ПРИЛОЖЕНИЯ

ПОПЫТКА И. Д. ЯКУШКИНА ОСВОБОДИТЬ СВОИХ КРЕСТЬЯН ¹

I.    МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ О. П. КОЗОДАВЛЕВУ²

Милостивый государь Осип Петрович.

Осмеливаюсь беспокоить ваше высокопревосходительство письмом моим; могу оправдать себя тем, что обстоятельства поставляют меня в необходимость отне­стись лично к вашему превосходительству.

Желая отпустить на волю доставшихся мне по наследству крестьян Смолен­ской губернии, Вяземского уезда, числом сто двадцать³ душ, предоставляя им их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгона­ми, не требуя с них никакой за это платы, принимаю смелость спросить ваше высокопревосходительство, могут [ли] люди сии получить освобождение на озна­ченном положении и могут ли по освобождении своем причислены быть к со­словию вольных хлебопашцев и пользоваться правами сих последних: могу ли я по отпущении на :волю крестьян заключать с ними добровольные с их стороны условия касательно обрабатывания земель моих?

Зная, сколько ваше высокопревосходительство снисходительны были к пред­ставлениям многих частных людей, смею надеяться, что удостоите и мое вашего внимания, почему честь имею уведомить ваше высокопревосходительство', что я живу в деревне своей, Смоленской губернии, Вяземского уезда, в сельце Жукове.

С глубочайшим 'почтением и совершенною преданностью честь имею быть вашего высокопревосходительства, милостивый государь, покорнейший слуга

Иван Якушкин.

1819 года⁴, июля 29.

2.     ПРЕДВОДИТЕЛЮ ДВОРЯНСТВА¹.

Его высокоблагородию вяземскому г. уездному дворянства предводителю Матвею Петровичу Потулову.

От капитана Ивана Дмитриева сына Якушкина

Прошение.

На объявленное мне вами предписание господина смоленского губернского предводителя от 22 августа сего года сим вам объяснить имею, что отпущаемых мною в вольные хлебопашцы крестьян за мною состоит: Вяземского уезда в де­ревнях Истоминой 47, Арефановой 30 и Земщине 35 да переводимых Вельского уезда из деревни Павловой в деревню Истомину 4 и в Арефанову пять, всего ж с переводимыми 121 ревижских душ², коим я предоставляю всю под поселе­нием, огородами, огуменниками и под выгоном лежащую землю всего к каждой деревне по девяти десятин с их строением, имуществом, скотом, с наличным и посеянным на принадлежащей мне земле к 1820 году хлебом, оставляя всю про­чую землю за собою, не требуя за сие и за их увольнение от них никакой пла­ты, ни работы, и не предполагаю теперь заключать никакого рода с ними усло­вия. Если же сей земли для них будет и недостаточно', то они могут у меня или у других помещиков нанимать по добровольным между собою условиям, сколько им будет потребно, о чем и в письме моем к г-ну министру внутренних дел от­носился; поясняя к тому, что на мне и имении моем долгов казенных и партику­лярных не состоит, кроме взятых в 1813 году на продовольствие тех же крестьян, но и оный платеж, не обременяя крестьян, приемлю на себя, кои имею взно­сить в свое время в надлежащее место, обеспечивая платеж сных четырьюстаМи земли, Вяземского уезда в сельце Жукове имеющейся, что объясня вашему высо­коблагородию, покорнейше прощу с прописанием всего вышепиоанного довести .до сведения вышнего начальства.

К сему прошению капитан Иван Дмитриев сын Якушкина руку приложил. Сентября 12 дня 1819 года¹.

3.     МНЕНИЕ СМОЛЕНСКОГО ПОМЕЩИКА 'ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕСТЬЯН ОТ КРЕПОСТНОЙ ЗАВИСИМОСТИ⁴.

В о п р[ о с]. Как можно согласить выгоды помещиков с свободою крестьян?

О т [в е т]. Мне кажется, что это весьма легко. — Вот как бы я полагал. Я бы уступил поселянам дворы их с землей под поселением и общим выгоном, «оставил себе всю прочую землю, поселян же освободил от крепостного состояния.

В о п [р. о с]. Что же крестьяне сим выигрывают?

О т [в е т]. Не трудно доказать выгоды, от сего происходящие для крестьян. Личная их свобода и собственность их обеспечены. Собственность же крестьян в России состоит не в земле, ибо она везде общая, но в имуществах, состоящих в дворах их. Отношения, остающиеся между владельцами земель и крестьянами, равно выгодны и для того и для другого — первым выгоднее отдавать землю свою обрабатывать крестьянам, уже живущим подле оной; а крестьянам выгоднее на­нимать землю, возле жилья их находящуюся, чем другую. Чрез освобождение же свое крестьяне вовсе не лишаются средств нанимать землю.— Помещик будет получать тот же оброк, но только в другом виде; вольные, уверенные в своей соб­ственности и в своей личной свободе, будут работать прилежнее, приобретать более и следственно могут платить более. Многие фабрики и теперь действуют посредством наемных людей. Сверх того сим постановлением благотворная связь крестьян с помещиками, потеряв все то, что было в ней противно нравственности и правам человечества, изменив существо свое, останется невредимой и сохранит все то, что в ней полезно было.

В о п [р о с]. Но помещик заставит платить крестьян за землю все, что он только захочет?

О т [в е т]. Во-первых: помещики теперь пользуются сим же правом и возмож­ностью, кроме того, располагают и самыми крестьянами, берут их во двор, за­ставляют их работать на фабриках, в рудниках, меняют их и торгуют ими, и так даже, что в том случае, когда бы сие возражение было справедливо, состояние поселян все бы сим утрачено не было.— 2-е. В случае, если б помещик затруднил наем земли, осталась бы поселянам возможность нанимать землю у соседей, на­ниматься самим на работу, ходить на промысел, извоз и так далее, между тем как земли помещика останутся пустыми, или наняты будут верно ниже той цены, которую б ему дали поселяне, живущие на оных. Не надобно забыть притом, что первые, поелику работники со стороны, должны будут или бивакировать в поле, или платить за ночлег туземцам; кроме того, что одна решительная прибыль могла их вызвать из собственных жилищ, будучи, в домах своих обеспечены от насилий и притеснений помещика, которому остается токмо [...] одна возможность делать им добро.

Казенные поселяне или однодворцы, имеющие иногда одну четверку земли, хотя предоставлена им возможность переходить на другие земли, не делают того по многим причинам:

1.   По привязанности к месту рождения или жительства.

2.    По затруднениям, которые бы им представились в переселении от перевоз­ки малолетных детей.

3.    Им должно продавать дроры за низкую цену.

4.   Некоторые имеют скотоводство, должны также прекратить оное на время и терять выгоды, оттого' происходящие.

5.    Привычка к известным, неизвестность других мест, где по большей части (т. е. в южных губерн[иях]), если земля и обещает более плодов, то зато почти везде недостаток в воде или в лесе.

6.    Издержки, нераздельные с таковым переселением. Одна! крайность может понудить поселян к сему поступку. Те, которые полагают, что они не будут за­ниматься земледелием, забывают, что у них есть на то все потребные орудия, что они привыкли с давнего времени к сему занятию и что употреблен уже ими на то некоторый капитал. Надобно заметить, что в тех губерниях, где наиболее промышленности, земли не 'остаются праздными и что даже в оных, возьмем напр. Ярославскую, земли обработан^ с большим тщанием, чем в тех губерниях, где мало промышленности. Те помещики, у коих крестьяне находились на пашне, должны взять в рассуждение, что они давали часть своей земли даром, для того чтобы им обрабатывали барщиной остальную. По освобождении же они в состоя­нии будут отдавать всю землю в наем, избавляя себя притом от тягостного при­смотра и строгих произвольных мер.

Подати освобожденных крестьян будут обеспечиваться целым обществом, на подобие мещан, однодворцев и ныне существующих вольных хлебопашцев.

В о п[р о с]. Как же можно будет выходить из сего состояния?

О т в [е т]. С дозволения правительства, которое, вероятно, положит за то выкуп в пользу общества, которое по нынешним постановлениям несет до следую­щей ревизии тягости за выбывшего члена. И так это возмездие требует сила справе дли в ост и.

Желательно также, чтобы сим обществам поселян предоставлено было право принимать к себе людей из других сословий, которым покажется "выгоднее при­стать к оным, чем итти в мещане.

Желательно, чтобы общества сии не платили в казну более казенных крестьян и были в сем отношении уравнены с ними.

Чтобы им предоставлено было также право покупать земли целым обществом.

Управление сих обществ остается по народному обыкновению избирательное. Староста и головы распоряжаются в ежедневных случаях, в важных решает мир, или громада.

Казна может позволить освобождать крестьян и. тех имений да!же, которые заложены в банк !или в ломбард — назначив над сим имением 'опеки до заплаты казенного долга.

Общественное владение поселян имеет некоторые неудобства, конечно, но имеет также большие выгоды. Все частные действия направлены духом общест­венности, и при оном не может быть почти нищих. Всякий сохраняет свое право на участок земли как бы ни увеличилось население, а тунеядцев общественная власть принуждает к работе.

Выгода помещиков будет состоять в том, чтоб сии общества защищать от неправильных и беззаконных притязаний земских властей

[email protected]©Q@QOOQQQQQQQQQOOQQQQQOQQQQQQQQQQQ®3QQ@@@QOOQQGQOSGGeQO

ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА И. Д. ЯКУШКИНА¹

В 1816 году я был один из тех, которые тайное общество* составить предпо­ложили ². Я служил тогда в Семеновском полку и был в Петербурге. Сочленами, кого я имел, сказать не могу, ибо на сие дал мое обещание. В этом же году был я переведен в 37-й Егерский полк, куда не медля отправился. Во время моего пребывания в армии никакого сношения я не имел с членами общества до пере­воду полка моего в Московскую губернию. Тогда я получил позволение от пол­кового командира ген[ерал]-маЙ0|[ра] Фон-Визена жить в Москве, где был в сно­шении с теми, кои общество сие составляли. Намерение общества было сблизить дворянство с крестиянами и стараться первых склонять к освобождению послед­них. Сверх сего распространить свои отрасли умножением членов и приготовить все сословия в государстве к представительному правлению.

В 1817 году многие члены получили известие, что Польские губернии будут присоединены к Царству Польскому. Сие обстоятельство, и сверх сего уверение, что государство не может быть в худшем положении как под управлением госуда­ря Александра Павловича, решили меня на жизнь его покуситься. Решение сие было взято на совещании некоторых членов, когда положено было оными назна­чить жребием, то лицо, которое действие сие должно было, исполнить. Я вызвал­ся, не хотя повергнуть себя жребию. На другой день, при новом совещании тех же лиц, мне объявили, что решение мое полагают не нужным, что известие, полученное из Петербурга, может быть не основано и что действию моему проти­вятся. В след сего я им сказал, что более их обществу не принадлежу, ибо они меня заставили к действию или необходимому, или пагубному, В первом случае дурно делают, что меня останавливают, в последнем заставили меня решиться на вещь, совершенно гибельную для России.

Хотя я обществу более не принадлежал, но я знаю, что в 1818 году оное получило образование и устав, которой я читал. В 1819 году, когда) я приезжал

в Петербург, некоторые из членов сказали мне, что я слишком много знаю, чтоб остаться чуждым, и я дал подписку, что обществу опять принадлежу. Общество сие называлось Союз благоденствия. До 1821 году содействие мое и сношения были совершенно ничтожны.

В 1821 году, быв притеснен местным правительством, намерился сделать го­сударю изложение всего зла, которое внутри государства заметил *, и предло­жить обществу оное за общим подписанием доставить.— На сей счет общество в Москве собралось, но после многих разговоров и разнообразных мыслей, видя невозможность продолжению оного в сем виде, решилось оное уничтожить и заменить другим, которого цель и намерение остались те же, но распростра­нение членов должно было быть ограничено. В сем новом обществе я остался; но с тех пор как правительством были запрещены все тайные общества, то устав был уничтожен.

Я же поехал тогда в деревню и с тех пор никакого сношения с обществом не имел до прошедшего декабря. Приехав 8-го в Москву, слышал 16-го или 17-го числа от одного из сочленов, что получено обществом письмо, извещающее о некотором предприятии в Петербурге. В след за сим получено было известие о происшествии 14«го числа.

Отставный капитан Якушкин ².

Имя мое Иван, отца моего звали Дмитрий, от роду мне 32 года.

Воспитывался я у родителей моих, учителями были у меня отставный подпо­ручик Попов, отставный артиллерии подполковник Оже, иностранцы Пост, Русло, Дювернуа и Дельк. С 1808 года до 1811-го ж|ил я у профессора Московского университета Мерзлякова.

В студенты был произведен я в Московском университете по факультету словесности, а впрочем никаким предметом в особенности не занимался.

Слушал я лекции в Московском университете: российской словесности у про­фессора Мерзлякова; всемирной истории у профессора Черепанова; российской истории у профессора Каченовского; эстетики у профессора Сохацкого; теории законов и прав знатнейших народов у профессора Цветаева; статистики у про­фессора Гейма; чистой математики у профессора Чумакова; физики у профессора Страхова; военных наук у адъюнкта Мягкого. Сверх ce-го никаких особых лекций я не слушал².

Я никак не припомню, чтобы кто-нибудь именно или чтение каких-нибудь книг исключительно возбудили во мне свободный образ мыслей.

Пребывание во время похода за границей, вероятно, в первый раз обратило внимание мое на состав общественный в России и заставило видеть в нем недо­статки. По возвращении из-за границы крепостное состояние людей представи­лось мне, как единственная преграда сближению всех сословий и вместе с сим общественному образованию в России. Пребывание некоторого времени в губер­
ниях и частные наблюдения отношений помещиков с крестьянами более и более утвердили меня в сем мнении. В первом показании моем высочайше учрежденно­му комитету я объявил, каким образом я был один из первых, которые согласи­лись учредить тайное общество.— Я не смею сказать, чтобы сообщество или внушения кого-нибудь именно, гораздо вероятнее молодость, необузданная пыл­кость нрава, страсти и вместе с сим ощущаемый какой-то избыток жизни застав­ляли меня забывать все обязанности и предаваться нелепому и преступному не­годованию на 'Правительство.

Отставный капитан Якушкин.

1826-го года. Майя 25-го дня

Лицы, принадлежавшие вместе со мной к тайному обществу, известны мне единственно по тому, что я дал им уверение хранить имена их 'в тайне. Доверен­ность их ко мне обратить во зло, дабы сим уменьшить ответственность мою перед законами, почитаю я нарушением обязанности, совестью моей на меня возложенной; почему на требование Комитета назвать лица, принадлежавшие вместе со мной к тайному обществу, удовлетворительно отвечать я не могу.

Во всем, относящемся до меня лично, употреблю старание отвечать чисто­сердечно и сколько возможно справедливо.

С 1812 году на исповеди я не был; не имея истинного убеждение в таинстве причастиям, не почитал я себя вправе приступить к оному, тем более, что никакие постановления, мне известные в России, не позволяют видеть в исповеди и при­частии единственно обряд наружный.

Государю императору Николаю Павловичу на верность подданства я не при­сягал, ибо мне известно, что в приносящем присягу предполагают веру к испо­веданию церкви, которой в себе не чувствуя, я не почитал себя в праве присяг­нуть по установленному на сей щет порядку.

По причинам, (изложенным в начале сего показания, на вопрос: кто пегрвый из членов возъимел мысль «основать тайное общество?» отвечать я не могу; но причины, родившие мысль сию, сколько могу припомнить, были следующие: Во-первых, усмотрение бесчисленных неустройств в России, большею частью происходящих, как казалось мне и другим, от тесных видов вообще всех частных людей, имеющих единственным предметом выгоды личное, подало намерение об­ратить сколько возможно внимание каждого к выгодам общественным и тем са­мым образовать мнение общее. Во-вторых, пример тайных обществ, имевших сильное влияние во многих государствах и особенно в Швеции и Пруссии, пода­вал надежду, что введение таковых обществ могло быть успешно и в России.

Каким образом между членами общества возрастали и вкоренялись респуб­ликански е мнения? я не знаю. Что в особенности побуждало меня к ревностному содействию составления общества? Естьли не ошибаюсь, bi то время единственно надежда споспешествовать сим к благоденствию России. Распространению же
круга действий общества, не по недостатку желаний на то, но вероятно по недо­статку на то личных способностей, сколько мне известно, содействовал я очень не много.

Посредственные и явные цели общества изменялись с преобразованием са­мого общества, но главная цель оставалась всегда одна: приготовить государство к правлению представительному.

В 1816 году в G.-Петербурге на совещании нескольких лиц, в числе которых был и я, собравшихся определить цель и средства тайного общества, существо­вание и влияние которого могли бы быть в России успешны, было решено, что главная цель общества вообще есть благо России, для достижения которой бу­дут употреблены '(Средства, какие общество да (последствии признает удобными и соразмерными способам своих действий; но пока отстранение иноземцев от влия­ния в государстве было признано единственной посредственной целью, для дости­жения которой, сколько припомнить могу, способы никогда определены не были. Быв переведен из лейб-гвардии Семеновского полка в 37-й Егерский, вско­ре после упомянутого мной совещания, отправился я f г. Сосницы, где тогда 37-й Егерский полк находился. Во время пребывания моего в Сосницах никакого извещения о существовании и успехах общества я не имел.

В начале 1817-го года 37-й Егерский полк переведен был в Московскую губернию. В это время чрез приезжающих в Москву я был извещен, что обще­ство сделало приращение в членах и что оно, получив образование, занимается сочинением для себя устава. В том же году, по прибытии гвардии в Москву — и многих членов общества — устав, сочиненный и принятый обществом в Петер­бурге, после некоторых прений на совещаниях, единогласно всеми' 'членами, наг ходящимися тогда в Москве, был найден неудобным для хода общества и потому уничтожен. Сколько могу припомнить, в сем уставе предполагалось четыре сте­пени, имеющие разные объявленные цели, постепенно 'сближающиеся с главной целью: приготовить государство к принятию представительного правления; по­следняя цель сия предполагалась быть известной одним только членам высшей степени, равно как и намерение, в случае смерти царствующего в то время импе­ратора, не прежде принести присягу наследнику его императорского величества, как по удостоверении, что в России единовластие будет ограничено представи­тельством.

По уничтожении сего устава члены, находящиеся тогда в Москве, предполо­жили заняться новым письменным учреждением для общества, а между тем было устроено приготовительное общество под названием военного, которого цель была приготовлять членов для главного общества *, не имеющего еще тогда настоящего своего образования. В то же время получен был печатный устав тайного обще­ства, существовавшего в Пруссии под названием Тuge)nd-Bund ², который во многом послужил образцем уставу Союза благоденствия, при учреждении которого я не присутствовал, ибо в это время, по причинам, изложенным далее, к обществу, я
не принадлежал. Цель, изложенная в сем новом уставе, приближалась к той, которую предполагали при самых началах Общества, то-есть благо России; глав­ные средства к достижению оной были следующие: сближение дворянства, с мыслию освободить крепостных людей, образование сих последних и вообще лю­дей низшего состояния распространением школ и наконец образование общего мнения, обратив внимание всех к пользе общественной.— С выступлением гвар­дии, кажется, правление общества перенесено! бьгло в Петербург, а в Москве осталось одно только отделение оного; до 1820 года не имев никаких сношений с Обществом, я не могу точно определить, когда образовалось отделение оного в Т ульчине.

В 1821 году на совещаниях в Москве некоторые члены, уполномоченные от своих отделений и нарочно прибывшие из Петербурга и из [Гульчина, чтобы вместе с членами, в это время в Москве уже находящимися, обозреть положение и способы общества и определить причины, до сих пор препятствующие распрост­ранению и успехам Общества, нашли: во-первых, что неограниченность цели, изложенной f уставе Союза благоденствия¹, охлаждая многих членов, замедляла ход общества; а во-вторых, что положение относительно принятия, не довольно ограждая общество от вступления ненадежных членов, подвергало ход оного беспрестанным опасностям и что сии две главные причины не только противились успехам Общества, но даже угрожали ему совершенным уничтожением; вследст­вие чего и решено было вновь переобразовать устройство Общества — устав Союза благоденствия при сем получил разного * рода изменения, из коих главные, сколько припомнить могу, состояли в том, что в иовом уста!ве члены Общества разделялись на две степени; принадлежащим только к первой из оных известно было, что главная цель Общества состоит в том, чтобы приготовить государство к принятию представительного правления. В члены первой степени никто не мог быть принят без согласия на то главного правления Общества, кото­рого место пребывания назначено было в Петербурге. В члены второй степени никто, кажется, не мог быть принят без согласия на то всех членов каких-нибудь двух отделений; членам второй степени главная цель Общества оставалась неизвестной.

С изменением устава Общество получило другое название, которого я не припомню². Устав союза благоденствия при сем был уничтожен и членам не­надежным положено было объявить, что> общество более не существует. По рас­смотрении положения Общества предположено было учредить четыре отделения, или управы: в Петербурге, в Москве, в Смоленской губернии и в Тульчине; что происходило в Петербурге и в Тульчине, я не знаю, но сколько мне известно, в Москве и в Смоленской губернии предположенные управы никогда учреждены не были. Совещания, происходившие в Москве в 1821 году в генваре месяце, по окончании нового устава прекратились. Списки сёго устава, один оставленный в Москве, и другой, данный мне для учреждения управы в Смоленской губернии,

в том же году или в 1822-м были истреблены по обнародовании высочайшего указа об. уничтожении в России масонских лож и всякого рода тайных обществ. Вот все, сколько припомнить могу, что я знаю о существовании, действиях и из­менениях Тайного общества, к которому я принадлежал.

Кто составлял управы? и протчие, по объясненным мной причинам объявить я не могу.

Требуемые обязательства от поступавших в члены состояли в обещании со­действовать успехам Общества, хранить существование его в тайне, равно как и имена членов, ему принадлежащих.

Все, что мне известно о происхождении совещаний Общества и о том, что было предметом оных, я объяснил выше.

В чем состояли пособия и надежды, кои Общество имело в виду для испол­нения своих намерений? И кто из известных лиц в государственной службе под­креплял своим участием сии надежды? я не знаю.

Когда и где Общество предполагало начать открытые действия свои, какими средствами думало оно преклонить на свою сторону войска и произвесть рево­люцию и что в сем случае замышляло употребить противу священных особ авгу­стейшей царствующей фамилии? Кто какие делал ol том предложения и кто одо­брял их? мне совершенно не известно.

Единственно в конце 1820 года я бькл в Тульчиве дабы Пригласить членов тамошнего отделения отправить от себя уполномоченных в Москву на совещание, о цели и действиях которого я уже объявил в сем показании

После генваря 1821 года ни «а одном совещании я -не был и ни об одном из оных сведения не имел; почему и обо всем происходившем на сих совещаниях я ничего не знаю.

В 1821 году при постановлении объявить Общество более не существующим, намерение отдалить сим не надежных членов мне было известно.

Что Южное общество не сходилось с Северным во мнении на! счет консти­туции; с какого времени первое из них приняло намерение ввести республикан­ское правление посредством революции; тогда или в последствии предположено было истребить царствующую фамилию или увести оную на флоте за границу; кто делал о том предложения или одобрял и настаивал о исполнении оных, равно как и то, на кого полагались надежды общества в том или другом предприятии,— мне совершенно не известно.

Сочиненные членами Общества прокламации к народу и войскам, также и преступный Катехизис я не читал и о сочинении оных никогда ничего не слыхивал.

О существовании польских тайных обществ, равно как и о сношениях, после генваря 1821 года, здешнего Общества с Южным я ничего не знаю.

Об обществах, существовавших в Малороссии!, в отдельном Кавказском кор­пусе и в других местах, я никогда никакого сведения не имел.

От кого я имел предварительное уведомление о происшедшем неустройстве 14-го декабря в минувшем 1825 году по изложенным мной причинам объявить я не могу.

В 1817 году, кажется в октябре месяце, которого числа не припомню, но прежде прибытия покойного государя императора в Москву, был я вместе с другими! сочленами приглашен на особенное совещание, назначенное по случаю чрезвычайных известий, полученных из Петербурга. На сем совещании один из членов сообщил другим письмо, содержание .которого, до сих пор со всем моим старанием, точно припомнить я не мог, но вообще есть ли не ошибаюсь, то оно заключало в себе извещения, что будто бы покойный государь император, дав конституцию Польше, учредив отдельный Литовский корпус, присоединяя польско- российские губернии к Царству Польскому, старается сим привлечь к себе при­вязанность поляков, дабы иметь в них верную опору в случае сопротивления в России угнетения, угрожающим ей при учреждении военных поселений и протчие.

Излагая содержание упомянутого письма, я, может быть, и ошибаюсь, но уверен, вопреки единогласного показания всех бывших моих сочленов,, что в это время от князя Трубецкого никакого письма я не получал, что письмо, читанное на совещании, было писано не ко мне и что не я его читал По выслушании читанного письма, представляющего Россию в самом гибельном положении, я спросил у присутствующих на совещании членов, точно ли они убеждены в справедливости полученных извещений, и оо уверении, что они нисколько не сомневаются в достоверности оных, равно как и в том, что для России не может быть ничего несчастнее, как остаться управляемой покойным государем; объявил я им, что в таком случае я готов пожертвовать собой, дабы спасти Россию от погибели, и решаюсь покуситься на¹ жизнь покойного государя императора. При­сутствующие на совещании члены предложили мне разделить со мной опасность предприятия и предоставить жребию назначить того, кто должен совершить оное; но я отверг их участие, не желая никого из них подвергнуть опасности предло­женного мной предприятия.

На другой день некоторые из членов, показывая сомнение в достоверности полученных извещений, безуспешно предлагали мне отложить мое намерение. В тот же день, на совещании, все члены единогласно объявили мне, что полу­ченные из Петербурга, извещения кажутся им совершенно невероятными и потому они убеждают меня оставить отчаянное мое намерение; вследствие чего и согла­сился на их предложение, но вместе с сим объявил им, что сообщество их под­вергло меня малодушно отказаться от исполнения того, что ими же признано было единственным средством спасти Россию, или, в противном случае, увлекло меня к намерению, исполнение которого не только было бы вредно, но совершенно пагубно для России; почему я и поставляю себе долгом отказаться от всякого сношения с ними, как с членами тайного общества, и к оному более не принад­лежать. Не могу наверно припомнить, была ли при сем доказываема скудость

средств Общества; но уверен, что показание, будто бы я был убежден только отложить покушение до времени, совершенно не справедливо. После сего совеща­ния до 1820 года с Обществом никакого сношения я не имел.

Каким образом хотел я совершить убийство, я не знаю и, сколько могу при­помнить, никогда не знал, ибо не имел довольно время, чтобы сие обдумать, но во всяком случае предполагал по совершении оного убить себя.

С 1820 года с Никитой Муравьевым¹ я не видался. О совещании, бывшем в прошлом 1825 году в Мосмве по случаю покушения Якубовича, я ничего не слыхал. О покушениях на жизнь покойного государя членов Южного общества в 1823 году в бытность его' величества в Бобруйске, равно как и boi время пребы­вания его величества в Таганроге, сколько припомнить могу, я ничего не слыхал.

Кроме сделанных уже мной показаний, должен я объяснить, почему, оставив в 1817 году Общество, опять вступил я в него. В 1819 году подавал я прошение бывшему тогда министром внутренних дел графу Кочубею, чтобы позволено было мне отпустить на волю принадлежащих мне крестьян, но на таком положении, которое не согласовалось с учреждениями, на Юей счет существующими. Не полу­чив на сие удовлетворительного разрешения, в 1820 году решился 'я отправиться в Петербург, чтобы опять просить о сем деле г-на министра лично.

Проезжая через Москву, получил я от тамошних членов препоручение со­общить в Петербурге сочленам их несколько письменных вопросов, относящихся до существования общества, к которому в это время я не принадлежал. По вы­полнении сего препоручения некоторые из прежних моих сочленов в Петербурге представили мне, что, имея с ними личные сношения, зная о существовании обще­ства и не желая принадлежать к оно!му, многим !из членов подаю я на себя подозрение; что причины, по которым я оставил Общество, не существуют, ибо общество, получив образование, определило в уставе цель свою и признанные им средства к достижению оной, почему они и предлагают мне вступить опять в их Общество. В это время все члены в Петербурге, с которыми я был в сношении, почти единственно занимались разного рода предположениями относительно освобождения крепостных людей в России^ что совершенно согласовалось с тогдаш­ними моими занятиями. Все это вместе решило меня опять вступить в Общество и дать требуемую от меня в сем расписку.

Вот все, что я могу припомнить о собственных действиях в духе Тайного общества, к которому я принадлежал, и вообще о существовании оного.

1826-го года. Февраля 13-го дня.                       Отставный капитан Якушкин.

При требовании от меня показаний ¹ относительно лиц, вместе со мной при­надлежавших к Тайному обществу, видел я единственно способ, предлагаемый мне уменьшить ответственность мою перед законами, почему, не почитая позволенным воспользоваться оным, отказался я в показаниях, мной отправленных сего
дня в высочайше учрежденный Комитет, удовлетворить на многие вопросы, мне предложенные; но после, усмотрев, что и таком случае отказ мой есть истинно преступный против у законов и вместе с сим вредный для бывших моих сочле­нов, лишая меня возможности свидетельствовать истину их показаний, поставляю себе обязанностию признать вину мою 'и, есть ли можно уменьшить ее истинным показанием всего от меня требуемого ¹.

1826-го года. Февраля 13-го дня.                      Отставный капитан Якушкин.

Мысль об основании Тайного общества первый сообщил мне Александр Муравьев. Кто составлял управы Общества, я не припомню, ибо я никогда ни к одной из оных не принадлежал. Первые, которые решились основать Тайное об­щество в 1816 году, были: Александр, Никита, Сергей и Матвей Муравьевы, князь Сергей Трубецкой и я. В том же году при переводе меня в 37-й Егерский полк сообщил я командиру оного Фонвизину о намерении моем и других учредить Тайное общество и согласил его моими представлениями Присоединиться к нам в сем намерении. В 1817 году, по прибытии в Москву; гвардии, на совещаниях при учреждении приготовительного общества под названием военного, сколько припомнить могу, бывали кроме названных уже мной лиц двое Перовских, бывший Преображенского полка капитан Катенин и князь Федор Шехавский. Сверх сего, сколько мне известно, были приняты в Петербурге прежде: князь Лопухин, Пестель, Бурцев и старший Калошин. В 1820 году при вступлении моем опять в общество в Петербурге были вместе со мной на совещаниях: худож­ник граф Толстой, полковник Глинка, Тургенев, служивший тогда при министре финансов, двое Шиповых, служившие в Преображенском полку, и Семенов, слу­живший после при главнокомандующем в Москве князе Голицине. В это время принадлежал также к обществу князь Илья Долгорукий и покойный отставный майор Охотников; последний сей, сколько мне известно, принял в Общество: отставного полковника Давыдова, служившего в каком Гусарском полку не знаю, и служившего, кажется, в 5-м Карабинерном полку капитана Воронца, которому я первый сообщил о существовании Общества и который впоследствии объявил мне, что он принадлежать к оному более не желает по семейным обстоятельствам.

В 1820 «году в Тульчине виделся я <с принадлежащими тогда к тому отде­лению членами: Бурцевым, Пестелем, Юшневским, Комаровым, кажется, жнязем Барятинским, Крюковым и многими другими, но которых имен я не припомню, ибо (никогда с ними ни в каких сношениях! не находился. В 1821 году на сове­щаниях в Москве, сколько могу припомнить, бывали: Тургенев, Глинка, отстав­ный генерал-майор Фонвизин и брат его отставный полковник Фонвизин, Север­ского конно-егерского полка полковник Граббе, Бурцев, старший Калошин, гене­рал-майор князь Волконский, Каверин, Комаров, Охотников, кажется служивший в свите его императорского величества Тучков и Михайло Муравьев. В это время к Обществу принадлежал также Шереметев, адъютант графа Толстого,

5-го пехотного корпуса командира. На одно из сих совещаний был приглашен Михайло Федорович Орлов, на котором ему предложили вступить в Общество; но он «а сие не согласился *. В том же 1821 году по данному мне препоручению на бывших тогда совещаниях принял я в общество покойного отставного генерал- майора Пассека и отставного лейб-гвардии Гусарского полка ротмистра Чаадаева.

Вот, сколько припомнить могу, все известные мне члены, принадлежавшие когда-нибудь к Обществу.

В 1816 году первое совещание, на котором несколько уже показанных мной лиц решились устроить Тайное общество, было у Сергея и Матвея Муравьевых. В 1817 году в Москве все бывшие [тогда] совещания происходили у Фонвизина, с которым я жил вместе, у Александра и Никиты Муравьевых. В 1820 году при вступлении моем опять в Общество был я в Петербурге на двух совещаниях, из коих одно было у Глинки, а другое у Никиты Муравьева. В том же году в Тульчине было совещание у Пестеля по случаю -моего туды приезда². В 1821 го­ду все совещания в Москве происходили у Фонвизиных. Что было предметом всех сих совещаний, я объяснил уже в прежнем моем показании.

После сделанного постановления в 1821 году объявить некоторым членам об уничтожении Общества, о существовании его, кроме меня, знали, сколько мне известно, Сергей и Матвей Муравьевы, князь Сергей Трубецкой, Тургенев, Глинка, оба Фонвизина, Граббе, Бурцев*, Юшневсюииу Охотников! и Михайло Муравьев. О получении предварительного уведомления относительно происшедшего 14-го декабря © Петербурге неустройства, узнал я от отставного генерал-майора Фонвизина.

Совещание, на: котором я объявил несчастное намерение покуситься на жизнь покойного государя императора, происходило у Александра Муравьева; письмо от Трубецкого было к нему же. Я не помню, чтобы кто-нибудь, кроме означен­ных лиц в вопросе, до сего относящемся, разделял сие совещание². На совеща­нии, происходившем на другой день у Фонвизина, может быть, были Перовские и Катенин, но я наверно сего не помню. В тот же вечер, как я объявил намерение мое, Фонвизин уверял меня, что оно сумасшедшее и что решительность моя при­вести его в действие, вероятно, пройдет с лихорадкою, которую я тогда чувство­вал. Частные мнения на сей счет других членов я точно не припомню.

Кроме Пассека и Чаадаева, я никого в члены Общества! не принял.

1826-го года, февраля 16-го дня.                       Отставный капитан Якушкин.

На совещаниях, происходивших в Москве в 1821 году, на которых присут­ствовали Тургенев, Глинка, Граббе, Фонвизины, Бурцев и я, был учрежден но­вый устав; на сих совещаниях было положено иметь списки с сего устава Тур­геневу для Петербурга, Бурцеву для Тульчина, и, как я показал прежде,.

меньшему Фонвизину для Москвы и мне для Смоленской губернии; список сустава, у меня находившийся, был списан мною собственно, кажется с того, который находился у Бурцева, и потому я не могу сказать, чтобы мне когда и кем был дан помянутый список с устава и на каком точно совещании, но вообще было положено мне получить оный. Все вышепомянутые лица после бывших в Москве в 1821 году совещаний остались в обществе; но действовали ли они в пользу оного, мне неизвестно. Тургенева, Глинку и Бурцева после помянутых совещаний я не видал и почти ничего не слыхав об них, с Граббе после сего я виделся только один раз в проезд мой через Ярославль на несколько часов и, сколько припомнить могу, в продолжении оных об Обществе мы ничего не говорили. Ми- хайло Мураньев, который при учреждении устава на совещаниях в Москве не присутствовал, но которому, как я объяснил прежде, устав был прочтен на послед­нем из бывших в Москве совещаний, также и Фонвизины, сколько мне известно, не только не действовали в пользу Общества, но полагали его не существующим после указа об уничтожении в России тайных обществ. Устав, как я объяснил сие выше, был учрежден или переобразован в присудствии и с согласия помя­нутых членов, а писали оный, сколько' припомнить могу, Тургенев и Бурцев.

1826-го года. Марта 9-го дня.                           Отставный капитан Якушкин ¹

На совещании, кажется мне, князь Федор Шехавский был, но подавал ли на оном какое особенное мнение, я припомнить не могу.

1826-го года, Марта 9-го дня.                          Отставный капитан Якушкин².

Муханов, рассказав о происшедшем 14-го декабря в Петербурге, предложил Митькову, чтобы нескольким человекам отправиться в Петербург, дабы покуситься на жизнь царствующего государя императора; на что Митьков отвечал, что он на сие, так как и ни на какого роду убийство, никогда не решится; я, может быть, виновен, что в первом моем показании не упомянул о сем разговоре. Но по уверению Митькова я был убежден, что он никогда не принадлежал к Общест­ву, также не был уверен, чтобы Муханов когда принадлежал к оному, и пред­ложение сего последнего казалось мне не заключающим в себе ни малейшего смысла, но истинно одним пустословием.

1826-го года февраХя 20-го дня                         Отставный' капитан Якушкин.

В ответе моем на -вопрос, предложенный высочайше учрежденным Комитетом мне, в чем состоял разговор полковника Митькова и штабс-капитана Муханова, объявил я несколько слов того и другого, но после я вспомнил, что именно¹ при разговоре их я не присутствовал, а был в другой комнате с Нелединским, который также принадлежал к Обществу. В- сем ответе' упустил я также главное. По рас­
смотрению всех обстоятельств я чувствую, что во всем сем происшествии я более всех виновен, ибо я привез к полковнику Митькову штабс-капитана Муханова,. не быв почти с «им знаком,, без чего, вероятно, Муханов не подверг бы себя ответственности за несколько пустых и необдуманных слов; может также, слыша от него что-то подобное прежде, молчанием моим поощрил я его сделать неисто­вое предложение свое. Я вспомнил, что полковник Нарышкин и Горскян, слу­жившие в лейб-гвардии Егерском полку, принадлежали также к Обществу. Также Бестужев, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку. Также полковник Капы лов.

1826-го года февраля 22-го дня.                        Отставный капитан Якушкин.

Государь! ¹

Преступнейший из подданных ваших осмеливается повергнуть себя к стопам вашего императорского величества в надежде на неограниченное милосердие ваше,

В показаниях моих высочайше учрежденному Комитету объявил я, что в присутствии моем и полковника Митькова штабс-капитан Муханов произнес не­сколько слов, конечно, необдуманных, но по тому не менее преступных против лица вашего императорского величества. Повелите, о государь! да подвергнусь за сие один я взысканию законов как единственно в сем виновный; я привез Муха­нова к Митькову, без чего, вероятно, он не подверг бы себя ответственности за несколько пустых слов; может быть, я преступным молчанием моим поощрил его повторить Митькову то, что я слышал от него прежде. Не позвольте, о государь, чтобы вое оие происшествие обременяло другого кроме меня новым преступлением перед лицем вашего императорского величества.

Пусть узы мои стеснятся, пусть буду осужден я к наистрожайшему наказа­нию; но избавленный милосердием вашим, о государь! от упрека совести, что- малодушием или неосторожностию вверг я других в несчастие, не перестану я благословлять августейшее имя вашего императорского величества. Всемогущий поможет мне не изменить обету сему.

Да будет за меня предстательницей пред лицом вашего императорского вели­чества вера моя к неограниченному милосердию вашему. -

Вашего императорского величества верноподданный

1826-го года февраля 22-го дня.                        Отставный капитан Якушкин.

В показаниях моих высочайше учрежденному Комитету я не хотел сказать, чтобы я был в другой комнате, когда Муханов сделал Митькову сказанное мной предложение ¹; но в первом вопросе, до сего относящемся, от меня требуемо было показание, в чем состоял разговор Митькова с Мухановым по получении известия о происшествии 14 декабря; по отправлении моего на сей вопрос ответа я вспом­
нил, что в тот вечер, как я привез Муханова к Митькову, я не во все время, был с ними вместе и что, объявив несколько слов того и другого, вероятно, я не отвечал на предложенный вопрос мне, в чем состоял разговор Митькова и Муха­нова, ибо несколько слов не есть еще разговор, и что тот разговор, о котором у меня спрашивается, вероятно происходил не в моем присутствии, а в то время, как я был в другой комнате с Нелединским, почему я почел обязанностию объявить о сем высочайше учрежденному Комитету.

До сих пор я не могу наверно припомнить, когда именно Муханов сделал предложение, прежде мной показанное, в тот ли вечер, как я привез его к Мить­кову и когда тут же были отставный генерал-майор Фонвизин, Семенов и Неле­динский, или на другой день, когда я застал его_? Муханова, одного у Митькова. Не» могу также припомнить, чтобы кто подавал какое-нибудь мнение или согла­шался на предложение Муханова или говорил что-нибудь тому подобное. Ответ Митькова Муханову, что он не чувствует себя способным ни на какое убийство, я объявил уже в прежнем моем показании. Не только мне не известно, что имен­но принято было за непременное и в сем случае какое и кому сделано поручение. но я до сих пор был уверен, что предложение Муханова никто не мог принять за что другое, как за слова человека весьма неосторожного, и что ответ Митькова заключал в себе намерение остеречь Муханова, дабы он в словах своих был обдуманнее.

Не было ли кому либо из членов Общества предварительно _кдано знать о том? Я уверен, что нет; ибо никто не мог предвидеть, что я встречусь нечаянно-, В1 первый раз отроду, с Мухановым и привезу его к Митькову, с которым я даже не знаю, был ли он когда знаком прежде.

В показаниях моих я не имел намерения сказать, что Муханов слышал Митькова что-то подобное своему предложению, но что я слышал прежде от Муханова что-то подобное.

Я не имел также намерения сказать, как сие и видно из начала показания сего, чтобы я не присутствовал при произнесении Мухановым предложения отправиться нескольким человекам в Петербург, дабы покуситься на жизнь ныне царствующего государя, или чтобы, кроме сего, я знал иное неистовое предложе­ние, сделанное Мухановым. Но чтобы, есть ли возможно, объяснить все сие, я постараюсь, сколько припомнить могу, изложить все обстоятельства, до сего относящиеся. Вместе с высочайшим манифестом о восшествии на престол государя императора получено было в Москве первое известие, весьма неподробное и но многом невероятное, о происшествии 14 декабря. В этот день я был у Михайлы Федоровича Орлова и от него обещал я заехать к Митькову, где дожидался меня отставный генерал-майор Фонвизин, и привезти им|, что узнаю нового обо всем. происшедшем в Петербурге.

При мне приехал к Op/voey Муханов, которого я никогда не видывал и с которым Орлов меня тут познакомил. Муханов рассказывал все происшествие
14 декабря со всеми подробностями, называя все главные лица, в нем действо­вавшие, и из которых многие даже имена мне были неизвестны; по окончании сего рассказа он прибавил, что ужасно, естьли они все погибнут, и что он знает человека; который, чтобы помешать сему, готов убить его; Орлов1 не оказал на сие ни слова, но взял его за ухо и подрал; вскоре после этого, выходя вместе с Мухановым, предложил я ему заехать к Митькову, думая, что он, вероятно, знаком с ним или по службе или встречал его как-нибудь в Москве; но Муханов спро­сил у меня, кто такой Митьков. Орлов сказал ему, что он полковник Финлянд­ского полка, после чего он согласился со мной ехать. В санях я не припомню всего, чего он говорил мне, но, кажется, опять повторил, что знает человека, который готов убить его, чтобы спасти всех бывших при упомянутом происшест­вии, или что-то сему подобное. Приехав- к Митькову, я сказал ему, что я привез к нему Муханова, который знает все подробности о происшедшем в Петербурге. После рассказа Муханова я остался с Нелединским в одной комнате, а Митьков, Муханов, Фонвизин и Семенов, сколько припомнить могу, были в другой.

Я истинно до сих пор не могу припомнить, в¹ этот вечер или на другой день, когда я был только с ним у Митькова, Муханов! сделал предложение, чтобы нескольким человекам и пр., но знаю, что в то же утро, когда Муханов ушел, я просил извинения у Митькова, что привез к нему Муханова, совсем его не зная, на что Митьков отвечал мне, что он постарается как-нибудь избавиться от его посещений; впротчем все сие единственно' потому, что Митьков и я, мы заметили, что Муханов в словах весьма не воздержен. После я бывал у Митькова почти всякий день и ни разу не встретил у него Муханова, которого я еще раз видел у Семенова, где он не упоминал ни о предложении своем и не повторял ничего из изречений вышеупомянутых.

Теперь остается мне только изъяснить, почему я себя во всем этом не только более всех, но единственно виновным чувствую; есть ли бы я не пригласил Му­ханова, которого совсем не знал, ехать со мной к Митькову, вероятно, Муханов никогда бы у Митькова не был и никто бы не был в отретственности за несколь­ко пустых слов. Во-вторых, естьли бы я исполнил свою обязанность, в первый раз услыша слова Муханова о убийстве, и заметил бы ему, что они ие пристойны, то, вероятно, он не позволил бы себе никогда сделать предложение у Митькова, чтобы ехать нескольким человекам в Петербург и пр., почему я почел бы себя счастли­вым, естьли бы за все сие мог один я подвергнуться взысканию!

Нелединского я видел один только раз у Митькова; он, кажется, был адъютантом у его высочества цесаревича; где живет он, не энаю. Капылов¹ сло­жил в лейб-гвардии Конной артиллерии. Кроме названных уже мной, никого не припомню, кто бы принадлежал к Тайному обществу.

1826-го года, Февраля 24-го дня.                  Отставный капитан Якушкин.

ВОСПОМИНАНИЯ О И. Д. ЯКУШКИНЕ

Е. И. ЯКУШКИН 1

Я родился, когда отец уже был заключен в Алексеевский равелин. Мать не могла меня кормить, у нее пропало молоко, кормилицы найти не могли — и меня принуждены были питать коровьим молоком и кашкой из сухарей, потому что мне было два месяца, когда мать моя поехала в Петербург и взяла меня с собой. Дорогой не везде можно было достать свежего молока, и его поневоле должны были заменить сухарями. Я был ребенок хилый, больной и вследствие этого страшно избалованный. Хотя и потом меня мать очень баловала, и это едва ли не входило в систему воспитания, как впоследствии у меня. После ооездки в Петербург меня повезли зимой в Ярославль, когда мне было с небольшим год. Оловом, в молодости самым маленьким ребенком я натерпелся так, как другому не приходится терпеть во всю свою жизнь.

Все это я знаю по рассказам, но с 4-х лет я все помню сам очень хороню. Так, например, я хорошо помню холеру 30 года. Помню осмотр приходивших а деревню, курение в доме хлором, ладонки с чесноком!, которые все носили, в том числе и я, и, наконец, сильно забавлявшие нас, детей, смоляные бочки, которые зажигали у дома. В деревне, где мы жили, в селе Покровском, в 80-ти верстах от Москвы, холеры не было, и так как были убеждены, что смоляные бочки, хлор, ладонки и устроенные bi деревнях заставы не пропустят болезнь, то жилось очень весело. Огромный деревянный дом комнат в 20 был окружен с одной стороны большим столетним садом, с другой — рощей десятин в двенадцать, спускавшейся к реке. В этих рощах летом чуть не каждый день мы собирали гри­бы; страсть собирать грибы у меня с тех пор, как я себя помню. Но замеча­тельнее и садов и дома были люди, которые тут жили, ежели принять в расчет то время ничем не сдержанного крепостного права. Когда лакея называли, но не считали человеком, когда безнаказанно можно было бить, сечь, ссылать в Сибирь.

Семья была невелика. Старушка бабушка, мать моей матери, сын ее Алексекг Васильевич Шереметев и моя мать с братом моим и мною.

Бабушка Надежда Николаевна была человек довольно оригинальный. Малень­кого роста, с совершенно белыми волосами, картавая старушка,— она всегда была одета в черный капот, только причащалась и в светлое воскресенье была в бе­лом — тоже капоте. Волосы у нее были острижены в кружок, и только когда выезжала, она надевала тюлевый чепец с черными или белыми лентами. Ни за­крытых экипажей, ни шляпок она не любила, и даже в Москве, где было у нее пропасть знакомых, она выезжала в дрожках, и когда появились пролетки, то в пролетке — в том же тюлевом чепце на голове, который снимала, как только вхо­дила в гостиную. Она не получила хорошего образования и даже по-французски говорила плохо, но у нее был природный ум, и между друзьями своими она счи­тала Жуковского, Гоголя, Киреевских и Аксаковых. С первыми двумя она была в постоянной переписке.

Набожная до чрезвычайности, она соблюдала осе постные дни, никогда не пропускала ни одной службы и читала книги только религиозного содержания, и в то же время у нее было какое-то поклонение к моему отцу, хотя она знала, что он человек неверующий. Зная это, она считала его едва ли не лучшим хри­стианином во всем мире. До самой своей смерти она писала ему непременно раз в неделю. Она была очень добра, готова была объехать весь город, чтобы похло­потать о нуждающемся, хотя и мало известном человеке, но о сделанном¹ ею добре она никогда не говорила никому ни слова.

Вспыльчива она была до невозможности, но я никогда не слыхал и никогда не видел, чтобы она на кого-нибудь из прислуг подняла руку. Она обыкновенно вспылит, разбранит и сейчас же попросит прощения. Чем делалась она старее, тем становилась все сварливее и сварливее, но мы с братом были уже тогда большие, да и не жили с ней вместе, так что, при горячей притом любви ее к нам, у нас не было с ней никаких неприятных столкновений. Только иногда она, бывало, обратится ко мне с жалкими словами насчет моего безверия, которое при ее глубокой набожности доставляло ей большое горе. «Ты меня страшно огорчаешь, — говорила она, — тем, что • ни во что не веришь».— Вы меня тоже страшно огорчаете тем, что верите, — отвечал обыкновенно я ей, — и все-таки продолжаете верить.—'Всякий раз она* рассмеется, так казалось ей всегда забавным мое огорчение — и разговор о вере у нас прекращался сейчас же.

Гораздо труднее мне очертить лицо моей матери. Она мне всегда казалась совершенством, и я без глубокого умиления и горячей любви не могу и теперь вспоминать об ей. Может быть, моя любовь, мое благоговение перед ней пре­увеличивают ее достоинства, но я не встречал женщины лучше ее.

Она была совершенная красавица, замечательно умна и превосходно образо­вана. Ее разговор просто блистал, несмотря на чрезвычайную простоту ее речи»

Но все это было ничего в сравнении с ее душевною красотою. Я не встречал женщины, которая была бы добрее ее. Она готова была отдать все, что у нее было, чтобы помочь нуждающемуся, нередко просиживала ночи у больных, иногда почти ей неизвестных (у нас в доме нередко находили приют бедные, бесприютные женщины), но требующих тщательного присмотра, сама перевязы­вала раны, до такой степени отвратительные, что я не мог даже на них и смо­треть. Но были несчастия, не требовавшие ни денежной помощи, ни присмотра; она всегда являлась и здесь утешительницей, и действительно умела поднять чело­века, упавшего духом и близкого к отчаянию.

500 душ и 400 десятин было в то время состояние, при котором можно было жить хорошо. Кроме того, брат моей матери присылал ей деньги, когда она в них очень нуждалась; однако же, очень часто случалось, что полученные день­ги вое раздавались, и в доме не оставалось ни гроша. Никакие лишения, впрочем, не были тяжелы моей матери.

Она любила изящную обстановку: ей нужно было все или ничего. Она могла долго носить одно и то же платье, но если заказывала новое, то всегда в лучшем и поэтому самом дорогом магазине. Ежели она покупала для дома какую бы то ни было безделицу, эта безделица была всегда артистическая вещь. Ежели она хотела кому что-нибудь подарить на память, то она не покупала подарок, а зака­зывала его и дарила такую изящную вещь, какой не бывает в продаже. Все добро, которое она делала, делала она не потому, что этого требует религия или по убеждению, что хорошо делать добро, но просто без всяких рассуждений, потому что не могла видеть человека в нужде и не помочь ему.

Она была религиозна, но без всякого ханжества, без особого уважения к обрядам, выше которых она ставила истинное христианское чувство, чувство любви к ближнему. Все люди были для нее равны, все были ближние. И дей­ствительно, она одинаково обращалась со всеми, был ли это богач, знатный че­ловек или нищий, ко всем она относилась одинаково. С независимым характером, какие встречаются редко, она при всей своей снисходительности и мягкости ни­кому не позволяла наступать себе на ногу, да редко кто на это и отваживался, потому что ее тонкая, но острая насмешка сейчас же заставляла человека отсту­пить в должные границы.

В то время произвола ее глубоко возмущало всякое насилие, она высказывалась горячо и прямо, с кем бы ей ни приходилось говорить. Очень ве­селого характера, она любила удовольствия и общество и оживляла самых скучных людей своей веселостью. Прислуга и простой народ любили ее чуть не до обожания...

Когда мой отец был арестован в Москве, бабушка послала верного человека в смоленское наше имение привезти оттуда бумаги отца. Когда там сделали обыск, бумаги были уже в деревне, у бабушки, которая, зная их опасную важ­ность, хранила их под полом своего кабинета, чтобы передать их отцу, когда он

вернется из ссылки. Незадолго до смерти, боясь, что бумаги эти попадут кому- нибудь в рукк, она сожгла их. Никто этой тайны не знал, кроме Якова Игнать­евича. Мне он рассказал об этом только после смерти бабушки...

Н. В. БАСАРГИН ¹

Иван Дмитриевич Якушкин по своему уму, образованию и характеру принадлежал к людям, выходящим из ряда обыкновенных. Отличительная черта его характера была твердая, непреклонная воля во всем, что он считал своею обязанностью и что входило в его убеждения. Будучи предан душою всему пре­красному, всему возвышенному, он был отчасти идеалист, готовый жертвовать собою для пользы ближнего, а тем более для пользы общественной. О себе он никогда не думал, нисколько не заботился ни о своем спокойствии, ни о своем материальном благосостоянии. В последнем отношении он доходил даже до • оригинальности.

Имея очень ограниченные средства, он уделял последние на помощь ближне­му, и во все время жительства своего в Сибири не мог завести себе даже шубы В Ялуторовске, без всяких средств он вздумал завести школу для бедного класса мальчиков и девиц и одною своею настойчивостью, своей деятельностью и, можно сказать, сверхъестественными усилиями достиг цели. Для этого он в течение 10 лет должен был бороться не с одними надобностями, но и с препятствиями внешними. Правительство строго воспрещало, чтобы кто-нибудь из нас имел влияние на воспитание юношества. За этим предписывалось наблюдать местным властям, от которых нельзя было скрывать его участие. Начались доносы, след­ствия, происки недоброжелателей из местных чиновников, смотревших на нас, как на порицателей такого порядка, с которыми были нераздельно соединены их выгоды и их значение. Все это надобно было терпеть и кое-как улаживать. К чести высших губернских властей должно сказать, что они в этом случае были на стороне полезного дела и хотя явно не могли защищать того, что касалось до нас, содействовали намерениям Якушкина и одобряли его прекрасную цель. Вскоре оказались благодетельные следствия заведенной им школы. Простой народ с радостью отдавал в них своих детей, которые кроме рукоделия и перво­начального научного образования получали тут и некоторое нравственное воспитание.

Якушкин целые дни проводил с учениками и ученицами, сам учил их, наблю­дал за преподавателями и их руководил. Часто даже помогал бедным из своего тощего кошелька и нисколько не затруднялся просить у каждого имеющего спо­собы помочь нуждам школы. Пользуясь общим уважением, он воспользовался этим, чтобы где только возможно приобретать материальные средства для осно-

Банного им заведения. Пример его подействовал и на высшие местные власти. В Тобольске и Омске начальство завело подобные женские учебные заведения, которые по значительности своих средств получили и большее развитие. Ялуто­ровская школа, несмотря на бедные свои способы, не только существовала во все время нашего пребывания в Сибири, но и теперь даже продолжает существовать под ведением местного училищного начальства. Можно положительно сказать, что общественное женское образование низших классов народонаселения Тобольской губернии многим обязано И. Д. Якушкину.

В частных сношениях он отличался замечательным прямодушием и был до­верчив, как ребенок. Будучи весьма часто обманут, он никогда на это не жало­вался; горячо вступался за хорошую сторону человеческой природы, не обращал никакого внимания на худую, всегда заступаясь за тех, кто нарушил какой- нибудь нравственный закон, приписывая это не столько испорченности, сколько человеческой слабости.

Одного только не прощал он и в этом отношении был неумолим. Это — лихо­имство. Ничто в глазах его не могло извинить взяточника. Конечно, в этом случае он иногда противоречил самому себе и своему снисхождению к остальным недостаткам человечества. Но именно это-то и служит доказательством, что суждения его не были плодом [необдуманной и принятой без убеждения мысли. К этому надобно присоединить, что он любил горячо спорить и все­гда готов был вступиться за того, кто не мог или не умел себя защищать. Были в нем также и недостатки, но они еще более выказывали прочие его достоинства.

Он был большой систематик и доходил в этом отношении иногда до упрям­ства. Приехавши в Ялуторовск, он остановился на прескверной квартире и про­жил в ней двадцать лет, именно потому, что все советовали ему переменить ее, а ему хотелось доказать, что можно жить во всяком жилище. Не раз он бывал даже от того болен, но никогда не признавал настоящую причину и не любил, когда ему напоминали об ней. Пришло ему также в голову, что полезно купаться в самой холодной воде,— он вздумал испытать это на себе и отправлялся каждый день на Тобол в ноябре, даже, месяце, при 5 и 6 градусов морозу. Выйдет бывало из реки синий, измерзший, с сильною дрожью и уверяет, что это чрез­вычайно приятно и полезно. Впрочем, раз простудившись жестоко и получив горячку, он принужден был отказаться от этого удовольствия, хотя и не созна­вался, что причиной болезни было осеннее купанье.

Возвратившись в Россию к сыновьям своим, он прожил только несколько месяцев. Главной причиной его кончины было невнимание и неизвинительное равнодушие местного московского начальства. В Москву, где в то время служил его сын, он приехал зимой 1854 г., надеясь тут отдохнуть от дальней дороги и поправиться.

Е. П. ОБОЛЕНСКИЙ¹

Наше знакомство началось с 1827 года, в начале которого, как мне помнится, он привезен был в Читинский Острог², где мы размещались, в числе ста человек или немного менее, в четырех довольно больших комнатах, с большим двором, внутри частокола. Довольно холодный при первом знакомстве, он не привлекал в себе тою наружною ласкою, которая иногда скрывает сердце холодное, но вле­чет невольно к тому, который желает нравиться. В нем этого желания не было: он умел любить и любил искренно, верно, горячо; но никогда не хотел ничем наружным высказать внутреннее чувство; эту черту характера он сохранил до конца своей жизни.

Находясь между столькими людьми, в тесном пространстве, весьма естествен­но, что все общество разделилось на несколько кружков, составленных большею частью из тех лиц, которых дружеские связи начались с юношеских лет. Но общая идея, общее стремление к одной и той же цели давало каждому лицу тот живой интерес, возбуждало то сочувствие, которое составляло из стольких лиц одну общую семью. Это чувствовалось в ежедневных близких сношениях, в не­вольных столкновениях друг с другом и отражалось в каждом более или менее отчетливо.

В этой большой семье, где юноши 18- и 20-летние ежечасно находились в столкновении с людьми пожилыми, которые могли бы быть их отцами, ни одного разу не случилось видеть или слышать не только личное оскорбление, но даже нарушение того приличия, которое в кругу людей образованных составляет одно из необходимых условий жизни общественной. Мирно текла наша жизнь среди шума желез, которыми скованы были наши ноги. Не без пользы протекло эго время для Ивана Дмитриевича: он умел возбудить в юношах, бывших с нами, желание усовершенствоваться в познаниях, ими приобретенных, и помогал им по возможности и советом, и наставл)ением. Часто по целым часам хаживал он с юным Одоевским и возбуждал его к той поэтической деятельности, к которой он стремился.

В 1830 году мы совершили 600-верстный поход и переведены были в Петровский Завод, где размещены были каждый в отдельном номере, т. е. комна­те, в которой было 9 шагов по диагонали в длину и 6 шагов в ширину; каждые пять номеров с общим коридором составляли отделение. Не помню, с самого ли начала, или впоследствии, но мы с Иваном Дмитриевичем занимали две оконеч* ные комнаты; я занимал 12-й, а он 16-й номер в том же коридоре. Здесь мы провели 9 лет³. Каждый из нас избрал род занятий, сообразный с его умствен­ным направлением, и отдельная жизнь каждого не лишала нас того единства в общем, которое постоянно продолжалось и продолжается доселе. Иван Дмитрие­вич занялся сначала математикой, потом естественными науками. Здесь родилась у него мысль о упрощении способа чертить географические карты, здесь соста-
из ил он свои многотрудные таблицы, где долгота и широта мест переложены по новому его способу, с градусов на версты и сажени.

Наши сношения в течение этого времени были теснее, ближе. Жизнь под одной кровлей, ежедневный общий чай, обед и невольное сближение в одном и том же коридоре, беседы о предметах более или менее близких сердцу каждого из нас произвели тот обмен мыслей и чувств, который утвердил довольно полное и короткое знакомство с личностью каждого из нас. О предметах близких его сердцу — о молодой жене, о детях — он редко говорил и не любил, чтобы заво­дили о них речь; но иногда сам невольно высказывал тайну сердца. Таким обра­зом, выслушал я от него о первом воспитании Вячеслава, о том, каким образом он с малолетства старался ему внушить идею о правах собственности, каким образом, отдавая ему полную волю делать со своими игрушками все, что ему бы ни вздумалось, он наглядно убеждал его, что, если он не касается его собствен­ности—-игрушек, то и он с своей стороны не должен касаться того, что ему принадлежит, т. е., что лежит на его письменном столе и тому подобное. Многое он говорил и о жизни семейной, и часто разговор его заставлял задуматься и искать во внутренней его жизни разгадки психического настроения, по которому он поступал в важных случаях жизни. Таким образом, доселе остался для меня неразгаданным один случай в его жизни, который замечательно характеризует его личность.

Он мне говорил, что вскоре после того, как он вышел в отставку из старого Семеновского полка, он временно был в Москве и жил (сколько мне помнится, но не ручаюсь за верность фамилии) у старого своего товарища по полку, кн. Щербатова. Тут он сблизился с его сестрой и полюбил ее от всего сердца. Любовь была взаимная. Брат был в восторге, надеясь видеть счастие двух существ, равно им любимых. Казалось, что близкое счастие должно было увен­чать первую чистую любовь нашего Ивана Дмитриевича, который хранил свято чистоту своего девства, вопреки всех соблазнов и обольщений как столичной, так и заграничной жизни. Но он решил иначе: рассмотрев глубоко свое новое чув­ство, он нашел, что оно слишком волнует его; он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, но не имеет силы от него оторваться,— одним словом, он решил, что этого не должно быть, и затем уехал и тем окончил первый истинный роман его юношеской жизни *.

Тогда он уже принадлежал Тайному обществу и вскоре по его поручению ездил на юг, был у Пестеля, у Бурцева, был в Киеве, со всеми толковал, во всех -возбуждал ревность к одной цели и приглашал на общее совещание в Москве. В это время, кажется, познакомился он и сблизился с Александром Сергеевичем Пушкиным и понял его высокую личность как поэта. Знаменательный съезд в Москве избранных членов Тайного общества с юга н с севера, наконец, состоялся. Вы знаете из собственных его слов о предмете совещания, который должен был ^положить твердое основание и цели союза и средств к достижению цели. Иван

Дмитриевич перестал видимо принадлежать Тайному обществу: он не шутил ни своим словом, ни своей речью,— и потому отступил, когда увидел, что его реши­мость принята, как прекрасный вызов высокого самоотвержения, но что онс напрасно высказал себя.

Между тем, видимо отстранив себя лично от Тайного общества, он не пере­ставал ревностно содействовать его целям. Но он находил пищу своей деятель­ности и любви к добру везде, где случай открывался действовать с некоторой пользой. Таким образом, голод, свирепствовавший в 20-м и 21-м годах в Смолен­ской, Витебской и Могилевской губерниях, вызвал его деятельность на пользу страждущих ближних. Собранная сумма от благотворителей была вручена ему, и он в сотовариществе с М. Н. Муравьевым (или с другими, не помню) ездил к голодным братьям и раздавал им пищу или деньги на покупку пищи.

Многое и многое вспоминается и теперь из его бесед, и с любовью пере­носится мысль к его характеру — любящему, но с тою твердостью правил и убеждений, которыми он неумолимо показывал себя сам в самых близких отно­шениях его в жизни. Зная близкую его привязанность к кн. Трубецкой, к На­талье Дмитриевне, к Александре Григорьевне Муравьевой, зная, как близко к сердцу он принимал всякое горе их, всякую болезнь, и видев не один раз, сколько бессонных ночей он проводил у их изголовья, когда мужья их изнемогали от усталости,— как разгадать, почему он не позволял Настасье Васильевне при­ехать к «ему и разделить с ним и горе, и радость. Тут замечательна полнота убеждения, которая вынудила его пожертвовать и щастием своим, и щастием- жены — для пользы Вячеслава и Евгения. Он уверен был, что воспитание и любовь матери — первые и лучшие проводники всех лучших чувств.— Чувство высокое, самоотвержение полное! Если я коснулся близкого вам¹ предмета — то это единственно потому, что, уважая чувство высокое, невольно воздаю ему дань полного уважения.

Но довольно о том, что вам известно лучше, нежели мне.

Мы расстались на неопределенное время. Со времени моего выезда из Пет­ровского Завода и моего поселения в Итанце весть об нем только изредка дохо­дила до меня через Трубецкого, с которым он изредка переписывался. В начале 1842 г., переезжая из Итанцы в Туринск для соединения с Пущиным, я заехал в Ялуторовск и нашел Ивана Дмитриевича занятым устройством первого приход­ского училища для мальчиков. Дело было новое, но он с обычною своею ревно­стью занялся делом и .наконец привел к концу. С „радостию встретились мы после долгой разлуки и на этом свидании решили наш переезд из Туринска в Ялуто­ровск. В 1843 году исполнилось общее желание, и мы соединились в ялуторов­скую дружную семью.

Теперь перейду к устройству двух училищ, которые наиболее занимали полезную деятельность Ивана Дмитриевича во все время его пребывания в’ Ялуторовске.

Желание истинное быть полезным — вот первое и лучшее основание, положен­ное Иваном Дмитриевичем для созданных им училищ. Но на этом основании нужно было много трудов для преодоления многих препятствий в исполнении. Первым помощником Ивана Дмитриевича был почтенный и многоуважаемый про­тоиерей Степан Яковлевич Знаменский. Сблизившись с ним, Иван Дмитриевич нашел в нем истинного ценителя его доброго намерения, готового и словом и де­лом быть ему помощником. С этой надежной опорой он начал изыскивать спо­собы к осуществлению своего намерения.

В Ялуторовске находился тогда купец Иван Петрович Медведев, человек пред­приимчивый, который завел первую стеклянную фабрику в 17 верстах от Ялу­торовска. Его жена Ольга Ивановна (впоследствии Басаргина) привлекала к себе всех тех, которые умели ценить ее сердечную доброту. Иван Дмитриевич пользо­вался расположением Ивана Петровича, который не мог не уважать в нем и его образованность и то высшее общественное положение, которое давало его слову тот вес, от которого зависел успех предпринимаемого им дела. Иван Петрович сам предложил свое содействие для устройства училища и на свой счет перевез строение из Коптюля, которое можно было обратить в здание училища. Не сом­неваясь более в успехе, протоиерей наш сделал представление по своему началь­ству об устройстве приходского училища, и вскоре последовало архипастырское благословение на сооружение здания внутри церковной ограды ялуторовского со­борного храма и на открытие приходского училища, где кроме детей крестьян, мещан и купцов г. Ялуторовска могли приготовляться к семинарскому учению дети священно-церковнослужителей ялуторовского духовного ведомства.

Скоро доброе и полезное дело было приведено к желаемому концу, дом вы­строен, и все здание приспособлено к помещению училища по ланкастерской методе. Явились деньги, явились помощники, и в 184[2] году училище открыто. Тогда началась та неутомимая и усидчивая деятельность Ивана Дмитриевича, ко­торая была выражением не только его доброго желания быть полезным, но и той твердой воли и того постоянства в достижении цели, без которых ничто истинно полезное никогда не совершалось.

В Ялуторовске о методе взаимного обучения никто не имел понятия. На­добно было все создать — и учителей, и учеников. Дети купцов, мещан и даже священников недоверчиво смотрели на училище, в котором ученики размещались по полукружиям и обучали друг друга по таблицам. Скоро, однако же, первые препятствия были преодолены. Первые таблицы Греча оказались в скором вре­мени недостаточными для изучения тех предметов, которые должны были вхо­дить в курс учения. Постепенное распространение учебных предметов потребо­вало новых таблиц, которые были изготовляемы Иваном Дмитриевичем. Таким образом, постепенно составил он таблицы первой и второй части грамматики — с тетрадями вопросов для старших в круге, или для монитеров. Затем следовали таблицы первой и второй части арифметики. Для изучения географии им же
начерчен глобус по новейшим географическим исследованиям; глобус имел в диа­метре едва ли не ³Д аршина. Под его руководством составлены были таблицы первой части латинской и греческой грамматики — для детей духовного ведомства, которые готовились в семинарию. Вслед за тем составлены Иваном Дмитриевичем таблицы русской истории, протоиереем Знаменским составлены таблицы для ка­техизического учения и потом для толкования литургии и наконец таблицы для священной истории. Постепенно расширился круг познаний учеников, Иван Дмит­риевич присоединил к математическому классу первые четыре правила по алге­браическим знакам с решением уравнений первой степени и, наконец, черчение всех математических фигур и вычисление простых машин, т. е. рычага, клина, блока и зубчатого колеса.

Нельзя было не удивляться его постоянному усердию и ревности к усовер­шенствованию и преуспеванию училища. Ежедневно в продолжение 12-*ти или 13-ти лет приходил он в училище в начале 9 часа утра и оставался там₍ до 12. После обеда тот же урок продолжался от 2 до четырех часов. Неутомимо пресле­дуя избранную им цель, он никогда не уклонялся от обязанностей, им на себя наложенных, и хотя дьякон и соборный причетник, им приготовленные, могли бы его заменить, он никогда не доверял им дело обучения; он не надеялся в них найту ту нравственную силу, ту ревность, которые необходимы для успешного достижения цели. В этом он не ошибался. Едва ли кто мог итти не только на­равне с ним, но и следовать за ним было весьма трудно.

Не утомившись долгими трудами, Иван Дмитриевич задумал устроить подоб­ное училище для девиц. После нескольких переговоров и совещаний с людьми благомыслящими, открылись способы к осуществлению желания,— явилась сумма, в Коптюле куплей сарай и перевезен в город. Работа закипела, и в 18[46] году открыто училище для де'виц, под покровом и с содействием того же достойного протоиерея Степана Яковлевича Знаменского. В этом училище девицы, кроме обыкновенного учения: грамматики, священной истории и истории российской, географии и арифметики, занимались три раза в неделю рукоделием, вышива нием и проч. Эти работы, усовершенствуясь постепенно, послужили впЬследствии к умножению способов школы. Продажа изделий воспитанниц доставляла еже­годно сто и более рублей серебром ежегодного дохода;

Между тем общество купеческое и мещанское г. Ялуторовска, видя несомнен­ную пользу, приносимую училищами, решилось пожертвовать для поддержания оных частью суммы из городских доходов, и таким образом с 18[48] года ежегод­но в пользу училища отделялось до 200 рублей серебром, из которых в возна­граждение за труды старшие учителя стали получать до 70 рублей в год жало­вания, младшие же получали соразмерную с их трудами плату. Таким образом, устройство училищ получило твердое основание, и есть надежда, что и в буду­щем времени они будут рассадниками, откуда уездное училище получает ежегодно лучших учеников. Девицы же после двухлетнего курса получат то образование,
которое в кругу семейном послужит им для обучения детей и первоначального развития их способностей. Неоднократно быв на экзаменах девиц, я был удивлен орфографическою правильностью их письма под диктовку, ясностью изложения в сочинениях на заданные темы, довольно трудные, напр[имер] ответ на вопрос: «Изложите в кратком обзоре главные действия Петра Великого». Ученица, кото­рая в полчаса времени сделала этот обзор, изложила и поездку за границу, и шведскую войну, и полтавскую битву, и войну турецкую, и основание Петер­бурга. Все было упомянуто языком ясным и по возрасту девицы —• довольно точ­ным и верным. Нельзя было не удивляться их географическим познаниям: по не­мому глобусу девицы, кончавшие курс, так же свободно называли все главные реки, города, заливы и горы китайского и японского государств, как и всех про­чих частей света.

Заключу мои воспоминания словом сердечной искренней благодарности и любви чистой к памяти достойного Ивана Дмитриевича.

В жизни каждого нравственно развитого и образованного человека в большей

и,ш меньшей степени отражается и дух времени, в котором он живет, и .созна­ние нравственных требований того общества, среди которого он живет. В Иване Дмитриевиче, как одном из первых основателей Союза благоденствия, дух вре­мени отразился в деятельном участии, которое он принял в составлении Тайного общества. Почему в то время тайна была одним из условий для действий нрав­ственных, имевших первоначальною целью не ниспровержение существовавшего порядка вещей, но единственно улучшение нравственное всех слоев общества по­средством развития — и умственного и нравственного —• и распространения идей истины и правды, заглушаемых большею частию своекорыстными видами лиц правительственных, глубоким невежеством управляемых и общим равнодушием ко благу общему? Почему, повторяю, тайна была одним из необходимых условий для действия членом Общества? Другого ответа не нахожу, кроме одного — это было в духе времени.

Но и дух времени имел свою законную причину. Ни одно общество, ни одно правительство не сознавало и не могло сознавать того зла, которое таилось и в учреждениях, но еще более в совокупности и взаимной связц всех правительствен­ных лиц, во взаимных их отношениях и, наконец, в их отношениях к массе об­щества—*к управляемым. Это сознание недоступно лицам правительственным, по­тому что их правительственные действия щшем не контролируемы, но, напротив, переходя от высшего лица к низшим, постепенно искажаются согласно с нрав­ственною и умственною степенью тех лиц, через которые они проходят, касаясь, наконец, всею своею тяжестью массы народа, которая одна и может судйть по личному болезненному или благотворному ощущению о той массе зла или добра, которая пала на нее с высших степеней управления.

Но народ в совокупности не имеет ясного понятия о том, что он чувствует — добро или зло. В массе его ощущений он чувствует то, что относится до него
лично,— и совокупность этих ощущении, более или менее ясных, составляет то* что мы называем общим народным голосом, но еще не мнением народным, выра­жение которого требует большего или меньшего ясного понимания и суждения и умственного развития, не всегда доступного массе. Но сознание нравственных тре­бований народа, ощущаемое более или менее ясно во всех слоях общества, должно было найти себе орган и, как мне кажется, оно нашло его отчасти в членах Общества, примыкавших одной своей стороной к народу, а другой — к сословию правительственному. По сочувствию оно отражало нужды и требования народные: по общественному положению оно прикасалось к правительственным лицам. Если- бы сочувствие, ими сознаваемое и ощущаемое, могло бы быть передано лицам правительственным, тогда не было бы нужды в тайне, но этого не было и не могло быть.

Вот почему Тайное общество было необходимо, как выражение более или ме­нее ясное того, что в народе было ощущаемо и чувствуемо. Не скажу, чтобы в числе лиц правительственных не было лиц с направлением благородным, с жела­нием добра. Многие из них чувствовали зло, желание его искоренить; но оно пу­стило столь глубокие корни, что, исторгая один из них, должно бы потрясти все- общественное здание. Вот почему и правительственные лица, покоряясь злу неиз­бежному и замечая его проявления, карали только то, которое видимо являлось на свет божий. Итак, одно проявление зла, т. е. его цвет, был истребляем, ио большею частию в то время, когда оно успевало уже семенами оплодотворить окру­жавшую его землю.

Что же оставалось делать людям, более или менее сознавшим зло, которое проявлялось вокруг них и в них самих и которое росло беспрепятственно с каж­дым днем? Они должны были теснее соединиться между собою и, в сомкнутом своем круге, развивая по возможности семена добра, стать наконец твердым опло­том в защиту истины и правды. С постепенным расширением их собственных понятий расширялся и круг их действия. Долго он не принимал того характера по­литического единства, который впоследствии послужил им в укоризну и осужде­ние. Но и тут надобно сказать, что и политический характер, принятый Обществом,, подчинялся нравственному, принятому в основание Общества.

Но обращусь к Ивану Дмитриевичу. Если можно назвать кого-нибудь, кто осуществил своею жизнью нравственную цель и идею Общества, то, без сомне­ния, его имя всегда будет на первом плане. .Едва вступил он в управление име­ния, как мысль об освобождении крестьян если не была приведена в исполне­ние, .то единственно потому, что встретила неодолимое препятствие в Петербурге, где требовали для исполнения такие условия, которых невозможно было испол­нить. Но в нем готовность и решимость была полная. Если вспомним все тече­ния его жизни, то увидим, что он преследовал везде одну и ту же идею — ид^ю пользы и добра, которую видимо осуществил в училищах, невидимо же в бесе­дах, в жизни нравственной, в преследовании порока и всего того, что составляет
нравственное искажение общества. Не быв облечен властию, он мог противопоста­вить пороку одно слово, но оно имело силу, подкрепляемую примером жизни нравственной и деятельной на пользу общую...

П. Н. СВИСТУНОВ¹

Скромность следует приписать в Якушкине тому, что он собою никогда не был доволен. Он так высоко ценил духовное начало в человеке, что неумолим был •к себе за малейшее отступление от того, что признавал своим' долгом, равно и за всякое проявление душевной слабости. Несмотря на то, я редко встречал человека, ^который бы оказывал ближнему столько терпимости и снисходительности...

Деятельность И. Д. Якушкина на поприще ученом и учебном тем более за­служивает уважения, что здоровье его было крайне расстроено. Во время похода 12-го года он занемог лихорадкой, от которой никакими средствами не мог изба­виться. Она неотступно сопутствовала ему до конца жизни.

В числе его занятий помяну о гальваническом аппарате, им устроенном, по­средством которого он весьма удачно занимался гальванопластикой. В Ялуторовске проживал механик-самоучка, мещанин Росманов, которому И. Д. пояснил теорию маятника и передал несколько научных сведений о законах равновесия и движе­ния тел. Этот Росманов устроил электрическую машину, гальваническую батарею Бунзена, гигрометр, пружинный термометр, часы стенные изящной работы, также и ветромер, заказанный ему И. Д. Якушкиным. Этот ветромер, устроенный на башне, вышиной в несколько сажен, помещался во дворе дома, занимаемого И. Д., ■в котором он г.рожил 20 лет. Помощью стрелки, ходившей по циферблату и при­водимой в движение системой колес и пружиной, на которую давил флюгер, сила ветра определялась пройденным стрелкой расстоянием по циферблату в данный промежуток времени...

По поводу этого ветромера был следующий случай, не лишенный комизма. Вследствие знойного и сухого лета подгорные крестьяне не без основания опаса­лись неурожая и заказывали молебны о дожде. Тогдашний городничий Вл[асов]² из числа чиновников безупречных и потому недоброжелательствующих нам (хотя, подобно стоокому Аргосу, мы все видели, но по принятому нами правилу о всем молчали), явился однажды к И. Д. предупредить его об опасности, коюрой он подвергается. Распространилось будто бы между крестьянами поверье, что он, буду­чи чернокнижником, с высоты своей башни разгоняет облака, чем и наводит засуху. Городничий заявил перед ним свое опасение о том, что крестьяне могут вломиться к нему во двор, свалить его башню и даже покуситься на его жизнь. И. Д. отве­чал ему очень спокойно, что это его не касается, потому что за целость его отве­чает перед правительством городничий и поэтому если взбунтовавшиеся
крестьяне его убьют, городничему придется за то поплатиться, следовательно предоставляется ему унять крестьян, как знает, убеждением или угрозой. Дело тем и кончилось...

При таких свойствах ума и сердца он не мог оставаться без влияния на мо­лодых товарищей своих; и точно, он равно сочувствовал и верующим, и неверую' щим, лишь бы признавал в них искренность и прямодушие, а потому доверив­шиеся ему прибегали к нему за советом во время скорби и упадка духа, и он умел их утешить и ободрить. От душевного недуга, говорил он, надо лечиться на­пряжением умственного труда и усердным исполнением нашего долга в отношении к ближнему. Своим же примером подтверждал он действительность врачебного средства, им предлагаемого.

Хотя уважал и любил его, я нисколько не думаю писать ему панегирик, бо желаю ознакомить читателя, дабы тем определить степень доверия, какую заслу­живают составленные с его слов Записки. Зная его добросовестность, можно за то поручиться, чю не только он не был способен выдавать ложь за правду, но и не передал бы факта или сведения, в подлинности коих предварительно не удостов ерился...

М. С. ЗНАМЕНСКИЙ¹

I

(П о неизданным материалам)

В конце 1839 года из Тобольска назначен был в Ялуторовск протоиереем молодой священник. Прибыв в Ялуторовск и ознакомившись с своими прихо­жанами, он обратил внимание на честную до аскетизма личность Якушкина и просил его нравственной поддержки: быть строгим судьей насчет даров к приношений.

Для местного ялуторовского чиновного мира И. Д. Якушкин, живший бедно, в одной перегороженной на-четверо комнате, избегавший знакомства чуждых ему по уму и развитию местных властей, был субъектом совсем неинтересным, а для простого ялуторовского люда он был колдун, собирающий травы по полям (его бо* танические экскурсии) и лазящий зачем-то на устроенный им столб (изобретен­ный им ветромер). Но, не сходясь с чиновным миром, он любил сходиться с на­родом и особенно с крестьянскими детьми; детей он особенно любил; сибирские бойкие, находчивые ребята очень нравились ему, и мысль дать им средства поучиться, устроить для них школу была его мечтою, но это и оставалось мечтой до встречи и знакомства с новым протоиереем, Якушкин с свойственною ему про­ницательностью угадал в новоприезжем дорогого человека для осуществления своей заветной мечты и старался сойтись с ним поближе. «Якушкин,—• пишет

Фон-Визина ялуторовскому протоиерею,— не то что жалуется, а говорит в письме своем ко мне, что с месяц как не видел уже вас, и что потому к вам не ходит, что полагает, что вы имеете какие-нибудь причины не видеть его; неужели это так? Уж не глупые ли слухи, что он колдун, вас останавливают? Разуверьтесь в таком случае, или вы боитесь, что ваше начальство знакомство это найдет предосудительным? Я тоже не думаю, чтобы это было так. Это было бы не­хорошо, скажу прямо, в нашем положении внешнем обидно. Я не о себе говорю, для меня все положения равны и все равно, но говорю о тех, например, Якушкине и Муравьеве, которые ценят это. За что же их обижать понапрасну, когда они уж и без того в изгнании и не на цветочном пути? Вы не бывали в этом поло­жении и не знаете, как трудно переносить пренебрежение добрых людей, которых несколько любишь и знаешь, что они добрые. Мы это испытали много раз; и право, это стоит креста порядочного... Якушкину я пишу об тебе, как полагаю, что хлопоты, нездоровье, усталость и, может быть, отчасти лень — причиною твоих редких посещений, а не что иное; по крайней мере, мне так. кажется по тому, как я тебя знаю; уверена, что если бы что другое было, то не скроешь от меня...»

Но в то время, как писалось это письмо, знакомство переходило уже в дружбу и шли горячие беседы о приведении якушкинской мечты в действительность: план преподавания со всеми подробностями был уже готов: это — способ взаимного обу­чения по методе ланкастерской.

II

Из сибирских воспоминаний¹

В дверях... стояла фигура неизвестного господина и с добродушной улыбкой смотрела на нас. Это был господин в легонькой шубе с коротеньким капишо- ном, в остроконечной мерлушечьей шапке на маленькой голове. По бокам его острого с горбом носа блестели темные, быстрые глаза; улыбающийся красивый рот его обрамливался сверху черными усами, а снизу маленькой, тупосрезанной эспаньолкой. Он не походил ни на духовного, ни на чиновника,— единственно по­ка знакомые мне два типа.

Заметив, что глаза мои впились в него, он снял свой колпак и вошел в нашу комнату.

—   Устраиваетесь? — спросил он, целуя моего отца, в то время¹ как отец спе­шил вытереть руки.

—   Да, понемногу.

—   Нам наши много писали об вас хорошего, мы верим им и очень рады. Хо­роший человек на нашем хорошем свете вещь не лишняя.— И он улыбнулся.— А это сын ваш?

—   Да.

—   А я вам еще не сказал своей фамилии, я Якушкин.— Он снял свою шубу, подошел ко мне, взял сухими, горячими руками за голову, нагнулся и поцеловал в лоб.

Я отличался колоссальной дикостию, и появление всякого чужого человека служило мне предлогом с быстротою молнии уноситься в отдаленную комнату. Этого, должно быть, боялся, ожидал отец мой в настоящую минуту, потому что положил на мое плечо свою белую руку, но, к его удивлению, бегства с моей стороны не последовало. Напротив, я не отрывал глаз от посетителя; все мои смутные понятия о черной даме, о ее друзьях, добрых людях, несчастных потому, что были добры, казалось олицетворились в этом сухом, сутуловатом человеке в серой куртке со стоячим воротником, сверх которой была надета широкая черная тесемка со спрятанными в боковом кармане концами. Брюки из той же материи, как и куртка, оканчивались такими светлыми сапогами, каких я еще не видал ни у кого.

Я не переставал его рассматривать во все время, пока он говорил с отцом. Гость с первого же разу понравился мне...

Гость встал, погладил меня по голове, поцеловал крепче прежнего и сказал, что он скоро познакомит меня с хорошими, умными детьми.

— Однако я не буду вам мешать теперь, устраивайтесь; а пока до свидания.— Он надел свою шубку, надвинул на лоб свою остроконечную барашковую шапку и вышел...

Пришлось мне обновить свой новый, блестящий костюм... Причина этого необыкновенного наряжения был Якушкин, пришедший, чтобы увести меня в го­сти — к детям. В ожидании меня он- сидел и весело разговаривал с отцом. Мне сделалось почему-то вдруг страшно... пусть бы завтра. Но отступление было заперто; в руках моих была шапка, и руки сестры выдвинули меня прямо к гостю.

—   А вот и он: здравствуй! — говорил улыбаясь Якушкин, целуя меня опять в лоб.— Ты готов? пойдем. Прощайте,— обратился он к отцу,— а о школе мы с вами потолкуем основательнее... вещь необходимая.

Неопределенные мысли волновали мою голову в то время, как я шагал по широким улицам Ялуторовска. Якушкин, нагнав какого-то мужика с медными подсвечниками, толковал с ним, рассказывая ему, как бы можно было сделать эти же подсвечники и лучше, да и обошлись-то они бы подешевле; тот с ним спорит:

—   Чудно вы говорите, Иван Дмитриевич,- право чудно, так-таки из синего купоросу и сорудуете медную вещь: без огня, значит.

—   Ну, а ты зайди ко мне, так я тебе покажу эту штуку... штука не мудреная.

—   Непременно завтра же зайду, посмотрю, посмотрю,— говорил, усмехаясь и приостанавливаясь в перекрестке, медяк: — а теперь прощенья просим.

И он пошел прямо, а мы повернули в переулок. Жутко -мне было подходить к сереньким воротам серенького небольшого дома с большими стеклами в окнах,
притом же и совесть мучила, что я обновляю свой новый костюм, идя не в цер­ковь, а в гости.

В длинной, с одним окном, передней встретили нас веселенькая девочка и ни­зенький, толстенький господин с трубкой во рту и в таком же костюме, как, и Якушкин. Вся его фигура напомнила Наполеона первого...

Молодое поколение, занятое беседой о такой подирающей по коже материи, не заметало, что герой важного рассказа, с маленьким чемоданчиком за плечами, с небольшим заступом и облитый с одной стороны ясным месяцем, усталыми ша­гами приближался по окраине озера к беседующим. Это был Якушкин, в один из зимних вечеров несшийся по льду и спугнувший молодцов, поивших коней. Но если бы Ивана, под присягой, спросить: не Якушкина ли он тогда видел? то он мог бы, по чистой совести, сказать, что нет. Так эффектен и могуч был тогда на коньках Якушкин и таким сгорбленным, в своей серой курточке, шел он теперь по берегу, опираясь на свой маленький заступ.

Неожиданное появление его между мальчуганами произвело, большой эффект: струсили все. Золотушный Митрий, прошептав: «колдун», поспешил к деревне; прочие замолкли и испуганно смотрели на подходящую фигуру. Здоровенные ре­бята, настроенные беседой на чертовщину, при виде Якушкина, известного в окрестных деревнях под именем колдуна, почувствовали себя скверно. Неко­торым показалось холодновато, другие неожиданно припомнили, что пожалуй лаяться будут дома: засиделись, мол, до полночи,— встали с своих мест. Оста­лись только трое — гастроном зубастый, Молотилов да Ванька. Им, очевидно, хотелось быть героями и на завтра хохотать над трусами, хотя и самим было жутко.

—    А вам что же, не хочется спать? — смеясь спросил Якушкин, подсаживаясь к трио.

—   Чего, спать-то? выспимся еще — не баре,— заметил Молотилов.

—- Разве только барам и спать?

—   А чего им больше делать,— есть да спать.

Якушкин внимательно взглянул на мальчика, добродушная физиономия кото­рого ясно показывала, что в его словах сказывалось убеждение без всякой иронии.

—-Ты грамотный?

—■ Нет.

—   Отчего же не учишься, разве не хочется?

—   Нашто нам... нас и дома дерут ладно.

—   Разве непременно драть надо, чтобы грамотным сделать?

—   Не поймешь, так зато... Не надо, на што нам грамота-то!

—    Ты парень умный, а с грамотой-то тебя каждый купец в прикащики возь­мет... Ты посмотри на наших купцов-то, все почти из деревень ребятами пошли... Честно, да хорошо будешь жить, так и сам со временем купцом будешь.

Якушкин сразу, хотя и нечаянно, попал в больное место мальчугану: ему не раз мечталась геройская жизнь, сидя верхом на лошади и таская по вспаханному полю борону. Костюшка задумывался о другой, менее тяжелой и более обеспечен­ной жизни, и вдруг колдун узнал его заветную думушку, и пришел даже дорогу показать. Костя задумался. «Нет, трудно... не поймешь», закончил он свои¹ размышления.

—* Тебе который год?

—   Четырнадцатый.

—   Ну, погоди, через полгода, а может и раньше, мы выстроим у собора шко­лу, и если твой отец тебя отпустит, так приходи... попробуй: драть там не будут..

—   Отец-то отпустит.

—  Ну, и кончено дело. А ты не хочешь учиться? — обратился Якушкин ла­сковее обыкновенного, смотря на симпатичное лицо Вани.

—   Нет.

—   Он в батраки нанялся,— пояснил гастроном.—■ Я, пожалуй, пойду, коли драть не будете; я аз... буки... до земли уж знаю.

Якушкин повеселел. Расспросив двух прозелитов о месте их жительства, он записал фамилии и пошел в город. Весело шел по длинной и пустой улице Иван Дмитриевич, так звали Якушкина. Молотилов значился в его списке уже два­дцатым охотником, и все эти 20 изъявили желание сами: кто хотел поскорее узнать, какие такие люди да города есть на свете; кто мечтал о будущей писар­ской карьере; кто хотел поскорее научиться, как мельницы разные да машины строить. Отличаясь способностию сходиться с простым народом, Якушкин дей­ствовал на мальчуганов с разных сторон и умел показать грамоту, как двери к интересному практическому знанию. Сойдясь со вновь прибывшим протопопом, он двинул быстро свою давнишнюю мечту, и в соборной ограде был уже готонг фундамент школы, не раз посещаемый будущими завербованными учениками...

Якушкин с чашкою кофе присел к протопопу.

—   Наша школа растет.

—   Да, двигается. К зиме можно будет и начать.

—   У меня еще вчера двое кандидатов прибыло.

—- К открытию-то, пожалуй, нужно будет пристройку делать:—вы сотню,, пожалуй, навербуете,— сказал со смехом священник.

—  Хорошо бы вашими устами да мед пить. Но дело в том, что нам с вами придется вести войну и наше новорожденное детище отстаивать энергически. Что со стороны родителей будет сочувствие, об этом нечего и толковать много... ре­бята тоже будут охотно заниматься,— я на это уж надеюсь. Но много придется; нам перенести со стороны здешнего начальства...

Поднявшись по узенькой лестнице, какие устраиваются на пароходах и ведут в каюты, Якушкин вступил в свою комнату, более похожую на каюту, чем наг комнату, и, засветив свечу, осветил всю свою каюту. Стены ее были обтянуты
черным коленкором, на котором резко выдавался в переднем углу артистической работы бюст красивой женщины,— это был бюст его жены. Между окон, над письменным столом, висели два детских портрета,— это были его дети. Над ними полочка с книгами, барометр, небольшая иконка на меди — работа старых вели­ких мастеров Италии. Вот и все украшение Якушкинского логовища. Но входя в эту; комнату, как выразился один любитель аллегорий, чувствуешь, словно за­глянул в сердце самого Якушкина.

Переодевшись в халат и вязаные туфли, Якушкин подвинул к столу склад­ной табурет и принялся за письма. Быстро бегало его перо по бумаге, листок за листком откладывался в сторону, и не замечал Якушкин, что, сев писать при свете свечи, он дописывал при розовом утре, обрисовавшем холодные, но пре­красные черты белого бюста. У ворот послышался топот лошадей и дребезжание тележки; затем стукнул калиткой широко шагающий Лилин ¹. Иван Дмитриевич, предложив ему трубку, поспешил закончить и запечатать письма, после чего вручил ему на расходы весь имевшийся в наличности капитал, и молча, с при­знательностью обнял Лилина. По уходе его он задул свечу и заснул сном, каким дай бог нам спать почаще...

—   Вишь ты, от скворешницы дождя нет.

—■ Это, парень, не скворешница.

—   А лешак его знает, што тако.

— Я ономнясь возил туда картофь. Тамотка Якушкин живет,— пояснил при­городный крестьянин.

—   Это колдун-то?

—■ Какой колдун?

—   А Якушкин-то: он, бают, колдун.

—   Ну?

—   Вон он де живет.

—   Где скворешница-то?

—  Кто-те скворешница... Картофь продавал, сам видел... Стрелки там на верху-то знать.

—   О?

—   Он при мне лазил туда... А в столбе-то, слышь, воет...

—   Да кто?

—   Да колдун-то

Публики прибывало. Однако мало кто понимал, о чем идет дело. Знали только, что между дождем, столбом и Якушкиным существует что-то общее...

Речь о столбе, Якушкине и дожде ходила из уст в уста и волновала базар­ную площадь...

Якушкин с раннего утра был занят делом: разостлав на полу своей каюты простыню, он клеил изящно приготовленный им самим глобус для будущей, быстро подвигающейся в соборной ограде, школы. Не один он трудился для нее:,

Мурашев клеил картон для таблиц; Илья Яковлич, отличающийся хорошим Почерком, каллиграфировал грамматику, арифметику, географию и первоначальные правила механики; Кандальцева вязала шелковые шнурки для глобуса, указок и проч. Коленкоровый чехол с кистями, для земного шара, у ней уже давно готов. Кабаньский ¹ точил вешалки для детских шуб и шапок; словом, все друзья были заняты приготовлением к школе.

Якушкин с увлечением ребенка трудится над бумажной землей, и, склеив окончательно две большие чаши, он с любовью смотрит на свое произведение. Присев на колени и вытирая полотенцем свои руки, он хотел приняться за забы­тый им стакан чаю, но замечтался. Грезится ему, что пройдет немного годов, а в Ялуторовске и его окрестностях не останется ни одного безграмотного; умная, честная книга заменит штоф отравленной водки, и имена их, невольных времен­ных жильцов, будут произноситься с любовию. А они, один за другим спускаясь в свою трех-аршинную квартиру, смело скажут, что делали честное дело и с связанными руками. Пусть же нарождающееся поколение, которое, во всяком случае, будет счастливее их, поведет далее святую борьбу с невежеством! Слава святому труду!—так мечтает Якушкин. Тихий ветер, подчас врываясь в рас­крытое окно, колеблет лежащий на полу легкий глобус...

Тешилось и радовалось сердце Якушкина, смотря на весь этот дружный Между собою сброд, так весело прибегающий ежедневно в классы, несмотря ни на какую погоду: ни на зной, ни на стужу. И еще с большей энергией прини­мался он с другом своим, протопопом, отстаивать свое незаконное детище, отпи­сываясь от разных дрязг. Много, должно быть, было этих дрязг, но мы, дети, их не знали. Только раза два проносился между нами слух, что закроют нашу школу, и вешали мы головы и соображали, зачем и почему? Редкое явление, не правда ли: что мы, ребята, любили школу и учились без розги!

Ялуторовские власти, присутствовавшие при открытии школы, отнеслись сначала благосклонно, т. е. мысленно решили: плевать-де нам, тешьтесь, коли есть охота; ни тепло нам от вашей школы, ни холодно. Но оказалось, что одной власти — именно ученой, могло быть и холодно: в уездное училище перестали отдавать, даже стали брать оттуда. Предвиделся плохой исход — быстро прибли­жалась цифра, при которой, пожалуй, начальство найдется вынужденным закрыть уездное училище. Полетел в губернию донос, что лицо, которому никоим образом нельзя доверить просвещение, обучает детей.- На донос последовал запрос: как и почему? Оказалось, что обучает детей протопоп, а незаконное лицо только по­казало порядок, как устраиваются ланкастерские школы...

Скрипнула дверь, и в морозном облаке показалась темная фигура Ивана Дмитриевича, в своей острой шапке и в шубке с крылышками.

—• А, вот они все за работой. Здравствуйте!—говорит Якушкин, освобож­дая усы от длинных ледяных сосулек. Поздоровавшись с отцом, он подошел к батарее, попробовал на язык проводники и посоветовал уменьшить силу батареи,
потом показал, как держать воронило, чтобы удобнее полировать выпуклые мес­та; затем, пододвинув низенькую скамеечку, сел рядом с отцом перед печью

—  Ну, мы с вами теперь настоящие колдуны... снадобья варим... А мороз сегодня добрый!

—   Я не ожидал вас!

—   Решился было не выходить сегодня, да не утерпел... вспомнил, что около вас дом пустой...

—   И заговорило ретивое! —• рассмеялся отец: — несмотря на мороз побежали, чтобы не упустить квартиру для школы.

—• Да, и нанял очень дешево. С завтрашнего дня начнем кой-какие переделки да поправки; а недели через две у нашей мужской школы будет сестрица—жен­ская школа.

—   Успеем ли так скоро?

—   Да отчего же: столы и полукружия почти готовы, таблицы тоже можно взять у нашего первенца... Наши дамы торопят,— просят труда и работы. Пусть же и ведут эту школу, а мы теперь будем только архитекторы да руководители.

И они принялись толковать подробно о своей новой школе.

А. П. СОЗОНОВИЧ ¹

Басня о гибели ветромера, изобретенного Иваном Дмитриевичем Якушкиным и устроенного на высоком столбе во дворе его квартиры, от рук мещан, ночью тайком пробравшихся в этот двор,— пустая выдумка.

Жители маленького городишка у всех на перечете. За такое самоуправство всякий побоялся бы наказания от местного начальства, так как все от малого до великого видели и знали благосклонность к декабристам высших властей Сибири, служившую внушением не для одних мещан, но и для высшего слоя общества, а кроме того, знали, что они умели и могли крепко постоять за себя.

Хотя Иван Дмитриевич в самом деле подозревался¹ в чернокнижии за собра­ние растений (он составлял гербарий растений Тобольской губ.), постоянную письменную работу, за клейку различной величины глобусов из картона, чтение книг, сначала даже и за катанье на коньках в отдаленной от города местности по р. Имбирею, так как он, позднею порой, при лунном свете,. неожиданно вы­летал стрелой из развалин водяной мельницы и исчезал из вида случайных на­блюдателей. При подобной обстановке, в высокой, почти остроконечной шапке, в коротенькой шубейке, перетянутый кожаным ремешком, весь в черной одежде, при его худобе, он должен был казаться народу колдуном, стремительно летев­шим на пир или на совет к нечистой силе. Но вместе с тем перед ним благо­говели за чистоту его безупречной жизни и безграничную любовь к ближнему,
благодетельно отражавшуюся на всех, кто бы ни встречался на его пути. Его прони­цательный взгляд быстро подмечал выдающиеся в людях способности; он не пропускал возможности развить их, чтобы приложить к делу, соответственному положению человека, и считал себя счастливым, если ему удавалось ободрить кого-нибудь, убедив, что и у него есть доля способностей, над которыми стоит потрудиться, а не оставлять их под спудом...

Происхождение басни о неправдоподобном случае с ветромером Якушкина следующее (сочинители забавной истории забывали о воротах с крепким запо­ром, о злых дворняжках, о неподкупной хозяйке дома Федосье Родионовне, пользовавшейся хорошей славой между мещанами, которые, во всяком случае, не могли тихомолком, с топорами и заступами, действовать на маленьком дворе квартиры Ивана Дмитриевича, да еще почти перед самым его окном): в Ялуто­ровске был городничим всеми уважаемый и любимый Дмитрий Григорьевич Скорняков, настолько мягкий и безобидный человек, что за него, в случаях, требующих строгости, иногда распоряжалась его тщедушная жена Ольга Але­ксандровна, уроженка Березова, хорошая знакомая Ентальцевых. Он из располо­жения к декабристам приезжал предупредить Якушкина, что крестьяне и мещане винят его в отводе дождя и что по городу слухи носятся, будто они собираются убить его, приписывая сильную засуху ежедневному его колдовству на столбе; при этом он просил сделать милость, до греха, срубить столб. Якушкин по­смеялся над такими мрачными сказками, заключив, что все это вздор [1], и наотрез отказал исполнить его просьбу, объясняя, что городничий обязан охранять госу­дарственных преступников, состоящих под его надзором, и отвечать за жизнь каждого из них, а в случае несчастья — сам рискует лишиться места. Следова­тельно, он считает себя в безопасности, вполне полагаясь на его бдительность и здравый смысл русского народа. После этого добрейший Дмитрий Григорьевич чрезвычайно смутился, вероятно, сообразив, что у слабого начальства от страха глаза велики.

Иван Дмитриевич предполагал, что Ольга Александровна, может быть, сама верила в его колдовство на столбе, поэтому приплела к местным толкам покуше­ние на его жизнь, перепугала мужа, надоумила отправиться к нему и воздейство­вать на него страхом.

Как бы то ни было, но после вышеупомянутого разговора со Скорняковым высокий столб, на вершине которого был утвержден механизм ветромера, не производивший ни особенного визга, ни скрипа, много лет спустя был снят со столба самим Якушкиным, когда его здоровье окончательно расстроилось и он не в состоянии был ежедневно лазить для метеорологических наблюдений на стол­
бе, при тогдашних его усиленных хлопотах о приходских школах и занятиях з мужской и женской, которые были основаны им — первая в 1842 г., вторая в 1846 г., в память скончавшейся в этом году его жены. Под его руководством я с его участием учение в них велось по кратким, но толково им же составлен­ным учебникам, и по методу Ланкастера.

С основанием школ все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на второй план. Ему посчастливилось завести их благодаря сочувствию прото­иерея Сретенского собора Стефана Яковлевича Знаменского (переведенного из Тобольска в 1840 г.), с восторгом согласившегося взять на себя почин благого дела, что представлялось главным затруднением, а денежные средства он считал второстепенным.

Жертвуя не от больших излишков своими деньгами, трудами, здоровьем, Иван Дмитриевич увлекал своим примером не только ялуторовских и тобольских товарищей, но и посторонних. Например, купец И. П. Медведев [2], имевший близ Ялуторовска, в деревне Коптюль, стеклянный завод, сделался самым крупным из жертвователей. Таким образом, денег собрали в достаточном количестве, а учителя были свои, безвозмездные: прот[оиерей] Знаменский, Якушкин, соборный дьячок Евгений Флегонтович Седачев и пр.

Особенный успех имела женская школа. В то время она была единственной в Тобольской губ. и чуть ли не единственной во всей Западной Сибири. Кроме общего первоначального образования, девочки еще учились рукоделию.

Наблюдать за рукодельным классом вызвалась Фелисата Ефимовна Выкре- стюк, умная и добрая женщина, жена новоприбывшего исправника, жестокого человека и взяточника, вымогавшего деньги безразлично как с богатых, так и с неимущих крестьян; последним Фелисата Ефимовна, потихоньку от мужа, дава­ла денег ему же на взятки и этим избавляла несчастных от побоев.

Выкресткж был тем более невыносим для крестьян, что его предшественник Менькович славился относительным бескорыстием.

Фелисата Ефимовна приобрела много денег для школы: сбывала рукоделия учениц в ближайшие города и собирала по 25 руб. в год за ученицу (учение обеих школах было бесплатное, но этот временный сбор был удачно придуман Якушкиным при открытии женской школы для ее упрочения и был в ходу пер­вые годы ее существования) с бездетных и более или менее состоятельных лю­дей, так как всякому лестно было иметь в этой школе свою стипендиатку.

Фелисата Ефимовна тоже была бездетна; увлекаясь занятиями и выгодами школы, она забывала на некоторое время горечь своей семейной жизни и доро­жила участием Якушкина, которому без объяснений была понятна всякая семей­ная драма.

Из сочувствия N Фелисате Ефимовне декабристы делали исключение — изредка посещали дом отъявленного взяточника...

Второй сын протоиерея Знаменского, Михаил Степанович (впоследствии сделавшийся гордостью своей родины, Сибири, как недюжинный художник, остроумный карикатурист, любитель археологии и вообще человек даровитый; он скончался на 59-м году жизни от разрыва сердца, 3 марта 1892 г.), нарисо­вал хорошенькую карикатуру, представив Якушкина охраняющим свой цветничо^т' от козлов, которые со всех сторон покушаются в него ворваться.

Иван Дмитриевич, находясь на поселении, приобрел странность: он вообще не любил, когда люди женятся или выходят замуж, особенно, если это касалось его близких знакомых...,

Иван Дмитриевич привлекал детей своим терпением и веселостью. Он охотно удовлетворял их любознательность, отвечая не только на все вопросы, но и по- бторяя по нескольку раз, он затевал для них на дворе разнообразные игры и> к их общей радости, сам участвовал в них.

Употребление в разговоре слова «вздор» невольно заимствовалось учащимися в обоих училищах.

Денежные вклады для существования женской школы с каждым годом уве­личивались и, наконец, дали возможность Ивану Дмитриевичу выстроить для нее весьма приличный дом и оставить после своего отъезда в Россию, благо­устроенной.

Механизм ветромера был заказан Росманову, механику-самоучке, мещанину с дарованиями, который без инструментов и руководителя мастерил часы и до­вольно верные. Большие стенные часы его работы были привезены, М. И. Му- равьевым-Апостолом в Россию в память Ялуторовска и трудов его лучшего друга И. Д. Якушкина, открывшего Росманова, познакомившего его с теорией маятника,, с законами равновесия, движения тел и т. п.

Сибирские часы, по желанию Матвея Ивановича, после его кончины пере­даны старшему внуку Ивана Дмитриевича В. Е. Якушкину.

Если б Росманов не был семейным и пожилым человеком, то Якушкин не допустил бы его таланту затеряться в глуши. Но он обогатил его жизнь при­обретением необходимых познаний в его ремесле и осчастливил интересными для него заказами — гальванической батареей Бунзена, гигрометром и пр.

Иван Дмитриевич получал достаточно посылок и денег, почему мог жить в Ялуторовске, при тогдашней дешевизне, ни в чем себе не отказывая. Но, сто­ронник суровой жизни, он был ее живым примером и советовал подрастающему поколению, в видах своей независимости, всегда довольствоваться только крайне необходимым, не лишая себя известных удобств, в которых нуждается всякий образованный человек.

Якушкин нанимал у Родионовны верхний этаж её маленького деревянного, домика в две комнаты. Первая комната была довольно просторная, в два окна,.

выходящие на улицу, и третье налево от выходной двери, в левой стене, шло во двор; из него виден был столб с устроенным на вершине его ветромером* У задней стены, направо от входной двери, стояла большая старинная печь, за ней вторая дверь вела в маленькую спальню с одним окном, выходившим на противоположную часть двора. Правая стена большой комнаты была глухая. Входная дверь шла в темные, холодные сени, из них другая, низенькая, вела на небольшую продолговатую площадку, к концу которой примыкала, прилегая к стене, узкая, почти отвесная, деревянная лестница, спускающаяся в сени ниж­него этажа, имевшие общий выход во двор.

В первой комнате, между двумя окнами, стоял письменный стол на двух шкафиках, вольтеровское кресло с круглой ножной подушкой, два складных стула, этажерка, маленький диванчик, по обеим сторонам комнаты две большие песочницы и в обеих комнатах по стенной вешалке. В спальне находились: узенькая кровать, стол, табурет и шкаф. Вся мебель была выкрашена черной краской под лак и обтянута, как и стены, темносерым коленкором. В первой ком­нате стены оживлялись замечательной работы копией Мадонны с оригинала одно­го из великих художников», портретами семейными, товарищей, протоиерея при Казанском С.-петерб.[ургском] соборе П. Н. Мысловского и магнитом, висевшим в виде подковы; этажерка украшалась гипсовым, в естественную величину, бюстом замужней сестры Ивана Дмитриевича.

Родионовна, как и большая часть сибирячек, обладала проворством, чисто­плотностью и поваренным искусством; поэтому он имел дома здоровый и вкус­ный обед, и квартира его, светлая и теплая, всегда щеголяла необыкновенною опрятностью.

В одежде Якушкина соблюдалась тоже строгая простота: он носил неизменного покроя черный казакин зимой, а летом серый, из хорошей, прочной ткани с ослепительно белым отложным воротничком или пробивающимся кантом из-под широкого черного галстуха и нарукавниками, и часы на черно-муаровой тесемке; дома, смотря по погоде, он надевал куртку или ваточный халат с вышитыми туфлями.

Отсутствие неряшества и общая гармония придавали праздничный вид и свежесть квартире, одежде и хозяину, или лучше сказать, что его свойства отра­жались на всем его окружающем.

Он смеялся над непостоянством и часто бессмысленностию моды, надеясь, что со временем люди будут одеваться сообразно климату, сложению и образу жизни, имея прежде всего в виду сохранение здоровья, что не может помешать красоте покроя одежды. Сам любя красоту во всем, во имя ее и жалея девочек- подростков, он с жаром доказывал барышням и их маменькам вред и безобразия неестественно удлинять свои талии, перетягивая самые важные органы в ущерб здоровью, а следовательно, и красоте. В подтверждение своих слов он показывал им очерки изящных форм Венеры Медицейской...

Якушкин считался лучшим ботаником. Занимаясь преимущественно естествен­ными науками, он не переставал постоянно пополнять свое общее образование, так как для него умственный труд был насущной потребностью и высшим на­слаждением. Поэтому он легко мирился с превратностями судьбы, был всегда бодр и весел. По выдающимся свойствам ума и характера, он имел влияние на большую часть своих товарищей, хотя многие из них были значительно старше его годами, например, М. А. Фонвизин, которым он овладел с первой встречи с ним; в минуты скорби и упадка они искали его нравственной поддержки и, побеседовав с ним, чувствовали себя сильнее. Он умел живо представить им, что всякое дурное положение имеет свои хорошие и даже полезные стороны, что во всяком положении провидение налагает на нас известные обязанности к ближ* ним, строгое исполнение которых, при усиленном умственном труде и прочих занятиях, не допускает человека до уныния.

—   Да тогда у вас, господа, нехватит времени заниматься таким вздором,— добавлял он с добродушной улыбкой, которая казалась еще привлекательнее от ряда видневшихся зубов ослепительной белизны. Такое неожиданное и своеобраз­ное заключение вызывало смех и изменяло унылое настроение духа собеседников на весьма продолжительное время...

СТИХИ О БЫВШЕМ СЕМЕНОВСКОМ ПОЛКУ *

Ф. Н. Г л инка

Была прекрасная пора:

Россия в лаврах, под венками, Неся с победными полками В душе — покой, в устах—«ура!» Пришла домой и отдохнула². Минута чудная мелькнула Тогда для города Петра.

Окончив полевые драки,

Носили офицеры фраки,

И всякий был и бодр и свеж. Пристрастье к форме пригасало,

О  палке и вестей не стало,

Дремал парад, пустел манеж...

Но перед вами отличался Семеновский прекрасный полк.

И кто ж тогда не восхищался. Хваля и ум его, и толк И человечные манеры?

И молодые офицеры,

Давая обществу примеры, Являлись скромно в блеске зал, Их не манил летучий бал Бессмысленным кружебным шумом: У них чело ясяелось думой.

Из-за которой ум сиял... Влюбившись от души в науки И бросив шпагу спать в ножнах, Они в их дружеских семьях Перо и книгу брали в руки, Сбираясь, по служебном дне,

На поле мысли, в тишине...

Тогда гремел, звучней, чем пушки, Своим стихом лицейским Пушкин. И много было... — Все прошло! ¹ Прошло и уж невозвратимо —

Все бурей мутною снесло, Цромчалось, прокатило мимо...

И сколько, сколько утекло,

Волною пасмурной, печальной (И здесь и по России дальной)

В реках воды, а в людях слез;

И сколько пережито гроз!..

Но пусть о них твердят потомки;

И мы, прошедшего обломки,

В уборе париков седых^

Среди кипучих молодых,

Вспомянем мы хоть про Новинки, Где весело гостили Глинки,

Где благородный Муравьев За нить страдальческих годов Забыл пустынную неволю И тихо сердцем отдыхал; ² Г де, у семьи благословенной,

Для дружбы и родства бесценной, Умом и доблестью сиял И к новой жизни расцветал Якушкин наш в объятьях сына, Когда прошла тоски година И луч надежды обещал Достойным им — иную долю.