Юридические исследования - ЛЕКЦИИ ПО ИСТОРИИ АНГЛИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. А. Н. САВИН -

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОТ 1603 г* ДО НАЧАЛА ГРАЖДАНСКОЙ ВОИНЫ

Английская революция в исторической литературе.—

К ла рендон.—Мей.—Гаррингтон.—Юм.—Галлам.— Маколей. — Гизо.—Гнейст,—Ранке.—Годвин.—Карлейль.—

Маркс.—Энгельс.—Бернштейн.—Гардинер.—Недостаточная разработанность социальной истории Англии.

Правильное понимание важнейших событий в истории Англии XVII в. установилось не сразу. Поэтому я хочу предложить вам небольшой очерк воззрений на историю Англии XVII в.

Для нас нет сомнения в том, что срединным узлом, наиболее важной частью английской истории XVII в., да и не одного XVII в., являются 40-е и 50-е годы, время гражданской войны, республики и протектората, когда политическая борьба достигла наивысшего напряжения. Историку наших дней трудно воздержаться от искушения видеть во времена Якова I и в первых 15 годах Карла I только прелюдию к гигантской борьбе середины века. Время реставрации, время Карла II и Якова II, революция 1688 г., «славная революция», в наших глазах только отдаленный отзвук налетевшей на английское общество более сильной и шумной грозы той поры, в которой Карлейль видит последний этап английского героизма. Но эта точка зрения сложилась недавно и не без труда получила распространение в английском и вообще в европейском обществе. У людей, живших вскоре после переворота, отношение к истории XVII в. было вовсе не таково. После того как отшумели бури первой «великой» английской революции, длинный ряд поколений, напуганных ими до потери чувства перспективы, оглядывался на пережитую смуту с радостью по поводу ее конца, с тревогой перед возможностью ее повторения, оглядывался и отвертывался, закрывал глаза, старался забыть эти 20 лет, как тяжелый, но, к счастью, безвозвратно миновавший кошмар.

Реабилитация «Ееликого мятежа» есть дело только XIX в. Она началась притом с той его стороны, которая, быть может, всего менее манит к себе историка наших дней. Ранняя попытка Годвина раскрыть Ееличие английских республиканцев не произвела большого впечатления. Перелом в общественном мнении начинается со знаменитой книги Карлейля о Кромвеле. Не люди политической свободы, демократических порывов и религиозного непротивления злу, а суровый герой порядка и мощной всесокрушающей силы, воскрешенный влюбленным резцом великого писателя, вызывает
отклик в сердцах респектабельных англичан времени Пиля и Коб- дена и заставляет их постепенно изменить свои взгляды на пору пуританского безумия. Присматриваясь к ней, англичане высших и средних классов начинают еще с новой стороны чувствовать сво^. кровное родство с революционерами XVII в. Долгое время 40-е и 50-е годы были вычеркнуты из официальных версий английской истории. Карл II вступил на престол сейчас же после мученической кончины своего отца. В правительственном издании парламентских статутов, появившемся в начале XIX в., вы не найдете актов гражданской войны, республики и протектората. Законодательство прерывается после разрыва короля с Долгим парламентом и возобновляется лишь вместе с реставрацией; «мятежнические» акты доселе приходится разыскивать в частных собраниях. А в самом конце века тайный советник и бывший министр королевы пишет проникнутую сочувствием биографию главного цареубийцы (Морлей, 1900), о которой самым лестным образом публично говорит настоящий министр ее величества, тогдашний идол патриотов и лойялистов (Чемберлен). И что еще соблазнительнее, за несколько лет перед тем одно неизвестное лицо приносит в дар парламенту бюст этого самого цареубийцы, который, кстати сказать, самым непочтительным образом разогнал несколько парламентов, и парламент принимает подарок, ибо ни для кого не секрет, что этот неизвестный, быть может, наиболее респектабельный и близкий ко двору человек, бывший премьер ее величества (лорд Розбери). Вместе с бюстом в официальный исторический пантеон входит английская революция, по крайней мере часть ее, и не смущает больше ничьих робких взоров. В страшных смутьянах и насильниках англичане наших дней нашли своих предков, которые проводили строгую протекционную политику, полагали основание колониальной империи, одерживали победы в разных морях и разносили славу английского имени, английской веры, английского флота, английского сукна. Недаром наиболее уравновешенный, осторожный и компетентный историк этого периода (Гардинер) объявляет наиболее выдающегося деятеля смуты «наиболее типичным англичанином нового времени».

Совсем не то было в XVII и XVIII вв. Мы должны выяснить причины отрицательного отношения к периоду английской революции и познакомиться с тем, как постепенно осуждение сменилось более спокойным отношением.

Причины отрицательного отношения к первой английской революции кроются в исторических традициях английского общества. Первой английской революции предшествовал долгий период попыток установить в Англии порядки, близкие к континентальному абсолютизму. С прекращением династической борьбы Роз английское общество вступило в очень длинную полосу внутреннего мира, надолго утратило способность организованного и смелого сопротивления захватам и насилиям своих деспотически настроенных правительств. На протяжении полутора веков, которые отделяют момент появления Тюдоров от начала великой борьбы средины

XVII в., можно указать только одно сильное вооруженное движение—«Благодатное паломничество» при Генрихе VIII,—характерное для обстановки политического смирения, в которой воспитывался длинный ряд поколений. Но и его участники полны покорности и лойяльности: паломничество было успешно, но победители испугались, сложили оружие и принесли повинную верховной власти. Недовольство, конечно, существовало, зрело, накоплялось, распространялось; но люди отвыкли от мысли, что можно восстать против гнета и насилий, отвыкли от грубой борьбы и боялись безначалия. Смута налетела на англичан, ошеломила своей неожиданностью, завертела их в вихре грозных событий и надолго отняла способность дать себе ясный отчет в том, пзчему и что произошло. В английской истории XVII в. мы замечаем то же явление, которое повторялось после и в истории других стран: политический порядок доживает последние дни, недовольство разлилось глубоко, но в силу неорганизованности, привычки к подчинению люди не в состоянии представить себе возможность крушения старых форм жизни. Мы видим это на пороге XIX в. во Франции, испытываем по личному опыту в начале XX в. С таким же настроением встречаемся мы и в Англии перед самым началом открытой борьбы против старого порядка. Полное ослепление овладело людьми, которые, казалось бы, всего более могли и должны были быть осведомлены о ветхости и шаткости политического порядка, о грозной опасности, его ожидающей. Государственные деятели, стоявшие у кормила правления, накануне революции всего менее ждали ее и не могли отказаться от мечты довершить абсолютистское здание. Укажу два характерных отзыва, сделанных на пороге революции. В 1638 г., за два года до созыва Долгого парламента и за четыре года до начала борьбы, один из наиболее видных дипломатов Англии на континенте, Уоттон, говорил о положении своей родины. Он отрицает возможность переворота и восстания, верит в безусловную лойяльность англичан и с гордостью заявляет: «Мы в Англии не знаем, что такое бунтовщик или измена. Самые эти имена устарели вместе с вещами». Около того же времени наиболее выдающийся деятель по утверждению абсолютизма в Англии, наиболее крупный государственный человек двенадцати лет деспотического беспарламент- ского правления, полновластный правитель Ирландии и влиятельный советник короля по английским делам, знаменитый лорд Страффорд, в своей переписке выражает уверенность, что все обстоит благополучно, везде царит полное довольство: «Народ совершенно спокоен и, если только я не делаю очень грубой ошибки, совершенно доволен, если только не упоен, милостивым правлением и покровительством его величества».

Пелена лежала на глазах не у одних сторонников старого порядка. Не предчувствовали событий и недовольные, даже самые выдающиеся между ними, которые немедленно стали во главе оппозиционного и революционного движения. Некоторые изумляются своим успехам, почти не верят им, их быстроту и полноту
приписывают не себе, а персту божию, неисповедимой благости провидения. Это настроение индепендентов объясняется не только их религиозным воодушевлением, но и неожиданностью перемен. Кромвель наверху своего могущества постоянно твердил о чудесности успеха святых людей, который (успех) не поддается земному учету и может быть объяснен лишь особым небесным покровительством.

В обстановке всеобщей растерянности и недоумения, по горячим следам событий создавалась первая крупная историческая работа об английской революции, «История мятежа». Ее автор, Эдуард Гайд, лорд Кларендон, был видным участником тех событий, о которых пишет; он пишет в значительной мере по личным воспоминаниям. Кларендон стоял в рядах побежденных, которых снова вынесла наверх волна торжествующей реакции; поэтому к растерянности перед хаосом событий у него примешивается негодование на народное ослепление, жажда раскрыть грехи деятелей первой революции. Юрист по профессии, в Долгом парламенте он первое время находился в рядах умеренной оппозиции, примыкал к группе конституционных роялистов. Но события очень скоро опередили его. В гражданской войне он с самого начала оказался на стороне короля и скоро стал одним из самых влиятельных членов королевского совета в Оксфорде, писал все сколько-нибудь важные манифесты роялистов. После военного краха роялистов в 1646 г. он должен был эмигрировать на Джерсей, где и начал писать свою историю, а потом во Францию, вместе с наследником престола. Он вернулся назад вместе с реставрацией и стал лордом- канцлером и главным руководителем всей реакционной внутренней политики в первые годы реставрации. Он пал в 1667 г., несправедливо обвиненный в измене, и опять эмигрировал во Францию, где и умер в 1674 г. Во Франции после 20 лет перерыва он возвращается к своей «истории» и, сверх того, пишет еще важную автобиографию.

Этот человек, находившийся в чрезвычайно благоприятной обстановке, чтобы видеть все нити революционного процесса, ровно ничего не понимает в нем. Он вполне разделяет точку зрения своего современника, незамысловатого роялиста, который, недоумевая по поводу причин переворота, писал про дореволюционные годы Карла I: «Каждый сидел тогда спокойно под своей смоковницей, и источники справедливости текли ясной и быстрой струей». Это писал Уорик (sir Ph. Warwick), личный секретарь короля в его последние месяцы.

Кларендон заверяет, что 12 лет правления без парламента были самым счастливым временем английской истории. Жилось будто бы лучше, чем при Елизавете и Якове. Король был безобидный, милостивый, целомудренный, трезвый, благочестивый человек. Двор жил в полном довольстве, церковь цвела необычайными дарованиями, страна богатела, торговля росла, королевский флот внушал страх, врагам. Imperium и libertas были примирены. Отчего же пришла иеда? Кларендон теряется в догадках; он старается найти какие-
нибудь причины. Король слишком милостиво принимал папских^ послов. Необдуманно и стремительно распустил свои первые три парламента и долго не созывал новых; надо было чаще созывать их, чтобы рассеять страх перед ними и обратить их в покорное орудие правительства. Король слишком малощенил свой Тайный совет, допустил публичные прения по судебным делам, допустил парламент до расспросов о закрытых заседаниях Тайного совета; злоупотреблял юрисдикцией Звездной палаты и Тайного совета; неправильно взимал без парламентского разрешения весовые (tonnage and poundage) и корабельные деньги. Но сам же Кларен- дон чувствует недостаточность подобных объяснений и готов объяснить революцию психической заразой, непонятным образом обуявшей английское общество. У парода точно помутился разум, все точно взбесились, раздували ничтожные нарушения отдельных законов и не замечали, что здание конституции стоит незыблемо, что ему не угрожает ни малейшей опасности со стороны правительства. Произошла всеобщая измена вере, долгу и присяге. Перемена была так внезапна и повсеместна, что в ней приходится видеть чудо.

Растерянность до такой степени овладевает сознанием этого историка первой революции, что он склонен объяснять события, как хитрое насилие ничтожного меньшинства над заблуждавшимся близоруким большинством. Здесь Кларендон предвосхищает объяснение, которое Ипполит Тэн давал некоторым периодам французской революции—«conquete jacobine». Не король, а Долгий парламент низверг старую конституцию. Между монархией и господством права нет никакого противоречия. Король и право в случае своего союза будут настолько сильны, что преодолеют всякое сопротивление. Следствия победы революционеров были ужасны: в Англии на время утверждается атеизм, нарушаются всякие обязательства, падают все основы права и свободы. Огромное большинство дает обмануть себя кучке людей, проявивших необычайное искусство в злой политической интриге, в сочинении массовых петиций, в разнузданных уличных демонстрациях, в застращивании противников, в печатной клевере, в застращивании парламента лондонской чернью. Все притворно в этих интриганах: религиозное воодушевление, любовь к свободе, привязанность к народным правам. Они не брезгают никакими средствами. Кларендон разоблачает злые уловки и фокусы, к которым прибегают вожди революции. Одним из видных моментов был судебный процесс над лордом Страффордом, сбившийся на политическое преследование. Одно из главных обвинений, предъявленных к Страф- форду, было обвинение в нарушении конституции, когда он был наместником Ирландии и подготовлял армию для короля. Кларендон рассказывает, что вождь парламента, знаменитый Пим, прибегал к недостойным маневрам: он приказывал разыскивать самых оборванных, самых потерянных ирландцез, одевал их на свой счет в дорогие костюмы, в течение нескольких недель обучал их хорошим манерам и заставлял фигурировать на суде в качестве
почтенных людей, свидетельствовавших о дьявольских замыслах наместника Ирландии.

Смута ушла так же быстро, так же необъяснимо, как и пришла. «Реставрация был! таким дивным актом провидения, какого бог не оказывал ни одному народу с той самой поры, как провел свой избранный народ через Чермное море». Остается преклониться перед высшей волей и стряхнуть с себя все следы революционного кошмара.

Не все современники английской революции удовлетворялись объяснениями, подобными объяснениям Кларендона. Некоторым были видны религиозные корни смуты. Историк Долгого парламента Мей (Th. May) связывает смуту XVII в. с религиозным переворотом XVI в. Еще в XVI в. произошли глубокие перемены в религиозном сознании народа. В связи с ними английское правительство разорвало с Римом; но установившиеся в английской церкви порядки совершенно не удовлетворяли людей с новыми религиозными запросами. На требование церковных реформ упрямое правительство отвечало решительным отказом и суровыми преследованиями. Чтобы провести ту форму церковного строя, которую они считали необходимой для спасения, они были вынуждены свергнуть английское правительство и занять его место.

От наиболее проницательных современников не укрылись даже социально-экономические корни смуты; к числу их принадлежал едва ли не самый выдающийся из английских политических теоретиков XVII в. Джемс Гаррингтон (James Harrington), автор трактата об «Океании». Этот трактат есть утопия, но Гаррингтон должен был из цензурных соображений окутать свои взгляды на прошлые, настоящие и ближайшие политические цели туманом утопии, так как тогда над Англией лежала тяжелая рука диктатора Кромвеля. В одном отделе своей книги он касается истории Англии и с чрезвычайной ясностью указывает на хозяйственные и общественные причины политического переворота. Хозяйственным явлениям он приписывает определяющую роль в развитии английского и вообще всякого общества. Здесь он прямо-таки предвосхищает историческую философию того направления, которое получило столь широкое распространение с конца XIX в. под именем исторического материализма.

Для Гаррингтона политический строй общежития определяется хозяйственным строем. Политически господствующим слоем является тот общественный класс, в руках которого сосредоточена наибольшая часть наиболее важного вида частной собственности. «Политическое господство следует за равновесием собственности». Так как Англия оставалась тогда страной земледельческой, то в глазах Гаррингтона перемены в распределении землевладения служат ключом к объяснению важнейших явлений английской истории.

Долговременное существование монархии, по его мнению, объясняется тем, что долгое время земельная собственность и власть распределялись между королем и дворянством. Монархия
была прочна, ибо между ней и поземельной аристократией нет принципиального различия интересов, и дворяне восставали против отдельных монархов, но не против монархии. Династия Тюдоров проявила крайнюю близорукость: она увидела в крупных землевладельцах своих врагов и употребила все силы, чтобы сломить их. Генрих VII решил сломить силу знати опалами, преследованиями ливрей, защитой крестьянского землевладения. Генрих VIII продолжал политику своего отца, и отнятые у монахов земли в большей своей части достались общинам, народу. Они в значительной мере достигли цели; пэры ослабели, но с ними пошатнулся и трон. Баланс собственности переместился к разбогатевшим общинам,—отсюда СхМута. Она произошла не от деспотических наклонностей короля, не от политического упрямства подданных, не от партийных козней, а от перемен в распределении собственности. Средние классы стали хозяйственно сильнее высших. Правда, эти средние классы долгое время не сознавали происшедшей перемены, не замечали своей мощи, но когда при Стюартах они сознали ее, они низвергли монархию, которая сама отняла у себя поддержку дворянства. У ослабевшего правительства оставалась только одна надежда, надежда на армию. Монархия схватилась за это средство, чтобы вернуть прежнее положение, и познала всю тщету усилий итти против неумолимого хода хозяйственного развития. Не гражданская война обессилила и погубила королевское правительство, а ослабление королевского правительства породило гражданскую войну.

Эти проницательные голоса не привлекли к себе внимания п остались голосами вопиющих в пустыне. Реставрация повлекла за собой резко отрицательное и близорукое отношение к революции. Казалось бы, революция 1688 г. с последовавшим за ней господством вигов могла изменить взгляды на свою предшественницу, внести известную широту и терпимость хотя бы только в суждение об ее политической стороне. Переворот 1688 г. был совершен во имя народного верховенства, под знаменем защиты народных прав и верований, попранных королевским деспотизмом, и привел к прочному ограничению королевской власти. Казалось бы, победители 1688 г. легко могли усмотреть в победителях середины пока своих духовных предков. Один знаменитый историк второй половины XVIII в., Юм, действительно жаловался, что долгое господство вигов распространило в английском обществе превратные и вредные взгляды на историю первой революции, которая из партийных соображений подверглась полному искажению у ряда сочувствовавших вигам писателей. Карла I изображали тираном, папистом, виновником гражданской войны; английской церкви приписывали твердое намерение вернуться к римскому идолопоклонству; только в пуританстве видели истинную религию.

Эти обвинения нужно признать сильно преувеличенными. Деятели 1688 г. не имели никакого желания реабилитировать деятелей «великого мятежа». Наоборот, они всячески старались провести резкую грань между бескровной и «легальной» революцией, кото
рую совершили они сами, и кровавой беспорядочной борьбой средины века. Старания вигов увенчались успехом: в сознании англичан переворот 1688 г. надолго был окружен ореолом, как наиболее светлый, лучезарный факт английской истории, и закрепил за собой имя «славной» революции, которую было бы преступно сопоставлять с мрачными событиями недоброй памяти 40-х и 50-х годов. И для такого мнения имелись некоторые основания. Переворот 1688 г. действительно отличался от первой революции. Он был несравненно уже ее по своим целям, причинам, участникам. В существе дела он был совершен небольшим кружком вигских лидеров, к которым в последнюю минуту пристало и большинство торийских вождей, для того чтобы устранить католическую и абсолютистскую опасность, почти одинаково ненавистную обеим партиям. Большая часть населения сочувствовала перевороту, но держалась пассивно; с начала до конца переворот носит резко аристократическую окраску. Он не влил новой струи в социальную историю Англии, а только закрепил и оформил сложившееся много раньше его преобладание аристократических элементов. Две политические партии, ожесточенно и шумно боровшиеся за власть в XVIII в., опирались на разные слои общества. С некоторыми оговорками можно утверждать, что за вигами стояли более широкие, более демократические слои населения, чем за тори. Но подлинная власть и у вигов принадлежала незначительному, строго аристократическому меньшинству. Большую часть XVIII в. власть в государстве принадлежала вигам. Но никогда влияние породистых крупных и средних землевладельцев не было так сильно в английской деревне, как в XVIII в. XVIII век есть классическая пора скуайрархии. Аристократы и скептики, стоявшие во главе вигов XVIII в., не могли чувствовать симпатии к победителям первой революции с их политическим радикализмом, демократическими порывами, религиозным энтузиазмом. Временами, особенно при Георге III, когда виги надолго попали в оппозицию, отдельные вожди позволяли себе резкий отзыв о том или другом эпизоде мятежа. Так, Фокс в своей «Истории Якова II» позволил себе предположить, что казнь короля должна была поднять уважение к английскому народу в континентальной Европе. Но в общем отношение вигов к первой революции могло быть только отрицательным. Здесь между ними и тори разница была только в оценках деталей, но не в существе дела.

Лучшим образчиком распространенных в английском обществе

XVIII в. взглядов на историю предыдущего столетия является «История Англии» Д. Юма. Ее знаменитый автор, бестрепетный скептик в религии и философии, в политике был консерватором и принадлежал к тори. Но если вы станете сравнивать его взгляды на XVII в. с соответствующими взглядами таких типичных вигов, как Галлам или Маколей, вы не усмотрите между ними очень существенной разницы. Второстепенные различия, конечно, есть. Виги настаивали на том, что традиция политической свободы никогда не обрывалась в Англии, что английская конституция сло
жилась в незапамятной древности. Когда революционеры XVII в. вступили в борьбу с правительством, они не требовали ничего нового, не отправлялись от представления о политическом идеале, а требовали возврата к старине, были истинными консерваторами. Юм считает такого рода построение наивным заблуждением. Он возражает, что при Тюдорах королевская прерогатива чрезвычайно усилилась, и в Англии не только фактически, но и юридически прочно установились порядки, довольно близкие к континентальному абсолютизму. Оттого, по его мнению, совершенно несправедливо обвинять двух первых Стюартов в нарушении бесспорных прав народа. Таких прав не было, ибо Стюарты унаследовали от Тюдоров самую широкую прерогативу. Они не выступали с новыми притязаниями, а были хранителями исторической традиции и только защищались. Захватчиками и насильниками были парламенты, которые каждый год пытались ограничить или уничтожить ту или другую сторону королевской прерогативы. Во взглядах Юма на события XVII в. проглядывает очевидное нерасположение к первой революции, и отрицательное отношение к этому перевороту у него еще решительнее, чем у вигов. Но и Юм вовсе не безусловный защитник политики Стюартов. Границы между прерогативой и «привилегиями» (т. е. правами народа и парламента) были неясны. Правительству следовало выступать осторожнее, тем более, что оно опиралось не на реальную силу войск, а на моральную силу общественного мнения. Стюарты действовали очень неосторожно. Особенно сильное недовольство вызывал своими неуместными притязаниями Карл 1. От судей и прелатов он требовал раболепной покорности и тем самым подрывал в народе уважение к праву и религии—двум основным устоям общежития. Но как ни велики были политические ошибки династии, они не в состоянии объяснить революцию. В 1641 г. победа парламента была так полна, власть короля пала так низко, что парламент мог провести какую угодно реформу, политическая революция могла кончиться. Революция продолжалась еще почти 20 лет, напитала злобой и смутой всю Англию. Где причина этого? Ответ подсказан Юму его скептицизмом.

Религиозный фанатизм продлил и обострил смуту, отравил самые чистые народные настроения. Юм признает, что в 40-х годах было много людей храбрых, способных, бескорыстных, патриотичных, что даже широкие слои населения вдохновлялись высокими принципами. Он указывает, что самая смута имела отчасти хорошие следствия: гражданская война разбудила военный гений страны и создала прекрасных солдат; военная мощь Англии выросла в смуте. Среди всеобщего беспорядка худородным талантам открылась возможность двигаться вверх, достигать самого высокого положения. И все-таки «богословская ненависть» всюду творила свое разрушительное дело. К вечному позору для Англии ее революция пошла от ничтожных, презренных вещей: расшитых облачений, широких рукавов, поклонов перед алтарем,
празднования субботнего дня. Раздутые злобной печатью, эти пустые разногласия напоили непримиримым ожесточением парламент и нацию. У парламентской партии исказился даже национальный характер. Веселые, прямые и искренние англичане стали мрачными и нетерпимыми лицемерами, отметающими от себя самую мысль о развлечении. Религиозное лицемерие приводило к самомнению: каждый хотел опередить соседей в святости и совершенстве. Здесь таилась и социально-политическая опасность. Чем фанатичнее была секта, тем она была разрушительнее, Индепенденты взяли нотой выше пресвитериан. Пресвитериане хотели ограничить власть короля, индепенденты хотели уничтожить и монархию, и аристократию, установить в республике полное равенство состояний. В индепендентах хороша была только религиозная терпимость, и приходится дивиться тому, что столь разумное учение обязано своим происхождением не разуму, но вершине неразумия и фанатизма. В индепендентском парламенте 1653 г. Юм усматривает лишь безумный фанатизм простолюдинов, замысливших заменить английское право моисеевым законом. В конце концов английское общество стало перед опасностью политического и общественного разложения. Особенно вредна была внезапность смуты. От тишины, согласия, покорности, трезвости англичане мгновенно перешли в состояние партийности, фанатизма, восстания, почти помешательства. Ожесточение враждебных партий доходило до крайности, люди разных партий отказывались от всякого общения. Если бы смута продлилась еще немного, можно думать, повторились бы все ужасы древних проскрипций.

Поэтому, в глазах историка, каждый англичанин должен благословлять реставрацию, так как наступившее с ней даже относительное успокоение было благодетельно для страны. Правда_? в политическом отношении оставалось много неопределенного: революция не провела разграничительной черты между короной и парламентом, реставрация также не решила вопроса, кому должно принадлежать верховенство, и потому политическая борьба продолжалась. Но, по крайней мере, утихло религиозное ожесточение.

Юм не любит вигов, но при всей вражде к ним он не отрицает возвышенности их политических идеалов. Он не скрывает теневых сторон торийского политического идеала. Он допускает, что политический застой может усыпить людей, понизить их силы, заглушить их дарования, тем более, что такой застой обычно сочетается с отсутствием свободы. Но в погоне за свободой, за совершенствованием общежития виги колеблют нередко самую основу общежития—уважение к сложившемуся государству. Юм упрекает своих противников и в демагогии, которая приводила их иногда к поблажкам народному безумию и озлоблению, к полной неразборчивости в политических средствах.

И тем не менее, расстояние, отделяющее Юма от вигов, в существе дела невелико. Юм решительно осуждает деспотические и ка
толические вожделения Якова II, безусловно сочувствует революции 1688 г. Царствование Якова II он считает иочти сплошным нарушением народных вольностей и верований. Нация имела полное основание оказать сопротивление королю. Представление Якова о своей власти было такое возвышенное, что не оставляло подданным никаких прав на свободу. Революцию 1688 г. Юм не считает восстановлением старой свободы: она ввела новые, неизвестные дотоле порядки, открыла новую эпоху в истории конституции. Но в этом для Юма нет беды. Важно для него то, что переворот разрубил гордиев узел: властно и твердо разрешил вековой спор между короной и парламентом, дал безусловное преобладание «народным началам». После него английский государственный корабль стал на прочный якорь, английскому обществу была обеспечена возможность спокойного развития. С той поры в Англии устанавливается если не самая лучшая система правительства, то самая полная система свободы.

Взгляды на английскую революцию, державшиеся в английском обществе в XVIII в., остались в силе и в XIX в., по крайней мере в первой половине, у наиболее выдающихся вигских историков.

Одним из крупных представителей их является Генри Галлам. Конечно, его «Конституционная история» (вышла в 1827 г.) отличается от «Истории» Юма, но их совпадения важнее их разногласий. В качестве вига Галлам выдает себя за пламенного, беззаветного поклонника свободы. Вслед за Монтескье он восклицает: «Чего бы ни стоила свобода, мы должны быть готовы уплатить небу по счету». На деле его страсть очень сильно умеряется страхом перед извращенной, насильничающей свободой, перед революцией. В принципе он резко высказывается против безусловности повиновения и за законность сопротивления в случае нарушения принципов свободы и основ конституции. Но в каждом отдельном случае он боится революции, боится по целому ряду соображений. «Те, которые сопротивляются тирану путем вооруженного восстания, стоят не только перед опасностью неудачи. Перед ними другие опасности: опасность народного разорения, опасность смуты, бесплодной мести, опасность грубых и почти неизбежных попраний частного права и личной свободы. Вот почему ненавистно самое имя революции и революционеров». Он очень сочувствует перевороту 1688 г. Но он чрезвычайно настойчиво указывает, что 1688 год никак не может служить оправданием для других революций, что переворот, низвергнувший Стюартов, совершился при совершенно исключительной и необыкновенно благоприятной для англичан обстановке, которая вряд ли когда повторится в истории. Восхождение в сферы справедливой и почетной свободы обошлось англичанам исключительно дешево. Не было почти никаких насилий: не была пролита ничья кровь, ничье частное право не было нарушено. Даже у монархии меняется только дух, внешняя форма остается прежняя; перемена династии совершается с соблюдением всех законных форм. Чернь вовсе не выступает в этом быстром
и мирном перевороте: он сделан почти исключительно элементами аристократическими. Не только нет буйной толпы, на сцене не видно даже почти неизбежных солдат и демагогов. Даже иностранное вмешательство, высадка принца Оранского с его голландским войском, по счастливому для англичан совпадению, не было сопряжено ни с малейшей опасностью для национальной независимости. Переворот 1688 г. есть почти чудо.

Совсем не такова была первая революция. И для нее Галлам вовсе не отрицает за англичанами права сопротивления. Он признает, что опасность для свободы в 1640 г. была гораздо больше, чем в 1688 г. Уже Тюдоры и Яков I внесли много искажений в величественную храмину английской конституции. Карл I, Страффорд, Лод хотели совершенно ниспровергнуть ее и заменить политическим порядком, близким к континентальному абсолютизму. Никогда сопротивление тирании не было более законно, чем в 1640 г. Но в событиях 40-х и 50-х годов с несравненной ясностью раскрылись опасности, которые таит в себе самая законная революция. Благородные защитники свободы не умели остановиться на той позиции, на которой они должны были остаться, по мнению Галлама. Опьяняющий дух революции увлек их за собой, и они превратились в нетерпимых насильников. Как ни было справедливо и свято то дело, которое они защищали, стихийные насилия извратили его святость и погубили. Галлам хотел бы, чтобы революция застыла на том месте, которого она достигла в 1641 г. Парламентские акты 1640 и 1641 гг. не отняли у монархии ни одной из ее древних прерогатив, они только вернули конституцию к ее старому равновесию. Люди обоих лагерей пошли дальше и испили до дна чашу революционных безумий и преступлений, кончили деспотизмом, в сравнении с которым все беззакония прежних королей представляются совершенно ничтожными. И в заключение вернулись как раз к тому месту, на котором должны были остановиться в 1641 г., перед началом гражданской войны. Мало того, по мнению Галлама, конституция даже в 1827 г. имеет почти такой же вид, какой она получила в 1641 г. Беды и ужасы первой революции не искупаются будто бы никакими положительными приобретениями.

За два года до выхода «Конституционной истории» Галлама молодой литературный критик, которому суждено было стать едва ли не самым блестящим из английских историков и литературных выразителей вигской теории, в одном этюде о Мильтоне восстал как раз против подобного умаления первой революции и возвеличения второй. Он указал на огромный размер дел, совершенных пуританами 40-х и 50-х годов, на силу и глубину их душевного склада. Когда, четверть века спустя, ставший знаменитым автор кончил два первых тома своей «Истории Англии от восшествия на престол Якова II», он сделал значительные уступки тому настроению, против которого раньше восставал. Но и в «Истории» Маколей значительно удаляется от Галлама. События 1641 — 1660 гг. представляются Маколею не бесплодным, дурным, подле
жащим забвению эпизодом, а важным и неустранимым звеном в жизни английского народа. Между первой и второй революцией нет принципиального различия. Деятели 40-х годов были одушевлены теми же целями, что и люди 1688 г. Кавалеры и круглоголовые суть отцы вигов и тори. В английской истории XVII в. можно проследить одну непрерывную линию. Благами свободы и порядка англичане XIX в. обязаны не только людям, призвавшим Вильгельма Оранского, но и Долгому парламенту. Вожди круглоголовых в 1642 г. и государственные люди 1688 г. стремились совершенно к одному и тому же. Те и другие хотели разрешить спор между короной и парламентом, передав парламенту верховный контроль над исполнительной властью. Люди 1688 г. добились цели обходным путем: сменили династию. Круглоголовые 1642 г. не могли сменить династию и были вынуждены пойти прямым путем—объявить войну королю. Они были вынуждены, потому что король не внушал к себе ни малейшего доверия, оказался человеком неискренним, лицемерным; и они не могли не устранить его, раз им была дорога народная свобода. В казни короля Маколей видит грубую политическую ошибку и преступление. Но он признает за цареубийцами возвышенность побуждений. Они хотели свободной и святой республики. Из казни короля они мечтали сделать зрелище для земли и небес, приснопамятный пример кары, ждущей тирана. Характерно, что для Маколея, совсем как для судей короля, двенадцатилетнее беспарламентское правление отличалось от французского деспотизма только отсутствием постоянной армии. Маколей полон удивления перед воинскими и нравственными доблестями республиканской армии, государственными дарованиями КромЕеля. Он выражает сочувствие тем смелым пуританам, которые искали гражданской и религиозной свободы за океаном, не убоявшись ни лесных чащ, ни зверей, ни дикарей. Казалось бы, Маколей обнаруживает большое историческое беспристрастие.

A. II. Савин

Что подметил Маколей в Джордже Фоксе или, по крайней мере, что он находит нужным сказать о нем? Только то* что Фокс запрещал говорить «вы» и звать один день в неделе днем Одина и один месяц в году месяцем Януса, видя в этом преступление; и забывает указать или не видит, что этот простец был одним из величайших религиозных деятелей по силе, искренности и заразительности своих религиозных переживаний. Вольно или невольно для Маколея, ему осталась закрыта религиозная история сектантов XVII в., которая составляет такую важную часть всей английской истории этого века. И если Маколей относится справедливее к Бе- ниану (Bunyan), то это происходит не от большей значительности его религиозного опыта, а от большей красоты его литературного наследства, которая пробудила в близоруком историке дальнозоркого и чуткого литературного критика.

Для Маколея его знаменитая «История» не была только целью; она была также средством возвеличить вигов, их политические заслуги, с патриотической гордостью выставить на вид превосходство английской истории над судьбами континентальных народов. Маколей написал сверкающую яркими красками и искрами неподдельного воодушевления повесть о 1688 г. Почему о 1688? Во-первых, потому, что это есть наиболее славный героический момент в истории вигов. А спотом Маколею казалось, что именно в событиях «славной» революции всего сильнее выразились коренные и счастливые особенности островной истории.

Маколей писал под непосредственным живым воздействием континентальных событий 1848 г., среди комедий, трагедий, страхов, надежд, разочарований, вызванных революцией и реакцией. Он сам далеко не был чужд настроений, которым теперь так часто дают кличку «peur bourgeoise». Он отнесся отрицательно к выступлению общественных низов, которое так характерно для 1848 г.; он скэрбел о той буре, которая пронеслась над Европой. Но его скорбь резко отличается от разочарования другого знаменитого человека, также скорбевшего о последствиях 1848 г. Герцен страдал от неудачи движения, от того, что оно оказалось бессильным осуществить более справедливый общественный порядок и отбросило, как ему казалось, европейское общество далеко назад. Маколей сокрушался, что революция имела слишком большой успех; он испугался выступления пролетариев, в которых он увидел новых варваров, грозивших ниспровергнуть многовековую культуру и вернуть Европу в дикое состояние. Свой рассказ о перевороте 1688 г. он заканчивает известными словами (писаны в 1849 г.): «Вокруг нас мир сотрясается от агонии великих народов. Правительства, казавшиеся незыблемыми, были низвергнуты единым натиском. Самые гордые столицы Западной Европы струились кровью граждан. Из-под власти законов божеских и человеческих ушли все дурные страсти: жажда корысти и жажда мести, взаимная неприязнь классов и рас. Боязнь и тревога овладели миллионами. Замерли торговля и промышленность. Богатые стали бедны, бедные стали еще беднее. Провозглашались с трибуны и отстаива
лись силой оружия такие доктрины, которые в случае своего осуществления в 30 лет уничтожили бы дело 30 столетий, и прекраснейшие области Франции и Германии уподобились бы дебрям Конго или Патагонии. Европе грозило нашествие варваров, в сравнении с коими люди Аттилы и Альбоина кажутся просвещенными и человечными. Самые искренние друзья народа сознавали, что может настать необходимость пожертвовать самой свободой для спасения циливизации».

Континентальным ужасам с патриотической гордостью противопоставляется островное благополучие. Среди всеобщей смуты только Англия осталась спокойной и свободной от революционного яда, ни на один день не испытала нарушения порядка. Почему? Потому что в Англии есть свобода, единственно надежная опора порядка. Эта свобода окончательно завоевана в 1688 г. В осенних событиях этого года—ключ ко всей последующей истории Англии, залог ее грядущего благоденствия. Историческое исследование о революции 1688 г. превращается в партийно-патриотический гимн героям, которые в самой революционной деятельности сумели сочетать свободу с порядком и тем устранили всякую возможность позднейших переворотов. Революция 1688 г. есть последняя английская революция и своего рода unicum европейской истории, самый благодетельный и самый мирный из всех переворотов, переворот чисто оборонительный, стремившийся единственно к восстановлению попранных традиционных прав и проведенный с педантичным соблюдением всех конституционных формальностей. С любовью антиквария и художника Маколей описывает сцены революции, в которых высказалось пристрастие главных деятелей к законности; рисует обстановку, в которой английский парламент объявил Якова II лишенным престола и призвал Вильгельма Оранского. Он указывает все детали события и с радостью убеждается в том, что англичане соблюли все самые старые, мелкие прецеденты. «Палаты заседали в старых покоях по старому церемониалу. Спикера отвели к его креслу между двумя членами, внесшими предложение об его избрании. Сер^кант с булавой привел к столу общин депутацию от лордов, которые сделали по этикету три поклона. Когда совещались палаты, то представители лордов сидели по одну сторону стола, в шляпах, золоте и горностаях; представители общин стояли по другую сторону с непокрытой головой». Рассказ продолжается в том же духе и заключается гордым сомнением в том, чтобы к такого рода благодетельному и упорядоченному событию можно было прилагать страшное имя. революции.

Вы видите, таким образом, как близки воззрения этого наиболее выдающегося английского историка первой половины XIX в. к тем взглядам, которые установились в английском обществе после реставрации.

И социально-политический наклон и совершенно исключительный литературный блеск доставили книге Маколея огромную популярность в Англии и на континенте среди высших и особенно
средних классов общества, продлили обаяние вигской исторической конструкции в то самое время, как ей стало угрожать непрерывное усиление новых варваров, которые для Маколея и его единомышленников были хуже старых гуннов и лангобардов. Не нужно, однако, преувеличивать специфического английского и вигского характера тех взглядов на историю XVII в., с которыми мы встречаемся у Галлама и Маколея. К довольно' близким взглядам пришли самостоятельно и крупные континентальные исследо- Батели, отчасти, конечно, потому, что выросли в сходной умственной обстановке и принадлежали к сходным общественным кругам, но также и потому, что в вигскохх конструкции были элементы непреложной исторической правды. Для континентальных историков английские события XVII в. представляли, может быть, даже больше интереса, чем для англичан, не были только мертвым прошлым. Великий спор об установлении конституционного порядка, бесповоротно решенный на острове еще в XVII в., был самой подлинной действительностью для французов и немцев первой половины XIX в. Не одно антикварное любопытство влекло их к старой Англии; им хотелось войти в исторический прецедент, чтобы тгоискать в нем практических указаний для своего будущего, способов разобраться в перекрестных течениях своей собственной социально-политической борьбы. Едва ли можно считать случайностью то, что крупнейшая работа по истории английской революции появилась во Франции раньше, чем в Германии. Французское политическое развитие шло впереди немецкого. С 1814 г. конституционная монархия дтала французской действительностью, хотя действительностью очень сомнительной прочности, насчитывавшей разнообразных и опасных врагов справа и слева. Сторонникам нового политического порядка приходилось вести на несколько фронтов тревожную и упорную политическую борьбу, средством которой стаювилось невольно и историческое исследование. Это ясно видно на примере Гизо. Катастрофы революции и империи создали для французов острую потребность разобраться в калейдоскопе недавнего прошлого, уяснить себе хотя бы самые общие очертания своего настоящего и ближайшего будущего. Установление конституционной монархии совпало с торжеством европейской реакции, было даже одним из ее проявлений. Реакционное настроение создало неблагоприятные взгляды на французскую революцию и империю. На французское общественное развитие стали смотреть как на болезненное, уродливое, от которого должны сторониться другие европейские народы. Такого рода взгляды оскорбляли французов, особенно тех, которые были на стороне нового режима, признавали справедливым и необходимым переворот.

Исполненный веры в спасительность представительных и конституционных учреждений, Гизо следит за родословным древом представительства, доказывает его историческую древность и Ягхагэнадежность в своих работах об европейском средневековье. Подавленный воспоминаниями о бедах революции и империи, он

хочет снять с французов тяжелый упрек в том, что их история есть уродливое исключение, хочет ввести ее в общий круг европейской истории, хочет указать в ней черты типичности и непрерывности. С обеих точек зрения английская история XVII в. представлялась очень привлекательной для Гизо. Англия есть единственная страна, где представительные учреждения имеют непрерывную историю и где потому с особенной ясностью раскрывается их воздействие на народную жизнь; а XVII век есть наиболее важный период в их истории. Английская революция есть единственная революция нового времени, которая по своему размеру и значению может быть поставлена рядом с французской. Если французская история: не дает очень резких уклонений от общеевропейского типа развития, то черты сходства должны быть установлены прежде всего при сопоставлении французской революции с английской. И немудрено, что занятия английской революцией тянутся почти через; всю учено-литературную деятельность Гизо. В начале своей литературной деятельности он издает большую переводную коллекцию мемуаров времени английской революции. В 1826—1827 гг. он выпускает первую часть своей «Истории английской революции», обнимающую время Карла I. После июльской революции: политическая деятельность надолго отвлекает Гизо от истории, и только февральская революция возвращает к ней, положив конец его политической карьере. Гизо возобновляет прерванную работу и в скором времени доводит свою работу до реставрации Стюартов. Но еще в предисловии к первой части, т. е. в 1826 г., Гизо высказал свои общие взгляды на эпоху, очень ясно определил свою свою историко-политическую позицию.

В отличие от английских историков Гизо вставляет свою работу в очень широкие рамки. Значение английской революции можно понять лишь при сопоставлении ее с французской. Обе революции вовсе не были нарушением общего хода европейской истории, вовсе не вносили в нее каких-нибудь безусловно новых неслыханных начал. Они продвинули европейскую цивилизацию в том самом направлении, которому она следовала в течение 14 веков; они продолжали то дело, которое до них делали дворяне, священники, короли. Феодальные бароны признавали принудительность законов и податей только в случае своего свободного согласия на них и настаивали на праве вооруженного сопротивления; революции дали только более последовательное применение этому старому феодальному правилу. Короли и клирики искони боролись против привилегий и за большее равенство в общественном порядке. Церковь открывала всем талантам свободную» дорогу ко всем должностям; короли охраняли горожан и крестьян: от притеснений крупных землевладельцев. Почему же произошла, революция? Потому, что дворяне, клирики, короли забыли свое историческое призвание и перестали ограничивать друг друга в интересах «публики», вместо того чтобы служить общим интересам, стали служить своекорыстным. Публика была вынуждена сама вступиться за себя и потребовала свободы в борьбе с монар
хией, равенства в борьбе с аристократией, прав научного исследования в борьбе с духовенством. В этом существо обеих революций.

Но Гизо не закрывает глаз на их различие. Он соглашается с тем, что в Англии пропасть между старым и новым порядком менее глубока, ибо старый порядок шел на значительные уступки; монархия не решалась совершенно отменить представительные учреждения, часть феодальной аристократии стала на сторону народа, церковь согласилась на известную реформу и открыла известный простор свободомыслию. Оттого борьба имела более спутанный и менее ожесточенный характер; революция была и демократической и аристократической, и религиозной, и философской. Во Франции старый порядок не шел ни на какие уступки, утратил всякую силу. Между старым и новым не было никакого моста. Оттого во французской революции царствовало самое ужасное единство, новый дух получил в ней безраздельное господство, и старый порядок был опрокинут единым натиском. Оттого и результаты и заблуждения революции вышли необычайно значительны.

Но Гизо настаивает на том, что сходство двух революций важнее различий между ними. Он подчеркивает единство цели и стремлений. Проникнутая глубоким религиозным воодушевлением, английская революция, тем не менее, подобно французской, подняла знамя религиозной свободы; несмотря на свои аристократические связи, она доставила политическое преобладание общинам; несмотря на всеобщее увлечение политической борьбой, она потребовала социальных реформ, и хотя в этой области не имела решительного успеха, все же содействовала умалению чудовищного неравенства феодальной системы.

В этой широкой перспективе различия между отдельными моментами английской истории XVII в. стираются, остаются видны только самые общие линии и повороты, внимание приковывается прежде всего к основной борьбе между защитниками абсолютизма и защитниками политической свободы. Подобная точка зрения соответствовала и настроению тех кругов французского общества, от имени которых Гизо говорил в 1826 г. Они боялись возврата к абсолютной монархии, их встревоженным взорам преподносилась возможность поворота к старому порядку. И когда читатели знакомились с размышлениями Гизо по поводу попытки Карла I управлять без парламента, им трудно было удержаться от сопоставления старой английской были с пугавшими их французскими замыслами Карла X. Положение резко изменилось, когда Гизо вернулся к прерванной работе в первые, самые тяжелые годы второй империи. Милый историку порядок парламентарной монархии потерпел полное крушение, Гизо оказался самым непопулярным его представителем, его политическая карьера была разбита, его историко-политический символ веры обнаружил несостоятельность. Ему пришлось писать о смутах английской республики и временном торжестве протектората в то время, когда перед его глазами только что рассеялся так жестоко обошедшийся с ним красный кошмар,
уступив место торжеству гораздо менее ненавистного, но все же антипатичного демократического цезаризма. И вот Гизо при Наполеоне III сходит с той наблюдательной вышки, с которой он наблюдал английскую смуту при Карле X, и, подойдя вплотную к последней, проводит резкую разграничительную черту между ее момен- тами: осудив первую революцию, он с отрадой останавливает свой взор на второй, в которой ему хотелось бы видеть прообраз грядущих судеб французского народа. И если в 1826 г. он указывал на возможность социальных реформ*, проведенных революцией, то в 1854 г. он указывает на то, что крупные социальные реформы могут быть проведены только сверху, да и то с большой осторожностью: в социальной программе индепендентского парламента 1653 г. он видит опасные химеры, анархические тенденции, демагогический мистицизм. К политической программе лучших республиканцев вроде Ледло'и Вэна он относится снисходительнее; но не отрицая возвышенности их стремлений, он подчеркивает близорукость, партийность, беспочвенность их идей. Деспотизм Кромвеля встречает значительно более благоприятную оценку, хотя при его характеристике проскальзывают, быть может, навеянные наполеоновским режимом замечания о том, что деспотизм быстро изнашивается, что соя^аление об отнятой свободе он думает заглушить усиленными заботами о хозяйственном благосостоянии, что даже при самых лучших намерениях, при исключительных личных дарованиях он не в состоянии создать прочного порядка. Как и для вигов, для умудренного опытом Гизо 1688 год есть наиболее счастливый и важный момент английской истории, предмет искреннего удивления и острой зависти.

Поучительно, что и в Германии крупнейшие работы по истории английской революции появляются только после падения абсолютизма, когда английские прецеденты борьбы за политическую свободу приобрели для немцев жгучий интерес современности.

Гнейст не занимался специально XVII в.; его интересовала английская история в ее целом, по преимуществу история политических учреждений. Он отдал ей почти всю свою долгую и усидчивую ученую работу, которая тянется из 50-х годов XIX в. в 80-е, и стал в своей области одним из верховных авторитетов не только на родине, но и в Англии. Его работы ценны не только основательностью специальных изысканий, но и силой объединяющей, теоретической мысли; оттого важны и его взгляды на место XVII в. в общем ходе английской истории. Под перекрестным воздействием своих общих взглядов на природу государства и своих специальных наблюдений над настоящим и прошлым английского государственного порядка Гнейст стал певцом местного самоуправления. Под влиянием Гегеля и Лоренца Штейна он резко отличает государство от общества. Общество есть стихия эгоизма, беспорядочной борьбы за материальные интересы, но в то же время •стихия живого разнообразия. Государство есть стихия нравственного порядка, справедливости, но в то же время стихия непод- бижного однообразия, стирающего индивидуальность. Полити
ческим идеалом является правовое государство, RechtsstaaL сочетающее порядок со свободой. Оно мыслимо лишь при наличии промежуточного звена между государством и обществом, при наличии местного самоуправления—Selfgovernment. В последнем эгоистические классовые и групповые союзы поступают на службу государственному началу, превращаются в органы государственного управления, не теряя жизненности и своеобразия свободных* общественных соединений. Гнейст находит самоуправление только в Англии и в нем видит превосходство англичан над континентом. Он усиленно настаивал на необходимости ввести сходные порядки в Германии показал немалое влияние на реформу прусского местного управления в 70-х годах XIX в. А его взгляды на первостепенную важность местного самоуправления в английской истории прочно утвердились в научном сознании. Но в свое толкова tine английской истории Гнейст внес некоторые чуждые ей немецкие черты. Он придает очень большое значение социальной монархии, стоящей над эгоистической борьбой классов и проводящей в народную жизнь нравственные начала. Он видит единственно надежную опору для самоуправления в землевладельцах - дворянах, прочно связанных с местностью, несущих службу безвозмездно, воодушевленных давними политическими традициями. Он вступает тем самым в противоречие со своим общим убеждением о неискоренимом эгоизме всякого классового союза, но зато с большой, даже преувеличенной силой подчеркивает место классовой борьбы и аристократических элементов в английском прошлом.

Эти общие взгляды последовательно применяются к явлениям XVII в. При Стюартах могучая социальная монархия Тюдоров быстро вырождается. Смелая до дерзости попытка ввести в Англии континентальных! деспотизм исходит от династии, которую отличают личная бесталанность, коварство, отсутствие чувства долга, мелкость внешней политики. Основная причина крушения абсо- лютистических планов кроется, однако, в другом месте—в особенностях местной жизни. Стюарты не могли ни устранить местные учреждения, ни разорвать их крепкие звенья*; они не могли пустить корней в стране, не имели опоры в графствах и городах, где остались в силе старые связи и учреждения. Гнейст более высокого мнения о вождях Долгого парламента, признает за ними административные, финансовые, военные способности. Еще много выше ценит он Кромвеля; в его политдке он усматривает осуществление истинного королевского служения к позору для выродившейся династии. И тем не менее, он находит режим республики и протектората бесплодной и вредной утопией. Победители-пуритане жечтали сдвинуть с места все устои общегосударственной и местной жизни: устранить пэров из парламента, юристов из судов, скуайр.ж из деревни, священников из церкви, заменить всех праведниками. На время им удалась разрушительная работа: старый строй с шерифами, мировыми судьями, присяжными, мэрами, ольдерменами стал работать плохо. Но «великие дела нафанатизированных пурп-
тан вызвали непримиримую ненависть правящих классов». И даже в широких кругах населения возродилась сильнейшая потребность вернуться к привычным местным мирам и союзам. Реставрация и была не столько реставрацией династии, сколько возвратом старых правящих классов на их исконные насиженные места в центральной и местной жизни. Общественная реакция была так сильна, что скуайры и священники получили возможность притеснять своих противников; и ничему не научившаяся династия не выполняла своего главного долга—не защищала слабого, а только мечтала попрежнему о возврате к абсолютизму. Но традиционные основы английской жизни, учреждения местного самоуправления с опирающимся на них общегосударственным представительством были крепки и здоровы. Под их очищающим влиянием разные общественные классы не растеряли своего политического воспитания, сохранили способность к свободному и безвозмездному государственному служению, к совместной работе. Смуты XVII в. заканчиваются «славной» революцией, которая, в отличие от первой, отвечала глубоким общественным потребностям, имела долгие и благие последствия. В исторической конструкции Гнейста видное место принадлежит едва ли приемлемому для нас представлению, будто бы золотым веком английской истории является эпоха Ганноверской династии, полоса замкнутых городских корпораций и гнилых местечек, деревенского полновластия скуайров и священников, полоса массовых огораживаний, мучительных родов крупной машинной индустрии, высоких хлебных цен, быстрого умножения: призреваемых пролетариев. Спуск к срединам английской местной жизни и классовой борьбы не помешал немецкому юристу удержать точку зрения вигов, признать 1688 год самой светлой точкой английской истории, открывшей эру спокойного благосостояния в отличие от бесплодных смут середины века.

Самая крупная из немецких работ по английской истории XVII в., многотомная книга Ранке, написанная приблизительно г> одно время с первыми трудами Гнейста, очень сильно отличается от Гнейста. Гнейст все время имеет в виду современность и хочет извлекать из истории политические уроки. Знаменитый представитель объективной школы решительно отвергает всякие сопоставления прошлого с современностью. Он считает подобные сопоставления вредными и для политика и для историка. Гнейст следит за учреждениями и прибегает к юридическим конструкциям; Ранке хочет постигнуть английскую революцию в ее религиозно-политической общности и принципиально отказывается от юридических контроверсов. Гнейст ограничивает свое поле зрения пределами острова; Ранке хочет указать всемирноисторическое значение английской революции, следит только за самыми общими ее течениями, но зато не уклоняется от сопоставления ее с историей других европейских народов. Гнейст отводит идеям и личностям скромное место в истории политической свободы, приписывает преобладающее влияние учреждениям. Не отрицая значе
ния учреждении, Ранке думает, что даже в революционные моменты влияние личностей остается весьма ощутительным и что всемирноисторическое значение эпохи определяется прежде всего свойствами идей, господствующих над общественным сознанием.

Ранке говорил, что он хотел бы отказаться от своей личности, от своих симпатий и предубеждений, хотел бы слиться с событиями, которые описывает, чтобы говорили они, а не личность историка. Обещание объективизма не осталось пустым словом. В своей работе Ранке должен был бороться со своими политическими пристрастиями. Решительный консерватор в политике, он не чувствовал никакой симпатии к революционному насилию. Йо как историк он счел своим долгом подчеркнуть огромное разрушительное, а отчасти и созидательное значение революционных моментов. Он признает, что столкновения элементарных сил общежития при всей своей стихийной беспорядочности и жестокости, судорожной кратковременности, при неизбежности реакции могут определить собой направление народной истории в течение целых столетий, наложить неизгладимую печать на последующую судьбу народа. Большую важность могут иметь даже такие движения, которые на месте своего первого проявления проходят бесследно. Ранке в еще большей степени, чем Гизо, выводит английские события из тесной английской обстановки и вставляет в широкую рамку «всемирной» истории. Нередко «всемирноисторическая» точка зрения выражается, к сожалению, в детальном изображении запутанных извивов и ходов европейской дипломатии. Но нужно признаться, что она же помогает ему выяснить истинный размер явлений, затененных в более ранней историографии. Ранке гораздо сильнее свэих предшественников подчеркнул значение первой революции, многообразные связи ее с некоторыми основными течениями европейской истории. Он указывает на невозможность считать утопическими идеи народного суверенитета, ‘ неотъемлемых личных прав, веротерпимости, когда они в скором времени легли в основу быта американских колоний и, вернувшись оттуда на старую европейскую почву, определили и определяют собой содержание очень многих демократических движений. Он считает невозможным видеть в жизни наиболее далеких от церковного христианства сект резкое и исключительное извращение религиозного чувства; он напоминает о несомненной близости их к немецким сектам XVI в. и о возможном сходстве или даже родстве их с более ранними ересями, о глубоком воздействии религиозного кризиса средины века на последующую историю английской и американских церквей. Он не ограничивается сопоставлением английской революции с великой французской революцией. Он отмечает большое - сходство первой , с французскими смутами второй половины XVI в. и этой параллелью выводит религиозную сторону английского переворота из того уединенного положения, которое ей обыкновенно отводилось.

Но если Ранке проницательнее других историков разглядел «всемирноисторическое» значение первой революции, то в оценке
vp места в английском прошлом он еще в значительной мере удерживает точку зрения вигов. Правда, он испытывает на себе влияние Карлейля, принимает с большими ограничениями мнение о разрушительных стремлениях и плебейском фанатизме Бербон- cKjro парламента, он признает время Кромвеля важным этапом в истории объединения трех королевств; очень ценит в протекторе Соединение глубокого нравственно-религиозного энтузиазма •с трезвым государственным умом. Но события средины века все еще бледнеют для него в лучах «славной» революции. Он повторяет более чем спорное положение о том, что французы стремятся к блеску внешней мощи, англичане—к закономерному устроению своих внутренних порядков. Бури 40-х и 50-х годов всколыхнули души англичан, но оставили мало следа в их учреждениях; притом прочная победа революционеров поставила бы английское государство и общество перед опасностью глубокого разложения. Коренные особенности английского гения, вековые тенденции -английской истории нашли себе выражение в событиях 1688 г., когда окончательное торжество конституционной идеи стало поворотным моментом английской истории.

Перебценка явлений XVII в. с точки зрения их положения в английской истории была делом некоторых английских историков

XIX в. В этом кратком очерке я укажу только на самых важных.

Один из них снова приобрел известность как раз в наши дни, чо не как историк английской республики, а как очень ранний теоретик анархизма. Это Годвин, автор вышедшего еще в 1793 г. трактата о «Политической справедливости». Свою большую книгу об «Английской республике» он написал много позже (1824— 1828 гг.), почти одновременно с «Конституционной историей» Галлама. В ней отразились общие взгляды автора на природу человеческого общества. Верховной целью общежития Годвин считает общее счастье; путь к нему есть политическая справедливость, сознаваемая нами как личный долг и как объективная истина, голос разума. Право не может указывать этого пути и должно быть отвергнуто. Оно налагает мертвые оковы на вечно текучую жизнь оно слагается под влиянием себялюбивых страстей, например, устанавливает совершенно несправедливую систему собственности. Только свободные веления самостоятельного разума могут быть руководителем человеческих действий. Голос мудреца выше всякой статьи закона. Если падает право, то должно пасть и государство. Ежели государство возводят к насилию, то разум восстает против подчинения грубой силе. Государство не может быть утверждено и на договоре. Разум предписывает соблюдать договор, лишь пока последний ведет к общему счастью; если договор мешает общему счастью, его связующая сила не только может, но и должна быть отвергнута разумом во имя верховной цели общежития. Разрушение государства и права вовсе не ведет к разрушению общежития. Последнее покоится на признании разумом свободного соглашения о совместной работе, соглашения, лишенного всякой принудительной силы не только для заключающих, но и
для заключивших его. В небольшом общежитии, имеющем мала сношений с другими, голос разума явится достаточно крепкой связью.

В исторической монографии Годвин обнаруживает, конечно, известную сдержанность. Впрочем, и в теоретическом трактате Годвин восстает против насильственного ниспровержения права и государства. Новый строй утвердится сам собой с успехами разума, путем всеобщего просветленйя. Годвин поясняет свою мысль примером. В Англии переворот XVII в. разбил народ на дье почти равные части; в Америке и Франции почти весь народ, стал на сторону разума и справедливости. Где причина? Французская и американская революции отделены от английской учениями Сидни и Локка, Монтескье и Руссо. Их доводы раскрыли народу глаза и обеспечили победу делу справедливости. Но успех последнего был омрачен насилиями. Если бы переворот произошел позднее и разум убедил бы еще больший круг людей, перемена свершилась бы без пролития крови, без насилий над личностью и имуществом, ибо порок есть только ошибка суждения, перенесенная в практическую деятельность.

В истории революции Годвин не смотрит так оптимистически на торжество истины. Он признается, что люди суть создания, страстей, что они наследуют от предков свои симпатии, антипатии, привычки, манеры мыслить. Англичанам, в особенности, он приписывает консервативный склад, приверженность к проторенным дорогам. Но сам Годвин не чувствует никакой слабости к английскому прошлому. В феодальном строе земледельцы были рабами, равенство и политическое влияние можно видеть только в среде лордов. Войны Роз привели ко всеобщей смуте. Тюдоры насадили деспотизм. Первые Стюарты стремились довершить его. И К конституции своего времени Годвин не питает ни малейшего сочувствия. Ему не нравится господство аристократии, политическая подкупность. Личная свобода есть в Англии; но, может быть, именно потому в Англии очень мало публичного духа, политических доблестей, очень много эгоизма.

На этом темном фоне первая революция выступает светлым пятном. Не ко всем ее течениям Годвин относится доброжелательно. Он невысоко ценит законников, людей конституционной оппозй- ции. Конечно, в некотором ограниченном смысле и они служили «всеобщему счастью». Законники боролись за господство права, и Годвин соглашается, что лучше подчиняться праву, чем произволу одного. Как бы ни было право несправедливо, подчиняющийся ему, по крайней мере, знает наперед, чего право требует. Как бы ни бьШо право несправедливо, оно говорит со всеми одним языком; Фемида слепа, на глазах у нее повязка. Только не надо преувеличивать этих достоинств правопорядка. Право не всегда ясно. Профессиональная задача практических юристов—играть словами и «разъяснять» справедливость так, чтобы от нее ничего не осталось. У права не всегда отсутствует воззрение на лица: Фемиде случается снимать повязку. Богатый и влиятельный человек часто

‘J8
будет иметь успех там, где бедный человек без друзей ничего не добьется.

В английском прошлом Годвин видит одно большое, яркое пятно—английскую республику, и потому пишет ее историю, пишет добросовестно и трудолюбиво. Годвин признает, что республиканцы были лишены исторического чувства. Все время они были в меньшинстве и стремились к неосуществимому; некоторые, как Лильберн, не понимали самых простых требований революционной тактики, своей прямолинейностью и законничеством вредили своему собственному делу. Время их деятельности было короткое; они явились впервые на английской почве в 40-х годах XVII в., в 1688 г. они исчезли-, а политическое влияние потеряли уже в 1660 г. Отрицающий государство Годвин не может быть безусловным поклонником их политического идеала. Республика—только наименьшее из зол, хотя, конечно * это лучшая государственная форма, где всего легче может быть осуществлено подлинное равенство перед законом, где всякий гражданин может рассматриваться как человек и только как человек. В республиканцах, по крайней мере во многих, для Годвина всего ценнее отказ успокоиться на отрицательном начале свободы, на обеспеченности имущества и жизни, личном благосостоянии. Они хотели положительного общего счастья, построенного на общей симпатии. Своими политическими новшествами они стремились сделать людей бесстрашными, великодушными, благожелательными, разбудить в них способность общего сочувствия, готовность жертвовать собой ради свободы и справедливости. Они сознавали возможность смут и страданий, но руководились чувством, что «мятежную свободу надо предпочесть позорному спокойствию». Самые насилия революционеров Годвин находит последовательными. Казнь короля была политической ошибкой: окружила династию нимбом мученичества, ускорила реставрацию. Но у нее есть непреходящее значение: всем монархам она убедительно раскрыла возможность кары за венценосное преступление. Годвин хорошо понимает мотивы, по которым вожди Долгого парламента запрещали театральные представления. Они понимали, что для прочной замены монархии республикой нужна прочная перемена в народных нравах, создание новых общественных настроений. В сильной монархии двор широко разливает свое влияние, заражает им и театр. Вре?»!я Елизаветы и Якова было порой высшего художественного расцвета английской драмы. Но политические и нравственные тенденции последней были совершенно неприемлемы для республиканцев. Театр Шекспира и Бен-Джонсона буДто бы был напоен духом пассивного повиновения, смирения, легкомыслия, даже распущенностью. Республиканцы же хотели привить народу чувства мужественные, стойкие, суровые. Они должны были закрывать вход в зрительный зал не только по религиозным, но и по политическим соображениям. Годвин вообще восстает против попыток объяснять революцию условиями религиозной жизни. Как ни напряжении были тогда религиозные порывы, они не

заслоняли гобой всецело политических настроений. В 1640 г. оппозиция, конечно, была возмущэна злоупотреблениями англиканской церкви, но она равным образом боролась против политических захватов короны. Точно так же индепендентов отделяла от пресвитериан не трлько религия, но и политика. Пресвитериане хотели компромисса с короной, индепенденты настаивали на решительном государственном переустройстве.

Именно радикализм республиканцев привлекает к себе Годвина, заставляет «обратить внимание на обойденных, вспомнить о забытых». Он видит в них прообраз мудрецов-освободителей. Пусть первый призыв был неудачен. Важно, что указан путь, которым пойдут другие при осуществлении всеобщего счастья.

Очень высокая оценка первой революции казалась мало убедительной в устах подозрительного отрицателя всех основ исторического государства. Она приобрела несравненно больше силы, в устах гораздо более консервативного и красноречивого философа и проповедника, который временами обращался к истории, чтобы и в ней раскрыть основные линии своего философского чертежа. У Кар л ей ля есть общее с Годвином; но и это общее у него много* крупнее. Он видит изменчивость всех или почти всех; вещей в опыте, даже в соборном всечеловеческом опыте. «Ничто не пребывает»„ Всякий расширяет дедовское представление о мире. Какую бы мы ни взяли систему веры, настз^пает время, когда ей перестают верить, а потому перестают верить и той системе поведения, которая вытекает из данной веры. Но Карлейль не может успокоиться на убеждении в том, что все течет. В самом потоке изменчивости о if хочет усмотреть не призрачное, пребывающее, а отблеск вечности и вездесущия невидимой святыни, «божественный смысл жизни», опознать мир явлений, как «живую видимую ризу божества». Герой его главного философского произведения «Sartor resartus» профессор Тейфельсдрек из Weissnichtwo хочет научить людг изумлению, благоговению перед самораскрытием безусловное истинно сущего в конечном, условном, поведать некую тайн; научить языку эмблем и символов. Вот почему существом человека и существом истории он считает религию, но не церковную религию, не вероучение, а подлинную, живую веру, самые задушевные убеждения человека, убеждения относительно ' смысла жизни и своего отношения к внешнему и невидимому. Самый скептицизм есть только особый вид религии. Вот почему поворотами в истории он считает переломы в религиозном сознании. Новая европейская история начинается с протестантизма, с ответа Лютера Вормсскому сейму: «Я здесь стою. Я не могу иначе. Помоги мне, боже». Это был первый акт в истории протестантизма, восстание против духовного суверенитета, против идола, которому перестали верить. Английский пуританизм, восстание против земных суверенитетов, был вторым актом великой всеевропейской драмы. Французская революция, уничтожения всяких суверенитетов земных и духовных, была третьим актом. Но Карлейль плохо выдерживает свою схему и в английской революции подчеркивает религиозный аспект

сильнее политического. В Германии протестантизм обмелел, омертвел выродился в богословские распри. В Англии XVII в. в фордге пуританизма он возродился с новой, большей силой. Можно даже сказать, что это единственная полоса, кбгда протестантизм стал живой, настоящей верой. Непреходящее значение пуритан и Кромвеля в их серьезном, неподдельном стремлении сделать веру и библию правилом жизни, святых—господами страны, водворить на земле закон Христа, поставить христианскую Англию на место объязычившегося Рима. Карлейль хорошо знает, что ото теократия; но он не боится этого слова. Для пуритан молитва «да приидет царствие твое» не была пустым словом. Она и не должна быть им. Она должна быть осуществлена, поскольку она может быть осуществлена. Карлейль не боится и нетерпимости: терпеть можно несущественное; но высшая задача не в терпимости, а в одолении лжи и несправедливости.

Горячий, почти необузданный спиритуализм странным образом уживаетсь у Карлейля с откроЕенным, почти бесцеремонным пре-- клонением перед силой. Непримиримый враг лжи, условности, лицемерия, Карлейль ищет в политике и истории сути Еещей и находит ее в действительной мощи. Его не пленяет никакая риза, как бы она ни была красива. Всю свою литературную жизнь он срывает с людей и вещей обманные мертвые одежды, обнажает ту живую плоть, что таится под ними. Свою философию он зовет философией костюма, одежды (philosophy of clothes). Он разоблачает призрачность, внутреннюю слабость всего, что покоится на людском мнении, на условных соглашениях; он валит на землю призрачные кумиры. Они должны уступить место подлинному, живому, сильйому собой. Карлейль Стоит за «реальность» против «формул», «за факт» против «фикции». «Все берется с бою в этом мире; сила есть мера всех вещей». Но как отличить силу от бессилия, реальность от декорации? «Повремените. Если дело имеет успех, это справедливее дело». Карлейль доходит до прямого предпочтения силы праву. Он полон презрения к бумажным конституциям, которые не опираются на материальную силу. Имел ли Кромвель право разогнать (1653 г.) Rump—«охвостье» Долгого парламента? Да, имел. Он спраЕедливо презирал говорильню, ибо любил дело. Он не верил в то, чтебы Rump согласился распустить себя и дать стране свободную конституцию. Но если бы даже Rump дейстгительно готоеился вЕести Есеобщее избирательнее право, равные округа и другие формулы, Есе раЕно КрсмЕель должен был разогнать его. Сгятые опирались не на конституционные фикции, а на праго сильного. Их, межет быть, было меньше, чем роялистов: значительнее большинство населения было равнодушно ко всяким партиям. Бсжье дело опиралось не на большинство голосов, а на рркья и сабли «железных 6окое»; оно одержало победу не среди бесконечных потоков парламентского красно- речия, а в пороховом дыму, под стоны раненых и умирающих. Как мелки перед этими божьими ратниками герои парламентской борьбы, Пимы, Гемпдены, Элиоты, с их величественной поступью^

размеренными благозвучными периодами, корабельными деньгами, с их «в-седьмых и в-последних».

И Карлейль уверен, что он прорывает маскарадный костюм и обнажает существо, плоть истории, когда он разоблачает ничтожество толпы и учит почитанию героев. История—есть история великих людей. Они лепили, создавали все, к чему стремилась толпа; дела истории—только осуществление дум великих людей, герои—свет, озаряющий и озарявший вселенскую тьму, не зажженный чужой рукой, а излучающий самородную силу. Душе героя открыт божественный смысл жизни; он проповедует другим свое откровение либо бьется за его осуществление. Оригинальность героя не в новизне, а в искренности его души, в непоколебимости его веры. В великие века веры целые поколения бывали оригинальны и героичны. Герои нередко творили большое революционное разрушительное дело: но то была их трагедия. Истинное призвание героев—порядок, созидательная работа. Их влияние над людьми толпы опирается на подлинное божественное право; подчинение им есть высший нравственных! долг. Герой-царь есть высший вид героя, совмещающий в себе жреца, учителя, .повелителя. Встречаясь с самозванным царем, сильным только породой или пергаментом, он низвергает этот призрак царя; но в то же время он являет пример истинного царства, создает подлинный суверенитет и предопределяет совершение времен, когда каждый из нас сможет быть героем, когда мир станет миром героев. Великим героем-царем был Кромвель; его время есть знаменательнейший поворот европейской истории. Изучение души лорда-протектора превращается у Карлейля в историческую задачу огромной важности. С необыкновенной горячностью Карлейль хочет снять с Кромвеля обвинение в лицемерии, тщеславии, интриганстве и убедить всех в безграничной искренности и безусловном бескорыстии этого нечленораздельного, хаотичного пророка, с бездонной глубиной нежности, симпатии, бурных порывов. Это долгий молчальник, говоривший только со смертью и вечностью, грубый необделанный алмаз, неожиданно раскрывший свои душевные богатства и отдавший их без остатка на службу божьему делу. В его истории ясно видна сущность всякой революции. Душа негероя жадно ищет подчинения, но подчинения подлинному герою. И часто обретает фальшивого, маскарадного царя, ничтожного, надутого, который на вопрос о своем праве отвечает ссылкой на свой мундир, на свое родословное древо. Растет душевный и телесный голод; злополучные миллионы протягивают руку, протягивают тщетно, и в дикой ярости обрушиваются на обманный призрак царя-героя, мятутся, пока не найдут подлинного героя, самого способного, сердечного, справедливого, благородного. Таким был Кромвель. С ним исчез в Англии последний отблеск богоподобного. Век пуритан был последним веком английского героизма; но зато этот героизм был едва ли не самым благородным из известных историку героизмов.

Мы встречаем у Карлейля поистине бестрепетную переоценку призрачных исторических формул. Самый непопулярный, по

мнению многих, самый позорный изо всех периодов английского прошлого объявляется высочайшей вершиной мировой истории, лицемерный и себялюбивый цареубийца—совершеннейшим раскрытием всех возможностей человеческой природы; вере в таинственные достоинства английской конституции, закрепленной «слав? ным» переворотом 1688 г., противополагается безграничное презрение ко всяким конституциям и борцам за конституцию, смелый призыв к всевластию царя-героя.

Но эти смелые вызовы оказали гораздо более глубокое воздействие на общественное мнение, нежели сдержанное изложение Годвина. Действовал, конечно, огромный литературный талант Карлейля, но не он один. В зодушевленные страницы полунемца- полушзтландца задевали немало сочувственных струн в тогдашней английской душе. Подобно своему герою-царю, Карлейль соединял бесстрашие революционера с глубокой консервативностью настроений. Свободное отношение к положительной религии не мешало петь гимны историческому протестантизму, которые льстили наци шально-религиозным предрассудкам; полная свобода от предрассудков по отношению ко всякой легитимной власти не мешала выступать горячим стражем порядка и единовластия, певцом военных и дипломатических триумфов протектората. Уверившись в том, что Кромвель был добрым англичанином и неусыпным хранителем общественного порядка, читатели Карлейля стали привыкать к его утверждениям о возвышенности религиозно- политических стремлений Кромвеля и пуритан, стали без прежнего предубеждения знакомиться с перепиской цареубийцы и перестали бояться его. Из выродка и бича божия Кромвель постепенно превращается в наиболее типичного англичанина нового времени.

3 А. Н. Савин
французской революции была работой разрушительной: за разрушением не последовало созидания. Таким образом, Карлейль не был бездушным аристократом духа, брезгливо отворачивающим свой глаз от общестЕенного дна. Но факт остается фактом. Народ, человек труда, занимающий так много места во «Французской революции» Карлейля, почти не показывается в его английской революции. Значит ли это, что демократические низы действительно остались в стороне от революционной смуты, что движение захватило только верхи и средины, что сельский батрак и городской подмастерье оставался все время великим молчальником?

Вопрос о расстановке классовых сил в английский революции был выдвинут Марксом, впервые охарактеризовавшим английскую революцию как революцию буржуазную. Но для английской революции характерна своеобразная расстаногка классовых сил. Сравнивая английскую революцию с французской, 1648 год с 1789, Маркс утьерждает, что в вбеих победила буржуазия, которая и стояла во главе движения. В 1648 г. буржуазия соединилась с новым дворянством против монархии, феодального дворянства и государственной церкви; в 1789 г. буржуазия соединилась с народом против монархии, дворянства и государственной церкЕи. Но революция 1648 г., как и революция 1789 г., не была простой победой буржуазии; она была победой нового общественного порядка: просвещения над суеверием, народности над провинциализмом, буржуазной собственности над феодальной и т. д.

В союзе буржуазии с новым дворянством Маркс видит характерный признак английской революции, определявший ее своеобразный консервативный характер. «Великая загадка для господина Гизо, которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью англичан,—загадка консервативного характера английской революции, объясняется длительным союзом между буржуазией и значительнейшей частью крупных землевладельцев, союзом, составляющим существенное отличие английской революции от французской, которая путем парцеллирова- вания уничтожила крупное землевладение. Этот связанный с буржуазией класс крупных землевладельцев, возникший, впрочем, уже при Генрихе VIII, находился, в отличие от французского феодального землевладения 1789 г., не в противоречии, а, наоборот, в полном согласии с условиями существования буржуазии. Дело в том, что земельные владения этого класса представляли не феодальную, а буржуазную собственность. Зти землевладельцы, с одной стороны, поставляли промышленной буржуазии необходимые для ее мануфактур рабочие руки, а с другой—были в состоянии дать сельскому хозяйству направление, соответствующее состоянию промышленности и торговли. Этим объясняется общность их интересов с интересами буржуазии, этим объясняется и союз обоих классов» (Рецензия на брошюру Гизо «Почему удалась английская революция». Соч.. т. VIII, стр. 278—279.)

В 1892 г. Энгельс дополняет эту схему Маркса, вводя вкруг действующих лиц революции йоменов и плебейские элементы города. Начали борьбу горожане; но главные победы были одержаны йоменами. Без йоменов и городских низов парламент никогда не одержал бы полной победы, и король не взошел бы на эшафот. И как раз йомены больше всего пострадали от своего торжества: 100 лет спустя после смерти Крсмвеля их почти не осталось в Англии. Плодами победы воспользовалась буржуазия.

«В кальвинизме нашло себе готовую теорию борьбы второе крупное восстание буржуазии, ото восстание имело место в Англии. Городская буржуазия дала ему первый толчок, а среднее крестьянство, йоменри сельских округов отвоевало победу. Довольно странный факт: во всех трех великих буржуазных революциях крестьяне доставляют боевую армию, и они же являются тем именно классом, который после одержанной победы неизбежно разоряется вследствие экономических результатов этой победы. Сто лет спустя после Крсмвеля английское йоменри почти из- чезло. Во всяксм случае только благодаря вмешательству этого йоменри и плебейских элементов городов борьба была доведена до решительного конца, и Карл I был возведен на эшафот. Чтобы пожать даже те плоды победы буржуазии, которые тогда вполне созрели для жатвы, понадобилось, чтобы революция зашла значительно дальше цели — совершенно так же как в 1793 г. во Франции и в 1848 г. в Германии. Повидимому, таков действительно один из законов развития буржуазного общества.

За этим избытком революционной деятельности последовала неизбежная реакция, которая в свою очередь зашла дгльше своей цели. После ряда колебаний установился, наконец, новый центр тяжести и послужил исходным пунктом для дальнейшего развития. Замечательный период английской истории, который филистеры окрестили «великим бунтом», и следующие за ним битвы завершаются сравнительно незначительным событием 1689 г., которое либеральные историки называют «славной революцией». Новый исходный пункт был компромиссом между восходящей буржуазией и бывшими феодальными крупными землевладельцами». (Из предисловия к английскому изданию брошюры «Развитие социализма от утопии к науке»).

Начала исторического мировоззрения Маркса и Энгельса Бернштейн пытался приложить к более детальному изучению общественных отношений времени первой революции (Бернштейн, «Коммунистические и демократо-социалистические течения в Английской революции XVII в.», «История социализма», т. 2). Бернштейн в значительной мере опирается на чужую работу и самостоятельным исследователем выступает больше в качестве литературного историка. Место демократических элементов в революции он признает весьма значительным. Бернштейн не хочет сближать тогдашние демократические элементы с пролетариатом XIX в. У земледельческих рабочих было слабо развито
классовое сознание, и они почти не выступают в качестве самостоятельной силы. Бернштейн думает затем, что состояние подмастерья было тогда не вечной долей ремесленного люда, а промежуточной полосой между ученичеством и мастерством. В Англии XVII в. не может быть и речи о сознательном и людном классе наемных рабочих, резко противополагающих себя своим хозяевам. И тем не менее, остается достаточно места для демократических движений. Бернштейн не считает возможным говорить об единой и однородной буржуазии и приводит в пример Лондон. Богачи из Сити стояли далеко от горожан предместья и от мелких мастеров. Мастера текстильных цехов чувствовали себя блщке к своим подмастерьям, чем к оптовым торговцам, которым они сбывали товар. И в деревне мелкий крестьянин-собственник, мелкий фермер был ближе к своему батраку, чем к своему лендлорду. Мелкая буржуазия и мелкие крестьяне могли выступать против верхов тогдашней буржуазии с широкой демократической программой, которая могла объединить вокруг себя тогдашних наемных рабочих. Такую общественную группировку Бернштейн находит в движении левеллеров, в котором приходится различать два течения: демократическое и пролетарское. Левеллеры-демократы, самым ярким представителем которых был Лильберн, выставили чисто политическую программу, которая объединяла рабочих, радикальных горожан и солдат парламентской армии. «Истинные* левеллеры представляли интересы неимущих, и в памфлетах Уин- станли выставили коммунистическую программу, которую пыталась осуществить кучка «копателей».

Но как ни были пестры и разрозненны радикально-плебейские движения, в своей совокупности они представляли большую силу. Как раз радикальные элементы двигали вперед политическую революцию, вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы и заставили вождей армии ниспровергнуть монархию. Левеллеры более всех других способствовали окончательному крушению английского абсолютизма. Без этой поддержки демократических слоев средние классы скоро пошли бы на компромисс, который мог завершиться восстановлением тюдоровских и стюартовских порядков. Но, как часто бывает, демократические элементы оказались дальше равнодействующей революции, и после отлива революционной волны они менее других воспользовались плодами победы. Лильберн своей неукротимой агитацией расчищал путь полновластию Кромвеля, типичного представителя имущих. Подчеркнув важное место демократических элементов в революции, Бернштейн вполне согласен с тем, что английская революция была революция буржуазная, упрочившая преобладание средних кругов в английской жизни; пора трудового люда была еще далеко впереди.

Слабая сторона построений Бернштейна заключается в том, что они опираются на недостаточный анализ действительных хозяйственных отношений той поры. Историк и теоретик, считающий наиболее важной стороной общественной жизни организацию народного труда и взаимоотношение общественных классов, дол-
_?кен был обратить внимание на разработку экономической истории, между тем, именно этот отдел остался у Бернштейна наименее разработанным. Объясняется это тем, что Бернштейн в значительной мере находился в зависимости от предшествующих исследователей, которые разработали недостаточно историю эпохи с точки зрения хозяйственных и классовых отношений.

Свой материал Бернштейн заимствует в большой мере у наиболее авторитетного из близких к нам историков революции, у Гардинера, отдавшего всю жизнь английской истории XVII в. Но Гардинер подписался бы, конечно, только под немногими частными положениями Бернштейна и решительно восстал бы против основ его исторического мировоззрения. Ученое значение полувековой работы Гардинера над историей XVII в. огромно. Он впервые поставил изучение этого периода на твердую методическую почву, иодЕерг предварительной обработке огромный материал, в значительной мере впервые им пущенный в научное обращение. Хотя главная его сила в точности и методичности специального исследования, он не уклоняется от обобщений, и некоторые его выводы меняют наши общие представления с б этом периоде. Он обладает большим, может быть, чрезмерным беспристрастием в суждениях и оценках. В его выводах трудно подметить искажающее действие классовых, партийных, ЕероиспоЕедных пристрастий, тем более, что он вел суровую жизнь ученого подвижника. Он не преследовал дидактических целей. Правда, он считал историю полезной, даже нужной для политического деятеля, поскольку она разъясняет настоящее; но, по его мнению, этого рода польза тем больше, чем меньше историк имеет в виду настоящее. Гардинер есть один из лучших предстагителей исторического объективизма. Тем поучительнее его отрицательное отношение к привнесению классовой точки зрения в объяснение английской истории XVII в.

В отличие от французской революции английская не выродилась в классовую борьбу; конечно, по большей части джентльмены были за короля, горзжане и йомены за парламент, но и в том и в другом лагере было влиятельное меньшинство. Религиозные деления тоже не совпадали с классовыми. Если Маркс зовет англиххскую революцию буржуазной, то Гардинер зовет ее пуританской. Главной движущий силой был пуританизм, религиозный подъем нескольких покалений. Лучшие люди страны горели огнем глубокого воодушевления и сильного морально-религиозного порыва и развили в себе великие душевные богатства. Пуританизм в XVII в. был источникам национальной мощи, закалом национальной воли.

К сожалению, Гардинер не дает точного определения для понятия, которое лежит в основе его построения; читателю приходится самому выполнять эту работу, строить это понятие по отдельным Утверждениям, разбросанным по многотомной истории.

В основе пуританизма лежит искание бога, смирение перед велениями высшей воли. Но отношения к богу мыслятся или, вернее, ощущаются, переживаются пуританином по преимуществу
как личные, непосредственные. Уверенность в безусловной обязательности божьего приказа вносит в пуританизм черту покорности, законничества. Ввиду святости и высоты божьих предписаний пуритане, по крайней мере некоторые, требовали подчинения закону не только от себя, но и от других, настаивали на принудительном осуществлении своего религиозного идеала, хотели силой ввести в жизнь свои начала. Пуританизм не исключает насилия, тирании, даже своеобразного обрядового духа. Но, по Гардинеру, гораздо характернее для пуританизма живое сознание грани между божьим и человеческим. Человеческие установления, самые сильные, самые почтенные, не подавляют пуританина. Он сопоставляет их со своим богосознанием и признает принижением, извращением божьей заповеди. Он свободен от рабства перед ними, перед мгрским духом; вслед за Карлейлем Гардинер видит в лучших пуританах высшее проявление религиозного освобождения, индивидуализма, в котором лежит будто бы существо протестантизма. Сильный сознанием своей связи с безусловным, пуританин не боится человека. Если государство или церковь предъявляют требования, противные его совести, он отвечает решительным отказом и обнаруживает готовность принести своему богу самые значительные жертвы, с большой силой духа переносить самые большие лишения. Конечно, подобное настроение может обладать самыми различными степенями напряженности, и именно в этой связи Гардинер готов признать известные классовые, демократические черты в религиозном движении.

«Тогда, как и всегда, сила и выносливость всего легче выращивались не на лоне довольства и роскоши, самые крепкие характеры закалялись не путем умственной культуры. Религиозная и умственная борьба, через которую пуританин вступал на свой путь божественного служения, естественно, имела больше реальности у тех, кто уже закалился в тяжелой борьбе с материальными условиями бытия, чья душа не развлекалась слишком широким и многосторонним знанием. Тянувшееся кверху пламя горело ярче там, куда не проникала мирская литература с ее умом и с ее безумием. Пуританская благая весть раскрывается всего яснее не в размеренных каденциях Мильтона, а в аллегориях медника из Эльстоу» (Бениан).

Но Гардинер настаивает на том, что пуританизм отнюдь не носил резкой классовой окраски. Элементы ее Гардинер находит и у английских пресвитериан, которые по преимуществу принадлежали к высшим и средним кругам городского населения. Но Гардинер настойчиво указывает на то, что пресвитерианство не могло укорениться в Англии. Англичане не могли помириться с тем властным положением церкви в государстве, которое отличает эту церковную систему. И. что главное, пресвитерианство не могло удовлетворить тогдашних религиозных запросов, ибо в нем были сильны начала внешней, принудительной организации и дисциплины. Гардинер приписывает пуританские настроения значительной части земельного дворянства в первую половину века. Горячим пурита-
«ином Гардинер считает даже такого захваченного политикой человека, как Пим. Он ссылается на слова Пима: «Величайшая вольность нашего королевства есть религия». И эта религия была пуританского цвета. Английская конституция была для него тесно связана с божественными законами, сознанными личной совестью. За эту религию боролся Пим и готов был защищать ее даже против воли народа.

Но временем наибольшей силы пуританизма Гардинер считает господство индепендентов. Наступила пора воинствующего пуританизма, религиозных энтузиастов, готовых бороться не только с вооруженным врагом, но с национальным правом, с парламентским большинством, лишь бы не дать умолкнуть божьему голосу. Гардинер не скрывает своих симпатий к этим людям. «Спасение для народа не в том уважении к власти и не в том недоверии к невежественной энергии, которым были полны роялисты, и не в том уважении к богословскому знанию, которым были полны пресвитериане. Спасение в тех, кто может далеко отойти от верного пути, но готов отдать жизнь за то, что считает высшим духовным благом». Тем более, что при всем своем воинственном пыле «святые» были полны желанием религиозной свободы. Конечно, они мечтали обратить других в свою веру*, но они мечтали сделать это заразой своих пламенных воззваний. Пуританская волна поднялась всего выше при парламенте «святых» в 1653 г. Что же хотели эти «божьи люди»? Они думали о насилии, о принудительном уничтожении государственной церкви. Но для чего? Чтобы устранить всякое мирское давление на личную совесть, создать возможность свободного образования свободных церквей. Когда они ушли, начался непрерывный отлив пуританской революции, возврат к допуританеким формам мысли, чувства и воли. В Кромвеле как протекторе еще живо религиозное воодушевление индепендентов; Гардинер указывает на его искренние намерения ввести религиозную терпимость. Но, с одной стороны, мечты о перевоспитании людей привели протектора к мерам насилия, низвели его политику до уровня пресвитерианской дисциплины и принудительной организации (меры против пьянства, разврата, развлечений); с другой— во внешней политике протектора сказывается торжество старого светского духа материальной выгоды, которое предвещает собой близость реставрации. Пуританская мечта о религиозно-моральном перерождении нации осталась мечтой меньшинства и уступила первое место старой церкви, которая была сильна своими историческими традициями, просвещенностью и кафоличной терпимостью своих лучших представителей.

Политическая борьба была в зависимости от религиозной. Гардинер подчеркивает, что торжество революционеров вынесло наверх два совершенно различных политических идеала: одним было народовластие, представление о том, что источником власти является народная воля и что народ при посредстве представителей должен принимать как можно больше участия в управлении и законодательстве. Но с этим учением часто связывается представлено
ние о неотъемлемых правах гражданина, недосягаемых даже для демократической государственной власти. Эта струя выходит из тогдашнего религиозного двшкения, которое хотело видеть религиозные запросы верующей души свободными от всякого принудительного вмешательства; в основу неотъемлемых личных прав полагали свободу совести. Представителями демократического течения Гардинер считает левеллеров. Коммунистическому движению диггеров Гардинер придает очень мало значения и напоминает, что гораздо более скромные попытки социальной ломки, сделанные в 1653 г. индепе^дехиским парламентом, немедленно встретились с с&мъш решительным общественным противс действием и остались без последствий. Но взгляды Гардинера на политику левеллеров колеблются. Иногда Гардинер утверждает, что левеллеры представляли собой незначительную и маловлиятельную группу, и придает большое значение тому, что такие крупные индепенденты, как Мильтон и Вэн, не были демократами. Иногда же тяготение к демократическому идеалу приписывается более широким кругам индепендентов, а левеллеры изображаются сильной политической партией, привлекавшей к себе симпатии народных масс, грозным врагом республиканского правительства и протектора. Во всяком случае Гардинер думает, что гораздо влиятельнее и распространеннее был другой политический идеал, вера в политическую миссию лучших, «святых» людей. Победа божьего дела есть верховная цель общежития. Если воля народа хочет торжества этого дела, тем лучше для нее; надо править по воле народа. Но если большинство идет против святого дела, то воля бога пусть станет выше воли народа: пусть благочестивые лучшие люди возьмут в свои руки власть и правят народом вопреки воле народа, но согласно с волей божества, не по народному уполномочию, а по божественному праву. Свое крайнее выражение этот взгляд получил у «людей пятой монархии», которые прямо хотели заменить земное государство царством Христа и его святых. Но тот же ряд представлений выступает во многих явлениях революционной поры. Когда Кромвель в 1653 г. созывал в парламент людей не по народнсму избранию, а по своему назначению, то это не был акт грубого насилия, а последовательное применение взгляда, который разделялся многими индепендента- ми: святое дело должны ведать лучшие, божьи люди.

Но как ни была распространена вера в правомерность господства лучших людей, люди, ее разделявшие, составляли меньшинство английского общества. По Гардинеру, они останутся в меньшинстве и тогда, когда мы присоединим к ним людей, веривших в народовластие. Сила духа, способность самопожертвования, напряженность религиозного порыва позволяют этому меньшинству захватить власть над большинством в надежде перевоспитать людей, осуществить свой религиозно-политический идеал. Но даже в своей среде у них нет согласия. Не говоря уже о том, что «благочестивые» редко уживаются с политическими энтузиастами, с фанатиками народовластия и часто находят в них своих злейших

■'♦О
врагов, сами «благочестивые» распадаются на секты, из которых некоторые приписывают себе исключительное право на святость. Победители-индепенденты все время, даже в момент наиболее ре- шителыюго торжества, окружены равнодушием или враждой_г явными и тайными опасностями. Когда в 1642 г. религиозно-политическая борьба приобрела революционный характер, речь шла не о низвержении старой монархии и старой церкви, а о политических и церковных реформах, которых желало огромное большинство парламента и, по всей вероятности, значительное большинство населения; об очищении церкви, об ограничении королевской прерогативы, о сочетании порядка со свободой. Только упорное нежелание короля и епископов пойти на реформы привело к разрыву. Но прежний идеал не исчез. Наоборот, для большинства населения он получил новую привлекательность, с той поры как власть досталась людям, которые шли много дальше большинства. С течением времени в ряды равнодушных или недовольных переходят и победители, отстраненные своими более благочестивыми или более народолюбивыми товарищами. «Святые» достигли власти, но они могли удержать ее только военной силой. В старой историографии республиканцев и Кромвеля часто упрекали в том, что, достигнув власти, они изменили собственным принципам и прибегали к чисто тираническим приемам. Внимательное и точное изучение показало Гардинеру, как трудно было положение инде- пендентов-победителей. Их поведение не было сознательной изменой своим убеждениям. Если они хотели сохранить власть—а они хотели сохранить ее не только из властолюбия и самосохранения, но и потому, что считали свое господство необходимым для спасения божьего дела,—то они должны были поступить так, как поступали во многих случаях, когда к ним предъявляли обвинение в отказе от своих верований. Республиканских государственных деятелей упрекают за пренебрежение к внутренним реформам, во имя которых была начата борьба с монархией. Гардинер напоминает, до какой степени у них руки были заняты войной в Шотландии, Ирландии, Голландии. Кромвелю ставят в вину неконсти- туционность и военный произвол его генерал-майоров. Гардинер напоминает, что 1655 год отмечен рядом восстаний и заговоров и что установление военных командований с чрезвычайными полномочиями, по крайней мере на первых порах, было актом необходимой самообороны. Неизбежным ходом вещей армия стала господином положения, и привыкшие к преобладанию гражданских властей англичане очутились в руках военного деспотизма.

Но не только разъяснение той обстановки, в которой слагалась политика индепендентов, составляет важную историографическую заслугу Гардинера. Он много сделал и для того, чтобы установить их связь с более ранними течениями английской истории, указать традиционные элементы в их духовном складе. Карлейль много сделал для установления правильного взгляда на пуританский период английской истории. Но он достиг своей цели героическим, антиисторическим средством. Он вырвал пуритан из их историче-
екой связи, а главного их представителя возвел на недосягаемый пьедестал, изобразил одной из высочайших вершин человеческой истории. Конструкция шотландского моралиста производит впечатление своим подъемом и художественными достоинствами, но не выдерживает прикосновения исторической и философской критики. Гардинер свел пуританских героев на землю и тем оказал им не меньшую услугу, чем Карлейль: что они проиграли в героизме, то выиграли в жизненности, правдивости, понятности. И если английский читатель утратил чувство благоговения перед титанами пуританизма, то он почувствовал свое кровное родство с этими протагонистами XVII в., ибо усмотрел в них вслед за Гардинером типичных или даже наиболее типичных англичан нового времени, получил возможность облечь их в плоть и кровь. У Карлейля Кромвель несколькими головами выше окружающих, управляет людьми и событиями, властно налагает высокий пуританский идеал на присмиревшее общество. У Гардинера Кромвель— дэбрый англичанин, множеством нитей привязанный к родной почве, полный отваги в решительную минуту, но постоянно присматривавшийся и применявшийся к обстановке. Даже при протекторате его полновластие было только видимостью: он был серьезно ограничен своим советом; колебания политики иногда объясняются давлением этого влиятельного учреждения. В государственном строе протектората Гардинер видит вэзвращение к елизаветинским традициям, попытку вернуть сильную единоличную исполнительную власть, в значительной мере независимую от народного представительства и в критический момент способную найти большие материальные средства. В колебаниях внутренней политики Кромвеля Гардинер находит большое сходство с Страффордом, даже прямо зовет Кромвеля наследником и преемником Страффорда. Подобно Страффорду Кромвель навлекает нарекания в отступничестве; подобно Страффорду шатается в выборе путей, которыми хочет прийти к своей главной цели—к созданию сильной власти, способной обеспечить народное благосостояние. Монархия, парламент, военная диктатура, господство святых выдвигаются и отодвигаются в зависимости от того, насколько оказываются удобными по условиям момента. Гардинер очень подробно следит за международной политикой республики и протектората. Это только отчасти объясняется тяготением к внешней, военной и дипломатической истории. Ему хотелось развить ту же мысль, которую с такой яркостью провел Сорель в своей дипломатической истории французской революции, мысль о необыкновенной живучести государственных и национальных традиций, перед которыми бессильны самые бурные перевороты. И вот Гардинер следит за тем, как пуританский идеализм оказался бессилен перед вековыми стремлениями к военно-морскому и хозяйственному преобладанию на западе Европы, как передовые протестанты оставляют без поддержки французских гугенотов и ведут ожесточенную борьбу с наиболее сильным протестантским государством, в котором видят опасного торгового соперника,
как слуги божьего дела оживляют традиции елизаветинского флибустьерства и выступают предтечами позднейшего хищного и завоевательного империализма, как борьба с антихристом вырождается в захват заокеанских владений у Испании.

Работа Гардинера показывает, что даже в Англии для английской революции наступила пора спокойного изучения. Люди и события отодвинулись настолько, что теперешний наблюдатель может, если захочет, без грубых ошибок воспроизвести общие очертания и пропорции разных перипетий и разветвлений самой большой английской драмы. Эти люди XVII в. отнюдь не чужие нам, особенно англичанам. Некоторые волновавшие их вопросы перестали трогать нас, умерли. Но другие все еще живы, не решены. Третьи, конечно, все еще дзлго останутся нерешенными, будут разъединять и сталкивать сердца и головы. И все же равнодействующая теперешней жизни настолько уклонилась от старины XVII в., что выводы серьезного исторического исследования стали приемлемы для людей разного философского, религиозного, политического склада.

Но та же работа свидетельствует, как далеки еще мы от равномерного, симметричного знания этой эпохи. Ученая работа нередко отстает от течения общественной мысли. Мы чувствуем теперь повышенный интерзск жизни простого трудового человека, потому что он все больше и больше выпрямляется перед нами во весь свой рост. Мы почти все верим теперь в глубокую важность хозяйственных явлений в общем обиходе общежития, отчасти потому, что живем среди быстрых и глубоких экономических перемен и чувствуем на себе их воздействие, отчасти потому, что на наших глазах все растет значение демократических элементов общества, в быту которых хозяйственные вопросы в силу печальной необходимости занимают первое место. А на историографии английской революции все еще лежит аристократическая и спиритуалистическая складка. Батрак, подмастерье, бродяга, даже йомен и мастер все еще редко показываются на страницах общих и даже специальных работ. Все еще недостаточное внимание привлекают к себе общинное поле, огороженная ферма, нарушающая цельность общинного уклада, придорожный кабак, где собирается в сумерках подозрительный люд, скромный дом городского мастера с еще более скромными пристройками для учеников, лавка скупщика, раздающего работу этим мастерам, просторный сарай молодой мануфактуры, лондонский док, стягивающий к себе все лишнее, что вырабатывается в смятенной стране. Преподаватель может указать на эти пробелы историографии, но бессилен восполнить их. Если в последующем изложении вы найдете чрезмерным внимание к судьбам английской церкви и английского государства, я надеюсь, этот несколько затянувшийся литературный обзор покажет вам, что вина за односторонность в подборе материала ложится не на личные вкусы преподавателя.

II. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ АНГЛИЙСКОГО ОБЩЕСТВА В НАЧАЛЕ XYI1 в.

Яков I и его политические взгляды.—Вопрос о королевской прерогативе.—Королевские притязания и церковь.—

Бекон.—Пример континентального абсолютизма.—Противники абсолютизма.—Бьюкенен. —Лейтон.—Гукер.— Антикварная оппозиция.—Элиот.—Лойяльность парламентской оппозиции.

От мнений об англичанах XVII в. мы должны перейти к самим этим людям. Мы должны войти в их душу, присмотреться к их убеждениям, идеалам, настроениям, уяснить основные черты их материальной обстановки, чтобы не потеряться в шумной и сложной борьбе середины века, установить правильную перспективу ее перекрестных течений. Мы должны подойти к ней с конкретным представлением о состоянии страны в сравнительно спокойные первые четыре десятилетия века.

В середине века столкнулись разные политические партпи, верившие разным политическим символам. Партии сложились поздно, в значительной мере в самой борьбе. Взгляды установились до борьбы. Нам нетрудно найти отправную точку. Видным литературным выразителем одного очень важного строя политических идей был сам король, первый Стюарт. Случайность рождения поместила его не на свое место. Король, особенно английский король, из него вышел плохой: получужой англичанам и малоспособный войти в английскую психологию, совершенно не царственный по внешности и образу жизни, ленивый в политике, непоследовательный, расточительный, болтливый, малоспособный ценить людей, совсем не популярный. Но из него вышел бы хоро- гий шотландский, даже английский член университетского колледжа или профессор. Он неглуп, даже остроумен, жизнерадостен, любит охоту, вино, красивых людей, умную беседу, привязчив к тесному кругу близких людей, с хорошо повешенным языком, педант; он много читает и немало знает, особенно по богословию. Он любит книгу и литературу. Ему очень тяжело входить в подробности дипломатии, администрации, судоговорения. Но, когда ему надо проверить какую-нибудь цитату, он хлопочет о том, чтобы ему доставили из Кембриджа творения отцов церкви, каноны соборов, он роется в этих фолиантах. Он пишет, и с его политическими взглядами мы знакомимся по его собранию сочинений.

Он не англичанин, он шотландец и шотландец с исключите ль-
ной биографией: сын католички Марии Стюарт и сомнительного отца, король с детства, которому навязали в учителя монархомаха Бьюкенена, выросший в чувствах обиды, в борьбе с теократическими притязаниями кальвинистских священников (ministers) и с классовыми притязаниями лордов, в мечтах об ожидающем его величии объединителя двух королевств. Его идеи шире английских: он стоит на великобританской точке зрения, в век религиозных войн не прочь мечтать о соединении церквей и не боится переговоров с папой. Он медленно приспособляется к английской обстановке. Вначале он прямо шокирует англичан то превышением своей прерогативы (на пути в Лондон без суда вешает карманника), то недостаточным ее применением: выросший в кальвинистской среде, он не верит в свой дар исцелять «королевскую болезнь», отказывается налагать руки на Золотушных. Совре- менем он привык к этому, и, конечно, Шекспир хотел угодить королю, когда говорит в «Макбете» (IV, 3) о даре Эдуарда Исповедника и его переходе к преемникам.

Когда Яков выступает с учением о монархии божьей милостью, в английскую политическую жизнь входит иностранная струя. Яков хотел бы занять такое же положение, как монархи континента. Парламенту 1610 г. он говорит с досадой: «Ведь может же брать пошлину король Франции, Дании, Испании? Почему же я не могу?» Распустив строптивый парламент 1614 г., Яков жалуется испанскому послу: «Удивляюсь, как мои предки допустили такое учреждение. Я чужой здесь, я застал его здесь, когда пришел; я должен мириться с тем, от чего не могу отделаться». Один раз Яков заявил, что подданных! не смеет говорить неуважительно ни о каких «помазанниках», хотя бы находящихся в войне с его собственным государем. Один свой политический трактат он написал еще до 1603 г.: «Истинный закон свободных монархий». Уроки Бьюкенена не пошли впрок. Яков прямо полемизирует с монархомахами. Власть короля не от народа, не от договора. Предок шотландских королей завоевал страну. Король выше закона, может без парламента издавать статуты и указы, может отменять парламентские акты. Подданные должны повиноваться безусловно. Но власть монарха вовсе не чисто фактическая: у нее две опоры. Монарх есть монарх божьей милостью, наместник бога, исполнитель божьей воли, лицо мистическое. Подходить к нему и его власти должно с благоговением, почти трепетом. Это зеркало, которое может быть осквернено отражением нечистого созерцателя. В 1616 г. он вразумляет своих судей: прерогатива есть государственная мистерия, «трансцендентная материя», не подлежащая человеческому обсуждению. «Атеизм и богохульство обсуждать, что может сделать бог. Добрый христианин довольствуется божьей волей, раскрытой в божественном слове. Точно так же самомнение и высокое пренебрежение со стороны подданного обсуждать, что может сделать король, утверждать, что король не может сделать того и того. Надо довольствоваться королевской волей, раскрытой в его законе».

Другая опора монархии—легитимность. Право короля есть его прирожденное право. Яков настаивает на этом щекотливом пункте. Он был правнук старшей сестры Генриха VIII, а по завещанию Генриха VIII, утвержденному парламентом, престол должен был перейти раньше к потомству младшей сестры Генриха VIII. Вот почему, открывая свой первый английский парламент, он точно спорпт с кем-то и заявляет: «Бог, по моему прирожденному праву, в полноте времен предназначил мне это место» (март 1604 г.). И он почти готов объявить своей собственностью два королевства^ которые он объединил. «Что сочетал бог, того пусть не разлучает человек. Я—муж, а весь остров—моя законная жена. Я—глава, а остров—мое тело. Я—пастырь, а остров—мое стадо». В таком же роде речь в сессии 1605 г.: «Я—ваш король, я поставлен править вами, я отвечаю за ваши ошибки». Но он тут же спешит отграничить себя от тирана. Между тираном и легитимным королем— большая разница. «Гордый и честолюбивый тиран воображает₇ что царство и народ поставлены лишь для удовлетворения его желаний и неразумных вожделений; законный и справедливый царь признает, что он поставлен для народного благоденствия».

Яков несколько раз возвращается к этому ряду мыслей. Еще в «истинном законе» он разъясняет, что «свободная» монархия есть монархия подзаконная: монарх выше своего закона, но он свободно подчиняется ему для примера подданным. Когда в 1606 г. перепуганная пороховым заговором конвокацня выступает с учением о безусловном повиновении всем предержащим властям,. Яков сдерживает зарвавшихся абсолютистов, учит их уважению к праву. Он отказывается утвердить каноны и говорит об обязанности подданных сопротивляться тирану и узурпатору. Иногда он делает заявления, которые на первый взгляд означают даже отказ от абсолютистических притязаний. В 1607 г. преподаватель римского права (это характерная подробность) в Кембридже, Кауель, под покровительством архиепископа Банкрофта издал учебник, юридический словарь, «Толкователь» (Interpreter). Под словами «королевская прерогатива» там говорится, что английский король есть абсолютный монарх; у самого абсолютного монарха в мире нет такой регалии, которой не было бы у английского короля; король выше общего права. Под словами «король» и «парламент» подразумевается, что король только по своей доброй воле созывает парламент для законодательства, что он властен изменять и отменять парламентские акты. Парламент 1610 г. обратил внимание на книгу и готовился просить об ее уничтожении. Король предупредил негодование и сам издал прокламацию об уничтожении книги. Противополагая прерогативу общему праву, Кауель, по мнению Якова, нападает не только на парламент, но и на корону. Король получил корону от предков, но она принадлежит ему и по общему праву: по общему праву король без парламента не может ни издавать законов, ни собирать субсидий.

Приглядевшись к английской обстановке, Яков, действительно, стал относиться с большим уважением к парламенту и общему
праву. Но до конца своих дней он остался при убеждении, что ему принадлежит та высшая форма государственного верховенства, которая стоит и над парламентом и над общим правом. Парламент приходит и уходит, король остается. В 1621 г., раздраженный парламентской оппозицией, он раз призвал коммонеров в палату лордов и рассказал им басню: «В доброе старое время, когда животные умели говорить, корова жаловалась, что хвост- у нее слишком тяжел. Ей отрубили хвост. Пришло лето. Мухи снова стали кусать корову. Ей очень хотелось получить назад свой тяжелый хвост. Я и Бекингам, мы точно коровий хвост. Сессия пройдет, и вам очень захочется получить нас назад, чтобы защищать вас от обид». А в 1616 г. Яков разъясняет своим судьям, каким образом подчинение короля общему праву не исключает верховенства короля над общим правом. У короля есть прерогатива двоякого рода, частная (private) и абсолютная. Частная подлежит ведению судов общего права; судьи могут рассуждать о.ней так же, как о притязаниях любого подданного. Не такова абсолютная прерогатива короны, о которой не могут говорить ни подданные, ни судьи; она как вещь трансцендентная стоит выше парламента и выше общего права.

Эта трансцендентная вещь очень похожа на souverainete Бодена. Можно даже думать, что представление об абсолютной прерогативе сложилось под влиянием Бодена, «Республика» которого комментируется в Оксфорде и Кембридже с 1580 г., переведена на английский в 1606 г. Споры о souverainete занимают много места в парламентских прениях 1628 г., из которых вышла петиция о праве. К<>гд^ петиция была внесена в верхнюю палату, лорды приняли петицию, но внесли оговорку о том, что за королем остается суверенная власть. Оговорка встретила в нижней палате дружное и резкое противодействие. Старик Кок торжественно заявил, что суверенная власть не есть парламентский термин, не есть термин английского права, что Великая хартия не терпит над собой суверена и знает только прерогативу. Даже в палате лордов раздавались сходные голоса. Епископ Уильямс говорил, что у короля нет суверенной власти, а есть прерогатива, которая вовсе не безгранична и может быть точно определена учеными юристами. А в палате общин Ольфорд заклеймил souverainete как вывезенное из Франции новшество. За разъяснением смысла souverainete приходится обращаться к Бодену: суверенная власть есть власть, свободная от всяких условий. Палата решительно отказалась признать за королем такую власть и отвергла поправку. Любопытно,, что ссылка на Бодена есть в речи, которую Элиот написал в тюрьме и которую мечтал сказать в будущем парламенте.

Наличность иноземных элементов в представлениях о королевском суверенитете есть, конечно, явление любопытное и ваяшое. Но не надо забывать, что и в английских политических традициях были условия, способствовавшие распространению сходных идей.

Со времени разрыва с Римом англиканский клир попал в очень большую зависимость от светского правительства. Монарх стал
«верховным правителем» государственной церкви, а первое время был даже ее «главой». Елизавета считала власть над церковью частью своей прерогативы и всячески старалась отстранить парламент от вмешательства в церковные дела. Англиканские клирики привыкли бояться правительства и получать от него наиболее видные бенефиции. Они не только боялись его, но и нуждались в нем, и чем дальше, тем больше. Они видели, что только при содействии светской власти они могут сохранить в целости свой авторитет и свои доходы, мечтать об обращении католиков, о предотвращении раскола среди англикан. Высшие слои англиканского клира тяготеют к короне не только за страх, но и за совесть. В этой среде легко распространяются возвышенные представления о королевской прерогативе, порой очень близкие к проповеди абсолютизма.

Уже при Тюдорах церковная кафедра является местом для пропаганды угодных правительству взглядов. После восстания северных графств в 1569 г. сочинена проповедь, где в пример непокорным англичанам противопоставляется благородный отпрыск еврейской династии, дева Мария, подчинившаяся приказу иноверного государя итти в Вифлеем. В XVII в. восхваление безусловного повиновения становится любимой темой той части англиканского клира, которая сторонится от кальвинизма и мечтает об англо- католической церкви. Даже король осудил каноны конвокации 1606 г., которые требовали повиновения всякому государю. Попытки политического свободомыслия встречают суровый отпэр в церковно-ученой среде. В 1622 г. один молодой проповедник Найт (Knigth) говорил в Оксфэрде о преследовании Илии Ахавом и доказывал законность вооруженного восстания при гонении за веру. Вице-канцлер немедленно призвал смельчака к ответу, отослал в Тайный совет, который посадил его на 2 года в тюрьму, а от всех членов университета потребовали торжественной присяги в том, что они всегда будут ненавидеть учение о сопротивлении. При Карле I связь между короной с ее абсолютистическими стремлениями и англо-католическим клиром становится особенно тесна. Англо-катэлики точно монополизируют высшие ддлжности государственной церкви и усердно твердят своей пастве о величии короны. Союз трона и алтаря нашел себе откровенное выражение в словах, которыми кончается одно из главных произведений англо- католической богословской литературы, «Appello Caesarem» Монтегью (1625 г.): «Ты защищай меня мечом, а я стану защищать тебя пером». И они действительно бьются пером за корону. Вождем англо-католиков был Лод. Его проповеди часто суть политические речи в защиту порядка, близкого к абсолютизму. Он смело говорит их в лицо парламенту. Лод говорит проповедь при открытии первого карлова парламента в 1625 г. Королевская власть от бога; король—божий наместник на земле; действия короля суть королевские действия только по выполнению, по установлению (ordinance) это божьи действия. Суды, самый парламент получают влияние и власть от монарха. Лод говорит и при открытии второго парламента (февраль 1626 г.). Единством спасается государство
и церковь. В государстве король—олицетворение единства; он должен быть предметом любви и почитания. А после разгона парламента он заверяет короля (июль 1626 г.), что его должность н особа священны: насилие над королем есть насилие над божеством. Но только пусть не забывает король, что его благосостояние тесно связано с церковным: враги алтаря суть враги трона.

У Лода находились и подголоски, которые шли чуть не дальше учителя. Летом 1627 г. священник Манверинг в присутствии короля разъяснял отношение верноподданнического долга к религии. Царская власть есть самая высокая и сильная из богоуста- новленных властей, власть сверхчеловеческая, божественная. Это не собрание сил, принадлежащих отдельным лицам; это сопричастность божьему всемогуществу, которого удостаивается только божий наместник, но не толпа обыкновенных людей. Монарху нельзя сопротивляться активно, даже когда он повелевает что- либо противоречащее закону божьему. Если такого противоречия нет, то грехом становится и пассивное сопротивление, хотя бы приказ короля противоречил «национальному и муниципальному» праву. Англичан волновал тогда принудительный заем, который собирался королевской администрацией без согласия парламента. Многие отказывались платить. Манверинг обрушивается на королевских ослушников. Парламент созывается не для того, чтобы дать согласие на налог; право взимать налоги принадлежит носителю императорской короны по праву рождения; парламент только помогает королю в технике взимания, в справедливом распределении налога. Человек, противящийся королевскому требованию о займе, противится божьей заповеди и навлекает на себя опасность вечного осуждения. С пафосом проповедник распространяется о благодеяниях, разливаемых королевской властью, об ее величии. Самый гордый пэр склоняется к ногам государя. Самый последний бродяга испытывает на себе благость престола: черствый хлеб, которым он питается, лохмотья, которыми он прикрывает свою грязную наготу,—это избыток того изобилия и довольства, что порождается мудрым и мирным управлением. Делатель не остался без награды. Правда, оппозиционный парламент 1628 г. велел сжечь проповеди и наложил на проповедника тяжелую кару, но король, сам хлопотавший о печатании проповедей, очень скоро помиловал осужденного, дал ему хороший приход, а через несколько лет (в 1636 г.) возвел его в епископы.

Но не эти абсолютистические домыслы литературных теоретиков, в значительной мере находившихся под иностранным влиянием, не эти смиренно восторженные проповеди английских богословов, боявшихся за свой почет и за свою десятину, представляются мне наиболее важными при оценке тогдашнего политического сознания. Всего поучительнее, что к абсолютистическим взглядам тяготеют очень крупные государственные деятели дореволюционного периода. Их, конечно, нельзя ставить на одну доску со смелыми абсолютистами печатного станка, церковной и университетской кафедры. Они вводят в свои абсолютистические

Он прославляет в нем одного из творцов того политического порядка, который и для него самого остается идеалом. Этот порядок не исключает парламента: хороший государь должен управлять вместе с парламентом. Только палата общин может полно осведомить корону о нуждах и желаниях страны. Он не раз советует Якову поддерживать хорошие отношения с парламентом: он не боится созыва парламента, наоборот, советует созывать его регулярно не только для субсидий, но и для законодательства. Но только он восстает против попыток считать парламент соперником короны. Между короной и парламентом не должно быть антагонизма. Парламент—помощник, сотрудник короны; роль его больше осведомительная, законосовещательная. Мнения парламента получают связующую силу только тогда, когда утверждаются королем. Бекон не раз говорит о своем уважении к общему праву и к старине. «Лучше не производить опытов над государством, разве только по крайней необходимости и ввиду очевидной пользы». Он поучает Бекингама: «Наш народ любит свое право. Ничто не может быть англичанам приятнее уверенности в том, что они могут свободно им наслаждаться. Слова, сказанные раз баронами в парламенте: «Мы не хотим изменения законов Англии», запечатлены в сердце всего народа». Бекон надеется, что при нормальном течении жизни короне не придется вмешиваться в деятельность общих судов. Но судьи должны знать свое место. Не их дело выступать в роли посредников между короной и народом. Они—слуги короля. «Трон Соломона с обеих сторон поддерживали львы. Пусть судьи будут такими львами, но п о д троном, пусть они не помышляют об ограничении каких бы то ни было сторон суверенитета». И в чрезвычайных случаях, когда общее право мешает осуществлению широких правительственных предначертаний, оно должно склониться перед прерогативой.

Бекон не считает возможным управлять страной без общественного содействия. Он верит в государственный смысл джентльменов, которых он зовет опорой государства. Но в основных вопросах государственной жизни они должны быть только исполнителями. Кормчим государственного корабля должен быть Тайный совет, подобранный из самых способных людей в стране, умудренный правительственным опытом, сильный знанием и покорностью короне. Девиз Бекона в его отношениях к королю, который, кстати сказать, очень долго держал его в черном теле, есть «слава в повиновении». Полный презрения к черни, Бекон был льстив, даже раболепен перед королем как перед носителем прерогативы, перед источником политической мощи, перед силой, способной продолжить славное дело Тюдоров и осуществить великие национальные задачи, предносившиеся воображению политика-философа: унию с Шотландией, англизирование Ирландии, колонизацию Америки, внесение в общее право начал справедливости, замирение церкви.

Эта вера не в одну правомерность, но и в благодетельность очень широкой монархической власти, проводящей свою политику при помощи тесного королевского совета, была очень сильна у виднейших государственных деятелей предреволюционного периода, боровшихся за королевскую прерогативу. И когда они оглядывались на континент, у них усиливалось сознание своей правоты. Почти везде они видели усиление монархических правительств, расширение правительственных задач, ослабление или падение средневекового представительства. Им легко могло казаться, что будущее принадлежит им, что они представляют собой торжествующий, жизнеспособный порядок и что их противники, толкующие о старых хартиях и исконных народных вольностях, суть защитники отживающих, обреченных начал. Иногда такая уверенность переходит в открытые угрозы по адресу парламента.

В 1626 г. король во время сессии за дерзкие речи посадил в Тоуэр двух коммонеров. Палата ответила резкими выражениями протеста. От имени правительства тайный советник Карльтон призывает палату к порядку. Как дипломат он ссылается на свой континентальный опыт и советует беречь парламент. «Джентльмены, я умоляю вас, не раздражайте его величество покушениями на его прерогативу, чтобы вам не заставить его разлюбить парламент. В своем послании он предупредил вас, что он будет вынужден последовать новым советам, если не установится согласия между ним и вами. Теперь я прошу вас, подумайте, какие это новые советы, какими они могут быть. Я боюсь говорить вполне откровенно. Но ведь вы знаете, что парламенты существовали издавна во всех христианских монархиях, пока монархи не стали сознавать своей силы. Видя мятежный дух своих парламентов, они постепенно стали отстаивать свою прерогативу. И в конце концов они ниспровергли парламенты во всем христианском мире, за исключением нашего государства».

Англичанам XVII в. была ясна исключительность их политического положения. Сознание ее поднимало их настроение, выводило политическую борьбу за пределы национального горизонта, сообщало патетический элемент перипетиям островной драмы. Борцам за абсолютизм казалось, что они выводят Англию на ту широкую дорогу, на которую уже ступили все христианские народы. Борцы за народные вольности видели, что только в их руках теплится потухшее в других местах пламя свободы, что они должны пронести его, как святыню, не только для себя, но и для всего христианского мира. Но даже такое исключительное положение долгое время не создавало политической теории, которая по своей решительности и всеобщности могла бы быть поставлена наряду с учениями о монархии божьей милостью. Это является новым свидетельством глубины той опасности, которой в начале XVII в. подвергалась английская свобода.

Глубокий консерватизм англичан очень резко сказывается в нежелании или неумении противопоставить абсолютистическим теориям что-нибудь кроме ссылки на историческую конституцию. Чтобы найти враждебную монархии теорию, нужно выйти за пределы Англии и вернуться назад, к временам Елизаветы. По разным причинам желательно указать главные положения политической доктрины шотландца Бьюкенена («De jure regni apud Scotos»—«О праве монархии у шотландцев», изд. 1579, написано значительно раньше). Он был учителем короля Якова. Он влиял на развитие политической мысли в Англии. В гражданскую войну у него берут аргументы против абсолютизма и в пользу цареубийства; после реставрации со злобой говорят об его заблуждениях. Наконец, особенности английской противоабсолютистической оппозиции выступают со значительно большей ясностью при сопоставлении с взглядами этого монархомаха.

В жизни и литературной деятельности Бьюкенена очень сильно влияние континента. По образованию Бьюкенен больше француз. Только стариком он осел на родине (1563 г.), где ему поручили воспитывать малолетнего короля; а дотоле он действует в разных странах континента—в Португалии, Италии и больше всего во Франции в качестве домашнего воспитателя, литератора, университетского преподавателя. Его политические идеи связаны больше с Францией, чем с Шотландией. Он важен тем, что перенес на остров идеи, выработанные на континенте, особенно в среде французских монархомахов. Вместе с ними он верит в естественное, догосударственное состояние. Государство можно вывести только из договора. Первопричиной общежития является бог, вложивший в человека потребность в общении с себе подобными, как некоторый естественный закон. Но непосредственным источником правопорядка является народная воля. Народ точно отец и творец закона. Бьюкенен, по видимому, связывает установление монархии с установлением гражданского общежития. Царь нужен народу, как врач, умиротворяющий волнения, нужен, чтобы держать в согласии разные части государства. Но царь поставляется
для народа, и в конечном счете царская власть целиком исходит от народа. Царская власть опирается на закон, а закон исходит от народа. Закон выше царя, народ выше закона. В цари надо ставить самого лучшего, ибо неестественно, чтобы властвовал над другими тот, кто не лучше других. Лучший человек есть царь по природе. Бьюкенен очень высокого мнения о нем. Такой царь может перевоспитать народ: при Ромуле римляне были дики, свирепы, при Нуме сразу стали благочестивы. Это живое подобие божества. Но на деле царь обычно есть царь по народному голосованию, а вовсе не самый лучший; и вдобавок власть портит его. Вот почему народ не только может, но и должен ограничить царя законом. И если под влиянием обмана или страха народ отдает царю всю полноту власти над собой, то договор не имеет связующей силы, народ не в праве ограничить себя. Бьюкенен предвидит ряд возражений. Он знает слова о многоголовом звере. И он вовсе не поклонник прямого народовластия. Царь должен править вместе с выборными от разных сословий. Но Бьюкенен все же демократичнее многих других монархомахов. Вдохновляясь афинскими образцами, он отдает последнее слово народу. Когда у выборных состоится предварительное постановление, пусть оно будет передано на решение народа. Бьюкенен знает, что в юстиниановом своде император есть неограниченный государь, но не считает римского примера обязательным, а потом Юстиниан был великий человек, а Трибониан был человек негодный и льстил императору. Бьюкенен предвидит также ссылку на наследственность монархии у шотландцев и других народов. Но он думает, что наследственная монархия развилась из избирательной и что при установлении наследственности народ должен был обеспечить себя существенным ограничением королевской власти. Следом такого ограничения является присяга, которую короли дают при восшествии на престол.

Всего любопытнее отношение Бьюкенена к политическому смиренномудрию Нового завета. Он сначала пытался доказать, что апостол Павел говорит только о подчинении хорошим и законным властям, но потом вообще умаляет важность политических домыслов апостола. Кто такие были первые христиане? Ремесленники, рабы, люди бедные и безвестные. Они мало понимали в политике, да и всякое притязание на власть было бы смешно с их стороны, особенно в огромной и многоплеменной империи. Бьюкенен ищет политических авторитетов совсем в другой среде. Он один из виднейших гуманистов своего времени, большой поклонник древней политической свободы и апостолу Павлу в политике предпочитает Аристотеля, Цицерона, Сенеку.

Он был добрым протестантом, но ему была чужда всепроникающая религиозность позднейших пуритан. Они искали его поддержки, когда старались оправдать свое цареубийство, ибо Бьюкенен энергично настаивал на необходимости судить царя нараЕпе с обыкновенными гражданами. Все согласны с тем, что с царем можно судиться по гражданскому делу; тем более возможно при
влечь царя к ответу, когда речь идет об интересах гораздо более важных. Судьи, хотя и подданные, не ниже царя; они—орудие закона, который выше царя. Возможно, что царь не пожелает явиться на суд; но ведь и разбойники с отравителями не являются на суд по доброй воле, их приводят силой. Царю, ставшему тираном, граждане должны отказать в повиновении; они должны объявить его общественным врагом, которого всякий может и должен убить безнаказанно.

И в некоторых других отношениях политические радикалы средины XVII в. соприкасаются с Бьюкененом, может быть, заимствуют у него, возвращаются к традициям монархомахов. Они твердят об общественном договоре, о народном суверенитете, о служебной роли монарха. Но они отказались бы от солидарности со всем строем воззрений Бьюкенена. Они признали бы в нем полу- язычника, не осененного благодатью и не способного оценить значение религиозных основ политической жизни.

Даже самые резкие проявления оппозиционного настроения в предреволюционный период проникнуты значительно более благоприятным монархии настроением и гораздо большей религиозностью. В конце 1628 г. один шотландец, Александр Лейтон, напечатал в Голландии горячий памфлет против епископов. Епископы зовутся людьми крови, обманом антихриста, гонителями святых, виновниками всех народных бед. С епископальным строем надо покончить. Парламент был тогда распущен на долгие каникулы, и ждали его окончательного разгона. Лейтон Призывает палаты очистить страну от злых министров, поразить Газаила в пятое ребро. Лейтон выступает даже с революционным предложением: он советует парламенту не подчиняться приказу о роспуске, оставаться на корабле, ибо роспуск парламента без достаточного основания противозаконен. Но Лейтон тщательно отделяет монарха от его дурных советников. К королю он относится о почтением и толкает парламент на революционный путь для возвеличения династии, для того чтобы отделить разъедающую ржавчину с серебряного великолепия короны.

Елизаветинские теоретики умеренной конституционной монархии превосходят своих политических сыновей широтой и смелостью мысли. Одним из величайших учителей англиканской церкви был Гукер (Hooker), «Церковное устройство» которого написано в самом конце XVI в. Гукер не только защищает англиканское вероучение и англиканский церковный строй, но и развивает политическую систему. Гукер—очень умеренный политик, но государство он считает возможным вывести только из договора. Он протестует против мнения об естественном праве мудрых и добродетельных властвовать над людьми рабского духа. Власть может опираться лишь на всеобщее признание, законодательная власть принадлежит народу, который осуществляет ее через своих представителей. Противно всякой справедливости, чтобы человек терпел ущерб за несоблюдение того, на что он не давал ни посредственного, ни непосредственного согласия. Гукер считает возможным
со стороны народа уступку власти королю. Но узурпаторы и даже законные правители, присваивающие себе больше того, что им дает закон, не могут заявлять притязания на повиновение подданных. Власть английского короля ограничена законом. Закон создает царя. Царь может сделать только то, что он может сделать по праву.

Иным духом проникнуты даже самые выдающиеся представители политической оппозиции при Якове и Карле. В то время как сторонники абсолютизма расширяют свои теоретические притязания, защитники народных вольностей уклоняются от теоретического состязания, думают свести спор с высот умозрения в помещение архива и суда. Они почти не говорят от разума и мало говорят от писания. Они ищут истины у ученого антиквария и практического юриста. Великую борьбу из-за политического верховенства они мечтают разрешить, точно запутанный гражданский казус, историческими справками и судебными прецедентами. Зачем искать теоретического оправдания для своего политического идеала, когда он получил живое осуществление в государственной старине, когда он проникает собой действующее общее право? Достаточно установить основы старой конституции, и мы получаем цель, к которой надо стремиться, орудие, которым можно одолеть абсолютизм. Мы не хотим захвата никакого, никакого новшества, мы хотим только вернуть наше исконное, наше прирожденное право (birthright). Оно опирается не на сомнительный голос совести, разума, естественного или божеского закона: оно записано чернилами на старых кожах, которые можно разыскать в архиве. Притязаниям короны на право облагать население, законодательствовать, расквартировывать солдат, заключать в тюрьмы без соглашения с парламентом надо противопоставить победоносные ссылки на старые судебные решения, на старые парламентские протоколы, на статуты XV, XIV и даже XIII вв.

Знатоки старины приобретают неожиданное значение. Эдуард Кок, Роберт Коттон, Джон Сельден—своего рода оракулы этого антикварного либерализма. С конца XVI в. в Англии наблюдается сильное оживление исторических интересов, появляются выдающиеся любители древней письменности, особенно старых юридических документов, вступающие в тесное научное общение. Их вовсе не считают ушедшими от жизни любителями архивной пыли. К ним обращаются за советом политические вожди, их выбирают в парламент, их слушают с напряженным вниманием, когда они выкладывают перед палатой сокровищницу своей эрудиции. Иные парламентские прения, иные политические процессы этой поры напоминают нам историко-юридические диспуты. В парламенте 1628 г. среди горячих споров о праве короны лишать свободы без указания причин ареста представитель короны генерал-солиситор Шильтон совершенно смутил вождей оппозиции и самого Кока ссылкой на решение судьи Андерсона (1615 г.), будто бы признавшее за Тайным советом право такого ареста. Вожди оппозиции стараются выйти из неприятного положения. Запись
о процессе хранится у наследников Андерсона. Элиот достает эту запись и отдает палате. Начинается толкование. Оказывается, что решение вовсе не так благоприятно короне, как говорил Шильтон. Кок в восторге обрушивается на прислужника короны, который вводит в заблуждение народных представителей. Палата немедленно принимает три знаменитые резолюции об ограждении свободы личности.

Представление о прогрессе чуждо даже самым смелым парламентским борцам 10-х и 20-х годов в XVII в. Их взоры обращены к прошлому. Они думают, что позади них сияет солнце свободы, бьет ключ политической мудрости, из которого они должны черпать в своей борьбе. Себя они стараются представить хранителями незапамятных национальных традиций, своих противников—новаторами и революционерами. В июне 1628 г. нижняя палата возбудила обвинение против Манверинга за проповедь абсолютистиче- ских теорий. Обвинителем в палате лордов выступил Пим. Политической ереси он должен был противопоставить здравую политическую доктрину. И Пим, действительно, выступает со своим политическим credo. Его идеал есть неподвижность, верность первому установлению. Он скорбит о том, что время приносит с собой перемены, ибо всякая перемена есть шаг к разложению. Задача государственного деятеля по возможности залечивать приносимые временем раны и возвращать государство к первопорядку. Англичане должны глядеть назад. В англо-саксонском порядке видны явственные следы исконных свобод, полезных народу, необходимых монарху. Эти свободы пережили завоевание, ограничили завоевателя, ибо власть Вильгельма над страной стала правомерна лишь с того времени, как он обязался соблюдать вольности страны и передал это обязательство преемникам. Конечно свободы часто нарушались, но они часто также находили себе торжественное признание, ибо с устранением их исчезают мужество, справедливость, готовность к труду.

Несомненно, эти восторженные поклонники незапамятной старины были плохими историками. Они искали в прошлом не только того, что там было, но и того, что им хотелось найти. Основные представления их прямо антиисторичны. Они легко переносили в прошлое то, что им мечталось создать в будущем. Их «саксонский» первопорядок в некоторых пунктах соприкасается с естественно-правовыми построениями монархомахов и позднейших радикалов. Идеал не становится фактом оттого, что его помещают назади. Самая безусловность преклонения перед национальной стариной таила черты теоретического увлечения. И все-таки тяготение к подлинному прошлому, стремление остаться на почве положительного права, архивной выписки, судебного решения не могло остаться бесследным: оно связывало представителей политической оппозиции, сообщало известную узость и бледность их проповеди, вносило робость и сдержанность в их тактику. Они начали смелую, широкую, трудную борьбу. Они отказывались признать притязания короны на водительство народной жизнью, на суверенитет,
они хотели утвердить верховенство парламента и тех общественных классов, которые были представлены в тогдашнем парламенте. Их победа должна была привести к решительному разрыву с политическим порядком, установившимся в Англии со времени Тюдоров, с политической гегемонией короны. По существу дела они были революционеры. Но они сами долго не сознавали всех последствий начатого ими дела, они долго старались уверить себя и других, что они суть лучшие друзья сильной монархии, широким притязаниям которой они воздвигали непереходимый барьер, что они продолжают славные тюдоровские традиции, против которых на деле они выступили с решительным отрицанием.

Едва ли не самым смелым парламентским бойцом был Элиот. Он выступает с резкими обличениями государственного настроения, с откровенными обвинениями самых сильных министров; он не останавливается перед призывом населения к сопротивлению, по крайней мере сопротивлению пассивному. Он в высокой степени обладает даром самопожертвования: политическому компромиссу, смирению перед тем, в чем он видит насилие, он предпочитает медленнее умирание в тюрьме. Но когда в тюрьме он пишет свой этико-политический трактат «Монархия человека» («Monarchy of Man»), то он отводит большое место королевской прерогативе, готов предоставить ей простор в ограждении национальной независимости, в охране внутреннего мира, в регламентации народной промышленности. Пораженный смертельным недугом, он мечтает в тюрьме о свободном парламенте, который восстановит попранные народные вольности. Он пишет речь, с которой ему хотелось бы выступить там. Она дышет любовью к свободе и народному представительству. Но Элиот все еще ъерит в совместимость сильного парламента с сильной монархией тюдоровского типа. Главная мысль его речи есть мысль о гармонии интересов короны и парламента. «Когда король заседает как глава, лорды и общины—как тело и члены, то душа всего есть согласие. Соответствие частей, поддерживающих друг друга, венчает главу полнотой счастья, Достоинства и чести». И Элиот старается историческими примерами разъяснять короне всю неразумность, всю невыгоду недоверия к парламенту. Корона достигала наивысшей силы и славы, когда жила в согласии с народными представителями: при Эдуарде I и Эдуарде III, при Генрихе IV, Генрихе V, Эдуарде IV, Генрихе VII, Генрихе VIII, Эдуарде VI. Время Тюдоров, отмеченное сильнейшим ростом королевской прерогативы, есть для Элиота светлая пора английской истории. Мало того, время Елизаветы есть золотой век. Ничто не может сравниться со взаимной любовью королевы и парламента, с тогдашней славой Англии, отблеск которой еще падает на следующие поколения.

Даже в самые острые моменты политической борьбы, в состоянии возбуждения, вожди парламентской оппозиции 20-х годов никогда не позволяют себе нападать на личность монарха. В их речах и резолюциях нередко слышится мотив, напоминающий Позднейшую конституционную доктрину: «король не может быть
неправ» (the king can do no wrong). Все ошибки и правонарушения правительства исходят не от короля, а от его дурных советников, на которых и ложится ответственность. Но только у Кока, Фе- липса, Элиота, Пима в 10-х и 20-х годах XVII в. это не простая конституционная фикция, которую поддерживают за ее полезность. Нет, это подлинная верноподданническая лойяльность, искренняя вера в благость королевских намерений, которая очень медленно уступает место разочарованию в личности монарха, убеждению в неизбежности открытой борьбы с ним. Даже защищая парламентские вольности, Элиот отзывается о короне с изысканной почтительностью. В 1624 г. он горячо требует полной свободы слова для парламентских прений и жалуется на ее нарушение. Но, по его мнению, эта свобода нужна прежде всего для того, чтобы исполнить свой долг перед короной, оказаться полезными советниками монарха, ибо парламент созывается королем не для того, чтобы решать, но чтобы обсуждать и советовать. «Король—дыхание наших ноздрей, связь, прикрепляющая нас друг к другу. Невозможно представить себе, чтобы мы в чем-нибудь пытались умалить его честь». Много позднее, в 1629 г., когда отношения между парламентом и короной стали уже очень напряжены и близился окончательный разрыв, Элиот с большой силой и смелостью нападает на религиозную политику правительства. Он называет по имени руководителей этой политики, Лода, Ниля, Монтегью, обрушивается на них со всей страстностью своего красноречия. Но король, явно потакающий этим лжепастырям, которые грозят стране папизмом и арминианством, король попрежнему выше нападок и подозрений. Это—яркое солнце, вечно себе тождественное, вечно сохраняющее свои врожденные свойства. Если его светлый лик омрачается в глазах созерцателя, то виной не оно само, а густая и гнилая атмосфера, через которую пробиваются его лучи.

Если предреволюционный период XVII в. отличается такой робостью и бедностью теоретической политической мысли, не окрашенной в абсолютистический цвет, то, очевидно, в другом месте лежат корни враждебных абсолютизму доктрин, которыми так богата английская политическая жизнь времени великой гражданской войны. Этих корней нужно искать прежде всего в религиозной жизни предреволюционного общества.

III. РЕЛИГИОЗНАЯ ЖИЗНЬ АНГЛИЙСКОГО ОБЩЕСТВА В НАЧАЛЕ XVII в.

Абсолютизм и англиканская церковь.—Пуританство.— Арминианство.—Англо-католицизм. —Церковно-полицейский режим. — Высокая комиссия. — Отношение населения к господствующей церкви.—Церковь и парламент.—Пресвитериане.—Сепаратисты.—Религиозные гонения.—Эмиграция.—Континентальные корни сепаратистских учений.—Сектанты и колонизация Америки.

Деятели английского абсолютизма мечтали осуществить свою систему и в религиозной жизни общества. Их идеалом была государственная церковь, силою привлекающая все население в свою ограду. Ее верховным правителем должен быть государь, применяющий свою власть при посредстве послушного клира и устраняющий мирян от всякого руководства церковной жизнью. Но в церковной области абсолютисты встретили еще больше затруднений, нежели в светской. Они стояли между двумя основными течениями тогдашней европейской религиозной жизни и не могли увести за собой всего населения, да и сами не видели ясно перед собой всех поворотов своей средней дороги.

Основы англиканства были заложены при Елизавете и перешли к Стюартам по наследству. Всего смелее был разрешен вопрос об отношении церкви к государству; Елизавета формально почти отказалась от «главенства» над церковью, но на деле в качестве «верховного правителя» сохранила все полномочия своего отца и в духовенстве государственной церкви видела служителей короны. Англиканская церковь находится в сильнейшем подчинении государству. Еще в XVI в. по имени одного гейдельбергского профессора, Любера-Эрастуса (Luber-Erastus), этот порядок зовут эрастианством, и уже в XVI в. он возбуя^дает недовольство. В XVII в. недовольство усиливается. Против эрастианства поднимаются не только сторонники религиозной свободы, но и сторонники теократии как тяготеющие к Риму, так и тяготеющие к Женеве.

Англиканская догма была установлена в «39 статьях». Они составлялись в то время, когда стране угрожала серьезная католическая опасность и когда правящие церковные круги старались отграничиться больше от Рима, чем от Женевы или Аугсбурга. Статьи проникнуты протестантским духом, но они робки: они
умышленно обходят те вопросы, которые разделяли протестантов в XVI в. и продолжали разделять их в XVII в.,—вопросы о причащении и предопределении. В XVII в. даже люди, вполне принимающие 39 статей, могут быть ожесточенными богословскими противниками в вопросах, всего больше волновавших тогдашнее верующее общество. Нечего и говорить, что против официальной догмы восстают в XVII в. рационалисты, духовные христиане и люди, тяготеющие к догматическим традициям вселенской церкви.

И на регламентации культа отразился страх перед католической опасностью. Государственное богослужение, введенное актом об единообразии, далеко от католического. Но для многих людей, которые искренно хотят остаться в лоне англиканской церкви, оно недостаточно далеко от него. В англиканской церкви остается крестное знамение, церковное облачение, музыка, расписные стекла, главные праздники. И церковно-полицейский механизм требует ото всех соблюдения этих остатков «римского суеверия». Уже при Елизавете есть люди, которых зовут «пуританами» за то, что они хотят «очистить» церковь от суеверия, хотят служить богу в духе и истине. Даже некоторых епископов, одного архиепископа (Гриндаля) подозревают в пуританских симпатиях. В пределах англиканской церкЕИ долго держатся религиозные собрания, которые запечатлены суроьой простотой и сосредоючены на толковании писания. И в то жр время в правящих кругах крепнет убеждение в необходимости требовать более строгого богослужебного единообразия, придать культу более торжественный, церемониальный характер.

Такое неустойчивое положение не может тянуться долго. Различные течения в англиканской церкви в XVII в. разошлись слишком далеко, правительству пришлось выбирать между ними. В первые дни новой династии произошел эпизод, предуказавший направление правительственной церковной политики. Когда Яков ехал в 1603 г. на юг, от имени «тысячи» священников ему была подана петиция об исправлении церковного нестроения. Это были пуританские священники. Яков вырос в кальвинистской обстановке, и они думали найти в нем своего сторонника. Они заверяют в своей лойяльности, в CBoexi неприязни к расколу и «народному равенству». Они просят его отчасти отменить, отчасти сделать необязательными обряды, которые противны их совести, например, поклоны при имени Иисуса, крестное знамение, облачения. Они просят устранить суеверные каноны папской поры, например, запрещение венчать в известные дни. Они просят, чтобы в церкви было единообразие вероучения. Для обсуждения спорных вопросов король в 1604 г. созвал совещание в Гамтон-Корт (Hampton Court) под собственным председательством. Петиция возбудила сильнейшее негодование во враждебной пуританам части англиканского клира. На совещании один из видных прелатов Англии, лондонский епископ Банкрофт, говорил о божественном праве епископов, держал себя чрезвычайно грубо с представителями петиционеров, звал их смутьянами и схизматиками.

напомнил о каноническом правиле, по которому священник не смеет говорить в присутствии своего епархиального начальства. А когда пуританский лидер Рейнольдс заговорил о желательности возобновить религиозные собрания для толкования писания и поручить надзор над ними епископу и пресвитерам, то вскипел сам король. Слово пресвитер напомнило _лему горькие дни подчинения шотландскому кальвинистскому духовенству. «Если вы хотите собрания пресвитеров на шотландский манер, то оно так же мало согласуется с монархией, как чорт с богом. Тогда начнут собираться Джек с Томом, У ил с Диком и будут осуждать меня, мой совет, всю нашу политику. Уил встанет и скажет: «Это должно быть вот как», а Дик будет возражать: «Нет, это должно быть вот этак». Не будет епископа, не будет и короля («по bishop, по king»). Он гневно распустил совещание и, уходя, произнес угрозу по адресу пуритан: «Я заставлю их подчиниться. Не то вышвырну их из страны или сделаю с ними что-нибудь еще хуже».

Эти нервные слова хорошо выражают религиозную политику двух первых Стюартов. Представитель новой династии решительно отказался от движения в сторону кальвинизма. Он торжественно заявил о том, что в епископальной церкви он видит опору страны, во врагах ее—своих политических врагов, которых будет подвергать суровому преследованию. Он отверг претензии мирян, даже пресвитеров на руководство церковной жизнью. Государственная церковь должна быть церковью высших духовных сановников, которые силой своего принудительного авторитета должны вводить среди верующих подданных однообразные порядки. Эти прелаты, поставленные высоко над паствой и чувствующие ее холодность, подчас ее враждебность, должны были искать опоры в близости к короне или в дореформационных традициях вселенской церкви. Сердитый окрик короля, встреченный искренним одобрением собравшейся чиновной толпы, показывал, что официальная церковь повертывается спиной к новым религиозным запросам, которым давали тогда расплывчатую кличку пуританизма, что в ней должны развиться родственные католицизму течения, видоизмененныо подчинением церкви правительственной политике.

Конечно, перемены в англиканской теологии наступили не сразу. Яков сочувствовал некоторым положениям кальвинистской догмы, например, учению о предопределении. Он считал англиканскую церковь протестантской, поддерживал сношения с протестантскими учителями континента. В конце 1618 и начале 1619 г. состоялся международный синод реформаторов в Дордрехте. Кальвинистов волновал тогда спор о предопределении. В Голландии шло движение против строгого учения о предопределении. Лейденский профессор Арминий восстал против учения о церкви предизбранных. Он думал, что Христос искупил все человечество и что для спасения нужна вера в эту искупительную жертву, вера, которая есть акт свободной воли; в силу этой свободы даже святой может отпасть от благодати. С отрицанием строгого предопределения у Арминия связывалось и отрицание
безусловной независимости церкви от государства. Раз земная церковь не есть церковь предизбранных, то она не в праве претендовать на святость, исключающую возможность государственного вмешательства в церковную жизнь. Поднятый Арминием спор привел к большой смуте в Нидерландах, особенно после того, как купеческая олигархия в Голландии ухватилась за его доктрину в борьбе с властолюбивым кальвинистским духовенством. Смута кончилась поражением арминиан и гонением на них. Для закреплений правоверного реформатского учения и был созван международный синод, который осудил арминиан. На синоде преобладали нидерландцы, но были богословы и из Швейцарии, Германии, Шотландии. Яков командировал туда несколько представителей англиканского духовенства и тем торжественно подчеркнул принадлежность Англии к кальвинистскому миру. Но как раз участие в синоде привело к ослаблению англиканских связей с континентальными рефэрматорами. Синод в одном своем постановлении отверг епископат; английские делегаты выразили протест против такого решения. А охладевший к реформатам король запретил проповедывать о предопределении не имеющим богословской степени, да и тем разрешил говорить только с большой осторожностью. Пуритане и раньше обвиняли многих клириков государственной церкви в арминианстве. После казенного запрета обличения с кафедры стали реже; но тем сильнее укрепилась в сердцах уверенность в еретичестве влиятельных сановников казенной церкви. Запрещенное на проповеднической кафедре обличение арминианства переносится в залу заседаний оппозиционно настроенных парламентов. Арминианство—жупел парламентских пуритан, потайной папизм или нечто еще худшее. Обвинения англиканских епископов в арминианстве не прекращаются вплоть до гражданской войны и наглядно свидетельствуют о тесной связи островной религиозной истории с континентальной.

Запрет догматических споров был, между прочим, полицейской мерой. Внешнее благочиние, тишина, успокоение для облеченных духовных саном коронных слуг церковного ведомства были очень важны, для некоторых не менее важны, чем искание истинного вероучения. Они осуждали догматическую полемику просто потому, что она вносит смуту, озлобление, беспорядок. Для этой полицейской стороны стюартовского англиканства очень характерна королевская декларация 1628 г. Король заявляет о своей обязанности, по званию защитника веры и верховного правителя церкви, блюсти церковный мир и церковное единство, пресекать ненужные споры. Истинное вероучение во всей своей полноте заключено в 39 статьях. Воспрещается малейшее уклонение от официального, казенного символа. Текст статей должно понимать буквально, грамматически. Если встретится затруднение при толковании статей, оно будет разрешено подлежащими духовными властями. Король поручит конвокации рассмотреть вопрос, и утвержденное королем толкование конвокаций станет обязательно для всех верующих подданных. Запрет давать свое ориги
нальное толкование статьям или даже вообще подвергать их свободному публичному обсуждению распространяется не на одних проповедников, он имеет силу и для университетских преподавателей. Теология сводится к усвоению казенных объяснений к казенному вероучению. Во имя общественной тишины правительство мечтает остановить работу мысли в тех вопросах, которыми всего больше мятется душа тогдашнего верующего, заградить уста тем людям, у которых всего больше искали ответа на сомнения встревоженной совести.

Но не одни полицейские соображения внушали руководителям англиканской церкви нерасположение к спорам о темных вопросах протестантского вероучения и вообще ко всяким ожесточенным догматическим препирательствам. Среди англиканских епископов при Якове I, и особенно при Карле I, все больше выдвигается течение, которое позже стали звать а н г л о - к а т о л и ц и з м о м. Англо-католики придают второстепенное значение догме. И римский, и швейцарский, и немецкий теологический догматизм кажется им узким, вредным по своей нетерпимости, по своей претензии на непогрешимость. Они настаивают на первенстве других сторон религиозной жизни. Религиозная истина раскрывается не сразу, не в какой-нибудь одной богословской системе. Ее надо искать в многовековом росте вселенской церкви, в ее преданиях, таинствах, в живом воздействии благолепного богослужения. Англо-католики хотят возвыситься над богословскими спорами своего времени с их местным и преходящим значением, уйти от них к поре христианского единства, к святоотеческим творениям III и IV вв. Они взывают к умеренности, терпимости, широте в догматических вопросах, а один из их литературных вождей, Монтегью, проявляет такую терпимость по отношению к католикам, что возбуждает живейшее негодование пуритан. Римская церковь в течение многих веков включала всех западных христиан, была носительницей вселенского предания. Уже потому она не может быть порождением ада, папа не может быть антихристом. Как ни велики ее заблуждения, она исторически восходит к первому христианству, она хранит непрерывную благодать священства, много древних обрядов, много ьерных догматов. Даже загрязненная и опороченная, она остается церковью и невестой Христа. Вожди англо-католицизма, например, Лод, гордились своим уважением к науке, к свободному исследованию. И они, действительно, терпеди в церкви учителей, в которых был силен дух рационализма. В англиканской церкви времени Карла I нашлось место Для «латитудинарианцев», для таких людей, как Чиллингьёрс (Chillingworth) или Гельз (Hales). Жажда истины приьела англи- канина Чиллингвёрса (его главная работа—«Религия протестантов»—«Religion of Protestants», 1637) в лоно католичества и быстро увела его оттуда, убедила в сомнительности многого из того, что враждующими церквами выдается за непреложную истину. Чил- лингвёрс предупреждает от признания простых человеческих Домыслов за божественное откровение. «Необходимо верить лишь
тому, что открыто с полной ясностью». Истину составляет то, в чем разные церкви сходятся, а не расходятся. Оттого Чиллингвёрс взывает к терпимости, к отказу от притязаний на непогрешимость. Всего ценнее стремление к истине. «Если бы даже во мне соединились все заблуждения протестантов, я могу спастись, коли я пришел к заблуждениям в искреннем искании истины».—Гельз еще решительнее настаивает на человеческой способности заблуждаться. «Если ненамеренная ошибка есть ересь, то нет после апостолов человека, который бы не был еретиком». Гельз не придает большого значения и всеобщему согласию. Он напоминает об одиночестве пророков и святых. Не доверие к авторитету, будет ли то авторитет римской церкви или протестантского проповедника, составляет нашу религиозную обязанность, а самостоятельное искание истины. «Слова апостола—не давайте себя в обман—были сказаны не одним мудрым и ученым, но людям всякого пола и положения: и тому, кто работает в книгохранилище, и тому, кто в поте лица бредет за плугом». Никто не имеет права принимать за истину то, что противоречит его разуму. И Лод, полновластный примас казенной церкви, благосклонно слушал эти смелые речи, дружески гулял с Гельзом по архиепископскому саду, нашел ему выгодный каноникат в королевскохх резиденции, в Виндзоре.

Это не мешало Лоду и другим стоявшим у власти англо-католи- кам быть сторонниками, мало того, фанатххками церковного единства. Только они искали последнего в другой сфере, в сфере обряда, богослужения, таинства, церковного суда и управления. По их убеждению церковь спасает людей не чистотохх вероучения, а воздействием благодати через посредство клира, ведущего свои полномочия от апостолов. С колыбели до могилы церковь должна опекать человека, поражать его воображение благолепием и торжественностью своего богослужебного чина, приручать паству принудительным участием в обиходе церковной жизни. Пуритане в богослужении придавали главное значение проповеди, англо- католики—таинствам и особенно причащению. Отсюда малопонятные нам теперь споры о мелочах культа, таившие глубокую пропасть между двумя различными психологиями и страстно волновавшие людей той поры. Где быть столу, на котором совершается причащение? Для одних это простой стол, которому они торопятся выразить свое неуважение: сносят его с амвона, ставят его ниже кафедры, от востока к западу так, чтобы священник стоял с севера; кладут на него шапки, платки, палки. Для других это святое место, седалище благодати, которому они торопятся Еыразить свое благоговение: запрещают сдвигать стол с традиционно!! позиции, у восточной стены амвона, ставят его на манер жертвенника (altarwise) от севера к югу так, чтобы священник стоял с востока. Кланяться ли хлебу и вину, творить ли крестное знамение при крещении, меняться ли кольцами при обручении, носить ли стихарь при священно служении?—вот вопросы, которые задевали самую задушевную струну, делили людей на законопослушных и неблагонадежных, англо-католиков и пуритан, верных чад
церкви и строптивых, «нонконформистов». Для ревнителей чистоты богослужебные порядки, оставляемые или насаждаемые начальством в казенной церкви, суть ненаристные остатки «римского суеверия». Для англо-католиков эти самые порядки суть почтенные традиции вселенской церкви, подлежащие бережной охране. Пуритане звали папистами Лода и рсдных ему по духу людей.

Ежели понимать обвинение буквально, оно несправедливо. Англо-католики не хотели возврата в лоно римской церкви. Лод не искал кардинальской шапки. Но настаивая на педагогической важности обряда и благолепного обряда, подчеркивая благодатное действие таинств и превосходство клира над мирянами, вожди англо-католиков несомненно двигали казенную церковь в сторону Рима. Они обнаруживают характерную терпимость к жестам и вещам католической поры, возбуждавшим непримиримую ненависть у англикан пуританского духа. Козин советует повергаться ниц пред алтарем, на котором совершается жертва благодарения в память крестной жертвы. Монтегью порицает поклонение иконам, но считает священные изображения очень полезными в качестве напоминаний о священных лицах и действиях. Монтегью высказывается против обязательной исповеди, но думает, что клирик не в праве отказаться выслушать кающегося грешника и обещать ему прощение. Немудрено, что пуритане приписывали англо-католикам коварные замыслы, что они считали их еще более опасными врагами, нежели откровенных католиков. Пылкий протестант, но лойяльный политик Дьюз (D’Ewes) не знает как выразить свое негодование по поводу лицемерия этих потайных слуг Рима. «Я могу уважать добродетельного паписта. Но когда люди зовут себя протестантами, на словах обличают папизм, а на деле замышляют гибель истины, поддерживают грубейшие заблуждения римской синагоги, оскгерняют день господень, отравляют идолопоклонством божье служение, осуждают, поносят, отставляют божьих верных слуг, моя душа приходит в ужас».

5 А. II. Савин

церкви и сознанием наиболее религиозной части общества.

С тех пор как в епископской среде редеют люди с пуританскими тенденциями и выдвигается вперед наведение богослужебного единооиразия на всю страну, епископы чаще и назойливее производят «визитации»—церковно-полицейские ревизии паствы; суды архидиаконов последовательнее проводят систему сыска и доносов. Священники должны следить за тем, насколько усердно ходят в церковь и маленькие люди. В Бедфордшире судят у архидиакона одного сапожника за то, что он «валяется по воскресеньям в постели во время обедни, точно собака в конуре». Но мало ходить в церковь, надо и вести себя там хорошо, можно попасть под суд и за «насмешливое распевание молить». К светским карам духовные суды присоединяют духовную—отлучение. Точно в католическую пору государственное духовенство требует, чтобы все чурались отлученного. В Бедфордшире в 1617 г. судят за торговые сделки с отлученными; немного позже отлучают вдову за присутствие на похоронах отлученного мужа.

Следят и за священниками. Начальство знает, кто отказывается исповедывать прихожан, кто иногда позволяет себе служить без стихаря, и не всегда принимает во внимание даже смиренные ссылки на прачку. Правда, массового смещения священников не Ьыло даже в период Оеспарламентского правления. Но сравнительная редкость суровых кар говорит больше о покорности клира, чем о мягкости начальства. Упорных священников и «лекторов» преследовали мстительно, шаг за шагом. Когда лектор Ьеркман (Workman) вздумал учить в Глостере (1634 г.), что каждое па в танцах есть шаг к аду, что идолопоклонник каждый, у кого есть изображение Х<риста, его сместили и засадили, Веркман был популярен; городские власти назначили ему пожизненную ренту. Постановление отменили, мэра и ольдерменов оштрафовали. Ьыйдя из тюрьмы, Веркман открыл школу. Лод закрыл ее. Ьеркман стал заниматься медицинской практикой, Лод запретил ему. При Карле 1 правительство принимает решительные меры против лекторов и капелланов. До этого богатые земельные сооственники нередко держали капелланов; городские корпорации приглашали проводников, или «лекторов», как тогда говорили. Лекторы не несли священнических обязанностей и только учили народ в какой-нибудь городской церкви, где в то же время совершал оогослужение казенный священник. Лекторы обычно приглашались пуританами и, конечно, из числа пуритан. Ходив- шие, скрепя сердце, на казенную службу купцы и мастера отводили сеое душу за проповедью своего единомышленника. Насадители единоооразия не могли помириться с этой лазейкой пуританизма. Киролевские инструкции 162tJ г. разрешают иметь капелланов только пэрам. Епископы должны строго следить за лекторами и разрешать им проповедь только по утрам, ставить им другие препятствия. По и этого мало королю и Лоду. В 1633 г. Лод во всеподданнейшем отчете заявляет о необходимости покончить с лекторами; король на полях выражает полное сочувствие этой мысли.

Главным орудием церковно-полицейского гнета была Высокая комиссия. УтЕердиЕшаяся при Елизавете, при ЯкоЕе она расширяет сбой состав и свои полномочия. В 1611 г. в ней около 100 членов, по большей части мирян; у нее появляется большая канцелярия; местные власти должны оказывать ей всяческое содействие. Она отбирает присягу, отнимает детей у подозрительных родителей, налагает штрафы, заключает в тюрьмы. Она разбирает всякого рода религиозные дела, цензурует книги не только с точки зрения их правоверия, но и с точки зрения их политического направления. С 1613 г. ей предписано рассматривать жалобы жен на жестокость и неверность мужей. В своих карах комиссия,не связана определенными законами. Она широко пользуется своими полномочиями. Еще в 1610 г. палата общин горько жалуется на комиссию. Ее посыльные вламываются в дома и в поисках запрещенных книг переворачивают дом вверх дном. Из-за пустяков комиссия тащит людей с далекой окраины в Лондон и Иорк, отлучает. Она вмешивается в семейную жизнь, потакает злым женам, заставляет мужей выплачивать им большие деньги на прожитие. Даже у иностранцев господствующая церковь не терпит никакого своеобразия в культе. Для осушения болот выписали голландских рабочих. Они попробовали молиться по-своему. Лод разнес их часовенку, выслал их священника, заставил их ходить в ближайшую англиканскую церковь. Все население вгоняется в ограду государственной церкви. Строптивым грозят разорение, тюрьма, изгнание.

Англиканизм долго не встречает широкого и напряженного противодействия. И здесь дело не только в подавляющем физическом превосходстве правительства, в страхе и забитости населения. В Англии реформация введена сверху, и особенно в глуши население еще долго сохраняло привязанность к католической богослужебной традиции. Правительственная реставрация некоторых особенностей католического культа далеко не везде оскорбляла верующих. В 20—30-х годах, конечно, не были заражены пуританским духом те приходы центральной Англии, где священники, церковные старосты (churchwardens), прихол^ане устраивали в церкви петушиные бои, те местности запада, где весело и буйно справлялись воскресенья и престольные праздники. Но недоволь: ство религиозной политикой правительства накоплялось и обострялось в довольно широких и отчасти очень влиятельных общественных кругах. Под гнетом принуждения недовольные, по большей части, оставались в церкви, но с возрастающей болью глядели на ущерб протестантских начал, на сдвиг в сторону католицизма. Англиканская церковь таит в себе много «послушных пуритан» (conformity puritans). Их, естественно, особенно много в городе, и характерно, что пуританские настроения распространяются среди городских верхов. «Лекторов» нанимают не какие-нибудь Подмастерья или мелкие мастера, а самые почтенные и зажиточные люди—ольдермены, мэры, члены «корпорации». Когда английский коммерсант вырывается из-под тяжелой руки, когда он попадает
в протестантскую обстановку Нидерландов или северной Германии, его первое движение—это отряхнуть прах папистского суеверия, дать волю своим подлинным религиозным симпатиям. Они ходят в кальвинистскую или лютеранскую церковь. Иногда у них есть своя церковь, и в ней тогда не допускают никакого идолопоклонства; проповедуют иногда открытые пресвитериане или сепаратисты. В 1632 г. один англиканский священник, приехавший в Гамбург с военной эскадрой, попробовал было служить в английской церкви по казенному молитвеннику. Возмущенные молельщики не дали ему служить, заставили его уйти из церкви.

Неприязнь многих денежных людей к государственной церкви характерно проявилась в одном эпизоде времени Карла. Это любопытная попытка пуритан противопоставить политической мощи англиканского правительства мощь капитала. Четыре лондонских гражданина, четыре юриста, четыре пуританских священника составили общество в 1625 г. Они стали собирать добровольные пожертвования под предлогом вспомоществования бедным учителям, лекторам, священникам и стали скупать десятины и бенефиции. Уже в 1630 г. представители официальной церковности бьют тревогу. Капеллан Лода Гелин в проповеди обличает распорядителей фонда в потрясении основ: под флагом благотворительности они соберут в своих руках больше церковных бенефициев, чем все прелаты, и совершат переворот. В 1632 г. правительство возбуждает судебное преследование против распорядителей за принадлежность к неразрешенному сообществу. Суд закрывает общество и передает скупленные ими бенефиции в распоряжение короны.

Недовольство церковным режимом по временам выражается резко даже у очень смирных и почтенных горожан. Городским судьей (recorder) в Сользбери при Карле I был некто Шерфильд. Городской судья очень почтенное лицо в городе, часто представляющий город в парламенте. Шерфильд очень смирен: сурово карает сепаратистов, становится на колени пред причастием. Но erj совесть не мирится с расписными стеклами. А на одном окне его приходской церкви намалеван бог-отец^-старик, вынимающий Еву из ребра Адама. И вот раз Шерфильд берет ключи у сторожихи, запирается один в церкви, с палкой карабкается на спинку сиденья, падает, ушибается,, но успевает разбить стекло. Судью судят в Звездной палате, приговаривают к штрафу в 500 ф. ст.

В декалоге есть заповедь: «Помни день субботний, еже святити его» и т. д. Английские пуритане рано стали верить, что воскресенье—то же, что ветхозаветная суббота, и стали святить воскресенье. Здесь была хорошая сторона. В католической Англия работали по воскресеньям: возили кладь, отчасти торговали, даже Тайному совету случалось собираться по воскресеньям. Пуритане больше всех способствовали тому, что английское воскресенье стало днем отдыха. Зато они же способствовали исчезновению невоскрес- иых праздников. В католической Англии воскресные религиозные
обязанности кончались с обедней; потом веселились: пели, пили, гуляли, играли, плясали. Пуритане сидят дома, читают библию, предаются самоуглублению. Спор о воскресеньи и раскрывает пуританские симпатии значительной части деревенских джентльменов. Главным органом местного управления были мировые судьи, которые в деревне все выходили из среды джентльменов. И вот уже при Якове мировые судьи некоторых графств пользуются своей властью, чтобы заставить других святить субботу, запрещают всякие воскресные развлечения. В 1605 г. за «ослушание» (nonconformity) отстранено от приходов около 300 священников. 44 джентльмена из графства Норземптон (Northamptonshire) подали петицию об их возвращении на места. Недовольные жалуются королю в Ланкашире в 1617 г. Король проявляет заботливость о бедных людях, которые могут повеселиться только в праздник, осуждает «пуритан» (Puritans and Precisians) и разрешает воскресные развлечения в «Декларации о спорте». Сходная история повторилась при Карле I в Сомерсетшире и других графствах. Но король не довольствуется местными распоряжениями: декларацию своего отца он распространяет на всю страну, велит читать ее во всех церквах. Тогда выказали строптивость пуританские священники: они упорно отказывались читать декларацию. В Лондоне один священник прочел сначала декларацию, потом 10 заповедей. «Возлюбленные, вы слышали веление бога и веление человека, слушайтесь кого хотите». Чтобы водворить дисциплину, правительство должно было прибегнуть к репрессиям.

Английский парламент той поры нельзя назвать демократическим представительством. Но он хорошо отражал настроения средних и высших классов. При Якове и Карле члены нижней палаты— законопослушные англикане. Они обижаются, когда их зовут пуританами; в 1625 г. они судят за это англо-католика Монтегью. Но это не мешает им, или, вернее, их большинству, быть пуританами в смысле тяготения к континентальному протестантизму, в смысле желания очистить церковь от римской скверны, явной и тайной. Сами коммонеры требуют для себя принудительного причащения, чтобы не допустить в свою среду папистов. Но в 1614 г. они причащаются в своей приходской церкви St. Margaret, а не в Уестминстерском аббатстве, где их коробят отзывающиеся Римом ризы и облатки. В палате 1621 г. свободомыслящий смельчак Шеперт смеется над субботой, напоминает, как скакал и играл Давид. Возмущенная палата единогласно поставила его на колени и изгнала за кощунство. Парламентские прения 10-х и 20-х годов пестрят жалобами на правительственные потачки иезуитам, папистам, арминианам. Грозная критика правительственной религиозной политики заполняет большую часть последней сессии последнего предреволюционного парламента 1629 г. Сессия закончилась драматической сценой разгона и принятием ^трех резолюций. В этом революционном трезвучии всего громче звучит пуританская нота: «Кто принесет новшество в вере, кто будет потворствовать папизму, арминианству или другим мнениям,
противным духу истинной и православной церкви, того должно считать смертельным врагом нашему королевству и государству».

Пуритане предреволюционной поры по большей части оставались в государственной церкви, потому что мечтали очистить ее или боялись репрессий. Но в XVII в. непрерывно растут в числе и такие пуритане, кбторые потеряли надежду очистить государственную церковь, которые хотят очистить себя уходом от вавилонской блудницы и бесстрашно смотрят в глаза всем бичам церковнополицейского устрашения. Диссент родился при Елизавете, но только при Стюартах получил значение крупной религиозной и политической силы. Уже при Елизавете в нем заметны две струи,—пресвитерианская и сепаратистская. Пресвитериан заставило уйти из англиканской церкви ее подчинение государству. В догме они могли бы сойтись. Но они хотят церкви свободной, даже властной. Церковное управление они хотят переделать сообразно слову, монарха хотят заставить «слизывать прах с ног церкви». Они мечтают насадить в Англии порядок управления, подобный гугенотскому, с пасторами и «старшими» (elders), классами и синодами разных степеней. Но едва они стали устраивать свои «классы», как пошли суровые, потом жестокие гонения. Организация распалась. Колеблющиеся перешли в ряды «послушных пуритан», непримиримые ушли к «сепаратистам». Сам апостол английского пресвитерианства Картрайт умер англиканином. Пресвитерианство не имело в Англии большого успеха. Оно напирало на постановку церковного управления; и как раз его система управления была не по сердцу англичанам: не нравились теократические замашки; плохо прививались и аристократические «эль- дерс»; английские диссентеры предпочитали более демократическую форму конгрегации с выбираемыми всего на год старшинами, ответственными перед общиной. Пресвитерианство заглохло в XVII в. В предреволюционную пору только раз мы слышим смелый пресвитерианский голос, нападающий на англиканизм, и то это голос шотландца. В 1629 г. Лейтон зовет епископов слугами сатаны, обманом антихриста; в церкви не должно быть прелатов. Его судят в Звездной палате. Он не боится, не снимает шляпы перед судом. Его бьют плетью, ему отрезывают ухо. Он говорит: «Будь у меня сто ушей, я отдал бы их за божье дело». Его бросают в тюрьму, где он томится много лет. Но его страдания и его героизм не находят отклика: народ безмолвствует.

Сильнее и шире было движение сепаратистов. Если пресвитериане тесно связаны с континентальными кальвинистами, то сепаратисты примыкают к меннонитам, Швенкфельду и другим родственным, по преимуществу немецким движениям XVI в., а через них связываются с еще более старыми евангелистическими и мистическими течениями католической поры. Их зовут «сепаратистами», потому что они много решительнее пресвитериан отделяются от государственной церкви. Их учитель и мученик Барроу (Barrow), пострадавший при Елизавете, резко обличает лжепуритан, которые отцеживают комара и проглатывают верблюда, воюют со стихарями
и мирятся с епископами. Но он резко отмежевывает себя и от больших протестантских церквей континента, ибо отрицает всякое принуждение в делах веры. Основа религиозной и церковной жизни есть свобода. Никто не должен становиться между богом и верующим, никто не должен мешать свободному исканию, свободному религиозному творчеству. Уже первые сепаратисты не хотят, чтобы мертвое слово стало уздой верующей души, средостением между человеком и богом. Тем более неприемлемы человеческие молитвы, обряды, догмы, катехизисы. Пусть молятся, но пусть молитва будет духовной жертвой, не связанной никакими обязательными словами. Не надо кафедры, проповедей, пусть звучит свободное пророчество. Пророчествовать может всякий, на кого снизойдет вдохновение. Уже в своих трактатах XVI в. сепаратисты снова выдвигают вперед идею всеобщего священничества, тоже старую, в начале XVI в. сильную во всем немецком протестантском движении, но потом полузабытую сростом ортодоксии и крепкой церковной организации. В истинной церкви все избранные, все святые. То же самое говорили и кальвинисты. Но они применяли свою святость больше к будущей жизни, связывали святость с предопределением к спасению. Внутри церкви важность учительства и правоверия возносит знающих слово над простецами; и даже из мирян для участия в церковном управлении отбираются лучшие, «старшие». Об известном аристократизме кальвинизма, может быть, всего яснее говорит характер среды, где он укореняется всего успешнее: городские верхи и средины, французское дворянство, привыкшие к клановому неравенству шотландцы. Первые сепаратисты, например, Барроу, относятся к кальвинизму почти с такой же неприязнью, как к англиканству. Кальвин для Барроу—тюремщик верующей души, внешней принудительной организацией хотевший заградить свободное течение религиозного вдохновения. Сепаратисты не думают о создании большой церкви, не только вселенской, но даже национальной. Религиозной экстенсивности они противополагают сосредоточенность, уход во внутрь. Оттого только маленькие общины хороши. Их зовут конгрегациями (congregations), и отсюда имя конгрега- ционалисты. Они сильны не техническим совершенством своей конституции, а духовным родством сочленов, одинаковостью религиозного голода. Отдельные общины входят в общение, но не создают центральной власти; общение остается свободным, неоформленным. Жизнь сосредоточивается в небольших кружках людей, объединенных сходными и глубокими переживаниями; на их интимных собраниях не должно иссякать непосредственное откровение, не должно смолкать живое пророческое слово.

Таковы были, приблизительно, основные идеи и настроения первых сепаратистов, ставших заметными во вторую половину царствования Елизаветы. Их и их духовных потомков часто упрекали и упрекают в насаждении религиозной смуты, в религиозном анарг хизме. Можно принимать упрек, но только надо помнить, что это не побочное явление в движении, а его существо. Сепаратисты
хотят утвердить свободу для своего искреннего чувства и протестуют против всякой мертвой системы. В первые же дни у них нет и не может быть единообразия: разные общины живут по- разному. Легко слагаются новые общины, легко распадаются старые; люди, даже вожди, легко меняют свои взгляды и переходят из одной общины в другую. Самая свобода осуществляется в разных пределах, и в известных вопросах некоторые общины проявляют старую нетерпимость.

Но текучесть движения не мешает сепаратистам проявить много силы в борьбе, вернее, в самозащите, против государственной церкви. Они упорнее пресвитериан отстаивают свою совесть, и недаром с обострением гонений в их ряды переходят некоторые наиболее оппозиционные элементы пресвитерианства. Не посягая в Англии на свободу других, сепаратисты хотят свободы и для себя. Они резко отделяются от государственной церковности. Уже в 80-х годах XVI в. Барроу и Гринвуд (Greenwood) говорят, что правительство нечестиво, что англиканский культ есть идолослу- жение, что государственный клир не имеет призвания и служит более антихристу, чем Христу. Они подвергаются более суровым преследованиям, чем пресвитериане: их первоучители Барроу и Гринвуд отдали жизнь за веру. Кажется, с самого начала они имеют больше успеха, чем пресвитериане, и в 1592 г. Рели путает парламент десятками тысяч браунистов. Конечно, сепаратисты должны прятаться в подполье. А с 90-х годов XVI в. гонение настолько обостряется, что становится трудно и в подполье. Сепаратисты стараются покинуть негостеприимную родину, ищут приюта в Нидерландах. И это сделать нелегко, потому что эмиграция без разрешения начальства воспрещена еще старыми статутами, а начальство не дает разрешения. Приходится уплывать тайком. От начала XVII в. дошло всего больше известий о сепаратистской общине в Скруби (Scrooby) на северо-востоке Англии. Ее члены в 1607 г. решили спасаться в Голландию, тайком распродали свой скарб, тайком сговорились с капитаном, ночью явились на корабль. Капитан положил в карман их деньги и донес по начальству. Несчастных отвели в тюрьму, а через несколько месяцев силой вернули на родину. С большими жертвами и лишениями им удалось добраться до Голландии в 1608 г. Однако у некоторых эмигрантов появляются тоска по родине и жажда мученичества. Наиболее смелые возвращаются в Англию с 1611 г. ив памфлетах 1615 г. скорбят о падении веры от бегства лучших людей за море, говорят, что святые победят лишь кровью агнца и что не надо бояться мученического венца. В 1614 г. сепаратист Бушер подает парламенту петицию о веротерпимости. В 20-х годах в некоторых английских городах есть, повидимому, собрания сепаратистов. От времени до времени их накрывают, штрафуют, сажают по тюрьмам. Но они не возбуждают тревоги в хозяевах государственной церкви, твердо верящих в прочность успокоения. Лод в 30-х годах почти шутливо отзывается о таких облавах. Он пишет в 1632 г.: «Прошлое воскресенье мы накрыли собрание сепарати
стов в Ньюингтон-Вудз (Newington Woods), в той сэмой чаще, где хотели поместить оленей для завтрашней королевской охоты». В 1634 г, захватили и засадили сходное собрание уже не в лесу, а под Лондоном, в Саусерке (Southwark).

Но успокоения не было. Теснимая в Англии, свободная религиозная жизнь развернулась сначала по другую сторону «канала», а потом перекинулась на другую сторону «большой воды». Общины эмигрантов в Нидерландах и на северо-восточном побережье Америки в начале XVII в. были точно лабораторией, в которой производились религиозные опыты, зрела церковная и политиче- ческая мысль, которая в 40-е годы вернулась на остров совсем не похожей на робкую начинающую ученицу. В Нидерландах англичане столкнулись с напряженной религиозной жизнью и почувствовали на себе ее влияние. Если уже в XVI в. возможно предполагать связь между сепаратистами и меннонитами, то в XVII в. она становится несомненной. Но были и такие сепаратисты, которые поддавались воздействию нидерландских кальвинистов, приближались к пресвитерианам. Главной общиной была община в Амстердаме, куда «браунисты» спасаются в 90-х годах от елизаветинского гонения. В 1596 г. они выпускают свое «Исповедание веры» и в 1598 г. переводят его на латинский язык для рассылки кальвинистским университетам. Вообще английские религиозные эмигранты создают свою литературу, полемическую и просветительную. Они печатают ее не только для себя, но и для нелегального ввоза в Англию.

До 1608 г. эмигранты дружно держались в Амстердаме; их было человек около 300. Но с этой поры начинается раскол: образовалось несколько течений. Можно различить близкое к кальвинизму, среднее и более радикальное направления. Вопрос, разделивший английских сепаратистов, был вопрос о церковном управлении, о дарах благодати, о влиянии непосредственного вдохновения в религиозной жизни. Сторонники среднего течения, уходя от смуты и от большого богатого города, переселились в Лейден_т где быстро образовали значительную общину. Во главе ее стоял Робинсон (Robinson). Он умереннее, миролюбивее первых сепаратистов. Он признает необходимость известной внешней организации, считает нужным выбирать «старших». Он признает, что благочестивая светская власть может и должна воспользоваться своими полномочиями для содействия царству Христа. Время непосредственного вдохновения миновало; теперь есть только «обычное и посредственное» откровение. Не надо преувеличивать значения этих уступок. Робинсон не верит во вселенскую церковь, которая придет лишь со страшным судом; а теперь церковь там, где два или три собраны во имя мое, и над маленькой общиной не должно быть никакой внешней власти. Пусть «старшие» творят суд в церкви и следят за порядком, но пусть спрашивают согласия у народа н пусть их приговоры подтверждаются всеми верующими. Светская власть может и должна содействовать процветанию этих небольших общин, но общины должны быть свободны, не должны
подчиняться государству. Главным грехом англиканской церкви Робинсон считает ее политическое рабство. «Неужели вы думаете, что мы считаем английское королевство Вавилоном, а город Амстердам Сионом? Нет. Вавилоном мы считаем английскую церковь за то, что она есть церковь-государство (State-Ecclesiastical)». Робинсон не хочет равнять своего века с апостольским по изобилию благодатных даров. Но он стоит за полную свободу в формах богопочитания; даже «Отче наш» вовсе не обязательная формула, а пример свободного обращения к богу. Кто может пророчествовать, пусть пророчествует. Робинсон горячо верит в возможность дальнейшего раскрытия религиозной истины. Прощаясь с уплывавшими в Америку товарищами, он напутствует их словами, которые можно назвать формулой религиозного прогресса: «Следуйте за мной, лишь поскольку я следую за Христом. Если бог изберет другое орудие, будьте готовы принять его. Ибо современем бог откроет дальнейшие истины. Лютеране замерли на Лютере, кальвинисты—на Кальвине. Лютер и Кальвин в свое время были яркие светочи, теперь надо итти дальше».

Правда, среди эмигрантов были люди, которые больше Робинзона приблизились к пресвитерианам. Джонсон (Johnson) в Амстердаме составил новую общину, после перебравшуюся в Эмден (Emden), в которой верующие только выбирали «старших» и не имели контроля над их деятельностью по церковному суду и управлению. Зато другая ветвь первоначальной амстердамской общины сблизилась с меннонитами и в своей религиозной жизни развила личную свободу и свободу церкви от государства с большей последовательностью, нежели община Робинсона. Еще в 1609 г. некоторые члены амстердамской общины, со Смитом и Гельвисом во главе, ищут присоединения к меннонитской церкви. В 1615 г. совершается формальное присоединение. Возвращающиеся в Англию сепаратисты принадлежат как раз к меннонитской ветви и насаждают в Англии «баптистские церкви». Через меннонитов сепаратисты связаны с радикальными религиозными течениями немецкой реформации, ибо утвердившиеся в Нидерландах меннониты тесно примыкают к «анабаптистам»; учитель Менно Симонса (1492—1559 гг.) был учеником известного анабаптистского вождя. Мельхиора Гофмана. Уже у сепаратистов XVI в., не покидавших Англию, немало сходства с меннонитами, может быть, даже вследствие заимствования. В XVII в. примкнувшие к меннонитам эмигранты усваивают и те стороны их доктрггш, которых не принимали браунисты XVI в. и которые своей смелостью должны были пугать протестантов XVI и XVII вв. Смит и Гельвис отвергли учение о предопределении, стали придавать второстепенное значение Ветхому завету, стали признавать действительным только крещение взрослых. Английские баптисты переживают ту эволюцию, которая происходит в меннонитской среде. Менно много учил

о духовном возрождении, о свете Христа, но не разграничивал ясно писания от даров святого духа. Двойственность доктрины живо почувствовалась его последователями в XVII в. Одни стали
учить, что только евангелие, записанное слово, есть путь к спасению; нечего ждать нового откровения, когда совершенно достаточно и старого. Но другие утверждали, что дары святого духа важнее писания, и Логос—Христос важнее слова—писания. Дух стучится в двери сердца, Логос есть семя возрождения, внутренняя яшзнь души. Английские баптисты примыкают к «духовному» пониманию христианства. Сторонники писания среди меннонитов упрекали своих противников в следовании заблуждениям Швенк- фельда (! 1562 г.), который тоже ставил писание как средство спасения ниже приобщения к просветленному, обоя^ествленному человечеству Христа. Характерно, что у английских баптистов •были в 20-х годах XVII в. сношения с «силезскими святыми», т. е. с последователями Швенкфельда. На каждом шагу в английской религиозной истории XVII в. мы наталкиваемся на прямые связи с религиозными движениями континента. Островная история не может быть рассматриваема изолированно. Длинные нити протянулись с острова на континент в каждом из основных религиозных течений стюартовской Англии. Английская религиозная история XVII в. входит крупной главой в общеевропейскую историю «реформации».

Своеобразие этой главы заключается в том, что религиозное движение сильно повлияло на политическую теорию и практику. И едва ли не всего сильнее было влияние сепаратистов. Они выдвигают вперед требование религиозной терпимости. Оно не есть их оригинальное достояние: за терпимость стоят меннониты, социниане. Фрисландский меннонит Звиск (Zwisck) издал в 1609 г. специальный трактат о веротерпимости. Он доказывает, что разноверие не вредит государству и что еретиков можно обращать только словом божиим, а не насилием, ибо царство Христа не от мира сего. Меннониты, может быть, идут дальше сепаратистов в требовании отделения церкви от государства. Меннониты склонны отрицать государство, ибо у них сильна вера в непротивление злу. Они сторонятся насилия. В стране, жившей морской торговлей, в век необузданного корсарства меннониты запрещают своим купцам иметь оружие на корабле. В своей среде они не допускают обращения к государственному суду с его насилиями и жестокостями; все споры должны разрешаться в пределах церкви, посредничеством. Некоторые английские баптисты, например, Смит, усваивают себе эту идею. Но в общем отрицательное отношение к государству не получает большого распространения даже среди баптистов. В баптистском исповедании веры 1611 г. презрение к правительству зовется страшным грехом. Спустя несколько лет баптисты в адресе королю зовут себя лойяльными подданными не только за страх, но и за совесть. В знаменитом памфлете 1615 г. «Осуждение религиозных гонений» («Persecution for religion judged and condemned») вернувшиеся в Англию баптисты не отрицают принудительных полномочий государства, но думают, что государственное принуждение не должно простираться на религиозную область. «Земная власть принадлежит единому духовному
царю, который есть царь царей». При Якове I баптисты несколько раз обращаются к королю либо к парламенту с петицией о терпимости, о невмешательстве государственной власти в жизнь свободных религиозных общин. Но именно потому, что английские сектанты не отрицают государства, они превращают терпимость в политический клич. Твердая вера в свободное личное творчество как в основу религиозной жизни перестает быть только правилом церковного быта. Она переносится в политическую теорию и полагает границы государственному вмешательству в жизнь гражданина; религиозная свобода возводится на степень неотчуждаемого права личности.

Теми же сепаратистами эта вера в более благоприятной американской среде переносится в политическую практику и сочетается там с теорией и практикой народного суверенитета, которая, пс крайней мере некоторыми своими корнями, восходит также к религиозному быту сепаратистов, хотя в Америке существует также у несепаратистских общин. Не сектанты полагают начало английской колонизации в Америке. Мысль о заселении Америки популяризуют еще в конце XVI в. смелые мореходы вроде Дрэка и Рэли и восторгавшиеся ими географы вроде Гакльвита. Не гонимые, а торжествующие элементы английского общества первыми задумываются над устройством английских поселений по ту сторону океана. Деревенские джентльмены и лондонские купцы под покровительством короны организуют в 1606 г. Виргинскую компанию, которой было предоставлено право заселять побережье к северу от 34° северной широты. В той сотне поселенцев, которые в 1607 г. основали Джемстаун (город Якова), было около 50 джентльменов. Джентльмены и купцы тянут за собой париев своего общества, законтрактовывают на долгий срок рабочих и держат их в худшем юридическом положении, чем у себя на родине. Когда приезжают «вольные» рабочие, местные землевладельцы-джентльмены на пристани раскупают их с аукциона. В колонии устанавливается к средине века «обычай», по которому крепость рабочего покупателю длится 5 лет. Рабочие руки очень нужны, и в 1620 г. один голландский корабль привозит в колонию первый груз негров. Господствуют средние и крупные «плантации», хозяева которых мечтают об обогащении. С 1616 г. вводится культура табака, первое время очень прибыльная. В Джемстауне перекапывают улицы под табак, не позволяют рабочим ремонтировать мост и церковь и забывают высеять достаточное количество хлеба. Колонии в 1617 г. грозит голод; пришлось снарядить разбойничью экспедицию на соседних индейцев, чтобы обеспечить продовольствие. Уже в 1609 г. положен конец самоуправлению колонии. Колония управляется лондонским советом и губернатором по назначению короны. Губернатор 1617 г. Арголль (Argali) вводит почти военное положение, грозит каторгой за всякий ненужный выстрел, смертной казнью за обучение индейцев обращению с огнестрельным оружием и в довершение оказывается казнокрадом. Только в 1619 г. собирается парламент Виргинии, первый на аме
риканской почве. Но в зависимости от особенностей социального строя он носит аристократический характер, и характерным образом одним из первых его дел было обсуждение кодекса, присланного колонистам из Англии.

На темном фоне этого ухудшенного переиздания «Старой Англии» с особенной ясностью выступает новизна порядков, принесенных в Америку сепаратистами и пуританами. По странному совпадению начало «Новой Англии» положила тоже сотня поселенцев, те «отцы-пилигримы», которые отделились в 1620 г. от сепаратистской общины Робинсона в Лейдене и создали колонию Новый Плимут (New Plymouth). Несмотря на отсутствие религиозных стеснений, они чувствовали себя одинокими и чужими в Нидерландах, может быть, боялись потерять национальность и со своим религиозным подъемом, с мечтами о простой и святой жизни не умели и не хотели приспособиться к суетному и богатому быту ириютившей их страны. Они мечтают установить себе на девственном американском просторе свой небольшой и замкнутый мир, где бы они могли без помехи жить по-своему и оставаться англичанами. Всего менее они думают о политической борьбе со Старой Англией. Они спрашивают разрешения на поселение у Виргинской компании, зовут себя верноподданными своего грозного государя.

И все же их скромная высадка 11 декабря 1620 г. у мыса Код (Cape Cod) открывает новый раздел в истории английской политической практики и теории. Во владениях английской короны, хотя бы и за тысячи миль от носителя короны, открыто складывается церковная организация, которая по законам страны подлежит суровому преследованию; самым фактом своего существования она подрывает позицию государственной церкви, даже самый принцип полновластия государства в религиозной жизни. Новая община состоит из людей, полных единым религиозным настроением, настроением настолько сильным, что оно определит собой формы их политического бытия. Их гражданская община будет сколком с их церковной общины; а их церковная община есть община демократическая и договорная. Она построена на признании равноценности всех членов, свободно вступающих и уходящих; соглашение членов, воля всех, есть источник церковной власти. Они переносят те же черты в создаваемую ими гражданскую общину.

Случайно буря заносит их севернее пределов Виргинской компании, и, прежде чем ступить на почву неведомой обетованной земли, они подписывают знаменитое «Соглашение». Они торжественно обязуются перед богом и собой соединиться в одно политическое тело (civil body politic) и в силу договора создавать законы и учреждения для общего блага, которым все участники договора должны повиноваться. Женщины и дети не допущены к договору, но мужчины, числом 41, подписываются все: священник и матрос, господин и слуга. Правда, вскоре сотня пассажиров «Майского цветка» растворится в тысячах переселенческой волны. (До 1640 г.

в Новую Англию переселилось от религиозных гонений тыея^ около 20.) Политическая жизнь колонистов должна de jure определяться королевскими грамотами, которые переносят в колонии строй английских торговых компаний; но не все колонии дожидаются этих грамот, а потом самые формы торговой компании по большей части заполняются демократическим содержанием. Собрание «фрименов» колонии-компании есть собрание демократическое, потому что их церкви построены на равенстве всех верующих. Материальные условия создадут добавочную опору для этого демократизма и сделают его незыблемым. В новой стране много земли для всех; каждый может стать хозяином. В суровом климате нет места для спекулятивного земледелия, для сахарных, табачных кофейных плантаций, не выживают цветнокожие рабы, нет притягательной силы для денежного купца, для деревенского джентльмена. Крайне любопытна попытка пуританских пэров создать аристократию в Коннектикете. Там было много земель у некоторых джентльменов-пуритан. Среди них были пэры Сэй и Брук. Они способствовали заселению новой колонии, и в 1634 г. сами хотели туда перебраться. Они были готовы на уступки, соглашались отказаться от титула и зваться просто «джентльменами», но требовали, чтобы они со своими друзьями-джентльменами составили наследственную верхнюю палату, из которой бы выбирался губернатор и которая пополнялась бы с согласия обеих палат. Пэрам отвечали радостью по поводу их готовности прийти в «пустыню», но решительно отвергли их политические притязания. Конечно, грех обходить при выборах отрасль благородного дома_г коли бог благословит ее государственными дарованиями. Но и государству и отпрыску будет стыд и вред, коли выборы состоятся, а дарований от бога не будет. Не только влиянием королевской учредительной грамоты, но также церковным и социальным демократизмом колонистов объясняется отсутствие двух равноправных собраний, соответствующих двум английским палатам. Собрание «фрименов» или их представителей стоит выше состоящего при губернаторе совета, а не рядом с ним. Когда английские радикалы 40-х и 50-х годов говорят об одной палате, они могут думать об Америке.

Вскоре после попытки пэров, в 1638 г., проповедник Гукер (Hooker), духовный вождь колонии, формулирует начала, лежащие в основе политического строя: народ выбирает магистратов и определяет границы их полномочий, ибо источник власти в свободном соглашении народа. Те же начала получили юридическую формулировку в «Основных уставах Коннектикета» («Fundamental Ordes of Connecticut», 1639). Высшая власть в колонии принадлежит народному собранию, для участия в котором не требуется никакого ценза; оно избирает должностных лиц только на год. А в 1641 г. в соседней колонии Род-Айленде (Rhode Island) собрание прямо зовет устанавливаемый им сходный порядок народным правлением, или демократией. Правда, сейчас же делается оговорка, что демократия вводится «во славу нашего государя»,.

что собрание вовсе не приписывает себе политического суверенитета. И все-таки эти самочинные постановления имели большую политическую важность. Власть правительства старой Англии над поселениями Новой Англии не была очень сильна с самого начала и с течением времени должна была слабеть в силу дальности, резких различий в церковном порядке, в социальном строе и в административных учреждениях. «Основатели» колонии Коннекти- кет договариваются насчет своей конституции в 1632—1639 гг. без всякого спроса; корона подтверждает эту конституцию значительно позже.

Всего через год. после образования корпорации-компании, начавшей заселение Массачусетса (1628 г.), управление колонией переносится из Англии в Америку. И когда в 1635 г. суд королевской скамьи объявляет массачусетскую партию незаконной, когда корона хочет навязать колонии губернаторов из Лондона и распространяются слухи о насаждении англиканства в Новой Англии, пуритане Массачусетса начинают готовиться к открытому сопротивлению: укрепляют побережье, обучают военному делу неопытных, отбирают присягу в верности местному правительству. В Англии уже тогда колонистов зовут крамольниками, стремящимися к политической независимости. И когда в 30-х годах правительство метрополии принимает ряд мер для ограничения эмиграции в Америку, то его тревожит не только убыль зажиточных тяглецов, но и мысль о создании революционного очага за океаном, о скоплении там «мятежных душ», главная цель которых уйти за предел начальственной досягаемости.

Если демократические учреждения с самого начала стали господствующими в Новой Англии, то этого нельзя сказать про «неотчуждаемые личные права». Даже девственная американская почва оказалась мало благоприятной для такого нежного растения, как религиозная терпимость. Гонимые на родине, переселенцы на новых местах стали господами политического и религиозного положения. Такая перемена сама по себе ослабляет потребность в терпимости. А потом и по ту сторону «большой воды» далеко не все переселенцы были поборниками терпимости. От тисков церковнополицейского единообразия спасались за океан не только брау- нисты, сепаратисты, антиномиане, но и такие пуритане, которые были строгими кальвинистами и в догматической области, да и в культе проявляли по крайней мере столько же нетерпимости, сколько англикане. Среди первых засельников колонии Массачусетса, во главе которых стоял Уинсроп (Winthrop) и в числе которых было немало зажиточных и породистых людей, наиболее влиятельными оказались пуритане такого типа. Они принимают в полноправные граждане (фримены) «компании» только людей своей церкви, в первый год всего 120, в первые 10 лет всего 1 200. Вот почему нужно внести оговорку в утверждение о демократизме американских политических учреждений. Пуритане Массачусетса устраняют многочисленных инаковерующих от политической ягазни. Это не мешает им быть демократами в пределах своей церкви.

Они отправили в Англию двух членов своего совета, выразивших желание ввести англиканский молитвенник. За божбу заставляют простаивать часы на позорище с вытянутым языком. И все-таки даже в Массачусетсе не всегда может быть речь о таком застращивании инакомыслящих, как в Англии. В колонии оседают люди разных сект и пытаются распространять свои верования. Одно время власти не могут помешать даже женщине Анне Гетчинсон (Hutchinson) выступить с горячей проповедью антиномианских взглядов, которая породила большую смуту. Ее защитником в 1636 г. выступил юный губернатор колонии Генри Вэн, позже один из крупных деятелей английской революции. Ревнители правоверия повели против Вэна сильную агитацию: он не прошел на следующих выборах и вскоре вернулся в Англию (1637 г.). Перед отъездом он ведет по вопросу о терпимости знаменитую литературную полемику со своим счастливым политическим противником Уннсропом и выступает с требованием полной религиозной свободы. Заблуждающихся надо не исключать, а жалеть и вразумлять: пусть Измаил живет вместе со своими братьями. Эта проповедь терпимости не имела успеха: Вэн уплыл домой, антиномиане должны были покинуть Массачусетс.

Но почти одновременно с этой религиозно-литературной распрей в Новой Англии возникает колония, которая перевела терпимость из литературы в жизнь и пыталась провести грань между государством и церковью, сделать область веры недоступной для государственного вмешательства. Роджер Уильямс (Roger Williams) с 1631 г. выступает с проповедью терпимости. Он считает источником политической власти народную волю и признает за народ* м право по своему усмотрению устраивать свой государственный быт. Но рука государства простирается только на светские дела. Религиозная жизнь не подлежит государственному контролю: не только у магистратов, но и у самого народа нет религиозной юрисдикции. Роджер Уильямс сам возводит свое учение к сепаратистам и гордится родством с ними: «одни сепаратисты могли бы выступить в защиту чистоты Христа, за дело которого были повешены Барроу, Гринвуд и Пенри». Требование невмешательства вытекало у Р. Уильямса не пз равнодушия к религии, а из сильного религиозного воодушевления. Он полон религиозных исканий. Он присматривается к разным церквам и сектам, в 1639 г. становится баптистом, но и там не находит удовлетворения и под конец примыкает к «искателям», мечтающим о благодатных дарах апостольского века. Он пробует внушить свои взгляды пуританам Массачусетса, но нигде не имеет успеха, даже у отцов-пили- гримов в Новом Плимуте. В 1635 г. правительство Массачусетса приговорило его к высылке на родину. И ему не без труда удалось уйти и основать в 1636 г. с кучкой последователей поселение в Провиденсе (Providence), из которого выросла колония Род- Ахшенд. Это была первая американская колония и вообще первый политический союз нового времени, который провозгласил невмешательство государства в религиозную жизнь и распространил
_терпимость не только на все христианские церкви, но также на евреев и магометан. Даже та королевская грамота 1663 г., в которой после реставрации были подтверждены вольности колонии, признала, что Род-Айленд есть страна полной терпимости. В 40-х годах в колонии отменено рабство и утверждена «декларация прав человека». Род-Айленд стал убежищем религиозных и политических изгнанников Старой и Новой Англии, дает приют выгнанной из Массачусетса Анне Гетчинсон, «цареубийцам» Гоффу и Уолли, головы которых обречены в Старой Англии.

Эту раннюю американскую историю нельзя рассматривать особняком. Она тесно связана с судьбами метрополии и при всей своей скромности составляет важный противовес английскому положению 30-х годов, представление о котором вышло бы односторонним, если бы мы не обратили внимания на скромные американские отношения. Америка 30-х годов есть своего рода обетованная земля для придавленной религиозной и политической оппозиции. В глазах пуританина, скорбящего о постепенном возврате государственной церкви к римскому суеверию, последним выходом из тяжкой доли является переселение в Америку. Самые смирные, самые лойяльные люди радуются успехам божьего дела за океаном. Пуританин Дьюз пишет в автобиографии под 1634 г.: «Изумляюсь благости провидения, внушившего стольким божьим льОдям уйти в Новую Англию и насадить там одну из самых святых, правоверных, благоуправляемых христианских церквей». С крушением абсолютистического порядка в 1640 г. прилив английских переселенцев в Америку останавливается. Но наблюдается обратное течение: американские идеи, верования, учреждения, отчасти люди направляются в Англию, вливаются в революционную волну и значительно подымают ее, особенно ее радикальные ответвления. Фанатический пресвитерианский священник Эдуарде, оглядываясь в 1646 г. в своей «Гангрене» на быстрое размножение ненавистных сект, заверяет, что индепенденты научились терпимости у Роджера Уильямса (он ездил в Англию в 1643 г.). А на самом пороге борьбы (1640 г.) проповедник иного духа с умилением говорит о симпатиях англичан к колонистам: «Когда человек из Новой Англии возвращается в Старую, как за ним ухаживают, считают счастливым дом, где он живет! Как прислушиваются к его словам, как передают их из уст в уста после его отъезда! Нет одолжения, которое не были бы готовы оказать ему». Американское влияние во многом объясняет неожиданно быстрый расцвет политического и религиозного радикализма в метрополии в пору «гражданской войны».

IV. АНГЛИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО И ХОЗЯЙСТВО В НАЧАЛЕ XVII в.

Дворянство.—Пэры.—Деревенские джентльмены.—Участие джентльменов в торговле и промышленности.— Биография Джона Элиота.—Крестьянство.—Разложение общины.—Йомены.—Морская торговля.—Торговые компании.—Преобладание Лондона.—Правительственная опека.—Социальная политика.—Широта задач стюар- товского государства.

Если американские и сходные с американскими идеи во многих местах Англии пали на восприимчивую почву, то они встретились и с ожесточенной оппозицией. Решительное торжество их было кратковременно. Революция не смогла провести в Англии такой глубокой борозды, как во Франции полтора века спустя. Она изменила больше государство и церковь, чем общество и организацию народного труда. «Старый порядок», протянувшийся и по другую сторону революционной грани, не исчез, а только претерпел существенные видоизменения. Социально-экономический уклад поры двух первых Стюартов многими важными сторонами перешел в страну трех первых Георгов. Это, конечно, увеличивает его исторический интерес.

Командующим классом в начале XVII в. были породистые землевладельцы, средние и крупные, соответствующие континентальным дворянам. Очень небольшая группа в этом классе по ста- рине составляет сословие, обособленное чрезвычайно важными привилегиями, но привилегиями почти исключительно политиче- скими. Это пэры, наследственные члены верхней палаты. В 1621 г. их было 91, не считая епископов; несмотря на щедрость Стюартов в 1719 г. английских светских пэров было 178. Между остальными членами класса нет юридических перегородок. Правда, среди них издавна различаются рыцари и нерыцари; только рыцари носят титул sir перед именем. Но других последствий это различие не имеет, да и титул не передается по наследству. Яков в 1611 г. учреждает наследственное звание баронета; но и баронета отличает только титул sir перед именем. И пэров отделяет от простых «дворян» менее значительная граница, чем при Плантагенетах или дая^е при Тюдорах. Политическая сила старой родовитой пэрии сломлена еще при Тюдорах, и в революционную пору палата лордов поражает своей пассивностью. При Стюартах исчезает и самая
родовитость пэрии, тускнеет чистота крови. Из 91 пэра 1621 г. 42 либо получили пэрию, либо были передвинуты на высшую степень пэрий при Якове; да и у остальных пэров пэрия по большей части не старше XVI в. И самый родовитый пэр, какой- нибудь Скроп, барония которого восходят к Эдуарду I, сидит ниже вчерашнего купца, эрла Мидльсекса или «случайного» человека Баркшира, ставшего эрлом за обещание выдать свою единственную дочь за фаворита королевского фаворита. Изредка с уст человека старой крови слетает оскорбительное слово по адресу худородного тивари, но в общем обломки родовой аристократии совсем присмирели. Некоторые новые пэры получили пэрию даже не за служебные заслуги, даже не за монаршее благоволение. При Якове пэрию можно купить. В 1616 г. два рыцаря Ропер й Гольз заплатили по 10 ООО ф. ст. и стали баронами. За деньги можно получить и высшую степень пэрии. В 1618 г. бароны Кавендиш и Рич (известный пират) заплатили по 10 ООО ф. ст. и стали эрлами; получка откровенно занесена в казенные книги. После этого немудрено, что продают титул баронета. Первое время его можно получить только за деньги. Якову понадобились деньги на ирландскую армию: он заготовил 200 баронетских патентов и стал продавать их богатым «дворянам» по 1 080 ф. ст. за штуку, с рассрочкой платежа на 3 года. Он обманулся в ожиданиях: спрос оказался не очень велик. В первые четыре года не раскупили и сотни патентов. Уже при Стюартах пэрия есть аристократия «открытая», несмотря на свою наследственность, и доступ дается монаршим фавором, успешной службой в центральных учреждениях, тугим кошельком. Семьи этих «новых» пэров не боятся браков с богатыми купчихами. Всемогущий королевский фаворит, «маркиз» Бекингам, выдвинувшийся своей красотой, своим физическим обаянием над королем, в 1619 г. мечтает женить своего придурковатого брата Кристофера на 14-летней дочери лондонского лорд-мэра; за жениха хлопочет сам король. Лорд-мэр с достоинством отказывает. Пэры XVII в. не противополагают себя простым джентльменам, а примыкают к ним как верхний и тонкий слой джентльменского класса; пэры не уравновешивают, а увеличивают собой социальную мощь общедворянского класса.

Джентльмены очень сильны и при дворе, и в парламенте, и в провинции. Их позиция в XVII и даже XVIII вв. не может сравниваться с положением французского дворянства. У последнего больше привилегий, но, став ненавистным окрестному населению, оно столкнулось с сильной монархической властью, которая боялась политического влияния дворянства и старалась подрезать корни его политической силы: в деревне появились королевские чиновники, которые оттеснили дворян; они стали ненужными и даже ненавистными в деревне, как собиратели меда с цветов, которых они не сеяли. Английские джентльмены XVII в., по своим правам стоящие наравне со своими держателями, часто наравне с мужиками, являются маховым колесом в провинциальной администрации. Корона не хочет, да и не может разорвать дворянских
связей с провинцией. В отличие от Бурбонов Стюарты хлопочут но о том, чтобы собрать дворян при дворе, а о том, чтобы удержать их: на местах. У короны нет бюрократической администрации и нет средств создать ее. Живущие по своим манорам скуайры необходимы государству, как «30 ООО даровых полицмейстеров». Яков шутливо разъясняет своим безвозмездно служащим мировым, тяготеющим к веселой столице: «Деревенский джентльмен в столице, что корабль в море, кажется очень маленьким; деревенский джентльмен в деревне, что корабль в реке, кажется очень большим». В 1603 г. дворяне съехались в Лондон на коронацию. Только миновали торжества, как выходит королевская прокламация о разъезде. Пора по домам, особенно мировым и командирам милиции (Deputy Lieutenants). Когда дворяне в Лондоне, то в провинции «недостаток управления». А тут еще грозит мор. Дворянское место теперь в деревне, под угрозой королевской немилости. Приказ

0 разъезде не раз повторяется при первых Стюартах. В 1632 г. правительство жалуется, что джентльмены заживаются в Лондоне и разоряются. В Звездной палате возбуждено судебное преследование против многих ослушников, не поехавших в деревню; в их числе семь пэров. Один джентльмен оправдывался тем, что у него сгорел дом в деревне; его все-таки приговорили к штрафу в

1 ООО ф. ст. Богатые не только живут в деревне, но и стараются украсить свое жилище. Среди деревенских дворцов современной аристократии наиболее пышные относятся как раз ко времени Елизаветы и Якова. Джентльмены хорошо знают цену той власти, которой они пользуются в деревне, и не уклоняются от «даровых» должностей. В 1608 г. канцлер жалуется, что старых и почтенных мировых оттесняют молодые. «Молодые рыцари являются на заседание в большом числе, ведут себя бесцеремонно, оидят, точно истуканы, только чтобы на них любовались, а ничего не делают; так велико стремление к месту мирового ради положения и почета».

«Рыцари» могли служить ради почета, потому что они не были оскудевающим классом, подобно своим товарищам на континенте, где в разных странах в XVI в. мы встречаем резкие проявления дворянского оскудения. В некоторых странах дворянство никогда не могло оправиться от этого экономического кризиса. Английское дворянство также пережило этот опасный момент, Значительная преобладающая часть его доходов состоит из платежей держателей, закрепленных обычаем и королевским судом, ставших низкими до смешного после судорожного подъема цен во второй половине

XVI в.; куортер (четверть) пшеницы, стоивший около 15 шиллингов при Эдуарде VI, стоит около 40 шиллингов при Якове. Дворянские доходы сокращаются раза в 2—2¹/₂. Жить становится трудно. Но джентльмены стараются покрыть свои потери на неподвижных платежах повышением размера платежей чрезвычайных и заменить «обычные» поземельные отношения договорными соглашениями общего права. В деревне идет легальная, но напряженная Горьба: лендлорд стремится превратить невыгодные ему обычные
держания в срочные или даяяе краткосрочные аренды общего права. Многие обычаи оспариваются лендлордами, и после судебного рассмотрения им удается часто заменить «обычное» держание арендой, в других случаях они оттягивают у крестьян общинные земли—пастбища, луга, леса и пустоши, на которые у крестьян не было права полной собственности, а было только право пользования—сервитут. Эти права были очень неопределенны; пользуясь этим, лорд заводил спор из-за угодий и часто оказывался победителем: оттягав их, он сажал на них уже не обычника, а фермера- арендатора. А на сданных в аренду землях лендлорд не страдает от удешевления денег: арендные платы растут вместе с ценами, иногда даже быстрее их. Как бы то ни было, но значительной части дворянства удалось пережить кризис, а иногда даже упрочить свое положение, тем более, что площадь джентльменского землевладения не обнаруживает наклонности к сокращению. Земли, отнятые у церкви государством в XVI в., в большей своей части перешли к джентльменам; и за большую часть этих земель рыцари и скуайры заплатили казне наличными по справедливой оценке. У них водятся деньги. В XVII в. они редко ведут большое полевое хозяйство. И все-таки продовольствие обходится им в деревне недорого. Если им нехватает продуктов своего хозяйства, они стараются пополнить недобор натуральными сборами со своих держателей или десятиной с церковного бенефиция, который они успели «апро- приировать». Даже крупные лорды не любят тратить денег на провизию, плохо привыкают к мысли о покупке мяса, муки, сена. Красноречивым доказательством хозяйственного благополучия джентльменов является их выступление в роли арендаторов. Было бы ошибочно думать, что средний и крупный арендатор XVI и XVII вв. есть всегда сельский хозяин и капиталист не дворянской крови. Арендные договоры XVI и XVII вв. пестрят «дворянскими» именами. Едва ли я ошибусь, если скажу, что большая часть секуляризованных земель, сданных короной в аренду, была разобрана дворянами. Среди людей, снимавших в аренду землю оксфордских и кембриджских колледжей в начале XVII в., преобладают джентльмены, встречаются пэры. Это не значит, что они сами ведут полевое хозяйство. Они работают больше как спекулянты или посредники, собирают у себя побольше университетской земли и передают ее подлинным землеробам крестьянского типа с возможно большей надбавкой. В своих собственных ман - рах они зорко блюдут за своими сеньериальными правами. Элио г из тюрьмы внимательно следит за жизнью своих корнуольских держателей. Он разъясняет своему стьюарду и белифу юридическую природу разных держаний, напоминает о необходимости взять «рельеф» в случае наследования или отчуждения крестьянских наделов. Когда он узнает, что крестьяне стали нарушать сеньериаль- пые права и, между прочим, часто возят хлеб не на господскую мельницу, он сердится на своих агентов и требует, чтобы порядок был немедленно восстановлен. А суровое классовое право охоты развивается как раз в XVII в. При Елизавете иностранцы удив
ляются тому, что мужикам разрешает охотиться с «большими собаками». При Якове джентльмены начинают жаловаться, что мелкий деревенский люд уничтожает куропаток и фазанов. И заседающие в парламенте «рыцари графств» вводят ценз для права охоты, даже на своей земле, и непрерывно повышают его. Уже при Карле II охота разрешается только фригольдерам с доходом не менее 100 ф. ст.

Отдельные джентльмены могли беднеть, разоряться, но класс не сдавал своей командующей хозяйственной позиции, сумел приспособиться к новым хозяйственным условиям. Среди пэров есть очень богатые люди. В трудные минуты корона перехватывает деньги не только у банкиров и купцов из Сити, но и у пэров. В 1630 г. король должен по 40 ООО ф. ст. эрлам Карлейлю и Голланду. На высших ступенях государственной службы, особенно по финансовому ведомству, можно составить огромное состояние. В числе государственных сановников Карла I мы встречаем Уесто- на. В 1628 г. он был назначен лордом-казначеем (министр финансов). Он оказался очень способным человеком, поправил государственные финансы, но не забыл и себя. У него было много врагов в придворных и бюрократических кругах. В 1634 г. товарищи по Тайному совету заставили его представить ведомость своих законных доходов по должности. Уестон показал сам, что за 6 лет он получил 44 ООО ф. ст., а, кроме того, он получал большое жалованье и брал очень много взяток, так что он за эти 6 лет перешел в разряд видных капиталистов Лондона. Мы встречаем пэров и джентльменов во главе огромных осушительных предприятий, требующих большого капитала. Мысль о возможности осушить болота, которых было очень много, явилась под влиянием Нидерландов и в связи с ростом благосостояния. Составляется ряд компаний, которые задуманы на широкую ногу: мечтают осушить сотни тысяч акров, готовы вложить десятки тысяч фунтов стерлингов. При Якове пробуют осушить болота на востоке Англии, «Большую топь» (the Great Level) тысяч в триста акров. Во главе дела стоят лондонский ольдермен и один суконщик, но рядом два «барина», виднейшие судьи, главный барон казначейства и главный судья Англии. У них очень широкие замыслы, они выговорили в свою пользу более ста тысяч акров. Работы потребовали очень много денег, но подвигались плохо. Потом они перешли к местным джентльменам средней руки и тоже шли туго. В 1631 г. за дело берется очень богатый пэр и очень крупный землевладелец герцог Бедфорд. Он организует большую компанию, вкладывает в предприятие очень большие компанейские деньги, около 100000 ф. ст. и за это выговаривает себе около 100 000 акров. Осушили далеко не всю намеченную площадь, и все-таки на долю осушителей пришлось до 40 000 акров и очень большой доход, весьма значительная часть которого досталась предприимчивому герцогу. Но и джентльмены более скромного достатка и положения обнаруживают большую осушительную энергию. В 1610 г. ге- рифордширский скуайр Воон (Vaughan) с восторгом повествует
_ч, своих инженерных работах. Его затраты считаются всего сотнями фунтов. Но он заверяет, что по его указаниям можно раз в десять поднять свой доход. Воон не одинок. По его же словам, в Девоншире джентльмены сплошь и рядом занимаются осушением своих земель и даже не раз, в порыве патриотического подъема, просили его, прикосновенного к литературе человека, напечатать на общую пользу о технических приемах и блестящих хозяйственных результатах их предприятий.

Джентльмены XVII в. не желают довольствоваться земельной рентой. Они не обнаруживают дворянской брезгливости к торговле и ремеслу. Вследствие распространения единонаследия и майората в дворянских семьях родовые земли переходят к старшему сыну. Младшие устраиваются при дворе, при суде, во флоте, в армии, часто иноземной. Но в скромных семьях они нередко поступают в подмастерья к денежному купцу: знаменитый Джон Лильберн был из хорошей северной дворянской семьи, а его подростком отдали в ученье к одному лондонскому торговцу. В парламент 1604 г. поступает петиция об отмене монополии, предоставленной торговым компаниям. Жалобщики указывают, что скоро должна кончиться война с Испанией, младшие сыновья останутся без дела, пожелают торговать, а монополии будут стоять у них на дороге. Некоторые историки даже склонны объяснять шумливость лондонских подмастерьев и в революционные годы примесью дворянской молодежи. Но и старшие вовсе не чуждаются торговли и индустрии. Для английской хозяйственной жизни XVII в. очень характерны заморские торговые и колонизационные предприятия. В тех и других видное место принадлежит благородным. В 1618 г. выдан патент акционерной компании для торговли с Гвинеей; во главе—влиятельный джентльмен Роберт Рич, будущий ёрль Уорик. Среди организаторов американскх колоний высокопоставленные и титулованные дворяне едва ли не преобладают над торговыми компаниями в XVII в. Монопольные предприятия очень характерны и для индустрии XVII в. Джентльмены вовсе не редкость в рядах этих промышленных монопольщиков. В 1626 г. выдается патент на производство селитры, его получает Рёссель с товарищами. При Якове выдаются два патента на монопольное производство стекла, оба джентльменам; в числе получивших патент есть влиятельные придворные, хлопотами которых запрещен ввоз иностранного стекла. Даже дамы участвуют в насаждении новых отраслей индустрии. Графиня Бедфорд отыскивает во Франции искусную канителыиу, хлопочет о патенте на монопольную выделку канители и в награду получает пай в предприятии. Немного позже пайщиком*входит брат королевского фаворита Бекингама, согласившийся вложить в дело до 4 ООО ф. ст. Двор вообще занимает много места в тогдашней хозяйственной истории, ибо он есть источник монополий и концессий, на которые опиралась значительная часть тогдашней промышленности. Предприниматели жадно ищут государственного покровительства, льнут к влиятельным придворным кругам, охотно платят куртажи и вы
дают паи полезному человеку за замолвленное во-время слово, за подсунутую в удачный мрмент бумагу. При дворе слагается своеобразная атмосфера делячества; действительно, ловкие и влиятельные люди снимают сливки чуть не с каждого заметного нового предприятия. Появляются в Лондоне в 1634 г. первые извозчики. У них много врагов, между прочим, лодочники, испугавшиеся новых соперников по перевозке людей из Сити в Уестминстер. И организаторы предприятия вынуждены хлопотать при дворе о легализации; маркиз Гамильтон (Hamilton) берет с них взятку, но зато достает нужный патент. Приблизительно в то же время попадают в затруднительное положение лондонские виноторговцы. Их привлекают к суду Звездной палаты за то, что они не только поят, но и кормят «гостей» в своих заведениях. Им грозит разорение. Они ищут защиты у того же маркиза. Маркиз выручает и улаживает дело. Виноторговцы обязуются платить королю очень большие деньги с каждой проданной бочки; за это им разрешается безвозбранно кормить посетителей и поднять розничную цену вина, переложить налог на потребителя. А Гамильтон за свои посреднические услуги выговаривает себе и присным огромную ренту в 5 ООО фунтов.

Участие джентльменов в торгово-промышленной жизни страны—явление большой важности. Оно говорит о жизнеспособности, эластичности класса, о желании и умении примениться к новой обстановке. Оно во многом помогает понять, как класс, расколовшийся в революционной борьбе и подвергшийся сильному натиску враждебных ему политических и общественных сил, не только вернул свои утраченные на время позиции, но даже продвинул их вперед и к XVIII в. стал хозяином положения, надолго утвердил в деревне и в значительной мере в парламенте «господство скуай- ров». И все-таки основою дворянской мощи остается в XVII в. деревня, старые и новые господские усадьбы, платежи держателей, доходы от собственного хозяйства и от «апроприированных» церковных бенефициев, почти монопольное преобладание в местном управлении, тесные связи с местным населением. Не только рядовые, но и командиры боровшихся политических партий выходят по преимуществу из среды настоящих людей деревни, в начале своей карьеры стоящих гораздо ближе к своему отцовскому гнезду, к своим держателям и соседям, к своему графству, чем ко двору и к пестрой столичной толпе торгово-промышленных монополыци- ков. Не мешает присмотреться к молодости этих людей, потому что она бросает свет и на позднейшую борьбу.

Вот Джон Элиот, погибший в тюрьме за свою оппозицию. Этот человек, являющийся идолом английского народа, носит резкую сословную окраску: это джентльмен средней руки. Его земли находятся на юго-западе, в Корнуоле; усадьба его—старая монастырская усадьба Сент-Джерменс (St.-Germans), купленная дядей отца в 1565 г. В 1607 г., пятнадцати лет, он поступил в один оксфордский колледж, проучился три года, потом переселился в Лондон д стал учиться праву в одном адвокатском подворье. Годы
ученья закончились путешествием по континенту, где он познакомился и сблизился с будущим фаворитом Бекингамом. Двадцати лет Элиот уже оседает и женится на единственной дочери богатого джентльмена-соседа. Двадцати трех лет он уже заседает в парламенте от своего захудалого местечка St.-Germans. Двадцати семи лет, благодаря связям с Бекингамом, он становится рыцарем и вице- адмиралом Девоншира. У него много друзей, не оставивших его и в опале. Он рано овдовел, но друзья-джентльмены берут к себе на каникулы из Оксфорда его неудачливых сыновей. Одна дочь постоянно живет в дружеской семье, ибо пансионское воспитание почитается неподходящим для барышни. Наукам ее учат мало, но учат музыке. Элиот—страстный спортсмен, и в тюрьме страдает от недостатка свежего воздуха и движения. До последних дней он верен привычкам своего круга. За несколько дней до смерти он приглашает художника в Тоуэр и просит написать свое изможденное чахоткой лицо, свои горящие глаза на память потомству, на вечный укор тирании. Его тяготит плохая прическа, и у него в руках гребень, точно, чтобы показать, что к нему не пускают парикмахера. Зато он в дорогом кружевном халате. Это политический мученик, но мученик, до конца оставшийся джентльменом средней руки. Для политического режима Англии характерно запрещение хоронить его в его поместье, поэтому его похоронили в приходе Тоуэра; но правительство не нашло возможным не выдать наследникам портрета, который висит до сих пор в родовом доме.

Почти так же проходит молодость другого оппозиционного вождя, Гемдена (Hampden). У него значительные земли в центральном графстве Еекингамшире. Он тоже является в Оксфорд пятнадцати лет и завершает образование изучением общего права в Лондоне, тоже рано женится на соседке своего круга, рано по- падает в парламент и рано становится видным человеком у себя в графстве. Но его местные связи еще крепче, чем у Элиота. Его род с незапамятных времен сидит в графстве и пользуется очень большим влиянием.

Столь же стары были территориальные связи на севере у семьи Уентуёрса (Wentworth), будущего Страффорда. Только семья его была много богаче и считала себя породистее многих пэрских семей. И Уентуёрс идет тем же путем: мальчиком поступает в университет, уходит оттуда восемнадцати лет, сейчас же женится (конечно, на женщине более высокого круга) и едет с воспитателем на континент. Двадцать одного года попадает в парламент и все время принимает деятельное участие в жизни своего графства как мировой судья, как шериф.

Социальная мощь джентльменов ослаблялась их разбродом. До революции они не выступают сплоченным классом, дружно отстаивающим свои интересы. Джентльмены разбиваются по разным политическим и религиозным лагерям задолго до того, как их раскол обнаружился в смуте 40-х годов. Их провинциальные столкновения представляют значительный интересе как прецедент более
крупной и решительной борьбы национального масштаба. Личные ссоры перепутываются с принципиальными разногласиями. У Элиота, например, очень много врагов среди соседей-джентльменов. Вначале борьба ведется больше на личной почве. Враги хотят спихнуть Элиота и занять его вице-адмиральское место, что им \ удается. Но когда из Элиота вырабатывается вождь оппозиции, то вскрывается глубокая разница политических настроений. Враждебная клика нисколько не тяготится политическим порядком и даже готова содействовать абсолютистическим попыткам правительства. В 1627 г. Элиота засадили в тюрьму за отказ подписаться на правительственный заем. Из тюрьмы он распространяет памфлет о незаконности принудительных займов. Среди кор- нуольских джентльменов нашелся доброволец, поспешивший выступить на литературную борьбу с крамолой. Это был как раз человек, занявший место Элиота и скоро превратившийся в крупного морского чиновника и не менее крупного взяточника и казнокрада,—Багг. На выборах 1628 г. личные и политические враги Элиота не останавливаются перед грубыми беззакониями, лишь бы не пропустить его в парламент. Это не помогло: Элиот выбран, и оппозиционная палата зовет к ответу виновных мировых. Чувствуя за собой поддержку короны и части населения, не веря в долговечность парламента, они дерзко отказываются явиться. Палата настаивает и грозит. Струхнувшие фрондеры являются. Их ставят на колени, некоторых сажают в Тоузр. Но с роспуском палаты правительство поспешило оградить своих сторонников. Их выпустили из тюрьмы, щедро наделили казенными деньгами, одного даже сделали баронетом и ничего не взяли за патент. Если мы довольно хорошо можем представить себе положение джентльменов предреволюционной поры, то мы совсем не можем сказать этого о других слоях деревенского населения. Аграрная история XVII в. все еще очень темна; поневоле приходится быть кратким и сдержанным в своих утверждениях. Не только в спокойные первые четыре десятилетия, но и в революционную смуту 40-х и 50-х годов крестьяне подымаются реже и слабее, чем под суровым тюдоровским режимом. Сколько-нибудь серьезное движение можно указать только в 1607 г. в центральных графствах. Любопытно, что уже тогда были в ходу имена, получившие такую известность в разгаре революционной смуты: повстанцы зовут себя «диггерами» и «левеллерами». Среди них ходят листки с обличениями тиранов, которые опустошают целые селения и на месте крестьянских усадеб устраивают огороженные пастбища для овец и свиней. Лучше умереть со славой, чем чахнуть от нужды и голода. Появляется таинственный вождь, капитан Кошель, говорящий от имени бога и короля, приказывающий разрушать изгороди. Но восстание остается очень плохо организованным. Крестьяне вооружены чем попало: дубинами, вилами, пиками, луками. Отдельные отряды действуют вразброд, и джентльменская конница легко бьет их по частям. Порядок восстановлен быстро и закреплен тюрьмами и виселицами. Бывали еще волнения в связи с осушением боль
ших болот, но очень небольшие по площади. Осушительные работы, выгодные для осушителей, наносили немалый ущерб мелкому люду, кормившемуся при болоте, и отнимали общинное пастбище у окрестных деревень. Немудрено, что окрестное население иногда пыталось ломать плотины и радовалось, когда вода возвращалась на старые места. Толпу разгоняли, подвергали административным и судебным карам, а плотину чинили. В 40-х и 50-х годах крестьянам удавалось затопить значительную площадь, так что один раз правительство принуждено было прибегнуть к военной силе.

Отчего же крестьяне так смирны в такое буйное время? Почему большой религиозный и политический кризис точно прошел мимо деревни, не всколыхнул крестьянской массы? Некоторые историки пробовали указывать на устойчивость крестьянского быта в XVII в. Время Тюдоров будто бы отмечено решительными аграрными перестановками, державшими население в постоянном напряжении. Безлюдели селения, огораживались общинные поля, пашни обращались в пастбище, обезземеленного мужика гнали в город, либо на большую дорогу, либо заставляли наниматься в батраки. Но к XVII в. цикл резких перемен успел завершиться; в деревне устанавливается равновесие, из которого она выходит только во второй половине XVIII в. Сельское население времени Стюартов спокойно, потому что остается за пределами тогдашнего кризиса. Недавние исследования заставляют отвергнуть этот взгляд. Перемены XVI в. захватили не очень большую площадь. XVII век вовсе не был временем застоя. В литературе XVII в. не прекращаются жалобы на те самые явления, на которые жалуются и при Тюдорах. Укажу, например, на памфлет (1637 г.) Пауеля, говорящий о западных графствах. Огораживания и конверсии будто бы никогда еще не приводили к такому обезлюдению, как в последние 40 лет. Сетования не смолкают и при республике; и некоторые памфлеты указывают на противоречие между принципом народного суверенитета и растущей нуждой крестьян. Сетования раздаются и в конце века; мы снова слышим, что крестьянские наделы сосредоточиваются в одних руках, обносятся изгородями и обращаются в выгон. Для начала XVII в. у нас есть и официальное расследование (1607 г.) аграрных перемен в шести центральных графствах; оно обнаружило, что в конце XVI в. и в первые годы XVII в. в деревне происходят те же явления, какие были подмечены известным расследованием 1517 г. Изменяется не направление деревенской жизни, а правительственное отношение к деревенским переменам. При Тюдорах последние пугают не только затронутых ими крестьян, но и правительство. Издается ряд статутов и прокламаций, направленных к поддержанию старого порядка в деревне. В XVII в. правительство приходит к убеждению, что старые страхи были преувеличены, что в деревне все обстоит благополучно. Уже в прокламации 1619 г. утверждается, что законы об охране хлебопашества и крестьянского землевладения мешают успехам сельского хозяйства и что их надо применять ° осторожностью и с изъятиями. А в 1622 г. старое аграрное зако
нодательство отменяется в парламенте почти целиком, и в деревне устанавливается порядок сравнительной хозяйственной свободы. Населению стараются разъяснить, что не надо бояться перемен. Если пашня запускается под пастбище, то и пастбище разрабатывается под пашню, общая площадь посева растет. Не надо бояться и роста хлебных цен: если хлеб непомерно вздорожает, то увеличится прибыльность зернового хозяйства и расширится площадь запашки.

Если правительство порывает со старыми традициями аграрной политики, то и в обществе чаще и громче звучат призывы к новым порядкам. Агрономы XVII в. значительно требовательнее своих предшественников, и в консервативной общине они еще более своих предшественников склонны видеть помеху сельскохозяйственному прогрессу. Перед их глазами блестящие успехи нидерландского земледелия, которые им хотелось бы пересадить на остров. Маркгам, Платтз, Даймок и др. находятся под сильным влиянием нидерландского примера. Они говорят о новых орудиях (у Маркгама, например рядовая сеялка), о новых приемах обработки, о новых культурах—садовых, огородных, о травосеянии, со второй половины века—о зимних корнеплодах. Они не враждебны мелкому хозяйству. Некоторые жалуются на частую произвольность поборов, уплачиваемых «обычными» держателями при вводе во владение. Еще чаще они сетуют на необеспеченность интересов срочного арендатора по общему праву, который не получает никакого вознаграждения за свои улучшения и потому не производит улучшений. Но общинный строй оии обычно считают несовместимым с интенсификацией земледелия и потому высказываются за раздел общинных земель. Некоторые сознают, что при разделе может пострадать мелкий люд и стараются охранить его интересы. Платтз в 1638 г., Даймок в 1651 г. советуют при разделе отводить участки пастбища кая^дому самому мелкому общиннику, но самый раздел все-таки надо произвести.

Не надо умалять влияния агрономической литературы, по лучистей большое распространение, отражатшей и создавагшей настроения сельских хозяев. Но, конечно, важнее было то, что враждебные общине тенденции росли среди самой общины. Уже в елизаветинскую пору общинный дух слабеет в некоторых деревнях; усиливаются индивидуалистические стремления. Инициатива раздела общинных угодий не всегда исходит от лендлорда. Конечно, раздел пустошей и пастбищ по большей части выгоден лендлорду, потому что с отдельного держателя он может взять много больше, чем с целого общества. Но о разделе нередко хлопочут сами крестьяне, правда, не все: маломощные, малоземельные встревожены переменой, боятся, что их обидят при разделе, жалеют уходящего приволья—пустошей, лесов, болот, где они чувствуют себя равными богатому соседу. Между бедными и богачами иногда завязывается борьба, в которой лендлорд, естественно, встает на сторону богатых и соглашается на раздел. Заметные в

XVI в. явления этого рода учащаются в XVII в. «Огораживания»

XVII в. часто производятся по соглашению между лордом и общинниками и утверждаются королевским судом справедливости, «канцелярией», иногда даже и парламентом. Оттого они далеко не всегда связаны с обезземелением крестьян. Они могли быть простым перераспределением земли внутри крестьянского мира, образованием средних и крупных крестьянских хозяйств на развалинах общинного порядка.

Нам представляется неизбежным, что оборотной стороной медали была пролетаризация маломощных общинников, низведение их на уровень безземельных батраков. Но горячие индивидуалисты XVII в. ни за что не хотели согласиться с этим и даже видели в разделе общинных земель ключ к разрешению тогдашнего социального вопроса. Они винят общину в размножении пролетариата и думают сократить пролетариат уничтожением общины. Тэйлор, Даймок, Уорлидж во второй половине века наперерыв развивают одну и ту же тему: общинные угодья—великий питомник безделья и нищенства. У маломощных общинников земля отымает очень мало времени, и они, главным образом, возятся со своим жалким скотом, слоняются по общинным пустошам. Их детям совсем нечего делать, они пополняют ряды бродяг и преступников. Даймок ссылается на Кент, там всего слабее развито общинное землевладение и всего меньше бедных. Агрономы заверяют, что и бедным после раздела станет не хуже, а лучше. В огороженных местностях каждый знает, где найти поденную работу. А Тэйлор в 1652 г. советует занять обезземеленных пряденьем либо направить их на мануфактуры.

Этих советов нельзя назвать совершенно беспочвенными. Соединение ремесленной работы на скупщика с очень мелким земледелием, столь характерное для ранних лет крупной промышленности, встречается в некоторых местностях задолго до этих литературных наставлений. В Шеффильде в 1615 г. ножевщики не могут прожить своим ремеслом и кое-как сводят концы с концами, благодаря тому что обрабатывают небольшие участки земли. В 30-х годах прядение на скупщика не редкость в бедных крестьянских домах будто бы счастливого Кента.

Вообще разложение старого деревенского быта не всегда сопровождается в XVII в. накоплением недовольства, усилением элементов, представлявших благодарную почву для социальных и политических движений. И с другой стороны, сравнительное спокойствие деревни не исключает возможности значительных перемен. Опускавшиеся вниз отчасти уходили из деревни, отчасти попадали в зависимость от работодателя, либо от сурового законодательства о бедных и утрачивали солидарность, которую давала им принадлежность к одной общине. А потом распадение общины создавало значительные и влиятельные группы людей, улучшавших свое положение и заинтересованных в охране новых отношений. Консервативные настроения были сильны и в тех очень многочисленных местностях страны, которые не испытали сколько-нибудь существенных перестановок и пронесли в целости свой аграрный строй
вплоть до «промышленного переворота». В английской деревщ

XVII в. было немало довольных, преуспевающих либо сводящих концы с концами людей. На исходе XVII в. политические арифметики Кинг и Давенант все еще насчитывают более 150 ООО йоменов, т. е. средних и крупных крестьян с хорошо обеспеченными правами на землю.

В революционных событиях они выступают яснее других слое!, деревенского неджентльменского населения—фермеров, батраков, малоземельных общинников. Но мы видим их в разных лагерях: на востоке они поступают в «Новый образец» («New Model») Кромвеля, на западе они стоят чаще за короля и епископов. В истории «гражданской войны» можно указать любопытный эпизод, когда земледельцы противополагают себя политическим партиям и выдвигают классовые требования. Но и тут они вовсе не выставляют революционной или реформационной программы, потому, что в их среде как раз задают тон довольные элементы деревни. Юго- западные крестьяне в 1643—1645 гг. довольно сильно страдали от военных действий, от солдатского грабежа. Они решили собственными силами отстаивать свое достояние и агитировать за прекращение войны, за примирение короля с парламентом. У них являются сторожевые, общая касса, свои отряды. На их знаменах стоит двустишие: «Коли вы будете грабить или отымать у нас скот, будьте уверены, мы дадим вам oinop» (If you offer to plunder or take our cattle, be assured we will give you battle). Повстанцев зовут «дубинщиками» (clubmen). Они хотят только того, чтобы их оставили в покое. А когда их политическая программа расширяется, она теряет классовую окраску. Дорсетские «дубинщики» 1645 г. приближаются к роялистам.

Различные слои городского населения выступают в революции равномернее. Не надо преувеличивать важности тогдашнего английского города. Английская индустрия и торговля начала XVII в. кажется скромной при сопоставлении с передовыми в хозяйственном отношении странами континента. В индустриальной технике англичане XVI и XVII вв. идут по следам немцев. Они даже прямо выписывают к себе немецких мастеров. Немцы учат англичан, как выкачивать воду из рудников; немцы делают в Англии опыты с топкой каменным углем при плавке железа, с рафинированием сахара. Кажется, швабские ткачи при Карле I ввезли па остров начатки хлопчатобумажного производства. Два аугсбургских капиталиста, Иоахим Гохштеттер (Joachim Hochstetter) и его сын Даниёль заведывали королевскими рудниками при Генрихе VIII и Елизавете, аугсбургская фирма Гауг и Лангнауер при Елизавете организует в Англии большое горное дело. А в торговле сами англичане чувствуют себя позади голландцев. Торговый флот последних много больше английского. Смеясь над запретами иностранцам ловить рыбу у берегов Англии, нидерландцы при Якове вылавливали сельдь под самым носом у англичан. В 1602 г. Рэли жалуется, что голландцы отбили у англичан торговлю в Балтийском море; но он находит это вполне естественным, изумляется
предприимчивости соперников и тужит об отсталости соотечественников. Нидерландцы возят грузы значительно дешевле англичан. Когда в 1619 г. английская и голландская ост-индские компании приходят к соглашению о торговле пряностями, то англичане выговаривают себе только одну треть ежегодного привоза. У нас есть данные о годовом английском вывозе первых лет Елизаветы. Его ценность превышает миллион фунтов; но он крайне однообразен; чуть не на девять десятых он состоит из сукна. Конечно, большой успех уже то, что теперь вывозят сукно, а не шерсть. При Якове и Карле прямо воспрещают вывозить шерсть. Но даже при Якове это по преимуществу сукно некрашеное и неотделанное. Попытка воспретить еывоз такого сукна при Якове I кончилась неудачей. На континенте неохотно покупают крашеный и выделанный товар, в Англии наступает кризис суконного производства, правительство вынуждено отменить запрет.

И все-таки при Елизавете и первых Стюартах можно указать на значительные хозяйственные успехи. Особенно нужно сказать это про морскую торговлю. Англичане наших дней считают елизаветинский век золотым веком своей морской истории, в Гокинсе, Дрэке, Фробишере и Рэли видят национальных героев. Фруд воспевает в них передовых борцов протестантизма, Сили—первых созидателей Британской империи, профессор Рэли—наиболее ярких представителей английского возрождения по их избытку жизненных сил, жажде неизвестного, по гибкости души, по безграничному мужеству. Елизаветинские мореходы—не то военные, не то купцы, не то пираты—точно торопятся наверстать время, упущенное предками. Старый мир стал им тесен, они спешат раз- двинуть его в разные стороны, бороздят по всем направлениям водную гладь. Они ведут непримиримую борьбу с испанцами на всем протяжении Атлантического океана. Гокинс спускается далеко на юг к африканским берегам, забирает большую партию негров и везет на продажу в Вест-Индию. Дрэк с очень небольшой эскадрой спускается к Магелланову проливу, теряет ее по дороге и остается с одним кораблем и все-таки продолжает плавание. Не замеченный испанцами, он появляется у беззащитных западных берегов Америки, беспрепятственно грабит их, с огромной добычей пересекает Тихий океан, проскальзывает мимо испанских берегов и благополучно возвращается в Плимут, со славой и золотом (1577—1580 гг.). «Святая жажда золота» влечет и на неведомые морские пути. Моряков манит Дальний Восток, таинственный Китай (Cathay). Они ищут нового и свободного пути к нему на севере. В 1553 г. Виллоби (Willoughby) с тремя кораблями плывет на восток по Северному океану; два корабля затерто льдами у Лапландии; на третьем Чанселор (Chancelor) с трудом добрался до Архангельска и положил начало торговым сношениям русских с англичанами. В 1580 г. два англичанина доплыли до Карского моря. Еще раньше, в 1558 г., Дженкинсон (Jenkinson) добрался до Бухары. Потерпев неудачу на северо-востоке, англичане направляются на северо-запад. Фробишер три раза ищет
северо-западного пролива в 1576 г. Появляются уже энтузиасты арктических разведок. Девис (Davis) в 1585—1587 гг. предпринимает три экспедиции к северо-западу и доплывает до Баффинова залива. Он поет гимны северному полюсу. Жители полюса имеют превосходство над всеми другими народами, изо всех людей это самые благословенные, живущие в вечном свете сумерек и полнолуния. Девис полон любви и уважения к своему ремеслу. Моряк обогащает родину, открывает новые страны, сближает друг с другом людей разной национальности, приносит «мир господень» отверженным заморским язычникам. Но елизаветинские моряки приносили чаще меч, нежели мир, они поражают нас своей безоглядной жестокостью. Елизаветинские моряки смело плывут в сердце владений врага и два раза сжигают в Кадиксе испанский флот. Конечно, и их ждет тяжкая участь в руках врага. Им нередко случается гнить в испанских тюрьмах. Но они спокойно смотрят в лицо смерти и умирают с улыбкой на устах. В 1583 г. жестокий усмиритель ирландского восстания Гильберт плывет основывать колонию в какой-то фантастической местности на севере Америки. Предприятие не удалось. Плывут назад; Гильберт—на жалкой «Белке», суденышке в 10 тонн. Буря разбила «Белку». Гильберт видит впереди «Лань» и весело кричит товарищам: «На воде мы не дальше от неба, чем на земле». И пошел ко дну.

При Якове эти героические типы редеют. При Елизавете они сделали большое патриотическое дело, отстояли родину и стали ненужны. Когда появляется человек богатырской складки, он не находит места в новой обстановке. В этом отношении интересна судьба одного выдающегося авантюриста, Джона Смита. Юношей Смит служил в нидерландской армии против испанцев и в венгерской—против турок. Он плывет по Средиземному морю на французском корабле. Поднимается буря. Экипаж объясняет гнев божий присутствием «гугенота». Смита бросают за борт. Он попадает в плен к туркам, его продают крымским татарам. В 1606 г. он плывет в Америку с toxi сотней эмигрантов, которая основала Джемстаун в Виргинии, быстро выдвигается, попадает в плен к индейцам, находится на волосок от смерти, но влюбляет в себя юную дочь вождя и по ее заступничеству получает свободу, возвращается в Джемстаун и с успехом управляет колонией, пока его не сменяют назначенные из Лондона аристократы. Смит возвращается в Англию и затеривается в толпе. На смену моряку- герою идет моряк-купец: «The trade follows the flag»—«торговля следует за флагом» (военным), говорит английская поговорка. В 1553 г. Чанселор попал в Архангельск, и уже в 1554 г. организуется «Московская», или «Русская», компания; московского посла в 1557 г. принимают 150 членов компании. Уже в 1585 г. выдается патент на торговлю с Марокко, в 1588 г.—на торговлю с Гвинеей. В 1600 г. создается знаменитая Ост-индская компания. И торговля в старых морях получает новую организацию. На торговлю в Балтийском море в 1579 г. получает патент Истлаидская компания (Eastland С⁰.); на торговлю в восточной половине Среди- %
земного моря—в 1581 г. Левантская компания (Levant С°.), в 1606 г. преобразованная в Турецкую (Turkey С°.). А самая важная вывозная торговля—в Немецком море—в руках компании «Авантюристов». Рост морской торговли не подорвал, а усилил старую систему монополий. Когда Яков вступает на престол, моря поделены между компаниями. Только во Франции англичанин может торговать, не принадлежа к компании. Это положение остается в силе при Якове, только Пиренейский полуостров после заключения мира в 1604 г. прибавился к области свободной торговли.

7 А. И. Савин

в то те время и дипломатический представитель Англии в Нидерландах. В своих кредитных операциях корона, а в гражданскую войну парламент, не один раз обращается к помощи компании. Многочисленные производители сукна находятся в большой зависимости от «Авантюристов», которым они сбывают большую часть своей выработки. Если «Авантюристы» сокращают свои закупки, ткачи не находят сбыта для своего товара, рассчитанного на континентальный рынок, и быстро впадают в нужду. Зависимость шерстяного производства от компании ясно видна из частых нареканий на нее в XVII в.: «Авантюристов» обвиняют в искусственном сокращении своих оборотов, в несправедливом территориальном распределении своих закупок, в установлении полной монополии, в противодействии успехам отечественного красильного производства. Экспортер английского сукна есть в начале XVII в. крупная фигура уже потому, что располагает значительным капиталом и держит в руках важнейшую отрасль национальной промышленности; его влияние растет еще более, потому что он принадлежит к сплоченной корпорации, направляющей торговую деятельность своих многочисленных членов по единому плану.

Но в Англии начала XVII в. есть торговые компании, проводящие концентрацию капитала с еще большей строгостью,— такова Московская. В первом парламенте Якова торговые компании вызвали резкий протест во имя свободной торговли. Примером злоупотреблений выставляли Московскую, которую звали постыдной «монополией в монополии». В ней около 150 членов и 15 директоров. Директора распоряжаются всем, указывают, сколько кто должен вносить, и кладут взносы в общий кошелек, держат одного агента в Москве и для продажи московских товаров одного агента в Лондоне, а отчитываются, как хотят. «Вся компания стала точно один человек».

Если в Московской компании это было злоупотреблением, то в Ост-индской это было общее правило. Самостоятельная торговля членов устранена с самого начала. Каждая экспедиция предпринимается от имени всей компании; взносы участников поступают в общий фонд, купля-продажа совершается компанией, и прибыль от экспедиции распределяется пропорционально взносам. Уже в 1612 г. устраняется подписка на отдельные экспедиции. Члены должны делать взносы на определенный ряд лет; у компании образуется значительный постоянный капитал, которым управляют губернатор и директора. В половине века членский взнос уже не подлежит возврату и только дает право на получение дивиденда; он превращается в настоящий пай, реализовать который можно только продажей его другому лицу. Члены компании не только учатся соединять свои капиталы, чтобы увеличить свою хозяйственную мощь; с самого начала они вынуждены к самостоятельным политическим выступлениям, с самого начала они становятся на ту дорогу, которая привела их к созданию Ост-индской «империи». Англичане явились в Индию не первыми; они застали там голландцев и португальцев. Торговля пряностями при удаче давала

тогда сказочный барыш, а на досадных конкурентов взглянули очень недружелюбно. У английского правительства руки слишком коротки, чтобы поддержать таких дальних подданных. Силой вещей английский торгаш превращается на Дальнем Востоке в дипломата и воина. Ему приходится, не спрашиваясь начальства, вступать в переговоры с туземцами, вести вооруженную борьбу с соперниками. На Молукских островах англичанам случается драться с голландцами в такое время, когда английское правительство находится в дружественных отношениях с Нидерландскими штатами. В начале XVII в. англичане слабее голландцев на Ост-индском архипелаге и не раз терпят неудачу в морских стычках, иногда вынуждены мириться с голландскими насилиями, например, с казнями англичан после раскрытия мнимого английского заговора в Амбоине в 1623 г. И все-таки эта колониальная борьба высвобождает представителей английского торгового капитала из-под правительственной опеки и если не подрывает, то ослабляет в их глазах обаяние политического порядка, бессильного охранять национальные интересы за тесными пределами острова. К религиозным мотивам оппозиции у купечества присоединяются хозяйственные и патриотические. Любопытно, что правительство иногда даже в Европе перелагает на торговую компанию свои политические обязанности. «Турецкая» компания должна содержать на свой счет английских дипломатов в Турции, и только в 1803 г. правительство берет на себя эту обязанность.

Одним из последствий сосредоточения внешней торговли в руках торговых компаний было хозяйственное преобладание Лондона над провинцией. В компаниях лондонские купцы задавали тон и стягивали к себе торговые обороты. Провинциалы не исключались, но им не давали ходу. В Лондоне были правления главных компаний, из Лондона отправлялись и в Лондон приезжали заморские экспедиции, заправилы компаний отдавали перевозку товара лондонским судовладельцам. В 1604 г. парламент жаловался, что в Лондоне таможенные пошлины дают казне около 110 ООО ф. ст., между тем как во всех остальных портах таможенный доход не составляет и 20 ООО ф. ст. В связи с морским транспортом в Лондоне собираются некоторые важные отрасли индустрии, например, кораблестроение. Лондонцы дешевле получают сырье и легче сбывают фабрикат; оттого и не связанные с транспортом производства развиваются в столице легче, чем в провинции. Лондон быстро растет и как промышленный центр. Видный государственный человек, Ро (Roe), зовет Англию 1641 г. телом с жирной головой и тощими членами. Сити обрастает людными пригородами; лондонцы живут грязно и скученно. Современников пугает пухнущая столица, а провинциальных купдов разоряет политика компаний. Между провинциальными и столичными купцами в XVII в. все время существует антагонизм. Уже в парламент 1604 г. вносится предложение сделать торговлю открытой для всех. Особенно обиженными считали себя купцы западных портов. Они часто пробуют торговать на свой страх в местностях, закрепленных
за компаниями, и не боятся клички interlopers («контрабандисты»). Силы крупных торговцев ослабляются внутренним соперничеством точно так же, как силы дворянства. И все-таки централизация внешней торговли и непомерный рост Лондона оказали сильное воздействие на ход событий. Конечно, место Лондона в революции

XVII в. было далеко не так значительно, как место Парижа в революции XVIII в., но оно было немаловажно. И Лондон выдвигается не как административный и придворный, а как торгово-промышленный центр. В нем выступают, с одной стороны, многочисленные и шумливые подмастерья, с другой—степенные, но более влиятельные воротилы торговых компаний. Как и во Франции, политика централизации обратилась в конце концов против правительства.

Для правительства централизация торговли облегчала взимание таможенных пошлин и надзор над колебаниями «торгового баланса». Правительство первых Стюартов в экономической политике вовсе не ограничивается фискальными мотивами. Оно считает себя опекуном английской торговли, ответственным за народное благосостояние. Отдельные купцы, даже отдельные компании не могут быть предоставлены себе'. Нужно следить за ввозом и вывозом каждого так, чтобы общий вывоз товаров был выше общего ввоза и чтобы не прекращался прилив драгоценного металла, основы народного богатства. В правительственных бумагах XVII в. вовсе не редки теоретические рассуждения о существе народного богатства, о природе денег, о торговом балансе. Уже тогда экономист-теоретик может оказаться очень нужным человеком в правительственном обиходе. Еще нужнее он тем торговым предприятиям, деятельность которых возбуждает подозрение. Ост-индская компания торгует в странах, где почти нет спроса на английское сырье и английские фабрикаты, ввозит пряности, не нужные для английской индустрии, и расплачивается за них английскими деньгами, истощает национальный металлический фонд. Разве это не вредное учреждение? Вокруг компании разгорается горячий спор, в котором защитники компании указывают на сложности международного обмена: компания сберегает, а не расточает английское серебро и золото, потому что англичане покупают пряности дешевле, чем если бы их ввозили иностранцы, а часть пряного ввоза с большой прибылью выменивается на иностранное серебро и золото. Но ни одна из спорящих сторон не отрицает необходимости правительственного контроля над внешней торговлей. Представители политической оппозиции стоят в данном вопросе на той же точке зрения, что и сторонники правительства: государственная власть может и должна вмешиваться в торговую жизнь для охраны национальных интересов. И она вмешивается в эту жизнь в очень широких размерах.

Правительственные притязания велики и в области индустрии. И здесь деятели стюартовского абсолютизма видят в себе народных опекунов. В жизнь людей, работающих на внешний рынок, корона вмешивается потому, что стоит на страже торгового баланса. За производствами, рассчитанными на отечественного
потребителя, она следит потому, что считает своим долгом охранять покупателя от обмана и мешать такой «частной наживе, которая подрывает благосостояние королевства». Она вводит новые производства, чтобы сократить вывоз английских денег, уничтожить хозяйственную зависимость от иностранцев и отучить народ от лени. Конечно, корона не может установить в индустрии монопольные порядки в таких размерах, как во внешней торговле. И все-таки монополии получают широкое применение в индустрии еще со времени Елизаветы. Яков не раз выражает желание отменить их. Но даже отмененные, они легко появляются снова и особенно умножаются в числе после 1628 г. Корона выступает и сама в качестве монопольного предпринимателя. Правительство само разрабатывает квасцы в Йоркшире и ограждает себя от иностранной конкуренции. В 1618 г. корона хочет взять в свои руки канительное дело. Корона выступает даже в качестве скупщика в домашней индустрии (Hausindustrie). В 1637 г. корона обещает карто- печатникам покупать постоянно определенное число колод по определенной цене. На колоде ставится королевская печать, и цена повышается. Король думает заработать на этом деле тысяч 5—6 в год. Сходную вещь Карл пытался проделать с булавками. Но гораздо многочисленнее монопольные патенты, выданные частным предпринимателдм. В 1621 г., под давлением общественного недовольства, Яков должен был принять меры против монопольщиков; он отменил либо ограничил 35 монопольных патентов. В 1630 г. Карл отменил их около 40. Эти патенты часто укрываются под личиной охраны технических усовершенствований и дают немалый доход короне и монопольщикам, но, конечно, тяжело ложатся на потребителя, несмотря на все официальные заверения в противном смысле. Х'орошим примером может служить мыльная монополия. В 1632 г. учреждена компания для варки мыла по новому способу; компания обязуется вываривать по 4 ООО тонн в год, платить короне по 4 ф. с тонны и продавать мыло по 3 пенса фунт» Король запрещает вывоз сала и поташа и предоставляет компании технический надзор за всеми другими мыловарнями. Немедленно поднялись жалобы на корыстные придирки компании при осмотре мыла, на ее намерение разорить своих конкурентов. В обществе сочувствовали старым мыловарам. В новой компании было немало придворных и католиков; новое мыло звали «папежским». Тайный совет вступился с необыкновенной горячностью за компанию. В Звездной палате было возбуждено дело против мыловаров, продающих не осмотренное компанией мыло. А для расследования нового мыла и посрамления его хулителей назначена торжественная комиссия с лондонским лорд- мэром во главе. Комиссия собирается—почтенные ольдермены и городские дамы. Приводят двух прачек, приносят корыта и грязное белье. Одной прачке дают компанейское, другой некомпанейское мыло. Они принимаются за работу. Комиссия терпеливо ждет и осматривает белье. Составляется протокол о том, что компанейское мыло отстирывает лучше, чем другие мыла; к протоколу
прилагают руку дамы разного общественного положения, начиная от пэресс и кончая прачками. Тайный совет рассылает по мировыщ циркуляр с восхвалением компанейского мыла. Непопулярности компании растет. Когда ее агенты являются ревизовать чужое мыло, их встречают насмешками, угрозами, побоями. Но характерно, что после смерти (1635 г.) сановника, покровительствовавшего компании, фрондирующие мыловары сами просят о монопольных патентах и сулят давать короне не по 4, а по 8 ф. с тонны. Им отказали, но компанию заставили впредь вносить в казну по 8 ф. с тонны. Два года спустя старые мыловары купили у компании патент за 43 ООО ф. и заняли ее место. Они очень скоро забыли о своих протестах против тирании монопольщиков и ревностно искореняют всякое «неразрешенное» мыло. Дух монополии был силен и в самом обществе, довольно легко смотревшем на рост казенного вмешательства в народное хозяйство.

Подобно монополиям, правительственный надзор над техникой производства унаследован Стюартами от Тюдоров, отчасти даже от поры «городского» хозяйства. Но в то время, как при Тюдорах органами инспекции являются по преимуществу привилегированные гильдии и компании, при Стюартах инспекция облекается бюрократическим налетом. До Карла I за окраской шелка следила лондонская компания красильщиков, которые сквозь пальцы смотрели на подвохи своих коллег; Карл учреждает казенное присутствие для осмотра крашеного шелка. Появляются инспектора крахмала, свинца, железного дела. В 1616 г. король жалуется на плутни углепромышленников, подмешивающих песок и землю. В Ньюкастле, средоточии угольного вывоза, учреждается правительственная инспекция. На каждом угольном мешке должна стоять печать инспектора.

Правительство внимательно наблюдает за успехами машинной техники, поощряет полезные новшества, пресекает вредные. Оно Еерно традиционному консерватизму. Ему кажутся опасными крупные технические перемены, сопряженные с замещением больших количеств труда. В 1623 г. король запрещает медные пряжки, потому что они изготовляются вдесятеро скорее железных.

Но и на этом не останавливается правительственное вмешательство. Государственная власть желает определять не только технику, но и социальную структуру индустриального мира. Отношения хозяина к работнику в большой степени подлежат казенному воздействию. К Стюартам перешло по наследству трудовое законодательство Елизаветы, статуты 5 и 39 г., которые желал# поставить работника в сильную зависимость и от нанимателя и от правительства. На всех людей, не могущих проживать своим доходом, наложена обязанность итти в наем. Сельские рабочие de facto наследственно прикреплены к деревне, ибо деревенские дети могут учиться городскому ремеслу только тогда, если у отца имеется 10 ф. земельного дохода или 40 ф. движимости. Для очень большого числа ремесел вводится годовой срок найма. Нанявшийся может передвигаться лишь с письменным разрешением от хо
зяина; ищущий работы—лишь с письменным разрешением местных властей. Стесняют и хозяев. Суконщик, сапожник, портной должны держать одного подмастерья на трех учеников, еще по подмастерью на каждого добавочного ученика. Заработная плата устанавливается на год местными мировыми. До 39 г. расценка мировых утверждается центральным правительством, после 39 г. вступает в силу без всякого утверждения. Для всех ремесел вводится семилетнее ученичество. За выдачу и получку заработной платы, превышающей казенную расценку, полагается уголовная кара.

Если это законодательство применялось, то оно должно было оказать огромное влияние на судьбу рабочих. К сожалению, все еще остается неясным, в какой мере и до каких пор оно применялось. С. Роджерс видел в статутах водораздел английской истории. Он ведет от них принижение английского рабочего, он верит в вековой заговор имущих против пролетариата. Герои политической борьбы XVII в. теряют для него большую долю своей привлекательности, потому что в качестве мировых и хозяев они были злейшими врагами рабочего. Последнему не нашлось места в великой политической драме XVII в., ибо с ней совпало его порабощение людьми, чей интерес состоял в непрерывном сокращении его заработной платы. Английская история от Елизаветы до Виктории представляется ему долгим царством классового эгоизма, почти непрерывной чредой страданий трудового большинства. Он верит в то, что статуты применялись неуклонно, повсеместно, непрерывно. Он сопоставляет движение заработной платы с движением цен и с ударением указывает на то, что между десятилетием Армады и десятилетием Долгого парламента цена пшеницы возросла больше чем вдвое, а цена труда не поднялась и в полтора раза. И он приписывает обеднение и принижение рабочего влиянию елизаветинского законодательства.

Слабая обоснованность прямолинейного утверждения видна уже из того, что у елизаветинского законодательства находятся и ученые апологеты. Консервативный священник Кеннингам видит в статутах не обнаружение классовых вожделений, а торжество государственного интереса и осуществление меркантильной политики. Законодатель стремится к подъему производительных сил, торговой и военной мощи народа и потому подчиняет индустрию правительственной регламентации. Он относится к рабочим не враждебно, а дружественно. Он заставляет их работать, чтобы поднять их благосостояние; вводит годовой наем, чтобы избавить их от безработицы; требует семилетней выучки, чтобы поднять промышленную технику; стесняет их свободу передвижения, чтобы приучить их к дисциплине. Наконец, Кеннингам прямо приписывает статутам намерение поднять, а не понизить заработную плату, ссылаясь на их сетования по поводу несоответствия между старыми статутарными окладами заработной платы и действительными ценами на жизненные припасы. Кеннингам, опираясь на специальные работы, подвергает сомнению и утверждение

Роджерса о систематическом применении статутов в XVII в. И здесь лежит существо вопроса по отношению к XVII в.

В настоящее время мы действительно располагаем слишком малым числом правительственных расценок заработной платы, чтобы говорить о могущественном воздействии законодательства на жизнь рабочего. Приходится согласиться и с тем, что отдельные законодательные и административные меры имели в виду охрану рабочего. В начале XVII в. оказалось, что некоторые «суконщики» в качестве мировых устанавливают заработную плату для собственных ткачей: статут 1 г. Якова I устранил суконщиков от работы в мировой комиссии при обсуждении заработной платы. Тот же статут воспретил хозяевам платить меньше казенной расценки под угрозой штрафа в 10 шилл. в пользу обиженного рабочего. При Карле I в годы недорода и высоких хлебных цен Тайный совет видит в применении рабочих статутов средство поднять заработную плату. Летом 1629 г. Тайный совет пишет мировым Эссекса об их обязанности настоять на том, чтобы суконщики не смели платить ткачам меньше казенной расценки. Осенью голодного 1630 г. Тайный совет напоминает мировым о необходимости применять статуты о заработной плате, чтобы защитить бедняка в тяжелую минуту дороговизны. Но и после всех этих оговорок приходится признать, что время двух первых Стюартов было тяжелой, постной порой в истории английских рабочих и что социальная политика английской абсолютной монархии не отличалась и не могла отличаться последовательным демократизмом. Реальная заработная плата при Якове и Карле стояла ниже, чем при Елизавете, хотя и елизаветинскую заработную плату нельзя назвать высокой. Каждый недород ставил семью человека, жившего личным трудом, лицом к лицу с опасностью острой нужды, прямого недоедания. Вот Шеффильд, центр ножевого дела. По переписи 1615 г. там 2 200 человек населения. Одна треть населения не может обойтись без благотворительной помощи, но только 100 семейств в состоянии помогать другим. Остальные еще сводят концы с концами и первая катастрофа—болезнь, безработица—может перевести их в ряды призреваемых.

Но тягость положения,не исчерпывается низким уровнем заработной платы. Трудовые статуты урезывали правоспособность рабочего, отрицали его право на стачку, стесняли его свободу передвижения и в значительной мере отдавали его судьбу во власть представителей класса, интересы которого часто совершенно расходились с интересами рабочих. Как ни скуден обследованный доселе материал, мы натыкаемся в нем на случаи правительственной борьбы против рабочих, а не в их защиту. В годы сильного неурожая центральное правительство, естественно, тревожится призраком острой нужды и напоминает местным властям о законодательной борьбе с голодом. Но в спокойное время жало стату- тарной репрессии в руках мировых, которые выходят из среды хозяев, легко может обратиться против рабочего. В протоколах четвертных сессий одного северного графства (Йоркшир, Северный
округ North Riding) при Якове I нередко встречаются судебные преследования рабочих, отказавшихся работать по казенной расценке, и хозяев, изменяющих своему классу и дающих чрезмерную заработную плату. В общем пора первых Стюартов представляет темную страницу в истории рабочего класса.

Социального демократизма искали в политике Стюартов в деле общественного призрения.Рабочее законодательство XVI и XVII вв. теснейшим образом связано с законами о бродягах и бедных. Налагая на всех, способных к труду, обязанность трудиться, законодатель исходит из представления, что работы хватает на всех и что праздность есть проявление злой воли, с которой должно бороться суровыми уголовными карами. Нечего и говорить о том, что бродягой, негодяем, сильным нищим, по статутам Елизаветы, объявляется всякий бедняк, отказывающийся работать за установленную властями плату. Статуты XVI в. причисляют к бродягам всякого, кто в известный срок не нашел себе работы, каковы бы ни были причины праздности. Статут 27 г. Генриха VIII разрешает рабочему передвигаться только с аттестатами от хозяина: но и с аттестатом он может бродить, только месяц в поисках нового места, после этого он бродяга. Только по статуту 14 г. Елизаветы льготный срок для приискания работы увеличен до 6 месяцев. А положение бродяги очень опасное. По статуту 39 г. Елизаветы его жестоко порют и высылают на родину, при рецедиве высылают на континент и при самовольном возвращении в Англию убивают. При Якове его положение даже ухудшается. По статуту 1 г. Якова мировым предписано клеймить плечо бродяги меткой R (rogue), прежде чем высылать его на родину, и убивать клейменного в первый же раз, как он будет уличен в бродяжничестве.

Но нужно отдать справедливость правительству Еливаветы и первых Стюартов. Требуя от всех бедных работы, оно начинает принимать меры к тому, чтобы найти работу для безработных и облегчить положение бедного люда в наиболее трудные годы. Учрея^дения и законы в этом смысле были намечены еще при Елизавете; при Якове и Карле сделана попытка их осуществления. Хвалители английского абсолютизма придают огромное значение правительственной опеке над пролетариатом, считают возможным говорить о государственном социализме Стюартов, о широкой защите бедняков, готовы объяснять спокойный ход английской социальной истории утверждением системы государственного призрения, расцветом которой является как раз время Карла I. Еще при Елизавете призрение бедных и организация общественных работ объявлены одной из главных задач местного самоуправления, установлено принудительное обложение на благотворительные цели. Приходские власти—церковные старосты и смотрители бедных—должны собирать налог на бедных, заводить богадельни, отдавать бедных детей в ученики, закупать сырье и раздавать его безработным, а уклоняющихся от труда направлять в междуприходские работные исправительные дома. На мировых возложен контроль над деятельностью приходских вла
стей. При чрезвычайных обстоятельствах уже при Елизавете принимаются дополнительные меры. Например, в годы недорода мировым предписывается производить хлебные переписи, мешать скупке зерна, по нужде вводить таксу на хлеб. В практике Стюартов новы не самые меры, а энергичная попытка осуществить старые меры.

Центральное правительство вступает в сношения с местными властями, подчиняет их своему контролю, старается направить их работу по одному плану. Правительство пользуется выездными судьями для надзора над мировыми. Самостоятельность местной администрации терпит существенный ущерб. Корона обнаруживает намерение обратить мировых в своих послушных агентов, внести в местную жизнь черты иерархического подчинения. В 30-х годах встречаются случаи отстранения мировых от должности за неисполнение светских инструкций об общественном призрении. «Книга наказов» (1630 г.) Тайного совета требует, чтобы в каждом графстве мировые собирались ежемесячно, вызывали к себе приходскую администрацию, проверяли все ее отчеты и каждые 3 месяца делали доклады о своей деятельности по общественному призрению выездным судьям. Судья знакомится с отчетами, делает свои заключения мировым и отсылает отчеты в Лондон «королевским комиссарам о бедных». В центре мечтают установить связь с каждым отдельным приходом. И правительство добилось значительного успеха. От 30-х годов дошло очень много отчетов, посланных мировыми выездным судьям и Тайному совету. Во многих местах мировые действительно собираются каждый месяц и отводят большую долю своих заседаний контролю приходского призрения. Наиболее любопытной чертой последнего является организации общественных работ. Во многих приходах доля благотворительного налога идет на закупку сырья—льна, конопли, шерсти. Частью сырье раздается безработным на дом, причем приходская администрация берет на себя сбыт фабриката. А строптивых бедняков направляют в исправительные дома и подчиняют суровому режиму. При этих домах есть и детские отделения; уличные ребята учатся там прясть и вязать под указку «вязальной дамы». Других бедных детей отдают в мастерство и не затрудняются силой отбирать их у родителей. В Дорсетшир- ском округе Бландфорд (Blandford) за два года отдали 119 ребят. Когда совсем некуда деваться с бродягами и бедными, их пробуют сплавить за океан. В 1617 г. отправили первую партию детей и взрослых в Виргинию, где они «по обычаю страны» становились долгосрочными крепостными рабочими; немного позже их стали отправлять и на Барбадос (Вест-Индия), где их положение было еще хуже.

Конечно, стюартовская система общественного призрения очень далека от государственного социализма. Трудно усмотреть в ней и демократические тенденции, о которых говорят ее поклонники. Английский бедняк начала XVII в. действительно не предоставлен самому себе. Попечительный взор начальства настигает его и на большой дороге, и в убогой лачуге, и в исправительном заведении.

Ему действительно не дают умереть с голода и холода; ему помогают даже тогда, когда он теряет рабочую силу и становится тяжелой обузой для окружающих. Но можно ли говорить о демократизме государственных деятелей, которые в самых благотворительных заботах проявляют полное пренебрежение к личности бедняка, которые без всякого колебания распоряжаются им по своему усмотрению и грозят беспощадными карами за всякую попытку вольной, бродячей жизни? Тем более, что под флагом приходского человеколюбия, под личиной прядильных классов, раздачи сырья и сдачи в ученики могла таиться лицемерная эксплоатация подневольного и голодного труда. И все-таки приходится удивляться широте правительственных притязаний. Государственная власть считает себя ответственной за благосостояние всех подданных, управомоченной к решительному вмешательству в повседневную жизнь самых глухих углов страны. Правительственные дельцы полны верой в могущество государственной опеки, и только горький опыт учит их известной умеренности. В 1621 г. сбор хлеба был очень плохой, и к неурожаю присоединилась заминка в суконном деле. Тайный совет сейчас же торопится поправить беду. В феврале 1622 г. мировые десяти графств, в которых было сосредоточено суконное производство, получили сверху циркуляр с начальническими опасениями насчет безработицы и крамолы. Пусть суконщики не рассчитывают своих рабочих без разрешения Тайного совета или мировых. И пусть мировые дают такое разрешение только в случае крайней необходимости. Но и тогда пусть соберут деньги с местного населения путем принудительного обложения, пусть купят сырья и дадут безработным. И мировые должны были разъяснять начальству серьезность беды и правительственное бессилие: в одном только графстве у суконщиков лежит на 40 ООО ф. ст. непроданного товара да от банкротства они потеряли почти столько же.

В 1614 г. правительство решает покончить с невыгодным порядком, при котором сукно вывозится из Англии некрашеное и. неотделанное. Компания «Авантюристов», в руках которой была монополия суконного вывоза, тщетно восставала против крутого изменения условий вывоза и указывала на опасность правительственной политики. Правительство запрещает вывозить некрашеное и неотделанное сукно, отнимает патент у «Авантюристов» и передает монополию новой компании подлинных авантюристов, которые смело берутся перевернуть производство. Голландцы отказываются покупать сукно. Суконной промышленности грозит кризис. Множество прядильщиков и ткачей остается без работы. Новая компания скоро начинает молить о разрешении вывозить сукно на старых основаниях. Правительство упрямо стоит на своем. Сановники-юристы придумывают способы выйти из беды. Бекон советует королю приказать, чтобы во всякую шелковую ткань подмешивали шерсть. Sir J. Caesar еще храбрее. Пусть новая компания скупает все вырабатываемое сукно, а в случае отказа пусть Звездная палата штрафует строптивых и на

штрафные деньги сама скупает сукно. Пусть все придворные одеваются в сукно. Пусть каждый лондонец, обладающий капиталом в 10 ООО ф. купит сукна на 1 ООО ф., а если он оптовый торговец сукном, то на 5 ООО ф. И только когда новая компания сама отказалась от своего патента, когда кризис принял очень острые размеры, правительство сообразило, что оно зашло в тупик и восстановило старую компанию. По широте своих притязаний, по всесторонности своего вмешательства в народную жизнь деятели английского абсолютизма едва ли уступают позднейшим континентальным насадителям того же государственного типа. Назвать Англию карлова беспарламентского правления полицейским государством мешает лишь то, что корона не успела создать себе правительственной администрации бюрократического склада. Корона была уже на пути и к этой цели, но раньше чем она ее достигла, революция ниспровергла весь этот политический порядок.

В XIV и XV вв. приходилось содержать выбранного. Уже в XVI в. члены парламента дают обязательство своим избирателям не требовать с них жалованья; при Стюартах жалованье уже необычно. Члены парламента 20-х годов признают и положительные обязательства по отношению к своим избирателям. Двери палаты закрыты. Но, восставая против правительственных предложений, ораторы оппозиции не раз спрашивают: «Что скажут наши избиратели?»

И все-таки трудно усмотреть в парламенте Стюартов широкое общенародное представительство. В нижней палате 92 рыцаря, 4 университетских человека и около 400 «горожан». По-старине, несмотря на огромный численный перевес горожан, рыцарям принадлежит безусловное политическое преобладание. Оно принадлежит им уже потому, что фактически «горожане», по большей части тоже суть рыцари—деревенские джентльмены из какого- нибудь близкого к городу манора. Конечно, еще нет той откровенной плутократии, как в XVIII в., когда статут 9 г. Анны (с. 5), отмененный лишь в 1858 г., требует от кандидата очень большого ценза—в графстве 600 ф. земельного дохода, в городе—300 ф. И все-таки круг людей, из которых выходят «коммонеры», узок и при Стюартах. Даже когда представителями от города выступают подлинные горожане, они далеко не всегда выражают настроение широких слоев населения. Избирательный ценз в городах очень пестр: иногда избирателю нужно только не получать благотворительной помощи, иногда достаточно платить местный налог. Но часто нужно быть «фриманом», или иметь дом, или даже принадлежать к «корпорации», которая могла быть очень малолюдной. Борьба за избирательное право продолжается в городе. В оппозиционно настроенных парламентах есть защитники широкого избирательного права. При поверке выборов 1628 г. во многих городах возникает спор о том, кто имеет право на участие в выборах, многочисленные ли граждане или тесный кружок местных заправил. И в ряде городов—Льюис, Кольчестер, Ковентри и др.— палата решила спор в пользу граждан. Но встречаются и обратные случаи. Например, в 1621 г. в Сандвиче мэр и советники жаловались на смуту, которая происходит при выборах, и сами произвели выборы. При Стюартах еще нет стольких «гнилых местечек» (rotten boroughs), как в XVIII в. И все-таки в некоторых местах городские выборы происходят под сильным давлением извне. Например, в Ланкашире обычно выбираются правительственные кандидаты, выставленные администрацией Ланкастерского герцогства. В других графствах сходное давление оказывают местные земельные магнаты вроде герцогов Бедфорда или Норземберленда. Аристократическое влияние сказывается даже на выборах от графства, несмотря на сравнительную многочисленность фриголь- деров-избирателей. Голосование открытое, и фригольдеры могут бояться мести влиятельного лендлорда, если подадут голос за неугодного ему кандидата. Даже во время выборов кандидаты мало зависят от мелких мастеров и мелких йоменов, не говоря уже
о батраках и подмастерьях. Они должны сообразоваться больше с интересами и вкусами средних и крупных землевладельцев, зажиточных и богатых горожан.

Таким образом, коммонеры по своему социальному положению не могут считаться зеркалом общественного мнения и настроения. Кроме того, и обстановка, в которой происходит их работа, чрезвычайно неблагоприятна.

Когда избранники попадают в Лондон, связи их с провинцией, слабеют, а влияние общественного положения самих депутатов сказывается сильнее. Когда они собираются в палату, то состав» ляют отряд деревенских джентльменов, разбавленный богатыми коммерсантами и видными юристами, которые, впрочем, сами по большей части вышли из джентльменской среды. Правда, все они хорошо знакомы с бытом нижестоящих общественных классов. Но даже их избиратели мало знают о том, что делается в парламенте. Заседания закрытые; если кто-нибудь изредка контрабандой попадет в палату, его подозревают в злом умысле: обыскивают, при Елизавете приводят к присяге, заставляют покляться, что он ничего не расскажет о заседании. Толстые стены стояли между оратором и страной; его единственной аудиторией были товарищи по палате. Самые горячие речи, самые драматические столкновения становились известны населению только по слухам, даже в Лондоне. Историку нередко с большим трудом приходится восстанавливать ход прений по частным и не всегда точным записям некоторых коммонеров. Вожди оппозиции не чувствовали за собой той силы, которая создается непрерывным общением с внепарламентской аудиторией.

В с вое й борьбе с падавшим правительством коммонеры были поставлены в невыгодное положение: они много теряли от слабого знакомства с иностранной политикой. Это было время возврата католицизма на континенте и обострения борьбы католиков и протестантов, а Англия считала себя защитницей протестантизма. Сидевшие в палате ольдермены и мировые судьи были хорошо осведомлены с положением, но в суждениях о континенте часто жили елизаветинскими традициями. Точно в пору Армады, они полны представлениями о католической опасности, боятся испанской мощи, видят в испанском короле своего главного врага. Они почти ничего не понимают в сложных немецких отношениях, в которых лежал тогда главный узел европейской политики. Королевские советники иногда бесцеременно напоминают коммонерам об их некомпетентности. В 1607 г. палата общин просит короля хорошенько проучить испанцев, которые обижают английских купцов. Близкий к королю граф Норземптон высокомерно заявляет, что члены палаты знают лишь свои захолустные дела и обладают местной мудростью; не их дело мешаться в государственные тайны; чем меньше будут они беспокоить короля петициями, тем скорее он удовлетворит их разумные ходатайства.

А во внутренних делах влияние парламента ослабляется отсутствием прочной связи между парламентом и правительством. По
литическим деятелям начала XVII в. чуждо представление о парламентаризме. В сессию 1604 г. в нижней палате нет ни одного тайного советника, и король сносится с палатой через советников— пэров. Коммонеры, конечно, хотят, чтобы король управлял в их духе, но они вовсе не претендуют на то, чтобы сановники брались из их среды или по их указанию. Наоборот, они боятся присутствия сановников в палате, опасаются утратить свою независимость под их влиянием. В 1614 г. в палату попадает генерал-аттёрни Бекон, и это не нравится коммонерам. Возбуждается вопрос о совместимости обоих положений. За Беконом оставили его полномочия, но решили, чтобы на будущее время генерал-аттёрни не мОг быть членом палаты. И парламент имеет основание бояться присутствия королевских слуг, ибо служба государю легко сталкивается с охраной парламентских вольностей. Близость к королю вредно отражается даже на председателе палаты. Яков и Карл, подобно Тюдорам, склонны видеть в спикере своего человека, обязанного защищать интересы прерогативы, и умеют внушить этот взгляд некоторым спикерам. В знаменитое последнее заседание сессии 1629 г. спикер прямо заявляет, что он слуга короля не в меньшей степени, чем слуга палаты, и палате приходится бороться со своим спикером точно так же, как с королем.

И, наконец, влияние парламента ослаблялось редкостью созыва, краткостью сессий. Яков созывал парламент четыре раза^ Карл до 1640 г.—всего три раза. Только первый парламент Якова долго сохранял свои полномочия, в течение семи лет (1604—1611 гг. пять сессий, в общем составляющих около двух лет). Все остальные парламенты недолговечны. Парламент 1614 г. заседал два месяца, парламент 1625 г. не прожил и двух месяцев, да и то в его работе был невольный перерыв. За 30 лет, отделяющих роспуск первого парламента Якова (февраль 1611 г.) от созыва Долгого парламента, парламент не заседал и двух лет. В памяти потомства резко запечатлелось 11-летнее беспарламентское правление Карла. Но оно замечательно не своей продолжительностью. И Яков умел обходиться без парламента почти такое же долгое время. Если не считать очень короткой и ничего не сделавшей сессии 1614 г., то при: Якове можно указать на 10-летний беспарламентский промежуток (1611—1621 гг.), тем более любопытный, что он не был вызван резким столкновением между короной и народным представительством. И когда в 20-х годах правительство возвращается к практике частого созыва народных представителей, то оно вынуждено к этому вовсе не политическими требованиями оппозиционного общественного мнения, а собственными финансовыми затруднениями. Англичанам при первых Стюартах грозит серьезная опасность отвыкнуть от своего парламента, растерять свою политическую традицию.

Но и после всех этих оговорок за парламентской борьбой предреволюционного периода нельзя не признать очень большой важности. Парламент Стюартов мало похож на парламент Тюдоров. Сходный по составу он резко отличается по настроению. Пусть по старине в парламентских стенах раздаются голоса богатых купцов;

и многоземельных джентльменов; пусть в социальных вопросах палаты отделены от народных масс большим расстоянием и стоят ближе к правительству. Притязания абсолютистического правительства создали ряд политических и религиозных столкновений, в которых даже скуайры и ольдермены отказываются итти за ко- роной и выступают борцами за чувства, широко разлитые по крестьянским избам и городским мастерским. Когда Сандис, Фелипе, Элиот, Кок предостерегают против католического призрака и громят испанофильскую политику, когда они восстают против взимания не утвержденных парламентом налогов, когда они напоминают о прирожденных вольностях подданного и отстаивают права личной свободы, они говорят не как законники и лендлорды, а как протестанты-тяглецы и обыватели, хорошо знающие, что их горячая речь способна найти живой отклик далеко за пределами их собственного класса, и черпающие силу в возможности широкого общественного сочувствия. И эта способность палаты в политических и вероисповедных вопросах являться выразительницей и защитницей национального интереса имела тем большее значение, что при первобытности путей сообщения, при отсутствии периодической печати, при наличности строгой цензуры, настроения и потребности разных углов страны могли обнаружиться и слиться в большой поток только в парламенте. И при Якове и при Карле оппозиционная волна все прибывает. В оба царствования коммонеры начинают с почтительных жалоб. В последние встречи протест звучит много решительнее. В 1621 г. дело кончается резким столкновением короны с народным представительством. И если в 1624 г. отношения складываются довольно мирно, это объясняется поворотом короны во внешней политике, который был принят за важную з^ступку общественному мнению. Третий парламент Карла приходит к очень резкому столкновению с короной: король разгоняет палату, коммонеры отвечают почти революционными резолюциями. Хотя этот революционный призыв, обращенный к народу, замер, прозвучал в пустоте, он все же имел глубокое политическое значение: он сделал невозможными мирные отношения между парламентом и короной, отрезал пути примирения между ними. Король принимает твердое решение обходиться без парламента, и только полный крах одиннадцатилетней абсолютистической попытки заставляет созвать представителей и открывает дорогу революции.

Первый парламент Якова собрался в марте 1604 г., и уже в том -же месяце у короны и парламента слагаются поводы для взаимного недовольства. Один депутат, Шерли, оказался посаженным в долговую тюрьму. Палата требует его освобождения, ссылаясь на парламентские вольности. Но тюремщики упрямятся, и палате было нелегко вызволить Шерли, настоять на осуществлении парламентских привилегий. Яков не хочет признать за палатой права проверять выборы, которые нижняя палата стала приписывать себе еще при Елизавете. Канцлер признал недействительными выборы в Бекингамшире и назначил вторые выборы, на которых про
шел один угодный королю тайный советник. Палата отменила вторые выборы и признала действительными первые. Поднялся горячий спор. Победа осталась за парламентом. Король признал за парламентом право поверки и удовольствовался небольшой уступкой, назначением новых выборов. Этот спор обыкновенно зовут «делом Гудвина». К июню отношения настолько запутываются, что палата общин хочет обратиться к королю с длинной «апологией». При всей почтительности тона «апология» твердо противополагает абсолютистическим притязаниям программу конституционной монархии. Общины заявляют, что у английского короля нет абсолютной власти ни в светских, ни в церковных делах, что он делит законодательную власть с парламентом, что глас народа есть глас божий, что никогда еще народные и парламентские вольности не подвергались такой опасности, как в настоящую сессию, что при начале сессии короля только из вежливости просят о признании парламентских вольностей, которые суть наследственное достояние английского народа. Общины жалуются на нарушение свободы слова частыми королевскими выговорами за произнесенные в палате речи, на нарушение свободы выборов в деле Гудвина. Уже тогда сказывается разлад между короной и парламентом во взглядах на религиозный вопрос. Общины заверяют, что в них вовсе нет пуританского и браунистского духа, но в то же время просят об отмене маловажных церемоний, мешающих установлению церковного единства.

Вторая сессия первого парламента Якова должна была открыться 5 ноября 1605 г. Уже за несколько времени до открытия до правительства дошли слухи о готовящемся покушении. В 11 часов ночи 4 ноября произвели обыск в подвале парламента и нашли большие запасы пороха и человека (Гай Фокс—Guy Fawkes)_y который на следующее утро должен был взорвать короля, лордов и коммонеров. Это событие породило естественную тревогу в населении. Тревога усилилась, когда следствие обнаружило, что «пороховой заговор» был делом католиков и широко раскинулся по стране. Сообщники Фокса пытались поднять восстание в одном центральном графстве. В деле были замешаны иезуиты, их «провинциал» Гарнет погиб на эшафоте. Почти суеверный страх перед католической опасностью был унаследован тогдашними англичанами от своих отцов, переживших Армаду и ряд католических заговоров. Покушение 1605 г. подновило эти страхи, придало плоть и кровь легендам об адских замыслах папистов, связало религиозную ненависть к римскому язычеству с политическим страхом перед опасным и таинственным врагом. Никто не знал и не знает даже приблизительного числа католиков. И расстроенное протестантское воображение было склонно преувеличивать их силу, верить всяким россказням о папистах. Таинственность, которой были окружены люди старой веры, была вынужденная: они уходили в подполье, потому что им не позволяли открыто исповеды- вать свою веру. Елизаветинские статуты сделали жизнь очень тяжелой даже для католиков-мирян. Они должны платить высокий
штраф за нехождение в государственную церковь, по закону 35 г. лишены даже свободы передвижения, не могут уходить далытт пяти миль от своего местожительства. А духовенство поставлено совсем вне закона. Статут 27 г. Елизаветы предписывает патерам и иезуитам убраться из страны в 40 дней под угрозой смерти. Но законы соблюдались не очень строго. После раскрытия заговора законодательные гонения обостряются. По статутам 1606 г. подозреваемые в католичестве должны не только ходить в церковь, но и причащаться под угрозой высокого штрафа; если виновный богат, то вместо штрафа корона эжет взять у нег^р две трети его земель. Хозяева отвечают за религиозное поведение прислуги. Католики (recusants) лишаются права служить в суде, армиях, флоте, быть опекунами или душеприказчиками, вчинять иски, за исключением земельных, жить в Лондоне и его окрестностях, если они не ремесленники, заниматься врачеванием, держать оружие.

Конечно, эти суровые постановления не соблюдались и не могли соблюдаться с полной строгостью. Но уклонения в сторону терпимости шли от правительства, а не от общества. Подданные боялись католического призрака больше, чем правительство. Начало

XVII в., особенно 10-е и 20-е годы, было тяжелой порой в жизни континентальных протестантов. Протестантизм был задушен в Испании и Италии. Гугеноты теряли свою политическую самостоятельность во Франции. В Германии исчезало равновесие между исповеданиями, преобладание складывалось у католиков. Привыкшие в XVI в. считать себя передовыми бойцами божьего слова, английские протестанты болели бедой единоверцев и чувствовали потребность вмешаться в континентальную борьбу даже из чувства самосохранения, чтобы не дать католической волне подняться слишком высоко и захлестнуть самую Англию. Неудачи немецких протестантов в первую половину 30-летней войны задевали англичан и непосредственно. Одним из главных неудачников оказался человек очень близкий Стюартам, женатый на дочери Якова, Елизавете, пфальцграф Фридрих. Судьба Пфальца в 20-х и 30-х годах есть центральный вопрос английской внешней политики и занимает немало места во внутренней политической борьбе. Английские протестанты желали энергичного вмешательства в пользу немецких протестантов, мечтали о возвращении Пфальца королевскому зятю и негодовали на сближение своего двора с испанским, на мадридское сватовство наследника. Поездка жениха Карла в Испанию усилила страх перед католической опасностью, а неудача сватовства вызвала патриотические ликования и сильно улучшила отношения между Яковом и его последним парламентом. Ликования вышли непродолжительны. Испанское сватовство сменилось французским, Карл женился на католичке. При дворе появляется католическая служба, папские президенты, в высшем обществе учащаются переходы в католичество. Подданные боятся за веру королевских детей, приучаются относиться с недоверием и неприязнью к своей государыне. Богослужебные
новшества Дода и его сотрудников порождали очень острое раздражение именно потому, что казались лицемерной ступенью к чистому папежству. В 30-х годах в широких кругах верят в потайное «латинство» Лода, в коварный католический заговор, нити которого сходятся в руках архиепископа и в тайниках королевского двора. Возбуждает тревогу также ирландская политика правительства. Если одной рукой королевские администраторы обезземеливают туземцев и заводят «плантации», то другой они подписывают широковещательные прокламации о человеческом достоинстве «ирландских собак» и мечтают об англизированин кельтских кланов, не смущаясь тем, что ирландцы упорно остаются при старой вере. Только в 30-х годах королевской администрации с Уентуёрсом во главе удается создать в Ирландии послушную боевую силу и внушить королю мысль о возможности воспользоваться ею для английской политической борьбы. Только при Долгом парламенте наличность ирландской опасности начинает оказывать большое непосредственное влияние на разрешение английских споров и столкновений. Но уже при Якове мысль о сотнях тысяч диких католиков по ту сторону ирландского моря должна была придавать известную жизненность страхам за судьбу английского протестантизма и усиливать религиозный разлад между правительством и парламентом. Уже в сессию 1610 г. общины напоминают правительству о необходимости строго применять статуты против иезуитов, патеров и recusants.

Очень рано корона сталкивается с парламентом в податном вопросе, в истолковании податной прерогативы. В знаменитом деле Бета (1606 г.) суд казначейства признал за короной право по усмотрению устанавливать ввозные и вывозные пошлины. Но в сессии 1610 г. общины подняли вопрос о правомерности взимания. Король, ссылаясь на приговор, запрещает говорить о пошлинах. Общины настаивают на своем праве говорить о всех предметах, затрагивающих права и интересы подданных, обсуждать всякие судебные решения, особенно решения, грозящие серьезной опасностью народным вольностям. И королю пришлось примириться с дебатами. Уже в них ясно выразилась глубокая рознь мея^ду абсолютистами и парламентским большинством. Яков учил палату величию монархии, требовал, чтобы общины не учили его королевскому ремеслу, не касались прерогативы, не трогали основных пунктов управления; Яков приравнивает к бунту всякую попытку указать точно границы прерогативы. На это коммонер Уайтлок отвечает различением между королем в парламенте и королем вне парламента. Верховная власть принадлежит королю только в парламенте. Воля верховной власти выражается в статутах. Человек должен быть мудрее закона. Если даже закон создает неудобства, их лучше устранить новым законом, а не личным произволом. И право обложения есть право верховной власти, которое может быть осуществлено только королем в парламенте. Решение суда в деле Бета подрывает основы конституции и не имеет законной силы. После прений палата обращается к королю с петицией
об отмене всех налогов, взимаемых без согласия парламента; палата жалуется на попрание исконных вольностей, на попытки установить новую форму произвольного управления. В следующую сессию (конец 1610 г.) палата еще смелее. Слышатся дерзкие речи о фаворитах короля, особенно о шотландцах. До короля доходят слухи, будто в парламенте готовится петиция о высылке всех шотландцев на родину. Яков заявляет, что он вовсе не обладает «ослиным терпением», и распускает парламент. Его с трудом отговорили от ареста виднейших представителей оппозиции.

Наметившиеся в первом парламенте конфликты быстро обостряются в следующих. Выборы 1614 г. окрашены ярко оппозиционным духом. Прошел слух, будто несколько предприимчивых политиканов (undertakers) обещали короне разными хитростями провести покорное большинство. Избиратели относятся с большим недоверием ко всем кандидатам, имеющим сколько-нибудь прочные связи с правительством, иногда прямо говорят им, что не отдадут им голосов. Депутаты высказывают не меньше недоверия. При поверке выборов оказалось, что попавший в палату канцлер Ланкастерского герцогства оказал давление на выборы в Сток- бридже. Выборы признаны недействительными; канцлера выгнали из палаты, король был вынужден удалить его из Тайного совета. Палата изучает жалобы предыдущего парламента за сессию 1610 г.₇ вновь вносит билль о пошлинах. Представители правительства пробуют сослаться на широкие податные права испанского и французского королей. Вожди большинства зовут континентальную монархию тиранией. Для Сандиса всякая монархия восходит к народному выбору; монархия, опирающаяся только на силу, может быть и низвергнута силой. Уентуёрс смело напоминает, что «сильные» французские короли, о которых говорят королевские советники, погибали точно телята под ножом мясника. (Впечатление от убийства Генриха IV было очень живо.) В палате лордов раболепный епископ Ниль объявил изменническими податные прения общин. Общины немедленно требуют удовлетворения; Ниль должен был извиниться. Но негодование улеглось не сразу. В палате говорят, что придворные угодники—смирные собаки перед королем и хищные волки перед народом; говорят о шотландских фаворитах и вспоминают про сицилийскую вечерню. Король распускает парламент через два месяца после созыва и не утверждает ни одного билля. Четырех коммонеров посадили в Тоуэр. у четырех отняли должность мирового.

После этого б¹/^ лет не созывали парламента. Но оппозиционное настроение только поднялось от перерыва. С самого начала оессии 1621 г. общины принимаются за расследование злоупотреблений с монополиями. Возрождается судебная власть парламента, заглохшая при Тюдорах. Привлекаются к ответу наиболее ненавистные монополыцики, в их числе двое мировых, Мичель и Мом- пессон. Сгоряча общины превышают свои традиционные полномочия. Сам Кок предлагает вычеркнуть Мичеля из мировой комиссии, и его вычеркивают; Момпессон спасается на континент. Скоро*
общины опомнились и вернулись к практике impeachment, ограничились ролью обвинителя перед верхней палатой. Преследование монополыциков быстро приводит к преследованию королевских министров. Доклад о выдаче монопольных патентов составляли сановники—канцлер, лорд-казначей, генерал-аттёрни. Общины требуют суда над ними. Король пробует заявить, что парламент не имеет права судить министров. Но даже лорды не соглашаются с королем и выслушивают обвинение, выставленное общинами против «докладчиков». Следствие по поводу монопольных патентов быстро приводит к раскрытию судейских злоупотреблений канцлера Бекона. И суровый приговор пэров над Беконом восстаналивает судебную ответственность министров. Таким образом, первая сессия парламента 1621 г. закончилась победой народного представительства над абсолютистическим правительством.

После длинной летней вакации отношения между королем и парламентом стали еще напряженнее. Яков был вынужден созвать парламент в 1621 г., потому что хотел вести большую континентальную войну, вернуть своему злополучному зятю только что отнятый католиками Пфальц. Общины больше короля были напуганы протестантской бедой, но им хотелось устроиться подешевле, они решительно отказались дать ту огромную субсидию (900 ООО ф.), которую требовало правительство. А главное, они совершенно не верили в искренность правительственных заявлений. Одновременно с приготовлениями к войне за Пфальц Яков ведет живые переговоры об испанском браке и: часто видится с очень непопулярным в Лондоне испанским послом Гондомаром. Протестанты убеждены в лицемерии правительства, полны страха перед католическими интригами. Очень коротая зимняя сессия 1621 г. наполнена бурными прениями о внешней и религиознпй политике. Общины проявляют нервную нетерпимость по отношению к католикам. За сравнительно невинную насмешку в частной беседе над несчастиями пфальцграфа общины немедленно приговаривают католического адвоката Флойда к жестокому наказанию, забывая в пылу раздражения о том, что нарушают своим приговором конституционную традицию; спохватившись, передают дело лордам, но лорды только отягчают кару.

3 декабря общины подают королю петицию, горько упрекают правительство за сближение с католическими государями, за поблажки английским папистам, которые растут в числе и дерзости и ждут не дождутся испанского брака. Отзывы о католических государях и католической вере совершенно свободны от условностей дипломатического языка. Иезуиты и патеры—зажигатели всего христианского мира; папежство полно дьявольских положений; католические государи повинны в грубом вероломстве по отношению к Англии. Необходимо немедленно порвать брачные переговоры с испанским двором и женить Карла на протестантке. Нужно твердо взять в руки меч и ополчиться на испанского короля. Нужно строжайше соблюдать все законы против
английских папистов, отымать у них детей и отдавать протестантским учителям. Услыхав о петиции, Яков воспылал гневом на «популярные» умы, осмелившиеся говорить о вещах, далеко превышающих разумение подданного и колеблющих королевскую прерогативу. В тот же день Яков шлет палате запрет говорить

о «глубоких государственных материях», испанском браке, королевских друзьях тт союзниках. Палата не обратила внимания на монарший запрет и жалуется на королевскую попытку ограничить свободу слова, отнять у парламента унаследованные от предков вольности, упрекает короля за то, что он узнает о парламентских прениях от злонамеренных наушников. Последний упрек задел короля за живое. Он отвечает раздраженно. Он старый и опытный государь, не общинам учить его королевскому ремеслу. Не он нарушает их вольности, а они захватывают его прерогативы и потом отпираются от своего дела, точно разбойник, который обобрал путника и божится, что он никого не хотел обижать. Никаких наследственных привилегий у парламента нет, есть только давние милостивые уступки короны, которые подлежат отобранию при первом покушении на прерогативу.

Общины встревожились и отвечали 18 декабря торжественным протестом: вольности и привилегии парламента суть несомненное и древнее прирожденное право английских подданных; в число этих вольностей входит право свободно обсуждать все дела, относящиеся к церкви, короне, народной обороне, законодательству, правительственным злоупотреблениям. На другой день Яков отсрочил заседания парламента и во время вакации, 30 декабря 1621 г., явился в Уайтголль, вытребовал протоколы палаты и в присутствии тайных советников и судей сам вырвал из протоколов страницу, на которой был записан протест 18 декабря, вскоре он распустил отсроченный парламент и посадил в тюрьму одних вождей оппозиции, а других услал в Ирландию.

Казалось, между короной и парламентом произошел полный разрыв. Раздражение против короля, накипевшее в протестантских сердцах, вылилось в грубый памфлет «Тот tell-truth» (Том, что режет правду-матку). Яков—защитник веры, но он защищает папежскую, а не христову веру; Яков—«глава церкви», но церкви спящей, а не воинствующей. Яков ничего не сделал для несчастных протестантов, не пошевелил пальцем даже для дочери. Он позволяет Гондомару отпирать золотым ключом все тайны королевского кабинета, а сам со своим любимцем предается самым отвратительным порокам, какие только известны человеческому воображению.

Но Якову пришлось еще раз встретиться с парламентом. И странно, встреча вышла довольно дружелюбная. Неудачливый жених Карл осенью 1623 г. вернулся с Бекингамом с пустыми руками из Мадрида и получил возможность некоторое время парадировать в качестве ярого испанофоба и протестанта. Парламент 1624 г. охотно дает деньги на войну с католиками, но зато выступает в качестве судьи над старой королевской политикой. Возбу-
•ждается парламентское судебное преследование против лорда- казначея Мидльсекса. Его осуждают за служебные злоупотребления, но настоящая причина преследования политическая: Мидль- секс—горячий сторонник сближения с Испанией. Осуждая Мидль- секса, парламент устанавливает возможность п о л и т и ч е * с к о й ответственности министров. Яков пробует фрондировать. 28 мая он резко бранит парламент за представленные ему билли. Но обаяние короны очень потускнело: общины отказываются занести в протокол старческое брюзжанье. Яков грозит изменить собственной властью непрпятное ему предисловие билля о субсидии; угроза встречена открытым ропотом коммонеров в присутствии короля и осталась неисполненной.

Карл пришел к решительному разрыву с парламентом очень скоро, в четыре года, ибо главные линии конфликта наметились уже при Якове. Обе стороны ссылались на традицию, жаловались на революционные новшества противника. Правительство хотело оставаться при тюдоровском порядке «короля в свете». Оно терпело парламент, даже видело в нем желательное украшение государственного механизма, но только под условием политической покорности, послушного содействия видам короны. Правительственные притязания на властное руководительство народной жизнью шли даже дальше, чем при Тюдорах, и при встрече с противодействием прикрывались ссылкой на прерогативу. Неясная итруд- но уловимая, она была близка к суверенитету континентальных теоретиков, таила в себе возможность чистого абсолютизма. Немудрено, что парламентская оппозиция резко восставала против правительственных вожделений и стремилась свести таинственную прерогативу к ряду точно ограниченных правомочий. Она тянулась к другой ретроспективной мечте, к идеализированной конституций XIV и XV вв., твердила о «короле в парламенте», о дружном содействии монарха, лордов и общин. Когда парламентские джентльмены и горожане выступали как поборники исконных, прирожденных вольностей, то ими руководило не пристрастие к теоретической политической схеме, не антикварное увлечение далекой стариной, а живые и насущные интересы. По своей социальной политике английский абсолютизм был наиболее выгоден как раз для тех классов, которые всего лучше были представлены в парламенте. Но в конце концов государственный порядок перестал удовлетворять даже эти классы. И дело было не только в том, что скуайры и ольдермены не хотели мириться с ролью послушных исполнителей правительственного приказа, а в том, что сами жаждали власти. Фискальные меры правительства начинали больно бить по карману и ту общественную среду, из которой выходили коммонеры. Купцы очень тяготились произвольными повышениями таможенных ставок. Джентльмены негодовали на «принудительный заем», навязывание дорогого рыцарского звания, шпионские розыски коронных земель, а впереди их ждали корабельные деньги. Сюда примешивалось недовольство религиозной и внешней политикой правительства. Неприязнь к Риму скорее росла,
чем слабела в обществе; не проходил и страх перед коварными замыслами Рима. Англо-католицизм влиятельных иерархов не внушал доверия, не возбуждал широкого сочувствия: в нем подозревали хитро замаскированную папежскую интригу. Тревога усиливалась вследствие слухов о сближении короля с католическими государями, об испанском сватовстве наследника. Радость по поводу неудачи с испанским браком была недолга. Карл женился на другой католичке, двор которой стал средоточием английского католицизма. В частной жизни Карл был много чище и царственнее отца; но он поддался влиянию отцовского фаворита Бекингама, который и при Карле остался вдохновителем правительственной политики. Оппозиционное общественное мнение, еще не отрешившееся от традиционной почтительности перед особой монарха, нашло себе в Бекингаме удобную мишень для нападений. Последние парламенты Якова восстановили судебную ответственность министров, но осуществили свое право по отношению к министрам, не стоявшим особенно близко к государю. При Карле парламентская атака направляется на человека, стоящего на ступенях трона, отчего конфликт углубляется и заостряется. А когда Бекингам кончает жизнь под ударами ножа убийцы, политического фанатика, исчезает и последняя фикция, по которой не король, а его советники являются виновными. Карл становится сам своим первым министром, и столкновение короля с парламентом принимает революционную окраску. Тяжелое положение правительства усугубляется еще рядом неудач во внешней политике: ему приходится рассчитываться за неспособность организовать военные силы страны.

Уже первый парламент Карла (1625 г.) выражает недоверие к правительству. Tonnage and poundage дают королю только на год, тогда как Тюдоры и Яков получали их пожизненно. Правительство надеется получить субсидию, не давая никаких разъяснений по поводу своей иностранной политики, и замолчать позорную неудачу с немецкой экспедицией 1625 г. Но даже умеренные коммонеры, как Рич, требуют, чтобы вопрос о войне обсуждался в «почтенном» совете, а не решался по капризу фаворита, чтобы правительство сделало определенные заявления о своей политике, а не просто требовало денег. А более яркие представители оппозиции, как Фелипе, говорят смелее. Правительство не заслуживает доверия и субсидии, ибо пренебрегает мнением парламента. Общины 1624 г. просили о защите «чистой» веры, правительство покровительствует англо-католикам; общины просили о женитьбе наследника на протестантке. Карл женился на католичке. Им теперь говорят о большой войне, но у них не спрашивали совета, им даже не потрудились сообщить, с кем собираются воевать. Пусть, же правительство само несет на себе последствия своей внешней политики. А парламент пусть сосредоточится на внутренних реформах. Не надо останавливаться в страхе перед словом «прерогатива»; надо устремить взор на право поддашюго. На коммонерах лежит вселенская миссия в деле защиты народных вольностей-
«Мы—последняя христианская монархия, хранящая свои первоначальные нрава и конституции». Но и в Англии свободе грозит большая опасность. «Советы и власть монополизированы», монополизированы людьми, которые создали испанское сватовство, разогнали парламент 1621 г. и посадили в тюрьму наиболее видных его членов.

Эти намеки были совершенно прозрачны. Но в пылу борьбтт делают еще один шаг, и всесильного фаворита прямо зовут главным виновником политического кризиса. «Монаршее доверие,—восклицает Симур (Seymour),—сосредоточено на Бекингаме, пусть на нем сосредоточится и политическая ответственность». Ответом правительства был немедленный разгон парламента. И смелые парламентские бойцы покорно подчиняются. Самая мысль о революции еще не приходит им в голову. Они торопятся составить протест до появления пристава с указом о роспуске. Но их протест пока сбивается на смиренный верноподданнический адрес с заверениями в лойяльности. Утверждение, будто для хорошего монарха лучшая слава и охрана есть любовь подданных, наиболее смелая фраза в «протесте».

Мечты правительства об управлении без представительства оказываются пустыми. Безденежье и мегаломания во внешней политике заставляют созвать новый парламент менеше чем через полгода после разгона, в феврале 1626 г. Чтобы обезвредить оппозицию, главных вождей ее в предыдущем парламенте назначают шерифами (шерифа нельзя было выбирать в парламент). Но это мало помогает. У оппозиции оказывается пылкий и талантливый лидер, Элиот, довольно смирно державший себя в 1625 г. А потом даже серые люди решительно нападают на правительство. Тон оппозиции повысился. Парламент 1626 г. начал с того, чем кончил парламент 1625 г. Через месяц после созыва малозаметные ком- монеры заявляют, что корень всех зол—герцог, и выставляют определенное обвинение против него. Карл горячо встает на защиту Бекингама, гордо запрещает общинам допрашивать королевских слуг, особенно наиболее близких к престолу, требует кары для дерзких обвинителей. Общины не пугаются. Элиот отвечает королю, указывает на примеры устранения неугодных парламенту министров в XIII и XIV вв. и еще резче нападает на Бекингама: пока Бекингам остается во главе правительства, у подданных не может быть желания помогать правительству субсидиями. Король грозит разгоном парламента. Общины готовят формальный обвинительный акт против Бекингама, который вносится в палату лордов. Напрасно король говорит, что Бекингам во всем действовал по его указаниям, а что он, король, отвечает только перед богом. Один обвинитель разъясняет, что король не может быть неправ, что за него отвечают министры. Другой, Элиот, в пылкой речи пытается уподобить герцога Сеяну. Король напоминает оратору о рискованности сравнения: если Бекингам — Сеян, то я—Тиберий. И велит посадить в Тоуэр обоих обвинителей. Их скоро выпускают на свободу. Бекингам даже произносит

защитительную речь в верхней палате. Но правительство вовсе не помышляло о сдаче. Наоборот, все ждали разгона парламента. 14 июня пэры просят короля подождать хоть два дня. Карл гневно кричит: «Ни минуты», и 15-го разогнал парламент. И общины боятся меньше, чем в 1625 г. В предчувствии роспуска они готовят протест, не похожий на смиренные излияния 1625 г. Они снова подтверждают, что государство не придет в порядок, пока Бекингам не будет устранен от дел, что народные представители дадут субсидию только тому правительству, к которому чувствуют доверие.

Встреча с парламентом ничему не научила насадителей абсолютизма. Два года, протекшие между вторым и третьим парламентами Карла, отмечены дальнейшим ростом правительственных притязаний, еще более решительным крахом правительственных начинаний.

Военные замыслы становятся все шире. К войне с Габсбургами присоединяется война с Францией. Правительству нужны деньги, очень много денег. Его кредит очень низок, с трудом дают деньги даже под обеспечение. Приходится выколачивать деньги из населения. Является мысль о привлечении всей страны к морской обороне. Еще в 1625 г. Уорик говорит, что не одно побережье, а вся страна заинтересована в береговой охране, и потому все должны содержать королевский флот. В 1626 г. король требует от прибрежных графств очень значительного флота (56 судов). Скрепя сердце, снаряжают флот, очень плохой. Перед самым созывом парламента в 1628 г. думали взыскать корабельные деньги со всей страны, но встретили сильное недовольство и отказались от сбора. С тем большим усердием взыскивают другой налог — принудительный заем в 1626—1627 гг.—и с большим успехом: получили до 240 000 ф. ст. Недовольство займом было большое. В январе 1627 г. пришлось рассылать по провинции тайных советников для сбора. Пятнадцать пэров отказались давать взаймы. В Глостершире и Линконшире отказались платить даже комиссары, приставленные к сбору. Есть и совсем маленькие люди, которые отказываются шгатить,—ремесленники, крестьяне. Для них отказ был истинным подвигом, ибо с ними церемонятся много меньше, чем со скуайрами и купцами. Их гонят на военные корабли, а при уклонении от службы грозят вешать. «Рыцарей» только сажают в тюрьму. В 1627 г. пять арестованных рыцарей обратились в Королевскую скамью за Habeas corpus и требовали, чтобы им указали причину ареста и срок судебного разбирательства. Их адвокаты, в числе которых был знаменитый Сельден, стараются отыскать в юридической старине гарантии свободы и начинают свои ссылки с Великой хартии. Процесс превращается в политическую демонстрацию, необычную в английском суде: публика долго аплодирует защитникам. Но рыцарей все же не выпускают на поруки. А заем, которого не хотят платить рыцари, исчезает в бездонных военных авантюрах Бекингама. К 1627 г. относится позорная экспедиция на остров Рэ^{^[2]}, в которой Бекингам не мог
взять третьеразрядной крепости, хотя потерял больше половины своих солдат. Если бы правительство аккуратно выплачивало жалованье, то только армии и флоту пришлось бы заплатить больше 200 ООО ф. Но платят неаккуратно, и солдаты с матросами, недовольные уже тем, что их силой забрали на службу, ропщут на нужду или нищету. А мирное население жалуется на солдат и матросов. Их расквартировывают по частным домам до отправки на континент и плохо расплачиваются за их содержание; а постояльцам вдобавок случается грабить и насильничать.

Если мы припомним еще возраставшее недовольство богослужебными новшествами в государственной церкви и абсолютисти- ческими заявлениями англо-католиков, то мы получим представление о запасе политической горечи, который должен был накопиться к 1628 г. в душе парламентского избирателя, несмотря на то что он принадлежал к привилегированному меньшинству нации. И прежние выборы давали оппозиционное большинство. Выборы 1628 г. дали огромное оппозиционное большинство. Кандидаты, выдвинувшиеся сопротивлением правительству, особенно отказом давать взаймы, могли быть уверены в успехе. И наоборот, Лондон, всегда посылавший в парламент городского судью, забаллотировал его только за то, что судья подписался на принудительный заем. У оппозиции оказался ряд выдающихся вождей—Кок, Фелипе, Уентуёрс, Элиот, Пим. А правительство со своей стороны вовсе не расположено итти на серьезные уступки, держит себя вызывающе. При полном безденежье, не дожидаясь парламентской субсидии, оно отправляет флот на помощь гугенотам, чтобы парламент встретился с совершившимся, фактом и был вынужден дать деньги. Чтобы выполнить намеченную программу военных операций, правительству в 1628 г. нужно больше миллиона, так размашиста его политика. Правительство твердо решило не допускать суда над Бекингамом и на попытку возобновить impeachment ответить разгоном. Карл 17 марта открыл парламент грубой речью. Он созвал подданных, чтобы получить от них средства для народной обороны. Если они не исполнят своего долга, он по совести будет вынужден прибегнуть к другим средствам, которые предоставлены ему богом. Он не грозит им, потому что грозить он может только ровне. Но если он готов забыть провинности последнего парламента, то пусть и они изменят свое поведение. А общины ждали перемены поведения от короны. Две политические силы столкнулись на одной линии. Третий парламент Карла вышел наиболее бурным из предреволюционных парламентов.

С самого начала прения настроились на высокий лад. Элиот с большим подъемом говорит об опасности, которой подвергаются права и свобода Англии. Если парламент не вступится немедленно и твердо за народные привилегии, англичане потеряют все, что сделало их свободными. Он сближает политическую опасность с религиозной: деспотизма желает та партия, которая готова принести в жертву римскому идолу все интересы и традиции. Даже
государственник Уентуёрс жалуется на попрание исконных вольностей, на злоупотребление прерогативой. А пылкий Фелипе в противовес ссылкам на прерогативу выдвигает учение о договоре между государем и народом. Но другие вожди оппозиции стараются поставить короля за пределы политического спора. И Элиот и Уентуёрс доказывают, что попиратели свободы суть не только враги народа, но и враги короля, что, защищая свободу, коммо- неры защищают короля, укрепляют, а не колеблют трон. Наверху плохо верили этим лойяльным заверениям, и в протестах общин против правительственной политики, в их «печалованиях» видели продолжение старого парламентского мятежа. А, «печалований» набиралось много и разные стороны правительственной деятельности одна за другой подвергаются суровому осуждению. Уже в начале апреля слышатся сетования на разорительные и позорные военные авантюры. Сельден заходит так далеко, что к удивлению самих своих товарищей подвергает сомнению правомерность основы стюартовского военного строя, принудительные вербовки. Элиот требует, чтобы солдаты лишь по чисто военным делам подлежали военному суду и чтобы все их столкновения со штатскими разрешались по общему праву. В палате слышатся рассказы о насилиях, чинимых рекрутами; расквартирование солдат по домам мирного населения объявляется беззаконием. Коммонеры явились в парламент под свежим впечатлением фискальных вымогательств; они еще в марте проводят резолюцию о незаконности какого бы то ни было обложения, не утвержденного парламентом. Еще острее было недовольство по поводу арестов, связанных со взысканием принудительного займа. Палата общин объявляет незаконными всякие домашние аресты. После долгих парламентских прений принимаются три резолюции о личной свободе: никого нельзя сажать в тюрьму без указания причины, всякий посаженный в тюрьму имеет право на указ Habeas corpus и на освобождение или поруки, если не будет указано законной причины ареста. Но палата не ограничивается резолюциями. Даже Уентуёрс считает нужным положить законодательные путы на правительственный произвол, запретить в законодательном порядке все те злоупотребления, на которые жаловались в стране и палате. Король и слышать не хочет о новом билле. Он требует, чтобы все удовольствовались августейшим обещанием хранить старые народные вольности, «Великую хартию и 6 статутов». Но даже Уентуёрс не довольствуется голым обещанием. «Мы верим королю, но мы почтены п у - б л и ч н ы м доверием, и мы должны создать публичные гарантии». А менее умеренные коммонеры протестуют менее почтительно. Эр ль (Erie) жалуется, что подданные за последние годы претерпели больше насилий, нежели за 300 лет перед ними. Пим говорит, что королевскому слову можно было бы поверить, если бы был ясен подлинный смысл королевских слов; но король ошибается, если думает, что он связан только своим словом: он связан и коронационной присягой. Кок почтительно напоминает, что со стороны короля устное и общее обещание было бы противно
конституционным традициям: король должен давать письменный и детальный ответ на парламентскую петицию. Предложение старого законника принято, и общины представляют королю знаменитую Петицию о праве (Petition of right). Более почтительная по форме сравнительно с биллем, петиция оказалась более революционной по содержанию, ибо кроме законопроекта содержала в себе сердитые жалобы на правительственные беззакония. И Уентуёрс почувствовал это и уже тогда перешел в правительственный лагерь, тем более что по его мнению палата зашла слишком далеко в ограничении прерогативы. Лорды пытались исказить петицию оговоркой о неприкосновенности королевского суверенитета. Элиот и Фелипе гордо отказываются следовать указке лордов, и под их влиянием нижняя палата прерывает переговоры с верхней. Лорды вынуждены уступить и принимают петицию без изменений. Столь же тщетным оказывается упрямство короля. Как раз в это время авторитет правительства пал еще ниже от новых военных неудач на континенте: сдался империалистам последний английский отряд на немецкой территории. Отправившаяся на выручку к гугенотам эскадра вернулась в Англию, даже не посмев предложить бой неприятелю. И тем не менее, король в торжественном заседании 2 июля пробует отделаться обещаниями соблюдать статуты. На другой день Элиот отвечает грозным обвинительным актом протпв правительства. С негодующей патриотической горечью он говорит о позорных военных экспедициях последних лет, о финансовом кризисе, о распродаже коронного имущества, о неудачах протестантских союзников Англии, о крутом повороте во внешней политике, о религиозном лицемерии правительства, о насилиях над подданными, о невежестве и подкупности королевской администрации. Он видит родину в большой опасности, требует, чтобы парламент не ограничивался петицией и обратился к королю с «ремонстрацией», в которой с полной откровенностью было бы изображено бедственное положение страны и доказана необходимость всесторонней реформы.

Король 5 июня гневно велит палате не трогать министров, забыть о ремонстрации, обсуждать субсидию. В умах многих ком- монеров слагается убеждение, что политический кризис наступил, что нужно либо подчиниться насилию, либо вступить в открытую борьбу с короной. Робкие души напуганы, в палате слышатся рыдания. Даже такие видные коммонеры, как Фелипе и Дигз, поддаются настроению и предлагают палате разойтись. Элиот с горячностью восстает против уныния, зовет к борьбе и увлекает палдту. Он отрицает за королем право запрещать критику министерской деятельности; он напоминает, как сам Карл в бытность наследником судил лорда-канцлера и лорда-казначея. В парламенте 1628 г. еще не было ни разу произнесено имя Бекингама. Элиот отбрасывает страхи и прямо зовет всесильного министра виновником всех бед. Сельден идет по стопам Элиота и требует возобновления судебного процесса против временщика. На этот раз даже большинство верхней палаты присоединяется к общинам.

Оставленный не у дел дипломат Бристоль говорит о необходимости раскрыть королю глаза на бедственное положение страны. Он протестует против толков о разгоне. Углубление и без того большой пропасти между королем и народом чревато опасностями не только для народа, но и для короля. Обе палаты шлют королю депутацию с просьбой дать определенный ответ на Петицию о праве. Потерявший почву под ногами король вынужден утвердить петицию, которая в торжественном заседании 17 июля стала статутом, одним из самых знаменитых статутов в английской конституционной истории.

Когда клерк произнес старинную формулу «Soil droit fait comme il est desire», палата лордов огласилась громкими криками одобрения. Радостные восклицания усилились, когда король заявил, что народные вольности укрепляют прерогативу и что задача прерогативы—защита народных вольностей. Короля проводили овацией. Новость быстро растеклась по городу. Зазвенели колокола. К вечеру зажгли патриотическую иллюминацию, которой Лондон не видал с возвращения наследника из ненавистной Испании, с 1623 г. Людям казалось, что найден выход, политический кризис разрешился, король вступил в единение с народом. Это было легко объяснимое заблуждение. Даже среди близких к нам историков некоторые склонны придавать очень большое значение петиции. Осторожный Гардинер ставит петицию рядом с Великой хартией. Хартия ограничила монархию Генриха II, петиция—монархию Генриха VIII и Елизаветы. Оба раза сильная монархия утвердилась на обломках анархической аристократии и была призвана к ответу, когда перестала служить национальным целям. Оба раза ограничительный акт оказался преддверием, а не завершением революции. Благоразумнее согласиться с исто» риками, которые, подобно Галламу, отводят петиции более скромное место. Петиция затрагивает всего четыре вопроса: незаконное обложение, незаконные аресты, военный постой, военную юстицию. Для каждого вопроса петиция устанавливает действующее право и правительстгенные злоупотребления и кончает законодательными пожеланиями, которые в представлении петиционеров сводятся к восстановлению старых вольностей. Петиционеры ссылаются на Великую хартию и статуты XIV в.; традиция, к которой они взывают, очевидно, оборвалась задолго до Стюартов, и рядом с нею или: на ее место стала другая, к которой могло взывать правительство. Петиция стояла на зыбкой исторической почве. Она была уязвима и в своих законодательных постановлениях. Она требовала, чтобы никого не заставляли давать правительству не установленные парламентом платежи и не подвергали никаким преследованиям в случае отказа, чтобы никого не арестовывали и не держали в тюрьме без указания законной причины, чтобы удалили солдат и матросов и больше не ставили их на постой, чтобы впредь не выдавали военно-судебных комиссий й не присуждали к смертной казни вопреки общему праву. Петиция далеко не покрывала всей области, которая была предметом политгтче-
ского спора между правительством и парламентом. Спор шел столько же о власти, сколько о свободе, столько же о влиянии на общий ход государственной жизни, сколько об ограждении прав личности. Недовольные желали свалить Бекингама нисколько не меньше, чем положить конец административным злоупотреблениям. Когда весть о победе парламента дошла до провинции, простой народ во многих местах стал рассказывать, что герцог отстранен от всех должностей и засажен в Тоуэр; в глухих углах жгли огни и звонили не петиции, а мнимому падению временщика. Побежденная сторона, корона, видела в согласии на петицию только тактическую уступку, которую при первой возможности готовилась взять обратно. Перед тем как согласиться на петицию, Карл спрашивает своих судей, может ли он, согласившись на петицию, арестовать без указания на причину совершенно так же, как он делал до петиции? И получает утвердительный ответ. А оппозиция вовсе не думает остановиться на петиции. Непопулярность Бекингама попрежнему очень велика. По рукам ходят баллады о его преступлениях. Его злым гением считают некоего Лама (Lambe), звездочета и врачевателя. Вечером 13 июня толпа лондонских подмастерьев выследила Лама на улице и затравила насмерть, точно вредного зверя. В толпе кричали, что и с герцогом расправились бы так же, если бы только добрались до него. Убийц не нашли. Еще до этого, 11 июня, общины возобновляют парламентский поход против Бекингама, составляют «демонстрацию». Причиной бед зовется там сосредоточение чрезмерной власти в руках герцога, которое неизбежно привело к злоупотреблениям властью; необходимо распределить власть между несколькими доверенными людьми. Карл видит в этих нападениях черную неблагодарность, неспособность оценить великую жертву, которую он принес, согласившись на петицию. Но и в толковании петиции быстро вскрываются глубокие разногласия между королем и парламентом. Петиция вообще проредактирована недостаточно определенно, а та часть ее, которая говорит об обложении, есть, кажется, наименее удачная часть ее. Общины думают, что петиция отняла у короля право взимать какие бы то ни было налоги, в том числе и таможенные пошлины, без согласия парламента. Король утверждает, что петиция имеет силу лишь для тех налогов, которые и раньше взимались с согласия парламента, и что пошлины не принадлежат к их числу. Tonnage и poundage взимаются, как прежде. Общины обвиняют короля в нарушении петиции и готовят вторую демонстрацию. Чтобы не дать возможности подать ее, король спешно закрывает сессию 26 июня и гневно упрекает общины в вероломном злоупотреблении петицией. Парламент распустили до осени, но он собрался лишь 20 января 1629 г.

В перерыв между первой и второй сессией третьего карлова парламента случилось событие, которое обострило конфликт. Непопулярность Бекингама росла. Чуть не на другой день после отсрочки парламента на улицах Лондона появилась прокламация. «Кто правит страной? Король. Кто правит королем? Герцог.

Кто правит герцогом? Чорт. Пусть герцог не забывает об этом». 23 августа 1628 г. один офицер-неудачник, Фельтон, убил Бекингама в Портсмуте, когда Бекингам готовился плыть на выручку к гугенотам. Это было в значительной мере политическое убийство. Для общественного настроения характерна широкая популярность убийцы и радость по поводу смерти временщика. В честь убийцы сочиняют стихи. Одно стихотворение приписывали даже, правда, ошибочно, поэту-лауреату Б. Джонсону. Убийцу провожают в Тоуэр одобрениями,, зовут его Давидом. А Бекингама пришлось похоронить почти тайком, чтобы не вызвать враждебной демонстрации. Тень непопулярности временщика ложится и на ступени трона. Вскоре после убийства идет разговор между «донами» в одном оксфордском колледже. Богослов Гил ль, сын очень видного педагога, предлагает выпить за убийцу и сожалеет, что Фельтон предупредил его. Гилль старается нарисовать картину встречи Бекингама с покойным королем в аду. Да и теперешний король хорош: ему бы не государством править, а служить приказчиком где-нибудь на Чипсайде.

У Бекингама не нашлось преемников. В 30-х годах были влиятельные министры, но ни один не заслонял собой короля. Карл сам стал своим первым министром. Обнаружилась связь между правительственной политикой и личностью монарха. Оппозиция больше не могла сваливать ответственность за настроение в государстве на средостение, отделяющее монарха от народа. В 1629 г. общины сталкиваются лицом к лицу не с временщиком, а с самим королем, и разрыв наступает очень скоро.

В короткой сессии 1629 г. очень много места занял религиозный спор, обнаружилось глубокое недовольство, порожденное правительственной политикой даже в среде помещиков и коммерсантов. Общины расходятся с короной в конституционном вопросе, настаивают на том, что парламенту принадлежит верховенство и в религиозной области. Конвокация, Высокая комиссия суть подчиненные органы церковного управления, заимствующие власть у парламента. Элиот обрушивается на королевскую декларацию, по которой административная власть в церкви признается только за королем, а право толкования спорных вопросов вероучения— только за прелатами. Страстные религиозные прения 1629 г. окрашены ненавистью к папизму и арминианству, недоверием к епископам. Если раньше Элиот смело зовет по имени Бекингама как главного врага нации, то теперь он столь же смело зовет иерархов государственной церкви, Лода, Ниля, Монтегью, врагами истинной веры. Другие коммонеры (Рауз и Кертон) прямо говорят, что епископы мечтают о кардинальском наряде и коварно подготовляют реставрацию папизма. В палате уже слышатся слова, предваряющие революционный язык 40-х годов; надо начать сечь корни, а ветви тогда отпадут сами. Но как бороться с католиче- ской и арминианской опасностью, как предупредить извращение истинной веры? Для этого прежде всего надо определить последнюю, ограничить ее от заблуждений. Коммонеры не думали создавать
новых догматов; они были уверены, что истина дана людям, находится у них в руках. Но они стали перед практической задачей; им нужно было установить точные признаки, по которым можно было бы объявить человека папистом или арминианцем. Общины пытались выйти из затруднения заявлением о своем желании остаться при вере отцов. 29 января принята знаменитая резолюция: «Мы принимаем за истину то толкование 39 статей, которое было установлено публичными актами церкви и единомыслием учителей, мы отвергаем иезуитское и арминианское толкование». Юристы обратили внимание палаты на крайнюю неопределенность резолюции, и общины должны были сделать еще шаг, присвоить себе верховенство в догматической области. Элиот заявляет, что не нужно разъяснять резолюции, что все коммонеры принимают за истину так называемые Lambeth articles (ламбесские статьи), истолкование англиканского вероучения в кальвинистском духе, сделанное некоторыми елизаветинскими прелатами в 1595 г. И это убеждение коммонеров Элиот предлагает сделать обязательным для всего населения; он предлагает учинить следствие над правоверием подозреваемых в арминианстве клириков и мерой ортодоксии считает произвольно выбранное и спорное изложение вероучения. И палата стала на точку зрения Элиота, приступила к следствию над главными англокато ликами (Монтегью, Козин, Гудман, Ниль). Незадолго до разгона парламентский комитет по религиозным делам вырабатывает резолюции, в которых изображает бедственное состояние церкви и указывает меры для ее спасения. Резолюции требуют суровых кар для всех уклоняющихся от истинной веры; надо сжечь книги Монтегью и Козина, а впредь строже глядеть за книгами и давать бенефиции только православным клирикам.

Уже религиозные разногласия между короной и парламентом должны были быстро привести к разрыву; они осложнились конституционным спором о налоговых полномочиях короны, который и послужил непосредственной причиною разгона. С самого начала сессии Сельден утверждает, что правительство нарушает петицию тем, что продолжает взимать tonnage and poundage без согласия парламента. А правительство требует пошлины даже во время сессии и даже с одного коммонера, купца Ролля. Общины зовут таможенных чиновников к решетке парламента, Карл разъясняет, что чиновники действовали по его приказу, и отсрочивает заседания палаты на несколько дней, до 2 марта, чтобы дать улечься страстям. Но страсти разыгрались еще больше. Когда общины собрались 2 марта, вожди ждали дальнейшей отсрочки и приготовились встретить ее решительным протестом. 2 марта спикер Финч действительно приказал палате от имени короля разойтись до 10 марта и поднялся, чтобы выйти из залы. Два коммонера, Гольз и Валентайн, подбежали к нему и силой усадили его назад на председательское кресло. Элиот требует, чтобы спикер прочел и поставил на голоса декларацию, выражающую истинные намерения палаты. Другой коммонер запирает изнутри двери палаты.

Спикер отказывается читать декларацию, ссылаясь на приказ короля об отсрочке. Сельдей советует Элиоту занять председательское место п поставить декларацию на голосование. Но Элиот сжег свою декларацию. Коммонеры ждут, что их с минуты на минуту разголят силой. За дверями уже слышатся удары. Гольз кричит, что помнит декларацию наизусть, и говорит ее. В ней три статьи. Смертельным врагом государства объявляется всякий, кто принесет новшество в религию, кто будет причастен ко взиманию tonnage and poundage без утверждения парламента; врагом английских свобод объявляется и тот, кто будет платить tonnage and poundage без утверждения парламента. Коммонеры шумно принимают эту декларацию и по собственной инициативе делают постановление об отсрочке, отпирают двери и расходятся. Следующего парламентского заседания пришлось дожидаться одиннадцать лет.

Общины бросили правительству чисто революционный вызов. Они отказались подчиняться королевскому приказу об отсрочке заседаний. Они объявили тяжелым государственным преступлением религиозную политику той части клира, которая стояла всего ближе к правительству. Они не дали правительству субсидии и объявили тяжелым государственным преступлением взимание таможенных пошлин, которые правительство считало себя вправе взимать без согласия парламента. Через голову правительства они обращались к стране и объявили государственным преступником всякого купца, всякого человека, который осмелится платить королю не утвержденную парламентом таможенную пошлину. И пока не выяснилось политическое положение, купцы-авантюристы сокращают, почти прекращают вывоз сукна и прямо говорят, что боятся парламентского «протеста». Если бы общественная среда оказалась готовой к борьбе, если бы коммо- нерам удалось провести в жизнь свои лозунги, нижняя палата стала бы хозяйкой государственной веры и государственного кошелька, в стране произошла бы коренная политическая перестановка, настал бы конец абсолютистическому порядку, исчезла бы всеобъемлющая неопределенность прерогативы и сменилась сходной неопределенностью парламентского верховенства, причем господствующей ипостасью парламентской троицы явилась бы нижняя палата. Общины взывали к революции 2 марта 1629 г., хотя представляли ее себе в форме пассивного сопротивления. Общины ошиблись в политическом диагнозе и прогнозе. Их смелый голос замер в стенах парламента, не разлился широкой волной по стране. Правительство легко побороло парламентскую оппозицию, потому что за ней не оказалось сильного общенародного движения. В распоряжении правительства не было ни большой армии, ни послушной полиции, ни значительных денежных средств; его победа не может быть объяснена как торжество грубой силы, находившейся в руках искусных руководителей абсолютистиче- ского порядка. Парламентский призыв 1629 г. встретился с общественным равнодушием, и это равнодушие красноречиво говорит

Против мнения, будто бы английский парламент первых Стюартов хорошо отражал интересы и взгляды широких кругов населения. Повидимому, правительство выходит полным победителем из борьбы с народным представительством, и печальная судьба Элиота и его товарищей по тюрьме знаменует собой крушение английской свободы. Лод и Уентуёрс мечтают о thorough («напролом»), о последовательном насаждении благожелательного и попечительного абсолютизма. Англия точно перестает быть исключением в семье больших европейских монархий и входит в русло общеевропейской истории. Правительство хочет забыть и заставить забыть о парламенте. В 1635 г. папский посол Panzani слышит о возможности созыва парламента и говорит о слухе сановнику Котингтону. Тот смеется над его легковерием. «И кто это сказал вам такую бессмыслицу»? Отказ от агрессивной политики, столь характерный для английской дипломатии 30-х годов, позволяет обходиться без парламентских субсидий и без грубых нарушений сложившегося налогового праяа. Несмотря на быстрый рост фискальных домогательств, абсолютизм оказывается не очень дорогим порядком и не приводит страны к серьезному хозяйственному кризису, а некоторым представителям торгового и промышленного капитала живется прямо-таки хорошо под покровом государственного покровительства. В 30-х годах слабеет оппозиция в судейских кругах, в которых корона находит теперь влиятельных сторонников. Религиозная оппозиция кажется придавленной. Первые 6—7 лет после разгона третьего карлова парламента были наиболее блестящей порой в истории английского абсолютизма, перед которым, казалось, открывалось долгое и ясное будущее. Казалось, хозяева государства переживали свою молодость, расширяли свои притязания, стремились подчинить себе независимых раньше деятелей местного управления, а в своей благотворительной политике ставили себе новые социальные задачи. Они верили в свою нравственную и юридическую правоту. Уентуёрс и король воспылали негодованием, когда в начале 1629 г. познакомились с политической запиской, где королю советовали завести наемную армию, поставить гарнизон в важнейших городах и собственной властью взимать новые налоги. В Тайном совете король торжественно заявил, что такие советы годятся разве для турецкого государства, и первое время считал записку пасквилем, написанным е целью дискредитировать правительство. При Карле в годы бес- пар ламентского правления о божественном праве королей слышно много меньше, чем при Якове. Организуя абсолютистический порядок, правительство хочет уверить себя и других, что оно действует в полном согласии с правом. Когда Лод и Уентуёрс, протагонисты этой политической драмы, говорят в своей интимной переписке о задушенных мечтах, о thorough, об увенчании здания, то своими главными врагами они считают вовсе не приверженцев парламента. Про- тивоабсолютистическая оппозиция в обществе есть для них quantite negligeable. Их противники суть юристы-крючкотворцы и беспринципные, себялюбивые, вороватые чиновники и сановники вроде

Уестона, Портланда и Котингтона. Они мечтают о честной и бережливой бюрократии. Правительство видит у себя такие длинные руки, что хочет протянуть их к другому берегу океана. В апреле 1636 г. учреждается комиссия по колониальным делам с Кодом во главе. Она должна пересмотреть колониальные грамоты, установить в случае нужды новые законы, ввести везде англиканскую церковь, контролировать губернаторов.

Наверху думали, что всякое общественное противодействие сломлено, что обеспечено долгое и бесспорное царство прерогативы. В 1634—1637 гг. генерал-викарий архиепископа Лода производит ревизию всей Кентерберийской провинции. Его отчеты дышат самодовольством успеха. Враг обессилен, папистов мало, пуритане подчиняются добровольно или вынужденно. Викарий всюду вводит однообразные обряды, а строптивых устраняет: устраняет, например, одного свящеиика только за то, что он не заставляет прихожан становиться на колени перед святыми дарами. Священников карают не только за действие, но и за непочтительные слова. Старого ипсичского священника Уорда в 1634 г. отрешили и посадили в тюрьму за резкие отзывы о рас-* пространении обрядового духа в церкви. А у англо-католиков развязываются языки. В 1635 г. выходит с разрешения цензуры «Female glory» Страффорда, житие богородицы, уснащенное легендарными подробностями и католической набожностью, в котором протестанты легко могли усмотреть возврат к суеверному почитанию мадонны.

Но победа государственных церковников не была полной. Религиозная оппозиция не исчезла, а притаилась. В 30-х годах от времени до времени давали знать о себе даже радикальные религиозные движения. В 1631 г. в Ольстере (Ulster) пришлось бороться с анабаптистами. В августе 1639 г. в Лондоне хоронили умершего в тюрьме сектанта. За гробом шло человек 200 единомышленников; похоронили без священника. Рост более умеренной религиозной оппозиции хорошо отражается на судьбе Принна (Prynne). В Оксфорде, тогда еще протестантском, и в адвокатском подворье он впитал в себя всю непримиримость ортодоксального кальвинизма и отдал всю свою неуклюжую ученость борьбе за пуританизм. С одинаковой страстью и педантичностью он пишет и о «Непреложности возрождения» и о «Болезни здравиц», и о «Безобразии локонов» (Unloveliness of lovelocks); коренные разногласия в основных религиозных вопросах и мелкие отступления от пуританских правил хорошего тона почти одинаково возмущают эту узкую и угловатую душу, лишенную чувства перспективы. Но он силен бесстрашием мученика. Обличая то, что он считал злом, он никзму не делал ни малейшей уступки и был готов на любые жертвы. Он ненавидел театр, видел в нем только дьявольское орудие народного развращения. Он считал почти противоестественным грехом переряживание мужчин в женское платье и с еще большим ужасом глядел на появление женщин на подмостках; простое хождение в театр ведет к вечному осуждению.

Он пишет о театре скучно-бешеный памфлет в 1 ООО страниц (Histriomastix 1632 г.). А в числе любителей театра были король й королева. И когда Принн кончал печатать свою книгу, в лондонском обществе хорошо знали, что королева собирается играть в одной пасторали; это не помешало ему заявить на последней странице, что всякая женщина, осмелившаяся выступить на подмостках, есть распутница. Принна немедленно привлекают к суду Звездной палаты по обвинению в клевете (libel). Приговор жесток: отнять академическое и адвокатское звание, отрезать уши у позорного столба, засадить пожизненно в тюрьму. И все-таки Принн не привлек к себе сколько-нибудь широких общественных симпатий; его процесс прошел малозамеченным. Иначе прошел его второй процесс в 1637 г. Принн и в тюрьме пишет пуританские памфлеты; в одном из них зовет всех епископов потайными папистами и требует суда над ними. Вместе с Принном Звездная палата привлекает к суду священника Бертона и доктора Бастуика, которые в резких памфлетах выступили с решительным отрицанием епи- скопализма и с проповедью пресвитерианства. Их приговор: высокий штраф, отрезка ушей, пожизненное заключение в крепости. Их судьба привлекает к себе широкое и сочувственное внимание. Дорогу к эшафоту им усыпают цветами. Вокруг стоит большая толпа и отвечает ревом одобрения на их смелые речи о бессудье и правительственной нечестивости. И Лод с негодованием пишет Уентуёрсу о том, что крамола коснулась самих палачей, которые не зажали рта преступникам. Когда последних развозят по крепостям, по дороге им устраивают сочувственные манифестации: в Ковентри Принна посещает даже один ольдермен. А на улицах Лондона появляются прокламации, где Лод зовется вождем сатанинского войска, воюющего со святыми. И едва пошатнулся абсолютизм, как по Лондону прокатывается высокая волна пуританского бунта. Долгий парламент еще не собрался, а в сентябре 1640 г. в двух лондонских церквах прихожане отвечают угрозами на попытку церковного чиновника произвести обычное дознание о религиозных проступках. В октябре толпа врывается в помещение Высокой комиссии, где собирались судить одного сепаратиста, останавливает заседание, рвет книги, ломаег мебель. Буянов не решаются притянуть к суду Звездной палаты, a grand jury отказывается предать их суду. В следующее воскресенье толпа врывается в собор святого Павла и рвет там бумаги, которые принимает за архив Высокой комиссии.

К концу 30-х годов крепнет голос и у светской оппозиции. Недовольство накоплялось даже в общественных верхах. Там не встречала уже полного сочувствия церковная политика правительства, и не по религиозным соображениям только. Попытки насадить церковное единообразие, церковную дисциплину в конце концов задевали и людей значительного общественного положения. Правда, с некоторым преувеличением Кларендон рассказывает, что Высокая комиссия чуть не каждый день вызывала значительных людей и наравне с простолюдинами карала их за «невоздержан-
яость». В пример можно указать на дочь Кока. Ее выдали силой за придурковатого бекингамова брата. Она сбежала к сыну эрла Сёф{юка и живет с ним. Несколько лет спустя оба смело приехали в Лондон. Высокая комиссия немедленно арестует прелюбодейку и хочет подвергнуть позорному наказанию, но любовник сумел увезти ее во Францию. Священник школы Лода начинает проникаться почтением к своему сану и перестает бояться своего ску- айра, начальственно следит за его частной жизнью, и скуайр, вовсе не привыкший считать попа ровней, попадает в известную зависимость от него. А в светской придворной среде очень недовольны усилившимся влиянием клириков на государственные дела. Преемником Бекона в 1621 г. назначен клирик Уильямс, не юрист по образованию. В 1635 г. архиепископ Лод стал председателем комитета Тайного совета по иностранным делам. Его метили в лорды-казиачеи, но он предпочел поставить на это место (март 1636 г.) очень близкого к себе клирика, епископа Джоксона (Juxon). При дворе уже стали поговаривать, что и в государственные секретари и в канцлеры казначейства назначат клириков, и были очень недовольны ростом клерикального влияния. У некоторых англо-католиков проскальзывает уже недовольство подчиненностью церкви государству и теократические притязания. Козин заявляет, что духовенство получает свои карательные полномочия, например, право отлучения, не от короля, а прямо от Христа.

Землевладельцы-аристократы тяготились и поборами, с которыми был связан архаический порядок рыцарского держания; они мечтали о переходе к менее почетной, но более выгодной форме держания (socage). Рост фискальных притязаний угрожал им и более серьезными убытками. Усердные розыски «скрытой» коронной земли иногда сталкивали корону с наиболее крупными лендлордами. Услужливые судьи объявили лишенным юридической силы обмежеванпе коронных «лесных дач», произведенное при Эдуарде I. Земельные права, считавшиеся бесспорными в течение З^х/₂ веков, признаются ничтожными. Эрла Сользбери принуждают к уплате 20 ООО ф. за «захват» коронного леса; на эрл^в Уестмор- ланда и Сауземптэни тоже налагают огромные штрафы. С двух близких к лорду-казначею Портлаиду людей хотят взыскать даже 98 ООО ф. Правда, иногда правительство прощает такие штрафы и почти всегда взыскивает лишь малую часть присужденной суммы. И все-таки эти фискальные вымогательства разливают недовольство даже в кругах, близких ко двору и правительству, тем более что оно подкрепляется еще католической фрондой. Первый общий указ о корабельных деньгах (август 1635 г.) был встречен спокойно. Резкие возражения слышатся раньше всего при дворе королевы, где толкуют о попрании основных законов, о созыве парламента в надежде, что парламент навяжет правительству союз с Францией. А первый прямох! отказ местных властей от взимания налога имел место по соседству с землями одного пуританского пэра, Сея, и, кажется, под влиянием последнего.

Второй общий указ о корабельных деньгах (октябрь 1636 г.) натолкнулся на более широкое и энергичное сопротивление. И первыми выразителями недовольства выступили люди высокого положения. Близкий ко двору, заслуженный старик эр л Данби пишет королю предостерегающее письмо: указ противоречит основным законам и исконным вольностям Англии, недовольство в стране растет, и королю надо созвать парламент, чтобы восстановить добрые отношения с подданными. Король резко порицает лорда Уорика за то, что его держатели туго платят корабельные деньги. Уорик отвечает, что держатели поступили так, как должны были поступить, что они защищают народные вольности, что если королю нужны деньги, то пусть он просит субсидии у парламента. Отказываются платить свою долю корабельного налога не одни маленькие люди. Правительство выбрало зажиточного и породистого бекингамширского скуайра Гемпдена, чтобы судебным поряд- KOxM установить свое право на взимание налога. Но оно могло выбрать и пэра, ибо среди отказавшихся находился лорд Сей.

Наличность широкого недовольства во всех слоях общества есть, конечно, коренная причина революции. Когда наступил кризис, у оппозиции быстро нашлись и рядовые, и офицеры, и генералы. Не будь глубокого общественного недовольства, внешние толчки, гораздо более сильные, нежели шотландская война 1639 и 1640 гг:, привели бы скорее к укреплению сложившегося порядка. В момент национальной опасности народ, особенно народ с такой резкой физиономией, как англичане, легко сплачивается вокруг популярного правительства и легко мирится с ростом правительственных полномочий. Но как ни важно было общественное недовольство, его одного недостаточно для объяснения успехов революции. Если бы даже было возможно говорить о непрерывном росте враждебных правительству настроений, все же чисто английская оппозиция очень долго остается плохо организованно!!. В 1637 и 1638 гг., даже в 1639 г. в Англии у правительства нет опасных противников. В конце концов англичане платят даже корабельные деньги. Чтобы выйти из тюрьмы, сам строптивый Чамберс вносит свои 10 ф. Прошло уже несколько месяцев с тех пор как эдинбургские горничные начали шотландскую революцию в соборе святого Джайльса, и шли переговоры о ковенанте, а в Англии в декабре 1637 г. все спокойно и в процессе Гемпдена, который несколько месяцев спустя кончился признанием за королем права облагать население для национальной обороны, судья Банкс три дня ведет ученые рабьи речи о величии прерогативы. Король—первый двигатель здешних орбит, центр здешней окружности, в к>т)рэм встречаемся мы все, душа государственного тела; его специальный долг—повелевать. Если в самом непродолжительном времени этот порядок оказался гнилым, то не потому, чтобы он встретил могучих внутренних врагов, а потому, что он сам отнял у себя могучих заступников, утратил симпатии собственных граждан. Политическое равнодушие более характерно для английских общественных оппозиционных
настроений в последние годы беснарламентского правления, нежели рвущаяся к бою ненависть. Отчасти от недовольства правительством, отчасти вследствие отвычки от войны и от дружной работы вместе с правительством англичане в 1639 и 1640 гг. спокойно следят за успехами «мятежников», которые в то время были для них еще чужим народом. Скорее они рады шотландским победам; в них они провидят избавление от тяготеющего над страной режима. Из ирландского далека Дон-Кихот абсолютизма Уентуёрс верит еще в июле 1638 г. в несокрушимую лойяльность англичан, которые в минуту опасности положат живот за короля и отечество. Но сановники, ближе присматривавшиеся к английской жизни, не обманывали себя насчет общественных настроений. В те же дни Норсемберланд высказывает Уентуёрсу опасение, как бы англичане не стали помогать скорее ковенантерам, нежели королю.

Конечно, военные неудачи англичан в 1639 и 1640 гг. объясняются прежде всего распадом английских военных сил, военным превосходством маленькой, малолюдной, бедной Шотландии. Но то обстоятельство, что проигрыш двух шотландских кампаний оказался крахом всего политического порядка, та легкость, с которой абсолютизм пошел на уступки, отказался от организации национального сопротивления, подписал свое собственное падение, объясняются внутренними английскими причинами и больше всего мертвящим влиянием абсолютизма. В Англии последний встретился с исключительно крепкой традицией общественной самодеятельности, которой не вытравили полтора века абсолюти- ческих усилий, с чрезвычайной привязанностью населения к старине. И все-таки он ослабил в населении национально-государственный инстинкт и потому пал от первого внешнего серьезного толчка с быстротой, которую нельзя назвать позорной лишь потому, что она оказалась трагичной.

Дружно мстят за обиду товарища по клану, и столкновения кланов все еще длятся десятилетиями. Человеческая жизнь чужака ценится невысоко. Даже в XVIII в. часто хватают чужаков и продают в рабство американским плантаторам; даже абердинские купцы не гнушаются этим промыслом. И в Ирландию переселяются клановыми ульями. Вождям кланов принадлежит большая власть, они выносят смертные приговоры, иногда держат своего палача. И в XVI, и в XVII, и даяче в XVIII вв. члены клана сохраняют привязанность к вождю. При Якове V, отце Марии Стюарт, приговорили к смерти человек 200 из мятежного клана Чаттан. Каждому у виселицы обещают жизнь за раскрытие местопребывания вождя; не выдал ни один. В восстании 1715 г. был замешан лорд Сифорс; он должен был бежать на континент. Его держатели аккуратно собирают ренту и высылают своему вождю. В горах кальвинистская реформация не имела такого полного успеха, как в долинах. Многие местности жили совершенно замкнуто, и горцы очень подозрительно относились к приселенцам; в иной глухой угол трудно было даже просто пробраться. Немудрено, что католические, даже языческие верования упорно держались в этой среде. Став кальвинистами, они по-старине купают сумасшедших в источнике святого Филлана, а на северных островах из улова выделяют «министру» богородицына тюленя. Кое-где в глуши уцелел и самый католицизм. И все-таки переход большинства горцов в протестантизм был очень важен и в истории шотландской революции. Горцы доставили превосходный боевой материал ковенантерам. Они сильны дикой отвагой, родовой сплоченностью, варварской выносливостью. У некоторых была и большая военная опытность. Не одни долинные шотландцы, но и горцы часто нанимались на континенте на военную службу, особенно во Франции. Шотландский солдат был хорошо знакомой фигурой в шштинен- тальной Европе XVI—XVII вв. Оттого он попал в не особенно лестную компанию в старох! французской поговорке: «Que d’Ecos- sais, de rats, de poux—ceux qui voyagent jusqu’au bout du monde, en rencontrent partout». Они попадали даже в Италию и Московию, но всего больше их было во Франции, Нидерландах, в 30-летнюю войну в Германии в войске Густава-Адольфа. Они приносили с собой домой не одни болезни и веселые нравы, но и новую военную технику—оружие, тактику, стратегию. По-своему они наравне с кальвинистскими богословами континентальной выучки были проводниками общеевропейской культуры в этой захолустной обстановке. Главнокомандующий шотландской армии в компаниях 1639 и 1640 гг., Лесли, долго служил в шведской армии, вплоть до 1639 г., и, опираясь на свои связи, доставил в Шотландию много континентального оружия и боевых припасов. У шотландцев оказался и хороший артиллерист шведской школы Александр Гамильтон, устроивший даже пушечный завод в Эдинбурге (талантливый Гамильтон на службе у Густава-Адольфа изобрел легкие железные пушки взамен бронзовых). Бедность и захолуст- ность не помешала Шотландии оказаться выше Англии по артил
лерийской технике. Превосходство артиллерии решило в пользу шотландцев дело при Ньюбери, а вместе с тем всю кампанию 1640 г. и, если угодно, ближайшую судьбу английской революции.

Низменная, долинная Шотландия резко отличается от горной уже по составу населения. Внизу население очень пестрое. Кельтские элементы перепутаны с англо-саксонскими и скандинавскими. Преобладает английский язык, конечно, представляющий известные диалектические особенности. Общая культура много выше, чем в горах: больше городского населения, гораздо развитее торговля и промышленность, больше площадь пашни и выше земледельческая техника, больше школ и образованных людей. Родовые связи перевиты соседскими, профессиональными, религиозными, государственными. Lowlands гораздо ближе к Англии, чем горы. И все-таки еще очень далеко до слияния двух народов, о котором мечтал Яков, ^далеко даже до дружбы между ними. Англичане очень не хотят слияния, смотрят на шотландцев как на низшую породу, желают отгородиться от них. В 1621 г. английские пэры просят короля, чтобы самый породистый шотландский пэр не имел в Англии этикетного превосходства над последним английским пэром. В 1606 г. Яков говорит парламенту возвышенные речи о славном будущем двух соединившихся королевств, о необходимости их слияния. Общины не разделяют августейшей радости и мечты. Они боятся слияния, не хотят равнять шотландцев с собой. Один коммонер заявляет, что объединить обе страны— все равно, что посадить на одну скамью судью и преступника: шотландцы всегда были нищие, бунтовщики, изменники, все их короли погибли не своей смертью. А другой коммонер сравнивает Англию с жирным пастбищем, на которое грозит накинуться голодное чужое стадо.

Национальная рознь усиливалась религиозными и политическими различиями. Реформация церкви не была проведена в Шотландии сверху. Корона противилась перемене и пострадала от нее. К ее опасным соперникам помимо племенных вождей принадлежат теперь и теократически настроенные кальвинистские проповедники. Умаление монархического начала ясно уже из того, что сыну Марии Стюарт дают в воспитатели монархомаха Бьюкенена. Вождь шотландских пресвитериан Мельвиль обходится с молодым Яковом не почтительнее, чем Нокс с Марией. В конце XVI в. «министры» были очень недовольны снисходительным отношением короля к мятежным католическим лордам Гентли и Эрролю; явившись во дворец во главе негодующей депутации, Мельвиль хватает Якова за рукав и зовет глупым вассалом бога. В Шотландии— два короля и королевства. В королевстве Христа король Яков— простой подданный; своими колебаниями между папистами и протестантами он потеряет и тех и других. На монетах малолетнего Якова стоит motto Траяна: «Pro me, si merear in me» (за меня, если я заслужу этого). Большинство «дворян» стало на сторону новой церкви отчасти по убеждению, отчасти потому, что реформа позволила им стать наследниками богатой старой церкви, поделить
ее земли и доходы, увеличить свою хозяйственную мощь. Зато в лице нового клира они получили опасных политических конкурентов. Протестантизм утвердился в Шотландии с 1560 г. в форме кальвинизма, шотландская новая церковь XVI в. стоит очень близко к Женеве, но только подобно гугенотам и голландцам она должна была развить широкие формы национальной организации. Местные общины со своими «церковными сессиями» (kirk sessions) — только ячейки большой системы. Над ними стоят коллегии священников (presbyteries), члены которых выбираются местными общинами, над presbyteries местные синоды, тоже выборного состава. Но с другой стороны, presbyteries непосредственно выбирают людей в верховное собрание национальной церкви, General Assembly, которое по акту 1592 г. должно созываться ежегодно. Миряне вовсе не устранены от управления церковью: в kirk session рядом с «министром» стоят «старшие» (elders). В General Assembly много мирян. Из 42 членов первой «ассамблеи» 36 были миряне. И даже в знаменитой революционной «ассамблее» 1638 г. на 238 членов было 98 мирян. Но «министры» довольно успешно оттесняют мирян на второй план. Утвердившийся в религиозном сознании общественного большинства кальвинизм требует от верующих безукоризненной чистоты вероучения и относится нетерпимо к догматическим заблуждениям. Знатоки слова, блюстители правоверия в кальвинистской среде обладают естественным превосходством над мирянами, особенно над малообразованными вождями горных кланов. Затем насадители кальвинизма в Шотландии пересадили к себе теократические тенденции, укоренившиеся в этом церковном порядке на континенте. Они склонны видеть в государе пристава церкви. «Вторая книга дисциплины» прямо налагает на светскую власть обязанность «наказывать граждански тех, кто ослушается порицания церкви». И, наконец, кальвинистское духовенство получило возможность играть политическую роль, потому что оно явилось выразителем политических стремлений общественного класса, не находившего себе простора в рамках традиционного государственного порядка. В пресвитерианской церкви аристократические черты были много слабее, чем в государстве: министры были равны между собой и выдвигались личными дарованиями, ибо лестница церковных учреждений опиралась на выборное представительство. И в кругу министров и в кругу «старших» средние слои «низкой» Шотландии, выраставшие в своем благосостоянии и искавшие политического влияния, были представлены сильнее, чем в политических учреждениях.

Верховным государственным учреждением был парламент, сильно отличавшийся от английского. Он состоит из одной палаты, где эрлыи бароны заседают вместе с прелатами, лэрдами (лэрды — меньшие королевские вассалы) и горожанами. Парламент выделяет из себя комитет «лордов статей» (Lords of the Articles), который еще до реформации получает исключительное право вносить предложения на рассмотрение парламента. Прочно установившиеся уже в начале XV в., «лорды статей» первоначально выбираются
посословно. Но при Якове VI (первый по английскому счету) характер комитета меняется. Опираясь на антагонизм между родовой знатью и кальвинистским клиром, Яков искусно усиливает позицию короны в парламенте. Всесильный комитет становится орудием королевской политики вследствие перемен в порядке избрания. Карл идет еще дальше, и в 1633 г. назначенные королем епископы выбирают 8 членов комитета из числа баронов; эти 8 — других 8 из числа епископов; 8 баронов и 8 епископов вместе выбирают 8 лердов и 8 горожан, а король может присоединить к ним 8 государственных сановников. Почти подтасованный комитет располагает огромными правами. «Лорды статей» подготовляют и вносят все законопроекты; парламент принимает или отвергает их целиком, не может делать поправок. Весь парламент заседает только два дня в 1633 г.: для выбора «лордов» и принятия их предложений. Опираясь на комитет и задающих там тон епископов, Яков и думает приблизить шотландскую церковь к английскому епископализму. Епископы были восстановлены в шотландской церкви еще в 1572 г., когда корона была очень слаба. Их восстановили лорды, чтобы прикрыть епископским авторитетом расхищение церковного достояния; отсюда презрительная кличка для протестантских епископов—Tulchan bishops (чучело теленка, которое показывают дойной корове, чтобы дала все свое молоко). Их послушным содействием король хочет воспользоваться для того, чтобы перекроить шотландскую церковь на английский манер. В 1609—1612 гг. епископы получают от ассамблей и парламента юрисдикцию по делам о браках и завещаниях, право судить и посвящать министров. К концу царствования через ассамблею и парламент прошли даже пять «пертских статей» (Articles of Perth), которые могли показаться восстановлением языческого суеверия в богослужении (например, коленопреклонение перед причащением) и возбудили целую бурю протеста в кальвинистском обществе.

Шотлзндская политика двух первых Стюартов показывает с большой наглядностью, как легко порываются нити, связывающие даже старую династию с известным народом, и в какой малой степени непрерывность династии совпадает с непрерывностью в национальной традиции. Яков вырос в Шотландии. Раннее сиротство и бессилие короны поставили его в благоприятное положение, дали возможность прийти в соприкосновение с разнообразными представителями шотландского общества. Он действительно изучил шотландскую обстановку; он понимал шотландцев, и шотландцы понимали его. И все-таки, попавши в новую, английскую атмосферу, он довольно быстро приспособляется к ней и в конце концов чувствует себя в ней лучше, чем на севере. Уже в 1617 г. он заявляет землякам при открытии парламента, что они варвары, что им надо перенимать у англичан политические порядки, все равно как они уже перенимают у них табак и костюм. В свои последние годы по отношению к Шотландии он уже утрачивает в значительной мере чутье действительности. Ему, правда, Удалось достигнуть больших политических успехов. И все-таки
он имел очень мало основания хвалиться своими успехами так, как он это делал в английском парламенте. «Вот чем я могу по- хвастаться в Шотландии. Я сижу здесь и правлю далекой страной росчерком пера. Напишу—и кончено. С помощью советского клерка я правлю страной, с которой другие не могли совладать мечом». Из того же ослабленного понимания шотландской жизни вытекало и его желание англизировать шотландское богослужение, в ломке которого он, впрочем, пошел недалеко. Выросший в Англии Карл уже совсем не шотландец, почти совсем не может рассчитать впечатления, которого надо ждать в Шотландии от того или иного правительственного мероприятия. Яков представляет себе кальвинистскую психологию, потому что вырос в ней. Карл совсем не знает пресвитерианства, которого не было в Англии^ и не подозревает, насколько тесно переплелся кальвинизм и особенно кальвинистский культ с национальным и религиозным чувством у большинства шотландцев. Он не понимает, до какой степени в Шотландии ненавидят или презирают назначаемых королем епископов; он отбирает их из людей школы Лода и пополняет ими свой Тайный совет. Накануне первой шотландской войны он не знает о широкой популярности ковенанта, упрямо верит в лойяль- ность масс и объясняет свои шотландские неудачи изменой отдельных лиц. В жизни династии коронация обычно есть светлая минута, когда легко подогревается остывшая лойяльность. Карл даже сумел увеличить охлаждение между собой и шотландцами в свою коронацию. Епископы совершают богослужение в пышном облачении, которое кажется кальвинистскому глазу одеждой антихриста, с торжественными обрядами, в которых подозрительный кальвинист усматривает возврат к римскому идолопоклонству. Карл привозит с собой ненавистного Лода и англиканских свя- щеников, которым разрешает служить в соборе св. Джайльса по англиканскому обряду. Яков в самых новшествах опирался на шотландские национальные учреждения, действовал через парламент и Assembly. Карл задумал провести еще более решительные церковные новшества королевским указом из Лондона, и восстановил против себя не только пресвитерианскую нетерпимость, но и шотландское национальное чувство. В 1636—1637 гг. каноны и молитвы, которые должны были заменить освященный традицией ноксов молитвенник и второй свод дисциплины, были навязаны стране не только без содействия, но даже без уведомления шотландского клира. А между тем в них есть новшества. Помимо того что Книга канонов мечтает о полном подчинении священников епископу, епископов—королю, который приравнивается к иудейскому царю и раннехристианскому императору? она хочет ввести неприемлемые для кальвиниста обряды, например, частную исповедь. Еще сильнее подействовал нэвый молитвенник, скоро прослывший «литургией Лода». Он отменяет дорогие шотландцам молитвенные формулы Нокса и на их место ставит выдумку ненавистного чужеземца, в которой видели сознательное приближение к католическому культу.

Попытка ввести новые богослужебные порядки грубым давлением сверху, без всякого намерения столковаться с народом, которому навязывали новое богослужение, привела к открытому сопротивлению. Шотландская революция открывается тем самым днем, из которого Карл и Лод думали устроить торжество абсолютизма и англиканства. 23 июля 1637 г. в Эдинбургском соборе торжественно хотели ввести новый молитвенник, а вместо того вызвали первый взрыв революции, которая быстро распространилась по всему острову, поколебала все основы быта, более двух десятков лет держала страну в состоянии напряжения и отала водоразделом островной истории. Всеобщность национальнорелигиозного недовольства в шотландской столице видна из того, что главными героинями дня явились горничные. Барыни послали их занять места в церкви, а они не стерпели нового богослужебного чина и сорвали обедню. Их выгнали. Но у них оказалось много единомышленников, и при выходе из собора духовенство подверглось насилиям возбужденной толпы. Недовольство было так разлито по стране, что женский скандал в церкви св. Джайльса немедленно привел к повсеместному оппозиционному движению. Абсолютистический режим кончился в Шотландии 23 июля 1637 г. После этого дня не было момента, когда бы король был хозяином политического положения. В ответ на требование короля подавить бунт силой шотландский Тайный совет заявляет, что нельзя исполнить королевского приказа, что бунтовщики сильнее правительства. Бунт оказался народной революцией. Со всех концов страны в Тайный совет идут петиции против «канонов» и «литургии». Пока движение не организовано, случаются анархические эксцессы. В сентябре 1637 г. толпа врывается в заседание эдинбургского городского совета и требует, чтобы совет немедленно отправил королю петицию против папежского молитвенника. В октябре толпа нападает на тайных советников и епископов; чтобы водворить порядок, тайные советники вынуждены обратиться к помощи мятежных лордов и джентльменов, которые тогда собрались в городе и думали об организации революционного движения. Организация слагается в форме сословного представительства. Уже в ноябре 1637 г. мятежные лорды, джентльмены,, горожане, министры выбирают комиссаров. В начале 1638 г. комиссары выделяют более тесный, тоже посословный комитет (Tables), который и руководит движением и становится подлинным шотландским правительством. Требования революционеров быстро растут. Уже в декабре 1637 г. комиссары требуют удаления епископов из Тайного совета. Ранней весной 1638 г. движение выливается в форму ковенанта. Ковенант не был новостью. Шотландские дворяне издавна входили в частные военные «соглашения» (band, covenant) против общего врага. Характерным образом в 1581 г. само правительство прибегает к «соглашению», очевидно, придавая ему больше значения, чем государственной связи Подданства. Боялись католического заговора и испанского десанта. Король предлагает лойяльным подданным подписывать соглашение
об охране истинной церкви и королевской особы, ненависти к церкви римского антихриста. Повстанцы 1638 г. оживляют это лойяль- ное соглашение, против которого не мог восставать Карл, ибо оно прикрывалось авторитетом его отца. Повстанцы присоединяют к старому ковенанту перечисление подтверждавших его позднейших актов парламента, жалобу на новшества и опасности, грозящие истинной вере папежством и старой свободе тиранией. Они кончают обещанием всеми силами противиться новшествам и заверением, что они не бунтари, что, защищая правую веру, они тем самым защищают «грозного» государя. Конечно, эти заверения не мешают ковенанту быть революционным актом. Ковенантеры защищают истинные интересы короны, но фактически королю они объявляют беспощадную войну, ибо обязуются всеми силами бороться против новшеств, которые исходят как раз от короля. Но у ковенантеров революционна не только программа, у них глубоко революционна и тактика. Они принимают все меры для самого широкого распространения ковенанта. Текст относят во францисканскую церковь (Grey friars), и там два дня подписываются все собравшиеся в Эдинбурге пэры, джентльмены, священники. Потом ковенант выносят наружу, в ограду. Чуть не все население города тянется к Grey friars. Мужчины, женщины всех званий и возрастов переполняют ограду. Возбуждение заражает толпу; многие плачут. Все торопятся поднять руку к небу и приложить свою подпись к Национальному ковенанту. В марте и апреле сходные сцены разыгрываются по всей стрене. Много плачут, часто пишут кровью. Не подписать ковенанта стало опасно: отказывающихся осыпают бранью, угрозами, считают за папистов. Перед нами острый подъем оскорбленного религиозного и национального чувства. За короля и против ковенанта твердо встают лишь абердинцы и северо-восточные горцы, Гордоны, с маркизом Гентли во главе; но еще до войны ковенантеры силой сломили роялистическую оппозицию и стали хозяевами всей страны. Напрасно король пробует противопоставить Национальному ковенанту Королевский ковенант, который берет у Национального ковенанта только присягу 1581 г.; под этим кастрированным кове- нантом удается собрать только 28 ООО подписей, притом из них

12 ООО собраны в Абердине.

Король вынужден итти на уступки, уступки неискренние, чтобы выиграть время. Оя соглашается на созыв ассамблеи и парламента. Ковенантеры собственной волей постановили, чтобы выборы в Assembly происходили по старой системе, чтобы выбирали и выбирались не только священники, но и «старшие». Assembly собирается в ноябре 1638 г. и сразу становится на революционный £ уть. Королевский комиссар Гамильтон объявляет собрание незаконным вследствие незаконности выборов и распускает его именем короля. Assembly не расходится до 20 декабря 1538 г. и проводит ряд революционных актов: отменяет пертские статьи, каноны и молитвенник 1636 г., Высокую комиссию, самый епископат, вводит чистое пресвитерианство. Война становится неизбежной, и война
наступает. Кампания 1639 г. быстро обнаруживает позорное бессилие Карла и военное превосходство шотландцев. Карл даже не решается драться и без боя вступает в переговоры с мятежниками. Переговоры кончаются Беруикским договором (treaty of Berwick, июнь 1639 г.), капитуляцией абсолютизма в Шотландии. Правда, мятежники обязуются выдать крепости королевским офицерам и распустить незаконные организации. Но уступки короля были очень велики: он обещает амнистию, обязуется передавать все религиозные дела на разрешение ассамблеи, все светские—на решение парламента. Договор не был ни ясным, ни искренним; ни та, ни другая сторона не хотела выполнять его. Это не мир, а перемирие. Шотландская революция продолжается. Assembly еще не собралась, а король заставляет бежавших из Шотландии епископов написать протест против незаконности выборов. И Карл имеет полное основание не доверять Ассамблее. Assembly подтверждает (август 1639 г.) постановление предыдущего собрания об отмене епископата. Такое же революционное настроение проявляет и парламент, который собрался 31 августа 1639 г. В нем, правда, уже есть значительная партия, с Монтрозом (Montrose) во главе, которая высказывается против резкого умаления королевской власти. Но большинство, не довольствуясь подтверждением постановлений ассамблеи, проводит крутую политическую реформу, которая подрывает позицию короля в парламенте. Со времени Якова парламент стал послушным орудием в руках «статейных лордов», а «статейные лорды»—послушным орудием в руках короны. Парламент 1639 г. постановил, чтобы парламентские пэры, джентльмены, горожане выбирали по 8 «статейных лордов» (епископы исчезли в Шотландии), которые превращаются в орган народного представительства. Новые «лорды статей» сейчас же выступают с неприемлемыми для короля предложениями о передаче крепостей шотландцам, о покрытии издержек последней войны обложением, падающим и на роялистов. С начала 1640 г. идут напряженные приготовления к новой войне. В Эдинбургском замке происходит стычка между ковенантерами и королевским гарнизоном, а королевские крейсеры хватают шотландские торговые суда. Разошедшийся на каникулы парламент самовольно собирается раньше назначенного срока и выбирает Большой комитет для ведения войны. Однако на этот раз в стране нет такога полного единодушия, как перед первой кампанией. Ковенантерам приходится прибегнуть к грубому военному насилию, чтобы обеспечить покорность северо-восточных горцев. Среди самих ковенан- теров есть умеренное крыло, которое не говорит против войны, но входит в тайное соглашение (Band of Cumbernauld—Кембер- нольдский союз) не допустить умаления прерогативы, примирить ковенант с лойяльностью. Но шотландские раздоры не помогли Карлу. Кампания 1640 г. (август—сентябрь) приводит к полному военному краху английского абсолютизма. Королевская армия не смогла отстоять английские границы, шотландская армия легко отбросила англичан и заняла северо-восточный угол страны,

Норземберленд и Дёрам (Northumberland, Durham). Король снова вынужден вступить в переговоры с мятежниками. Но шотландцы соглашаются только на перемирие, которое заключено за три недели до Долгого парламента (14 октября). Оно позорно. Шотландцы удерживают Норземберленд и Дёрам и выговаривают себе по 850 ф. в день контрибуции. Вот при какой обстановке кончается английское беспарламентское правление.

Значение шотландского мятежа в английской истории было огромно. Последние два года английского правления без парламента прожиты под знаком ковенанта. Это прекрасно сознавали и англичане и шотландцы. В феврале 1639 г. ковенантеры обращаются с манифестом к английскому народу. Они заявляют, что собираются воевать не с англичанами и даже не с королем, а с врагами истинной веры, которые хотят водворить папизм и в Шотландии и в Англии. Шотландцы будут биться не только за свои, но и за английские вольности. Ковенантеры выражают уверенность, что англичане не будут помогать общему врагу двух народов, что они уклонятся от участия в предстоящей борьбе. И перед кампанией 1640 г. ковенантеры обращаются через голову короля к английскому народу и парламенту, выражают надежду на то, что в обеих странах удастся покарать виновников всех насилий, дурных королевских советников, причем называют по имени Лода и Страф- форда; манифест кончается изъявлениями дружественных чувств по отношению к английскому народу. После своих военных успехов в кампании 1640 г. ковенантеры уже указывают на тесную связь своего дела с английским положением и в официальных переговорах зовут Страффорда главным смутьяном, жалуются на его речи ь ирландском парламенте, дышавшие ненавистью к шотландским бунтовщикам. Заняв северо-восток Англии, шотландцы шлют королю петицию о том, чтобы их жалобы были удовлетворены при содействии английского парламента.

Если ковенантеры хотят связать свое дело с борьбой английского народа за свое политическое освобождение, то и англичане ясно видят связь между ковенантом и судьбой английского абсолютизма. После Беруикского договора Лод полон черных опасений. Он боится за церковь, боится за монархию. Успехи шотландцев должны произвести сильнейшее впечатление в Англии, где много людей такого же мятежного духа. Епископальной церкви и королевской прерогативе грозят очень большие опасности. (Лод к Ро, июль 1639 г.). А люди другого лагеря, гораздо более многочисленного, с возрастающим сочувствием следят за успехами шотландских повстанцев, начинают сознавать серьезность удара, нанесенного английскому абсолютизму, и приветствовать в торжестве ковенанта зарю собственного освобождения. Короткий парламент 1640 г. намеревается войти в официальные сношения с заарестованными в Лондоне шотландскими комиссарами, подвергнуть обсуждению предложение ковенантеров и пригласить комиссаров в палату. Правительство было страшно встревожено этими планами. Оно боится революционного соглашения между
парламентом и ковенантерами и поторопилось разогнать парламент сейчас же, как узнало о замыслах оппозиции. Но сношения между ковенантерами и вождями английской оппозиции не прекращаются, у них участвуют тайком очень близкие к королю английские лэры. Летом 1640 г. ковенантеры прямо предлагают распространить ковенант на Англию и общими силами защищать веру и свободу* Оппозиционные английские пэры отказываются совершить прямую измену, но признают полную солидарность интересов у английской и шотландской оппозиции, выражают полную готовность поддерживать ковенантеров всеми законными средствами. Расчеты английских абсолютистов на то, что появление шотландцев в Англии разбудит элементарные национальные инстинкты и сплотит население вокруг трона, оказались тщетными. В Лондоне открыто радуются поражению nppi Ньюберне. Абсолютизм сплотил против себя оппозиционные элементы обоих народов, еще недавно считавших себя наследственными врагами. И характерным образом среди 16 королевских комиссаров, ведших осенью 1640 г. переговоры с шотландцами о перемирии, оказались все 7 пэров, «изменнически» сносившихся перед тем с ковенантерами. В свой смертный час абсолютизм не знал, кто друг и кто недруг даже в самой близкой к трону среде.

Ковенантеры свалили абсолютистический режим в Шотлапдии. Но они сделали нечто большее: они раскрыли бессилие абсолюти- стического режима в Англии и расчистили дорогу английской революции. Две шотландские кампании привели английское правительство к военному банкротству. Северо-восточная окраина Англии была занята шотландцами, и у короля не было силы прогнать их назад, даже помешать их дальнейшему движению на юг, ибо его армия была деморализована и дезорганизована. Это признает сам злой гений порядка Страффорд. В сентябре 1640 г. он изливает тоску другу: у армии мало провианта и боевых снарядов, кавалерия напугана, население безучастно к королевскому позору. Англичане видят, на какую шаткую материальную мощь опирается порядок, руководители которого шли все дальше и дальше в властолюбивых притязаниях, держали в тяжелых тисках религиозную совесть и готовились протянуть руку к народному кошельку; шотландцы научили англичан не бояться правительства. Ковенантеры привели английское правительство и к финансовому банкротству. Шотландский мятеж потребовал огромных расходов, нарушивших финансовое равновесие, и в то же время подорвал кредит. Перед первой шотландской кампанией рассчитали, что годовое содержание 30 ООО армии обошлось бы почти в миллион. Формируют меньшую армию, но денег нет. Их ищут всюду: в Сити, У испанского короля, даже у папы, и нигде не встречают сочувствия. Только тайные советники в декабре 1639 г. дают взаймы правительству, которое они сами составляют. С падением правительственного престижа старые средства не действуют. Население отказывается платить корабельные деньги и экипировочные сборы {coat and conduct money). В 1640 г. корабельных денег из оклада
в 200 ООО ф. поступило лишь 20 ООО ф. В последние месяцы бес- парламентского правления прибегают к отчаянным средствам, лишь бы добыть необходимые оборотные деньги. В июле 1640 г. мечтают портить монету, выпустить массу шиллингов, в которых серебра должно быть всего на 3 пенса и в которых недохватка благородного металла должна восполняться гордой надписью «Exsurgat Deus_? dissipentur inimici» (Да воскреснет бог и расточатся врази егэ). В ав~ густе 1640 г. Тайный совет покупает у Ост-индской компании весь годовой привоз перца, 600 000 ф., по высокой цене, конечно, вкре- ддт, и сейчас же распродает с большой уступкой (20%), лишь бы выручить наличность; с компанией, конечно, не расплачиваются.

Ковенантеры привели английское правительство и к созыву парламента. Побитое, нищее, одинокое, правительство вынуждено искать общественной поддержки и парламентских субсидий. Это стало ясно уже после первой кампании, и это признает сам Уентуёрс, который только в сентябре 1639 г. вернулся из Ирландии и стал эрлом Страффордом и самым влиятельным советником короля. Он первый заявляет в декабре 1639 г. о необходимости созвать парламент, хотя тешит себя надеждой, что созыв будет только опытом, при неудаче которого можно будет попрежнему обходиться без парламента. И вот 11-летний круг правления без парламента разомкнулся, двери палат раскрылись, и английский король

13 апреля 1640 г. снова встретился с организованным народным представительством. Правительство мечтало играть на патриотической струне. Канцлер (им был тот самый Финч, который был спикером в сессию 1629 г. и возбудил негодование палаты трусостью или гуодничеством королю в знаменитое последнее заседание сессии, 2 марта 1629 г.) думает возбудить национальное негодование декламацией по поводу шотландской измены и читает перехваченные письма,свидетельствующие о сношениях шотландцев с французским королем. Но оппозиционно настроенная палата холодно слушает эти призывы. Очень умеренный ком- монер напоминает канцлеру, что главная опасность грозит англичанам не с шотландской границы, а от более близких врагов, которые вторглись в область исконных традиционных свобод. И прежде чем бороться с шотландцами, надо справиться с домашней опасностью, учинить суд над врагами национальных вольностей. Выдвинувшийся вперед Пим в длинной речи перечисляет основные правительственные беззакония беспарламентского правления^ церковные, судебные, податные. Он начинает спокойным, но твердым заявлением о политической супрематии парламента: парламентские привилегии составляют душу политического тела. Правительство быстро увидело, что ничего не выиграло с созывов парламента. Оно было готово на мелкие уступки. Еще до созыва выпустили из тюрьмы Валентайна и Строда, товарищей Элиота по политическому мученичеству. Но правительство требовало, чтобы общины сначала дали субсидию, а потом принялись за реформу- Общины дают решительный отпор и тянутся к власти. Парламент стал ненужен правительству и напугал его попыткой вступить

_Б непосредственные переговоры с ковенантерами. На другой же* день после того, как общины решили выслушать шотландских комиссаров, произошел разгон (5 мая). Короткий парламент прожил 3 недели, но имел большое значение. Абсолютистический режим порождал общественное недовольство, но мешал его организации. Попытки сплотить оппозицию в самом начале встречались с правительственными преследованиями. Пуритане, сепаратисты, недовольные плательщики корабельных денег, тоскующие поклонники парламентских вольностей не знали собственных сил. Короткий парламент собрал видных людей со всей Англии и соединил их в общем настроении. Они одновременно увидели и сообщили землякам и силу оппозиции и бессилие правительства. Участь абсолюти- стического режима была решена. Правительство ничего не выиграло с разгоном. У него попрежнему нет ни престижа, ни денег. Вторжение шотландцев в английскую территорию еще ухудшает положение. В стране пробуждается политическая жизнь. Страх перед властью исчезает. В августе 1640г. в Лондоне на глазах у правительства оппозиционные пэры и влиятельные коммонеры (Пим, Гемпден, С. Джон) совещаются о том, как всего удобнее низвергнуть правительство. В результате совещаний, 28 августа

1640 г., в тот самый день, в которых! 1^овенантеры отбросили королевскую армию при Ньюберне и выиграли кампанию, 12 оппозиционных пэров, ссылаясь на свое положение наследственных советшшов короны, подают королю петицию. Они жалуются на религиозные новшества, поблажки папистам, монополии, взыскание корабельных и экипировочных денег, военный постой, государственное банкротство, долгое беспарламентское правление. Они просят о немедленном созыве парламента, от которого бы понесли заслуженную кару виновники народных бедствий. Но тайные советники боятся дня расплаты, хотят отстрочить его. Они советуют королю созвать не парламент, а «большой совет» из всех пэров. Но расплата приближалась. Пример ковенантеров раскрыл англичанам силу демократической пропаганды. Пим обнаруживает таланты агитатора и широко распространяет по Лондону петицию 12 пэров. В Сити собирают подписи под сходной петицией от имени лондонцев и набирают тысяч до 10. Сходная петиция подается и от оппозиционного духовенства. Правительство сдается. И когда «большой совет» пэров собрался 20 сентября 1640 г. в королевской штабквартире, в Иорке, король заявил о своем решении созвать парламент на 3 ноября 1640 г. Парламент, который собрался в этот день, оказался Долгим парламентом. «Большой совет» пэров оказался ненужен для короны раньше, чем собрался. Ему пришлось не улаживать внутренний кризис, а вести переговоры с шотландцами, которые закончились Райпонским перемирием. Поводья власти ослабели. В сентябре, после Ньюберна, на лондонских улицах появляются прокламации, призывавшие подмастерьев восстать и реформировать религию. Государственных! секретарь Уиндбанк с горечью и бессильной злобохх говорил, что в переводе на английский язык это значит «громить церкви».

Шотландская революция занимает большое место в истории английской революции. Но очень рано на английском горизонте появляется и призрак ирландской трагедии.

В петиции 12 пэров есть слова: «Великие бедствия приключатся с этим королевством, если осуществятся замыслы переправить в него ирландских и иностранных солдат, о чем идут слухи из хороших источников». Немного позже, в октябре 1640 г., шотландцы отказываются вести переговоры в генеральной квартире королевской армии, главнокомандующим которой состоит Страффорд; они не доверяют человеку, который в ирландском парламенте постоянно звал ковенантеров мятежниками и изменниками. Эти ирландские тревоги не были только порождением напуганного воображения. Мысль о возможности использовать если не расовую ненависть, то полуварварскую воинственность ирландцев бродит в головах английских абсолютистов чуть не с самого начала шотландского мятежа. Сам король порой мечтает о кельтах-освободителях. Властный хозяин Ирландии 30-х годов, хорошо знакомый с местными условиями, первое время разбивает эти мечты, вскрывает сопряженные с ними опасности. Но когда после возврата на родину перед ним развертывается английская драма, когда он ищет и не находит средств спасти шатающийся порядок, он сам начинает глядеть в сторону Ирландии, думать об «ирландских собаках» как о последнем средстве спасения. Если верить знаменитой записи Вэна-старшего, которая сыграла такую роль в процессе Страффорда и в истории английской революции, то в заседании шотландского комитета 5 мая

1640 г., сейчас же после разгона Короткого парламента, у Страффорда, призвавшего к непримиримой борьбе с шотландцами, вырвались слова по адресу короля: «В случае крайности вы имеете право сделать все, на что у вас хватает силы. У вас есть армия в Ирландии: вы можете употребить ее здесь, чтобы смирить это королевство». В минуту отчаяния, в октябре 1640 г., перед созывом парламента, он пишет другу в Ирландию, что только ольстерские шотландцы мешают переправить ирландскую армию в Англию, что нужно напустить ирландский парламент на ольстерских пришельцев, стереть шотландцев с лица земли в Ирландии и тогда, развязав руки ирландской армии, напустить ее на шотландцев по другую сторону канала святого Джорджа. Ирландский призрак зловещей угрозой стоит перед глазами людей той поры, вплетает свои красные нити в и без того сложный узор английской революции. Значение ирландских отношений в общем ходе переворота настолько заметно, что необходимо указать хотя бы на основные очертания тогдашнего ирландского положения. Связь Англии с Шотландией была нова и поверхностна: она сводилась к личной унии, создавшейся только при Якове. Англо-ирландские отношения были гораздо древнее, теснее, сложнее; к XVII в. они успели запутаться в безнадежный трагический узел и внесли самые черные страницы в историю английской революции.

Государственная связь Англии с Ирландией восходит к XII в.

Бще Генрих II заставил признать себя верховным лордом острова, зшжет быть, чтобы помешать там образованию независимого государства нормано-уэльсских авантюристов. На зеленый остров стремятся перенести англо-нормандские государственные и хозяйственные порядки. В Ирландии появляются суды, казначейство, графства, шерифы, городские учреждения английского типа. Представителем короля является юстицарий, позже лорд-депутат, при которэм есть совет на манер английского Тайного совета. Слагается и парламент, по своей организащш похожий на английский, с двумя палатами, с лордами и общинами, с рыцарями графств и со спикером. В стране должно действовать английское право. Страна должна быть разбита на маноры английского образца, с лордами и курией, с обычаем и стьюардом, с фригольдерами и вилланами. Но мысль о пересадке англш^ского строя на ирландскую почву осталась мечтой. В Ирландии нехватило людей, чтобы дать полную жизнь пересаженной системе учреждений, которые быстро захирели на новой почве. Завоеватели пересадили английский порядок только для самих себя. На туземцев они смотрели как на низшую расу и старались не слиться с ними, а резче отмежеваться от них. Пришельцев было слишком мало, чтобы занять весь остров. Та часть, в которой они стали действительными хозяевами, стала зваться английской «оградой» (Pale). В остальной части жили «дикие» ирландцы, которые почти лишь номинально признавали политическое верховенство английского короля. Но и в «ограде» пришельцы не могли и не хотели вытеснить всех туземцев. Пришельцы осели очень тонким слоем на ирландской почве; туземцы были нужны им как данники, как рабочая сила, даже как военный материал. Колонисты не признают ирландцев за людей. Ирландец не может «стоять» в суде против колониста; за убийство сидящего в маноре ирландца (betagius) платится лишь штраф 5 марок. Только 5 правящих родов и отдельные ирландцы получили права английских «фриманов». И все-таки колонисты смешиваются с туземцами, смешиваются уже потому, что в Ирландии мало колонисток, перенимают ирландские нравы, отчасти прямо превращаются в «ирландских собак». На это горько жалуются знаменитые Statutes of Kilkenny (1367). Под страхом суровой кары англичанам запрещены браки и побратимство с ирландцами, ирландские барды и кормилицы, ирландские костюмы и манеры, сделаны обязательными английский язык и английское право. Статуты в значительной мере остаются мертвой буквой. Они запрещали баронам-ко- лонистам держать ирландский военный люд. А между тем у баронов пограничной полосы появляются значительные ирландские отряды, которые ложатся тяжелым бременем на трудовое и в том числе английское трудовое население. Денег в стране мало, и солдат приходится размещать на постой; в походе они тоже кормятся за счет населения. Население «ограды» страдает и от набегов «диких» ирландцев ₇ ибо в пограничной полосе не прекращается вооруженная борьба. В XIV и XV вв. борьба складывается неудачно для англичан, и граница англизированной «ограды» передвигается
все ближе к восточному берегу. В первые годы Генриха VIII английское влияние на острове достигает своей низшей точки: от «ограды» остаются четыре юго-восточных графства, которые обнесены рвом, Правда, люди английской крови есть и за оградой в спорной и неустойчивой полосе «марок», где власть принадлежит так называемым англо-ирландским лордам, в значительной мере потомкам, первых завоевателей. Но эти авангарды английского мира—сомнительные проводники английских начал. Некоторые видные англоирландские магнаты даже приняли кельтские имена и стали очень похожи на вождей клана. И неподалеку от «ограды», даже в XVI в., один из самых могущественных баронов, граф Кильдер, нередко применяет в своих судах кельтское, брегонское право. Оазисами английского быта остаются приморские города. Но их жители чувствуют себя одиноко среди кельтского моря и должны поддерживать чуть не военное положение.

Но при Тюдорах даже города перестали внушать доверие английскому правительству. У ирландских колонистов были тесные связи с йоркской линией; «белые» симпатии остались и после 1485 г. Генрих VII мог видеть в колонистах недругов своего рода. К его времени относится резкое сокращение компетенции ирландского парламента, знаменитый акт Пойнингса (1495 г.). Не только всякий парламент может быть созван лишь с согласия короля, но королю должны докладываться все вносимые в данную сессию законопроекты, причем для их дальнейшего движения необходимо королевское утверждение. Многие колонисты недовольны разгромом ирландского парламента, и отмена пойнингсова акта—одно из главных требований ирландской оппозиции при Стюартах.

Торжество реформации в Англии проводит новую грань между колонистами и англичанами метрополии. Нечего и говорить, что ирландские кельты вовсе не были затронуты новыми религиозными течениями и сохранили верность старой церкви; но и колонисты в значительном большинстве обнаружили твердые католические симпатии. Между тем, правительство видело в католиках династических и государственных врагов и настояло на введении англиканства в Ирландии. Католическое духовенство не только утрачивает евою командующую позицию, но и попадает за пределы закона. Имущества и доходы старой церкви передаются англиканскому клиру, который почти не имеет корней в населении, ибо даже в городах, главном оплоте английского влияния, безусловно преобладают католики. Католицизм сохраняет на острове такую силу, что правительство совершенно не в состоянии преследовать людей старой веры с той же строгостью, как в Англии. В XVI в. католикам как католикам в Ирландии живется свободнее, чем в метрополии: их, например, не заставляют ходить на казенное богослужение.

Яков I мечтал в первые годы уничтожить католицизм. В 1605 г. королевской прокламацией велено всем ирландцам ходить в англиканскую церковь, всем католическим священникам убраться из страны. Попытка встретилась с широким и упорным сопротивлением; от нее пришлось отказаться. С негодованием и тревогой
.англичане убеждаются в своем бессилии изменить положение, в том, что Ирландия осталась католической страной, что у них под боком создался большой очаг католической опасности. Примесь религиозной распри очень усложняет и без того запутанное ирландское положение и ускоряет перемены в направлении правительственной политики. Последние можно свести к трем рядам. Правительство стремится добиться безусловного политического преобладания на всем острове и ведет непримиримую военную борьбу как с непокорными старыми колонистами, так и с «дикими» туземцами. Правительство отказывается от невмешательства в жизнь «диких» ирландцев и переходит к политике англификации. Недовольное старыми колонистами, правительство покровительствует приливу новых приселенцев и мечтает создать новую Ирландию, лойяльную и протестантскую, создать ее путем «плантаций». При Елизавете и Якове коренным образом меняется весь уклад ирландской жизни и подготовляется мрачная трагедия революционного периода.

Правительству удалось покончить со всеми притязаниями мест- юго населения на независимость и впервые подчинить себе весь >стров, но только после длинного ряда экспедиций и войн, причем юевать приходилось с англо-ирландскими баронами нисколько ле меньше, чем с кельтами. Всего важнее была борьба с иризиро- ванными Десмондами на юго-западе в 80-х годах XVI в. и с вождями ольстерских кланов на северо-востоке в последние годы Ели- ранеты. Война ведется жестоко с обеих сторон и проводит глубокую пропасть между победителями и побежденными. Но англичане даже превосходят ирландцев в свирепости. Временами кажется, что они стремятся к уничтожению туземцев. Мало того что они вероломно избивают вождей. В 80-х годах в Мёнстере они убивают иногда всякого туземца, который им попадается: ребенка, старика, женщину. Жгут дома, амбары, посевы, убивают либо угоняют скот, пустошат страну, чтобы ирландцы мерли с голода. И ирландцы мрут. Сладкогласный певец девственной королевы и большой ирофоб Спенсер видел своими глазами мёнстерский ужас в 80-х годах и злобно радовался ему. «Вот они выползают изо всех углов леса на руках, потому что ноги больше не носят их. Они похожи на скелеты, говорят, точно замогильные духи, едят падаль, да и той рады, едят даже себе подобных, вырывают трупы из могил». Если угодно, борьба в Ольстере в последние годы Елизаветы была еще хуже. Жестокость была холодная, методичная. Наместник Маунтджой подвигается медленно, занимает гарнизоном ко-, мандующую позицию и велит солдатам разорять до тла всю округу, а потом утвердиться по соседству и опять разорять, пока так не пройдут всей страны. Другой англичанин, Файнз Морисон, видел эту борьбу и рассказал о ней. Во многих местах питались щавелем, крапивой, и у многих помиравших с голоду и валявшихся без погребения рты бывали зеленые от травы. Сам наместник Чичестер со свитой видел раз, как дети ели труп своей матери. По отношению к повстанцам позволительны казались всякие приемы. В 1607 г. один офицер хвалится умом в официальном донесении. Он загнал
на один островок 14 ирландцев и вступил с ними в переговоры. Вызвал семерых и обещал свободу, коли они перережут товарищей; вызвал остальных и обещал то же самое. Ирландцы будто перерезали друг друга. Впрочем, сам наместник пишет лондонскому Тайному совету, что он милует лишь тех повстанцев, которые могут доказать, что убили нескольких товарищей. Немудрено, что этот посев быстро принес плоды. Имя Елизаветы, которым гордится англичанин, до сих пор ненавистно ирландскому кельту. Не одни конфликты современности мешают разрешению ирландского вопроса. И воспоминания льют свой яд в горькую чашу англо-ирландской распри.

Но англичанам XVI и XVII вв. казалось, что ужасы войны легко забудутся и что с установлением мира можно будет поднять ирландских дикарей до высот английского быта. Правительство Тюдоров находит вредной прежнюю политику возможно более полного разобщения двух народностей. Не нужно, чтобы ирландцы считали себя совсем не похожими на англичан людьми. Уже статут 28 г. Генриха VIII требует, чтобы ирландцы перенимали английский быт, обрезали усы и локоны, оделись в английский костюм, старались говорить по-английски. Конечно, ирландцам не дают сразу «равноправия». Они остаются низшей расой: англичанам попрежиему воспрещено вступать в брак с ирландцами, отдавать детей на выкорм в ирландские семьи. Но уравнение в правах становится конечной целью англификаторской политики. Когда ирландцы превратятся в англичан в частном быту, тогда падут и юридические перегородки, отделяющие их от завоевателей. Один статут Якова даже не дожидается этого времени и разрешает сме- шанные браки в надежде ускорить слияние рас, или, вернее, англификацию. Одна королевская прокламация (1605 г.) отменяет личную крепость в Ирландии и объявляет всех ирландцев непосредственными подданными английского короля. Чтобы помочь ирландской собаке достичь достойного человеческого существования, благодетельное правительство берет под свою опеку все хозяйственные и поземельные порядки страны. Нехорошо, что ирландец не имеет прочной оседлости, прочных земельных прав, что он не отдает всего себя хлебопашеству, что он легко отдается в зависимость сильным людям и платит им непомерный оброк. Нужно, чтобы аграрные и государственные порядки даже у диких ирландцев приблизились к английским. Еще акт Пойнингса (1495 г.) сделал обязательными в Ирландии английские статуты «последнего времени». В одном статуте 1570 г. ирландским лордам указали путь, которым они должны были сдавать землю короне, чтобы получить ее назад на условиях английского общего права. В одном знаменитом процессе 1606 г. верховный английский суд в Ирландии объявил варварским и нелепым кельтский порядок наследования (gavelkind) и провозгласил, что впредь в суде должно иметь силу общее право в случае спора о наследовании земли. В 1608 г. суд отверг и кельтский порядок перехода власти от одного кланового вождя к другому, tanistry, и постановил, что бывшая предметом спора
земля клана должна переходить в порядке, близком к английскому праву. Королевская прокламация 1605 г. запрещала клановым вождям разорять своих людей неограниченными барщинами и оброками: впредь держательское тягло должно быть фиксировано и освобожденные этой самой прокламацией подневольные люди могли искать в королевском суде управы на насильников. Желание разбить клановую организацию, уничтожить опасные очаги политической оппозиции и племенной вражды всего сильнее звучит в этих англификаторских предприятиях. Но даже те из них, которые были продиктованы искренним желанием помочь бедному люду, высвободить его из-под гнета клановых порядков, далеко не всегда приводили к тем результатам, которых желало правительство в своей англификаторской политике.

Нет ничего удивительного в пренебрежении, с каким англичане- смотрели на «диких» ирландцев. Кельты действительно жили гораздо более простым бытом, нежели англичане, и стояли ближе к шотландским горцам, с которыми они находятся и в племенном родстве. Даже в начале XVII в. скотоводство имеет большую важность в народном хозяйстве, молоко и сыр—в народном питании. В составе некоторых кланов есть чисто бродячие роды (creats), которые вечно кочуют со своими стадами. Сеют, главным образом, овес. Плуг часто привязывают прямо к лошадиному хвосту. Не умеют молотить: солому жгут, а зерно остается. Не знают ни водяной, ни ветряной мельниц; размалывают зерно руками промеж двух камней. Даже в XVII в. немало дикого перелога, и только картофель, ставший известным всего в конце XVI в., но уже в половине следующего века превратившийся в главную национальную пищу, приучил ирландцев к оседлости и земледелию, и то больше незамысловатостью своей культуры. Живут в грязных мазанках, часто без окон; часто топятся по-черному и не имеют особого помещения для скота; в горах многие на лето перебираются наверх. В конце XVII в. Петти (Petty) считал на всю территорию

острова в 18 миллионов акров лишь 7 — миллионов акров культур- ной земли, в том числе пашни всего —миллиона и пастбища 7 миллионов. Отсюда можно судить о грубости хозяйственного быта.

Социально-политический порядок, в котором жили ирландцы в XVI и XVII вв., принято называть клановым, потому что клан есть основная организация. Кровные, родовые связи сохраняют в нем большую важность, но осложнены и перебиты другими началами. Некоторые английские юристы, наблюдавшие ирландскую жизнь в начале XVII в., например, Девис, даже преувеличивали силу крови. Девису кажется, что у ирландцев преобладает родовое владение, которое он зовет гавелькайнд (gavelkind). Земля переделяется между всеми мужчинами рода; доля умершего не переделяется между детьми; после каждой смерти вождь производит новый передел всей родовой земли, и каждый получает долю сообразно со старшинством. Частые переделы казались Девису глав
ной причиной островного варварства. А при передаче власти над родом и кланом применяется система танистов. Власть пожизненна, не наследственна; и преемник вождя (tanist) выбирался еще при жизни вождя членами рода или клана. На самом деле порядки были много сложнее. Рядом с кровными связями были тесные отношения хозяйственной зависимости. Владельцы больших стад и в XVII в. раздавали скот, раздавали его вовсе не одним родичам, но и своим дружинникам и вообще всем, кого хотели заставить служить на себя, ибо такого рода ссуды были выгодным помещением капитала. Война есть обычное явление в ирландской жизни

XVI и XVII вв. Вождю нужна дружина; чем она больше, тем лучше. Он набирает ее не только из людей своего клана; он принимает и посторонних и в случае успеха делится с ними добычей, может быть, даже охотнее, чем с родичами. В случае успеха вождь клана и дружины охотно принимал под свою власть вождей другого клана, побежденного им или по своей воле желающего примкнуть к нему. Так создаются политические союзы, выходящие за пределы отдельного клана, правда, мало устойчивые, но зато способные и к быстрому росту. Даже отдельный клан может быть сложен по составу. В больших кланах отдельные роды нередко различаются занятиями: есть оседлые пахари, кочевые пастухи, подвижные дружинные роды, есть даже свои сказительнические, священнические, проповеднические роды. Рядом со свободными в кланах живет много несвободных (fuidhirs), на которых лежит главная тяжесть пастушьего и земледельческого труда, домашнего услужения; но при благоприятных условиях и они могут подняться в ряды свободных.

Сложности и неустойчивости личного состава соответствует в клане сложность и неустойчивость земельных прав. У вождя клана есть земельные права, которыми он может распоряжаться довольно свободно, и права, которые связаны с «должностью», которые он обязан сохранить в целости для преемника, для та- ниста. Полноправный член клана имел право на пользование угодьями, остававшимися в нераздельном владении клана. Как член рода он владел выделенной ему долей родовой земли, но доля была неустойчива и колебалась с каждой переменой в составе рода; но свободный человек мог получить земельные права и независимо от своей принадлежности к тому или другому союзу, мог получить их по свободному соглашению с каким-нибудь богатым и сильным человеком, вступив в его дружину или обязавшись нести известные платежи и службы. Несвободные привязаны к земле, или, вернее, к лицу своего господина, и несут подневольное тягло.

В общем социально-экономический строй Ирландии был так далек от английского, что всякая попытка англификации должна была встретиться с огромными трудностями и внести большую смуту. Так и случилось.

Мечта англичан состояла в том, чтобы создать во всей Ирландия систему графств и мэноров и достаточное число лендлордов и фригольдеров для участия в местных учреждениях. Было легко поделить остров на графства, и это сделали уже в XVI в. Но несрав-
нен;го труднее было создать людей, способных внести жизнь в бумажные графства, перенести на остров манориадьные порядки. Первоначально, в XVI в., правительство думало опереться на клановых вождей. Оно побуждает их сдавать короне свою и клановую землю и возвращает ее обратно уже как держание общего нрава, с пэрией в качестве награды, и с заменой порядка танистов порядком первородства. Правительство ждет при этом, что новоявленные пэры посадят на свои земли фригольдеров и арендаторов, устроят маноры, пустят в ход всю машину графства. Оно ошибается в расчетах. Вожди сдают короне не только свою личную землю, но и свою должностную землю, землю в нераздельном пользовании клана, частью даже землю родов клана. Получив землю назад на правах бароний, они и не думают о графстве и манорах, а пользуются своим новым положением, чтобы поставить от себя в большую зависимость население своей округи, наложить на него новое тягло и создать сильную дружину, с которой они борются против облагодетельствовавшего их правительства. Англичане видят свою ошибку и с конца XVI в. переходят к другим приемам в англифи- каторской политике. Так как крупный лендлорд есть опасный враг английского влияния, то они мечтают противопоставить крупному собственнику многочисленных и довольных фригольдеров, которые и составили бы ядро нового провинциального управления. Английские юристы проводят теперь разницу между частной и должностной землей вождя, между землей вождя и землей клана. Вождю оставляют его частную землю, но его минуют при устройстве остальной земли, которую хотят переделить непосредственно между членами клана, причем одновременно фиксируют и их платежи. Это так называемая политика композиций. Она была много справедливее наделения вождей чуть не всей землей клана, но и она была сопряжена со значительной несправедливостью. Если раньше англичане имели дело только с вождями и безмерно усиливали аристократические верхушки ирландского общества, то теперь внимание обращено исключительно на людей, которых можно превратить в англизированных фригольдеров с минимальным доходом в 40 шилл. До нас дошел официальный отчет о том, как проводилась реформа в некоторых графствах—Фермана, Монаган (Fermanagh, Monaghan) в первые годы Якова. Комиссары установили минимум владения (60 акров), потребного для фригольдера-присяжного, составили список людей, за которыми оказались права не ниже минимума, и переделили между счастливцами землю, оставшуюся за выделом долей для клановых вождей; более мелкими людьми комиссия не занималась вовсе и предоставила им входить в частные арендные соглашения с полнонадельными либо наниматься в батраки, ставила их в зависимость от более зажиточных членов клана. Но не одни мелкие землевладельцы обижены при «композиции». Клан был сложной организацией, а комиссия, мечтавшая о создании присяжных, вовсе не хотела считаться с клановой сложностью. Что делалось с пастухами, певцами, воинами? Старую организацию насильственно разлагали и на
ее место не ставили никакой другой. Всего хуже пришлось воинам дружинникам. Они страдали не только от разложения кланов но и от общего замирения страны. Они стали ненужны, даже вредны при новых порядках. Им пришлось искать места в жизни за пределами страны. Их, впрочем, в XVII в. начинают силой увозить с острова. Уже в 1610 г. увезли партию в 600 человек на шведскую службу. Особенно велик был принудительный экспорт солдатского товара при республике, когда вывезли 34 ООО человек. А те, кто не хотел покидать родину, уходили в лес. На них от времени до времени устраивают облавы. В 1616—1619 гг. в одном только графстве поймали и убили около 300 человек.

Даже благожелательная англификация, даже политика композиций своим грубым нетерпеливым прикосновением к чужому быту порождала страдание, устраняя одни бедствия, создавала другие, может быть, горшие прежних, вбивала клин и внедряла новое неравенство в порядок, который сам по себе, конечно, был очень далек от справедливости, но успел стать привычным для населения. Однако не «композиции» являются главной причиной трагического оборота, который приняла англо-ирландская история XVII в. Центральным и роковым узлом последней была политика «плантаций». В свирепых елизаветинских войнах родилась свирепая мысль согнать ирландцев с земли и насадить на острове новое население, лойяльное и протестантское. У побывавших на острове английских авантюристов и джентльменов растет жажда ирландской земли, жажда легкого обогащения. Зачем искать золота и удачи далеко за океаном, когда счастье лежит под боком? Только что в руки короны попали огромные земли в Мёнстере после восстания Десмондов, как созревает грандиозный план английской иммиграции. Познакомившись с Ирландией, английские бюрократы, джентльмены, капиталисты и просто искатели приключений хотят создать на юго-западе новую Англию. На ирландской почве появляется новая и роковая фигура—«предприниматель» (undertaker), хищный англичанин, мечтающий нагреть себе руки на колонизационной афере. Чтобы умиротворить Мёнстер, надо раздать его большими кусками, тысяч по 10 акров, за низкую ренту английским предпринимателям, которые сами заселят страну хозяйственными английскими крестьянами, заполнят опустевшие поля фригольдерами и копигольдерами. Охотников заполучить ирландские «сеньерии» нашлось много, по преимуществу среди джентльменов западной Англии; составлялись целые компании, чтобы добиться королевского патента и извлечь побольше выгоды из заселения. Как колонизационное предприятие этот широковещательный план потерпел решительную неудачу. Правительство не решилось подвергнуть туземцев полному обезземелению и роздало «предпринимателям» только треть намеченной первоначально площади. «Предприниматели» очень мало думали о заселений и по большей части даже не жили в Ирландии. Заполучив свои большие участки, они обычно ограничивались тем, что сдавали землю ирландцам и получали с них ренту. Мёнстерский опыт показал
очень немного прямого влияния на англификацию Ирландии. Но он разочаровал правительство в насаждении крупного английского землевладения и заставил искать других путей, которые действительно гораздо скорее разрушали старый порядок.

В начале XVII в. наименее англизированной частью острова был Ольстер. Там всего дремучее были леса, всего непроходимее болота, всего слабее примесь английского населения. Клановый строй сохранился в наибольшей чистоте, и вождь О’Нилей, «великий граф Тайрона», был идолом кельтов далеко за пределами своего графства и клана. Если англичане хотели окончательно низвергнуть клановый строй, они должны были свалить его в Ольстере. Два обстоятельства помогли им: неудачное восстание ольстерских кланов и новая волна шотландской иммиграции. Ольстерские вожди стояли во главе большого восстания последних елизаветинских лет; но не оно привело к катастрофе, а неудачная повторная попытка восстания в 1607 г. Заподозренные в заговоре, два главных клановых вождя, графы Тайрон и Тирконнель, бежали на материк еще до начала восстания. Их земли «упали» в руки короны как земли изменников. И когда перед правительством встал вопрос, что делать с землей, то ответ был подсказан шотландской иммиграцией. Северо-восточный угол острова лежит всего ближе к Шотландии и издавна был первым этапом для шотландских пиратов и приселенцев. С конца XVI в. последние, по большей части пресвитериане, снова появляются в большом числе в Ольстере, отчасти по приглашению самих кельтских вождей, и устанавливают постоянную связь между двумя островами в то самое время, как в распоряжении английского правительства оказываются обширные земли, брошенные графами-беглецами. Как ярые враги католицизма, как люди, стоящие много выше ирландцев по культуре, шотландские пресвитериане очень желательны для англичан. Правительство охотно решается выдвинуть их в противовес тузем- цам, воспользоваться пресвитерианской иммиграцией для заселения Ольстера. Прилив новых людей представляется настолько значительным, что правительство мечтает заселить ими всю территорию и протестантская колонизация Ольстера превращается в массовое и жестокое обезземеление туземных католиков. Услужливые юристы подыскивают для правительства хитросплетенные основания заявить, что не одна земля бежавших графов, но вся площадь северо-восточных графств, около 4 миллионов акров, больше одной пятой всей площади острова, вернулась в руки короны, которая властна предпринять коренной пересмотр всех земельных отношений. Одним росчерком пера уничтожаются земельные права всего туземного населения. Разрабатывается сложный план колонизации, обмеряются границы, вычерчиваются карты. О туземцах почти не думают: из Ольстера хотят сделать «чистую» плантацию. На правах собственности они получают только десятую часть своей прежней земли и даже на положении арендаторов и батраков по первоначальным предположениям они могут жить лишь в строго отграниченных и плохих округах, соста-
йляющих приблизительно третью часть Ольстера; с остальной территории их хотят согнать. Землю раздают выслужившимся чиновникам англиканской церкви, но, главным образом, колонизацию ведут через «предпринимателей», шотландских и английских, которым однако дают гораздо меньшие участки, нежели в Мёнстере, всего 1 ООО—2 ООО акров. Любопытна попытка выделить часть территории, целое графство Кольрен, переименованное в Лондондерри, под крупнокапиталистическое предприятие. Лондонские ливрейные компании образуют товарищество новой ольстерской плантации со значительным капиталом для заселения графства я разработки его природных богатств.

Организаторы этого огромного и бессердечного обезземеления находили в себе мужество говорить о мягкосердии короны по отношению к туземцам. Девис напоминает, как римляне передвигали большие германские племена в Галлию, как испанцы выгнали .*всех мавров в Африку и умиляется доброте английского короля, который сгоняет ирландцев на места, близкие к их старым владениям, точно садовник, пересаживающий фруктовые деревья только для того, чтобы они приносили еще более вкусные и ценные плоды. На самом деле правительственные планы оказались жестокими до невыполнимости. Оказалось совершенно невозможным сразу вырвать из земли с корнем целые кланы, перебросить их на новые места и заст ⁵.вить довольствоваться третью прежней территории. Сами предприниматели и колонисты вовсе не хотят лишать себя дешевого ирландского труда, выхлопатывают отсрочки для выселения и в 1619 г. добиваются официального разрешения оставить на своих землях четвертую часть прежнего ирландского населения. На деле их осталось больше. Чтобы остаться на своих местах, ирландцы соглашаются на краткосрочные арендные договоры и высокую ренту; они дают за землю больше, чем фермеры-колонисты, тем более, что в тайниках души они лелеют мечту согнать ненавистных пришельцев. И особенно с тех пор, как правительство при Карле сильно возвысило коронную ренту за ирландскую землю, многие колонисты бросают свое хозяйство и снимают землю лишь для того, чтобы передать ее туземцам по повышенной цене. На ирландской почве появляется новая хищническая фигура, middleman, посредник, который собирает дань и с легкомысленного лендлорда—абсентеиста, нуждающегося в деньгах, и с беззащитного туземца, нуждающегося в земле. И все-таки ольстерская колонизация вышла гораздо успешнее мёнстерской. Уже в 1619 г. один внимательный английский наблюдатель насчитал в Ольстере 8 ООО колонистских семей. Накануне великого ирландского восстания в 1640 г. колонистов считали 120 ООО. И это новое население было отделено непереходимой пропастью от старого. Ирландцы видели в плантации чистый грабеж и ненавидели людей, поделивших их кровное достояние. А колонисты презирают туземцев как людей низшей расы, как варваров и идо дослужите лей. Ибо главная масса приселенцев состоит из английских пуритан и шотландских пресвитериан, по преимуществу из шотландских пресвите
риан (их считали около 100 ООО в 1640 г.), и относится с крайней нетерпимостью к папизму. Бок о бок вынуждены жить люди, у которых национальная и классовая вражда осложняется личным озлоблением и религиозной ненавистью.

Политика плантаций не остановилась в Ольстере. Ольстерский успех окрылил хвалителей ирландского обезземеления и давал основание требовать применения той же системы к остальным частям острова. Энтузиасты плантаций скорбят о варварстве ирландцев, которые не лучше индейцев и мавров. Из них не выработаешь хорошего фригольдера, способного с честью нести обязанности присяжного и избирателя. Из них не выбьешь сразу привычки к кочеванью и угону чужих стад. Единственное средство умиротворить страну и поднять ее культуру—это посадить на остров достаточное число фригольдеров британской крови, которые принесут с собой торговлю и промыслы, английские привычки и понятия. Они подымут доход земли и повысят коронную ренту. Они дадут заработок окрестным туземцам и живым примером научат их хозяйничать, высвободят их из-под рабской зависимости от племенных вождей. Сокращение площади туземного землевладения вследствие выдела части территории приселенцам с избытком возместится всеми теми выгодами, которые сулит ирландцам плантация.

Но правительство не нуждалось в увещаниях, чтобы продолжать плантационную политику, ибо уже фргскальный интерес заставлял его стремиться к пересмотру земельных прав ирландского населения и к расширению английского землевладения. Если стремление отыскивать повсюду «утаенные» права короны есть характерная черта финансовой политики Тюдоров и первых Стюартов даже в Англии, то полного расцвета эта политика фискального сыска достигает в Ирландии, особенно при Стюартах. При частых изменах и восстаниях, при глубоком различии между ирландским и английским земельным правом редкий земельный «титул» был безупречен в глазах придирчивого юриста. А между тем, всякий юридический изъян может стать источником казенного дохода. Правительство может брать деньги с злополучного владельца за утверждение его спорных прав, правительство может даже отобрать спорную землю и за деньги отдать, кому пожелает. При Якове и Карле правительство организует по всему острову поверку земельных прав. Сыском занимаются и чиновники и еще более усердные добровольцы. Учреждается (1622 г.) курия опек для розыска земель рыцарского держания; учреждается комиссия '/недостаточных титулов», которая, по соглашению с просителями, заменяет их сомнительные документы надежными. Опорочиваются очень старые права на землю. Чувство необеспеченности, страх катастрофы распространяется среди землевладельцев, особенно ирландского происхождения. Отбираемые в казну земли делаются предметом спекуляции. В тесной связи с общим земельным сыском выдвигаются и дальнейшие плантации. Когда в результате кляузнического обследования в руки короны попадали значительные
округа, иногда целые графства, при общей переверстке земельных отношений правительство могло преследовать одновременно и фискальные и колонизационные цели. При позднейших плантациях с туземцами обращались мягче, нежели в Ольстере: у них отбирали обычно четвертую часть территории. Но порождаемое плантацией недовольство не было меньше, потому что в данном случае в оправдание обезземеления плантаторы не могут ссылаться даже на восстания. В 1610 г. собственностью короны объявлена значительная часть графства Уексфорд на основании какого-то пожалования, совершенного каким-то ирландским вождем еще при Ричарде II. Напрасно почти все туземное население протестует против судебного решения, в котором видит грубый грабеж. Ответом является угроза возобновить следствие об участии местного населения в последнем восстании. Составляется тщательно выработанный план плантации. Четвертая часть земли отводится английским предпринимателям. Но и остальные три четверти распределяются не между всем населением, а между незначительным меньшинством: из 15 ООО населения получили землю всего 150 семей. Прочих оставили на произвол судьбы. Немудрено, что в округе растет разбой, наместник признается, что в графстве за три года убито до 300 «лесных людей». Обделенные тщетно пытаются искать управы в центре. Некоторые добираются до Лондона и подают жалобу, их ссылают в Америку работать под кнутом на виргинских плантациях.

Когда не оказывается документов, подтверждающих право короны на землю, у местных присяжных вымогают приговор, отымающий у них землю в пользу короны. В последние годы своего наместничества Уентуёрс носится с мыслью о плантациях в Конноте. Королевские юристы нашли, что Коннот достался по наследству Эдуарду IV, от которого и должен перейти к королю Карлу. Для подкрепления королевского права наместник решил добиться благоприятного вердикта от местных присяжных. В 1635 г. он самолично ездит по графствам Коннота, сулит жителям всякие выгоды от плантации, собирает присяжных и грозит королевской опалой за неблагоприятный для короны приговор. В трех графствах запуганные присяжные отрицают свои собственные земельные права. В Гольвей они смело высказываются против королевских притязаний. Наместник штрафует шерифа за искусственно подобранный состав присяжных, зовет присяжных на суд в Дублин за неправильный приговор и грозит расквартировать в графстве значительный гарнизон, чтобы сломить всякое сопротивление.

Внеольстерские плантации не намного увеличили английский и шотландский элемент населения. Предприниматели по большей части сдавали свою землю туземцам и часто сами не жили в стра-не. Но плантации значительно увеличили площадь приселенческого землевладения. Ко времени созыва Долгого парламента в руках английских и шотландских колонистов было более четверти всей территории. И в еще большей степени увеличили плантации нацио-
сальную вражду, разлили ее по всему острову, щедро напоили ею ирландскую почву.

Трагическая запутанность ирландского положения увеличивалась еще своеобразным отношением правительства к враждебным лагерям, на которые было разбито теперь ирландское население. Шотландские и английские протестанты появились в Ирландии и захватили четверть острова при деятельной поддержке правительства. Правительство принимает деятельные меры и для того, чтобы доставить протестантам преобладание в парламенте. В 1612 г. парламентское представительство дано 39 новым «городам» с протестантским населением. От времени до времени возобновляются прокламации, воспрещающие католическому клиру пребывание на острове. Но это вовсе не значит, чтобы правительство отказалось от намерения поднять туземцев до английского уровня. В 1615 г. король утверждает билль, разрешающий браки ирландцев с шотландцами. В 1628 г. ирландцам разрешено за