Р. КИМ.

О СОВРЕМЕННОЙ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.

Несомненно японская литература, в частности белле­тристика, сейчас находится в фазе расцвета. Период учени­чества, период старательного перенимания европейских образцов уже прошел. Французские реалисты XIX века, русские классики-романисты, Ибсен и Стриндберг, ирланд­ские драматурги — основательно проштудированы япон­цами и вошли в их плоть и кровь.

Новая японская живопись еще не вышла из учениче­ского, подражательного периода — своих собственных слов она еще не'имеет. Идите на любую выставку — вы увидите бесконечные вариации на темы Сезанна, Руссо, Пикассо, Ван-Донжэна, Леже, Дюфи, Пехштейна и Шагала. Правда, часть мастеров уже осуществляет попытки синтеза дости­жений европейских новаторов с традициями дальневосточ­ного искусства живописи (напр., Кисида Рю:сэй ¹), который, «переварив» Дюрера и Сезанна, перешел к японским компо­зициям, или Косуги Мисай — смотря на картины которого сразу же представляешь Пюви-де-Шаванна и китайских «тушеписцев») — но в общем современная японская живо­пись еще не эмансипировалась от влияния европейцев.

Но совсем другое мы видим в литературе, в частности в беллетристике — дальше будем говорить только о ней. Здесь последним предметом импорта был французский нату­рализм -— принципы экспериментального романа. Новая школа беллетристов, которая выступила против романтиков и половинчатых реалистов, еще не порвавших с тради­циями старой литературы, восприняла целиком теорию натуралистского романа. С этого момента японская белле­тристика становится на путь самостоятельного развития, —

*) : — знак долготы гласной.

после этого уже ни одно из европейских литературных тече­ний не смогло претендовать на такое исключительное вни­мание. Усвоив принципы натуралистского реализма, японцы оттолкнулись от берега европейской литературы и поллыли дальше сами.

За годы мировой войны японская литература — в то время как европейские музы молчали — окончательно со­зрела и создала свое собственное лицо. После войны среди японских литераторов стали раздаваться уверенные голоса о том, ч,то японская беллетристика уже достигла европей­ского уровня, что ей можно смело выйти на арену совре­менной мировой литературы. Японцы в этих утверждениях идут очень далеко — они говорят, напр., что shorts stories («короткие рассказы») таких японских мастеров', как Сига, Сатоми или Кассаи, не уступают шедеврам Чехова, Мопас­сана. А недавно один из японских писателей даже заявил—■ черным по белому, — что японец Кассаи Дзендзо может быть поставлен рядом с самим Бальзаком.

Этому росту «национального самосознания» японских литераторов способствует еще тот факт, что новая японская литература вышла из пределов японского архипелага: — молодая корейская литература (в лице сеульских литера­торов.) и китайская (в лице байхистов во главе с Чжоу Дзожэнь) — развиваются всецело под влиянием японцев. На литературном факультете Пекинского ун-та на ряду с европейскими классиками студенты штудируют творения современных японских романистов.

Отправным пунктом современной японской беллетри­стики надо считать момент провозглашения принципов нату­рализма. В 190,4 г. Таяма Катай выступил со статьей программного характера, где изложил все основные тезисы теории экспериментального романа. "

Как раз в это время появляются одно за другим на японском языке сочинения Мопассана, Золя и др. фран­цузов. Натурализм стал знаменем новой литературы, объ­единил вокруг себя всех молодых критиков и литераторов, воспитавшихся не на своей национальной литературе, а на западно-европейской, и быстро занял доминирующее поло­жение в японской литературе.

Отныне в центре внимания стали вопросы психологиче­ского репортажа, досконального безыскусственного описа­ния фрагментов жизни и протоколирования интимных переживаний. Натуралистская школа создает тип новеллы без повествования, без фабулы, с исключительной установ­кой на «описательство», на мелочной психологический ана­лиз. Сюжетные .ухищрения и стилистическая отделка созна­

тельно отвергалась натуралистами, как элемент нарочитости и искусственности. Уже начиная с первых произведений натуралистов, мы видим ярко выраженный «автобиогра­физм» — ибо писатель правдиво и исчерпывающе может писать только о себе и об окружающих. А в последние годы мы видим, что последовательно проведенный ортодоксаль­ный натурализм приводит японцев к теоретическому обос­нованию следующего взгляда: —самой высшей категорией повествовательных жанров с точки зрения чистого искусства являются романы и рассказы «о себе».; все «выдуманные, сочиненные истории» с сюжетными и стилистическими ухищ­рениями должны быть отнесены к разряду низших жан­ров — «популярной литературе», т.-е. литературе для «лег­кого чтения».

' Первые десять лет господства натурализма дали очень богатую жатву, чему особенно способствовало чрезвы­чайное развитие «толстых» ежемесячников специально-лите­ратурных и политико-экономических с большими литера­турными отделами. Этот период, как раз охватывающий промежуток между двумя величайшими войнами (русско- японская и мировая) и проходящий под знаком напря­женной работы основоположников натурализма, войдет навсегда в историю японской литературы в лице мону­ментальных шедевров Таяма, Токуда и Масамунэ. Эти авторы, когда японская литература будет вовлечена в евро­пейский научно-литературный обиход, должны будут из­учаться как одни из наиболее последовательных и искус­ных выполнителей заветов Золя.

Натурализм был основным течением, гегемоном в лите­ратуре, н.о приверженцы романтизма всех оттенков, занимая второстепенное место, шли своим путем, противопоставляя себя натуралистам. ^v

В то время, как натуралисты строго аскетически изго­няли всякую «нарочитость» и- «литературщину» и стреми­лись только к созданию трепетно-правдивых «человеческих документов» — их оппоненты обращали исключительное внимание либо на стилистическую отделку, либо на ориги­нальность фабулы. Их произведения резко выделялись на ровном и стр,огом фоне натурализма.

В годы мировой войны на литературную арену высту­пает плеяда молодых беллетристов во главе с Кикут.и и Аку- такава, которые сначала противопоставили себя натура­лизму. Оба дают ряд исторических новелл с осязательным сюжетом. В противовес натуралистам, дающим эпическое бесстрастное описание будничной повседневности и мело­чей жизни, — они строят свои новеллы на показе исклю­

чительных моментов психической жизни человека. Сюжет­ный костяк зиждется всецело на оригинальных психологи­ческих коллизиях, вместо интриги любовной — у них интрига психологическая.

Кикути и Акутакава дают галлерею героев, являю­щихся жертвами причудливых парадоксов психики. Са­мурай, обязанный согласно' велениям самурайской этики отомстить убийце своего отца, при виде слепого -безза­щитного врага не находит сил для выполнения священ­ного долга;—буддийский монах пытается излечиться о.т при­родного уродства, но, увидев, что люди, раньше сочувство­вавшие ему, начали теперь безжалостно издеваться над ним, с радостью встречает прекращение действия чудотвор­ного лекарства; — самурай после ряда тщетных попыток отплатить добром своему другу, спасшему его жизнь, начи­нает остро ненавидеть своего благодетеля; — мелкий чинов­ник, всю жизнь мечтавший об изысканном дорогом кушаньи, попадает в гости к сановнику, который, желая подшутить над гостем, готовит это дорогое редкое кушанье в громадных котлах и угощает ошарашенного гостя до отвалу, и тот вместо радости от сбывшейся мечты ощущает острую горечь и пустоту в душе. Вот такого рода «психологические анек­доты» были положены в основу новелл Кикути и Акутакава.

Но это выступление молодых беллетристов ничуть не поколебало твердынь натурализма, ибо противопоставление себя натурализму у них, как и у других молодых групп, не носило категорического характера. Японские критики очень любят говорить о «безысходном тупике натурализма» и на каждую новую группу молодых беллетристов возла­гают миссию сменить натурализм. Но молодые, дав сперва ряд «не-натуралистских» вещей, ярко ощущаемых на на'ту- ралистском фоне, вскоре отказываются от «эпатирования» и начинают писать, по рецептам канонизованной школы.

В последние годы натурализм пришел к своему логиче­скому концу. Требование безыскусственности и правдивости привело японских беллетристов к обоснованию теории _ так наз. «эго-беллетристики» (ватакуси-сиосэцу) — термин «авто­биографический роман» ввиду того, что он в Европе принял более или менее фиксированное значение, японцами вполне законно отвергнут.

Здесь теоретиком выступает Кумэ, который дал самые характерные образцы «эго-беллетризма». В двух больших романах и ряде рассказов он досконально изложил историю своей неудачной любви к дочери известного писателя На- цумэ. Его удачливый соперник Мацу ока, тоже писатель, в ответ на это опубликовал роман, где осветил всю историю

с своей точки зрения. Таким образом завязалась своеобраз­ная «беллетристическая полемика».

Из «эго-беллетристов» необходимо еще выделить Кассаи Дзендзо, который стоит уже на самой грани повествова­тельной прозы, и недаром ^Кикути объявил, что одно из лучших произведений Кассаи «Харкаю кровью» стоит уже «вне беллетристики».

К «эго-беллетризму» стал приближаться в последнее время и Акутакава, который до сих пор упорно боролся с нату­ралистским каноном и уделял особое внимание стилистиче­ской отделке своих вещей, вопросам композиции и жанра и вырабатывал совершенно отличный от натуралистов метод описания.

Между прочим характерно, что в последнее время в япон­ской беллетристике очень распространены заголовки рас­сказов в первом лице, напр., «Почему я не пошел на похо­роны» (Кикути), «Меня приняли за конферансье в кино» (Сатоми), «Гуляю с братом» (Уно), «Открываю окно» (Сато), «Обманываю жену» (Цукахара), «Плавал перед ребенком» (Хироцу) и т. д.; критические заметки и фельетоны идут, напр., под таким заголовком: «Боюсь быть ошибочно поня­тым», «Что мне пришло в голову» и т. д.

«Эго-беллетристика» стоит на грани повествовательного жанра — еще один шаг, и мы переходим к бесфабульной прозе, освобожденной от последних покровов «литератур­ности». Этот шаг был сделан японскими беллетристами в самое последнее время. В появившихся после катастрофы 1923 г. журналах стал усиленно культивироваться жанр «дзацубун» (что значит смешанное писание), т.-е. отры­вочных заметок, лишенных всякой системы и связи между собой — критические фельетоны, литературно-научные экс­курсы, отрывки из записной книжки, сплетни о знакомых писателях, афоризмы, интимные признания и т. д. Когда чи­таешь эти «дзацубун», которые сейчас печатаются в специаль­ных журналах, посвященных этому жанру (их свыше де­сяти и тираж одного из них — «Литературной летописи» — достигает около ста тысяч), то первым долгом вспоминаешь «Опавшие листья» русского «дзацубуниста»...

Сейчас явно намечается реакция против крайностей «эго-беллетристики» и «дзацубун». Ряд критиков и писателей высказывает опасение, что «эго-беллетристика» превращается в «литературу для литераторов», в какое-то эзотерическое искусство, в изысканную забаву для посвященных. «Эго­беллетристика», на которой, несомненно, лежит печать высо­кого и строгого мастерства, по мнению критиков стала абсолютно недоступной пониманию не только иностранцев,

Запад и Восток. Кн. I.                                                                                                                                         3

но и рядового читателя, не знающего деталей биографии писателей и очередных сплетен литературного мирка.

Реакция против • натурализма, дошедшего до конца, неизбежна, и она будет протекать под знаком реабилитации сюжетности и «условности» в искусстве. Почва для такой реакции уже имеется, это — «популярная литература».

Сюжетность, вытесненная натуралистской поэтикой из сферы «высокой литературы», обосновалась в «популярной ли­тературе»— в приключенческих, детективных, исторических и бульварных — мелодраматических романах. В сфере этих авантюрных жанров за последние годы мы наблюдаем замет­ный подъем, чему особенно способствует характерное явле­ние: ряд первоклассных беллетристов, помещающих «эго­беллетристику» и «дзацубун» в солидных литературных и политико-экономических ежемесячниках — пишет в то же время в популярных журналах и газетах авантюрные ро­маны и рассказы.

Несколько слов о,б Акутакава. Он родился в 1892 г. в Токио, окончил отделение английской литературы Фило­логического факультета Токийского ун-та. Дебютировал рассказом «Нос» (в 1916 г.).

Рассказ «В бамбуковой чаще» был опубликован в 1922 г. Он является одним из наиболее типичных для Акутакава.

АКУТАКАВА РЮНОСУКЭ.

В БАМБУКОВОЙ ЧАЩЕ.

Что сказал дровосек кэбииси (чиновнику охраны) ¹).

Да, никто иной как я нашел этот труп. Я сегодня утром, как и всегда, пошел рубить сосны на горе, которая нахо­дится за этой и нашел труп по ту сторону горы, в бамбуко­вой чаще.

Где был труп? Это место, наверное, находится на расстоя­нии 4—5 тё: от дороги на Ямасина. Совершенно безлюдное место, где среди бамбуков там и сям растут тонкие сосенки.

*) Действие рассказа происходит в Хэнанекую эпоху VIII—XII в. новой эры.                                                                                             •

Труп, на котором были голубое платье и головной убор блеклого цвета по столичной моде, лежал лицом к небу. Хотя на трупе был виден только один удар меча, но он прихо­дился как раз на верхнюю часть груди, и поэтому все опавшие бамбуковые листья вокруг тела были как будто пропитаны яркой киноварью. Нет, кровотечения уже не было. Рана, кажется, уже была засохшей. Помню, как к ней присоса­лась большая зеленая муха, которая не обращала внимания на шум моих шагов.

Не видел ли я меча или чего-нибудь другого? Нет, ничего не было. Только вот у основания сосны, около которой лежал труп, была брошена веревка. Потом... да, да, вспомнил, кроме веревки еще была одна женская гребенка. Вот только эти две вещи и лежали около трупа. Этот мужчина, повиди- мому, перед своим концом отчаянно сопротивлялся, потому что трава и опавшие листья кругом были сильно вытоптаны. Не было ли лошади? Нет. Там ведь такое место, что лошадь ни за что не сможет пройти. Конная дорога находится по ту сторону бамбуковой чащи.

Что сказал странствующий буддийский монах кэбииси.

Я с убитым, могу сказать точно, встретился вчера. Вчера... да, кажется, в полдень. Встретил я его на пути от Сэкияма к Ямасина. Этот мужчина шел в сторону Сэкияма вместе с женщиной, сидевшей на лошади. Лица женщины я не мог видеть, так как оно было закрыто полосками материи вокруг головного убора. Я видел только платье с цветоч­ными узорами. Лошадь была красноватой масти и, кажется, со стриженой гривой. Рост лошади? Наверное, около пяти сяку и четырех сун или... во всяком случае точно сказать не могу, куда мне, монаху, знать эти тонкости... Что касается мужчины, то он имел при себе меч и лук со стрелами. Я до сих пор отчетливо помню, что у него в черном лаки­рованном колчане было около двух десятков боевых стрел.

Я даже во сне не мог бы представить, что с этим мужчиной случится такая история. Поистине, жизнь человека подобна росе или мгновенному блеску молнии. Ах, как ж- so! Сло­вами нельзя выразить как жалко.

.                                                                                                               3*

Что сказал стражник кэбииси.

Кого я поймал? Я ' поймал знаменитого разбойника по имени Тадзёмару. Поймал я его, повидимому, как раз после того, как он упал с лошади. Он лежал на каменном мосту у Аватагути и стонал. Когда это было? Это было вчера ночью около первого часа. В тот раз, когда мне не удалось словить его, он также был одет в зеленое платье и имел при себе меч. А на этот раз он имеет еще, видите, лук и стрелы. Ах, вот оно что! У того мужчины был такой же лук со стре­лами? Ну, значит, это убийство дело рук Тадзёмару. Лук, обтянутый кожей, черный лакированный колчан и 17 боевых стрел с ястребиными перьями — все это, наверное, принад­лежало тому мужчине. Да, лошадь была красноватой масти и с подстриженной гривой. Это, повидимому, судьба такая, что животное стряхнуло его с себя. Лошадь пощипывала траву у дороги немного дальше каменного моста, влача за собой поводья.

Этот Тадзёмару среди всех разбойников, промышляющих в столице, отличается тем, что страшно любит женщин. В прошлом году на горе за храмом Акиторибэ, посвященном Биндзуру, были найдены убитыми женщина, повидимому, пришедшая молиться, и девочка. Говорят, что это дело рук Тадзёмару. Если на этот раз убийцей того мужчины является действительно он, то куда же девалась та жен­щина, которая была на лошади? Простите меня, но я осмелюсь обратить ваше внимание на это обстоятельство.

Что сказала старушка кэбииси. -

Да, это труп мужчины, за которого вышла замуж моя дочь. Он был родом не из столицы. Он самурай из города Кокуфу провинции Вакаса. Звали его Канадзава Такэхиро и было ему 26 лет. Нет, убийство не могло быть из-за мести, покойный имел слишком мягкий и добродушный характер. Моя дочь? Ее зовут Масаб и исполнилось ей 19 лет. Она очень бойкая женщина, в этом отношении не уступит мужчине, но до сих пор не имела ни одного возлюблен­ного, кроме Такэхиро. Лицо ее смугловато, у разреза

левого глаза крохотная родинка, в общем лицо^маленькое и продолговатое.

Такэхиро вчера вместе с дочерью направился в Вакаса. Кто мог думать, что случится такое ужасное несчастье. Но гд^ же моя дочь? Со смертью зятя я уже примиряюсь, но меня страшно тревожит судьба дочери. Умоляю вас, при­мите последнюю просьбу старухи, найдите во что бы то ни стало мою дочь... осмотрите каждую травку и деревцо. Какой изверг этот разбойник Тадзёмару, кажется, так его зовут... Не только зятя, но и дочь мою... (Захлебываясь в слезах, не может договорить.)

Признание Тадзёмару.

Этого мужчину убил я. Но женщину я не убивал . Куда же она делась? Этого и я не знаю. Подождите, не спешите, можете пытать меня сколько угодно, но я ведь все равно не скажу того, чего не знаю. Я решил больше ничего не ута­ивать и говорить одну правду.

Я вчера немного позже полудня встретился с этой четой. Как раз в это время подул ветерок и поднял полоски из мате­рии вокруг головного убора женщины, и я тогда мельком увидал ее лицо. Только мельком... только что взглянул, и лица уже не было. Может быть, поэтому лицо, женщины показалось мне ликом женщины — бодисатвы. Я тогда сразу же решил непременно отнять эту женщину, если бы даже пришлось убить мужчину. ■

Что? Убить мужчину не так уж трудно, как вы думаете. Когда нужно отнять женщину, мужчину всегда убивают. Только вот, когда я убиваю, то пускаю в ход свой собствен­ный меч, а такие, как вы, не нуждаетесь в мече, вы убиваете своей властью, своим золотом, а иногда просто обманными словами. Да, действительно, в таких случаях кровь не брыж- жет, мужчина остается живым, но все-таки это убийство. Если хорошенько подумать, чей грех тяжелее, ваш или мой, то, пожалуй, и не скажешь. (Иронически смеется.) Конечно, очень хорошо, если можно отнять женщину, не убивая муж­чины. Я тогда тоже решил не убивать его, когда буду отни­мать женщину. Но ведь нельзя проделывать все это на боль­

шой дороге. И тут я придумал способ заманить эту пару

в горную чащу.

Это было очень легко сделать. Поравнявшись с ними, я начал им рассказывать такую историю: «Вот на той горе есть курган, в котором я нашел много зеркал и мечей. Чтоб никто не знал, я спрятал эти вещи в бамбуковой чаще на той стороне горы. Если хотите, могу продать любую вещь за бесценок».

Мужчина стал поддаваться на мои слова и... все-таки какая страшная вещь эта жадность, — вскоре после этого супружеская чета направила свою лошадь вместе со мной к горной дороге.

Когда я подошел к чаще, то сказал, что сокровища зарыты здесь и надо пойти вместе посмотреть. Мужчина, у которого глаза разгорались от жадности, конечно, сразу согласился. Но женщина сказала, что она будет ждать нас, не слезая с лошади. Я не удивился, потому что, в самом деле, чаща была очень густой. Я увидел, что оба сами лезут в мою ловушку и пошел вместе с мужчиной в чащу, оставив женщину на месте.

Вначале мы видели только бамбуковые деревья, но после того, как прошли около пол тё, перед нами появились сосны.' Здесь было самое подходящее место для моего дела. Я, про­бираясь сквозь деревья, сказал, что сокровища находятся под сосновым деревом. Мужчина, услышав это, быстро пошел I? тонким соснам, видневшимся впереди. Когда мы пришли в такое место, где бамбуковых деревьев уже было мало, и стояли рядышком несколько сосен, я внезапно набросился на мужчину и повалил его на землю. Этот мужчина был, повидимому, сильным — недаром он носил меч, — но я ведь застал его врасплох. Он сейчас же оказался привя­занным к корню сосны. Откуда достал веревку? Веревка была у меня наготове у пояса. Ведь разбойнику она может пона­добиться когда угодно, чтобы перемахнуть через забор. Чтобы он не кричал, я набил его рот засохшими бамбуковыми листьями, и с ним разговор был окончен.

Справившись с мужчиной, я пошел за женщиной, сказал ей, что ее спутник вдруг почувствовал себя плохо и попросил пойти вместе со мной. И здесь дело вышло очень хорошо.

Женщина, сняв свой головной убор и взявши меня за руку, пошла со мной в глубину чащи. Но когда она пришла к тому самому месту и увидела привязанного мужчину, то момен­тально вытащила из-за пазухи кинжальчик. Мне до сих пор ни разу не приходилось встречаться с такой женщиной. Если бы я тогда зазевался, то, наверное, получил бы удар в живот. Если бы даже и бросился в сторону, все равно мог бы получить рану, потому что она размахивала кинжальчиком. Но недаром я Тадзёмару, мне удалось в конце концов, не прибегая к помощи меча, выбить из ее рук кинжальчик. Как бы женщина ни была храбра, без оружия она ничего не может сделать... И вот я, на­конец, как и предполагал, мог овладеть ею, не отнимая жизни у мужчины.

Именно, не отнимая жизни у мужчины... Я не имел ни малейшего намерения убивать мужчину после того, как добился своего. Но, когда я решил бежать из чащи, оставив после себя женщину, распростертую на земле и плачущую, она, вдруг, как безумная бросилась и схватила меня за руку. Из ее отрывистых выкриков я понял следующее: «Кто-нибудь из вас двух должен умереть: либо вы, либо он. Лучше уме­реть, чем быть опозоренной в глазах двух мужчин. Как бы то ни было, я пойду к тому, кто останется в живых». Вот что она сказала прерывающимся голосом. И тогда я, вдруг, загорелся желанием убить мужчину. (На лице Тадзёмару мрачное возбуждение.) Вам, наверное, после этих слов кажется,. что я более жесток, чем вы. Нет, это вам так кажется, потому что вы не видели лица этой женщины. Когда мои глаза встре­тились с ее глазами, мне захотелось сделать ее женой какой бы то ни было ценой, если бы даже пришлось быть уби­тым молнией. Сделать своей женой! Вот эта одна мысль была в моей голове. Но это не было, как вы думаете, похотливым желанием. Если бы у меня была только похоть, то я бы тогда отшвырнул ее на землю и убежал. Тогда и мужчине не при­шлось бы смазать моего меча своей кровью. В тот момент, когда я в полутемной чаще пристально посмотрел на лицо женщины, во мне появилось желание не уходить оттуда, пока мужчина не будет убит.

Но если и убивать мужчину, то не вероломным же обра­зом. Я освободил его от веревок и сказал, что будем драться на мечах. (У сосны ведь была найдена веревка, она тогда и была брошена.) Мужчина, изменившись в лице, выхватил громадный меч и молча бросился на меня. Ну, исход этого поединка, конечно, ясен. На двадцать третьем взмахе мой меч пронзил его грудь. На двадцать третьем взмахе, вы не забудьте этого. Я до сих пор удивляюсь этому человеку. Во всем мире до сих пор он один только смог отразить два­дцать моих мечей. (Весело смеется.)

Когда мужчина упал, я, держа окровавленный меч в руках, сейчас же обернулся в сторону женщины, но ее уже не было. Я начал искать следов ее бегства среди сосен. Но опавшие листья ничего не показывали. Когда я пробо­вал прислушаться, то слышал лишь предсмертное клоко­танье в горле мужчины.

Я подумал: может быть, эта женщина, когда начался поединок, убежала из чащи, чтобы позвать людей на^помощь. Тогда я быстро — ведь дело шло о моей жизни, — взяв у убитого меч, лук и стрелы, вышел на горную тропинку. Там лошадь преспокойно щипала траву. О дальнейшем не стоит говорить. Только скажу, что перед въездом в столицу я уже не имел при себе того меча. Вот и все мое признание. Я знаю, что все равно один раз моей голове придется потор­чать на верхушке столба. Прошу меня подвергнуть самому тяжелому наказанию. (Принимает вызывающую позу.)

Исповедь женщины, пришедшей в буддийский храм Симидзудэра.

... Этот мужчина в синем платье, после того, как овладел мною, обернулся к моему связанному мужу и начал хохо­тать. Как тяжело, наверное, было мужу! Но, как он ни изви­вался, веревки все глубже и глубже врезывались ему в тело. Я бессознательно бросилась к мужу. Нет, хотела броситься, но этот мужчина швырнул меня на землю. И вот тогда... я увидела, что глаза мужа как-то по-особенному блестят. Этот блеск нельзя выразить в словах... Я, как вспомню этот блеск, до сих поршне могу удержаться от дроши,., Муж не мог

вымолвить ни одного слова, и поэтому в то мгновение он вы­разил глазами все свои чувства. В этих глазах отражались не гнев и не печаль — в этих глазах я увидела холодный блеск отвращения ко мне. Я вскрикнула, не оттого, что была брошена на землю, а оттого, что увидела этот взгляд, и лиши­лась чувств.

Когда я очнулась, то того мужчины в синем платье уже не было. Муж по-прежнему стоял привязанный к сосне. Я, с трудом приподнявшись с опавших листьев бамбука, посмотрела в лицо мужу. Но его взгляд был такой же, как и прежде. По-прежнему в его глазах было холодное презре­ние и ненависть. Я не знаю, как описать мое душевное состояние в тот момент — стыд, печаль, гнев, все вместе. Я, шатаясь, поднялась и подошла к мужу. «Слушайте, после того, что случилось, я не могу больше жить с вами вместе. Я решила умереть. Но... и вы, вы тоже умрете. Вы видели мой позор. Я не могу оставить вас одного в таком виде».

Я, собрав все свои силы, сказала это. Но муж продолжал смотреть на меня со злобным отвращением. Я, прижимая одну руку к груди, которая готова была разорваться на части, начала искать меч мужа, но, повидимому, меч был взят раз­бойником. Ни меча, ни лука, ни стрел не было видно кругом в чаще. Но, к счастью, кинжал валялся как раз у моих ног. Я занесла руку с кинжалом и сказала еще раз мужу: «Ну, я сейчас убью вас и сразу же последую за вами».

Когда муж услышал эти слова, он начал двигать губами. Рот его был набит листьями, и поэтому голоса, конечно, не было слышно. Но когда я посмотрела на губы, то сразу поняла, что он говорит. Муж, по-прежнему выражая свое презрение ко мне, сказал: «Убей». Я почти безсознательно вонзила кинжал в его грудь.

Наверное, я опять лишилась чувств. Когда я, очнувшись, посмотрела кругом, муж, по-прежнему привязанный к дереву, был уже совсем без дыхания. На его бледное лицо падал луч заходящего солнца, пробившийся сквозь чащу сосен и бам­буков. Я, подавляя рыдания, развязала веревки, которые связывали труп. И... после этого я... нет, у меня не сказать, что со мной было потом. Я не могла, несмотря

усилия, покончить с собой. И пробовала подносить кинжал к горлу, пробовала броситься в пруд у подножья горы, но вот все же не могла решиться умереть и живу еще. Этим, конечно, я не могу гордиться. (Грустно улыбается.)

Может быть, великая печальница богиня Каннон отвер­нулась от такого ничтожного существа, как я. Но что же мне остается делать,—мне, убившей своего мужа и обесчещенной разбойником. Ведь я... я... (Начинает сильно рыдать.)

Рассказ духа мертвеца, заговорившего устами прорицательницы при синтоистском храме.

... Разбойник, овладев женой, не вставая, стал утешать ее. Я, конечно, не мог сказать ни одного слова. Тело мое было привязано к корням сосны, а рот набит листьями, но я несколько раз делал знаки глазами своей жене: «Не верь словам этого мужчины. Все, что он говорит—неправда». Вот какой смысл я хотел вложить в свои взгляды. Но жена, с грустным видом сидя на засохших листьях, пристально смотрела на свои колени. И, представьте себе, мне начало казаться, что она внимательно слушает; слова разбойника. Я начал извиваться от ревности. Но разбойник продолжал умело говорить о разных вещах. Если женщина стала нечистой, вряд ли ей можно будет продолжать жить с мужем. Не лучше ли выйти за него, разбойника, чем оставаться при муже? Он, разбойник, решился на такой поступок по отношению к ней только потому, что она ему понравилась. В конце концов разбойник смело повел такую речь.

Когда разбойник сказал это, жена задумчиво подняла свое лицо. О, я еще никогда не видел мою жену такой пре­красной! И что же ответила моя прекрасная жена разбойнику в присутствии меня, привязанного к дереву. Хотя сейчас я блуждаю в пространстве, но каждый раз, как только вспоминаю этот ответ жены, все во мне кипит. Жена от­ветила вот как: «Ну, в таком случае берите меня куда хотите». (Долгая пауза.)                ,

Но преступление жены не ограничилось этим. Если бы только это, то я, блуждающий ныне в темноте, не мучился бы так, как сейчас.

Дело в том, что жена в каком-то полусне, взяв за руку « разбойника, уже хотела выйти из чащи, но, вдруг, сильно побледнев, показала на меня: «Убейте его. Я не могу жить с вами, пока он будет жив». Как сумасшедшая, она несколько раз прокричала эти слова: «Убейте его». Эти слова даже и теперь как будто отбрасывают меня, подобно урагану, в далекую темную пучину. Разве когда-нибудь такие отвра­тительные слова выходили из человеческих уст? Разве когда- нибудь такие ужасающие слова касались человеческих ушей? Разве когда-нибудь... (Внезапно язвительно хохочет.) Когда разбойник услышал эти слова, то даже он побледнел. «Убейте его!». Выкрикивая это, жена крепко держалась за руку разбойника. Но тот, пристально посмотрев на жену, не ответил ей. И в то же мгновение он швырнул ее на землю, покрытую бамбуковыми листьями. (Опять язви­тельно хохочет.) Разбойник тихо сложил.руки и посмотрел на меня. «Что делать с этой женщиной? Убить или помило­вать? Кивните головой вместо ответа. Убить?» За одни эти слова мне хотелось бы все простить разбойнику. (Долгое молчание.)

Пока я колебался, жена с криком внезапно бросилась в глубь чащи. Разбойник бросился за ней, но не успел схва­тить за рукав. Я смотрел на всю эту сцену, как на кош­мар. После бегства жены, разбойник отобрал у меня меч, лук и стрелы и в одном месте разрезал веревку. «Ну, теперь мне надо позаботиться о своей безопасности». Я помню, как разбойник пробормотал эти слова, когда уходил из чащи. После его ухода кругом стало тихо. Нет, где-то послыша­лись чьи-то рыданья. Я, распутывая веревки, внимательно прислушался. И, представьте себе, я догадался, что это рыдал я сам... (Долгое молчание.)

Я, наконец, освободил свое измученное тело от веревок. Передо мной блестел кинжал, оброненный женой. Я взял этот кинжал и сейчас же вонзил его себе в грудь. Я почув­ствовал во рту какой-то комок неприятного запаха, но ника­кой боли не ощутил. Когда грудь совершенно похолодела, кругом стало тихо, тихо. О, какая это была тишина! В эту чащу в глубине горы не залетала ни одна птичка. Только