ГЛАВА V

БЕГСТВО В ВЛРЕН11 И РЕСПУБЛИКАНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ (21 ИЮНЯ —17 ИЮЛЯ 1791 Г.)

I.      Характер Людовика XVI. Историческое зна­чение бегства в Варенн. —11. Настроение Учре­дительною собрания. — III. Настроение Парижа.

Народ, секции, клубы, печать. — IV. Возвращение короля наносит удар республиканской партии.—

V. Полемика по вопросу о республике или монар­хии. Сиейс, Кондорсе. — VI. Республиканское дви­жение в провинции.— VII. Демократы и резня ни Марсовом поле.

I

истории революции вообще п республиканской партии в частности бегство в Варенн было, быть может, самым решающий! событием, хотя бы толь­ко по одному тому, что опо обнаружило истинный характер Людовика XVI.

Мы не принадлежали к числу тех, по мнению которых вся история зиждется на психологии пе- скольких выдающихся личностей. Мы не думаем, чтобы циви­лизованное человечество велось к прогрессу небольшим числом героев. Во всяком случае, в той новой Франции, которая вы­шла из движения 1789 г., мы видим эволюцию, произведенную самопроизвольно организовавшимися группами, общинными и национальными, а не тем или другим отдельным французом.

Но личность Людовика XVI играла при этом действительно исключительную роль; во-первых, потому, что это был король, во-вторых, потому, что парод был предан королю, и, в-третьих, потому, что объединившись в коммуны и в нацию в июле 1789 г. французский народ под влиянием своей любви и до­верия к королю возложил на него, как своего наследственного вождя, руководство революцией.

При таких условиях не подлежало сомнению, что поведение Людовика XVI должно было отразиться в благоприятном или неблагоприятном смысле на начавшейся эволюции; вот почему знакомство с характером Людовика XVI так важно для исто­рии революции, в то время как, в конце концов, психология лип, стоявших гораздо выше по своим достоинствам — Мирабо, например, или Робеспьера, — вовсе пе необходима для пони­мания общего хода этой истории.

Что касается, в частности, республиканской партии, то можно смело утверждать и доказать фактически, что возник­новение этой партии было одним из последствий характера и поведения Людовика XVI.

Это был добродетельный государь, как говорили тогда, пре­исполненный благих намерений; это значит, что он вполне искренно желал, чтобы его подданные были счастливы, и охотно пошел бы на личные жертвы для этого. Хотя и флег­матик, он обладал «чувствительностью» своего века и при слу­чае наслаждался нежными сценами. Он был добр в вульгар­ном смысле этого слова.

Это не был выдающийся ум. Роялисты называли его глу­пым, потому что он был тяжел на подъем, предан физическим удовольствиям, любил охоту, слесарное ремесло, любил поспать и поесть, был пемного груб, пе способен к остроумной беседе. Но у него не было недостатка в уме, и его прокламация к французам, написанная несомненно им самим перед его бег­ством в Варснн, заключает в себе гораздо более тонкую кри­тику конституции 1791 г., чем какую дал в наше время Тэн.

Но вот в чем его ум был ниже своей задачи: он ие понял, что при новой системе, при политических правах народа, он мог быть таким же могущественным и прославляемым королем, как и при старой системе божественного права.

Старый порядок умалял его и, встречая помехи со стороны парламентов, двора и остатков феодализма, он обращался лишь в призрак короля.

Когда Тюрго предложил ему общее преобразование госу­дарства для того, чтобы он мог управлять им, «как сам бог», путем законов, он пе понял этого.

Когда Мирабо советовал ему опереться на народ и нацию, чтобы освободиться от опеки, которой хотела подчинить 'его буржуазия, он такясе не понял.

Он видел во всем этом только беспокойные новшества, иогда с его королевской мантии срывали какое-нибудь древнее > крашение, он думал, что его грабят, обнажают, умаляют его власть; он предпочел новой и сильпой власти, которую ему ^пРедлагали, слабую и старую власть, которой его лишали, и
предпочел единственно потому, что это была старая власть и что он привык к ней.

При ограниченном уме и слабой воле у него были лишь мелкие желания и мелкие антипатии. Без всякого определен­ного плана он уступал поочередно всем окружавшим его влия­ниям — влиянию королевы, графа д'Артуа, Неккера и парин*- ского народа.

Если бы он был развратен, то над ним можно было бы господствовать при посредстве любовницы; но он был цело­мудрен, и никакое влияние на него не было прочно. Он не умел быть ни королем революции, ни королем контрреволюции. Он жил изо дня в день, говоря «да» или «нет», смотря по тому, кто из советников данной минуты был более настойчив или на­доедлив. Осаждаемый со всех сторон, король хитрил, лгал и старался как-нибудь отделаться, чтобы только иметь покой или возможность ехать на охоту.                                                                                                    i

Но в нем жило одно прочное и неизменное чувство: рели­гиозное. Благочестие составляло в Людовике XVI действитель­но «всего человека». Он с самой молодости был глубоко ве­рующим и набожным. Среди скептического двора Людовика XV оп искренно и от всего сердца верил в догматы катехизиса. Этот апатичный человек был действительно благочестивым

Возможно, что он и примирился бы с преобразованием своей королевской власти и с революцией, если бы в извест­ный момент эта революция не оказалась в противоречии с тем, что он считал своею обязанностью христианина.

В тот день, когда папа и епископы сказали ему, что он серьезно рисковал спасением своей души, санкционируя гра­жданское устройство духовенства, он был глубоко смущен и действительно испугался ада. С 12 июля 1790 г., когда Учреди­тельное собрание окончательно вотировало иовое устройство духовенства, н по 24 августа того же года, когда он санкциони­ровал его, в нем страдала его совесть христианина; он пере­живал кризис.

Почему он дал свою санкцию? Потому, что па него оказали давление его окружающие, боявшиеся вероятных последствий veto. Но он дал согласие с тоскою в сердце; он чувствовал, что совершал смертный грех.

Эти угрызения совести окончательно поссорили его с ре­волюцией. С тех пор он считал своей обязанностью христиа­нина бороться с ней хитростью, потому что открыто оп боялся выступить против нее.

Для этого человека, не рожденного плутом, все средства стали хороши, лишь бы только снова сделаться христианней­шим королем, и, примирив Францию с папой, освободить свою совесть.

Еще в октябре 1790 г. уже был составлен план тайпого отъ­езда в Монмеди. Австрийский император должен был произ­вести военную демонстрацию у наших границ, которая устра­шила бы патриотов. Затем Людовик XVI двинулся бы на Па­риж с армией Буйлье.

Этот план был прикрыт очепь искусно лицемерием и дву- личпостыо.

Когда народ помешал королю уехать в Сен-Клу, 18 апреля

1791     г., он обратился в настоящего тюильерийского пленника. Тогда, чтобы скрыть от Франции свой план бегства, он приду­мал выставить себя перед лицом всей Европы, путем торже­ственной декларации, свободным королем, действующим вполне искренно. Министр иностранных дел обратился 23 апреля

1791     г. ко всем представителям французского короля при ино­странных дворах го следующим циркуляром:

«Король поручил мне, милостивый государь, передать вам свое формальное желание, чтобы вы заявили двору, при кото­ром вы состопте, его взгляды на революцию и французскую конституцию. Послы и уполномоченные Франции при всех европейских дворах получают те же самые приказания, чтобы не осталось ни малейшего сомнения относительно намерений его величества, относительно признания нм норой формы пра­вительства и данной им присяги поддерживать ее». «Враги конституции не перестают повторять, что король несчастен, как будто бы для короля могло существовать другое счастье, кроме счастья его парода; они говорят, что его власть унижена, как будто бы власть, основанная на силе, более могущественна и прочна, чем власть закона; наконец, они говорят, что король не свободен; это бесстыдная клевета, если предполагают, что его воля могла подвергнуться насилию; это нелепая клевета, если принимают за лишение свободы согласие, многократно выраженное королем, оставаться среди парижских граждан, со­гласие, которым ему следовало вознаградить их за их патрио­тизм, даже за их опасения, а особенно за их любовь». «Поста­райтесь внушить, милостивый государь, ту идею о француз­ской конституции, какую составил себе о ней сам король; не оставьте никакого сомнения относительно намерения его вели­чества поддерживать ее всей своей властью. . .» «Его величе­ство. . . приказал мне поручить вам сообщить содержание этого письма двору, при котором вы состоите; а чтобы придать большую гласность этому письму, его величество только что приказал напечатать его».

Это письмо было сообщено в тот же день, 23 апреля

1791        г., Учредительному собранию и «вызвало сильнейший энтузиазм в левой части зала и во всех трибунах. Чтение его прерывалось при каждой фразе аплодисментами и сотни раз повторяемыми восклицаниями: «Да здравствует король!» ^[1] Не­медленно же была послана депутация к королю, чтобы поздра­вить его, и получила такой ответ: «Я бесконечно тронут спра­ведливостью, воздаваемой мне Национальным собранием. Если бы оно могло читать в глубине моего сердца, оно нашло бы в нем лишь чувства, способные оправдать доверие нации; вся­кое недоверие между нами исчезло бы, и мы были бы счаст­ливы этим».

В это самое время Людовик XVI вел переговоры с чуже­земцами и с Буйлье о своем бегстве и о государственном пере­вороте. Он уже назначил приблизительно день своего бегства; оно должно было произойти в начале мая ".

Но исполнение плана пришлось замедлить, и переодетый король бежал со всей своей семьей в ночь с 20 на 21 июня

1791      г.

Известно, что эта попытка не удалась гораздо менее вслед­ствие неосторожности беглецов, чем вследствие недисциплини­рованности войск, сделавшей тщетными все искусные предо­сторожности, принятые генералом Буйлье. Людовик XVI, коро­лева и королевская семья были узнаны и арестованы в Ва­рение, в то время как старший брат короля достиг границы другой дорогой, и привезены в Париж в качестве пленников под наблюдением трех комиссаров Национального собрании, Петиона, Барнава и Латур-Мобура, в сопровождении множества вооруженных граждан, которых высылали окружающие муни­ципалитеты по всему пути. Возвращение в Париж произошло 25 июня.

Бегство короля было одним из редких событий революции, взволновавших всю нацию, сделавшихся известными всем, пе­речувствованных всеми ^[2].

При первом известии все были изумлены; затем явились чувства негодования и гнева; затем страх. Нация увидела себя покинутой, осиротевшей. Ей казалось, что король унес с собой предохраняющий талисман. Впереди представлялись страшные опасности: нашествие иностранцев и гибель Франции, лишив­шейся вождя. Но, о мужественные французы! они овладевают собой, чтобы казаться спокойными. Повсюду, по примеру На­ционального собрания, они выказывают гордую и твердую сдержанность. Муниципалитеты подают пример уважения к за­кону. Все на ногах, все вооружены и готовы умереть за отечество.

Получается известие о возвращении короля. Все вздыхают свободно и чувствуют себя спасенными. Эта печаль н сменив­шая ее затем радость показывают, до какой степепи .Франция еще была роялистской.

Республиканская партия кажется на мгновение торжествую» щей в Париже и приобретает пекоторых сторонников кое-где в провинциях; но Франция не следует за ней; эта партия то развертывает свое знамя, то прячет его, затем решается на смелый шаг, но принуждена отступить и почти исчезает после насильственного акта буржуазии и в виду упорного роялизма массы.

Пусть Людовик XVI снова займет трон и пусть его окру­жат лучшие советники; вот чего желает Франция вместе с На­циональным собранием.

Одпако королевская власть не функционировала в течепие почти трех месяцев; с 21 июня и по 14 сентября 1791 г. фак­тически существовала республика. Это было наглядным доказа­тельством того, что Франция могла быть республикой, не­смотря на мнение философов. Отныне республика уже не хи­мера; это — форма правительства, еще не названная своим именем, но реальная, уже существовавшая и функционировав­шая. Когда в августе 1792 г. Людовик XVI стал окончательно невозможным, то стоило только возобновить начатый опыт; за­тем факт повел за собой и соответствующее название.

II

Этот общий очерк последствий бегства в Варенн, насколько они касались республиканской партии, был необходимым Для понимания разнообразных явлений, о которых нам надо будет упомянуть. Здесь нам уже трудно будет строго сле­довать хронологическому порядку и рассказывать день за днем нее события, относящиеся к нашему предмету и происшедшие главным образом в промежуток времени от 21 июня но

10  июля как в Учредительном собрапии, так и вне его. В этот

короткий промежуток времени произошло столько событии, проявилось столько кажущихся противоречий как в фактах, так и в людях, причем поведение Национального собрания оказы­вало такое огромное влияние на общественное мнение Парижа и Фрапции, что история республиканского движения станет яснее, если мы набросаем сначала картину одних действий этого Собрания или, по крайней мере, тех его актов, которые имеют отношение к вопросу о монархии или республике.

21 июня, при первых известиях о событии, Собрание отдает приказ арестовывать всякого, выезжающего из королевства. Как! даже короля? Даже короля. Оно прямо говорит, что де­лает это с целью «задержать вышеупомянутое похищение» (оно так взволповано, что выражается не вполне ясно).

Затем, не колеблясь, опо берет в свои руки исполнитель­ную власть и, по предложению Андрэ, постановляет, чтобы его декреты приводились в исполнение министрами без коро­левской подписи. Мало известный член Учредительного собра­ния Гильом желал бы, чтобы в формуле законодательных актов слова: «Людовик, Божьей милостью и в силу учреди­тельного закона государства», были заменены словами: «Учре­дительное собрание декретирует и повелевает». Но это уже была бы республика Раздается ропот, и предложение берется назад.

В постскриптуме к свое?! прокламации Людовик XVI гово­рит: «Король запрещает своим министрам подписывать'какое бы то ни было приказание от его имени до получения ими дальнейших распоряжений; он повелевает хранителю государ­ственной печати выслать ее ему по первому же требованию с его стороны». Но сам именно хранитель печати, Дюпор-Дю- тертр ", и явился в Национальное собрание просить разрешения нарушить это приказание и добился декрета, повелевшего ему прикладывать государственную печать.

Однако Национальное собрание не захотело принять па себя вид непосредственного правителя государством и, верное прппцнпу разделения властей, отвергло предложение присоеди­нить к министрам комиссаров, выбранных из его среды, для образования исполнительного комитета.

Но оно объявило свои заседания непрерывными, разослало с различными поручениями своих комиссаров, потребовало к себе министров и отдало им приказания как верховный пове­литель; оно дало знать о своем вступлении во власть иностран­ным державам и заставило прочесть себе дипломатическую пе­реписку. Государственные учреждения продефилировали перед его решеткой. Оно призвало под ружье национальную гвардию _н пошло даже еще дальше по республиканскому пути, изме­нив формулу присяги и выкинув из нее, согласно предложению Приёра (из Марны) и Рёдерера, имя короля ^г.

Б то же самое время оно дало понять, что желает удер­жать королевскую власть, в своем воззвапни к французам, где говорилось не о бегстве, а о «похищении» короля. Редерер вос­кликнул при этом: «Это — ложь! он подло покинул свой пост!» Но его протест не встретил сочувствия среди членов Учреди­тельного собрания.

Что же сделало это Собрание, когда Людовик XVI вер­нулся?

Оно декретировало 25 июня, что ему будет дана стража, ко­торая будет наблюдать за его безопасностью и отвечать за его неприкосновенность. Итак, король сделался узнпком, а равно и королева с наследником престола. Декрет о государственной печати продолжал действовать, и, следовательно, король был фактически отстранеп от своих функций.

Декрет 25 июня был вотирован после горячих прений. Ма- луэ возражал, что это значило извратить конституцию; хотя он не произнес тогда слова «республика», но очевидно, что он хотел сказать об извращении конституции в сторону респу­блики. Редерер, напротив того, находил, что Собрание действо­вало слишком робко, и требовал более ясной формулировки, которая указывала бы, что король состоял под временным аре­стом. Это вызвало ропот. Александр Ламет говорил за времеп- ное отстранение короля от его функций, но говорил как мо­нархист: «Посланные сюда дать конституцию нашей стране, мы нашли, что обширные размеры королевства и его двадцати­пятимиллионное население требовали единства власти и дей­ствия, которое могло быть обеспечено только монархической конституцией. Если мы были правы в этом год назад, то мы правы и теперь; происшедшие события ничего не изменили в существе положения; они ничего не изменят и в паших даль­нейших действиях» ². Малуэ возражал: «Как вы не видите всех гибельных последствий временного упразднения королевской власти, необеспеченного существования короля в настоящую минуту?». «Имейте в виду, милостивые государи, что, становясь в такое положение, вы обходитесь без исполнительной власти, и бойтесь всех роковых последствий, которые могут произойти отсюда; берегитесь, чтобы печаль и негодование, обнаружив­шиеся во всех концах королевства, пе зашли гораздо дальше, чем вы того желаете, берегитесь»... (Многие голоса: «У вас нет настоящих аргумептов; вы заставляете нас терять время» [3]).

Теория комиссии и большинства была такова: логически, при установлении конституции, следовало бы временно устра­нить все старые власти; но это было невозможно. Теперь сами события вернули пас к основным принципам, и поле расчище-' но... для насаждения монархии.

290 депутатов правой публично протестовали против дек­рета, говоря, что он «упичтожил самую видимость королевской власти» и что это было «временным республиканским поряд­ком» ². Буйлье в письме, прочитапном па заседании 29 июня, допосил о существовании республиканской партии в Собрании, тлавой которой был Лафайетт.

Последний протестовал с трибуны, говоря, что его окле­ветали ³.     j|

¹ 1л Uodey, стр. 346.

^а Нац. библ., Lb. 39/511, in-8; Bucher, t. X, p. 4-38—442.

*    On признается, одиако, в сиоих аМемуарах» (брюссельское изданно т. I, стр. Зо9—371), что поело бегства короля у пего являлись республи­канские поползновения. Оп рассказывает, что в домо близкого друга, Ларошфуко, Дюпон (Номурский) предложил республику; но это была лишь «мимолетная идея». Он говорит также, что в Собрании было тогда около дюжины республиканцев, которых оп делит на «политиков» и «анар­хистов», и весьма вероятно, что действительно поело бегства в Варенп некоторые из члепов Учредительного собрания ввутреппо обратились и республиканцев. Письма Тома Лепдэ за это время носят рсснубликаи-^ « кий характер. По никто из членов Собрапия пе обнаружил своих респу­бликанских мнений. Следует, впрочем, отметить следующие слова Бгозо в Конвепте 24 сентября 1792 г.: «Я по присутствовал при присяге, в Форме которой вы объявили Францию республикой, но когда многие боялись думать о ней в 1791 г., я уже стоял па своем посту и вотировал за псе» («Monitour», переиздание, т. XIV, стр. 39). На какой вотум намекает^: Бюзо? Мы пе встретили в 1791 г. пи одного республиканского вотума этого члена Учредительного собрания. Другой из них, Редерер, сказал будто бы после бегства в Варепп, по свидетельству Юриссо (цитировав ному К. Демулепом, «Revolutions de France», № 84, стр. 281), «что моягна иметь монархию без наследственного короля». Редерер выразился так без сомпелгия в частном разговоре, потому что я пе встретил этоУ Фразы ; пи в одной из его речей. Госпожа Ролап говорит в своих аМсмуарах» («Oeuvres», ed. Champagueux», т. II, стр. 70), что в ту же эпоху Петиоп был согласен с Бриссо относительно необходимости «подготовить умы для республики». А в аВоспоминаниях» Этьена Дюмона читаем (стр. 323), что аКлавьер, Нетиои и Бюзо собрались для обсуждения этого вопроса». 8 октября 1792 г. Тальеп говорил в клубе якобинцев, что он знал Бюзо республиканцем, «когда еще опасно было говорить о республике» («1л Soci6t6 des Jacobins», т. IV, стр. 386). Что касается Петиона, то он ин одним словом не высказался тогда публично против монархии.

Но Собрание страшилось республиканской партии, образо­вавшейся вне его, потому что она угрожала буржуазной системе; и вот, с целью потопить республиканизм в грандиозной мани­фестации провинциальных настроений, Адриен Дюпор предло­жил 29 июня устроить в Париже вторую всеобщую федерацию национальных гвардейцев

1 июля Малуэ доносит Собранию о республиканской афише Дюшатлэ, не прочитывая ее (хотя Петион требует ее прочте­ния), и требует преследования. Шабру и Лешапслье проти­вятся этому предложению; первый потому, что подобные дела касаются муниципалитета и трибуналов; второй — потому, что речь идет лишь о выражении мнения. Но оба они высказывают свою антипатию к республике. Шабру говорит: «Я очень далек от приэпания республиканского правительства, потому что я нахожу его очень дурным». Некий Лебуа Дегэ прибавляет: «Смешно доносить об индивидуальном мнении, до такой сте­пени безрассудном н экстравагантном, как высказанное в этой афише об установлении республиканского правительства»^а. Собрание перешло к очередному порядку.

Однако Собрание еще пе совершило акта, который бы вос- становлял непосредственно монархию. Оно поручило своим ко­миссиям — военной, дипломатической, конституционной, а так­же комиссиям пересмотра уголовной юриспруденции, дох<ладов и следствий, соединиться вместе и представить ему доклад «о событиях, относящихся до похищения короля и королевской семьи». Этот доклад, составленный Мюгэ де Нанту, был пред­ставлен и подвергнут обсуждению в заседании 13 июля³. До­кладчик косвенно приходил к заключению о необходимости объявить короля невиновным и восстановить его на троне во имя принципа неприкосновенности королевской особы; он на­помнил после рассказа о событиях, что Собрание «признало монархическое правительство» именно потому, что оно пред­ставляет более средств обеспечить счастие парода и вытекаю­щее отсюда благосостояние государства. «Монархия, следова­тельно, была установлена не ради короля, а ради нации. ..». Ие входя в какие-либо логические или исторические рассужде­ния о сравнительных преимуществах республики и монархии, Мюгэ де Нанту ограничился таким презрительным намеком на

республиканскую партию: «Тщетно некоторые беспокойные умы, вечно жаждущие перемен, убеждают себя, что бегство одного человека может изменить форму правительства и нис­провергнуть всю систему вашей конституции». ..

В начавшихся немедленно же затем прениях республикан­ская партия не была представлена ни одним оратором; еще раз обнаружилось, что никто в Собрании не осмеливался открыто поддержать эту партию.

Д’Андрэ, перефразируя доклад, говорил о «классе людей», желающих воспользоваться отъездом короля для низвержения конституции. Александр Ламет указал на опасность, которую представило бы учреждение регентства или «Исполнительного комитета». Петион, не высказываясь против монархии, требо­вал, чтобы король был подвергнут суду Собрания или Кон­вента. Де Феррьер (в напечатанной, но не произнесенной речи) обличал «смешную химеру французской республики». Вадье в заседании 14 июля потребовал созыва Конвента, кото­рый. провозгласил бы пизложепие короля.

Робеспьер сказал: «Я не хочу отвечать на упреки в респу-. бликанизме, которые желают связать с делом справедливости и истины». . . «Пусть меня обвиняют, если угодно, в республи­канизме: я объявляю, что ненавижу всякий вид правительства, в котором господствуют мятежники >. В заключение он говорил

о   необходимости узнать желания нации относительно Людо­вика XVI и произвести выборы '.

Адриен Дюпор заявил, что Исполнительный комитет озна­чал бы собою республику и что, следовательно, необходимо было сделать выбор между республикой и монархией; но последняя форма правительства — «единственная соответствую­щая нашему государству, нашим правам и нашему положе­нию». Приср (из Марны) высказал следующую «profession de foi»: «Я не мятежник... Я также и пе республиканец, если рес­публиканец тот, кто хочет изменить конституцию». И он при­соединился к мнению Петиона ².

В заседании 15 июля Гупиль де Префсльн произнес горя­чую диатрибу против республиканцев, желающих, сказал он, «повергнуть французскую нацию в бездну ужасов анархии и смут», Он поносил Бриссо и изобличал в Кондорсе, только что
напечатавшем апологию республики, «человека, пользующегося славой, неизвестно каким путем приобретенной, и украшен­ного титулом академика». Он причислял его к новейшим Геро­стратам; он предавал проклятию «гнусные и преступные пам­флеты» и превозносил «нашу божественную конституцию». Грегуар требовал национального конвента; Бюзо высказался в том же смысле, как и Петион.

Наконец, Барнав (мнение которого одобрил Лафайетт) от­вергал республиканцев, но в вежливой форме; он говорил, по­чему французы не могли следовать примеру американцев, и произнес замечательную и остроумную хвалебную речь в поль­зу монархии. В обширной стране, говорил он, необходимо или установить федерацию, «или же, если вы хотите сохранить на- инональное едппство, поставить в центре несменяемую власть, которая, не будучи никогда возобновляема иначе как в силу закона, и представляя постоянные препятствия честолюбию, с успехом противилась бы потрясениям, соперничеству и бы­стрым вибрациям огромного населения, волнуемого всеми стра­стями, порождаемыми старым обществом» ¹.

Собрание в том же заседании (15 июля 1791 г.) издало де­крет, которым, еще не восстановляя прямо Людовика XVI на троне, косвенно снимало с него вину, обрушиваясь лишь на его советников

III

Таково было положение, занятое Учредительным собра­нном в вопросе о республике или монархии, поднятом бегством Людовика XVI. Посмотрим теперь, каково было настроение Парижа.

В десять часов утра, 21 шопя 1791 г., парижский департа­мент и муниципалитет возвестили об отъезде Людовика XVI тремя пушечными выстрелами³, а с городской ратуши раз­дался набат [4]. Началось беспокойство и сильное брожение. Ма­газины были заперты Толпа устремилась к Тюильери и с лю­бопытством осматривала опустевшие комнаты. Слышались шутки: «Как эта толстая королевская фигура ⁰ могла проскольз­нуть из дворца, не будучи замеченной служащими». Портрет короля был снят с почетного места и повешен у дверей. Ка-

кая-то торговка фруктами завладела кроватью Марии Антуа- неты, чтобы продавать на ней вишни, говоря: «Сегодня очередь нации расположиться поудобнее» ^г.

Национальная гвардия «повсюду развернула свои ряды са­мым внушительным образом»^[5]. «Честпый Сантер, со своей стороны, навербовал две тысячп ппк в своем предместье. Честь дня выпала на долю не активных граждан и не людей в оде­ждах синекоролевского цвета; шерстяные колпаки снова появи­лись на сцене п затмили собой медвежьи шапки» *.

Бюсты Людовика XVI были разбиты или же им закрывали глаза бумажной повязкой. На всех вывесках были уничтожены слова: король, королева, королевский, Бурбон, Людовик, двор, принц — брат короля; замазывали даже нарисованные короны. Палэ-Рояль был переименован в дворец Орлеанов ^[6], а сад этого дворца огласился самыми непочтительными предложениями, на­правленными против короля Людовика XVI^[7].

Когда прошла первая мипута изумления, Париж старался казаться веселым и хладпокровным. Везде царствовал порядок. Это удостоверяли антнреспубликапские свидетели с трибуны Учредительного собрания: 22 шоня д’Андрэ вместе с Вирьё удивляются «почти чудодейственному спокойствию, господ­ствующему в Париже» ^й. По этому поводу читаем в адресе секции Бонди, поданном Собраншо 24 числа: «Не приписы­вайте, милостивые государи, сверхъестественной причине по­рядок, которым вы восхищаетесь в эту грозную минуту; наши сердца освобождены от уз рабства; мы можем без боязни лю­бить друг друга».

Можно сказать, что это было поистине спокойствие силы.

Народ на улицах громко порицал Лафайетта, позволившего убежать Людовику XVI, обвинял его в соучастии и «заставил его побледнеть» К

Таково было настроение парижан, представлявших неорга­низованную толпу, посмотрим теперь, как вели себя организо­ванные группы.

Многие секции объявили непрерывное заседание². Секция французского Театра захотела установить революционным пу­тем всеобщее избирательное право: она объявила, что прини­мает в свою среду всякого гражданина, достигшего двадцати­летнего возраста и имеющего определенное местожительство. Она выбросила из присяги слова «активный» и «король» ³.

Клуб кордельеров взял на себя почин обратить в пользу республики волнение Парижа, носившее несколько неопреде­ленный характер ⁴. Но заседание этого клуба в день 21 нюня мало известно нам. Мы знаем, что он «был занят обсуждением требования учредить федеральную ассоциацию по всему госу­дарству» ⁸ и что он передал якобинцам свое постановление от­носительно средств надзора®. Эти известия несколько смутны: но мы знаем также, что в этот именно день он издал свою зна­менитую афишу об избиении тиранов, во главе которой стояли стихи из «Брута» Вольтера (акт I, сцена II), измененные и приспособленные к данному случаю, следующего содержания:

«Подумайте о том, что на Марсовом поле, на этом священ­ном алтаре, Людовик клялся нам быть верным и справедливым. Между ним и его народом связь была такова: он возвращает нам пашу присягу, когда изменяет'своей. Если бы среди фран­цузов нашелся изменник, который пожалел бы о королях и по­желал бы господина, то пусть вероломный умрет среди мук; пусть от его преступного праха, рассеянпого по всем ветром, останется одно имя, еще более непавнетное, чем имена тира­нов, которых ненавидит всякий свободный человек».

За этими стихами следовала такая декларация: «Свободные французы, составляющие клуб кордельеров, заявляют своим согражданам, что число тираноубийц в этом клубе равняется ■числу его .членов, и что каждый из них дал клятву пронзить кинжалом тиранов, которые осмелятся напасть на наши гра­ницы или каким бы то ни было образом посягнут на нашу кон­ституцию. Лежандр, президент; Коллеи и Шампион, секретари».

Если эта афиша и не требовала прямо республики, то она, очевидно, имела целью подготовить умы к чисто ресиубликан- екой манифестации, которую устроили кордельеры на следую­щий день и о которой мы скажем ниже^[8].

Республиканцы думали, что им удалось направить против королевской власти то негодование, которое парижский народ обнаруживал преимущественно по отношению к королю. «Если бы президент Национального собрания, — читаем мы в «Revolu­tions de Paris» ",— подвергнул голосованию вопрос о республи­канском правительстве на Гревской площади, в Тюильерийском саду или в Орлеанском дворце, то Фрапция уже не была бы больше монархией».

Но официальные вожди демократической партии не при­стали 21 июня 1791 г. к республиканскому движению.

Так, в этот самый день Дантон закричал народу на улице: «Ваши вожди — изменники и обманывают вас»³. Он обвинял советников короля, Лафайетта, а не самого короля.

Что касается вождей буржуазной патриотической партии, устрашенной республиканским движением, потому что респу­блика представляла собой логическую форму демократии и по­тому что уже появилось на сцене всеобщее избирательное право (в секции Французского Театра и с фригийскими шап­ками), то они немедленно же, с самого 21 нюня, стали упо­треблять все усилия, чтобы поддержать монархию, этот крае­угольный камень установленного ими буржуазного режима, и вступить в союз с демократами-нереспубликанцами против республики.

Вечером 21 шоня у якобинцев происходило важное заседа­ние, на котором присутствовали демократы, как Дантон и Ро­беспьер, полудемократы, как братья Ла.меты, и сторонники буржуазного режима, как Барнав, Лафайетт, Готье де Биоза, Демёнье, Лешапелье и Сиейс, только что напечатавший мани­фест в защиту системы двух камер.

Робеспьер восстал против министров, которых Националь­ное собрание имело слабость оставить у власти; ои произнес похвалу самому себе и заговорил о своей смерти. Раздались

восклицания: «Мы все умрем с тобой». Стали клясться защи­щать его, пролить за него свою кровь Эта восторженная сцена продолжалась и за стенами клуба: секции Центрального рынка и Свободы выбрали комиссаров, которые должны были служить Робеспьеру телохранителями.

Дантон сурово напал на Лафайетта и требовал его от­ставки ².

Лафайетт ответил неопределенно, стараясь быть любезным, и произнес похвалу клубу.

В заключение якобинцы пришли к соглашению и вотиро­вали адрес, редактированный монархистом Барнавом. В нем говорилось следующее: «Король, введенный в заблуждение пре­ступными внушениями, отдалился от Национального собрания. Будем спокойны». «Все разделения забыты, все патриоты еди­нодушны. Национальное собрание — вот наш руководитель; конституция — вот наш лозунг».

Таким образом, на другой день после бегства короля яко­бинцы объединились с целью поддержать монархию и времен­но устранить демократию, как и республику.

Итак, республиканцы имели против себя с первого же дня и Учредительное собрание, престиж и популярность которого были громадны, и клуб якобинцев, служивший тогда истолко­вателем и регулятором среднего общественного мнения.

Но пока Людовик XVI находился в бегах, на их стороне все-таки еще были большие шансы, гак как не существовало другого возможного короля; можпо думать, поэтому, что если бы королю удалось переехать границу, то трон остался бы не­занятым.

Вследствие этого республиканское движение продолжало усиливаться, а «временное республиканское правление», соз­данное Учредительным собранием, уже приучило многих к мысли об окончательной республике. Один из парижских кор­респондентов принца Эммануила Сальмского писал ему в письме от 24 июня 1791 г., где резюмировал свои вйечатления относительно настроения народа после бегства короля⁸: с. . .Мудрые меры, принятые Собранием, заставили убедиться Даже мелкий люд, что можно обойтись без короля, и я по­всюду слышал крики: «Нам не нужно короля, пам достаточно Собрания и министров. Зачем нам исполнительная власть, стоя­щая 25 миллионов, когда все это можно пметь за два, за три миллиона?»

Часть печати примкнула к республиканской идее. Во «Французском Патриоте», редактировавшемся Бриссо, органе группы Ролана ^[9] н будущих жирондистов, питаем 22 июня сле­дующее: «Людовик XVI сам разбил свою корону. . . Не еле[10] дует только паполовину воспользоваться уроком». А в номере от 23 июня: «После такого клятвопреступления король и наша конституция непримиримы между собой».

«Revolutions de Paris», «Annales patriotiques» и «La Bouche de fer» высказались против королевской власти. Правда, слово «республика» все еще режет немного ухо журналистам, и «La Bouche de fer», например, предпочитает выражение: «нацио­нальное правительство» но тем не менее эта часть демокра­тической прессы требует теперь именно республику.

Что касается Марата, то он требует диктатора. «У вас остается единственное средство, — пишет он 22 июня, — чтобы удалиться от бездны, к которой приблизили вас наши недо­стойные вожди: это — назначить немедленно же военного три­буна, верховного диктатора, чтобы расправиться с главней­шими, уже известными, изменниками. Вы погибнете безвозврат­но, если будете слушаться ваших теперешних вождей, которые не перестапут льстить вам и усыплять вас, пока враг не ока­жется у ваших стен. Изберите сегодня же такого трибуна; вы­берите гражданина, проявлявшего до сих пор наиболее просве­щенности, рвения и верности вам. Поклянитесь ему в ненару­шимой преданности и благоговейно повинуйтесь ему во всем, что он прикажет вам, чтоб избавить вас от ваших смертель­ных врагов». «Трибуна, военного трибуна, или вы погибнете безвозвратно. До сегодняшнего дня я делал все, что было во власти человека, чтобы спасти вас; если вы пренебрежете этим спасительным советом, единственным, какой мне остается дать вам, то мне нечего больше сказать вам, и я расстаюсь с вами навсегда»...^[11]

Из этих слов, которые не были, по правде говоря, пи рес­публиканскими, ни монархическими, можно заключить только, что Марат не верил, чтобы французский народ уже созрел для свободы. Это был его личный взгляд, который ничто не могло изменить и который притом не разделялся открыто никем дру-

1 им из демократов.

Вот что говорилось в демократических газетах, ранее чем пришли известия об аресте Людовика XVI.

До получения этого известия был также подан Националь­ному собранию (22 июня) клубом кордельеров адрес, в кото­ром клуб требовал установления во Франции республики.

«...Теперь мы опять в том же положении, — говорилось в нем, — в каком были после взятия Бастилии: свободны и без короля. Остается узнать, выгодно ли нам назначить другого короля. . . Общество друзей прав человека. . . не может скрыть от себя, что королевская власть, а особенно наследственная, несовместима со свободой. Оно, быть может, не стало бы тре­бовать теперь Hte упразднения королевской власти, если бы король, верный своей присяге, сделал из этой власти обязан­ность для себя. . . Мы заклинаем вас от имени отечества или провозгласить немедленно же, что Франция больше уже не мо­нархия, что она республика, или по крайней мере подождать, чтобы все департаменты, все первичные собрания высказались по этому важному вопросу, прежде чем во второй раз погру­зить лучшее государство в мире в путы и цепи монархизма».

Эта петиция была вотирована по предложению Робера, и он же, по его собственному заявлению, был ее главным редак­тором. Кордельеры поручили ему вместе с тремя другими своими членами отнести петицию в клуб якобинцев. По дороге он увидел, что национальная гвардия уже начала арестовывать лиц, которые расклеивали эту афишу и адрес о тираноубий­цах. Он стал протестовать, был арестован сам и приведен в ко­миссариат на улице Сен-Рок, где офицеры национальной гвар­дии обошлись с ним очень грубо и били его. Один из них за­кричал: «Ты поджигатель, негодяй, и ты поплатишься за это» Общества различных секций потребовали освобождения Робера; якобинцы сделали то же ², и его выпустили.

Робер отправился в тот же вечер в клуб якобинцев и, рас­сказывая о свосм аресте, сообщил, что оп нес клубу адрес с

требованием об уничтожении монархии. Тогда немедленно не поднялись неодобрительные крики: «Монархия установлена конституцией. Это преступно». Огромное большинство клуба встало, чтобы вотировать переход к очередному порядку ^[12]. j

Итак, кордельерам не удалось добиться присоединения к ним якобинцев; не добились опи, повндимому, и присоедине­ния к ним какой-либо другой секции. Но на улицах все-таки раздавался крик: «республику» ², и не подлежит сомнению, что на другой день после бегства в Варенн в Париже было силь­ное течение общественной мысли в пользу республики, во главе которого стояли не только Роберы с несколькими диле­тантами. но также и демократический клуб по преимуществу, т. е. клуб кордельеров, и различные братские общества.

IV

Нацпопалыгое собрание получило известие об аресте ко[13], роля в девять с половиною часов вечера 22 нюня 1791 г.

Все сторонники революции, как буржуа, так и демократы»! были согласны в том, что нельзя было немедленно же и в прежнем виде восстановить его на троне.

Вечером 23 числа Дантон предложил якобинцам, исходя из того, что король «преступен или слабоумен», установить над ним «опеку» по назначению всех департаментов, т. е., повн- днмому, удержать короля, но с выборным исполнительным col ветом ⁸. Мы знаем об этом предложепии по очень ясному ре­зюме, в котором Дантону приписываются слова относительно ненужности регентства. Между тем госпожа Ролан писала тогда Банкалю, что Дантон видел единственный исход в назначения регента⁴. Ничто не доказывает, чтобы Даитоп имел в виду герцога Орлеанского. Известно только, что в ют же денЯ

23     июня, герцог торжественно был принят в клуб (раньше чем Дантон взошел на трибуну) и что немедленно нее после ;->тог<» Шодерло де Лакло, его креатура, потребовал, чтобы на оче­редь был поставлен вопрос о том, что делать с королем. Было положено начало орлеанской интриге. Повторяю, что я не ду­маю, чтобы Даптон участвовал в ней. Тем не менее у герцога Орлеанского могла тогда явиться надежда сделаться одним из членов «опекунского совета», предложенного Дантоном.

Что некоторые лица думали о возведении на трон младшей ветви королевского дома немедленно же после бегства в Ва- ренн или же о предоставлении регентства герцогу Орлеанскому, это почти пе подлежит сомнению Читатель помнит, что

21     июня Палз-Рояль был превращен в дворец Орлеанов; чи­татель помнит также, что в этот день герцог Орлеанский с аф­фектацией показывался парижскому народу. В письме от

22     июня Тома Лендэ говорит, что орлеанский вопрос был поставлен ². Но Мирабо уже убедился тогда в ничтоя;ествс гер­цога Орлеанского и высказал это; кроме того, его презирали за его безнравственность, так что, несмотря на действительные услуги, оказанные им революции, он не пользовался популяр­ностью. Орлёанистекие планы рушились в самом же начале как вследствие равподушия парода, так и вследствие недоверия демократов. Герцог почувствовал себя почти «покинутым» и немедленно же отступил.

В «Journal de Perlet», в номере от 25 июня, появилось не­что вроде орлеанистского манифеста: там население призыва­лось подать петицию с требованием учреждения регентства.

Герцог Орлеанский отрекся от этого манифеста в письме, появившемся в газетах 28 июня; он объявил, что навсегда от­казывается от своих прав на регептство. Его сторонники (очень немногочисленные, немного стыдившиеся своей роли и папо- ловнну замаскированные) не упали вполне духом: они требо­вали преследования и низложения Людовика XVI в надежде, что их герцог займет так или иначе важное положение при но­вом порядке вещей ³.

Позднее Учредительное собрание преградило все законные пути орлеанистскому честолюбию, объявив (24 августа 1791 г.), что члены королевской семьи, которые могли сделаться на­следниками престола, лишались права быть избранными на какую бы то ни было должность; они не могли даже быть министрами.

Король вернулся в Париж 25 июня. Он прибыл в Тюильери в семь с половиною часов вечера.

Как же встретили его парижане? В «Курьере» Горсаса от

26      числа читаем: «Ни единого знака неодобрения, ни единого внешнего знака презреппя не вырвалось у этой многочислен­ной толпы. Ограничились только тем, что ие отдали никаких военных почестей беглецам. Их встретили с опущенным ору­жием. Никто из граждан не снял шляпы, как бы по общему со­глашению».

Констатируя это единодушное настроение, газета «La Bouche de fer» от того же числа говорит: «Вст, наконец, и плебис» цит; республика получила санкцию».

Это была странная иллюзия; возвращение Людовика XVI, напротив того, снова оживило роялизм и разрушило все шансы республиканцев

Но республиканское движение не прекращалось². Газета «Revolutions de Paris» попыталась вызвать петицию в пользу респу блики, которая одна, по ее словам, могла победить Европу ³. «Национальный Меркурий» в номере от 3 июля утверждает, что «таково желание всех многочисленных патриотических обществ столицы», за исключением одних якобинцев.

И действительно, якобинцы более чем когда-нибудь упор[14] ствовали в своем отвращении к республиканской форме. Пер­вого июля Бнлльо-Варенн, тогда еще мало известный, был оши­кан ими за то, что заговорил о республике

Ну, а рабочие? Седьмого июля депутация от некоторых нз них явилась заявить секции Французского Театра ^[15]: «Гра­ждане, мы клянемся богу и людям быть верными нации и за­кону,— закону и — долой короля!» Но масса рабочих, пови­днмому, не интересовалась словом «республика», не понимала его хорошо и находилась под впечатлением того, как держали себя якобинцы и Учредительное собрание ⁸.

Не следует думать, однако, что республиканское движе­ние было фиктивным. Член Учредительного собрания, Тома Лендэ писал 18 июля: «Общественное мнение уже сложилось и Париже; это не мнение нескольких мятежников и пе фиктив­ное мнение; не осталось больше следов от имени короля, уни­чтоженного повсюду; желали бы, чтобы был уничтожен и са­мый объект». Но это было не общее движение и даже не дви­жение прогрессировавшее.

Действительно, после возвращения Людовика XVI респу­бликанская партия казалась распавшейся.

Многие из наиболее известных демократов, примкнувших

21     и 22 июня к первоначальной республиканской группе, к кружку Кералио-Роберов, теперь стремились выйги из него.

Так, в «Патриотических анналах» напечатана 8 июля статья Карра, под заглавием «О великом вопросе — о республике во Франции», где после возражения «тем, которые, подобно Але­ксандру Ламету, не перестают утверждать, что для великой на* пни невозможно республиканское устройство» и после велико­лепных похвал республике, которая песомненпо будет водво­рена во Франции, эта республика формально откладывается до того времени, когда народ сделается более просвещенным и нравственным. «Без сомнения, — говорит Карра, — нация уже сделала большие успехи в этом направлении, но она еще не достигла, по моему мнению, той однородности и общей силы характера, которые необходимы для республиканцев, соединив­шихся в конфедерацию 83 департаментов. Итак, я думаю, что мы должпы еще в течение нескольких лет оставить констнту» цпи ее монархическую форму, учредив при сыне Людо­вика XVI выборный исполнительный совет, президент которого будет меняться каждые три месяца и каждый члеп которого, избираемый всею нацией, будет ответствен в своей обществен­ной деятельности. Если душа молодого и нового главы испол­нительной власти сформируется сообразно истиппым принци­пам справедливости, разума и добродетели, он сам предложит в зрелом возрасте французскую республику; если же, напро­тив, он будет фальшив, зол, честолюбив и предай произ­волу, как его отец и мать, то нация сумеет тогда сама принять решение» К

С другой стороны. Бриссо, говоривший 23 июня о несо­вместимости королевской власти с конституцией, наполовину отрекается от своих слов. Двадцать шестого июня он пишет во «Французском Патриоте»: «Стараются ввести в заблуждение умы при обсуждении вопроса об обращении Франции в рес­публику, не принимая во внимание того, что в этом отноше­нии государство будет подчиняться скорее силе вещей, чем лю­дям». Двадцать девятого июня он пишет: «Если вы сохраните королевскую власть, то пусть исполнительный совет будет вы­борным и сменяемым. Если мы достигнем этого, то все будет достигнууо, и свобода будет вне опасности. .. Эта идея была, повнднмому, поддержана у якобинцев наибольшим числом го­лосов; она была предложена сначала Дантоном. Якобинцы хо­тят короля только на таком условии. Они не хотят, однако, прослыть за республиканцев. Не будем снорнть о словах. Я тоже не хочу другой республики, кроме такой монархии. Яко­бинцы— республиканцы, сами не зная того; они, подобно ге­рою Мольера, не подозревая того, говорят прозой. Что за нужда, если проза превосходна?» Та же мысль развивается «Патриотом» в номере от 1 июля, причем предлагается сле­дующий план: Учредительное собрание должно временно от­странить короля от власти и обратиться к первичным собра­ниям за их мнением относительно окончательного отрешения. Газ король отрешен, корона переходит к его сыну; а так как сын несовершеннолетний, то при нем будет учрежден исполни­тельный совет, организованный так: избирательное собрание каждого департамента назначит одного выборщика, и эти 83 гражданина «выберут из своей среды членов Совета и мини­стерства». В номере от 3 июля было напечатано письмо одного избирателя, предлагавшего учреждать подобные Советы при всех королях, даже и совершеннолетних. Бриссо прибавляет в конце: «Поддерживаю и одобряю». В номерах от 5 и 6 июля помещена длинная статья под заглавием: «Моя profession de foi по вопросу о республике и монархии». Статья заканчи­вается так:

«Итак, вот мой «credo»:

«Я думаю, что французская конституция — республикан­ская в пяти шестых своих частей; что упразднение королевской власти явится ее неизбежным результатом; что эта власть не может существовать наряду с Декларацией прав.

«Я думаю, что, назвав нашу конституцию представительным образом правления, можно привести к соглашению партии рес­публиканцев и монархистов и прекратить разногласия между ними.

«Я думаю, что юридического упразднения королевской вла­сти следует ждать от успехов разума и просвещения и что по­этому надо предоставить самую полную свободу обсуждению

этого вопроса.

«Я думаю прежде всего, что если хотят сохранить эту коро­левскую власть, то необходимо окружить ее выборным и сме­няемым Советом и что упущение этой существенной предосто­рожности неизбежно повлечет за собою анархию и неисчисли­мые бедствия.

«Короче, «или вовсе без короля, или с королем, ио с вы­борным и сменяемым советом при нем»; такова, в двух словах,

^моя profession de foi» ^J.

Эта именно политика, которую Бриссо развивал ^[16] не только в своей газете, но также и с трибуны клуба якобинцев 10 июля 1791 г., и была принята в рассматриваемую эпоху демократи­ческой партией.

24      июня тридцатью тысячами граждан, собравшихся па Вандомской площади, была составлена петиция, которою Учре­дительное собрание приглашалось ничего не решать относи­тельно Людовика XVI, не посоветовавшись предварительно с департаментами ², и оратор этих петиционеров, Теофиль Ман- дар, объявил себя тогда монархистом. Кордельеры поддержали эту петицию 9 июля, а 12-го они приглашали нацию отменить по своей собственной инициативе декрет, отсрочивший выборы.

О  республике они уже не говорили.

Мы видим, следовательно, что между кордельерами н яко- бннцами-демократами состоялось соглашение. Кордельеры от­казались временно от республики % но на условии, чтобы Людо­вик XVI, отрешенный на некоторое время или низложенный, был судим, и чтобы был учрежден выборный исполнительный совет. Некоторые требовали созыва конвента; другие желали, чтобы все законы подвергались санкции народа. Такова была политика, объединившая, благодаря взаимным уступкам, глав­нейших вождей демократической партии. Этой политике и был нанесен удар на Марсовом поле 17 июля 1791 г.

V

Несмотря на все поражения, уменьшившие их численность, республиканцы умышленно обнаруживали оптимизм⁴ и вели самую деятельную пропаганду.

Они печатают памфлеты против королевской власти, вроде I'Acephocralie» Билльо-Вареииа ^[17] или брошюры: «Людовик XVI, сам себя лишивший трона» ^[18], анонимный автор которой пола­гает, что Франция могла победить Европу, только учредив рес­публику с выборным главою исполнительной власти ^[19]. Один из г этих памфлетистов соглашается даже, чтоб глава исполнитель­ной власти назывался королем, лишь бы только он не был на­следственным Наиболее остроумный из этих памфлетов носит заглавие: «Торжественное посещение девицею Республикой ма- тушкп-Францнн, с целью убедить последнюю выгнать из своего дома госпожу Королевскую власть, и очень интересный разго­вор между ними» ^[20]. Возражения монархистов изложены в нем с неменьшею силою, чем и аргументы республиканцев; в об­щем это — занимательная и правдоподобная картина умствен­ного настроения искренних патриотов после бегства в Варенн.

Франсуа Робер, разумеется, не остался чужд этой памфлет­ной войне. В напечатанной им брошюре: «Выгодные послед­ствия бегства Людовика XVI и необходимость нового правитель­ства» ^в, он требует представительного образа правления, выбор­ного главу исполнительной власти и республики. Ои заявляет, что таково желание «клуба Кордельеров, различных обществ Друзей конституции, всех Народных обществ и большинства департаментов». Большинства департаментов! Ниже мы увидим, что надо думать, об этой фанфаронаде. Но такова была тактика

республиканцев, преувеличивавших свою численность с целыо увлечь нерешительных *.

Хотя живые и интересные, республиканские брошюры не были наиболее многочисленными из появившихся в конце июня и начале июля 1791 г. Большинство появившихся брошюр были написаиы в духе политики Учредительного собрания, состояв­шей в том, чтобы восстановить короля на троне и подвергнуть его впредь строгому надзору. Таково, папример, заключение брошюры «Вот, что надо сделать с королем» ^J, автор которой говорит: «В тот момент, когда я пишу, все перекрестки, улицы, клубы и кофейпи оглашены республиканскими криками, а все сердца на стороне королевской власти». Другой автор доносит на республиканца Ашилля Дюшатлэ, как на друга Буйлье^[21]. Олимпия де Гуж в своем несвязном памфлете «Sera-t-il roi? пе 1е sera-t-il pas?» говорит, что предпочла бы конституционную мо* нархию^[22]. Некоторые поддерживали политику якобинцев. Так, «Письмо двух Брутов к французскому народу» ^[23] требовало вы­борного совета, в котором заседали бы «Робертусы-Петрусы, Петионусы и Грегориусы».

Была основана новая республиканская газета: «Республика­нец, или защитник представительного образа правления, изда­ние Общества республиканцев» “. Программа этой газеты, на­писанная Ашиллем Дюшатлэ, вызвала бурную сцену в Учреди­тельном собрании^[24]. Главными сотрудниками газеты были То­мас Пэн и Кондорее; они излагали в ней теорию республики; но газета появилась только в четырех номерах.

Хотя республиканские газеты были в меньшинстве, но их полемика с другими газетами по вопросу о монархии или рес­публике сильно волновала если не народ, то по крайней мерс образованную буржуазию.

Вот несколько примеров этой полемики.

Горсас, в своем «Курьере» от 28 июня, заявив, что он воз­лагает все свои надеасды па сына Людовика XYI, из которого хорошее воспитапие может сделать второго Марцелла, фор­мулирует следующие возражения против республики, наделав­шие тогда большого шума: «Независимо от учредительного закона, провозгласившего Францию королевством, мы думаем, что республиканское правительство никоим образом не может быть годно для такого обширного государства. Кроме того, не подлежит сомнению, что те, которые надеятся теперь играть роль во франции-республике, — вообще говоря, мятежники, или люди, снедаемые честолюбием. Нам пужно короля, который был бы первый подчипеи закону и царствовал бы только в силу закона. В конце концов, вот наше мнение: «лучше король-чурбан, чем республиканский журавль»; и мы скажем, как лягушки в басне о солнце, которое женится: «Если одно солнце высушило наше болото- то что будет, если явится дю­жина солнц?» Таково наше мнение; мы высказываем его откро­венно, не желая обвинять тех или других добрых граждан, думающих несогласно с нами». «Республиканский журавль» Горсаса вызвал много смеха и пользовался большим успехом все время, пока продолжалась эта полемика.

На серьезных людей более сильное впечатление произвело вмешательство Сиейса, который, все еще оставаясь оракулом буржуазии, высказался догматически против республики в «Мо­нтёре» от 6 июля 1791 г. «Я вступаю в спор, — писал он,— с добросовестными республиканцами. Я не буду обвинять их в нечестии и предавать анафеме; я не скажу им ничего оскор­бительного. Некоторых из них я уважаю и люблю всей душою. Но я буду приводить им аргументы и надеюсь доказать не то, что монархия предпочтительнее при тех или иных условиях, а то, что люди свободнее в ней, чем в республике, при всех воз­можных условиях».

Томас Пэн, находившийся тогда в Париже и одобрявший республиканскую партию своим сочувствием и советами ’, напи- еал письмо Сиейсу, которое появилось в «Монитёре» от 16 июля и в котором, принимая вызов, он защищает республику.

«Я понимаю под республикой, — писал он, — не то, что носит это имя в Голландии и некоторых государствах Италии, а просто — представительный образ правления,‘правительство, основанное на принципах Декларации прав, принципах, с кото­рыми находятся в противоречии многие части французской конституции. Французская и американская Декларации прав тождественны и принципах и почти тождественны даже в вы­ражениях; вот этот-то республиканизм я и намерен защи­щать против того, что пазывают монархией и аристократией... ^—призпаиный, открытый и бесстрашный враг того, что па-

зывают монархией, и я враг ее в силу принципов, которых ничто не может изменить или извратить, в силу моей привя­занности к человечеству, в силу тревоги, которую я ощущаю в себе за достоинство и честь человеческого рода, в силу от­вращения, какое я испытываю при виде людей, руководимых детьми и управляемых грубыми невеждами, в силу ужаса, ко­торый внушают мне все бедствия, распространенные монар­хией по земле: нищета, вымогательства, войны, убийства, кото­рыми монархия подавляет человечество; наконец, я объявляю войну всему этому аду монархии».

Сиейс ответил в том же номере «Монитёра», что монар­хисты расходились с республиканцами вовсе не по вопросу

о  представительном образе правления.

«Если вы предоставите всю политическую деятельность или то, что вам угодно называть исполнительною властью, Испол­нительному совету, решающему по большинству голосов и назначаемому народом или Национальным собранием, это будет республика; если же вы, напротив того, поставите во главе отдельных областей управления, которые вы называете мини­стерствами и которые должны быть лучше распределены, не­зависимых один от другого начальников, но подчиненных, в их министерской жизни, высшему по рангу главе, представля­ющему собою прочное единство правительства или, что сво­дится к тому же. единство национальной монархии, — главе, которому предоставлено право назначать или отрешать от имени парода этих высших представителей исполнительной власти и осуществлять некоторые другие полезные обществен­ные функцпи, при осуществлении которых его неответствен- иость не может быть опасной, — то это будет монархия».

Монархическое правительство эакашшвается «острием», а республиканское правительство — «площадкой». Flo «монар­хический «треугольник» гораздо пригоднее, чем республикан­ская «площадка», для того разделения властей, которое со­ставляет истинный оплот политической свободы. Сиейс не республиканец именно потому, что республиканцы — полпар- листы, полпкраты. «Как мало понимают мепя те, — говорит он, — которые упрекают меня за то, что я не признаю респу­блики, которые думают, что не дойти до этого — значит оста­новиться на полдороге! Мне не чужды идол и чувства, называ­емые республиканскими; но в своем стремлении приблизиться к максимуму социальной свободы я должен был пойти дальше республики, оставить ее далеко позади и достигнуть, наконец, истинной монархии». II вот будущий теоретик конституции VIII года заявляет, что он не стоит за наследственную монархию; пусть она будет выборной, если народ захочет этого. Но в чем, кроме одного титула., этот выбориый король отличался
бы от президента республики на манер американской? В чем, в сущности, если не в одном только слове «республика», он, Сиейс, расходился с Томасом Пэном?

В этой полемике, имевшей столь важное значение, на сто- ропс республиканцев был еще один, более сильный и лучше вооруженный защитник, чем Томас Пэн, а именно Кондорсе. Он пользовался поочередно насмешкой и диалектикой. 16 июля он напечатал в газете «Республиканец» письмо «моло­дого механика», который брался изготовить Конституционной комиссии в пятнадцать дней и за недорогую цену короля с ко­ролевской семьей и со всем двором, — короля, который уча­ствовал бы во всех торжествах, подписывал бы бумаги и давал бы конституционную санкцию. «Если будет решено, что для монархии существенно, чтобы король выбирал и отрешал министров, причем, согласно здравой политике, он, как из­вестно, должен всегда сообразоваться с желаниями падтии, владеющей большинством в законодательном собрании, прези­дент которого является одним из ее вождей, то легко приду­мать такой мехапизм, с помощью которого король будет получать список министров из рук очередного президента, с выражением благосклонности и величия па лице. .. Мой король будет вполне безопасен для свободы и, вместе с тем, при аккуратной починке был бы бессмертным, что даже еще лучше, чем быть наследственным. Можно было бы даже объ­явить его неприкосновенным, без несправедливости, и непогре­шимым, не впадая в абсурд».

Ранее этого письма Ксшдорсе произнес торжественную за­щиту республики в Социальном клубе («Cerele social»), перед «Федеральным собранием друзей истины». Эта манифестация произошла 8 июля 1791 г. и было поистнне крупным событием видеть тогда величайшего мыслителя того времени, ученика и преемника энциклопедистов, проповедующим республику, которую все философы, его учителя, провозгласили невоз­можной и опасной для Франции. Теперь, когда французы про­свещены, говорил Кондорсе, когда они «освобоясдеиы, бла­годаря непредвиденному событию, от уз, которые своего род» чувство признательности заставило их сохранить и снова наложить на себя, освобождены от остатка цепей, которые они из великодушия согласились продолжать носить, они мо­гут, наконец, обсудить, необходимо ли нм, для того чтобы быть свободными, навязать себе короля?» Затем он опровергает одно за другим все классические возражения против респу-

блики.-Обширные размеры Франции? Они екорее даже благо­приятны для установления республиканского правительства, потому что «не позволяют бояться, чтобы йдол столицы мог когда-нибудь сделаться тираном нации». Тиран? Но как мог бы он утвердиться при существующем разделении властей и особенно при свободе печати? Пусть хоть одна газета будет свободной и узурпация вроде королевской невозможна. Го-: ворят, что король будет мешать узурпациям со стороны за­конодательной власти; но как может совершать узурпации эта власть, когда она часто возобновляется, когда пределы ее функций строго определены, когда национальные конвенты будут в установленное время пересматривать конституцию? Нам говорят, что лучше иметь одного повелителя, чем многих; но зачем вообще иметь повелителей?

«Гнету частных лнц» следует противопоставить не короля, а законы и судей. Ссылаются на то, что король необходим, чтобы придать силу исполнительной власти. «Говорят все^ время так, — отвечает Кондорее, — как будто речь идет о вре­менах, когда могущественные ассоциации предоставляли своим членам ненавистную привилегию нарушать законы, о време­нах, когда для Бретани было безразлично, платила ли Пикар- дня или не платила свои налоги; тогда, несомненно, глава исполнительной влЭГсти нуждался в огромпой силе: тогда, как мы знаем, ему недостаточно было даже силы вооруженного деспотизма». Но в настоящее время, при царстве равенства, требуется очень небольшая сила, чтобы заставить частных лиц повиноваться. «Теперь, напротив того, существование наслед­ственного главы отнимает у исполнительной власти всю ее полезную силу, возбуждая недоверие к ней со стороны друзей свободы, обязывая ставить ей всякого рода помехи, затрудня­ющие и замедляющие ее движение». Опыт оправдал аргу­ментацию Кондорее: только после того, как революция осво­бодилась от короля, ее правительство централизовалось, испол­нительная власть сделалась сильной, и Франция вышла из административной анархии, организованной в ней монархиче­ской конституцией.

Но оправдал ли опыт те аргументы Кондорее, которыми оп устранял гипотезу воепной диктатуры? «Какие завоеванные провинции, — говорил он, — будет в состоянии ограбить фран­цузский полководец, чтобы купить наши избирательные голоса? Или, быть может, честолюбец предложит нам, как афинянам[25] обложить налогами союзников, чтобы воздвигнуть храмы и устраивать празднества? Быть может, он предлон&гг нашим солдатам, как римским гражданам, ограбить Испаиню или Сирию? Без сомнения, нет; мы останемся свободным народом имсино потому, что мы нс можем быть народом-угнетатедем>.

Налоги на союзников, тиранические празднества, грабеж Испании, роль парода-угнетателя — как раз все это и ожидало нас в будущем. Но эта диктатура не была последствием демо­кратической республики,'которая, напротив того, поставила военную власть в строгую зависимость от гражданской. Респу­блика была поглощена военной диктатурой тогда именно, когда место демократии заняла буржуазия, когда в борьбе с требова­ниями обездоленного народа она призвала себе на помощь меч солдата, когда республиканские принципы были нарушены. Если бы голос Кондорсе был услышан, если бы республика была установлена во-время, т. е. в 1791 г., прежде чем мы ока­зались в войне с Европой, то, кто знает, не привела ли бы эта республика, установленная в мирное время, к другому порядку вещей, чем республика 1792 г., возникшая в разгар войны и вынужденная разрешить следующую трудную задачу: создать из Франции одновременно демократию, согласно принципам разума, и обширный военный лагерь, согласно требованиям военной дисциплины? ¹

Как бы то ни было, по речь Кондорсе произвела глубокое впечатление ². Социальный клуб («Le Cercle social»), столь мно­голюдный и состоявший из мужчин н женщин со столь разно­образными стремлениями, выразил благодарность оратору и вотировал напечатание его речи, примкнув таким образом к республике. Немедленно же началось обращение отдельных лиц: так, молодой Теофиль Мандар, оратор петиции 30 ООО, объявивший себя монархистом 26 июня ³, примкнул публично к республике, выслушав речь Кондорсе. Ранее речи Кондорсе, против французских республиканцев стоял авторитет Жан- Жака Руссо. Теперь стало возможным пазывать себя республи­канцем без боязни прослыть еретиком. Республиканская пар­тия почувствовала себя облагороженной, узаконенной этим бле­стящим вмешательством преемника философов.

Тогда эта партия попыталась сделать важный шаг.[26] Псе братские общества были созваны на следующую пятницу, 15 июля, в Социальный клуб, чтобы продолжать прения о респу­блике Собрание состоялось, но прения были прервапы изве­стием о декрете, объявившем Людовика XVI невиновным ". С этой минуты требовать республики стало незаконным.

Накануне была сделана попытка придать республиканский характер празднику Федерации. В «La Bouche de fer» от 15 июля читаем: «Федерация Марсова поля была отпраздновала с большим торжеством. Клятва не произносилась на этот раз, но имя «король» было вычеркнуто из надписей алтаря. Около 300 ООО человек двигались к нему, как поток, как облако, как человеческий муравейник и тысячи красных колпаков подни­мались вверх с криками: «Да здравствует свобода и без короля!» Если бы такая республиканская манифестация дей­ствительно имела мрсто, то это был бы крупный факт; между тем рассказ о нем находится в одной «La Bouche de fer». Воз­можно, что раздавались отдельные крики «без короля!» Молча­ние всех остальных газет относительно 300 ООО человек, отвер­гавших королевскую власть, достаточно указывает, что федерация 14 июля 1791 г. пе была в такой степени республи­канской, в какой хотел выставить ее орган Социального клуба.

Не подлежит сомнению, что после декрета 15 июля респу­бликанцы начали свое отступление ³.

VI

Таково было республиканское движение в Париже с 21 июня по 15 июля 1791 г.

В провинции также произошло несколько республиканских м а шгф ест а ций.

В Доле (департамента Юры) 13 июля 1791 г. Народное общество, под председательством Проста, будущего члена Коп- вента, вотировало республиканский адрес Республиканцы сделали на статуе Людовика XVI следующую надпись: «Пер­вый и последний король французов»; муниципалитет приказал

¹ «La Bouche de fer», 14 толя.

⁸ «La Bouche de for», 18 июля.

⁸ Так, «Journal general de ГЕигоре» (бывший «Мегсиге National» Ро­бера, номер от 18 июля) преклоняется перед решенном Собрания и огра­ничивается заявленном, что ои «предпочел бы, если бы решение было в пользу упразднения королевской нластн, а следовательно, в пользу рес­публики, или, если угодно, поликратин».

*          Читатель может найти его в «Французском Патриоте» от 1*2 толя
уничтожить се Более шестидесяти республиканцев этой ком­муны подверглись декрету об аресте ^[27].

Банкаль из Иссара предлагал троекратно, 23 и 24 июня, _а затем 3 июля, якобинцам 'Клермонт-Феррана заменить мо­нархию республикой. Это предложение, приведшее в восторг госпоясу Ролан, было напечатано и наделало много шума ^[28].

Это была не единственная республиканская—манифестация в Овернн: Артоинское общество Друзей Конституции (Пьи-де- Дом) поздравило кордельеров, когда опп потребовали, чтобы Франция была обращена в республику *.

В Меце несколько республиканцев встретили сочувствие в своей проповеди ненависти к королевской власти, а также к требованию, чтобы новому законодательному собранию было поручено учредить республику °.

В заседании Учредительного собрания 5 июля 1791 г. был прочитан адрес общества Друзей Конституции Бурмона (Верх­няя Марна), в котором спрашивалось, «необходима ли коро­левская власть великому народу и ие могло ли бы Няциональ-

более ловкому узурпатору и что нам прншлось бы снова начи­нать завоевание свободы, стоившее нам столько труда. Кроме того, самое положение Франции не позволяет ее правительству быть республиканским. Обратитесь к опыту, посмотрите на Англию, занимающую гораздо меньшую поверхность и притом представляющую собою остров. Этот народ, давно уже увидев- шин луч свободы, признал монархическое правительство за наиболее подходящее. Вспомните по этому поводу царствова­ние Иакова II...»

Мы можем догадываться также, в каком смысле ответили якобинцам Монпелье якобинцы Перпиньяна. Они, без сомне­ния, приглашали их не упоминать о республике, а ограшмиться упразднением в удержанной монархии одной наследственности. В самом деле, они послали Учредительному собранию адрес, который Барер напечатал в газете «Point du Jour», 12 июля 1791 г. ^х, и в котором опи повторяли почти слово в слово всю первую часть петиции якобинцев Монпелье; по место, касав­шееся республики, они заменили следующим: «Пользуйтесь слу­чаем: вам никогда не представится лучший; устройте так, чтобы во Франции было представительство без наследственного ко­роля: дайте ей монарха, который отличался бы от ее конститу­ционного короля только тем, что он состоял бы из одпого главы и десяти советников, которые образовали бы собою ди­ректорию более обширного совета, причем все они выбирались бы народом, вместо того чтобы назначаться королем, а место президента занимал бы каждый из них поочередно. Все они были бы выборные и менялись бы через каждые два года. Тогда вам надо бы было уничтожить в созданной вами консти­туции только, так сказать, бич паследствснности трона. Вы­бросьте из конституции одно слово «наследственность», и вы воспламените в нас все добродетели Греции и Рима...»

Мы не знаем, как была принята республиканская петиция клуба Монпелье другими клубами. Не осталось никакого следа прений по этому поводу в клубе парижских якобинцев. На­сколько нам известно, ни одна «патриотическая» газета пе на­печатала ее. Она была перепечатана только в одном «аристо-

кратическом» листке, «Journal general de France» (12 июля 1791 г.) и в роялистском памфлете «Разбойничья шайка Монпелье»^[29]. В тот момент, когда эта петиция могла достигнуть Парижа, многие республиканцы уже отказались временно от республики.

Одиа из газет, упорно продолжавших поддерживать респуб­ликанское дело, «Journal general de ГЕигоре», орган группы Робера, находит превосходными с республиканской точки зре­ния известия, получавшиеся ею из департаментов. Мы читаем в ней, в номере от 5 июля: «Это различие мнений (по вопросу

о   конституционной форме исполнения законов) начинает рас­пространяться в департаментах. Повсюду привыкли временно выбрасывать слово «король» из всех формул, в которых оно ранее присоединялось к словам «закон» и «нация». В некото­рых департаментах начинают обсуждать важный вопрос об упразднении или сохранении королевской власти; в наших руках имеются частные письма пз департамента Мозели, из которых в одном проповедуется республика, а другое молит о снисхо­дительном отношении нации к поступку Людовика XVI».

Мы видим, следовательно, что республиканское движение не ограничилось одним Парижем, что республиканские манифеста­ции происходили также и в провинциях. Но республиканские идеи находили в эту эпоху приверженцев далеко не во всех частях Фрапции. Читатель заметил, что большая часть приве­денных нами случаев имела место на востоке Франции (Мозель, Верхняя Марна, Юра) или же на крайнем юге, но опять-таки на восточной стороне (Herault, Восточные Пиренеи). В центре Франции мы встретили республиканцев только в Оверни². Но даже и в этих частях только несколько отдельных лиц, несколько клубов, представлявших собою незначительное мень­шинство населения, разбросанное там и сям и отнюдь не сплоченное в одну «федерацию», высказывалось против ко­ролевской власти, причем ему нигде не удавалось создать ши­рокое течение общественного мнения в народе или даже в буржуазии. В действительности, народная масса Франции относилась враждебно к республике. Адреса, получавшиеся Учредительным собранием из очень многих мест королевства, не оставляют никакого сомнения относительно устойчивости монархического настроения у большинства французов в депар-

тамситах в июне и июле 1791 г. Но монархическая вера уже потерпела урон; Людовик XVI уже не пользовался прежней по­пулярностью; он был уличен в явной лжи; он покинул свой пост национального руководителя революции; престиж коро­левской власти был поколеблен. Новые преступные действия короля, обнаружившиеся годом позднее, нанесли смертельный удар этому престижу и открыли двери республике, которой так страшилось большинство французов в 1791 г., как анархиче­ской п федералистической.

VII

Но у Фракции не было такого же отвращения к демо­кратии, как к республике, и мы видели, что именно из страха перед демократией Учредительное собрание и хотело сохранить монархию. Резня, произведенная буржуазией па Марсовом поле 17 июля 1791 г., была направлена одновременно против респуб­ликанцев и против демократов.

Рассказывая о республиканских манифестациях в Париже, мне приходилось также упоминать и о демократических мани­фестациях, так как последпис были неотделимы от первых. Чтобы объяснить тревогу и заключительный насильственный акт буржуазии, надо напомнить о смелости демократических требо­ваний, все возраставшей с 21 нюня. Секция Французского Театра, как мы уже видели, начала с того, что установила в своем округе всеобщее избирательное право. Значительная часть демократов не довольствовалась заменой цензовых выбо­ров всеобщей подачей голосов; она хотела если не прямого народного правительства, которое было осмеяно Руссо, как хи­мера то по крайней мере такой демократии, в которой парод участвовал бы непосредственно в подготовке законов вместе со своими уполномоченными. Читатель помнит, что Лусталло еще в 1790 г. защищал и излагал такую демократическую систему, прп которой все законы подвергались бы санкции пер­вичных собраний путем «референдума». Рене де Жирардеп снова поднял этот вопрос 7 июня 1791 г. и заставил корделье­ров вотировать ту же систему в несколько обновлеппом и более развитом виде; осповная ее мысль заключалась в том, чтобы подвергнуть палату депутатов коптролю не верхней камеры, а самого народа; роль сената в этой идеальной демократической конституции играл бы весь французский народ.

После вареннского бегства, передовые демократы стреми­лись создать умственное течение, благоприятное этой форме демократия. Так, Братские общества и Социальный клуб настой­чиво требовали народной санкции для законов Формула клуба кордельеров была такова: «национальное правительство, т. е. ежегодная и всеобщая санкция или ратификация законов» ^[30].

Случай применить эту систему представился, когда стал на очереди вопрос о том, как поступить с Людовиком XVI.

Мы уже видели, что еще 24 нюня 30 ООО граждан, собрав­шихся на Вандомской площади, составили петицию о том, чтобы Национальное собрапие ничего не решало относительно Людовика XVI, не посоветовавшись предварительно с департа­ментами. Когда эта петиция была передана в Собрание, то сек­ретарь последнего скорее пробормотал ее, чем прочел, так что никто ничего не услышал^[31]. 9 июля кордельеры вотировали петицию в том же смысле, редактированную Буше Сен-Совером ^[32]; но президент Учредительного собрания, Шарль Ламет, отка­зался прочитать се^[33]. Негодование кордельеров выразилось

12     июля в адресе к нации, приглашавшем ее уничтожить соб­ственной волей, революционным путем, декрет 24 шоия, кото­рым был отменен ранее изданный декрет о созыве избирате­лей для назначения Законодательного собрания; кордельеры осмелились распростраиять этот адрес в виде афиши^в. 14-го чпела сотня парижан редактировала петицшо, которая была прочитана в Собрании 15 июля и в которой требовалось, чтобы оно ждало заявлений со стороны общин Франции, прежде чем принять решение относительно Людовика XVI. Подписана эта петиция была обычными вожаками Братских обществ обоих полов, к которым присоединились на этот раз «45 римских жен и сестер» ^[34].

Все это движение, имевшее в виду применение к вопросу об упасти Людовика XVI народного референдума, с целью поло­жить начало демократической системе, закончилось трагическим событием 17 июля, имеющим огромное значение для занимаю­щего нас предмета.

Алтарь отечества, воздвигнутый на Марсовом поле, сделался театром народных манифестаций, враждебных Людовику XVI, стремившихся добиться призыва к пароду и т. д. Времени те­рять нельзя было: доклад Мюге де Нанту, признававший Людо-

пика XVI невиновным, был представлен Собранию 13 июля, а утром 15-го оно уже вотировало несколько статей этого проекта. *                                                                                        «■

14-го шумные толпы стремились проникнуть в залу заседа­ний Собрания; чтобы разогнать их, пришлось прибегнуть к силе. 15-го огромное число граждан вотировало на алтаре отечества петицию, составленную неким Массюларом; пстиционеры жало­вались в ней, что они не могли «проникнуть в национальный дом», и требовали, чтобы Учредительное собрание отложило «всякое решение относительно участи Людовика XVI до тех пор, пока не будет высказано желание всей французской империи»

Согласно газете «Revolutions de Paris» ^[35], эта манифестация была с примесью республиканства. «На том самом Марсовом поле, — говорит эта газета, — где во времена невежества утвер­ждали глав этой династии разбойников, столько столетий угне­тавших Францию, королевская власть была подвергнута суро­вой критике». Одному офицеру национальной гвардии, поже­лавшему говорить в пользу Людовика XVI, ответили: «Молчи, несчастный! ты богохульствуешь: это священное место, это — храм свободы; не оскверняй его произнесением имени короля».

!Тетициоперы выбрали двух комиссаров ^[36], которые, в сопро­вождении огромной толпы, отправились в Национальное со­брание. Патруль отдал им военную честь ^[37], по вход в залу засе­дания был им закрыт. Байльи пригласил некоторых пз петицио- иеров в бюро, где Робеспьер и Петнон подтвердили им, что декрет уже был издан, и сказали, что их петиция сделалась бес­цельной ^в. Извещенная об этом толпа приняла угрожающий вид, освистала депутатов при выходе их, а вечером принудила почти все театры отменить представление ^й.

Таков нервый акт трагедии Марсова поля.

Вскоре в нее вмешались якобинцы.

Мы знаем, что опи горячо порицали первые республикан­ские манифестации. Затем они демократизировались и заклю­чили договор с кордельерами; и вот теперь они присоединяются _к республиканцам для общего демократического дела. Они уже избегают предавать проклятию республику, как они это сделали

22    июня; 13 июля они аплодируют следующим примирительным словам Робеспьера, как нельзя лучше выражавшим их политику: «Меня обвиняют в среде Национального собрания в том, что я республиканец; мне делают слишком много чести: я не рес­публиканец. Если бы мепя обвинили в том, что я монархист, мне нанесли бы оскорбление; я и не монархист. Я замечу прежде всего, что для многих слова «республика» и «монархия» лишены всякого зпачення. Слово «республика» не указывает ни на какую определенную форму правительства; оно одинаково принадлежит всякому правительству свободных людей, имею­щих отечество. Можпо быть свободным при монархе, так же как и при сенате. Что представляет собою настоящая французская конституция? — Это республика с монархом. Таким образом, это не монархия и не республика; это и то и другое». На сле­дующий день, 14 июля, он отстранил от себя, в Национальном собрании, упрек в республиканстве, но не сказал ничего не­приятного для самих республиканцев

В том же заседании 13 марта, у якобинцев, Дантон дока­зывал, «что короли никогда не вели себя добросовестно по отношению к народам, желавшим вернуть себе свободу». Правда, он не делал отсюда вывода о необходимости устано­вить республику, но, видимо, старался, как в Робеспьер, щадить республиканцев.

В этот момент якобинцы аплодировали всем предложениям, направленным против Людовика XYI, против его неприкосно­венности и в пользу его низложения и обращения к народу.

Вечером 15 июля Шодерло де Лакло (без сомнения, с зад­ней орлеанистской мыслью) потребовал в клубе якобинцев, чтобы была составлена петиция в смысле народного желания, т. е. предварительного обращения к нации, — «сдержанная и твердая петиция не от имени клуба, потому что клубы пе имеют на это права, а от имени всех добрых граждан клуба; [38]ггобы точная копия этой петиции была послана всем патриотическим обществам, не как обществам, а как местам, где собираются все добрые граждане для подписи, а затем для рассылки окружаю­щим его местечкам, городам и деревням». Утрируя демократич­ность своего предложения, он требовал, чтобы под петицией заставляли подписываться всех граждан без различия, активных и неактивных, женщин и несовершеннолетних, «обращая вни­мание только на то, чтобы классифицировать эти три рода под­писей» Он не сомневался, что было бы собрано «десять мил­лионов подписей».

Дантон и Робеспьер поддержпвали идею петиции³ против Биоза, который ссылался на то, что утром того же дня Собра­ние косвенно уже признало неприкосновенность особы Лю­довика XVI⁸.

Клуб готовился перейти к голосованию и, повиднмому, за­крыть заседание когда в зал ворвалась депутация из Палэ* Рояля с несколькпми тысячами манифестантов, «мужчин и жен­щин всех сословий». Оратор этой депутащш объявил о паме- рении нтти на следующий день на Марсово поле «принести присягу никогда не признавать Людовика XVI королем». Пре­зидент клуба, Аптуан, предложил манифестантам проект Лакло, как способный удовлетворить их желаниям. Это шумное и смешанпое собрапие (якобинцы утверждали потом, что их засе­дание уже было тогда закрыто) назпачило пять граждан для редактирования петиции: Лантена, Сержана, Дантона, Дюкан- селя и Бриссо.

Петиция была редактирована Бриссо, по его собственному признанию В тот же вечер произошло совещание в доме Дантона, с Камиллом Демуленом, Брюном и Лапонпом⁸, с целью принятия мер для увеличения числа подписей и рас­пространения движения па департаменты. На следующий день, утром 16 числа, манифестанты собрались в церкви якобинцев и выслушали петицию, которая заканчивалась так:

«Нижеподписавшиеся французы формальпо требуют, чтобы Национальное собрание приняло, от имени нации, отречение Людовика XVI от врученной ему короны, сделанное им 21 июня, и позаботилось бы о назначении ему преемника при помощи всех имеющихся у него конституционных средств, причем нижеподписавшиеся объявляют, что они никогда не при­знают Людовика XYI своим королем, если только большинство нации не выразит желания, противного выраженному в этой петиции».

«При помощи всех конституционных средств!» Это было формальное устранение республики, удержание монархии.

Петиция была одобрена, и петпционеры, стараясь, по со­вету присутствовавших якобинцев, соблюсти законность, преду­предили муниципальные власти о своем намерении нтти па Марсово поле ⁴.

Опп отправились туда, и так как алтарь отечества был очень обширен, то четыре комиссара (в том числе Датгтон)

стали у четырех его углов и одновременно прочли петицию Республиканцы были очспь недовольны. Многие из них при­несли с собою другие петиции, которые не дошли до нас ^[39]; те, которые подписались, вычеркнули вторую половину фразы: «и позаботиться о назначении ему преемника.. .» и т. д., другие, после слов: «Людовика XVI своим королем», прибавили: «и ни­кого другого» ^[40]. Были пущепы в обращение даже отпечатанные тексты с такой прибавкой *. Комиссары запротестовали. Тогда отправились совещаться с клубом якобинцев, где произошли запутанные прения. Вопрос был отложен до вечернего заседания.

Насколько еще были живучи тогда республиканские идеи, несмотря на множество отречений и неудач, доказывается тем, что потребовались четырехчасовые прения, для того чтобы клуб добился соглашения относительно предложенной респуб­ликанской прибавки ^[41]. Наконец, было решено, что первоначаль- ный текст будет удержан без всяких изменений. Но немедленно же после того было получено известие, что Национальное собрание уже издало свой декрет; тогда решили взять назад петицию.

На следующее утро клуб послал остановить печатание пе­тиции, а на Марсовом поле было объявлено находившимся там гражданам, чтобы они отказались от нее.

Но демократы, как республиканцы, так и нереспубликанцы, кордельеры ⁰ и народные клубы не последовали примеру яко­бинцев. 17-го, по инициативе народных клубов ’, была соста­влена третья петиция Робером^[42], Пейром, Вашаром и Демуа ^[43]; под ней подписалось 6 ООО человек, в числе которых Шометт, Ребер, Анрио, Сантерр и Мёнье, президент Братского общества обоих полов. Женщипы также подписывались^[44]. Ии Дантон и _Ни один из известных якобинцев не подписались.

Петицнонеры требовали, чтобы Национальное собрапие отменило изданный им декрет, «приняло в соображение, что преступление Людовика XYI доказано и что этот король уже отрекся от престола, приняло это отречепие и созвало новую учредительную власть, чтобы приступить истинно националь­ным путем к суду над виновным, а особенно к организации новой исполнительной власти».

О   республике не упоминалось; но не упоминалось также и о «конституционных средствах», как и в петиции 16 июля. Республика могла очень хорошо явиться результатом «органи­зации новой исполнительной власти». Во всяком случае можно сказать, что эта петиция исходила главным образом от респуб­ликанцев. На нее смотрели как на республиканскую петицию ^г>.

Однако петиционеры не нарушали никакого закона, ничего не сказали против конституции и не подали ни малейшего по­вода к законной репрессии. К несчастью, утром того же дня два подозрительных субъекта, которых нашли спрятавшимися под алтарем отечества, были убиты, не петиционерами, а жи­телями квартала Gros Caillou. Национальное собрание и мэр Парижа были убеждены или сделали вид, что были убеждены, что это убийство совершено демократами и республиканцами. Известно, что последовало затем: был провозглашен военный закон, развернуто красное знамя и алтарь отечества усеян тру­пами граждан.

ГЛАВА VI

РЕСПУБЛИКАНЦЫ II ДЕМОКРАТЫ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ НА МАРСОВОМ НОЛЕ

I. Раскол и реакция после события 17 июля 1791 г. — II. Буржуазная система принимает оолее резкий характер. — III. Учредительное со­брание закрывает все пути для демократии и республики. — IV. Восстановление королевской власт и.

ень 17 июля 1791 г. имел огромное историческое значение. Это был государственный переворот со стороны буржуазии, направленный против всех демократов, как республиканцев, так и нереспу< бликанцев; это был акт гражданской войны. И дей-, ствительно, с этого момента начинается борьба классов, уже предвозвещенная раньше.

Резня на Марсовом поле создала непоправимый раскол ме­жду людьми 1789 г., разделившимися теперь на две партии: хотя они не дали себе определенной клички и каждая из них. называла себя патриотической, но тем не менее мы уже можем назвать их буржуазной и демократической, потому что их раз*; делял и вооружал друг против друга вопрос об организации национальной верховпой власти.

Раскол среди якобинцев, заставивший умеренное большин­ство этого клуба удалиться в монастырь фейльянтов, из боязни «беспокойных и пылких новаторов» и желать «конституции всей конституции и только одной конституции» ²; раскол в На­циональном собрании, в которо.м после того, как крайняя пра-

вая перестала участвовать в прениях, насчитывалось только две партии: демократы, имевшие своими ораторами Робеспьера, Петиона, Бюзо и Грегуара, и буржуа, пли конституционалисты, ораторами которых были Барнав, д’Андрр, Лешапелье и др.; подобный же раскол во всех общинах Франции, разделение всей нации на два враждебных лагеря — вот каковы были по­следствия события 17 июля 1791 г., повлиявшие прямо или косвенно почти на все девятнадцатое столетие.

I

Буржуазия воспользовалась своей кровавой победой, чтобы начать преследование своих противников и стремиться к еще большему усилению своих политических привилегий. Все де­мократы, как республиканцы, так и монархисты, немедленно же почувствовали над собою своего рода террор.

18     июля хранитель печати Дюпорт-Дютертр послал проку­рору при трибун!ле VI округа Бернару приказ начать пресле­дование против манифестантов 17 июля ¹: но Бернар опередил министра в своем рвении. Еще 17-го числа, в самый день собы­тий, он уже подал в суд жалобу и требовал, чтобы было на­чато «следствие против инициаторов, виновников и соучастни­ков гибельных замыслов, обнаружившихся в вышеупомянутых происшествиях со всеми сопровождавшими их обстоятельства­ми». Каких же именно гибельных замыслов? Замыслов «врагов общества пли беспокойных людей и смутьянов», «нашедших в кризисе, который переживает государство, благоприятный слу­чай для торжества своего честолюбия или своей системы». Та­ким образом, Бернар обвинял всех демократов, включая сюда и людей, «именующих себя друзьями конституции и защитни­ками народа». Их заговор был направлен против Националь­ного собрания, против Байльи, Лафайетта и национальной гвар­дии. «Чтобы подготовить умы к ужасному взрыву, — говорит Бернар, — были наняты люди, не имеющие ни гроша за душой, чтобы декламировать на улицах и площадях стихи из «Брута» ².

Благодаря интригам главнейших мятежников, патриотические общества были введены в заблуждение и содействовали, во­преки своему намерению, самым зловещим проектам; по все.м общественным местам были разосланы агитаторы, чтобы оболь[45] щать толпу самыми обманчивыми предложениями и самою не­лепою клеветою. Наконец, были употреблены старания присо­единить к анархическому знамени рабочих благотворительных мастерских обещанием раздела имущества духовенства, и всех вообще разбойников — мятеясническими обещаниями прав ак­тивного гражданина и раздела земель». Что касается петиции Марсова поля, то за ее успехом «последовала бы внешняя’ войпа, гражданская война, государственное банкротство и все бедствия». Эти напыщенные фразы Бернара очень неопреде­ленны; но тенденция их ясна; буря{уаэия, очевидно, хотела возбудить преследование против демократии вообще

Начатый процесс не легко было довести до конца за не­имением юридических оснований. Бернару пришлось ободрить судей новым обвинительным актом, черновой набросок кото­рого дошел до нас², в котором он заявляет (о чем умалчи­вает в своей первой жалобе), что сама по себе знаменитая пе­тиция не составляла объекта преследования. «Не правда,—j говорит он, — будто бы мои преследования были направлены против петиции; не одобряя ее лично, я тем не менее признаю За всеми гражданами неоспоримое право подавать петиции но всевозможным поводам, с соблюдением формальностей, пред­писанных законом».

Без сомнения, эта петиция была «орудием в руках мятеж­ников», «орудием, с помощью которого они хотели разрушить конституцию»; «но подписавшимся иод нею нечего страшиться наших преследований».

«Мы не только не желаем преследовать нх, по скорбим

о   заблуждениях некоторых из них, так же как мы радуемся тому хорошему, чтошп делают; так, мы с величайшим удо­вольствием доводим до всеобщего сведения, что господа Ро­беспьер и Петиоп прямо заявили в своих показаниях и в пись­ме, написанном ими 16 июля в бюро Национального собрания и найденном в одном портфеле^s, что после декрета относи­тельно участи короля всякая петиция была бесполезна. Несо­мненно, следовательно, что если эти народные представители, увлеченные горячею любовью к свободе, ошибались пекоторое время, прилагая к большому государству, состарившемуся в роскоши и связанных с нею пороках, к государству, окружен*

ному могущественными монархиями и переживающему самые критические обстоятельства, слишком сильные средства, тре­бующие строгости античных нравов и суровости республикан­ского правительства, то они лишь грешили излишеством добродетели; но они, по крайней мере, признали ту существен­ную истину, что при настоящих критических обстоятельствах спасение общества зависит от единения всех граждан и от содействия всех отдельных лиц выполнению общей воли».

Клуб якобинцев он оставлял в стороне: «Не подлежит со­мнению и доказано следствием, что вечером 16 июля ^[46] толпа и 8 ООО человек, вышедшая из Палэ-Рояля, силою ворвалась в этот клуб, и что именно эта необузданная толпа одна про­диктовала петицию и была виновницею всех сопровождавших ее поступков» ^[47].

«Что же служит объектом моей жалобы? Если я не пресле­дую ни петиции, ни подписавшихся под нею, то это значит, что объектом моей жалобы являются заговоры с целью разо­гнать Национальное собрание, изменить форму (правительства, декретированного Собранием) ^[48]; являются люди, которые для вы­полнения этих преступпых замыслов составляли скопища. Осо­бенно же те негодяи, которые подстрекали народ к нападению на национальную гвардию и обезоружению этого оплота и опоры свободы и общественного спокойствия, — эти наиболее опасные враги конституции, люди, погрязшие в долгах, не имеющие ни пристанища, ни собственности и т. д., и т. п.».

Он требует новых приказов об аресте «членов клуба кор­дельеров, которые во время заседания вечером 16 июля * пред­лагали отбросить силою национальную гвардию и запастись ножами, чтобы подрезывать сухожилья у лошадей»; а также того, «кто председательствовал в субботу 16 июля в Обществе неимущих на улице Христины». Он требует вызова для до­проса Лапойпа, предложившего в особой комиссии якобинского клуба иметь при себе скрытое оружие. Он напоминает, «что его жалоба против инициаторов и подстрекателей событий Марсова поля направлена главным образом на людей, предла­гавших изменить форму правительства и разогнать Националь­ное собрание».

Свидетели «говорили о слухах, согласно которым на Марсо­вом поле предполагалось избрать Дантона и Фрерона народ­ными трибунами». Бернар требовал продолжения следствия для выслушания новых свидетелей. Он отказал в просьбах об осво- вождении от предварительного заключения, поданных Риша­ром, одним из убийц двух индивидов, спрятавшихся под алта­рем отечества. Брюном, обвиненном в речах и угрозах, пока­зывавших, что ему были известны замыслы против конститу­ции, Веррьером и Мюскина де Сен-Феликс, обвинявшимися в тех же самых речах, и, наконец. Тнссье, клявшимся на Мар­совом поле повиноваться нации и закону. «Необходимо дать понять этому кавалеру, что во Франции верховный повели­тель, т. е. нация, не пребывает в незаконно-собравшейся толпе, с мятежным президентом, а представлена Национальным собра­нием и королем».

Берпар не говорил: это — демократы и республиканцы; он не хотел, чтобы на него смотрели как на преследующего людей за выражение мнений; но процесс был начат несомненно против демократии, а особенпо против республики *, как ука­зывала на это газета «Revolutions de Paris»; из числа свидете­лей пятеро явились дать показания, что Брюн держал респу­бликанские речи ". Тиссье, о котором упомппалось выше, обви­нялся в том, что он заявлял от имепи всей своей корпорации

о   нежелании иметь больше короля. Бернар утверждал, что петиция пе была объектом преследования, а между тем один из свидетелей показывал, что Моморо, стоя на алтаре отечества, приглашал толпу подписываться ³.

До пас не дошел обвинительный акт, который имел бы боль­шое значение для истории возникновения этой борьбы классов; у нас нет даже полного списка обвиняемых. По свидетельству «Газеты новых трибуналов» * всех их было четырнадцать, а именно: Брюн, Брюиретт де Веррьер, Лежандр, Сантерр, Тиссье. Сен-Феликс, Ришар старший, Санти (?), Барт, Камилл Дему- леп, шевалье де Ларивьер п «трое неизвестных». Некоторым из них, Камиллу Демулену, Лежандру и Сантерру, удалось скрыть­ся; остальпые были арестованы. Следствие продолжалось от

23    июля по 8 августа '. 12 августа пачался суд при открытых дверях; до нас не дошло отчета о его заседаниях; мы знаем только, что дело казалось неясным для судей, и процесс затя­гивался; 31 августа декрет об аресте Сантерра, Демулена, Ла- ривьера, Тнссье, Брюна и Моморо был заменен декретом о их вызове в суд, что уже позволяло предвидеть оправдание".

Общая амнистия, вотированная Учредительным собранием 14 сентября, положила конец этому процессу, возбужденному буржуазией против демократии и республиканских стремле­ний, процессу, показавшемуся для всех лицемерным и лишен­ным юридического основания.

Этот процесс не был единственным Дантон также под­вергся преследованию, хотя и под другими предлогами, и дол­жен был провести несколько дней в Англии ".

Другие демократы-кордельеры как республиканцы, так и нереспубликанцы, как, например. Марат, Фрерон и Робер ³, должны были некоторое время скрываться.

Господствовал своего рода мелкий террор, который можно было бы назвать «буржуазным террором» и который сделался возможным, благодаря среднему общественному настроению Франции Почти во всем королевстве верили тому, что гово­рилось в буржуазных, конституционалистических газетах (единственных, распространившихся в провинциях), а именно — что петиционеры Марсова поля хотели дезорганизовать обще­ство, что это были мятежники, убийцы, замаскированные про­тивники революции ⁵. Тома Лендэ писал своему брату 18 июля: «ненависть к королю заставила желать уничтожения королев­ской власти; боязнь беспорядка заставит примириться с коро­левской властью, а быть может, и с королем» ^в. Это именно и случилось: в общественном мнении наступила реакция в мо­нархическом смысле, перед которой республиканцы должны были склонить голову, и о республике с тех пор уже говори­лось гораздо менее.

Но поражение республиканцев было только кажущееся, по­тому что демократическое движение было остановлено лишь на улицах, а не в умах, и потому что республика должна была в конце концов, в силу логической необходимости, воспользо­ваться всеми успехами демократии.

С другой стороны, слившись с великой демократической партией, республиканцы преобразовывают се и заражают ее республиканским духом; они уже освоили ее с мыслыо о поли­архии, которую обличал Сиейс, потому что они заставили ее в известный момент признать идею выборного Исполнитель­ного совета.

Принужденные скрывать свое знамя п притворяться исчез­нувшими с лица земли, республиканцы в действительности сделались гораздо сильнее, чем они были до вареннского бег­ства. Они сознавали себя неминуемыми наследниками буржуаз­ной системы, судьбы которой покоились уже не на единодуш­ном доверии нации, а на иепрочпом фундаменте трона, заня­того подозреваемым королем.

II

Но эти отдаленные последствия тогда еще не обнаружива­лись, и буржуазия воспользовалась своею победою не только для того, чтобы отомстить демократам, но и для того, чтобы расширить свои собственные привилегии, усилив суровость условий избирательного ценза.

Читатель помнпт, что системою ценза было установлено че­тыре разряда политически привилегированных или активных граждан: 1) граждане, входящие в состав первичных собраний; к ним принадлежали платящие прямой налог в размере трех- дневной местной рабочей платы; 2) граждане-выборщики, по­сылаемые первичными собраппями в избирательные собрания (десятидневная рабочая плата); 3) граждане, пользующиеся правом быть выбранными на различные должности (десяти[49] дневная рабочая плата); 4) граждане, имеющие право быть вы­бранными в депутаты (марка серебра).

Эта система прилагалась ко всем выборам на администра­тивные, муниципальные, судебные и церковные должности.

Благодаря ей получился состав чнповников, в общем уме­ренных и буржуазных, но не настолько буржуазных, как хо­тело бы, повиднмому, большинство Учредительного собрания.

В Париже, в особенности у буржуазии, оказались свои не­дочеты.

В 1790 г., в октябре, в Парижском округе, первичные со­брания, состоявшие из 91 ООО активных граждан (78 ООО для са­мого города и 13 000 для остальной части департамента) дол­жны были назначить 913 выборщиков.

В момент выработки избирательного закона число граждан, удовлетворявших условиям, требуемым от выборщиков, было, повиднмому, невелико, так как в Париже тогда почти не суще­ствовало прямых налогов. По когда затем почти все косвенные налоги были обращены в прямые, оказалось очень большое число граждан, плативших 10 франков прямого налога, кото­рыми было обусловлено право попасть в выборщики Таким образом, выбор первичных собраний не был ограничен не­большим числом состоятельных граждан, как могли одни на­деяться, а другие бояться этого.

С другой стороны, в этом первоначальном, так сказать дет­ском, периоде политической жизни Франции часто случалось, что вследствие невежества, лени или опасений большинство активных граждап не принимало участия в голосовании. Сек­циями, насчитывавшими наибольшее число вотировавших, были секция Красных детей, в которой из общего числа 1 573 актив­ных граждан вотировало 257, и секция Французского Театра, в которой вотировало 497 из общего числа 2 617. В среднем, число вотировавших пе превышало девятой части всех попа­давших в списки ².

Эти воздержания от голосования, очевидно, были благо­приятны для демократов, которые, нигде не имея большинства, тем не мепее провели значительное число своих кандидатов. Так, среди 913 выборщиков Парижского округа оказались Бриссо, Керсеп, Карра, Сержан, Сантерр, Панис, Дантон, Понс (из Вердена), Фабр д’Эглантсн, Буше Сен-Совер и даже один из редакторов республиканской газеты «Мегсиге National», ше­валье Гинемен де Кералио, отец госпожи Робер.

Мы видели, что эти выборы происходили в октябре 1790 г., т. с. как раз в тот момент, когда Людовик XYI рассорился с революцией по поводу гражданского устройства духовен­ства, когда вследствие этого усилилось демократическое дви­жение и зародилась республиканская партия; эти обстоятель­ства. очевидно, оказали влияние на настроение и вотум пер­вичных собраний, благодаря чему в составе избирательного собрания Парижского департамента оказалось довольно значи­тельное меньшинство демократов.

Это собрание, заседавшее с 18 ноября 1790 г. по 15 июня 1791 г., избрало также всех административных должностных лиц департамента, судей, епископа и священников.

Что касалось епископа и священников, то выборщики, по- видимому, легко пришли к взаимному соглашению, без распа­дения на буржуа и демократов.

Но этого уже не было при назначении на департаментские должности (14 января—15 февраля 1791 г.). Без сомнения, умеренные, составляя большинство, провели всех своих наи- более выдающихся вождей: Ларошфуко, Мирабо, Талейрана, Сиейса, и потому большинство должностных лиц этого депар тамента оказалось решительно «консервативным», как сказали бы мы в настоящее время, т. е. антиреспубликанским, анти­демократическим; но демократам удалось все-таки провести двух своих кандидатов и далеко не незначительных: Керсена бывшего наполовину республиканцем, и Дантона (31 января 1791 г.), слывшего тогда за необузданного демагога. Правда, последний был выбран только при втором голосовании, 144 го­лосами из 461 вотировавших; но то обстоятельство, что он мог быть выбранным, когда еще не проявил никаких признаков относительной умеренности, обнаруженной им впоследствии, указывает на успех демократических идей.

Мы видели, как заметно проявился этот успех в Париже весною 1791 г. Выборщики поддались этому течению, и их вотумы все более и более склонялись в сторону демократов. Десятого нюня 1791 г. Робеспьер, стоявший во главе демокра­тической партии Учредительного собрания, был выбран на должность прокурора при уголовном суде Парижского департа мента 220 голосами против 99, поданных за д’Андре, одного пз вождей буржуазной партии; 15 аиоия Петион был избран президентом уголовного суда, а Бюзо — помощником прези­дента; 18 декабря 1790 г. Редерер был избран «судьею-эамести- телем одного из трибуналов шести округов Парижского депар­тамента» ³. Мы видим, следовательно, что за исключением Гре- гуара (об избрании которого в Париже не могло быть и речи, потому что он уже был выбран в епископы департамента Луары и Шеры) все наиболее выдающиеся демократы из членов Учредительного собрания были избраны на различные должно­сти новых судебных учреждений, так что применение цензовой В1збирателыюй системы повело, даже в самой столице, к тор­жеству демократов.

' h’tiennc Charavay, Assembler electoral*: de 1790, стр. 217.

Вот почему, после своей кровавой победы 17 июля 1791 г. Учредительное собрание попыталось сделать еще более бур­жуазной, если я могу так выразиться, эту систему, уже в та­кой степени буржуазную, и отягчить условия ценза, — теперь, когда оно видело, что демократы были терроризованы, по край­ней мере демократы» способные на решительные действия, н когда ему казалось, что оно уже могло не бояться больше на­родного восстания.

Но как было поступить, чтобы отменить уже изданные уч­редительные декреты, так часто провозглашавшиеся неприкос­новенными,—-декреты, по поводу которых так часто и так тор­жественно произносились клятвы? Как было посягнуть на свя­щенный ковчег конституции, особенно в тот момент, когда только что была пролита кровь демократов, желавших ее пере­смотра?

Вот что было придумано для этого.

Так как общественное мнение энергично высказалось про­тив требования серебряной марки, как условия для избрания в депутаты будущего Законодательного собрания, так как Па­риж горячо протестовал против этой марки серебра, то решено было отменить этот непопулярный декрет и воспользоваться Этим случаем для громадного отягчения условий избираемости для выборщиков второй степени. Таким образом, под видом уступки демократическому общественному мнению, буржуазия усилила бы своп оборонительные средства против демократии, так как те выборщики, которые назначали бы непосредствен­но депутатов, могли избираться тогда уже только из среды наиболее богатых граждан. Перенести условия марки серебра с избираемых на выборщиков — значило придать еще более буржуазный характер всей системе.

Случай для этого скоро представился. Надо было кодифи­цировать конституцию. Ее главнейшие статьи были вотированы в 1789 г.; но с тех пор было вотировано много других статей; кроме того, различие между собственно учредительными и про­стыми законодательными декретами не было достаточно ясно. Необходимо было установить это различие и собрать все учре­дительные декреты в один закон, причем пересмотреть, в слу­чае надобности, редакцию каждого декрета.

Чтобы приступить к этому труду, Учредительное собрание решило, 23 сентября 1790 г., прибавить семь новых членов к своей Конституционной комиссии: Адриена Дюпора, Барнава. Александра Ламета, Клермон-Тоннера, Бомеца, Петиона и Бюзо.

Противно желанию Петиона и Бюзо, эта Комиссия захотела сделать нечто большее, а именно — пересмотреть всю констн- ^тУЦию; н вот что произошло тогда по вопросу об избиратель­ном нраве.

5     августа 1791 г. Турэ предложил, от имени Комиссии, отменить декрет о марке серебра и повысить цифру прямого налога, требуемого от выборщиков, не указав при этом ни на какую определенную цифру.

Демократы немедленно лее повернули фронт. Люди, еще вчера желавшие изменить конституцию с целью демократизи­ровать ее, теперь почти все обратились в ее охранителей и требовали удержания условия десятидневной рабочей платы и марки серебра.

11     августа Турэ предложил определить размер прямого на­лога, требуемого от выборщиков, суммою сорокадневной рабо­чей платы.

Петион оспаривал это предложение, говоря, что ему более нравится даже марка серебра.

Робеспьер говорил красноречиво. Он указал, что при этой системе Жан-Жак Руссо не попал бы в выборщики, «между тем он просветил человечество, и его могучий и добродетельный гений подготовил ваши труды. Согласно принципам Комиссии, мы должны были бы краснеть, что воздвигнули статуи человеку, не платившему марки серебра». Человек, платящий налог, рав­ный десятидневной рабочей плате, так же независим, как и бо­гатый; но, как бедняк, оп более заинтересован в законах, чем богатый, и потому будет лучшим избирателем. Отсюда Робес­пьер приходил к выводу об одновременной отмене как декрета

о   марке серебра, так и условий ценза, налагаемого на выбор­щиков. Но он давал понять, что примирился бы и со statu quo ^[50].

Этого же statu quo совершенно определенно требовал Бюзо, чтобы не «вызвать смуты в наших провинциях». Затем он при­бавил при аплодисментах левой: «Поистнне удивительно, что именно те, которых так долго обвиняли в республиканизме, теперь хотят сохранения конституции в ее настоящем виде» ².

Барнав ответил демократическим ораторам замечательною речью. Он признал, что дело шло о предохранительных мерах против мятежников, революционеров, демократических п рес­публиканских газетчиков.

«Среди выборщиков, — сказал он, — назначение которых не обусловлено платежом налога, равного тридцати- или сорока­дневной рабочей плате, избирательная функция осуществляется пе рабочим, не земледельцем, не честным ремесленником, кото­рого нужда заставляет предаваться непрерывному труду, а людьми, одушевленными и движимылш интригой, вносящими J в первичные собрания дух мятежа и желание перемен, кото-

рыми они впутрепно пожираются; эти люди именно потому, что у пих ничего нет и что они ие умеют найти в честном труде недостающих им средств существования, стремятся создать но­вый порядок вещей, при котором интрига могла бы занять место честности, пемпого остроумия — место здравого смысла, а частные и всегда деятельные интересы — место общих и прочных общественных интересов. (Сильные аплодисменты.) Если бы я хотел подтвердить примерами только что высказан­ные положения, мне, конечно, незачем было бы ходить далеко за ними; я спросил бы только у членов этого Собрания, под­держивавших противоположное мнение: те из членов избира­тельных коллегий, которые известны вам, которые находятся совсем близко от вас^[51] и которые не платят налога, равного тридцати- или сорокадневной рабочей плате, принадлежат ли к рабочим? Нет. Принадлежат ли они к земледельцам? Нет. Принадлежат ли они к памфлетистам и к журналистам? Да». (Громкие аплодисменты.)

Дошл произвел сильное впечатление своими расчетами, до­казавшими, что при системе, предложенной Комиссией, в де­ревнях почти не нашлось бы выборщиков. Вследствие этого, на другой депь Турэ внес новый проект, в котором условия ценза были неодинаковы для крестьян и горожан. Поднялись живые прения. Грегуар, Лешапелье и Вернье добились от­срочки обсуждавшейся статьи до окончания пересмотра кон­ституции.

Но 27 августа 1791 г. эта статья была спова подвергнута обсуждению ² и, песмотря на протесты Ребелля, вотирована в следующих выражениях:

«Никто не может быть назначен выборщиком, если он не удовлетворяет условиям, необходимым для того, чтобы быть активным гражданином, а именно: в городах с населением, пре­вышающим 6 ООО душ, он должен быть собствепппком или поль­зоваться доходами с имущества, отнесенного в податных спис­ках к приносящим доход, равный местной стоимости двухсот рабочих дней, или занимать жилище, отнесенное в тех же списках к приносящим доход, равный стоимости ста пятиде­сяти рабочих дней; в городах с населением менее 6 ООО душ — быть собственником или пользоваться доходами с имущества, отнесенного в податпых списках к приносящим доход, равный местной стоимости ста пятидесяти рабочих дней, или нанимать помещение, отнесенное в тех же списках к приносящим доход, равный стоимости ста рабочих дней; в деревнях же — быть собственником или пользоваться доходами с имущества, отне­сенного в податных списках к приносящим доход, равный мест[52] ной стоимости ста пятидесяти рабочих дней, или быть ферме­ром или половником имущества, отнесенного в тех же списках к приносящим доход, равный стоимости четырехсот рабочих дней. Что касается тех, которые будут одновременно собствен­никами пли получающими доход, с одной стороны, и кварти­ронанимателями, фермерами или половниками — с другой, то их цензовые права, обусловленные этими различными формами имущества, будут суммироваться, пока они не достигнут уровня, необходимого для установления их нрава на избрание».

Статья, отменявшая марку серебра, быЛа редактирована в следующих выражениях: «Все активные граждане, каковы бы пи было их положение, профессия или уплачиваемая сумма на­лога, могут быть представителями нации». Тщетпая уступкаi было вполне очевидно, что в большинстве случаев выборщики предпочтут избрать депутата из своей собственной среды.

Таким образом, Учредительное собрание предоставило очень немногочисленному классу, состоявшему главным образом из собственников, исключительную привилегию избирать всех должностных лиц, включая сюда и депутатов, и отдало всю судьбу нации в руки этих немногих привилегированных лиц.

Этот декрет не был применен, так как Собрание отложило его применение до возобновления избирательных собраний, т. е. на два года. Выборы в Законодательное собрание произо­шли при действии старого декрета о марке серебра, а когда протекли вышеупомянутые два года, то тогда подверглась кру­шению уже вся буржуазная система. Но эта реакционная мера, хотя и не вызвавшая своих юридических последствий, соста­вляет тем не менее важный исторический факт, так как она от­мечает собою крупный эпизод в истории классовой борьбы. На требования демократии буржуазия ответила отстранением от политической жизни еще большего числа граждан и расшире­нием своих собственных привилегий

III

Учредительное собрание попыталось тогда же обеспечить продолжительность существования этой повой избирательной системы, которой не пришлось даже и функционировать, ото­двинув на возможно далекое будущее всякий дальнейший пе­ресмотр конституции. Что последняя могла подвергаться но­вым пересмотрам, этого никто не оспаривал, и те будущие

Ч

собрания, которым предстояло бы совершать их, уже получили на политическом языке того времени название национальных конвентов. Но Собрание решило, что новый пересмотр консти­туции мог бы произойти только в том случае, если бы три последовательные законодательные корпуса (а каждый из них должен был избираться на два года) высказались бы одинаково за изменение одной пли нескольких учредительных статей. Этот пересмотр должен был бь^тогда быть произведен четвер­тым законодательным корпусом, состав которого был бы уве­личен для этой цели па 249 повых членов. Однако два первых последующих законодательных корпуса, ^от, который должен был заседать с 1791 по 1793 г., и тот, который заседал бы с 1793 по 1795 г., лишены были права подавать голос за пе­ресмотр конституции. Таким образом, первый пересмотр мог бы быть произведен только шестым очередным законодатель­ным корпусом, т. е. не ранее как в конце 1801 г.

Из прений Собрания хорошо видно, что оно страшилось не только демократов, но также и республиканцев. Д’Аидре заявил, что недостаточно поддержания statu quo в течение де­сяти лет, чтобы парализовать надежды и у си лиц республикан­ской партии и требовал для этого тридцати лет. Деменье оспаривал это предложение, как нарушающее права нации, и дошел до того, что произнес следующие слова, вряд ли раз­дававшиеся до него с трибуны Учредительного собрания: «Я заявляю, что если бы большинство французской нации поже­лало республиканского правительства, то оно имело бы право установить его» ². Отсюда видно, что уже и тогда, если кон- ституционалистическое большинство еще и продолжало отстра­нять республику своими проклятиями и консервативными охра­нительными мерами, то меньшинство монархистов этого Со­
брания, по крайней мере один из них и не из самых незамет­ных, уже провозгласил по случайному поводу возможной и за­конной ту самую республику, одно имя которой он не осме­лился бы произнести в 1789 или даже в 1790 г. Как бы то ни было, по следует признать важным фактом в истории демо­кратической и республиканской партий, что Национальное со­брание, после того как оно отягчило систему ценза, сочло своим долгом закрыть все закоппые пути для установления республики и демократии в дальнейшем будущем. Этим объясняется до из­вестной степени, почему в течение долгого времени с трибуны Законодательного собрания ничего не было слышно по поводу демократических и республиканских требований.

IV

По окончании пересмотра Национальное собрание решило положить конец временному республиканскому порядку, суще­ствовавшему фактически, и восстановить на троне короля ^[53].

1 сентября докладчик Комиссии, Бомец, предложил пред­ставить конституцию на утверждение короля, но сделал это не без некоторого замешательства. Что, если бы король отказался снова сделаться королем, или если бы он отверг конституцию, которую уже объявил неосуществимою в своем манифесте

20     июня!

Сначала было решепо, что король перестанет быть узником; это было вотировано в следующих выражениях: «Короля бу­дут просить сделать все распоряжения, какие он найдет нуж­ными, относительно своей стражи и для поддержания достоин­ства своей особы». Ему было предоставлено отправиться в лю­бой город королевства, чтобы дать оттуда свою королевскую санкцию конституции. Он заявил, что останется в Париже, н в послании от 13 сентября сообщил, что дает свою санкцию. Но какими только оговорками оп ни обставил ее! Он осмелился оправдывать свое поведение, оправдывать вареннское бегство. Тогда он еще не знал о желаниях нации; теперь, когда они ему известны, он берет на себя обязательство поддерживать конституцию внутри государства и защищать ее от внешних врагов. Но он прибавляет: «Я погрешил бы, однако, перед истиной, если бы сказал, что нашел в предоставленных мне исполнительных и административных средствах всю ту энергию, какая была бы необходима, чтобы поддерживать движение и сохранять единство во всех частях столь обширного государ­ства; но так как по этому вопросу существуют в настоящее время различные мнения, то я согласен, чтобы только один опыт был здесь судьею. Когда я буду добросовестно приводить в действие все врученные мне средства, никто не будет в праве ни в чем упрекнуть меня, и нация, интересы которой должны служить в этом случае единственным регулятором, выскажет свое мнение теми путями, которые предоставлепы ей консти­туцией». Таким образом, в тот самый момент, когда Людовик XVI присягал конституции, он объявлял ее анархической. Вме­сто того, чтобы протестовать, Национальное собрание с энту­зиазмом аплодировало заявлениям короля. Когда он явился в зал заседаний (14 сентября), чтобы принести присягу, уже заранее окутанную нм столькими оговорками и, очевидно, за­ставлявшую предугадывать новую эру раздоров, раздались «многократные аплодисменты» и депутаты воскликнули трижды: «Да здравствует король!» ^[54] Затем Собрание во всем своем со­ставе проводило короля до Тюильерийского дворца «при ра­достных криках народа, звуках военной музыки и многочислен­ных залпах артиллерии» ².

Примеру, поданному членами Учредительного собрания, последовала вся Франция. Произошел новый взрыв роялизма

не только в нровиицин ^[55], но даже и в Париже, где 18 сентября 1791 г., декретом Национального собрания, были устроены на- родпые увеселения по случаю окончательной выработки кон­ституции. Муниципалитет торжественно провозгласил эту кон­ституцию на алтаре отечества, еще красном от крови демокра­тов ^[56]. Вечером Париж был иллюминован, и король со своей семьей проехал по Елиссйским Полям ереди восторженных криков⁸. Казалось, что весь Париж снова сделался роялнст- ским. каким был при старом порядке, если не считать несколь­ких протестов, в роде, например, протеста какого-то сапожника, который «зажег на своем окне свечу позади промасленной бу­маги с такою надписью: «Vive le roi, s’il est de bonne foi» (да здравствует король, если ему молено верить)» ⁴. В театрах уже несколько недель как снова стали ставить роялистские пьесы, в роде: «Гастон и Байярд», «Осада Калэ», «Генрих IV в Па­риже», «Генрих IV на охоте», «Ричард Львнное-Сердце»

«Эта последняя трагикомическая пьеса, — читаем мы в «Re­volutions de Paris», — чуть не кончилась трагической развязкой

•          в Итальянском Театре. Даже идиотский оркестр хотел вложим, свою лепту и оскорбить патриотов отказом сыграть националь­ную песню «Си ira»; но ему пришлось, однако, уступить. Что думать, однако, о нахальстве Клерваля, который самовольно заменил имя Ричарда именем Людовика и пропел визгливым и разбитым голосом:

«О, Людовик! О, мой король! Тебя окружают твои друзья. Тебя окружает наша любовь. Быть верным тебе, это — закон для наших сердец. На глазах всего мпра мы разбиваем твои цепи н возвращаем тебе корону. О, несчастная королева! Пусть твое сердце не надрывается более печалью. У вас еще остались друзья. Пусть при вашем дворе все будет проникнуто лю­бовью, преданностью и постоянством. Служить вам — уже награда».

Роялисты аплодировали; в залу посыпались листки с этой плоской пародией; партер протестовал, но оказался в мень­шинстве.                     *                                                                     %

На следующий день, 20 септября, король отправился в Оперу; при его проезде по бульварам ему была устроена овация. Раздавались крики: «Да здравствует король! Шапки до-

_л0й!» Королеву также приветствовали. Она воскликнула: «Доб­рый народ! Ему нужно только любить!» ^[57] Артисты старались проявить свои роялизм. «Самого Кандейля. . еще месяц назад республиканца или по крайней мере демократа, внезапно охва­тила придворная эпилепсия, как только он узнал, что король и королева удостоят пьесу своим присутствием» ^[58].

В воскресенье 25 сентября было новое празднество с цер­ковною службою в Соборе богоматери. Вечером король, заявив­ший, что оп «тронут выражением любви к нему со стороны жителей столицы», устроил праздник для народа с иллюмина­цией, танцами и ужином под открытым небом, причем распе­валась следующая крестьянская роялистская песня:

. Note bon roi A tout fait. ..

Et note bonni’ reine,

Qu’allc eut de peine!

Enfin les via Hors cTembarra!^[59]

Людовик XVI, королева и Лафайетт прогуливались при фа­кельном освещении по Елисейским Полям, среди аплодисмен­тов ^[60]. Король пожертвовал на бедных 50 ООО ливров.

27 сентября он показался во Французском Театре *, где раздавались крики: «Да здравствует король!» Когда несколько молодых людей стали кричать: «Да здравствует нацияЬ>, нм ответили восклицаниями: «Вон этих проклятых якобинцев!»

В тот день, когда Собрание разошлось, король издал про­кламацию, в которой говорил: «Наступил конец революции; пусть к нации вернется ее счастливое настроение». Затем он отправился в Национальное собрание и повторил свои уверения в преданности конституции, причем Собрание проявило горя­чий энтузиазм, о котором согласно рассказывают все отчеты. Сессия Учредительного собрания закончилась среди много­кратно повторенных криков: «Да здравствует король!»

Можно было бы подумать, что нигде больше не осталось республиканцев; но внимательные наблюдатели хорошо ви­дели, что это молчание пе было признаком смертн; в тот мо­мент, когда республиканская партия казалась исчезнувшей, °»Ц ощущали ее присутствие и даже предугадывали ее будущие Успехи. Так, Маллэ Дюпан писал в конце сентября 1791 г.: *Не

имея заметного численного превосходства, республикан] имеют на своей стороне более тесное единодушие во взглядах н более пламенное рвение в поведении. Настанет момент, когда Франция окажется разделенной между ними и крайними рояли­стами» Без сомнения, этот писатель преувеличивает респуб­ликанскую опасность с целью усилить бдительность буржуаз ных монархистов, и то, что он говорил об единодушии и рве­нии республиканцев, с большим основанием могло бы быть при­менено к демократам; но оп констатировал и хорошо понимал, что оглушительные роялистские крики, которыми приветство­вали восстановленную монархию, вовсе не означали, что все французы были довольны восстановлением на троне короля, нарушившего свою клятву, и отягчением буржуазной системы. Демократическая партия была наполовину подавлена и терро ризована; в тот самый день, когда Собрание, закрывая свою ссссшо, приветствовало короля, произошла импровизированна народная манифестация в честь Петиона и Робеспьера, по по­воду которой газета «Revolutions de Paris» писала: «Если эта последняя позорпая сцепа (подобострастный энтузиазм Собра­ния) возмутила сердца патриотов, то через два часа после того они были вполне вознаграждены следующим трогательным зре­лищем: парод ждал Петиона и Робеспьера на террасах Тюль- ерн; вот они выходят, их окружают, вокруг них теснятся, их обнимают; и.ч надевают на головы дубовые вешеи; раздаются крики: «Да здравствует нация! Да здравствует свобода!» Ка­кая-то женщина пробивается сквозь толпу с ребенком на руках и передает его на руки Робеспьера; мать и оба депутата ороша­ют его своими слезами. Они хотят избежать овации и уходят в бо­ковую улицу; по народ следует за ними. Вот они снова окру­жены; их поднимают па руки среди восклицаний и звуков му­зыки; они хотят сесть в карету, их сажают туда и немедленно же выпрягают лошадей и т. д. По Петион и Робеспьер выходя из кареты; они обращаются к народу с речью; они напоминают ему о его достоинстве, о поддержании которого они заботились и убеждают его остерегаться чувства призпательпостн. Их слу шают и посылают им благословения; их провожают до их до­мов бесчисленные толпы; повсюду при проходе их раздаются крики, присоединяющие к их дорогим именам название «непо­рочных депутатов и неподкупных законодателей» ".

с МОМЕНТА СОЗЫВА ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ ДО 20 ИЮНЯ 171)2 г.

I. Выборы б Законодательное собрание и вре­менное upipencHue демократической и республикан­ской партии.— II. Пербые акты и первоначальна л политика Законодательного собрания. — III. Об­щественное мнение. — IV. Политика короля. Объ­явление войны Австрии. Ссора Собрания с коро­лем.— V. Антиреспублика некая политика Робес­пьера.— VI. День SO июня 1792 г.— VII. Послед­ствия этого дня.

I

ы видели, как развивались демократическая к республиканская партии в период Учредительно го* собрания. Чтобы понять, в каких условиях про­должалось это развитие в период Законодатель­ного собрания, открывшего свои заседания 1 ок­тября 1791 г., падо помнить, что это Собрание от­личалось от предыдущего не только совсем дру­гим личным составом (в него не вошел ни один из членов Учредительного собрапия), но также и по самому своему харак­теру и по способу своего назначения.

Учредительное собрание представляло собою старые гене­ральные штаты; это был образ и подобие старого порядка, представительство трех отдельных паций, еще недавно состав­лявших Французское королевство; но третье сословие, полу­чившее в пем численное большинство, благодаря отставке или Добровольному отстранению многих членов двух привилегиро­ванных сословий, было выбрано почти всеобщею подачею го­лосов. Эти штаты, выбранные, чтобы произвести великую ре­волюцию, произвели ее с тою смелостью мысли и возвышен­ностью взглядов, которые, хотя без сомнения не доходили д» представления о демократической системе, тем не менее, не­
смотря на многие противоречия и недочеты, придали всему сделанному ими, как в положительном, так и в отрицательном направлении, грандиозный характер.

Законодательное собрание было представительством но­вого привилегированного класса, той буржуазии, которая с ре­шимостью и официально принимала на себя власть; оно было избрано при помощи уже описанной нами системы ценза. Для чего же оно было избрано? Чтобы поддерживать и приводить в действие конституцию в том предположении, что она будет функционировать при нормальных обстоятельствах.

Но были ли нормальны обстоятельства, при которых про­изошли выборы в Законодательное собрание?

И да, и нет.

Да, в том смысле, что почти все выборщики, назначившие «*го, были сами выбрайы еще до варенпского бегства, когда король еще внушал доверие к себе, среди полного обществен­ного спокойствия.  ^

Нет, в том смысле, что эти выборщики, назначенные при нормальных обстоятельствах, выбирали депутатов при ненор­мальных условиях, после вареннского бегства, когда умы были возбуждены и встревожены республиканским двия«снпем и бур­жуазным террором, т. е. в августе и сентябре 1791 г.

Эти депутаты были избраны преимущественно из среды члепов (выборпых) разлпчпых административных учреждений, главцым образом департаментских и окружных. Они привыкли к ведению местных дел; они принадлежали вообще к умерен­ным и почти все были сторонниками конституции.

Но так как они были выбраны после вареннского бегства, то в их среду проскользнули демократы, люди, не доверявшие королю, желавшие, согласно политике кордельеров и якобинцев, держать его под опекой, почти узником, и способные легко превратиться в республиканцев. Таково было, папрнмер, трио кордельеров: Мерлен (из Тнонвпля), Базир и Шабо; таковы были будущие жирондисты: Гадэ, Верньо, Жансоннэ, Бриссо, мечтавшие о свободном государстве, в котором они играли бы роль Периклов, о нации, управляемой аристократией таланта, и тем отличавшиеся от членов Учредительного собрания, что неудача с гражданским устройством духовенства, быть может, уже и тогда внушала им мысль о необходимости лридать госу­дарству вполне светский характер.

Демократические выборы произошли главным образом в Париже. Первичные собрания в Париже, начавшие свои засе­дания 16 июня 1791 г., еще не закончили выборов, когда ко­роль бежал. Из сорока восьми секций двадцать закончили выборы уже после бегства, т. е. в самый разгар республикан­ского движения. Вследствие этого, именпо запоздавшие сек­
ции и послали наибольшее число демократов в избирательное собрание. Одна из этих секций — Французского Театра — на­значила пе только таких пламенных демократов, как Дантон, Сержан, Фрерон, Буше Сен-Совёр, Фурнье-Американец, по и заведомых республиканцев, как Камилл Демулен, Николай Бон- невиль, Брюн, Моморо.

В парижском избирательном собрании 1791 г., как и в 1790 оказалась довольно компактная группа демократов; им удалось избрать генеральным прокурором-синдиком Париж­ского департамента бывшего члена Учредительного собраиия Рёдерера, который как в клубе якобинцев, так и в Националь­ном собрании был одним из наиболее горячих апостолов анти­буржуазных идей. Этим демократам» удалось также добиться, избрания в число двадцати четырех депутатов, составлявших представительство Парижского департамента, таких передовых людей, как Гаррац де Кулон, Бриссо и Кондорсе.

Избрание этого последнего, получившего 351 голос про­тив 347, особенно интересно для истории республиканской партии, так как именно ои с наибольшим блеском и авторите­том защищал республику. Комментарии, вызванные его избра­нием, показывают, каково было положение, которое заняла рес­публиканская партия после события на Марсовом поле. Он был избран не как республиканец, а на правах знаменитого ученого. В поздравительном диалоге, завязавшемся после про­возглашения вотума .между Кондорсе и президентом избиратель­ного собрания (Пасторэ), последний заявил, что в лице ново­избранного хотели увенчать все знания и все таланты друга д’Аламбера, Вольтера и Тюрго. Без сомнения, это говорил умеренный, и можно было думать, что он хотел замаскировать республиканский характер выборов. Но сам Кондорсе, в своей благодарственной речи, заявил, что он будет поддерживать, конституцию, «при господстве которой каждый человек может прпзпать за счастье жить», и которая «гарантирует нам наши нрава» ^[61].

Таким образом, теоретик республики временно отказывался от нее и соглашался на новый опыт монархии, даже буржуаз­ной (потому что считал республику и демократию невозмож­ными при данном состоянии общественного мнения). Будучи президентом Законодательного собрания и докладчиком разпых комиссий, он неизменно высказывался за конституционную политику. Спрошенный в декабре 1791 г. относительно своих политических взглядов, ои ответил, «что поддержание кон­
ституции в ее настоящем виде составляло всеобщее желание французов» Требуя терпимости для республиканского образа мыслей^а, он сделался до такой степени консервативен, что приглашал народ примириться даже с системой ценза.'Так, в «Месячной хронике» за февраль 1792 г. он утверждал, что ремесленники и земледельцы легко могут сделаться активными гражданами. Им стоило только купить какую-нибудь мебель, так как, чтобы платить налог, равный трехдневной рабочей плате, достаточно было «нанимать квартиру стоимостью в 14 лив­ров в Париже и 10 ливров в деревнях». Так как мы не можем добиться ни республики, mi демократии, то сделаем добросо­вестный опыт с монархией, основанной на цензе; такова была политика Кондорее в период Законодательного собрания.

Демократы из якобинцев также, повидимому, отложили на время свою демократию в первые дни Законодательного со­брания, отказались от своей идеи выборпого исполнительного совета и снова признали Людовика XVI.

19      сентября 1791 г. они назначили премию в 25 луидоров за лучший патриотический альманах. Колло д’Эрбуа предста­вил па этот конкурс свой «Almanach du рёге Gerard», который был прочитан в клубе якобипцев 23 октября 1791 г. и получил премию. Но этот альманах прославлял конституционную мо­нархию и с нежностью восхвалял Людовика XVI ^[62].

Итак, в момент созыва Законодательного собрания ни те несколько демократов, республиканцев или иереспублнканцев, которые вошли в состав этого Собрания, в значительном боль­шинстве консервативного, ни те демократы, которые не вошли в пего, еще не развертывают своего энаменп; все они делают вид, что примиряются с новым опытом буржуазного порядка.

II

Все с нетерпением ждали первых актов Законодательного собрания; все спрашивали себя, какое оно займет положение но отношению к королю.

Когда 14 сентября 1791 г. король отправился в Учредитель­ное собрание, чтобы признать конституцию, депутаты сели и надели шляпы раньше, чем он сам сел и надел шляпу^[63], по когда он явился 30 сентября закрыть сессию, то уже все про­изошло с соблюдением более почтительного церемониала, воти- ровапного накануне по предложению д’Андре *. Собрание село и надело шляпы лишь после того, как сделал это король. Ко­роля поместили посреди эстрады, на кресле, украшенном лилия­ми; по правую руку от него сел президент. Этот церемониал был, повидимому, задуман и выполнен с целью показать пер­венство короля над Национальным собранием. Газета «Revo­lutions de Paris» негодовала на это унижение «представителей верховного повелителя», из которых сделали «автоматов или, скорее, обезьян, двигающихся только по знаку короля», со­гласно этикету, «достойному азиатских сералей» ^[64].

Лишь только Законодательное собрание проверило свои пол* номочия и выбрало своего президента и бюро, оно предупре­дило об этом короля депутацией (4 октября 1791 г.), которой с трудом удалось быть принятой в тот же день вг которая добилась аудиенции только через посредство министра юстиции ", вопреки декрету Учредительного собрания, гласившему, что Националь­ное собрание должно сноситься непосредственно с королем. На заседании 5 октября одип из депутатов пожаловался на это, а другой^[65] потребовал, чтобы короля, который должен был притти на заседание 7 октября, называли не «величеством», а «королем французов». Некто Беккей (Becqucy), хотя горя­чий роялист, служивший потом империи и реставрации, потре­бовал, чтобы депутаты могли садиться в присутствии короля по своему усмотрению ^[66]. Кутон предложил, кроме того, чтобы кресло короля было совершенно такое же, как и у президента ^[67]. Собрание и трибуны сильно аплодировали ему. Гупильо (из Монтэгю) заявйл, что па последнем заседании Учредительного собраиия он был «возмущен при виде того, как президент утомлял себя глубокими поклонами перед королем». ^[68] Гадэ сказал: «Король, который привыкнет руководить на наших за­седаниях движениями наших тел, может скоро счесть себя в праве управлять и движениями наших душ» ^й. Наконец, Ку- тон добился вотирования следующего декрета:

«1) В тот момент, когда король войдет, все члены собрания будут стоять с непокрытыми головами.

«2) Когда король приблизится к бюро, каждый из членов может сесть и надеть шляпу.

«3) У бюро будут стоять два одинаковые кресла на одной линии; кресло, стоящее по левую руку от президента, будет пазначено для короля.

«4) В случае, если президенту или какому другому члену собрания будет заранее поручено обратиться с речью к королю, он, согласно конституции, не будет титуловать его иначе, как королем французов. То же самое будет соблюдаться и депу­тациями, которые могут быть посланы к королю.

«5) При выходе короля, все члены собрания будут, как и при входе его, стоять с непокрытыми головами.

«6) Депутация, которая встретит и проводит короля, будет состоять из двенадцати членов».

Этот декрет взволновал общественное мнение. Показалось, что короля лишили почестей, принадлежащих ему по боже­ственному праву, что его третируют, как подчиненного, как делегата или, в лучшем случае, как простого президента рес­публики.

Республиканцы были в восторге. В «Revolutions de Paris» писали: «Когда народ услышит, что король не более как обще­ственное должностное лицо, что его называют просто коро­лем французов, что величество признается только за богом и нациями; когда он увидит, что Национальное собрание поль­зуется тем первенством, какое предоставлен^ ему законами природы и разума, — тогда он поймет настоящее значение короля, а короли, оцененные по их действительной стоимости, не представляют большой опасности».

Беспокойство умеренных антндемократов было очень ве­лико. Они обратились к народу с речами с террасы монастыря фельянтов, доказывая ему, что этот декрет угрожал Франции близким переворотом, и народ поверил им. «Бедный народ не заметил расставленной западни и повторял вместе со своими ложными друзьями, что при данных обстоятельствах этот де­крет был дурен» Произошли совещания между министрами, президентом Пасторэ и умеренными собраниями. Подготовля­лось отступление.

6    октября Вожиеп потребовал косвенным путем, по поводу чтения протокола заседания, отмены декрета. Базир и Верньо воспротивились этому, говоря, что нельзя было уничтожить во­тум, признанный правильным. Но Эро де Сешель прямо пред­ложил Собранию отменить декрет, и декрет был отменен. Зако[69]

С момепта созыва законодат. собрания до 20 июня 1Т02 г. 2(7

т

нодательное собрание удержало по отношению к королю цере­мониал, принятый Учредительным собранием, и 7 октября встретило короля со всеми традиционными знаками почтения. Президент Пасторэ ответил ему языком придворного: «. . .И мы также, государь, мы нуждаемся в вашей любви». Разы­гралась сцена роялистского энтузиазма. Крики «Да здравст­вует король!» заглушили крики «Да здравствует нация!», раз­давшиеся со стороны Шабо и нескольких, друшх ‘. Делакруа добился единодушного ² вотума в том смысле, что ответ пре­зидента выразил собою чувства всего Собрания.

Республиканцы не скрывали своего огорчения. После выго­вора по адресу Бриссо за его молчание, редактор газеты «Revo­lutions de Paris» восклицает: «О, сколько печали внес этот декрет в души друзей свободы!» «Возможно, что отмена

6    октября будет иметь для патриотов значение отмены нант­ского эдикта. Если Национальное собрание окажется таким, ка­ким оно проявило себя на этом заседании, останется только оплакивать потерю национальной славы и счастья человече­ского рода» ^s.

Эти первые прения и это первое противоречие Законода­тельного собрания хорошо характеризуют его. Оно все время казалось поддающимся поочередно, под впечатлением минуты, двум тенденциям, из которых одну можпо было бы принять за демократическую и республиканскую, а другую — за буржуаз­ную и умеренную. Сегодня оно третирует короля, как подчи­ненного агента, завтра оно обращается с ним как с королем ⁴. Вплоть до 10 августа большинство его склонялось то влево, то вправо. В действительности, пока трон стоял на своем месте, у Собрания ни на одну минуту не являлось желания сделать какую бы то пи было уступку демократии или республике, и его памереиия оставались всецело монархическими; если оно иногда третировало королевскую Власть не вполне согласно е этими Монархическими тенденциями, то оно делало это в ми­нуты слабости, по нервозности, под влиянием демократиче­ского меньшинства депутатов, под давлением трибун и улицы-

III

Что Законодательное собрание не было в большинстве своем демократическим, что оно не 'было республиканским,

это подтверждается таким количеством фактов, что как-то даже неловко доказывать это. Тем не менее мы вынуждены были до­казывать это, благодаря множеству легенд, распространяемых множеством кппг, даже учебпых, как, например, «Новейшею историей», принятою во французских гимназиях *, в которой можно прочитать следующее: «Выборщики, руководимые яко­бинцами, составили законодательную палату из самых буйных демагогов и республиканцев всех оттенков». Небесполезно, следовательно, было показать, что якобинцы тогда были монар­хистами, а немногие республиканцы, попавшие в Собрание, пря­тали свое знамя или же, как Кондорее, даже отказались вре­менно от установления во Франции республики

И вне Собрания почти никто, за исключением эксцентрич­ного Анахарсиса Клоотса, не называл себя более республикан­цем. Не было более газет (по крайней мере я не встретил та­ких), которые требовали бы открыто республики. Единствен­ной из них, еще не скрывавшей своих республиканских стреми лений, была «Revolutions de Paris». В ней можно было прочи­тать в октябре 1791 г. похвалу республиканскому памфлету Томаса Пэна «Здравый смысл», а в ноябре — поздравления «народам, имеющим счастье не иметь короля», оскорбительные отзывы о Людовике XYI, этом «мятежном делегате», и упреки по адресу Колло д'Эрбуа за роялизм его «Альманаха отца Жерара». Затем в конце декабря эта газета соглашается на то, чтобы Людовик XVI продолжал царствовать, если только он будет верен конституции, а по случаю нового года «предаст забвению» прошлое. На каких же условиях? Она определила их позже жестким словом: королю следует быть простым «экспедитором» Национального собрания ⁵.

Мысль призвать другого короля поддерживал только Карра, который, 4 января 1792 г., в клубе якобнпцев, исходя из того предположения, что Людовик XVI мог убежать еще раз, дока­зывал «все выгоды, какие мы могли бы извлечь из союза с Англией, Пруссией и Голландией, призвав на конституцион­ный фронт Франции сына Георга III, зятя Фридриха Виль­гельма и племяшшка принцессы Оранской»; но его немедленно

¹   «Ilistoire contemporaine», par М. М. Toussenel et I)arsy.

⁸ Депутат от парламента I'Aude, Фабр иисал 1 ноября 1891 г.: о.. .Со­бранно все еще пемиого бурное; потребуется известное время, чтобы оно приняло свой нормальный вид. Однако республиканские принципы уже не выдвигаются более. Сами якобинцы, повиднмому, не одобряют их, когда у них на заседаниях поднимается вопрос об этом. Общественное мнение повернулось всецело в сторону монархического правительства и поддержания конституции». «Correspondence des deputes de I’Aude», напе­чатанная в журнале «Revolution francaise», т. XXX, стр. 84.

*      «Нёо1ийопя de Paris», т. X, стр. 13i, 285, 340, 487, 567; т. XI, стр. 246, Февраль 1792 г.

же прервали и призвали к порядку. Оп сам, рассказывая об этом инциденте в «Патриотических анналах» от 9 января, при­знает за факт, «что, песмотря на умственный прогресс обще­ства, большинство нации еще недостаточно морализовано, воз- рождепо и просвещено, чтобы поддержать теперь же республи­канские учреждения во Фран-ции; между тем было бы величай­шим несчастием, как для этой нации, так и для всех народов земного шара и даже для последующих поколений, если бы французская республика явилась лишь продуктом горячности нескольких демагогов и в конце концов, после ряда беспоряд­ков, среди столкновений честолюбий всех партий, подпала бы, быть моягет навсегда, под иго какого-нибудь деспота».

За республиканские манифестации были приняты некото­рые резкости, некоторые грубые выходки по отношению к ко­ролю, как, например, знаменитое письмо Мапюэля, написанное нм королю в январе 1792 г. и начинавшееся словами: «Госу­дарь, я не люблю королей. . .» ¹ Правда, было бы очень круп­ным инцидентом, если бы в конституционной монархии проку­рор парижской коммуны высказался публично за упразднение королевской власти; но читайте дальше: «Государь, я не люблю королей. Они сделали столько зла миру, если даже судить по истории, всегда льстящей самым великим из них, какими были завоеватели, т. е. убийцы наций! Но так как конституция, осво­бодившая меня, сделала вас королем, то я должеи повиноваться вам. . .» И Машоэль дает Людовику XVI советы, как сделаться хорошим королем: «У вас есть сын; так как Франция не при­надлежит более вам, то оп принадлежит Франции; она должпа воспитать его для себя. Потребуйте сами того, что Франция должна была бы повелеть вам, а именно — чтобы этот ребенок, который будет когда-нибудь очень удивлен, найдя в наследстве, полученном от отца, 25 миллионов людей, потребуйте, чтобы этот ребенок был поручен другу природы, Бернардену-Анри де Сен-Пьерру, у которого душа Фенелопа, а перо Жан-Жака- Руссо. Он и паучит его искусству царствовать».

Это письмо показалось всем смешным, и «Revolutions de Paris» осмеяла его². Но это была конституционная манифе­стация и даже монархическая, потому что Машоэль в сущности предлагал средство подпять престиж короля.

Если республиканцы в эту эпоху примирились с монархией, то демократы, с своей стороны, отказались от мысли попы­таться низвергнуть в ближайшем будущем буржуазный режим. Это вытекает из открытого письма Петиона к Бюзо от 6 фев-

¹   «Kevolutious do Paris», т. XI, стр. 221.

⁸ Т. XI, стр. 222, 223. Машоэль возражал (ibid., стр. 207, 268), говоря, что его письмо было нскажспо, и ссылался на текст, напечатанный в дру­гих газетах; ио разница была только в мелочах.

раля 1792 г. по вопросу о буржуазии и народе *, где читаем следующее: «Буржуазия, этот многочисленный и состоятель­ный класс, откололась от народа; она поставила себя выше него; она считает себя на одном уровне с дворяпством, кото­рое презирает се и ждет только благоприятного случая, чтобы уппзпть». Но буржуазии и народу угрожают общие враги, быв­шие привилегированные, противники революции; следователь­но, они должны соединиться против этих врагов. Необходимо, чтобы все третье сословие сплотилось, как в 1789 г., «или опо будет раздавлено». «У нас должен быть только один клич; «Союз буржуазии и народа!» или, если вам лучше нравится: «Союз третьего сословия против привилегированных!» Каковы же будут условия этого союза? Дарование народу всеобщего избирательного права? Нет; достаточно, чтобы буржуазия со­гласилась протянуть чистосердечно народу руку. В сущности, Петион предлагал statu quo. Он желал бы только, чтобы буржуа поступали более братски по отношению к пролетариям, чтобы активные граждане удостоили принять помощь от пассивных против аристократии и старого порядка. Вот к чему сводились все требования этого демократа в феврале 1792 г. ².

Мы можем, следовательно, сказать, что в начале 1792 г., так же как и в конце 1791, было искреннее желание ео стороны всех демократов, республиканцев и нереспубликанцев, снова сделать опыт не только монархии, но даже буржуазного ре­жима, оспованного на цензе.

¹    Это письмо было напечатано в «Revolutions de Paris», т. XI, стр. 263.

⁸ Скажем также, что если в эту эпоху честного опыта мопархпческого и буржуазного режима демократы мирились с политическими привилегиями буржуазии, то еще легче мирились они с со экономическими привилегиями; в то время как в 1701 г. мы встретили несколько социалистических мани­фестаций, в начале 1792 г. мы находим только одну. Она состояла в то; что а Месячная хроника» в своем мартовском иомере с похвалою воспр изводит полу коммунистическую петицию эллеписта Alhanase Auper (тольк что умершего пред темЧ Эта петиция переданная Законодательным собра­нием 21 октября своей законодательной комиссии уже была раньше напе­чатана по-апглинскп в «The Morning Post». Оже говорит в ней, что рав­ный раздел земель был бы согласен с природой; но отстраняя мысль

о  таком насильственном средстве, он предлагает, чтобы все недвижимо имущество каждого человека распределялось после его смерти следующим образом: половина делилась бы между его детьми, а другая половина — между его боковыми родственниками. «Национальное собранно устаповнло бы своей мудростью, какого размера должны быть имущества, раздел которых мы предлагаем, так как было бы несправедливо, если бы скром­ные владения но переходили целиком к детям, труды и заботы которых часто улучшают отцовские поля». Это было бы по крайней мере «сред­ством распределить между возможпо большим числом жителей плодород­ную территорию, которую узурпаторские законы всегда стремятся скон­центрировать в немногих привилегированных руках».

Еще 1>аз король отказался честно произвести этот опыт, и ему снова помешал сыграть ту крупную роль, которую об­стоятельства предоставляли ему, тот^ке религиозный вопрос.

С конца 1791 г. протестовавшее Духовенство повсюду аги­тировало против революции и уже подготовляло гражданскую войну в западной части Франции.

29 ноября Законодательное собрание декретировало, в числе других мер, чтобы духовные лица, отказавшиеся признать гра­жданское устройство духовенства, поклялись в недельный срок в верности нации, закону и королю, или же принесли граждан­скую присягу, под угрозою в противном случае бьГгь лишен­ными жалованья и признанными за подозрительных. Король не захотел дать своей санкции этому декрету; таким образом, оказалось, что ои отказывался защищать конституцию о г ее злейших врагов. Точно так же король противопоставил свое вето декрету 9 ноября, грозившему смертью эмигрантам, кото­рые не вернулись бы в отечество и продолжали бы составлять против него заговоры.

Эта политика Людовика XVI поощрялась бывшими чле­нами Учредительного собрания, фейльянтами, которые, лишив­шись важных мест пытались образовать род тайного мини­стерства, по примеру Мирабо.

В настоящее время мы знаем, что смелость Людовика XVI простиралась еще дальше. 3 декабря 1791 г. он послал тайно прусскому королю письмо, в котором повторял ему, что воору­женный конгресс был наилучшим средством устрашить мятеж­ников, восстановить «более желательный порядок вещей» и помешать революции распространиться по остальной Европе.

Хитрая политика выжидания и интриг, как внутри, так и вне, маскировалась разношерстным*, беспрограммным министер­ством, в котором были интриганы и убежденные контрреволю­ционеры: Бертран де Мольвилль, Нарбонн, Кайе де Жервилль, Делессар.

С другой стороны, революционная пропаганда тревожила королей и побуждала их сплачиваться против народов.

Война висела в воздухе. Ее желали двор, патриоты, все, за исключением одного проницательного человека, Робеспьера, который уже тогда предвидел, что всякая война, как счастли­вая, так и иесчастпая, будет гибелью для свободы.

Известно, какое воинственное движение вспыхнуло в Па­риже и в департаментах в феврале и марте 1792 г. Это была
эпоха пик, краспых колпаков^[70], санкюлотизма. Это был своего рода взрыв гуманитарных и эгалитарных страстей ^а.

Само Законодательное собрание было охвачено этой го­рячкой.

10 марта 1792 г. протпв министра’ иностранных дел Деле- сара был издан обвинительный декрет, мотивированный подо­зрительною робостью его переговоров с венским двором. Хо­тели напугать короля. Верпьо воскликнул: «Из этого окна ви­ден дворец, где вероломные советники вводят в заблуждение короля... Террор и ужас часто исходили из этого дворца; пусть сегодня они войдут в него именем закона; пусть все оби­тающие его знают, что король один неприкосновенен, что за­кон настигнет там без различия всех виновных, что нет такой головы, которая, раз она уличена в преступлении, могла бы избегнуть его меча».

Без сомнения, угрожать таким образом эшафотом Марии Аптуапете не было противоконстнтуционным актом; но какой удар королевскому престижу! Не подготовляло ли, помимо своей воли, пути республиканизму это Законодательное собра­ние, увольнявшее фактически министров, стремившееся взять в свои руки правительство аплодировавшее дерзким угрозам против королевы?

Устрашенный король временно уступил и призвал к втасп® якобинцев (12 марта 1792 г.).

Так как закон запрещал ему избирать министров из среды депутатов Законодательного собрания или бывших членов Учредительного собрания, и так как он не мог составить ми­нистерство Бриссо — Верньо — Кондорее — Петиона, которое отвечало бы логике положения, то он призвал друзей вождей большинства, и среди них Ролана (республиканца в глубине души); но он присоединил к ним талантливого интригана Дю­мурье, который мешал этому министерству обладать тою спло­ченностью и тем едппством взглядов, которые были необхо­димы, чтобы оно могло долго просуществовать.

Это министерство решилось на войну. Австрия заявила самым оскорбительным образом о своем намерении вмешаться в наши внутренние дела; 20 апреля 1792 г. война была тор­жественно объявлена королю Богемии и Вепгрпи.

Это — знаменательная дата в истории новейшей Франции и в частности в истории республиканской партии: во-первых, потому что именно эта война привела к власти республикан­скую партию; во-вторых, потому, что республика погибла именно вследствие того, что была установлена в условиях вой­ны, противоречащих ее принципу; в-третьих, потому," что эта война закончилась военной диктатурой, последствия которой ощущаются памп до сих пор.

Война началась дурно: Пруссия вступила в союз с Авст­рией против нас; это было нарушением дипломатического плана Дюмурье. Мы испытали с первых же шагов военные неудачи.

Встревоясенное Собрание издало три энергичных декрета:.

27     мая оно вотировало ссылку священников, отказавшихся принести присягу; 29 мая — роспуск королевской гвардии;

8     июня — формирование под Парижем военного лагеря из

20   ООО человек.

Король примирился с роспуском своей гвардии, но отка­зался санкционировать декрет относительно священников и лагеря, а затем уволил министерство Ролана (12 июня 1792 г.). Эта аптиреволюппонпая политика поддерживалась Лафайсттом, который командовал центральной армией и, приняв на себя отчасти роль Буйлье, написал Собранию угрожающее письмо.

Немедленно же вся монархическая и буржуазная система Зашаталась в своем основании. Парижский народ, отказав­шийся, повидимому, от революционных манифестаций со вре­мени события па Марсовом поле, принял угрожающее положе­ние. Он, быть может, и не восстал бы, чтобы поддержать пав­шее министерство; по когда, 19 июня, Людовик официально известил о своем veto относительно декретов о священниках и.

военном лагере, народ понял, что король изменял революции. Отсюда день 20 июня.

• #

V

Прежде чем папомннть те из событий этого знаменитого, дня, которые характеризуют настроение парижского народа по отношению к королевской власти и к демократическим или республиканским идеям, необходимо вернуться несколько на­зад и указать на республиканские н антиреспубликанскпе ма­нифестации, происшедшие после объявления войны.

21       апреля 1792 г. республиканец-космополит Анахарсис Клоотс появляется у решетки Законодательного собрания и го­ворит, что так как «короли, осужденные Минервой, апелли­руют к суду Беллоны, богини войны», то оп предлагает пред­ставителям нации экземпляры своей книги «Всемирпая респу­блика. или обращение к тираноубийцам» ^[71]. В ней он пишет: «Я слишком хорошо знал роялистское идолопоклонство, чтобы проповедывать упраздпение королевской власти до события

21     июня. Оплошность Людовика XVI излечит нацию от болез­ни, длившейся четырнадцать столетий. В настоящую минуту мы ушлп на тридцать лет от 21 июня 1791 г. Отныне не пред­ставило бы никакого неудобства избирать через каждые пять лет главу исполнительной власти, которого заставили бы скромно сидеть в простом кресле с шляпою на голове. Ника­кой роскоши, никакого блеска, никакого великолепия. Интриги и происки не будут страшны среди однородной нации, у кото­рой глава исполнительной власти будет (строго говоря) таким же простым гражданином, получающим 18 франков жалованья, как и глава Законодательного собрания. ..»

Другие задавались вопросом, не следовало ли бы, на слу­чай, если бы война оказалась несчастпой, подумать и о рес­публике. В «Gazette universelle», от 25 апреля 1792 г., роялист Серизье писал, без сомнения из ненависти к министерству Ро­лана: «Какой свободный человек, при пастоящих обстоятель­ствах, пе захотел бы сделать опыт чисто республиканского пра­вительства, в случае если бы обстоятельства так обострились, что дом Бурбонов был бы отстранен от трона?» На это пат­риот Карра, бывший еще недавно, как мы видели, аитиреспу- блнканцем, отвечал ему 29 апреля:

«. .. Мысль о твоем «чисто республиканском правитель­стве» могла бы показаться тогда (до объявления войны) иеосу-

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ществимой, но в настоящую минуту ты прав, и, если случай представится, я буду вотировать вместе с тобой».

Защищаемая прусским бароном Клоотеом, роялистом Сс- риэье и неустойчивым Карра республиканская идея не каза­лась в момент объявленця войны достаточно авторитетной; но во всяком случае слово «республика» было снова пущено в об­ращение и циркулировало. Представился повод для пробужде­ния пли возрождения прежней республиканской партии, хотя и таившей пока свои надежды или временно отрекшейся от них после событий на Марсовом поле, но все еще внушавшей тревогу не только бурисуазным монархистам в роде Барнава *, но и монарЛ1стам-демократам в роде Робеспьера. Последние упрекали Бриссо и его друзей в том, что они продолжали вы­сказывать в частных разговорах свои республиканские мечты и находить в Лафайетте своего Вашингтона (они говорили также: «Кромвелля»), вполне готового взять в руки власть. Это тревожило Робеспьера, и Камилл Демулен явился вырази­телем этих тревог 30 апреля 1792 г., в первом номере своей но­вой газеты «La Tribune des Patriotes» ^[72].

«Когда я бываю в клубе якобинцев, — писал он, — и, от­ведя в сторону кого-нибудь из тех решительных республикан­цев, у которых всегда на языке слово «республика», Бриссо, например, или Буапойона, спрашиваю его о Лафайетте, он отвечает мне на ухо: «Лафайетт, это — республиканец почище Сиднея, почище Вашингтона; он мне клялся в этом сотни раз». Затем, пожимая мне руку, он говорит: «Брат, как можешь ты, Камилл Демулен, первый распинавшийся за республику в «Сво­бодной Франции», теперь, когда Лафайетт создает нам рес­публику, всю республику и ничего кроме республики, упорно портить его дело и дискредитировать его?»

Мы вовсе не уверены, что Камилл Демулен, легкомыслие которого доводило его иногда до клеветы, не исказил слов Бриссо, так как никакое другое свидетельство и никакой факт не подтверждают, чтобы Брпссо работал в пользу Лафайетта, или требовал в эту эпоху республики^я; но несомненно, что для журналиста, друга Робеспьера, все республиканцы стано­вятся теперь «лафайеттистами» и «кромвс л листами», вступаю- щими в союз с «роялистами» и «монархистами» против «на­рода и равенства». «... Самый фанатичный роялист, — при­бавляет он,—предпочел бы аристократическую республику Лафайетта и его военное правительство, угрожающее нам, кон­ституции, ставящей на одну доску сапожника и французского принца, попадающих в один и тот же список присяжных >. Он, Камилл Демулен, на стороне нации, на стороне друзей конституции.           *

«Истинные якобинцы,— говорит он, — на стороне этой пар­тии, потому что они хотят не слова «республика?*, а самой вещи, потому что они не забывают, что во время революции 1649 г. Англия управлялась Кромвеллем, под именем респу­блики, монархически или скорее военным путем и деспотически, а в революцию 1789 г. Франция стала, под именем монархии, республиканским правительством». И далее: «.. . Да оградит нас небо от республики Лафайетта! Это слово «республика», не сходившее с уст Кромвелля, не внушает мне больше ува­жения. ..»

Я пе думаю, чтобы Брисео отвечал непосредственно на нападки Камилла Демулена; но в его газете, «Французский Патриот», в следующих выражениях утверждалось, что во Франции не существовало тогда республиканской партии (но­мер от 10 мая 1792 г.) ¹: «Необходимо прежде всего убедиться, что нигде не существует республиканской мятежной партии. Это — призрак, созданный умеренными с целью усилить вра­ждебное отношение своей партии к патриотам. Этого республи­канизма до такой степени мало, что даже «бешеные», которым надо было бы приписать подобные взгляды, и те потребовали бы другого короля, если бы они .могли лишить власти консти­туционного короля».

Что этот поворот Камилла Демулена произошел под влня- ннем Робеспьера, почти не подлежит сомнепию. Прочтите га­зету, которую последний сам начал издавать через несколько

Этой речи там пот. Однако мало правдоподобно, чтобы «Архивы» приду­мали этот текст; вернее, что ови плохо указали источник. — Заметим также, что 5 январи 1792 г. в монархической речи, произнесенной в За­конодательном соиранни и восхвалявшей наследственность трона, «как оплот против честолюбия великих граждан н шпгриг мятежников», Иснар, признавая, что существовали «граждане, желавшие вполне республикан­ского правительства», говорит: «Но их очень пемпого; они не состав­ляют никакой партии, они ограничиваются тем, что высказывают поже­лания» («Mouiteur», переизд., т. XI. стр. 45).

1    В тон же статье указаны три партии: «бешеные», «патриоты» и «умеренные».

двей после того. В первом номере «Защитника Конституции S>, появившемся 19 мая 1792 г.^г, иапечатано «Изложение моих принципов», из которого видно, что газета была осиовапа для борьбы с республиканскою партией. Робеспьер обвиняет эту партию в аристократических и диктаторских стремлениях. Он не говорит напрнмки, как это сделал К. Демулен, что респу­бликанцы работают в пользу Лафайетта, по инсинуирует в этом же смысле.                       [73]

Его первым словом было: «Я хочу защищать конституцию, какова она есть». Без сомнения, он указывал когда-то на не­достатки этой конституции; но с тех пор как она «закончена и скреплена всеобщим согласием», он ограничивается тем, что требует ее точного выполнепия. «Я слышал, — говорит он,— как в устах людей, умевших всегда только клеветать иа народ и бороться против равенства, гремит слово «республика». Они вступили в союз с двором, чтобы интриговать против консти­туции; опи хотят снабдить нас «своего рода аристократическим правительством, которое, под соблазнительными названиями, надело бы на нас цепи тяжелее прежних». Робеспьера выста­вляли то роялистом, то республиканцем. Он напоминает рояли­стам все, что он сделал против чрезмерного расширения коро­левской власти, и говорит республиканцам: «... Я предпочи­таю видеть народное представительное собрание и свободных, уважаемых граждан с королем, чем рабский и униженный на­род под властью аристократического сената и диктатора. Для меня Кромвелль не лучше Карла I. . .» «Что нам до того, что ложные патриоты рисуют мне близкую перспективу обагрения Франции кровью, с целыо избавить нас от королевской власти, если они не думают установить на ее обломках верховной власти народа, а также гражданского и политического равен­ства?»

Он перечисляет вождей республиканской партии: Бриссо, Кондорсе и их друзей.

Их роль после варенпского бегства обрисована им с недоб­рожелательством и горечью.

«Известные до тех пор своими связями с Лафайеттом и своею великою «умеренностью», бывшие долго усердным*! сек­тантами полуаристократического клуба (клуб 1789 г.), вы вдруг начинаете провозглашать слово «республика». Кондорсе печатает трактат о «республике», принципы которой являются У него, впрочем, менее демократичными, чем основы нашей настоящей конституции Бриссо распространяет газету «Рес­публиканец», в которой демократично было только ее загла­вие. В то же время на всех стенах столицы появляется афиша, продиктованная тем же настроением, редактированная тою же партиен), в лице бывшего маркиза Шателлэ» родственника Лафайетта, друга Бриссо и Кондорее. Тогда все умы приходят в волнение; одно это слово «республика» произвело раскол среди патриотов, дало врагам свободы предлог, которого они искали, — провозгласить, что во Франции существует партия, составляющая заговоры против монархии и против консти­туции. Они поспешили приписать этому мотиву твердость, с ка­кою мы защищали в Учредительном собрании верховные права народа против чудовищного принципа неприкосновенности ко­ролевской особы. Этим словом они ввели в заблуждение боль­шинство Национального собрания; это слоео было сигналом избиения на алтаре отечества мирных граждан, все преступле­ние которых состояло в законном осуществлении права пети­ции, санкционированного конституцией; благодаря этому слову, и истинные друзья свободы были превращены в мятежников развращенными или невежественными гражданами, и револю­ция отодвинута назад, быть может, на полстолетие».

По поводу петиции Марсова поля Робеспьер писал следую­щее: «. . . Почему Бриссо вздумалось предложить другой проект петиции, указывавший на отмену королевской власти², в тот момент, когда партия мятежников ожидала только этого предлога, чтобы оклеветать защитников свободы?»

«.. .В настоящее время, когда их связь с Лафайеттом и Нарбонном уже не составляет более тайны. . .», их антирево- люциопные стремления бросаются в глаза.

Этим республиканским «нтригам Робеспьер противопоста­вляет программу конституционной политики, «имеющей целью Заставить королевскую власть итти по пути, начертанному для нее волею верховного повелителя, и незаметно, без потрясений приблизиться к той эпохе, когда общественное мнение, про­свещенное временем или боязнью тирании, будет в состоя­нии высказаться за лучшую форму правительства, соответ­ствующую интересам нации».

Таким образом, в апреле и мае 1792 г. от прежней респу­бликанской партип. несмотря на то, что она безмолвствовала н мирилась с монархией ^я, отрекся ее наиболее зиамепитый жур­налист, Камилл Демулен, а сама республика была обличена как нечто антиреволюпионное наиболее популярным и серьезным из демократов, Робеспьером. После этого отпадения и этого унижения почти никто не осмеливался более произносить слово «республика». Вот почему и не произошло ни одной республи­канской манифестации в день 20 июня 1792 г.

VI

Особенностью этого дня является его чисто народный ха­рактер. Этот день был создан населением предместий Сент-Ан­туан и Сен-Марсо; но, повторяем, не т. целью низвергнуть ко­ролевскую власть, а чтобы устрашить короля и заставить его нтти по прямому пути.

Уже давно вожаки предместий задумали отпраздновать го­довщину клятвы в манеже для игры в мяч. Программа заклю­чалась в том, чтобы отправиться сажать дерево Свободы на террасе фейльянттшекого монастыря, а затем поднести ко­ролю и Собранию петиции, «соответствующие обстоятельствам». Манифестанты потребовали у коммуны разрешения проделать все это с оружием в руках. Так как это было незаконно, то коммуна отказала. Мэр Петион обошел затруднение, решив, что петициоперы будут сопровождаемы национального гвар­дией). Департаментские власти тщетно противились этому; Петион оставил их протест без внимания.

Манифестанты двинулись двумя колоннами: одна—с пло­щади Бастилии, другая — от Сальпетрнеры; «во главе шествия несли таблицы Прав человека среди нескольких пушек». «Но длипе всего кортежа виднелись там и сям надписи, указы­вавшие, что это были не разбойники, таившие черные замыс­лы». На надписях можно было прочесть: «Нация и закон. — Когда отечество в опасности — все санкюлоты на ногах. —■ Да здравствует Национальное собрание! — Предупреждение Людовику XVI: народ, утомленный страданиями, хочет полной свободы или смерти. — Мы желаем только союза и свободы. Да здравствует равенство! -— Свободные и санкюлоты, мы со[74] храняем хоть жалкие остатки равенства. Народ и националь­ная гвардия — мы лишь одно целое; мы хотим составлять лишь одно целое».

Газета «Revolutions de Paris» ^J, откуда мы заимствуем эти подробности, так описывает кортеж: «эта толпа лиц всех со­стояний, во всевозможных одеждах, вооруженных, как и в июле 1789 г., всем, что попало под руку, двигалась в беспорядке только кажущемся. Это была пе беспорядочная толпа, а народ первого города в мире, проникнутый чувством свободы и оду­шевленный в то же время уважением к закону, который он сам дал себе. Трогательное братство и равенство составляли един­ственное украшение этого празднества, в котором были пере­мешаны друг с другом национальные гвардейцы в мундирах и без мундиров, более 200 столетних инвалидов (sic!) и огром­ное число женщин и детей всех возрастов, очень мало эполет и очень много красных колпаков; угольщики и носильщики рынка были здесь в довольно значительном числе. Среди вся­кого рода оружия, которым была как бы унизана эта масса людей, виднелись зеленые ветви, букеты цветов, колосья пше­ницы. Вся картина дышала искренним весельем, переходившим в сердца окружавших зрителей, так что по мере шествия сборище становилось громадным» ^а.

В час с половиною пополудни кортеж продефилировал по залу Собрания, а у решетки его была прочитана петиция. II е- тиционёры заявляли, что не хотят признавать никакой другой партии, кроме той, «которая будет согласна с конституцией». По они хотели, «чтобы у короля не было другой воли, кроме закона». «Свобода,— прибавляли они, — не может быть устра­нена; если исполнительная власть бездействует, то другой аль­тернативы нет: устранена должна быть исполнительная власть. Один человек не должен оказывать влияния на волю 25 миллио­нов людей. Если из уважения к пему мы удерживаем его на его посту, то только под условием, чтобы он соблюдал кон­ституцию; если он уклоняется от этого, он теряет всякое зна­чение для французского народа». Париж на ногах, и, если заговорщики не встретят противодействия, прольется кровь. А если бездействие наших армий «проистекает от исполнитель­ной власти, то пусть она будет уничтожена»

Президент Фрапсэ (из Нанта) ответил неопределенно, что Собрание сумеет подавить преступление заговорщиков, и при­гласил петиционеров повиноваться закону. Петиционеры уда­лились удовлетворенные.

Затем опи направились в Тюильери и сумели добиться того, что им отворили внешние двери. Что касалось внутрен­них дверей, то это оказалось труднее. «Они встретили боль­шое сопротивление у дверей первых аппартамептов, — читаем мы в «Revolutions de Paris», — но присутствие пушки, которую санкюлоты внесли туда на своих плечах, устранило все пре­пятствия. По.сле удара топором в дверь второй комнаты, Лю­довик XVI сам велел отворить ее, крича: «Да здравствует на­ция!» и размахивая своей шляпой. Король находился тогда со священниками, из которых многие были одеты в белое; как только показался народ, они удалились. Затем король, окружен­ный пятью пли шестью национальными гвардейцами, сел на высокую скамейку в амбразуре окна, выходившего на большой Двор. Здесь нужен был бы Тснъе или Калло, чтобы изобразить все, что произошло потом. В мгновение ока зал наполнился народом, вооруженным пиками, косами, вилами, серпами, пал­ками с привязанными к ним ножами, пилами и пр.

«Среди такой сцены, таблицы Прав человека были поме­щены прямо перед королем, еще мало привыкшим к подоб­ным зрелищам. Граждане теснились вокруг него. «Утверждайте декреты! — кричали ему со всех сторон. — Призовите мини- стров-патриотов! Прогоните ваших священников! Выбирайте между Кобленцем и Парижем!» Король, протягивая одним руку, махал шляпою, чтобы удовлетворить других; но сума­тоха и шум не позволяли слышать его слов. Увидев красный колпак в руках одпого из окружавших, он попросил его и падел себе на голову. Невозможно передать впечатления, ка­кое произвел на всех вид этого колпака на голове короля. По всей Европе, без сомнения, скоро распространится кари­катура, изображающая Людовика XVI с толстым животом и в орденской ленте, с красным колпаком на гсШове, пьющего прямо из бутылки за здоровье санкюлотов, кричащих: «Король пьет! Король пьян!... У него на голове шапка свободы; если бы она была у него в сердце!»

В течение нескольких часов манифестанты дефилировали перед королем, а также перед королевой и наследным прин­цем. Верньо, Иснар и другие депутаты пришли, чтобы стать возле короля и охранять его. В восемь часов вечера толпа разошлась, и все пришло в обычный порядок.

В общем, это была скорее комическая, нежели траги­ческая манифестация. Были угрозы, грубые крики, но также и наивные выражения любви и почтительности. Хладнокровие и добродушие Людовика XYI тронули народ, и оп удалился до­вольным. Он думал, что предостерег короля и снова завоевал его. Это вовсе не была попытка низвергнуть трон и устано­вить республику.

Тем не менее это было важное событие: выступлепие па сцену пролетариата, уже не свирепого и мятежного, как в октябрьские дни 1789 г., а спокойного, сильного, радующегося своей силе, способного сорганизоваться. Это привело в трепет буржуазию.

YII

Манифестанты 20 июпя не достигли непосредственного успеха, на который опн рассчитывали.

Этот пародный день не был признан левой стороной За­конодательного собрания, будущими жирондистами и якобин­цами. не принимавшими в нем прямого, официального участия.

Людовик XVI, ничего не пообещавший народу, не взял назад своего veto. Петиннонеры надеялась, что обратили к*)'

С момента созыва закоподат. собрания до 20 топя 1792 г. 233

л                               ⁴

роля на революционный путь; вместо этого он был рассержен, унижен н отныне стал бесповоротпо враждебным.

Европа считала его находящимся в плену и оскорбляемым.

В буржуазном классе и в части Франции обнаружился но­вый прилив роялистических чувств.

Двадцать тысяч петиционеров и значительная часть депар­таментских административных учреждений протестовали против оскорблепия, нанесенного королевскому величеству, оскорбле­ния, которому был придан вид посягательства па убийство.

Лафайетт, покинув армию, явился 28 июня в Собрание и потребовал у него, от имени своих солдат, преследования за­чинщиков покушения 20 июня и «уничтожения секты, кото­рая вторглась в верховную власть нации». Уверяют, что в со­гласии с генералом Люкпером он составил проект восстановить королевскую власть вооруженной рукой; но королева не захо­тела быть обязаппой своим спасением Лафайетту, и он дол­жен был вернуться к своему посту. Тем не менее э*та выходка со стороны такого человека ободрила монархистов в ту минуту, когда все остальное, казалось, содействовало тому, чтобы ли­шить их мужества.

В самом деле, 2 июля пришли известия, что северная армия отступала, стягиваясь к Лиллю и Валансьену. Все тревоги пе- чиционеров 20 июня, повидимому, оправдывались обстоятель­ствами. 3 июля, с трибуны Законодательного собрания, Верньо разоблачил и заклеймил все акты измены Людовика XVI; логи­ческим выводом этой речи было тшзвержение трона. Но ора­тор не сделал этого вывода, и Собрание, как бы устрашенное тем, что оно аплодировало таким дерзким речам, скоро почув­ствовало потребность в антиреспубликанской манифестации.

Здесь именно я хочу папомш1ть знаменитую сцепу ламурет- товского поцелуя (7 шоля 1792 г.), руководствуясь при этом официальным протоколом заседания.

Ламуретт, епископ, признавший конституцию и избранный Депутатом от департамента Роны и Луары, объявил, что все бедствия отечества происходили от раздоров, причем предло­жил, как средство прекратить эти раздоры, предать публичному проклятию, в виде торжественной декларации, всякий проект, клонящийся к изменению конституции, путем ли учреждения Двух камер, республики пли как-либо иначе. «Собрание,— читаем мы в протоколе, — под влиянием внезапного и само­произвольного порыва, все вскочило на ноги и декретировало это предложение среди всеобщих восклицаний. Немедленно же депутаты со всех концов залы приблизились друг к другу с вы­ражением взаимных братских симпатий и слились в эту ми­нуту в общем чувстве любви к отечеству». Послали депутацию И королю, который явился сам принять участие в этой трога-

тельной сиене. Оп сказал: «... Нация и король нераздельны; они идут к одной и тон же цели, и их соединенные усилия спасут Францию. . Раздались аплодисменты и приветстви* «Прежде чем удалиться, король снова выразил, что тронут счастливым событием, объединившим всех представителей на­ции. Он сказал, что первым его движением было отнравптьс в Собрапие и что оп очень досадовал, что принужден был ждать депутации, которая была послана к нему. Снова разда лись аплодисменты и крики: «Да здравствует нация! Да здрав­ствует король!» Король удалился среди этих восклицаний».

В тот же самый день власти Парижского департамента от­странили от должности парижского мэра Петоона и прокурор коммуны Матоэля.

Таким образом, все защитники буржуазной системы сгруп ггировалиеь и объединились, чтобы защитить трон, помешать повторению сцен 20 июня и наказать виновников их.

СОБЫТИЯ. ПОДГОТОШПИППК IIII ЗЛО л; Ell НЕ ЛЮДОШ1КА XVI

1.       Мера, принятая Законодательным собра­нием против королевской власти.— II. Общест­венное настроение во Франции в июле—августе 1792 1.— III. Федералисты. — IV. Парижские га­зеты .и республиканизм.— V. Агитация в сек­циях. — VI. Настроение Законодательною собрания.

I

то самое время как Законодательное собрание объявило себя монархическим, оно было вынуж­дено самим положением вещей, самым фактом войны, фактом медленной измены короля, при­нять оборонительные меры против него, пе имев­шие другой цели кроме спасения отечества, кото­рому угрожала опасность, по в действительности лишавшие королевскую власть части ее силы п ее престижа, и подготовлявшие таким образом падение трона.

1'ого самого короля, которого Собрание поклялось и дей­ствительно хотело поддержать, оно было вынуждено рассмат­ривать как врага, которого необходимо было прежде всего обезоружить.

Мы уже видели, что опо распустило королевскую гвардию и что король утвердил этот декрет.

Отняв у короля средства защиты в случае народного вос­стания, оно само позаботилось об организации военной силы Для противодействия проектам короля или двора. Тот воепиый лагерь из 20 ООО человек, который, согласно декрету от 8 июля, Должен был сформироваться под стенами Парижа, должен был состоять из волонтеров, набранных во всем королевстве, феде- Ратов. которые жили бы сначала в Париже, отпраздновали бы Там день 14 июля, а потом расположились бы по соседству qj

столицы, чтобы при надобности вступить в нес для подавления роялистских заговорщиков. Это было бы не только своего рода постоянная федерация, но новое народное представительство, более многочисленное, чем законодательное правительство, более авторитетное, потому что оно было бы выбрано позднее и прямой подачей голосов, более могущественное, потому что оно было бы вооруженным представительством, выборною армиею.

Король отказал в своей санкции этому декрету.

Но Собрание, хотя и не одобрило манифестацию 20 июня, вызванную отчасти этим отказом, нашло, однако, средство на­вязать королю этот «военпый лагерь», изобретенный против него. Общины уже двинули в Париж своих волонтеров, хотя декрет о лагере еще не был санкционирован, вследствие чего министр внутренних дел отдал приказ о приостановке этого движения. 2 июля было декретировано, «чтобы граждане — национальные гвардейцы, которых любовь к конституции и свободе побудила отправиться в Париж, откуда их должны были послать или в резерв, предназначенный для прикрытия столицы, или в армии, которым поручена защита границ, явля­лись по прибытии в Париж в парижский муниципалитет, чтобы записать там свои имена, названия своих департаментов и му­ниципалитетов, а также пометку свидетельств, которыми они снабжены». Таким образом, федераты получили разрешение явнтьея в Париж, несмотря на королевское veto; их почти при­глашали сделать это. Правда, сроком их пребывания в столице было установлено 14 июля, и было решено, что после того они отправятся в Суассон; но они должны были все-таки присут­ствовать при «федеральной присяге» 14 июля так что в конце концов Собрание призывало в Париж армию патриотов, чув­ства которых по отношению к Людовику XVI были вполне охарактеризованы тем фактом, что они двинулись в Париж не­законно п против королевской воли. Устрашенный король дал свою санкцию.

Таким образом, декретами самого Собрания трон был ли­шен своей оборонительной армии и открыт для нападении со стороны наступавшей на него армии.

Король утвердил отстранение от должности Петиоиа и Матоэля, решенное департаментскими властями; Собрание от­менило это решение 13 июля, и Людовпк XVI санкционировал" этот декрет, кассировавший акт его королевской власти. Та­ким образом, это антиреспубликанское Собрание дискредитп-

События, подготовившие^ низложение Людовика XVI

ровало королевскую власть и иногда брало бразды правления в свои руки, как будто бы дело происходило уже в рес­публике.

Еще более важною и опасною для трона мерою было про­возглашение отечества в опасности, в чем следует видеть не только красивую фразу, но и ряд положительных мероприятий (5, 11 и 20 июля), совершенно изменивших положение нации. Департаментские, окружные и муниципальные советы были объявлены находящимися в непрерывном заседании, все граж­дане, способные иметь оружие, должны были быть всегда го­товы к призыву. Каждый гражданин, под угрозою тюремного заключения, должен был объявить муниципалитету об имею­щемся у него оружии и военных припасах, которые подверга­лись реквизиции. Произошел огромный набор волонтеров: на­циональные гвардейцы, созванные в административный центр округа, пазначалн из своей среды тех, которые должны были отправиться в поход. Всякий мужчина обязан был носить трех­цветную кокарду. Вся Франция пришла в движение вплоть до глубоких слоев сельской яфссы. Каждый крестьянин покидал свой плуг, чтобы итти в мэрию увидеть своими глазами опас­ность отечества, и возвращался с кокардою на шляпе. В июле 1789 г., в минуту общей паники, нация восстала, объятая тре­петом, и произвела муниципальную революцию. С тех пор она успокоилась и считала свою победу обеспеченной. На этот раз, при новом пападении, она снова восстает, но уже с мужествен­ною уверенностью, с своего рода радостью. Где тот крестья­нин, который за три года перед тем скрывался в лесах и пе­щерах, как невольник? Теперь это был восставший свободный человек, почувствовавший себя воипом; он успокоится только после того, как победит Европу.

Провозглашение отечества в опасности показало также косвенно народу, что король не выполнял своей миссии за­щитника Франции от иностранцев, или же что он' уклонялся от этой миссии. Французы увидели, что в этих критических обстоятельствах они могли и должны были рассчитывать только на самих себя. Фрапцня должна была сама спасти себя, потому что король не мог спасти ее Какой урок республиканизма!

Это провозглашение отечества в опасности особенно по­действовало на настроение и чувства провинциальных гра­ждан. На парижских граждан, без сомнения, произвела впечат­ление театральная пышность, которою сопровождалось это провозглашение; но в конце концов в глазах парижан отече-

ство уже давно находилось в оиасиости, и они уже давно были с оружием и иа ногах. Собрание декретом 25 июля 1792 г. разрешило им непрерывное заседание секций, что позволило горячим патриотам сплбтиться ввиду измен исполнительной власти.

Вот главнейшие меры, принятые Законодательным собра­нном против королевской власти, которую оно хотело поддер­живать, как краеугольный камень конституционного здании, и которую ему пришлось самому же подкапывать и интересах национальной обороны. В тех же самых видах и иод давлением той же необходимости оно ослабило путем отдельных мер и уступок систему ценза. Так, 1 августа оно разрешило муници­палитетам раздавать пики всем невооруженным гражданам, даже пассивным, за исключением одних бродяг или заведомо неблагонадежных лиц. 3 августа, «принимая во внимание, что справедливость и самые интересы государства требуют окру­жить профессию того, кто подвергает свою жизнь опасности ради поддержания свободы в своей стране, всеми выгодами, ко­торые может доставить ему признательность французского на­рода; принимая во внимание, что при системе политического равенства полнота гражданских прав — драгоце1Гнейшее из благ; пакопец, желая, чтобы честная бедность и добродетель­ные общественные привычки встречали награду на каждом шагу своей полезной карьеры» оно декретировало, чтобы «всякий француз, который будет воевать за свободу в батальо­нах национальных волонтеров, в линейных полках, в нацио­нальной жандармерии, в вольных легионах и во всех других отрядах и корпусах, которые могут быть сформированы, и ко­торый останется под знаменами и на действительной службе до заключения мира, начиная с настоящей кампании, а также каждый француз, которому раны, полученные на службе, но позволят продолжать ее, пользовался, если он достиг двадца- тинятилетнего возраста, правами активного гражданина, как будто бы он уже прослужил шестнадцать лет, согласно лекрета, изданного Учредительным национальным собранием» ³. Так как те же преимущества были присвоены «национальным гвардей­цам, остававшимся на местах, если они употреблялись на службу в крепостях if воеппых лагерях», и так как. с другой стороны, все французы приглашались вступить в ряды войска при са­мом провозглашении отечества в опасности, то Законодатель­ное собрание устанавливало для будущего, и как бы в награду за войну, за свободу, всеобщее избирательное право.

Такнм-то путем это монархическое и буржуазное Собрание подготовило, под давлением необходимости защищать отече­ство, падение монархии и буржуазии, причем мы указали те наиболее существенные законодательные акты, которые содей­ствовали успеху восстапия 10 августа, торжеству демократии и учреждению республики.

II

Собрание не вступило бы на этот путь, противоречивший его мандату и его собственным склонностям, если бы оно не было побуждаемо к тому движением общественного мнения не только парижского, но и национального или, скорее, муници­пального.

Мысль или ощущение, что король изменял и что отечество могло быть спасено лишь в том случае, если бы легальными или революционными средствами король был поставлен в не­возможность изменять, — вот основа скорее патриотического, нежели республиканского, восстания 10 августа 1792 г. Но это восстание, если принять во внимание его исходную точку, не было исключительно делом граждан столицы, как восстание

14   июля 1789 г. или 5 и 6 октября 1789 г. Оно было подгото­влено речами и актами известной части провинциальных граж­дан, причем эти речи и акты не были внушены Парижем, а иногда даже опережали парижское общественное мнение. В этом именно смысле революция 10 августа и была национальной.

Я сказал, что она была преимущественно коммунальной, т. е. городской.

Во Франции происходило тогда двойное движение: депар­таментское и коммунальное. Департаментские административные власти, учреждения искусственные, созданные мыслью законо­дателей, не были проникнуты ни демократическим духом рево­люции, ни духом национального объединения, который харак­теризовал собою великое движение июля—августа 1789 г. Эти административные выборные власти поддерживали бур­жуазную систему; они были «модерантисты», как стали выра­жаться немного позднее. С другой стороны, хотя и проникну­тые монархическим духом (ибо им казалось, что без монархии буржуазный порядок невозможен), эти власти были воодушев­лены своего рода центробежным, федералистическим стремле­нием. Повндимому, их идеалом был такой государственный строй, при котором каждый департамент представлял бы собою отдельную республику, управляемую буржуазной аристокра­тией под слабым скипетром короля, находящегося под опекой. В противоположность департаментам, города были одушевлены Демократическими стремлениями и стремлением к националь­ному объединению. Хотя их муниципалитеты избирались по системе, основанной на цензе, но муниципальный дух июля
1789 г., т. е. демократический, все еще жил в городах, поддер­живаемый якобинскими клубами, которые, будучи вначале бур­жуазными, мало-помалу демократизировались. Отсюда, из этих коммун, и вышло патриотическое Движение недоверия к Людо­вику XVI. Коммуны имеппо и восстали, если не против коро­левской власти, то против короля

Так, в то время как большинство департаментских советов и директорий протестовало в форме очень резких адресов про­тив оскорбления, нанесенного королевскому величеству париж­скими манифестантами 20 июня 1792 г., города в довольно большом числе выражали свое негодование но поводу уступок или измен короля, иногда в форме адресов, исходивших от их муниципалитетов, часто в форме адресов, исходивших от их клубов, а ча^то также в форме адресов, исходивших от граждан, сгруппировавшихся только по данному поводу ^[75].

Враждебные Людовику XVI адресы (я говорю об адресах, предшествовавших дню 10 августа или написанных хотя и после 10 августа, но ранее получения известия об отстрапонии короля от власти) были передаваемы Законодательным собра­нием своей чрезвычайной комиссии, и мы могли прочесть их в Нац. арх., в бумагах этой комиссии ⁸. Они поданы коммунами, находившимися в следующих департаментах: Эн. Об, Арьеж, Устья Роны, Кальвадос, Кот-д’Ор, Дордонья, Эр (Eure), Фнни- стер, Гар, Верхняя Гарб'ина, Жерс, Жиронда, Геро (Herault),' Юра, Мэи-и-Луара, Масс, Орп, Верхняя Саона. Из этого списка видно, что недовольство п недоверие к королю было выражено сначала преимущественно востоком и югом Франции, в то время как север, запад и центр дольше оставались преданными особе короля и делу королевской власти.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Среди этих недоброжелательных но отиошениго к Людо­вику XVI адресов, одни враждебны только королю, другое враждебны королевской власти вообще. Но петиции, стремив­шиеся прямо или косвспио к низвержению трона, Законода­тельное собрание получило лишь из департаментов Кот-д’Ор, Уна. Уетьев Гоны, Ода и Арьежа.

Таким образом, в нюне — августе 1792 г. республиканское движение происходило почти в тех же областях провинциаль­ной Франции, как годом раньше, вслед за вареннским бегством, но с тем важным различием, что в 1791 г. республиканский импульс исходил преимущественно из Парижа, тогда как в L792 г. в этих восточных и юго-восточных департаментах рес­публиканское течение общественного мнения возникло само­произвольно, в то время как парижане, под влиянием Гобес- пьера, повиднмому, отрекались т>т республики; кроме того, это течение было гораздо сильнее, чем после варепнекого бегства; оно дошло до самого Парижа и увлекло его за собой.

Достойно замечания, что эти провинциальные республи­канцы даже в своих наиболее резких фразах не употребляют слова «республика»: настолько это слово еще возбуждало опа­сения и настолько Гобеспьер успел дискредитировать его. Мы называем их республиканцами потому, что они требуют открыто или в замаскированных выражениях не только того, чтобы лично Людовик XVI перестал царствовать, но также и того, чтобы не было короля вообще. Некоторые из них доходили в своей осторожности до того, что желали сохранить еще на некоторое время монархическую этикетку. Так, 4 июля 1792 г четыре гражданина Сен-Жерона (департамента Арьеж), подпи­савшиеся, по их словам, за огромное большинство своих согра­ждан, заявляют, что короли — источник всех бедствий и что приближается тот момент, когда все будут разделять это мне­ние: но так как еще существовал предрассудок в пользу монар­хии, то они требовали, чтобы Собрание ограничилось провоз­глашением низложения Людовика XVI или отстранением его от власти, как умалишенного, причем созвало бы «избиратель­ные коллегии для назначения регента» Другие, очевидно, склонялись к немедленному упразднению монархии, но требо­вали, чтобы вопрос о новой форме правительства был предо­ставлен на решение Национального конвента. Таковы именно смысл п цель петиции шестидесяти одного «свободпого гра­жданина» города Сёрра (Кот-д’Ор), которую мы считаем нужным воспроизвести здесь целиком, так как, во-первых, опа знакомит нас с более ранней петицией граждан Бура (Bourg), a bo-btcj- рых, по ней ясно видно, что именно поведение короля, а не

/

философская пропаганда, оттолкнуло этих петиционеров от монархии

«Законодатели!

«Отечество в величайшей опасности! Свобода подвергается нападению со всех сторон! Исполнительная власть открыто разрушает конституцию при помощи самой же конституции. Мы поклялись поддерживать ее; по прежде всего мы принесли присягу жить свободными или умереть.

«Нация не наденет больше оков, которые она разбила в ужасных подземельях тирании; она не утратит своих прав па верховную власть, торжественно признанных статьею 3-й Декларации прав человека.

«Законодатели! Пусть в переживаемом нами кризисе благо­денствия народа этот высший закон будет единственным ва­шим руководителем! Полные доверия к энергии и чистоте ва­шего патриотизма, признавая всецело мотивы, изложенные в полномочиях, посланных вам гражданами Бура, Энского депар­тамента, 24 числа истекшего июня; пораженные особенно спра­ведливостью их заключительного соображения, а именно: «что настоящая организация исполнительной власти пе может быть удержана без того, чтобы она не произвела общего крушения империи, тик как политическое тело, голова которого замыш­ляет одно, а руки действуют в противоположном направлении, представляет собою нечто действительно чудовищное»; в силу статьи 1-й титула 7-го конституционного акта, признающей за народом право изменять и видоизменять конституцию; желая достигнуть этой цели, крайне необходимой для сохранения завоеванной нами свободы, без роковых потрясений для государ­ства,— мы вручаем вам, законодатели, все паши права и пол­номочия и заклинаем вас поспешно конституироваться в На­циональный конвент для изменения или видоизменения консти­туции по отношению только к одной исполнительной власти. Мы предоставляем вашему благоразумию и вашей просвещен­ности заботу об организации ее в такой форме, какая пока­жется вам наиболее способной обеспечить торжество свободы. Мы обещаем и клянемся употребить паше оружие и пожертво­вать нашими жизнями для полного выполнения законов, наблю­дать за вашею безопасностью, поддерживать общественное спокойствие и противодействовать гнусным интригам ваших и наших врагов».

Если бы граждане Ссрра хотели только переменить короля, а не уничтожить королевскую власть, то конституция предо­ставляла бы им возможность осуществить их желания путем

#

низложения Людовика и установления регентства. Но раз они требовали пересмотра конституции в том, что касалось испол­нительной власти, то это значило, что omi по меньшей мере хотели подвергнуть обсуждению вопрос о самом существова­нии трона. По всей вероятности, это были республиканцы, так же как и граждане Нарбонны, которые в своем адресе от

11    июля критиковали Людовика XVI и королевскую власть, требуя «верховной власти для народа и ответственного пра­вительства», а также созыва для этой цели первичных собра­ний Не следует ли равным образом признать республикан­ской и «Петицию к Национальному собранию граждан, собрав­шихся со всех концов французского государства на Бокэрскую ярмарку» (29 июля), — петицию, к которой примкнули (30 июля) якобинцы Нима? В ней требовалось не только низ­ложение «пзмепника», но и достижение такого положения ве­щей, при котором исполнительная власть не была бы более неприкосновенной. Если это не прямое требование республики, то нечто очень близкое к тому ^J.

Главный очаг республиканизма находился в ту пору в де­партаменте Устьев Роны. Там даже коммуны, ограничившиеся требованием низложения, делали это в гордых и открытых выражениях, в которых чувствовалась «республиканская душа», как говорили тогда. Разве не характеризует, например, умствен­ное настроение патриотов 1792 г. следующий краткий адрес граждан Пенна и Кадено (Устья Роны), снабженный многочис­ленными подписями: «Мы любили Людовика XVI, пока он верно служил нам; но с того момента, как он изменил нам, нарушив свою присягу, он освободил нас от нашей. Мы не хо­тим больше его и подписываемся под его низложением»³. «Братья-антиполитики», члены Общества друзей конституции в Обанье, идут еще дальше. «Законодатели — говорят они,— мера переполнена: наступил час изгиать Гарквнниев из Фран­ции. Народ, имеющий право дать себе короля, имеет право и низложить его, особенно когда подобное учреждение подвер­гает риску безопасность государства» ⁴.

Адреса граждан Пешга и Обаньи относятся к августу; ге­неральный совет Марсельской коммуны высказался против королевской власти в энергичной петиции еще 27 июня 1792 г.

«Законодатели,— говорится в ней, — нация поручила вам поддержание н защиту сиосй свободы, независимости и верхов­ного значения своих прав. Вечный разум указывает ей, что за­коны относительно королевской власти, которые ваша пред­шественники навязали ей, вопреки ее протестам п жалобам, противоречат правам человека». «Печальный опыт» показал, до какой степеш! королевская власть несовместима с принци­пами равенства и народного самодержавия. Наши страдания и наши опасности проистекают от этого неприкосновенного и наследственного короля. «Признайтесь, законодатели, что ваши учредители ничего не учредили; если вы хотите быть чем-ни­будь, если вы хотите ответить желаниям нации, отмените за­кон, который превращает её в ничто вместе с вами, который вы можете уничтожить с ее помощью и который ее соб­ственные жизненные потребности пе позволяют ей больше терпеть. Мы все знаем историю наших несчастий; было бы бес­полезно повторять ее здесь. Негодование, возбуждаемое ими, достигло своего апогея. Поспешим же уничтожить причину их и восстановить наши права. Пусть исполнительная власть бу­дет назначаться и возобновляться народом, как назначаются и возобновляются два другие вида власти, с некоторыми видоиз­менениями,— тогда все скоро будет восстановлено»

Эта петиция была не одпой угрозой: за ней скоро последо­вал революционный агрессивный акт, направленный против короля и трона. Вопреки королевскому veto, мэр и муниципаль­ные должностные лица Марсели издали 29 июня прокламацию, в которой объявляли об отправке 1 или 2 июля в столицу 500 марсельцев, «хорошо снабженных патриотизмом, силой, мужеством, оружием, багажом и военными припасами». Это был знаменитый батальон, с таким успехом содействовавший взятию Тюильерп.

Сила аитпроялистского общественного мнения Марсели была так велика, что департаментские власти Устьев Роны не осмелились ни подавить противоконституцпоиные действия муниципалитета, ни даже выразить ему своего порицания". Впрочем, у марсельских республиканцев был по крайней мерс один друг среди департаментских властей, так как генераль­ный прокурор-синдик Моиз Бэйль высказался публично против монархии. Второго августа 1792 г. он папечатал памфлет, оза­главленный: «О бесполезности и опасности короля при свобод­ном и представительном образе правления» ^г; он посвятил его «Мурайлю, марсельскому мэру, и всем его согражданам, дру­зьям свободы и равенства». В этом памфлете говорилось: «. .. Наследственный, неприкосновенный, выбранный нациею представитель, которому поручается выполнение законов, есть нечто чудовищное: это полип, поглощающий все соки полити­ческого тела, захватывающий в конце концов всю власть и при­водящий к тирании». Кроме того, «Людовик-Огюст Капет» уже доказал своим поведением, что он менее чем кто-либо достоин быть таким наследственным представителем. Исполнительная власть должна быть выборной, но она не должна состоять из одного главы, даже выборного. Напротив того, члены исполни­тельной власти должны быть очень многочисленны. Объяснив затем, в каком виде оп представлял себе организацию власти (в несколько запутанных и туманных выражениях), Бэйль тре­бовал, подобно демократам школы кордельеров, чтобы народ санкционировал все законы. Он хотел, песомпеппо, демократи­ческой республики, хотя и не называл ее этим именем.

Таково было республиканское движение в Марсели.

Таким образом, в то время как парижапе ограничились тем, что дали предостережение королю и надели на него фри­гийскую шапку, оставаясь монархистами, марсельцы требовали упразднения трона н отправили вооруи{енпый отряд, чтобы осуществить это требование. Марсельская коммуна первая вос­стала с целью установить во Франция республику.

Когда 12 июля 1792 г. марсельская петиция была прочитана в Законодательном собрании, опа вызвала громкие аплодис­менты в трибуиах, особснпо в той, где находились федераты, уже приехавшие из различных городов в Париж ^J. Собрапис пришло в негодование. Камбоп заявил, что эта неприкосновен- иая манифестация была западней. Петиция была с порицанием передана в Комиссию двенадцати, но впечатление, произведен­ное ею, было громадно; отныне вопрос о низвержении монар­хии уже был поставлен на очередь.

Адреса, не выражавшие никакого желания, враждебного королевской власти, по требовавшие мер против самого короля, указывали на то, что. популярность Людовика XVI уже была погублена его аитифранцузским поведением в начавшейся вой­не, к были способны ободрить республиканцев. Граждане Бар- ле-Дюка требовали установления регентства (2 июля) с истинно революционною эиергнею и ясно выраженною ненавистью к королю теми же чувствами дышат следующие слова, с ко-

торыми обратились к Собранию национальные гвардейцы и многочисленные граждане Брнансона: «Страшная буря угрожает государственному кораблю; весь экипаж кричит вам, что для общего спасения требуется преданный кормчий» *; те же самые чувства выражены в петициях о низложении или временном отстранении короля, подписанных гражданами Авирея (Об), Перигё, Бержерака (Дордонья), Каргэ (Финнстер), Эгвива, Клараисака, Сен-Жан-Дюгар а, Сент-Амбруа (Гар), Тулузы, Ла- гава, Риёжа (Верхняя Гаронна), Баланса (Жерс), Полляна (Жи­ронда), Безьера и Сетта (Геро), Лон-де-Сонье и Доля (Юра), Анжера (Мен и Луара) ^[76], Шамплитта (Верхняя Саона), Тулона и Ольуля (Вар). Коммуны Нормандии, где, однако, позднее фе­дерализм и роялизм вызвали мятежи, не были наименее пылкими в своих манифестациях против короля. Еще 22 июня многочис­ленные граждане Кана требовали его низложения, а 4 августа пять секций этого города подписали петицию в том же смысле, задуманную ими 28, 29 и 30 июля ^[77]; 23 нюня около 250 граждан Фалеэа потребовали, чтобы Законодательное собрание пригла­сило короля снова призвать министерство Ролана, а ввиду дур­ного употребления, какое король делал из своего королевского жалованья, уменьшить последнее до суммы пять миллионов;

3  июля граждане Алансона подписали в большом числе пети­цию о низложении короля

Мы должны опять повторить, что все эти враждебные Лю­довику XVI адреса, как республиканские, так и нереспубликан- ские, бы ли внушены тою опасностью, какой подвергалось са­мое существование отечества, благодаря сношениям короля с австрийцами и пруссаками; если такое множество французов в городах высказалось против короля, причем некоторые из них высказались и против королевской власти, то ими руково­дил единственно патриотизм. Так как Франция была в войне, так как король уклонялся от обязанностей руководителя нацио­нальной защиты, то нация, осведомленная об этом через посред­ство патриотов городов, восстала против Людовика в форме грозного движения, проникнутого печалью н беспокойством; решившись сама спасти себя, она свергнула короля, которого так любила, но который сделался ее злейшим врагом.

III

Это городское движение против Людовика XVI в июне, шоле и августе 1792 г. проявилось не только в словах и адре­сах, но также и в действиях. Мы уже видели, что когда король противопоставил свое veto декрету Законодательного собрания о сформировании под Парижем федерального лагеря, то волонтеры, невзирая на это, двинулись в столицу, причем большинство сделало это вовсе не потому, что не знало о ко­ролевском veto, а потому, что вполне сознательно хотело вос­противиться ему революционным путем и поддержать Собрание в его борьбе с королем.

Читатель помнит, что по крайней мере одна из групп среди этих враждебных королю волонтеров враждебно отно­силась и к самой королевской власти. Марсельский батальон двинулся в путь с целью осуществить антироялистские стрем­ления муниципалитета своего города ¹. Это не была, как утвер­ждали, шайка авантюристов: это были молодые люди [78]13 хо­роших семей, выбравшие своим командиром отставного воен­ного, Франсуа Муассона ". Этот батальон вышел из Марсели

2    июля, а вошел в Париж 30-го. При отправке, в дороге и по прибытии он пел военную песню, написапную Руже де Лилем для рейнской армии и получившую с тех пор название «мар­сельского гимна», а затем «марсельезы». «Они оглашали зву­ками этой воинственной арии, — говорит одна из газет того времени, — все деревни, через которые проходили; таким об­разом, эти новые барды распространяли в деревнях граждан­ские и воинственные чувства» *. Марсельеза разрасталась по до*- роге; в Вьенне к ней прибавилась строфа: «Nous entrerons dans la carriere». Итак, эту песню, носившую не только воинствен­ный, но и цивическнй характер, вызывавшую в слушателях республиканские чувства, слышали во время путешествия мар­сельцев вся ронская долина и все департаменты между Лионом и Парижем. Во всех этих местах она возбуждала патриотиче­ские страсти, которые повели к падению трона. Парижане встре­тили марсельцев с восторгом. «Что за прекрасное и трогатель­ное зрелище! — говорит один современник. — Герои юга со­единились с победителями Бастилии, чтобы воздать честь доб­родетели! ^[79] Шествие открывал храбрый Сантсрр во главе лю­дей 14 июля. Пики и ружья, перемешанные между собою, напо­минали достопамятные моменты революции. Затем шли мар-

ссльцы со своими пушками впереди, а фургонами и экипажами в арьергарде. Невозможно было бы передать чувства, одушев­лявшие всех горожан; в то время как перед ними проходил этот кортеж, слезы были у всех на глазах; воздух оглашался криками: «Да здравствует нация! Да здравствует свобода!» ^[80] ■

Марсель пе была единственным городом, пославшим в Па­риж своих федератов^[81]. Там были также и федераты Бреста, отличавшиеся, повидпмому, такою же самоотверженностью, как н марсельцыБыли также федераты п пэ многих других го­родов. Как велико было число всех этих федератов, пизверг- нувншх вместе с парижанами трон? В заседании Законода­тельного собрания 18 июля 1792 г. было прочитано письмо мэра Петиопа, извещавшего, что всего записалось в муниципалитете

2  960 федератов. Это небольшое само по себе число было при данных обстоятельствах очень значительно, так как большин­ство этих волонтеров двинулось в путь попреки королевскому veto и министерскому циркуляру, ранее чем оно узнало о дек­рете 2 июля, легализировавшем это движение; таким образом, оно совершило акт открытого неповиновения королю. Волонте­ров. прибывших в Париж, после того как были внесепы в спи­ски эти 2 960 человек, было, очевидно, очень много; среди них находилась группа брестских федератов, вступивших в столицу

24  июля и батальон марсельцев прибывших туда, как мы ви­дели. 30 июля.

Не все эти федераты приходили в Парии; в одинаковом на­строении. Только одни марсельцы, повидимому, намеревались

низвергнуть трон и были истинными республиканцами. Осталь­ные являлись с несколько неопределенным желанием оградить отечество от опасностей. Некоторые из федератов, как, напри­мер, брестские, хотя твердо решили противодействовать веро­ломной политике двора, но в то же время хотели защитить Собрание от посягательств парижской коммуны и были про­никнуты ревнивым чувством по отношению к Парижу Мар- еельцы и брестские волонтеры нашли в Париже ранее их при­шедших волонтеров, уже подпавшими под влияние якобинцев и пропитанными их доктринами. С 11 июля нм были отведены особые места в клубе, причем тулонские федераты сразу были встречены там аплодисментами". Робеспьер сделался их политическим наставником. Какую же доктрину им преподно­сили— республиканскую или моиархическую? Хотя марсельцы еще не прибыли в Парпж, но все уже были знакомы тогда с fix взглядами, так открыто формулированными в республикан­ской петиции марсельского муниципалитета. Находились, одна­ко, федераты, еще не отдававшие себе отчета в измене самого короля, а негодовавшие только против министров. Якобинцы хотели умиротворить первых и подействовать возбуждающим образом на вторых. Но с какою же целью? С целью ли дать предостережение королю или же с целью заменить его другим королем? Они еще не говорят этого, а может, еще и сами не знают. Они все были согласны в признании необходимости ка­кого-нибудь национального насильственного акта, который удержал бы короля от дальнейшей измены. Послушаем Робес­пьера. 11 июля он заставил клуб вотировать следующий адрес федератам: «Привет защитникам свободы! Привет великодуш­ным марсельцам, подавшим сигнал к священной федерации, объединившей их! Привет французам восьмидесяти трех депар­таментов. и т. д.». «Такое количество посягательств пробудили наконец нацию. . .» «Вы пришли сюда не для того, чтобы до­ставить праздное зрелище столице и Франции. Ваша миссия — спасти государство. Обеспечим, наконец, соблюдение конститу­ции, не той конституции, которая извлекает из народа соки в пользу двора, которая передает в руки короля громадные сокровища и громадную власть, а главным образом и прежде всего той конституции, которая гарантирует верховную власть народа и права нации. Потребуем точного выполнения зако­нов. не тех, которые умеют защищать лишь сильных негодяев и убивать народ с соблюдением формальностей, а тех зако­нов. которые охраняют свободу и патриотизм от макиавеллизма и тирании. .. Будем давать присягу только отечеству и самим

‘ Л. Com, ibid.

^s о La Sociele des Jacubius», т. IV, стр. 87.

себе перед лицом бессмертного царя природы, создавшего нас для свободы и карающего наших угнетателей». Затем он вы­ражает негодование против Лафайетта, еще больше, чем против Людовика XVI.

Что же в конце копцов предлагает Робеспьер федератам? Ничего определенного; но несомненно, что он не предлагал им низложения короля, уже требуемого многими городами. Жела­ние видеть короля окружепным лучшими советниками и полу­чающим менее значительное содержание — вот что можно угадать в этих громких фразах, которым оратор умышленно старался придать неопределенный характер, чтобы поддержать согласие между федератами, а также и потому, что у него са­мого были еще монархические цели.

Республиканцы, хотя уже не решались больше говорить о республике в клубе якобинцев, осмеливались, однако, выражать свое недовольство. 12 июля Робер «восстает против названия «федераты», данного гражданам, высланным департаментами иод влиянием известий об опасности, угрожающей отечеству. Он находит, что это название не годится для пих и что их сле­дует называть «инсургентами». После непродолжительных пре- ний по поводу этого замечания Робера, общество перешло к очередному порядку» Можно думать, что слово «инсургенты» казалось клубу, так же как и Роберу, однозначащим со сло­вами «антироялисты» и «республиканцы».

Были федераты, еще не хотевшие тогда, чтобы их считали республиканцами. В том же заседании клуба федераты депар­тамента Ду потребовали, чтобы «в департаменты былп посла­ны адреса, в которых опровергалось бы обвинение парижских якобинцев в республиканизме, выставляемое против них в их департаменте» ". Но в том же заседании федераты Па-де-Калэ делают следующее заявление: «Никто из нас не пойдет на границы, если король не будет отрешен от власти и если На­циональное собрание не приведет в действие нацпопальную исполнительную власть» ⁵. Но что такое эта «национальная исполнительная власть»? Еслп это не республиканское предло­жение, то надо все-таки признать, что оно чрезвычайно похо­дило на таковое. Сколько колебаний и противоречий еще заме­чалось тогда в этих тревогах патриотов, чувствовавших, что ко­роль изменяет им, но еще мучившихся при мысли об отречении от королевской власти!                                                                                     •

С другой стороны, легко видеть, что монархическая поли­тика Робеспьера разделялась ие всеми. На заседании клуба
( [82] “

13 тоня Карра требует отрешения Людовика XVI от власти; другие требуют, чтобы во время празднества, которое должно было произойти на следующий день, федераты присягали только нации и закону, но не королю. Повидимому, это было вполне согласно с советом Робеспьера: «Будем приносить при­сягу только отечеству и себе самим. ..» Тем не менее Камилл Демулен, отрекшийся, как мы видели, от республики па стра- ппцах своей робеспьернстской «Трибуны патриотов» *, добился того, что это предложение было отвергнуто. Но Дантон, быть может, тогда втайне уже примкнувший к республиканизму и, кроме того, гораздо враждебнее относившийся к Людовику XVI, чем Робеспьер, произнес страстную речь, в которой убеждал федератов ие покидать Парижа, несмотря на декрет, повелевав­ший им отправиться в Суассон после празднества федерации, а оставаться в столице вооруженными и объединенными, до тех пор, пока не появится петиция, которая обнаружила бы жела­ния «верховного повелителя» по отношению к «судьбе испол- питсльиой власти». Не уходить до тех пор, пока Людовик XVI не перестанет быть королем, — вот что советовал Дантон феде­ратам, и они послушались его совета.

На празднике федерации 14 июля 1792 г. уже не раздава­лись крики: «Да здравствует король!», и Людовика XVI ветре- чал и с враждебною холодностью ". Кричали: «Да здравствует нация!» Никто не кричал: «Да здравствует республика!» Один из федератов Кальвадоса даже прямо заявил в клубе 15 июля, что он против республики: «Помпите, что нам надо бороться только с одним врагом: королевскою хитростью. Что же ка­сается монархии, то она остается, потому что она вписана в коне титу ци ю!»

Настроение якобинцев, однако, видимо менялось, ц на том я.е заседании Билльо-Варенн снова потребовал республики, о ко­торой не поднималось речи с самой резни на Марсовом поле; требуя ее. он не называл ее по имени (на это тогда почти ни­кто пе решался), но указывал на нее так ясно, что невозможно было ошибиться.

«. . . Поспешим, — говорил он, —остановить пожар, пламя которого уже сверкает; а чтоб достигнуть этого, пусть все феде­раты, пусть все добрые граждане подадут завтра адрес Законо­дательному собранию с требованием не временного отрешепия короля от власти, как предлагают некоторые, не этой фальши­вой н недостаточной меры, потому что она влечет за собою Длинные и вероломные переговоры в ту минуту, когда необхо­димо действовать, в потому еще, что это значит оставить у себя

иа груди змею, которая будет там отогреваться; а потребуем, чтобы король и вся его семья под надежным конвоем были вы- провождены за границу. Когда Рим решился вернуть себе сво­боду, он начал с того, что выгнал всех Тарквиниев. Здесь они подло изменяют нам; там мы, по крайней мерс, будем видеть их перед собой, и их удары не будут более страшны для нас, раз мы будем иметь возможность отпарировать их». Но, быть мо­жет, он хотел призвать другую династию? Нет; он требует, «чтобы деятельность министерства была подчинена непосред­ственному надзору Национального собрания». Он прямо пред­лагает всеобщее избирательное право: «Пусть все французы без различия будут созваны в первичные собрания для назна­чения членов Национального конвента без посредства избира­тельных собраний». Кроме того, он хочет организовать демо­кратию по системе «референдума»: «Пусть предварительно право veto будет возвращено восьмидесяти трем департамен­там, санкция которых будет установляться большинством в две трети. Тогда закон станет тем, чем он должеп быть, т. е. выра­жением общей волн» ^[83].

Как же отнесся клуб к этому проекту демократической рес­публики? Он решил напечатать дело Билльо-Варенна и разо­слать его по своим разветвлениям. Какая перемена в настроении якобинцев, за год перед тем встречавших свистом и шиканьем республиканцев!

Повидимому, Робеспьер почувствовал тогда, что его строго монархическая и конституционная политика не соответствовала общему возбуждению умов. Он отвел почетное место в своем «Защитнике Конституции» энергично написанному адресу, кото­рый федераты подали 17 июля в Законодательное собрание и в котором они требовали не только судебного преследования Лафайетта, но и временного отрешения короля Правда, они отрекались при этом от республики. Вот как они выражались: «Нация терпит измену... Мы не отказываемся иовпповатьс королю, но мы проводим резкое различие между королем и за­говорщическим двором, наказания и изгнания которого требуе

гама конституция, требуют вес божеские и человеческие законы. (Около двадцати членов и все трибуны аплодируют.) Отцы оте­чества, отрешите временно исполнительную власть в лице ко­роля: спасение отечества требует этого; оно повелевает вам принять эту' меру. Предайте суду Лафайетта. ..¹¹

Отсюда видно, что у федератов сложилась (или они думали, что у них сложилась) к этому времени довольно определенная политическая программа: поддерживать монархию (или ми­риться с поддержанием ее) и добиться того, чтобы Людо­вик XVI, отрешенный временно или низложенный, не царство­вал более.

Кроме того, федераты сорганизовались. Они учредили «центральный комитет федератов», заседавшей в помещении якобинцев". Этот комитет обратился 20 июля с адресом «к фран­цузам восьмидесяти трех департаментов», в котором извещал

о намерении федератов остаться в Париже для борьбы «с веро­ломным двором, с коалицией наглых практиков >. «Мы должны по­бедить пли умереть в Париже и мы поклялись остаться в нем. Здесь наш пост, здесь место нашей победы или же наших могил».

23 июля они подали Законодательному собранию новую петицию, требовавшую отрешения короля и созыва первичных собрании, «чтобы узнать непосредственным и достоверным пу­тем о желании народа» и «чтобы избрать национальный кон­вент для обсуждения некоторых статей, считающихся конститу­ционными». Пусть Собрание торопится: «Если вы дадите нации доказательство своего бессилия, у нее останется только один ресурс: развернуть все свои силы и самой раздавить своих вра­гов». Действуйте, или мы станем действовать сами: таков смысл этой угрожающей петиции, поданной федератами Законодатель­ному собранию.

3  августа федераты настаивают еще раз и уже более резким тоном: ?Мы требуем от вас категорического ответа: можете ли вы спасф! нас, да или нет? Народ поднялся, он хочет оградить общественные интересы и вас вместе с ними»

Известно, что Собрание не предприняло ничего ". Получив подкрепление и сделавшись более смелыми после прибытия марсельцев, волонтеров Бреста и многих других, федераты приготовились к действию. Тайная директория, вышедшая из среды центрального комитета, стала организовывать восстание по соглашению с парижскими секциями.

Такова была роль федератов в педели, предшествовавшие падению трона. Это были как бы вооруженные депутаты много­численных французских коммун, сообщившие парижанам и. в свою очередь, позаимствовавшие у них энергичное настрое­ние. Состоялось соглашение между самыми смелыми патриотами столицы и провинций, с целыо низвести с трона Людовика XVI. Вопрос о дальнейшей республиканской или монархической организации был пока отложен. Это именно соглашение и при­дало революции 10 августа характер национального движения.

IV

Посмотрим же, помешало ли это решение (хотя и молчали­вое, но несомненно существовавшее) отложить вопрос о форме правительства до изгнания врага-короля из Тюильернйского дворца и произойти республиканским манифестациям ранее 10 августа.

Будем сначала говорить о периодической прессе.

Вообще говоря, в ней не поднималось вопроса о форме пра­вительства.

Газеты, бывшие республиканскими в июне—июле 1791 г., сообразуются после того с своего рода общим запретом, кото­рому повиновались все опи после резни на Марсовом поле, и не произносят слова «республика».

Они ограничиваются тем, что оскорбляют Людовика XVI. Так, «Les Revolutions! de Paris» называют его в начале июля

1792  г. ^J «нашим домашним и конституционным врагом», «коро­нованным Тартюфом», «Лживым Людовиком». Газета хочет, чтобы 14 июля федераты потребовали у него отречения от его прав на законодательную инициативу, на veto и личную непри­косновенность, а также чтобы его содержание было уменьшено

События, подготовившие низложение Людовика X.YI

[84] не требует уннчтожс- пня трона.

Листок «Le Journal general de ГЕигоре», заменивший «Нацио­нального Меркурия» Робера, идет несколько дальше: в номере от 24 июля 1792 г., в «наброске одной важной меры, необходи­мой для спасспия Франции», он предлагает Законодательному собранию отстранить короля от осуществления исполнительной власти на все время войны и отсрочить свои заседания до за­ключения мира. Но прежде этого оно должно было назначить трех диктаторов, господ R.. .d, S. .. Р...", с тем чтобы они выбрали шесть министров и составили вл<естс с ними Верхов­ный совет ^[85]. Этот проект ролановской временной диктатуры не имел никакого успеха в общественном мнении *.

Но если ни одна из прежних газет не высказывается прямо в пользу республики, то зато в это время была основана новая республиканская газета, о которой, как мне кажется, еще не упоминал ни один историк; она называлась «Le Journal des hommes du 14 juillet et du faubourg Saint-Anitoine» и выходила с 12 июля по 11 августа 1792 г. ^г’> В числе ее редакторов не было знаменитых революционеров; в объявлении об ее издании читаем следующее: «гг. Готье, Бурбо, Гоншон, Фурнье, Пар- рен, Росеииьоль, Менан, Шартье, Пласс, Мижон, братья Дижон и другие граждане Сент-Антуанского предместья или литера­торы будут нашими главными сотрудниками».

В этой газете, в номере от 20 июля, напечатано: «Да, наши первые представители отравили сок конституционного дерева. Настало время избавить его от королевской власти, этого нечи­стого и смертоносного червя, который скоро высушил его до самых корней. . . Разобьем, наконец, этого колосса, тяжесть ко­торого раздавит нас, рано или поздно. Он увлечет в своем па-

дении зловредных насекомых, живущих на нем, и общество, освобожденное от этих бичей, будет пользоваться подобающим ему миром и счастием».

Возможно ли было яснее высказаться против королевской власти? И тем не менее эти антироялнеты приходят, в конце концов, к временному решению, от которого пе отрекся бы и монархист Робеспьер, а именно: «низложение Людовика XVI, i отмена королевского veto н уменьшение королевского содержа- ] пия». Таким образом, они примирились бы с регентством; а в но­мере от 21 июля ими напечатано письмо «одного уважаемого 1 патриота», требовавшего отрешения короля, где встречается следующее формальное заявление: «Мы призываем к регент* I ству того, кого назначит закон».

В номере от 24 июля напечатан адрес граждан Нарбонна, I очень страстный, но не исключающий возможности примирения j с Людовиком XVI. Эти граждане говорят людям 14 июля: ] Вы — авангард Франции. Идите вперед: если вы сделаете шаг. вся армия заколеблется, н нация массами хлынет в Париж. | Какое прекрасное зрелище представила бы эта колонна из J миллиона шестисот или семисот граждан, двигающаяся одно­временно из десяти или двенадцати мест государства, чтобы потребовать отчета у короля, который титулует себя королем J французов, но который должен был бы титуловаться королем Кобленца!..» «Приближается XIX век. Пусть в этот счастли­вый момент наступления 1800 года все обитатели земли, осво* ' божденные от своих деспотов, обратятся к творцу вселенной с гимном признательности и свободы! Братья Сент-Антуанского ] предместья! спросите у Людовика XVI, хочет ли он участво­вать в этом всемирном празднестве, в этом зрелище, которое! земля приготовляет для неба? Мы еще сохраняем для него I первое место на банкете. Если оп откажется, неблагодарный, I мы призываем на него мщение неба, а если этого не последует, ] то — мщение народа. Наше письмо, это — молния, предше-1 ствующая громовому удару. Прощайте. Мы на ногах: наши! ранцы п ружья готовы, и мы зпаем дорогу в Париж».

Но скоро эти «люди 14 июля» стали смелее, и слово - рее- , публика», которое они таили в своем сердце, сорвалось с их j уст. В номере от 27 июля 1792 г. читаем:

«Ие перестают утверждать, что республики постоянно но* трясаются мятежными партиями. Это рассуждение лишено здра* j вого смысла, и спор идет здесь о словах. Ошибочно думать, J чтобы патриоты желали республики в роде Афинской и РиМ^ у сбой, например. Мы хотим правительства, еще не виданного до* сих пор, в котором вся власть была бы передана в руки выбор* л ных и временпых должностных лиц, в котором все делалось бы! самим пародом н для народа, в котором человеческие страстй