РЕПЕТИЛОВ

1

Всем авторам, стремившимся разорв ть связь Грибоедова € революционным движением его времени или хотя бы ослабить ее или снизить ее значение, образ Репетилова всегда казался сильнейшим аргументом в пользу их выводов. Еще П. А. Ка­ратыгин в своих воспоминаниях приводит слова Репетилова о тайном обществе в качестве доказательства полной непри­частности Грибоедова к организациям декабристов. А. С. Су­ворин и М. О. Меньшиков выдают Репетилова за лучшее доказательство отрицательного отношения Грибоедова к рево­люционерам вообще.

Н. К. Пиксанов считает, что «сильным противовесом моло­дой декабристской России в „Горе от ума" явилась интерхмедия о Репетилове». «Его (Грибоедова) политическая сдержанность и скептицизм ярко сказались на вводном эпизоде — на интер­медии о Репетилове». В другом месте тот же автор утверждает: «Поэт-энтузиаст, увлеченный политическим движением, воз­держался бы включить в пьесу эту интермедию о Репетилове и его „секретнейшем союзе", где шумят—и только»⁵⁰⁵.

Как же понять этот столь противоречивый с виду образ? Почему в пьесу, которая так тесно связана с идеями тайного общества, автор ввел насмешливое изображение именно члена тайного общества? Почему Грибоедов, друг декабристов, создал насмешливое изображение участника тайной организации? Как истолковать факт распространения декабристами такой пьесы, которая будто бы содержит насмешку над ними же? В этом и состоит для историка содержание «репетиловской про­блемы».

В предыдущих главах не раз указывалось, что тайное об­щество декабристов пережило сложную историю, прошло через разнообразные этапы внутренней эволюции. Союз Благоденствия

начал свою работу в 1818 г. с энтузиастической уверей- ностью в правильности избранной тактики. Основная масса членов твердо верила в возможность добиться своих целей и подготовить страну к перевороту и обновлению жизни путем создания общественного мнения и управления им. Для этого необходимо развить широкую агитацию, навербовать как можно больше сторонников, занять своими членами ответственные ме­ста в управлении страной — и «общее мнение» — необходи­мейшая предпосылка переворота — создастся в течение при­мерно двадцатилетнего срока. Тогда последует переворот, отмена крепостного права и крушение абсолютизма.

Действительно, количество членов тайного общества сильно возросло. Союз Спасения насчитывал всего около тридцати чле­нов, а Союз Благоденствия вырос до двухсот участников. Член Союза Благоденствия, который обязывался сразу зачислиться по какой-либо «отрасли»—«человеколюбия», «образования» и проч., естественно, должен был выявлять себя обилием обличительных речей о «язвах отечества». Степень его активности определялась прежде всего обилием ораторских выступлений или организа­ционных действий открытого характера — образованием литера­турных, педагогических и прочих обществ, но более всего—ора­торством. Члены союза успешно «гремели» во всех гостиных против палок и крепостного права, но палки продолжали при­меняться, а крепостное право чувствовало себя вполне устой­чиво. Хотя «общее мнение» должно было «предшествовать); революции, но что именно находилось между ним и револю­цией и каким образом первое переходило бы во вторую — это было как раз не вполне ясно самому кругу основателей Союза Благоденствия. ВрехМя «не сближало их с целью», а даже «как бы отдаляло от оной», и среди проповедников и ораторов все отчетливее и отчетливее нарастало недовольство принятой тактикой и всей структурой организации. Число неудовлетво­ренных возрастало.

Все более и более напряженное положение, связанное с раз­витием всеевропейской революционной ситуации, стимулиро­вало идейную поляризацию. Когда Якушкин в начале 1820 г. отправился в Петербург, новизна настроений членов тайного общества бросилась ему в глаза. «В два года моего отсутствия число членов Союза Благоденствия очень возросло, правда, что многие из прежних членов охладели, почти совсем отда­лились от общества, зато другие жаловались, что тайное обще­ство ничего не делает; по их понятиям создать в Петербурге общественное мнение и руководить им была вещь ничтожная; им хотелось бы от общества теперь уже более решительных приготовительных мер для будущих действий... Союз Благо­денствия, казалось нам, дремал. По собственному своему обра­
зованию, он слишком был ограничен в своих действиях»,— пишет декабрист⁵⁰⁶.

Рыхлая и пестрая по составу масса членов Союза Благоден­ствия перестала соответствовать требованиям тайной органи­зации, когда ее руководящее ядро стало на точку зрения воен­ной революции, строгой конспирации и республиканской программы. Московский съезд 1821 г. ликвидировал Союз Благоденствия. Для колеблющейся и нерешительной части членов ликвидация была удобным предлогом «отстать» от об­щества. Для сторонников военной революции и радикальной программы ликвидация была удобной формой «чистки» обще­ства: необходимо было устранить колеблющихся, чтобы начать заново строить тайное общество.

Требования к члену новой организации теперь в корне от­личались от прежних. Ранее требовался проповедник, агитатор, смелый разоблачитель палок и крепостного права, оратор в дворянских гостиных и клубах. Ныне стал необходим осто­рожный конспиратор, военный человек, решительный и сме­лый, в полном молчании и строжайшей тайне готовящий воен­ный удар — сердце революционного переворота. Ранее члены вдохновляли друг друга на проповедь, на гласное обсуждение всех «зол», всех «язв отечества». Теперь эта открытая и явная агитация была признана не только излишней, но вредной, и руководители организации стали отучать молодых офицеров «кричать» на площадях и в гостиных. Ранее целью было набрать как можно более красноречивых членов, формирователей общественного мнения. Ныне надо было как можно осторожнее выбирать конспираторов и избегать крикунов. Предпочитать надо было преимущественно военных: член ценился не только по качествам своего глубокого внутреннего убеждения в пра­воте дела, но и по количеству штыков под его командой. Сколько войск может он привести под знамена революции? Это было важно.

Новые требования противопоставлялись старым. Старый способ казался смешным, отсталым и даже вредным. В этом крутом повороте проявлялся внутренний рост декабризма. Основные враги также не были новыми, новым было другое: способы действия. Это рождало новые требования и к отдельно­му члену и к организации в целом, к ее структуре, к способу подготовки переворота и самого революционного действия. Организация несравненно выросла, шагнула вперед, стала зрелее. Она, собственно, и стала в основном тою, какой мы знаем ее по конечному выступлению — по 14 декабря 1825 г. а по восстанию Черниговского полка.

Основное руководящее ядро общества начало работу и на Юге (Южное общество организовалось в Тульчине в марте

1821    г.) и на севере (в Петербурге, в 1822 г.) именно отбором, отсевом членов. Резкое недовольство старым типом члена организации характерно для руководящего ядра. Юшневский на учредительных заседаниях Южного общества призывал к отсеву колеблющихся и нерешительных членов: «Лучше сейчас их удалить, чем после с нихми возиться». Позже декаб­рист Фонвизин, на квартире которого собирался московский съезд 1821 г., показывал, что Союз Благоденствия был разру­шен с целью отделаться «от некоторых членов, которых нрав­ственный характер не соответствовал ни духу, ни направлению союза». Якушкин прямо говорит о существовании в Союзе Благоденствия «ненадежных» членов: решено было «объявить повсеместно во всех управах, что так как в теперешних обстоя­тельствах малейшею неосторожностью можно было возбудить подозрение правительства, то Союз Благоденствия прекращает свои действия навсегда. Этой мерой ненадежных членов удаляли из общества». С. Трубецкой настаивал, чтобы «не брали пустой молодежи». Матвей Муравьев-Апостол, старый член декабрист­ской организации, выражал свое мнение еще резче и даже об­винял Александра Муравьева, еще ранее отставшего от общества, в недопустимо-небрежном приеме членов: «Александр Му­равьев перед тем, чтобы ему выдти в отставку и отстать совер­шенно от общества, набрал в Москве таких членов, которые срамили общество, их нужно было удалить»⁵⁰⁷.

Перемена программы и резкий поворот тактики влекли за собою совершенно новое понимание своей роли, своего значения и для каждого отдельного члена, вошедшего в новую органи­зацию; иные требования каждый предъявлял и к себе. Требо­вание строгой конспиративности, чувство гораздо большей близости желанного переворота, совершенно новая степень чувства ответственности за свое поведение, не слова, а дей­ствие как критерий: «Граждане! Тут не слабые меры нужны, а решительность и внезапный удар!..»

В свете этой большей близости переворота и новых задач и целей старая форма организации казалась в целом отжив­шей, слабой, даже смешною. Историк может спокойно взве­шивать положительное значение пройденного этапа, активный участник действий, поднявшийся на новую ступень, нередко с презрением глядит на пройденную — изжитую и отвергну­тую. Так вся деятельность Союза Благоденствия некоторым стала казаться малозначащей и пустой. Декабрист Бригген говорил, что все управы Союза Благоденствия «ничего не де­лали, а только собирались иногда для препровождения времени в разговорах». Он же показывает, что на совещаниях Союза Благоденствия начинали рассуждать об обществе, но рассуж­дения эти «через полчаса обыкновенно переходили в пустые
разговоры, коими и заключались». Артамон Муравьев показы­вал на следствии, что декабристы Матвей и Сергей Муравьевы «всегда говорили мне о обществе начальном, бывшем в Москве, как о вздорном». Эти суждения не объективны, но чрезвычайно показательны для мнений и настроений декабристов в 1821 —

1822    гг.⁵⁰⁸

Сопоставляя эту внутреннюю эволюцию общественного дви­жения с образом Репетилова, нельзя не установить их глубокой внутренней связи.

Когда создан Репетилов Грибоедовым? Текст последних двух актов комедии, а стало быть, и текст Репетилова написан Гри­боедовым в основном летом 1823 г. в тульской деревне Бегиче­ва. «Последние акты „Горя от ума^а написаны в моем саду в бе­седке»,— свидетельствует С. Н. Бегичев⁵⁰⁹. Таким образом, Репетилов фиксируется в определенном тексте тогда, когда переход тайного общества на новый этап уже завершился и укрепился. Член тайного общества—«крикун», «болтун»—уже рассматривался как вреднейшая фигура, был осужден и от* сеян. Нельзя не увидеть в Репетилове изображения именно этого, подлежащего отсеву и отсеянного члена, изображенного со всей сатирической авторской страстью. Репетилов — не толь­ко образ примазавшегося, пустого и ненадежного члена обще­ства; в этом образе вместе с тем запечатлен и общий поворот тактики декабризма, избрание новых, более серьезных и дей­ственных методов борьбы.

Проанализируем теперь состав репетиловского образа, поль­зуясь установленными выше историческими критериями. Ясно, что текст речей Репетилова дает возможность установить как совокупность отвергаемых, осужденных черт члена тайной организации, так и — по контрасту с отвергаемым — в какой-то мере совокупность черт желательных.

Не подлежит сомнению общий высокий интерес Грибоедова- Чацкого к проблемам государственного значения. Человек, уверенный в том, что народы добывают себе конституции, и посылающий Рылееву искренний республиканский привет, разу­меется, испытывает глубочайший интерес к представительной си­стеме правления. Поэтому разговоры о «камерах», то-есть о пала­тах парламента, взятые сами по себе, как тема обсуждения, несом­ненно относятся к числу вопросов, глубоко интересующих Грибо- едова-Чацкого. Человек, возмущенный тем, что старый, сослов­ный суд неправеден («защиту от суда в друзьях нашли,в родстве»), не может не интересоваться новым, бессословным судом, то-есть вопросом о присяжных заседателях. «Государственное дело», взятое в высоком и реальном составе своего содержания, глубочайшим образом интересует Грибоедова-Чацкого, только Что со всей страстью спрашивавшего о качествах истинного
государственного деятеля («где, укажите нам, отечества отцы?..»). То же надо сказать и о «радикальных лекарствах» против нена­вистного строя. Таким образом, не задетая в репетиловских ре­чах тематика сама по себе вызывает отрицательное отношение Чацкого,— отнюдь нет. Опошление этих высоких тем — вот что вызывает взрыв негодования. Темы эти, заметим, даже и ха­рактеризованы как выходящие за рамки репетиловского разу­мения; он об этих высоких темах и слова-то путного сказать не может, в чем и признается: «Я сам, как схватятся о камерах, присяжных, о Бейроне, ну об матерьях важных, частенько слушаю, не разжимая губ; мне не под силу, брат; и чувствую, что глуп».

Прежде всего, Репетилов — пустомеля, он сам себя так и называет («что пустомеля я...»). Чацкий перебивает его с пер­вых же слов восклицанием: «Да полно вздор молоть!» Все, о чем он болтает, не имеет корней в нем самом, ни в малейшей степени не является его убеждением. Он — Репетилов, от ла­тинского корня «повторять»: он «Повторялыциков» чужих мыслей. Новый тип желательного действия — решительного, смелого, самоотверженного — в тайном обществе на новом этапе его развития связан с особо высокими требованиями к убежден­ности человека. У Репетилова же не может быть и тени этой убежденности. В его «чтении» и ссылке на книги высмеяно пустое заимствование, хвастовство мнимым чтением (а все вранье!). Репетилов кричит Чацкому: «Читал ли ты? есть книга...» Чацкий: «А ты читал? Задача для меня. Ты Репетилов ли?» Эта же мысль еще шире была дана в более ранних вариантах. «Зато спроси, где был? чем нынче занимаюсь?»— вопрошает Репетилов Чацкого. Тот отвечает вопросом: «Неужли кни­гами?»

Репетилов

Да, накупил сот шесть

Вчера еще, ты можешь их прочесть.

Я сам, что раз прочту, то повторяю с жаром Сто раз везде и всем, поверь,

Минуты не теряю даром.

Ясно, что шестьсот книг, купленных вчера, не прочтены же сегодня!

Репетилов говорит о «секретнейшем» союзе, но сам он во­площенное издевательство над конспиративностью. Чего стоит одно громкое восклицание в фамусовской прихожей: «Пожало- сто молчи, я слово дал молчать...». «Секретнейший союз» с тай­ными собраниями «по четвергам» предан широчайшей гласно­сти. Репетилов готов всякого тащить в этот «секретнейший союз» — Чацкий подвернулся, так Чацкого, Скалозуб — так

Скалозуба. В «секретнейшем союзе» идут разговоры о парламен­те и его палатах («о камерах»), о коренной судебной рефор­ме — введении бессословного суда, а заодно и о литературе (прямо по «Зеленой книге» — и политика и организация ли­тературных обществ — все это занятия вроде как в «Зеленой лампе»). Тут и разговоры о «Бейроне», и пение Евдокимом Воркуловым итальянских романсов, водевильчики, слепленные вшестером, а другой шестеркой положенные на музыку. Здесь остроумно высмеян самый круг работ изжившей себя органи­зационной формы — бог знает, чем занимаются, глупостями. Ипполит Маркелыч Удушьев — гений, лидер, теоретическая сила: «Ты сочинения его читал ли что-нибудь? Хоть мелочь? Прочти, братец, да он не пишет ничего... В журналах можешь ты, однако, отыскать его отрывок, взгляд и нечто». Именно этот теоретик припасен «секретнейшим союзом» «на черный день»!

Основная деятельность «секретнейшего союза» — шум, крик, дюжина людей кричит за сотню и даже больше («Горячих дю­жина голов! Кричим, подумаешь, что сотни голосов»,— «Шу­мим, братец, шумим...»). Для внутренних установок Союза Благоденствия, для определения причин избранной им линии не подобрать формулы ярче, чем слова: «Но государственное дело: оно, вот видишь, не созрело, нельзя же вдруг...» При этом первоначально стояло: «Лахмотьев Алексей чудесно гово­рит, что за правительство путем бы взяться надо». Позже это было заменено более «приемлемой» для цензуры формулой: «что радикальные потребны тут лекарства».

Тирады Репетилова вызывают резкую реакцию двух дей­ствующих лиц комедии — Чацкого и Скалозуба. Первый дает критику деятельности «секретнейшего союза» слева, вто­рой — критику справа. Для Чацкого все, что творит Репети­лов и его компания, ничтожно и достойно не только презрения, но и глубокого негодования. Презрение вызывается вовсе не тем, что крикуны тратят время попусту; если бы эта пустая трата была их личным делом, она вызвала бы насмешку, удив­ление, легкое презрение. Но никто во всей комедии не вызывает у Чацкого столь специфически окрашенного глубокого презри­тельного негодования, как Репетилов. Происходит это потому, что люди прикрывают свою возню высокой целью, компроме­тируют и опошляют ее.

Глубокое расхождение между пустым и пошлым содержа­нием деятельности «секретнейшего союза» и высокими темами, опошление их,— вот что взрывает Чацкого. Разве он сам не за­интересован именно вопросами государственной важности, «го­сударственным делом»? Не об этом ли говорили только что все его взволнованные речи? Разве не он сам — объективно — ставил только что проблему «радикальных лекарств» указывая на упадок
понимания высоких государственных задач ничтожными «деяте­лями» его родины ^«где, укажите мне, отечества отцы?..»)? Не он ли искал выхода? Вот «выход» найден: ничтожная шумиха вокруг великого и серьезного дела, крик дюжины голосов, способных сойти за сотню, «Взгляд и нечто» вместо реального дела, смесь серьезнейших тем («о камерах, присяжных») с водевильчиками, слепленными вшестером. «Шумим, братец, шумим...» — «Шу­мите вы? и только?» Этот знаменитый вопрос Чацкого — не­сомненная критика слева. Не так надлежит браться за государ­ственное дело, не так мыслить о нем, не так говорить о нем, и люди, взявшиеся за него, должны быть коренным образом иные. Они должны быть глубочайшим образом убеждены в важ­ности государственного дела, должны понимать значение тай­ны в этом вопросе и быть готовыми на дела, а не на слова. Очевидно, нужны не слова, а действия, основанные на истин­ном убеждении, решительные, смелые, самоотверженные и кон спир ативные.

Особенно ярко ощущается критика Чацкого как критика слева при сопоставлении его реплик с репликами Скалозуба. Для Чацкого деятельность «секретнейшего союза» ничтожна и достойна презрения, для Скалозуба — подозрительна и подлежит крутому усмирению: «Я князь-Григорию и вам фельд­фебеля в Вольтеры дам. Он в три шеренги вас построит, а пик­нете, так мигом успокоит!» Для Чацкого они «шумят» — и это ничто, для Скалозуба они «шумят» — и это чересчур много, ибо они не смеют не только «шуметь» но даже «пикнуть». Это критика с диаметрально противоположных позиций.

2

Таким образом, изображение Репетилова острейшим образом ставит прежде всего проблему действия тайной организации. С исключительной сатирической силой и гневом разоблачена пустая и пошлая возня вокруг больших вопросов, шумиха и крик, не только ни на йоту не двигающие дела вперед, а дискредитирующие и тормозящие его. Действовать надо не так — вот основная авторская установка образа, и установка эта записана в образе не спокойно, а со всей силой грибоедов- ского гнева.

Конечно, в какой-то мере новый взгляд на образ действия тайной организации Грибоедов мог почерпнуть из духа времени и собственных размышлений. Однако сопоставление фактиче­ского содержания репетиловского образа с фактическим со­держанием истории тайного общества дает такое разительное сходство, что требуется особое рассмотрение источников гри- боедовской информации.

Сопоставляя отношение Чацкого к Репетилову и отношение убежденного декабриста, оставшегося верным тайной орга­низации на этапе 1821—1822 гг., к отпадающему, «вздорному», «ненадежному» члену устаревшего и исчерпавшего себя Союза Благоденствия, мы находим разительное сходство. Оно на­столько отчетливо, что естественно должно поставить перед нами вопрос: откуда же Грибоедов почерпнул сведения о самом процессе перелома, о внутренней жизни тайного общества? Ведь здесь речь идет уже не об общих идеях, которые могл!? быть разными путями, а не только через прямую информа­цию, известны другу декабристов,— и через пропаганду, и через «дух времени», и через непосредственное общение с чле­нами организации. Тут речь идет уже прямым и непосред­ственным образом о тайном обществе и о скрытых пружинах, о внутренней истории тайной организации. Ясно, что надо знать о существовании тайного общества, чтобы вывести его в пьесе.

Конец Союза Благоденствия относится к 1821 г., возникно­вение сменивших его декабристских организаций — к 1821 —

1821    гг.: Южное общество возникло в марте 1821 г., в том же 1821 г. возникло и Северное общество. Конечно, не исключена возможность общей идейной информации через переписку, передаваемую не по почте, а путем верных оказий, такие воз­можности были в 1821—1822 гг. у Грибоедова и у его столичных друзей: на Кавказ и с Кавказа нередко ездили верные люди. Но об этой стороне дела у нас нет никаких положительных сведений. Кое-что могло бы дойти к Грибоедову на Восток через Кюхельбекера, но он еще не был в то врехмя членом тай­ной организации и, только что вернувшись из-за границы, не мог в короткое время своего пребывания в Петербурге осо­бенно глубоко войти в дела тайного общества. Возможности этой информации приходится поэтому сузить. Очевидно, ин­формация, давшая Грибоедову фактический материал для создания образа Репетилова, получена автором в 1823 г. по приезде в Москву.

Н. К. Пиксанов пытается использовать для датировки об­раза Репетилова тематику его речей; он пишет: «Репетилов — член клубного „секретнейшего союза", он развозгтт по городу „вести" „о камерах", то-есть о камерах депутатов, о присяжных, то-есть о намечавшейся в либеральных кругах реформе суда, о Байроне и о других „матерьях важных". Обо всем этом в мос­ковском обществе заговорили только в начале двадцатых годов» Это была заметная новость, которая, конечно, сразу бросилась в глаза приезжему Грибоедову...»⁵¹⁰. Это не соответствует дей­ствительности. О «камерах» и «присяжных» заговорили вовсе не «только в начале двадцатых годов», а гораздо раньше, во
всяком случае широко — уже с заграничных походов. О «ка­мерах» уж, конечно, говорили те, кто уже побывал за границей на заседаниях этих самых «камер», а о суде говорили те, кто присутствовал там на заседаниях суда с присяжными заседа­телями. Все это были элементы нового, буржуазного государ­ственного строя, о котором знали и говорили еще до 1812 г., но о котором особенно громко заговорила молодежь, вер­нувшаяся в 1814 г. из-за границы. Первые две части «Чайльд- Гарольда» Байрона относятся к 1812 г. Непонятно, в силу ка­ких данных Н. К. Пиксанов полагает, что о Байроне заговорили «только»(?) в начале 1820-х гг. Не тематика речей Ренетилова внутренне датирует образ, а отрицательная оценка способов деятельности «секретнейшего союза». Эта оценка утвердилась в передовых кругах только в 1820—1821 гг. Эти же соображе­ния опровергают мнение Н. К. Пиксанова, что в Репетилове изображены вообще «слабые, ребяческие стороны общества де­кабристов»⁵¹¹. Если бы качества Репетилова вообще характе­ризовали декабризм на всем его протяжении, то столь пустое «общество» не просуществовало бы и года, а декабристы про­существовали десять лет и имели сложную внутреннюю исто­рию, один этап которой не похож на другой. Наконец, они ор­ганизовали два восстания—восстание 14 декабря и восстание Черниговского полка, чего, конечно, не смогло бы сделать об­щество пустейших Репетиловых.

Кого же из декабристов мог видеть Грибоедов в Москве в 1823 г.? Мы не всегда располагаем об этом прямыми сведения­ми и можем говорить чаще всего предположительно, основы­ваясь главным образом на данных итинерария Грибоедова и декабристов. В это время в Москве бывают Фонвизины, прожи­вающие в своем подмосковном имении под Клином; может быть, Грибоедов видел И. Якушкина, также изредка наезжавшего в Москву из подмосковного имения своей тещи Н. Шереметевой («Весь 23-й гол прожил [я] очень уединенно в подмосковной у тещи моей Н. П. Шереметевой»,— пишет Якушкин в «Запис­ках»). Не исключена возможность, что Грибоедов мог видеться в это время с Михаилом Орловым. Исключена возможность свиданий с П. Мухановым, который находился в эти месяцы в Киеве, а затем присутствовал на бобруйском смотре 1823 г.

Надо отметить, что крупнейшее декабристское происшествие •в Москве 1823 г. датируется более поздним временем и происхо­дит уже после отъезда Грибоедова в деревню Бегичева: я говорю о приезде в Москву с Украины декабриста М. П. Бестужева- Рюмина для совета с московскими декабристами о «бобруйском плане» восстания. В Южном обществе возникла мысль исполь­зовать бобруйский смотр 1823 г. для убийства императора. После цареубийства предполагалось движение восставших
войск на Москву. Это был один из первых конкретных планов военной революции, возникший в Южном обществе. Бестужев- Рюмин выехал в Москву, как сам показывает, «в исходе июня», а в конце июля был уже вновь на Украине. В связи с приездом Бестужева-Рюмина Якушкин и приезжал в город из подмо­сковной; к этому же времени относится прием Якушкиным в члены общества перешедшего на службу к Ермолову Копы­лова. Грибоедова в это время в Москве уже не было: он приехал в Москву в конце марта 1823 г., а в самом конце мая, вслед за С. Н. Бегичевым, отправился в его деревню вместе с его братом Д. Н. Бегичевым. Оттуда Грибоедов вернулся в Москву уже в сентябре 1823 г.⁵¹²

В этот же приезд в Москву Грибоедов, несомненно, виделся и с В. К. Кюхельбекером. Последний сам засвидетельствовал это в своем дневнике, отметив в одной из поздних записей (1843), что видел во сне Грибоедова: «Я с ним и еще с двумя мне близ­кими людьми пировал, как бывало в Москве». Эти московские свидания с Грибоедовым могут относиться лишь к интересую­щему нас периоду, так как ни раньше, ни позже в Москве Грибоедов с Кюхельбекером более не встречались. Наличие Кюхельбекера в Москве в самом начале пребывания там Гри­боедова засвидетельствовано и перепиской Пушкина с П. А. Вя­земским: опальный князь, находящийся под правительственным надзором, в 1823—1824 гг. проживает или в своем подмосков­ном имении Остафьево, или в Москве, «в Чернышевском пере­улке, в собственном доме». В своем апрельском письме к Вя­земскому из Одессы Пушкин просит его передать привет Кю­хельбекеру и Верстовскому, то-есть двум лицам из ближайших друзей Грибоедова. Сам П. А. Вяземский, столь близкий со многими декабристами, познакомился с Грибоедовым, повиди- мому, в апреле 1823 г.: «Здесь Грибоедов Персидский,— пи­сал Вяземский А. И. Тургеневу 30 апреля 1823 г.,— молодой человек с большой живостью, памятью и, кажется, дарованием. Я с ним провел только один вечер». Позже встречи Грибоедова с Вяземским участились; их объединила, как известно, и со­вместная работа над водевилем «Кто брат, кто сестра». Грибоедов, вероятно, бывал в Остафьеве, где мог говорить «на свободе». «Я еще дней на седмь буду в Москву и, конечно, загляну к вам в Остафьево, где на свободе потолкуем»,— пишет Грибоедов Вяземскому из Петербурга 21 июня 1824 г. Близкий к идейной жизни передовых кругов и хорошо знакомый со многими де­кабристами П. А. Вяземский говорил с Грибоедовым далеко не только по поводу совместно составляемого водевиля; это ясно из того же вновь найденного письма Грибоедова к Вязем­скому, только что процитированного; Грибоедов пишет из Петербурга: «Как у вас там на серпуховских полях? А здесь
мертвая скука, да что? Не вы ли во всей Руси почуяли тлетвор- ный кладбищенский воздух? А поветрие отсюдова». Следующая далее фраза: «на свободе потолкуем» говорит за себя⁵¹³.

Не исключена возможность свиданий Грибоедова в это время и с декабристом Нарышкиным; о знакомстве его с последним свидетельствует А. И. Кошелев. Нарышкин — полковник сто­явшего в Москве Тарутинского полка. В это же время в Москве находится декабрист И. И. Пущин. Упомянем и об оседлом москвиче — декабристе С. Е. Раиче, бывшем члене Союза Благоденствия; «сочинитель Раич» был в тесной связи с москов­скими литературными кругами и хорошо известен П. А. Вя­земскому. Наезжает в это время в Москву с юга и декабрист В. Ивашев, хорошо знакомый с С. Н. Бегичевым. Ивашев в свой московский приезд видается с Бегичевым и даже го­ворит с ним о делах тайного общества. В это же время в Москве появляется С. Г. Волконский, который неоднократно встре­чается с Грибоедовым, о чем сам свидетельствует на следствии⁵¹⁴.

Таким образом, круг возможных встреч Грибоедова с декаб­ристами в Москве в 1823—1824 гг. довольно широк. Было бы интересно установить, с кем именно из декабристов Грибоедов виделся в апреле — мае 1823 г., то-есть непосредственно перед тем, как уехал в деревню Бегичева и создал текст о Репетилове. Однако данными об этом мы не располагаем. Все перечисленные декабристы и их друзья могли, разумеется, дать Грибоедову материал о конце Союза Благоденствия и его причинах. Сведе­ния о закрытии тайного общества и обстоятельствах этого не только пользовались довольно широкой известностью, но даже и нарочито распространялись декабристами,— они из конспи­ративных соображений были заинтересованы в распространении этих данных, маскировавших продолжение общества.

Однако, от кого бы ни узнал об этом Грибоедов, едва ли кто мог быть столь откровенен с ним, как лучший его друг С. Н. Бе­гичев, бывший член Союза Благоденствия, у которого Грибоедов провел лето. Самый факт секретных разговоров с Бегичевым на политические темы летом 1823 г. засвидетельствован письмом Грибоедова к другу от 9 декабря 1826 г. из Тбилиси. Письмо это послано через три месяца после возвращения Грибоедова из Петербурга, где он сидел под арестом по делу декабристов. Оно написано в полуприкровенной форме, с рядом условных обозначений: Катенин называется «Андромахой», Ермолов скрыт под инициалами «А. П.», о событиях говорится наме­ками. «Тебя не браню за упорное молчание, угадываю причи­ны»,— пишет Грибоедов (следствие по делу декабристов могло угрожать и Бегичеву, члену Союза Благоденствия). Очевидно, переписка между двумя друзьями — одним, только что освобож­денным из-под ареста, а другим, со дня на день ожидавшим
ареста — была признана ими небезопасной. Грибоедов пишет по оказии и ограничивается намеками: «Когда-нибудь, и может быть скоро свидимся... Ты удивишься, когда узнаешь, как мелки люди. Вспомни наш разговор в Екатерининском. Теперь выкинь себе все это из головы. Читай Плутарха и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повто­рятся»⁵¹⁵. В «Екатерининском», то-есть в тульском имении Бегичева, Грибоедов до этого письма был лишь в 1823 г. Следо­вательно, в это время и происходил какой-то важный и на годы запомнившийся разговор о великих и мелких людях. Плутарх, упомянутый в контексте, уточняет, о каких людях говорили — очевидно, о героях, образцах государственного ума, республи­канцах, истинных «отцах отечества», крупных преобразовате­лях. Герои Плутарха вдохновляли деятелей французской ре­волюции, вдохновляли они и декабристов. Вывод из разговора в Екатерининском в 1823 г., очевидно, был оптимистическим: такие люди, какие у Плутарха изображены, найдутся и в Рос­сии. Теперь, после разгрома декабристов, вывод иной, песси­мистический: «Теперь выкинь себе все это из головы... Ныне эти характеры более не повторятся».

Едва ли мы ошибемся, если предположим, что в контексте этого или подобных разговоров не только могла, но и должна была стоять тема о конце Союза Благоденствия, то-есть о тайном обществе, членом которого был и из которого ушел Бегичев. Очевидно, Бегичев мотивировал свой уход в разговоре с дру­гом, и отрицательные черты Союза Благоденствия могли тут быть широко характеризованы. Поэтому предположение, что именно Бегичев информировал Грибоедова о тех фактах, ко­торые потом, будучи художественно переработаны, легли в ос­нову образа Репетилова, представляется мне наиболее правдо­подобным. Художественная переработка и нарочитые переме­щения в рассказе Репетилова были очень значительны: место действия передвинулось в московский Английский клуб, ко­торый никогда не имел прямого отношения к движению декаб­ристов, в состав членов «секретнейшего союза» введен извест­ный «Толстой-Американец», который также не имел никакого отношения к Союзу Благоденствия. Все это маскировало дей­ствительность.

Было бы поэтому неправильно полагать, что идейный состав комедии остался совершенно неизменным между тифлисским периодом творчества и пребыванием автора в бегической де­ревне. Образ Репетилова есть несомненное идейное обогащение комедии, и возник он на новом материале, несомненно, из де­кабристской информации 1823 г.

Широко принято считать эпизод с Репетиловым «интерме­дией», а самого Репетилова — забавным вставным персонажем,
не имеющим существенного отношения к ходу пьесы. Интерме­дия — всегда вставной эпизод, наиболее легко вынимающийся из общей композиции. Если понимать «интригу», ход действия в пьесе формально, это, конечно, так и есть: герой приехал из-за границы для свидания с любимой девушкой, уяснил себе, что она любит другого — негодяя и подлеца из противополож­ного герою лагеря,— был оклеветан и оскорблен этим лагерем, «всем наплевал в глаза и был таков» (слова Грибоедова). Однако, вдумываясь в эту схему, мы ясно ощущаем, что она неполна даже в элементарной своей сути. В четвертом действии автор необычайно расширил и обогатил характеристику героя (Чац­кого) в аспекте его отношения к деятельности политического протестанта. Возникает новое антагонистическое противо­поставление: Чацкий — Репетилов. Это уже отнюдь не проблема двух лагерей, это существенно-новое деление. Репетилов вовсе не представляет собою лагеря Скалозубов и Фамусовых. Он характеризует собой не воззрения староверов, а — отрица­тельным образом — раскрывает ошибочный, ложный и возму­щающий душу истинного новатора способ действия против староверов. Бессмысленную и пошлую шумиху вокруг больших вопросов, а не способ! Репетилова, кстати, никто из старого ла­геря и не признал своим, что вполне естественно: на него огрыз­нулся Скалозуб, на него прикрикнула Хлёстова, пожелавшая ему «перебеситься», и он в конце концов остался наедине с соб­ственным лакеем. Если кто и проявил к нему несомненный ин­терес, то только шпион Загорецкий — по понятным причинам.

Отсюда ясно, что если идейная позиция основного героя — Чацкого — признается элементом действия в пьесе (а иначе ее и понять нельзя), то эпизод с Репетиловым немедленно пере­стает быть интермедией. Это уже не развлекательная вставка, а существенное раскрытие этой же самой идейной позиции героя: проникновение в наименее раскрытую ранее область— отношение новатора к способам борьбы, к проблеме деятельно­сти против старого мира. Понятно, что прямым образом рас­крыть эту проблему было в комедии невозможно. Автор рас­крыл ее контрастом, через то возмущенное презрение, которое вызывает у Чацкого Репетилов и его «секретнейший союз». Так тонко, чисто художественным способом у читателя-зрителя создается через контрастное отражение общий образ желатель­ного для Чацкого способа борьбы со старым миром. Этот образ противоположен репетиловскому способу действия. Чацкий будет действовать против старого мира иным способом. Но он будет действовать: знаменитое «шумите вы? и только?» утвер­ждает в художественном отношении именно эту позицию серь­езного действия, настоящего способа борьбы. Какого именно? Разумеется, Грибоедов не мог ответить на этот вопрос подробно
0 прямо: ведь он находился не на конспиративном заседании,— он писал пьесу и надеялся, что она как-нибудь да протиснется через цензуру. Поэтому, задавая столь «естественный» вопрос, _БСе же необходимо учесть обстановку и спросить себя: где и когда брал на себя Грибоедов обязательство рассказать об этом в пьесе? Нигде и никогда. Позитивное изложение программы л тактики героя само по себе никогда не входило в его задачу: он писал пьесу, художественное произведение, а не проект партийной программы для доклада на собрании единомышлен­ников. Грибоедов чисто художническим способом создал в чи- тателе-зрителе контрастным методом общий, не детализи­рованный образ иных, настоящих, не репетиловских способов борьбы против мира староверов. На этом он опустил занавес, чрезвычайно обогатив образ героя. Читатель волен, разумеется, жадно спрашивать, о каких именно (изложите параграфы уста­ва!) способах идет речь, и принадлежит ли Чацкий к конспи­ративной организации, и куда именно он поехал, выбежав из фамусовского вестибюля,— это право читателя, но автор не имел никакой возможности ответить на эти законные вопросы читателя и написать пятое действие пьесы: этим пятым дей­ствием было восстание на Сенатской площади,— его дописала за Грибоедова история.

Из всего только что изложенного ясны и ответы на вопросы, поставленные в начале главы. Почему в пьесу, которая так тесно связана с идеями тайного общества, автор ввел насмешли­вое изображение именно члена тайного общества? Потому что это изображение как раз полностью отвечало новому этапу эволюции идей тайного общества и отражало его борьбу с ненадежными и неустойчивыми членами. Почему Грибоедов, друг декабристов, создал насмешливое изображение участника тайной организации? Именно потому, что он и на новом этапе развития остался другом декабристов и примыкал к ним в су­ществе, в основном комплексе дорогих для них идей. Как истолковать факт распространения декабристами такой пьесы, которая будто бы содержала насмешку над ними же? Пьеса Грибоедова не содержала ни малейшей насмешки над декабри­стами, а отражала созревание их идеологии, в частности, и весь репетиловский эпизод был, с авторской точки зрения, насквозь Декабристским; поэтому декабристы и признали пьесу «своей», распространяли ее, как распространяют агитационный доку­мент своей идеологии. Они, как и Грибоедов, с презрением осуждали Репетиловых.

Теперь, выходя за рамки пьесы, в реальную жизнь авто­ра — Грибоедова, мы имеем основание сказать: нет никаких сомнений, что в богатой идейной жизни этого, по слову Пуш­кина, умнейшего человека в России, которого декабрист Петр

Бестужев охотно видел бы во главе революционного правитель­ства, многократно и мучительно возникал и был продуман во­прос о способах борьбы со старым миром. Археологические об­ломки когда-то богатого документального целого, скупо и отрывочно отразившие эту работу мысли, не могут ли все же дать о ней хотя бы отдаленное представление? На мой взгляд, могут, но выяснить это можно лишь в связи с другой темой — с вопросом о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов в 1824—1825 гг., когда декабристы предложили самому Гри­боедову вступить в члены тайного общества. В это время ко­медия Грибоедова, восторженно принятая декабристами, сама оказалась слагаемым декабристского движения, силой, к нему присоединившейся. Именно в это время закончил Грибоедов комедию, наложив на нее последний авторский штрих. Именно с этого времени разлетелась она по России. Поэтому занавес сейчас может быть опущен, и тема о Грибоедове и декабристах вступает в новый этап своего развития: в живую обществен­ную жизнь России — после создания комедии.

ЧАСТЬ III

ГРИБОЕДОВ И ДЕКАБРИСТЫ ПОСЛЕ СОЗДАНИЯ «ГОРЯ ОТ УМА»

«... единственный мой Грибоедов...» Декабрист В. Кюхельбекер.

«Сердце его обливалось кровью при воспоминании о поражении и муках близких ему по душе и, как патриот и отец, сострадал о положении на­шем ...»

Декабрист Петр Бестужев.

«О, дайте горьких слез потоком Его могилу оросить...»

Декабрист А. Одоевский.

Г л а в а XIV

ГРИБОЕДОВ СРЕДИ ЧЛЕНОВ СЕВЕРНОГО ОБЩЕСТВА ДЕКАБРИСТОВ

1

Биографии Грибоедова, вообще бедные по линии выясне­ния его декабристских связей, отличаются одной особенностью при изложении его пребывания в Петербурге в 1824—1825 гг. («второй петербургский период»): общение с декабристами тут вообще выпадает из последовательного биографического из­ложения. Между тем именно в это время Грибоедов не только постоянно встречался с членами тайного общества, но, можно сказать, прямо жил в их кругу. Именно в это время декабристы предложили ему стать членом тайной организации. Именно в силу общения Грибоедова с декабристами в это время он и был позже арестован и привлечен к следствию. Тем не менее даже в наиболее подробных грибоедовских биографиях нет последовательного изложения этих данных в истории второго петербургского периода. Биографический канон сосредоточен на немногих темах: на доработке Грибоедовым комедии в Пе- тербурге, чтениях комедии, триумфе Грибоедова как автора «Горя от ума», его цензурных мытарствах и бесплодных хло­потах о напечатании комедии и постановке ее на сцене, на ро­мане с балериной Телешовой и отъезде писателя на юг,— вот, собственно, и все.

Даже в наиболее подробном и полном биографическом очерке «А. С. Грибоедов» (автор Н. К. Пиксанов), предпослан­ном академическому изданию Полного собрания сочинений А. С. Грибоедова, общение его с декабристами в Петербурге в 1824—1825 гг. не введено в общий хронологических! поток расска­за о жизни писателя. Оно затронуто лишь в обособленной заклю­чительной главе: «Черты характера, духовные интересы и общественные взгляды Грибоедова», помещенной уже после главы о смерти писателя. Таким образом, как это ни парадо­ксально, в биографии Грибоедова сначала разбираются темы о его аресте, освобождении, дипломатической службе и
трагической смерти, а потом уже приводятся скупые данные об общении его с декабристами в 1824—1825 гг., то-есть именно о том, что послужило причиной ареста Грибоедова⁵¹⁶.

Ясно, что общение Грибоедова с Северным обществом де­кабристов в 1824—1825 гг. в Петербурге должно быть органи­чески введено в состав его научной биографии.

2

Грибоедов приехал из Москвы в Петербург 1 июня 1824 г. Он вступил в общение с декабристским кругом буквально в пер­вые же дни своего пребывания в столице. Всего через десять дней по приезде он уже прочно восстановил свои старые связи с С. Трубецким: в письме к С. Н. Бегичеву от 10 июня 1824 г. Грибоедов сообщает, что какие-то сведения, опасные для пере­дачи в письме, С. Трубецкой, собирающийся в Москву, передаст Бегичеву в устной форме: «Павлов, Мадатов и еще одно лицо, всех их поважнее гораздо чином (с Трубецким получишь от­гадку) — уморительные люди; я столько нагляделся смешного и столько низостей». «С Трубецким буду писать тебе вторично и много». Очевидно, Грибоедов виделся и подробно говорил с Трубецким. В конце того же письма Грибоедов пишет: «Никита, брат Александра Всеволожского, Александр, брат Володи Одоевского, журналист Булгарин, Мухановы и сотни других лиц, все у меня перед глазами. Прощай, голова вихрем идет»⁵¹⁷. В этом перечислении указаны и декабристские связи: тут упомянуто имя декабриста Александра Одоевского (род­ственника Грибоедова), тут декабристская семья Мухановых, тут же близкий декабристам Никита Всеволожский.

Так как возобновление связей с родственником Грибоедова А. И. Одоевским вело и к посещению Ланских, в семье которых воспитывался декабрист (в том же письме Грибоедов упоминает о «старом знакомстве» с В. С. Ланским), то правдоподобно пред­положение, что связь с декабристом Н. Н. Оржицким также была обновлена в начале петербургского пребывания; Оржиц­кий был в родственной связи с Разумовскими и Храповицкими, с которыми Грибоедова также связывало родство; оба дома были близки и с Ланскими. Позже Грибоедов встретил Оржицкого уже в Крыму, летом 1825 г.⁵¹⁸ Едва ли можно сомневаться, что в этот же период Грибоедов общается с декабристом Ф. Глин­кой, председателем Вольного общества любителей российской словесности: Грибоедов был избран членом общества в декабре 1824 г., а это, конечно, влекло за собой предварительное и по­следующее общение с председателем.

Правдоподобно и предположение о возобновлении связей с Никитой Муравьевым в этот же петербургский период, по­
скольку в это время Никита Муравьев находится в Петербурге и постоянно общается и с Трубецким и Рылеевым. Никита Муравьев уехал из Петербурга в отпуск в Москву лишь 12 сентября 1825 г., то-есть значительно позже Грибоедова, уехавшего из Петербурга в самом конце мая того же года ^б1э.

Но были не только возобновлены старые декабристские связи — довольно быстро возникли и новые знакомства. Пер­вую встречу Грибоедова с декабристом А. А. Бестужевым (Марлинским) обычно, основываясь на воспоминаниях А. Бе­стужева о Грибоедове, относили к августу 1824 г. Однако новые данные — публикация беглых подневных записей А. Бесту­жева — позволяют устранить эту дату как ошибку памяти декабриста и установить точно: первая встреча декабриста А. Бестужева с Грибоедовым состоялась 23 июня (5 июля)

1824   г. у Н. А. Муханова. Запись А. Бестужева на этот день гласит: «Был у Титовых, вечером познакомился у Муханова с Грибоедовым». Эта же запись помогает расшифровать ини­циалы, упомянутые в воспоминаниях Бестужева, где говорится: «...Случай свел нас [с Грибоедовым] невзначай. Я сидел у боль­ного приятеля моего, гвардейского офицера Н. А. М —ва, страстного любителя всего изящного...» После публикации цитированных выше подневных записей, криптоним «Н. А. М — в» может быть расшифрован: это Н[иколай] Алексеевич] М[уханов], повидимому, тот же самый, кому адресованы три записочки Грибоедова, помещенные в публикации его писем.

В своем «Знакомстве с А. С. Грибоедовым» А. Бестужев рассказывает, как сначала он был предубежден против писа­теля: «Рассказы об известной дуэли, в которой он был секун­дантом, мне переданы были его противниками в черном виде». Грибоедов «уже несколько месяцев был в Петербурге, а я не думал с ним сойтись, хотя имел к тому немало предлогов и много случаев». Эти слова А. Бестужева теперь также могут быть исправлены в части датировки: Грибоедов встретился с Бестужевым у Муханова 23 июня, то-есть ровно на двадцать третий день своего приезда в Петербург, а вовсе не через «много месяцев». Таким образом, Бестужев уклонялся от знакомства с ГрибоедовыхМ весьма незначительное время. Если же учесть, что, согласно дневнику, А. Бестужев в начале июня 1824 г. был в Кронштадте, затем ездил в Новгород и вернулся в Петер­бург лишь в субботу 14 (26) июня, то период «уклонения» от знакомства с Грибоедовым становится еще короче⁵²⁰. Знаком­ство перешло в дружбу после того, как А. Бестужев познако­мился с «Горем от ума», которое сразу пленило его и заставило отбросить первоначальное предубеждение. Это случилось, по свидетельству А. Бестужева, «вскоре после страшного навод­нения в Петербурге», то-есть вскоре после 7 ноября 1824 г.

Непосредственное общение А. Бестужева и Грибоедова, начав­шись с июня 1824 г., длится довольно долго — до конца апреля

1825    г., когда Бестужев по делам службы выехал в Москву на три недели «для провожания его высочества принца Оран­ского». Грибоедов уехал из Петербурга в Киев в бытность Бестужева в Москве. Больше они никогда не увиделись⁵²¹.

Вероятно, именно А. Бестужев ввел Грибоедова в свой дру­жеский круг — познакомил его с К. Ф. Рылеевым. Е. П. Обо­ленским, О. М. Сомовым, своими братьями — Николаем и Михаилом и, вероятно, с младшим — Петром, страстным поклонником Грибоедова,— а также с тесно связанными со всем этим кругом моряком Торсоном и декабристом Корниловичем. К этим именам — по близости с Рылеевым и Оболенским — можно прибавить предположительно и декабриста А. Ф. Бриг- гена, который, судя по материалам следствия, имел сведения, что Грибоедов — член тайного общества, и, повидимому, общался с ним лично.

Только что приведенные данные показывают, как нарочито неточен был Грибоедов, показывая на следствии: «По возвра­щении моему из Персии в Петербург в 1825 году я познакомился посредством литературы с Бестужевым, Рылеевым и Абален- ским». Во-первых, Грибоедов вернулся «из Персии» в Петер­бург не в 1825, а в 1824 г., а во-вторых, и знакомство с указан­ными лицами произошло раньше 1825 г. Правдоподобно пред­положение, что близкая дружба с Рылеевым и Оболенским завязалась тогда же, когда и с ближайшим их товарищем А. Бестужевым — вскоре после петербургского наводнения, то-есть в ноябре 1824 г.

Орест Сомов, близкий знакомый Рылеева и Бестужева, жил вместе с последним на одной квартире, и естественно пред­положить, что знакомство Грибоедова с Сомовым завязалось в тот же период, а может быть даже и раньше, по литератур­ным связям Грибоедова с Гречем и Булгариным. Сомов работал в изданиях Греча и Булгарина, а с последними Грибоедов свя­зался в первые же дни по приезде. Сомов познакомил Грибоедо­ва с декабристом Д. И. Завалишиным, по свидетельству послед­него, «в исходе 1824 года». Поскольку моряк Завалишин вер­нулся в Петербург из дальнего плавания только 3 ноября 1824 г., знакомство его с Грибоедовым при посредстве Сомова могло состояться лишь после этой даты.

Устанавливая время общения Грибоедова с декабристом Е. П. Оболенским, надо учесть, что в самом начале 1825 г. Оболенский получил 28-дневный отпуск, провел его в Москве и вернулся в Петербург только в самом конце января. Для уточ­нения времени общения с Николаем Бестужевым надо при­нять во внимание, что последний в это время по своей новой
должности историографа российского флота уже переехал из Кронштадта в Петербург, обосновался в столице и часто посе­щал брата Александра; кроме того, он был членом Общества любителей российской словесности и 15 декабря 1824 г. уча­ствовал в баллотировке Грибоедова в члены общества. В один день с Грибоедовым в общество баллотировался и декабрист Торсон — «один из самых отличных и ученых флотских офи­церов», по определению Александра Бестужева. Михаил Бе­стужев вспоминает, что бывал вместе с Грибоедовым на «рус­ских завтраках» у Рылеева. Еще более близко Грибоедов позна­комился с Михаилом Бестужевым, когда тот покинул морскую службу и был переведен поручиком в лейб-гвардии Московский полк, то-есть после 22 марта 1825 г. Перейдя «на сушу», Михаил Бестужев некоторое время был болен и жил на той же квар­тире Рылеева ⁵²².

Во время своего пребывания в Петербурге Грибоедов встре­чался и с декабристом П. Г. Каховским, одновременно с кото­рым учился в Московском университете. В течение 1823 и

1824   гг. Каховский был за границей, по возвращении в Россию побывал на родине в Смоленской губернии, был в самом Смо­ленске, заезжал в Крашнево и вернулся в Петербург после длительного отсутствия лишь в конце декабря 1824 г. Он быстро познакомился с Рылеевым и был принят им в тайное общество в начале 1825 г. Как показывают следственные документы, Каховский чрезвычайно часто видался со всем декабристским кругом Рылеева — Бестужева. Декабрист Д. И. Завалишин вспоминает о петербургских спорах Каховского с Грибоедовым⁵²³.

Попутно нельзя не отметить, что родственники Бегичева И. Ю. Поливанов и A. JI. Кологривов, старые знакомцы Гри­боедова, в изучаемое время были в Петербурге. Поэтому прав­доподобно предположение, что Грибоедов мог видеться и с ни­ми. В жизни обоих произошло важное событие: они были в это время приняты в тайное общество, и оба оказались принадле­жащими к пестелевской группе, образованной на севере ⁵²⁴.

С Дельвигом, хотя и не декабристом, но человеком, чрез­вычайно близко связанным со всем декабристским кругом, Грибоедов познакомился не позже середины января 1825 г. В своем известном письме к Катенину о «Горе от ума», письме, начатом в середине января 1825 г., Грибоедов пишет между прочим, что прочел письмо Катенина «на другой же день» после получения Дельвигу, «которого два раза в жизни видел»⁵²⁵.

Наиболее поздно увиделся Грибоедов в Петербурге со своим старым другом В. К. Кюхельбекером, с которым встречался До этого в Москве. В январе 1825 г. Кюхельбекер был еще в Москве, в феврале он был в деревне у матери и лишь в апреле
он появляется в Петербурге с намерением поступить на службу. Добыть место для опального лектора и подозрительного пра­вительству журналиста оказалось чрезвычайно нелегким делом, и Кюхельбекера с трудом, по словам Грибоедова, «присунули» к печатному станку Греча и Булгарина. Часть лета Кюхель­бекер провел на даче в семействе Греча. Таким образом, в Пе­тербурге Грибоедов постоянно общался с Кюхельбекером лишь в апреле — мае 1825 г., вплоть до своего отъезда в Киев, куда Грибоедов уехал в конце мая. Письмо Грибоедова от 18 мая

1825    г. к Бегичеву содержит прямое упоминание о Кюхель­бекере, которого пришлось мирить со Львом Пушкиным (Кю­хельбекер хотел по поводу какой-то ссоры драться со Львом на дуэли).

Отметим заодно, что Лев Пушкин в это время постоянный посетитель Рылеева и его друзей,— живая связь группы с А. С. Пушкиным ⁵²⁶.

Несомненно, должен был видеться Грибоедов с декабристом И. И. Пущиным, приезжавшим на рождестве 1824 г. из Москвы в Петербург. Пущин был близким другом Рылеева, посещал его в этот свой приезд и, кстати говоря, добывал в это время эк- зехмпляр «Горя от ума» для подарка Пушкину, которому и отвез его в Михайловское в январе 1825 г. Заметим заодно, что с А. Бе­стужевым и Рылеевым тесно связан декабрист Корнилович («Корнила» — по дружеской кличке декабристов) — значи­тельный писатель-историк и один из образованнейших дека­бристов. Корнилович имел с Бестужевым и Рылеевым общие литературные дела, был связан с Вольным обществом люби­телей российской словесности, где состоял членом Грибоедов, являлся постоянным гостем тех же Мухановых, дружил со знакомым и почитателем таланта Грибоедова чиновником А. Ивановским, с 1820 г. был постоянным посетителем кружка Греча, хорошо знал Трубецких, а также был вхож и к Мордви­новым, где бывал Грибоедов. С последним у Корниловича могли найтись для разговора и персидские темы, так как в августе 1822 г. Корнилович, как офицер, хорошо знающий английский язык, был приставлен к мирзе Салегу, секретарю наследника персидского престола Аббас-Мирзы, проезжав­шему через Петербург в Англию. На вопрос следствия, виделся ли Грибоедов с Корниловичем в Киеве, Грибоедов отвечает кратко: «С штабс-капитаном Корниловичем я в Киеве не ви­делся», не сопровождая ответа оговоркой о незнакомстве с ним. Это косвенно подтверждает, что вообще Корнилович был знаком с Грибоедовым, ибо тут же рядом, когда к Грибоедову обращают аналогичный вопрос о Сухачеве, с которым он вообще не знаком, он отвечает на него совершенно иначе: «Я не знаком с Сухаче- вым и никогда не слыхал о его существовании»⁵²⁷.

Чтобы полнее определить круг декабристских встреч Гри­боедова во второй петербургский период, необходимо еще разобрать вопрос, мог ли он видеться в это время с декабри­стами Якубовичем и Петром Мухановым? В 1825 г. Якубович был в отпуске в Петербурге, к этому году относится его наме­рение убить Александра I, открыто заявленное декабристом и чрезвычайно взволновавшее все Северное общество. Совпало ли время пребывания Якубовича в Петербурге со временем пребывания там же Грибоедова, его старого знакомого? Согласно формуляру Якубовича, приказ Ермолова о его отпуске «в Пол­тавскую и Черниговскую губернии сроком на 4 месяца» дати­рован 16 сентября 1824 г. Якубович выехал из Георгиевска 15 сентября 1824 г. Новый приказ Ермолова от 19 ноября того же года разрешил ему пребывание в Петербурге: «Уволен в отпуск до излечения раны, полученной в сражении пулею в голову, для пользования в клинике, учрежденной при С.-Пе­тербургской медико-хирургической академии». Однако Якубо­вич «проездом» в Петербург подолгу жил в других местах, в частности, в Москве. По собственному свидетельству, он при­ехал в Петербург лишь в июне 1825 г. Александр Бестужев, бывший в Москве во время отъезда Грибоедова из Петербурга в Киев в мае месяце, неоднократно виделся в Москве же с Яку­бовичем: «Мы сошлись в приязнь... либеральничали вместе». Эти свидетельства приводят к заключению, что Грибоедов не мог видеться в Петербурге с Якубовичем во время своего пребывания там в 1825 г. Якубовича в это время там не было, он приехал в Петербург уже после отъезда оттуда Грибоедова, и его петербургская встреча с Грибоедовым должна быть исключена⁵²⁸.

Некоторых Мухановых Грибоедов, несомненно, видел в Пе- тербурге, о чем свидетельствует сам в первом по приезде письме к Бегичеву от 10 июня 1824 г. Но декабриста Петра Муханова в это время в Петербурге не было, и видеться с иим Грибоедов не мог ⁵²⁹.

Так определяется декабристский круг, с которым общался Грибоедов во время своего приезда в Петербург в 1824—1825 гг. Мы видим, что Грибоедов вращался в кругу основного актива Северного общества и был дружен с наиболее выдающимися его представителями. Группа Рылеева — Бестужева — Обо­ленского и вынесла на себе восстание 14 декабря: она явилась тем коллективом людей, без деятельности которого выступление на Сенатской площади просто не произошло бы. В этой группе мы видим Александра и Михаила Бестужевых, декабристов., под начальством которых на площадь восстания 14 декабря пришел первый восставший полк — лейб-гвардии Московский. В этой группе находятся активнейшие участники восстания
14 декабря: Рылеев, Оболенский, Каховский, Одоевский, Кю­хельбекер, Пущин. Тут был собран весь цвет Северного общества, весь его актив, основное ядро северного заговора, и все эти декабристы были дружны с Грибоедовым.

Чтобы еще более уяснить себе связь Грибоедова с этим декабристским кругом, небесполезно остановиться на адресах самого Грибоедова. Где же он, собственно, жил в Петербурге?

В первом же письме Грибоедова к Бегичеву из Петербурга от 10 июня 1824 г. (цитирую по академическому собранию сочинений Грибоедова) говорится: «Живу я у Данцата».

Исследователь испытывает понятное смущение: кто такой «Данцат»?— странная фамилия, да и не встречалась она нигде в литературе эпохи. Проверка показывает, что фантастическое «у Данцата» есть не что иное, как неправильно прочтенное «у Демута». Это знаменитый «Демутов» трактир, в котором оста­навливался Пушкин, где живал Чаадаев. Остановился в нем и Грибоедов по приезде из Москвы 1 июня 1824 г. (по приезде в Петербург в марте 1829 г. с Туркманчайским миром Грибоедов также остановился в Демутовом трактире). Следующее же пись­мо от июля 1824 г. подтверждает: «,Живу в трактире». Но в ав­густе 1824 г. Грибоедов уже съехал от Демута — в трактир явился московский знакомец и поклонник Грибоедова Петр Николаевич Чебышев и отравил Грибоедову жизнь. «Представь себе,— пишет Грибоедов 31 августа 1824 г. Бегичеву,— он вздумал ко мне приписаться в самые нежные друзья, преследо­вал меня своими экстазами по улицам и театрам и наконец переехал в три номера Демутова трактира и все три возле моей комнаты; два по сторонам и один антресоли; каково же встречать везде Чебышева! По бокам Чебышев! Над головой Чебышев! Я, не говоря ему ни слова, велел увязать чемоданы, сел в коляску, покатился вдоль поморья и пристал у Одоев­ского, будто на перепутьи; много верхом езжу, катаюсь по морю; дни прекрасны, жизнь свободная». Письмо написано из Стрельны («Я от него сюда бежал в Стрельну»)⁵³⁰.

Итак, конец лета 1824 г. Грибоедов провел в Стрельне на берегу моря, на даче, вместе со своим двоюродным братом декабристом Александром Одоевским, все более и более сбли­жаясь с последним. Вернувшись в Петербург, он все же по­селился отдельно,— снял квартиру в Коломенской части, на Торговой улице, в доме В. В. Погодина, в первом этаже. На этой квартире и застигло его петербургское наводнение 1824 г.⁵³¹, во время которого чуть не погиб и сам Грибоедов. Декабрист Одоевский в это время с риском для собственной
жизни спасал Грибоедова. «Помнишь, мой друг, во время на­воднения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и спасти»,— пишет позже Грибоедов Одоевскому. Вероятно, именно на этой квартире в доме Погодина и состоялось зна­комство Грибоедова с А. Бестужевым. Из разговора с послед­ним, который, как указано, состоялся «вскоре после навод­нения», видно, что Грибоедов завтра переезжает на другую квартиру: «Лучше всего приезжайте завтра ко мне на ново­селье обедать»,— говорит он Бестужеву. Очевидно, наводнение, попортившее квартиру, и было причиной переселения.

Однако и при наличии собственной квартиры Грибоедов подолгу живет у своего родственника Одоевского, а затем и совсем переезжает к нему. Упоминания о собственной квар­тире Грибоедова теряются в документах с ноября 1824 г. и сменяются далее твердым адресом квартиры корнета лейб- гвардии конного полка Александра Ивановича Одоевского: «На Исаакиевской площади, дом Булатова, угол Почтамтской улицы» («Дом мой напротив Исаакиевской церкви»,— показывал Одоевский на следствии). «Жил вместе с Адуевским»,— лако­нично показывает о себе Грибоедов на допросе в следственном комитете⁵³².

Это была прекрасная большая квартира, занимавшая целый этаж большого дома. В 1820 г. умерла мать Одоевского, Пра­сковья Александровна, оставив сыну богатое наследство. Хо­лостой А. И. Одоевский, не связанный семьей, снимал лично для себя в центре Петербурга большую удобную квартиру. «Места было довольно, я занимал целый этаж, комнат с 8»,— показывает он на следствии. В этой квартире и осел мало- помалу Грибоедов. «Прощай мое сокровище,— заканчивает Грибоедов свое письмо к Катенину от 17 октября.— Комнат­ный товарищ Одоевский сейчас воротился с бала и шумит в передней, два часа ночи». Через три дня, вернувшись от директора особенной канцелярии министерства внутренних дел М. Я. фон Фока, после безуспешных хлопот о пропуске «Горя от ума» через цензуру, Грибоедов пишет Гречу (от 20 ок­тября 1824 г.): «Напрасно, брат, все напрасно. Я что приехал от Фока, то с помощию негодования своего и Одоевского изо­рвал в клочки не только эту статью, но даже всякий писанный листок моей руки, который под рукою случился». Так как опи­санное событие произошло всего дня через три после написания предыдущего письма, естественно предположить, что эта сцена опять-таки разыгралась на квартире у Одоевского.

Завалишин, который познакомился с Грибоедовым «в исходе» 1824 г., вспоминает: «Еще чаще виделся я с Грибоедовым у Александра Ивановича Одоевского, у которого Грибоедов даже жил... мне нередко случалось, заходя по делам к Одоевскому,
рано утром, и иногда притом и по два дня сряду заста­вать за утренним чаем и Грибоедова вовсе еще не одетого, а в утреннем костюме». В другом случае Завалишин прямо пи­шет: «Собирались у Одоевского, у которого жил Грибоедов».

Очевидно, тут, живя на квартире Одоевского, читает Гри­боедов письмо Катенина о «Горе от ума»; тут, запершись на целый день «у огонька моей печки», пишет он свой знаменитый ответ Катенину с объяснением «Горя от ума», тут пишутся письма Бегичеву, здесь под диктовку в несколько рук перепи­сывают декабристы «Горе от ума» весной 1825 г., чтобы везти в провинцию. Квартира Одоевского стала местом жизни Гри­боедова⁵³³. Что же это была за квартира?

То основное ядро северного заговора, с которым общается Грибоедов, имеет в Петербурге, собственно, всего два-три цен­тра, где жарко обсуждаются как общие политические вопросы, так и планы предстоящего выступления. Это не квартира уехавшего в конце 1824 г. в Киев князя Трубецкого, не квар­тира недавно женившегося Никиты Муравьева, окруженного плотной родней Чернышевых и охладевающего к заговору. Это, во-первых, квартиры Рылеева и Александра Бестужева, находящиеся в одном доме — Американской компании у Синего моста⁵³⁴, квартира Е. П. Оболенского в гвардейских казармах и, наконец, обширная квартира Одоевского, напротив Исаа- киевского собора ^5з5. Между этими центрами заговора в Петер­бурге в конце 1824 г. и в течение всего 1825 г. происходит непрерывное общение, постоянная циркуляция людей. Тут собирались совещания членов тайного общества, велись споры, обсуждались планы действий. Так, Каховский показывает, что «также приходил на квартиру» к Одоевскому и что совещания членов тайного общества собирались «и у князя Одоевского». У Одоевского подолгу живал Бестужев. «По прибытии г-жи Рылеевой Бестужев попросил меня, чтобы я ему позволил переехать к себе»,— показывает на следствии Одоевский. Длительное время в 1825 г. у Одоевского жил Кюхельбекер. «Кюхельбекер был болен и занимал сырую квартеру,— показы­вает Одоевский.— По обширности моей я предложил ему у себя комнату, и он в предпрошедшем месяце переехал ко мне». Крепостной человек Кюхельбекера Семен Титов сын Балашов также показал, что его барин жил у Одоевского. Именно отсюда вышел Кюхельбекер на площадь восстания. Когда письмо от уехавшего Грибоедова приходит на квартиру Одоевского в июне 1825 г., его распечатывают «Вильгельм с Александром», видимо, имеющие основания полагать, что у Грибоедова от них «нет секретов»⁵³⁶.

Итак, Грибоедов зимою 1824/25 г. и весной 1825 г. живет в одном из крупнейших центров заговора, где готовится восста­
ние. Он живет тут, окруженный дружбою и любовью заговор­щиков, считающих его «своим» (слова Рылеева).

Революционное гнездо, в которое почти что сразу попадает Грибоедов по приезде в Петербург, является одновременно и средоточием зреющего революционного выступления и круп­ным русским литературным центром. В нем живут и действуют пять известных писателей эпохи — Рылеев, А. Бестужев-Мар- линский, Кюхельбекер, А. Одоевский, добавим Грибоедова; в нем находятся близко причастные к литературе Николай и Михаил Бестужевы, считающие литерат} ру своим призванием. Завсегдатай этого дружеского круга, А. О. Корнилович, — один из значительных писателей декабристов, историк, вы­дающийся по дарованиям и образованности человек. Если не за­бывать, что именно с этой группой и именно в это же время со­стоит в самой оживленной переписке А. С. Пушкин, присылаю­щий сюда письма сначала с юга, а затем из своей михайловской ссылки, то значение литературного центра особо оттеняется. Связь с этой же группой и в это же время ссыльного польского поэта, знаменитого Адама Мицкевича, дополняет картину ⁵³⁷.

Двойная идейная связь — и через революционное дело и по литературной профессиональной линии — соединяет всю группу особенно крепко. А. Бестужев и Рылеев вместе пишут революционные песни для распространения в народе. Общие споры о значении русской литературы, о ее желательном направ­лении, оценка выдающихся произведений — обычные темы разговоров.

Изучаемому времени, эпохе Пушкина и декабристов, свой­ственна не только особая сердечность дружбы, но сознательный и высокий ее культ. О дружбе неоднократно говорили сами участники группы. Горячая любовь связывала пятерых братьев Бестужевых. М. Бестужев говорил с М. Семевским «о свя­щенной памяти брата моего» (А. Бестужева). «По чувствам — братья мы с тобой»,— начиналось стихотворное послание Рылеева к А. Бестужеву. Последнему же посвящена поэма Рылеева «Войнаровский». «Начало моего знакомства с Кон- дратием Федоровичем Рылеевым было началом искренней, горя­чей к нему дружбы»,— этими словами начинает свои воспоми­нания декабрист Евгений Оболенский. Даже на следствии, где простое признание знакомства, а не то что излияние в дру­жеских чувствах, уже было уликой, Кюхельбекер показал: Одоевского «я любил и еще люблю любовию более чем брат­скою». «Он меня страстно любит»,— писал Грибоедов об Одо­евском. Каховский был другом Кюхельбекера, о чем знали все близкие ему люди. На «русские завтраки» Бестужев спешил, чтобы «отдохнуть там душою и сердцем в дружной семье литераторов и поэтов»⁵³⁸.

В группе Рылеева — Бестужева общение членов и их дру­зей было постоянным и непрерывным: Каховский показал, например, что в продолжение всего 1825 г. «редкий день прохо­дил, чтобы мы не видались». Рылеев говорит, что его утвер­дили в «преступном образе мыслей... со дня вступления моего в члены общества почти каждодневные беседы с людьми одина­кового образа мыслей». Стоит только следователю коснуться вопроса о том, когда и как были затронуты в разговорах какие- либо политические темы, как в ответах последственных сейчас же появляются слова: «часто», «много», «нередко». Каховский показывает: «Бывал часто у Рылеева, говорил с ним об обще­стве часто». «Я так часто и так много говорил в духе, здесь мною показанном, что я не старался и не мог примечать, что, когда и кому я говорил»,— показывает Рылеев. А. Бестужев показывает, что с Грибоедовым «нередко» мечтал о преобразова­нии России, а сам Грибоедов на допросе у генерал-адъютанта Левашова показал, что в разговорах декабристов «видел часто смелые суждения на счет правительства, в коих сам я брал участие».

Надо добавить, что в этом дружеском кругу собрались люди с широким политическим кругозором и с яркими оратор­скими дарованиями. Известно пламенное, зажигательное крас­норечие Рылеева и дар слова декабриста А. Бестужева. Когда к герцогу Виртембергскому, адъютантом которого был Бесту­жев, долго не шли с докладом, он говорил: «Верно, Бестужев дежурит, с ним заговорились». «Я между своими был не послед­ним крикуном против деспотизма»,— горько говорил Бестужев на следствии⁵³⁹.

Вчитываясь в показания этой группы, примечаешь общие выражения, любимые литературные цитаты. «Je suis un chaî- non perdu» («Я — потерянное звено цепи»),— говорит Одоев­ский члену следственного комитета П. В. Кутузову. «Я состав­ляю малейшее звено огромной цепи»,— нр сговариваясь с ним, говорит Оболенский Ростовцеву. В. Кюхельбекер признается на следствии, что горькая необходимость принудила его взять на себя «гнусную для меня ролю Равальяка». «Равальяки ро­дятся веками»,— не сговариваясь с ним, показывает А. Бесту­жев. «Сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России»,— насмешливо говорит Грибоедов. «30 или 40 че­ловек, по большей части ребят, и пять или шесть мечтателей не могут произвести перемены: это очевидно»,— как бы пере­кликается с ним А. Одоевский. «Не терпит сердце немоты»,— цитирует их общий корреспондент, двоюродный брат А. Одоев­ского Владимир Одоевский. «Вам некогда читать мои длинные письма, но сердце не терпит немоты»,— пишет в тюрьме одному из следователей А. Одоевский. Все это — отзвуки общих раз­
говоров, привычных оборотов, любимых сравнений, обычных цитат, обращавшихся в разговорах всей группы. В переписке друзей в 1825 г. мелькают некоторые образные выражения, еще ранее употреблявшиеся Грибоедовым. «Резьба из вишне­вой косточки»,— пишет Грибоедов Н. А. Каховскому еще за­долго до своей поездки в Петербург. «Стоит ли вырезать изобра­жение из яблочного семечка?»— пишет А. Бестужев Пушкину в марте 1825 г. Какая-то часть подобных совпадений не может быть случайной.

Не западали ли в память друзей некоторые сильные и меткие выражения Грибоедова, чтобы позже вновь возникнуть у них в каких-либо аналогичных самостоятельных оборотах? Ермолов «совершенно по-русски на все годен»,— пишет Грибоедов еще в путевом дневнике во время путешествия от Тбилиси к Тегерану. У Меншикова «на высшей степени русская способность быть на все способным»,— пишет много позже П. А. Вяземский жене. Вообще возникали и утверждались в речевом обиходе привычные выражения для всего дружеского круга. В июне 1824 г. Пушкин пишет брату о том, что можно «плюнуть на сволочь нашей литературы». В январе 1825 г. Грибоедов пишет Бегичеву: «Вчера я обедал со всею сволочью здешних литера­торов». Отчетливо чувствуется и общая тематика разговоров. «Да и ты сумасшедший: выдумал писать такие глупости, что у нас дыбом волосы стают,— пишет А. Бестужев В. Туман- скому в январе 1825 г.— Где ты живешь? вспомни, в каком месте и веке! у нас что день, то вывозят с фельдъегерем кое- кого». «Здесь озираются во мраке подлецы, чтоб слово подсте­речь и погубить доносом»,— вставляет Грибоедов собственные строки в перевод из «Фауста» Гете. Тут уместно вспомнить, что Аракчеев подсылал к Рылееву шпионку (запись Матвея Муравьева-Апостола: «Полька К. действительно была подослана к Рылееву Аракчеевым»). Вспомним также, как Пушкин просил Вяземского писать «если по почте, так осторожнее, а по оказии что хочешь» и как Каховский писал Николаю I из крепости о «разумноженном шпионстве»⁵⁴⁰.

Так случайные отзвуки ежедневных горячих обсуждений тесного, дружеского общения долетают до нас из глубины прошлого и доносят реальную атмосферу общей кипучей идей­ной жизни.

4

После всего изложенного естественно задать вопрос: знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов?

Для ответа на этот вопрос прежде всего тщательно проана­лизируем следственное дело о Грибоедове и проверим его
фактические данные. О чрезвычайной трудности этого уже говорилось выше — во II главе настоящей работы.

Отделим этот вопрос от другого — был ли Грибоедов членом тайного общества декабристов — и рассмотрим каждый в от­дельности. Вопросы эти не были разъединены во время следствия, что немало способствовало благополучному исходу всего дела для Грибоедова.

Грибоедов на следствии сразу и твердо занял позицию оскорб­ленной невинности, соединенную с тоном полной откровенно­сти. Он решительно утверждал, что о тайном обществе ничего не знал и членом его не был. «Я не знаю за собой никакой вины»; «благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал»,— обращался он к Нико­лаю I в личном письме. Он не может даже «истолковать, по­чему на него пало подозрение», и желает быть «поставленным лицом к лицу со своими обвинителями, чтобы обличить их во лжи и клевете». Он арестован «по неосновательному подо­зрению, силой величайшей несправедливости». Его формули­ровки совершенно категоричны: «Я тайному обществу не при­надлежал и не подозревал о его существовании». Признавая литературные связи и простые знакомства с декабристами А. А. Бестужевым, К. Ф. Рылеевым, Е. П. Оболенским, А. И. Одоевским, В. К. Кюхельбекером, Грибоедов утверждал, чтс «ничего не слыхал, могущего мне дать малейшую мысль о тай­ном обществе». «Рылеев и Бестул^ев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали».

Однако сопоставление этих грибоедовских показаний с дан­ными других источников опровергает утверждения Грибоедова. Его утверждения на следствии рушатся под напором многих и разнообразных по характеру свидетельств.

Вдумаемся, прежде всего, в широко известные, обошедшие всю литературу о Грибоедове слова, сказанные им в пылу горячего спора с декабристами: «Сто прапорщиков хотят из­менить весь государственный быт России»⁵⁴¹. Вот и дружески- резкий вариант той же мысли: «Я говорил им, что они дураки». Эти слова — бесспорное доказательство осведомленности Гри­боедова не только о самом существовании тайного общества, но и о самом замысле революционного переворота. Более того, эти слова свидетельствуют и об осведомленности о самом характере замысла,— о роли военных элементов в замысле.

К какому периоду может относиться приведенное выше выражение Грибоедова: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России?» Это не может относиться к пе­риоду Союза Спасения — тогда и речи не было о «ста челове­ка х», Союз еле насчитывал три десятка членов, да отсутствуют
м доказательства того, чтобы Грибоедов был уже в 1816—1817 гг. осведомлен о наличии только что возникшего общества. Это выражение, думается, не относится и к годам Союза Благо­денствия, когда предполагался не военный, а самый разнооб­разный, до купцов включительно, состав тайного общества. «Сто прапорщиков», претендующих изменить весь государствен­ный быт России,— это самая несомненная критика тактики именно того представления о решающей роли военного удара в революционном перевороте, которое было характерно для декабристского движения в период 1821—1825 гг. Это изречение не могло возникнуть у Грибоедова ранее 1823—1825 гг., когда он приехал с Востока в Москву и Петербург и осведомился о способах переворота.

Но этим не исчерпываются доказательства того, что Гри­боедов был осведомлен не только о факте существования тай­ного общества, но и о замысле военного удара и вообще о под­готовке государственного переворота. Имеется еще одно сви­детельство о том, что до восстания 14 декабря, после известия о смерти Александра I и присяги Константину, Грибоедов проявил осведомленность об имеющих совершиться событиях. Очень близкий к Ермолову Денис Давыдов сообщал, что Гри­боедов в середине декабря 1825 г., отобедав у Ермолова, напра­вился к карточному столу и, идя рядом с известным шелководом А. Ф. Ребровым, приятелем Ермолова, сказал ему: «В настоя­щую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина». Это крайне встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя,— указывает Денис Давы­дов (это свидетельство, несомненно, восходит к Ермолову). Почему Ребров был так встревожен и удивлен этими словами Грибоедова? Потому, что в тот момент, когда Грибоедов про­изнес их, никто на Кавказе еще не знал и не мог знать о проис­шествиях в Петербурге,— сообщения о них дошли до ермолов­ского корпуса много позднее. Сразу догадаться, узнав о смерти императора, что в связи со сменой самодержцев на престоле последует попытка революционного переворота, вооруженного выступления, мог лишь тот, кто был в предварительном поряд­ке осведомлен о планах выступления от самих членов тайной организации. Иное объяснение этому факту дать невозможно⁵⁴².

В воспоминаниях о С. Н. Бегичеве его племянницы Ел. Яблочковой (в замужестве Соковниной) есть свидетельство, что «Бестужев, издатель альманаха „Полярная Звезда“, искал знакомства с С. Н. Бегичевым, но А. С. Грибоедов советовал ему избегать Бестужева, зная замыслы декабристов». Не вда­ваясь в данном случае в разбор вопроса о знакомстве Бесту­жева с С. Н. Бегичевым (очевидно, знакомство все же имело место), учтем, что в словах Соковниной налицо бесспорное
свидетельство о том, что Грибоедов не только знал о факте существования тайного общества, но и о его замыслах ⁵⁴³.

Но этого мало. Грибоедов познакомился с Рылеевым в 1825 г., когда Рылеев был в разгаре своих республиканских настроений. Может быть, Рылеев из осторожности не открыл Грибоедову своих республиканских планов и сказал лишь о более умеренной цели тайного общества — о конституционной монархии? Нет, и это не так. Перед нами уже цитированное ранее письмо Гри­боедова к А. Бестужеву от 22 ноября 1825 г. Грибоедов пишет, что в Крыму встретился с Н. Н. Оржицким (декабристом): «Вспомнили и о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренне, по-республикански». Сомнений быть не может: Грибоедов знал также и о республиканских замыслах Рылеева. Комментарием к «республиканскому» привету, посланному от Грибоедова Рылееву, может служить и то небезынтересное обстоятельство, что Грибоедов имел дело в Северном обществе именно с его республиканской группой; к ней принадлежали Рылеев, Оболенский, Бестужев, Бригген и ряд других декаб­ристов. Оболенский был прямой связью Пестеля с Северным обществом, его поддержкой на севере⁵⁴⁴.

Не лишено интереса, что следствие по делу декабристов на­пало на следы одного криминального разговора, в котором Н. Оржицкий выражал желание особым способом расправиться с царствующим домом — во избежание излишних затрат на многие виселицы возвести одну «экономическую виселицу», достаточно высокую, на которой повесить царя и великих князей «одного к ногам другого» (вариантом этого предложения было — повесить царя и всех великих князей указанным спо­собом на высокой корабельной мачте). С человеком таких настроений Грибоедов, конечно, мог беседовать и о республике вообще и о республиканских взглядах К. Ф. Рылеева в част­ности⁵⁴⁵.

Таким образом, мы приходим к выводу, что Грибоедов знал и самое главное, потаенное положение политической программы декабристов — решение бороться за республику. С этим реше­нием был тесно связан вопрос о судьбе дома Романовых, который неизбежно, по логике вещей, вставал перед республиканцами.

Отсюда ясно, что мы не можем поверить заверениям Гри­боедова на следствии, что он не знал о существовании тайного общества. Нет, он не только знал о его существовании вообще, но он знал очень много о его программе и замыслах.

В свете только что приведенных фактов по-новому воспри­нимаются и некоторые существенные стороны показаний на следствии. Так, Рылеев ясно показывает: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества... он из намеков моих мог
знать о существовании общества». Делать намеки на существо­вание общества — значит сообщить об обществе. Отметим, что Рылеев всячески стремился выгородить Грибоедова, и приве­денные выше его признания получают поэтому особую цену.

А. Бестужев показал, что «с Грибоедовым, как с человеком свободомыслящим, я нередко мечтал о преобразовании России. Говорил даже, что есть люди, которые стремятся к этому». Указание на наличие людей, стремящихся к преобразованию России, есть несомненное сообщение о наличии общества, хотя Бестужев и пытается ввести в это показание туманную оговор­ку: «Но прямо об обществе и его средствах никак не припомню, чтобы упоминал».

Прямое свидетельство Бестужева о том, что Грибоедов был сторонником свободы печати, не может не говорить об осведом­ленности широко образованного в политических науках Гри­боедова и обо всей системе искомых декабристами прав. Пола­гаю, что он не мог, осведомившись о свободе печати, не поста­вить вопроса о реформе администрации, суда и т. д.; одно влекло за собой другое. А. Бестужев показал на следствии: «Он (Гри­боедов.— М. Н.) как поэт желал этого (по контексту «преобра­зования России».— М. Н.) для свободы книгопечатания». Раз Грибоедов знал об этой «свободе» из программы декаб­ристов, он, надо думать, знал и об остальных декабристских «свободах»⁵⁴⁶.

Вчитываясь в скупые документальные свидетельства, мы можем напасть еще на некоторые конкретные следы. Вот перед нами вопрос следственной анкеты Грибоедову от 24 февраля

1826   г.: отдел 4-й, пункт «а» обращает к нему следующее утвер­ждение: «Рылеев и Александр Бестужев прямо открыли вам, что есть общество людей, стремящихся к преобразованию Рос­сии и введению нового порядка вещей; говорили вам о много­численности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах общества». Пункт этот был предварен суще­ственным указанием, что «Комитету известны мнения ваши, изъявленные означенным лицам». Последнего Грибоедов, сидя на гауптвахте главного штаба, конечно, проверить не мог, очных ставок у него с Рылеевым или с Бестужевым не было, и, естественно, он должен был учесть, что степень его осведом­ленности была комитетом проверена, и пункт «а» был включен не зря. Ответ Грибоедова был крайне суммарен: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали»⁵⁴⁷. Только пункты о «целях, видах и средствах» общества могут быть подведены под этот ответ, иначе говоря: Грибоедов почему-то умолчал о численности членов тайного общества и об «именах некоторых из них». Не потому ли, что вопросы о многочисленности членов и о некоторых именах были
ему известны? Не обошел ли он эти вопросы, чтобы не столк­нуться со встречными показаниями, которые разоблачали бы его осведомленность именно по данным пунктам?

Знал ли Грибоедов о национальном характере проектируе­мой декабристами республики или конституционной монархии? Несомненно. Декабрист А. Бестужев показывает на следствии: «В преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельща­ло русское платье и русское название чинов». Это входило в систему преобразований. Знал ли Грибоедов об этом? Знал. Это видно из показания того же Бестужева: «Грибоедов как поэт желал этого (по контексту «преобразования России».— М. Н.) для свободы книгопечатания и русского платья». Чтобы желать «этого» для введения русского платья, необходимо знать, что «это» вводит русское платье. Следовательно, Грибо­едов был осведомлен не только об общем замысле переворота, но и о каких-то деталях будущего строя преобразованной России. А детали эти в данном случае ведут к национальной программе декабризма⁵⁴⁸.

Грибоедов, конечно, понимал, что ни республику, ни кон­ституционную монархию с «камерами», «присяжными» и сво­бодой книгопечатания нельзя было ввести в самодержавной аракчеевской России мирным путем. Вся система проектируе­мого декабристами нового образа правления могла быть введена только посредством какой-то формы революционного действия. Недаром и позже грибоедовская цитата из речи Репетилова «что радикальные потребны тут лекарства» серьезно и в поло­жительном смысле цитировалась в революционной прессе.

Надо отметить, каким доверием окружали декабристы .Гри­боедова. Они ввели его в курс важнейших вопросов тайного общества. Возьмем, например, такое свидетельство Трубецкого: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли тайное общество в Грузии, я также сообщал ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов? Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил». Какую степень доверия к Грибоедову надо было иметь, чтобы говорить с ним на такие темы! «Он наш»,— говорил о нем Рылеев. Он действи­тельно не изменил этой высокой оценке, несмотря на тюрьму и допросы,— он не выдал просто ничего, ни разу не поколе­бавшись, ни разу не изменив принятой линии. Он оказался замечательным товарищем и доверие, оказанное ему первыми русскими революционерами, оправдал вполне.

5

Интересно, что и А. А. Бестужев и М. П. Бестужев-Рюмин объясняли факт непринятия Грибоедова в члены тайного обще­
ства вовсе не разногласием во взглядах. Первый приводил два довода: 1) «Грибоедов старее меня и умнее»; 2) жаль губить такой талант. Бестужев-Рюмин выдвигал два других довода: 1) Грибоедов, служа при Ермолове, нашему обществу полезен быть не мог; 2) Грибоедова принимать опасно, чтобы он в тай­ном обществе не «сделал партии для Ермолова». Все четыре довода не имеют отношения к основам политического мировоз­зрения. Очевидно, оно было известным и с точки зрения обоих декабристов не являлось препятствием для приема Грибоедова в члены общества; их доводы были иные.

Мнение Грибоедова о желательной форме будущего правле­ния в России в точности неизвестно. Просьба Грибоедова в письме к А. Бестужеву обнять Рылеева искренне «по-республи­кански»— говорит о многом. Наиболее существенно то обстоя­тельство, что слова о Грибоедове «он наш» родились в респу­бликанской группе Северного общества и принадлежат респу­бликанцу Рылееву. Как увидим ниже, приглашение декабри­стами Грибоедова вступить в тайное общество (факт совершенно несомненный) также родилось именно в республиканской группе северян. Эти обстоятельства делают наиболее правдо­подобным предположение именно о республиканском характере политического мировоззрения Грибоедова. Поскольку декаб­ристы обсуждали грибоедовскую кандидатуру и решали вопрос положительно, они не могли не быть осведомлены именно в этом вопросе. Так, с разных сторон рассматривая вопрос, необходимо притти к выводу, что принципиальных программ­ных разногласий по линии основных политических идей у Гри­боедова с декабристами не было.

Повидимому, Грибоедов сомневался в силах декабристов и поэтому не верил в успех их «средств». Правда, однажды у него вырвалось восклицание, обнаружившее какую-то степень веры в победу восстания. Н. В. Шимановский рассказывает в своих воспоминаниях о Грибоедове, как взволновало последнего известие о восстании декабристов. «Фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разведя руками, сказал с улыбкою: „Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится?!"» Видимо, он допускал в ту минуту возможность разных исходов. Он не высказался сразу каким-нибудь восклицанием отрица­тельного порядка, не стал предрекать несомненное поражение восстания ⁵⁴⁹. Допустим самые серьезные сомнения в правиль­ности избранной декабристами тактики, все же и это обстоя­тельство не даст отрицательного ответа на вопрос о причаст­ности Грибоедова к тайному обществу: серьезные сомнения в тактике военной революции были у многих декабристов, не исключая даже Пестеля и членов Южного общества⁵⁵⁰.

Вот перед нами письмо декабриста Матвея Муравьева- Апостола к брату Сергею от 3 ноября 1824 г.— тактика военной революции уже возбуждает сильное сомнение: «... я спрашиваю вас, дорогой друг, скажите по совести, возможно ли привести в движение такими машинами столь великую инертную массу? Наш образ действий, по моему мнению, порожден полным ослеплением». Характерны сомнения, обуревавшие члена Юж­ного общества Николая Бобрищева-Пушкина: «Года за полтора или несколько более (то-есть в 1824 г.— М. Н.) начал [я] весьма сомневаться, чтобы из этого (из решения тайного общества действовать посредством военной революции.— М. Н.) что- нибудь произошло, кроме того, что поведет вскоре на нас со стороны правительства погибель, а со стороны света то, что нас почтут просто за шалунов, мальчишек...»⁵⁵¹.

Пестель держался дольше других, но сомнения в тактике военного переворота и в успехе революции стали, наконец, терзать и его; в течение всего 1825 г., показывает он, «стал сей образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно уже было совершить благополучно обратный путь. Русская Правда не писалась уже так ловко, как прежде. От меня часто требовали ею поспешить, но работа уже не шла, и я ничего не написал в течение целого года, а только прежде написанное кое-где переправлял. Я начинал сильно опасаться междуусобий и внутренних раздоров, и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал. В разговорах иногда однакоже воспламенялся я еще, но не надолго, и все уже не то было, что прежде»⁵⁵².

Таким образом, самый характер сомнений Грибоедова в воз­можном успехе восстания декабристов, самая уверенность в том, что сто прапорщиков не смогут перевернуть весь госу­дарственный быт России, соответствуют характеру сомнений, зародившихся у лучших декабристов.

Итак, Грибоедов несомненно знал о тайном обществе декаб­ристов — и знал многое.

Перейдем теперь к другому вопросу. Был ли Грибоедов членом тайного общества декабристов?

Д. А. Смирнов, интересовавшийся вопросом об отношении Грибоедова к тайному обществу, в упор спросил об этом ста- рика-сенатора А. А. Жандра, одного из самых близких друзей Грибоедова. Свидетельство Жандра замечательно и дает в кон­це, как мне представляется, исчерпывающий ответ на вопрос об отношении Грибоедова к декабристам. Вот эта часть раз^ говора Д. А. Смирнова с А. А. Жандром в записи первого:

«— Очень любопытно, Андрей Андреевич,— начал я,— знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.

—   Да какая степень? Полная.

—   Полная? — произнес я не без удивления, зная, что Гри­боедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный бытРоссии.

—   Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне»⁵⁵³.

К этому ответу полностью может примкнуть исследователь. Он точно соответствует документальному материалу.

Указание Жандра на «полную» степень участия Гри­боедова «в заговоре 14 декабря» ставит во весь рост вопрос о членстве Грибоедова в тайном обществе декабристов.

Рассмотрим теперь документальные свидетельства, непо­средственно относящиеся к вопросу о членстве Грибоедова.

До нас дошло шестнадцать свидетельств современников по вопросу о причастности Грибоедова к тайному обществу декаб­ристов. На следствии об этом высказалось четырнадцать человек (декабристы А. И. Одоевский, С. П. Трубецкой, К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, А. А. Бестужев,М.П.Бестужев- Рюмин, С. И. Муравьев-Апостол, С. Г. Волконский, А. П. Ба­рятинский, В. Л. Давыдов, П. И. Пестель, А. Ф. Бриген, Артамон Зах. Муравьев, Н. Н. Оржицкий), в мемуарной лите­ратуре — двое (А. А. Жандр и Д. И. Завалишин). Из высказав­шихся шестнадцати человек шестеро (С. П. Трубецкой, Е.П. Обо­ленский, А. Ф. Бриген, Н. Н. Оржицкий, А. А. Жандр и Д. И. Завалишин) решили вопрос в основном утвердительно; шестеро (А. И. Одоевский, К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, М. П. Бестужев-Рюмин, С. И. Муравьев-Апостол, Артамон Зах. Муравьев) ответили на вопрос о членстве Грибоедова отрицательно (будем пока считать свидетельство К. Ф. Рылеева отрицательным); четверо (С. Г. Волконский, А. П. Барятин­ский, В. Л. Давыдов и П. И. Пестель) воздержались от положи­тельного или отрицательного! суждения, отозвавшись незна­нием. Разберем эти свидетельства.

Мемуарное свидетельство А. А. Жандра в записи Д. А. Смир­нова уже было приведено выше. Но еще более ясное указание Жандра о членстве Грибоедова находится в дальнейшем тексте записи Д. А. Смирнова: «А выгородился он (Грибоедов.— М. Н.) из этого дела, действительно, оригинальным и очень замечательным образом, который показывает, как его любили и уважали. Историю его ареста Ермоловым вы уже знаете; о бумагах из крепости Грозной и судьбе их — тоже. Но вы, верно, не знаете вот чего. Начальники заговора или началь­ники центров, которые назывались думами, а дум этих было три,— в Кишиневе, которой заведывал Пестель, в Киеве — Сергей Муравьев-Апостол и в Петербурге — Рылеев, поступали
в отношении своих собратьев-заговорщиков очень благородно и осмотрительно: человек вступал в заговор, подписывал и ду­мал, что он уже связан одной своей подписью; но на деле это было совсем не так: он мог это думать потому, что ничего не знал, подпись его сейчас же истреблялась, так что в действи­тельности был он связан одним только словом»⁵⁵⁴.

Свидетельство А. А. Жандра чрезвычайно важно: никто, кроме него и Бегичева, не был столь полно осведомлен по этому вопросу, вероятно, самим Грибоедовым. Последнее доказы­вается между прочим и тем обстоятельством, что Жандр совер­шенно точно перечислил имена декабристов, дававших пока­зание о Грибоедове: он упомянул М. П. Бестужева-Рюмина, С. И. Муравьева-Апостола, К. Ф. Рылеева и Александра Бе­стужева. Общие сведения о заговоре (Пестель — глава Киши­невского центра, наличие какой-то «Желтой книги» и пр.) у Смирнова неверны, может быть, что-то спутал сам Смирнов при записи, может быть запамятовал Жандр, но едва ли пра­вильные обстоятельства допроса самого Грибоедова Жандр знал от кого другого: такие факты мог рассказать ему только сам Грибоедов.

Д. И. Завалишин в своих воспоминаниях о Грибоедове также свидетельствует, что последний был членом тайного об­щества,— это можно усмотреть из следующих его слов: «Спасены были и многие другие члены, даже такие, которые были заме­шаны посильнее, чем Грибоедов»⁵⁵⁵. Вероятно, у Завалишина были какие-то сведения об этом вопросе, которые он полностью не раскрыл в своих воспоминаниях, но свидетельство его должно быть принято во внимание, поскольку он лично знал Грибоедова еще до восстания.

Перейдем теперь к разбору показаний, данных во время следствия. Показания эти легко складываются в две системы — северную и южную. Одна восходит преимущественно к Рылееву, содержит отрицательные и положительные показания и вся слагается из свидетельств членов Северного общества. Другая— вся сплошь из отрицательных показаний, восходит к предполо­жениям Трубецкого, бывшего в течение года на юге, в Киеве, и, за исключением его самого, вся состоит из показаний членов Южного общества. Обе эти системы относятся к разным хроно­логическим моментам. Первая — северная — относится при­мерно к марту — апрелю 1825 г. (Грибоедов был тогда в Пе­тербурге); вторая — к началу июня того же года, когда Гри­боедов передвинулся в Киев. Обе системы сложились самостоя­тельно. Дальнейшее исследование покажет, что основные дан­ные для решения вопроса о членстве Грибоедова дает именно северная система. Южная будет рассмотрена в своем месте — в связи с вопросом о киевском свидании.

23    декабря 1825 г. в следственном комитете впервые про­звучало имя Грибоедова. Он был назван С. Трубецким со ссыл­кой на Рылеева: «Я знаю только из слов Рылеева, что он при­нял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермо­лове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; ето я узнал в нынешний мой приезд сюда». Разговор Трубец­кого с Рылеевым не был случайной беседой двух рядовых чле­нов общества. Это было деловое обсуждение состояния дел в организации двумя руководителями общества: и Трубецкой и Рылеев входили в Думу Северного общества. Трубецкой после долгого отсутствия вернулся в Петербург, и Рылеев вводил его в курс тех новых событий, которые произошли в обществе за время его отсутствия. Рылеев, как член Думы, несомненно был точно информирован о приеме новых членов и говорил не по слухам, а на основе точных данных, поэтому разбираемое свидетельство имеет исключительно важное зна­чение.

24   декабря 1825 г., на следующий же день после показания Трубецкого, был запрошен о Грибоедове Рылеев. «Когда и где вы приняли в члены Грибоедова?» — спрашивал комитет. «Грибоедова я не принимал в общество, я испытывал его, но, нашед, что он не верит возможности преобразовать прави­тельство, оставил его в покое. Если же он принадлежит обще­ству, то мог его принять князь Одоевский, с которым он жил или кто-либо на юге, когда он там был»,— отвечал Рылеев.

Нельзя не отметить внутренней противоречивости этого ответа: по точному смыслу первой части утверждения, Гри­боедова нельзя было принять в общество потому что он не верил в возможность преобразовать правительство, а по столь же точ­ному значению второй части показания допускалась возмож­ность, что Грибоедова могли принять в общество на юге или даже в доме Булатова на углу Сенатской площади, где жил Одоевский. Но разве в этих местах менялось его отношение к возможности преобразовать правительство? Ясно, что, допу­ская возможность приема Грибоедова другими членами, Рылеев в сущности снимал свой единственный довод. Рылеев явно хочет устранить себя как свидетеля по данному вопросу,— в этом основной смысл его противоречивого свидетельства. Поэтому на свидетельстве одного Рылеева никак нельзя строить вы­вода о том, что Грибоедов не был членом тайного общества⁵⁵⁶.

На тексте первого допроса Грибоедова, который был снят генерал-адъютантом Левашовым около 11 февраля и где Гри­боедов начисто отрицал свое членство, появилась помета ка­рандашом: «Спросить у Адуевского. Трубец. (21 ст.) знает от Рылеева, что он принял Грибоедова?» «Адуевский» (Одоевский) был спрошен,— его ответ был отрицательным.

«Коллежский ассессор Грибоедов когда и кем был принят в тайное общество? С кем из членов состоял в особенных сно­шениях? Что известно ему было о намерениях и действиях об­щества и какого рода вы имели с ним рассуждения о том?»— запрашивал следственный комитет А. И. Одоевского 14 фев­раля 1826 г. «Так как я коротко знаю господина Грибоедова, то об нем честь имею донести совершенно положительно, что он ни к какому не принадлежит обществу»— отвечал декабрист. Перед нами свидетельство одного из самых близких друзей Грибоедова. Конечно, он мог руководствоваться естественным желанием спасти Грибоедова и скрыть истину. О желании не сказать всей истины ясно свидетельствует то, что он ответил только на первый вопрос комитета и ничего не ответил на по­следние два. Достаточно еще раз перечесть опущенные при ответе вопросы, чтобы понять, что на них-то декабрист никак не смог бы ответить отрицательно. Ему пришлось бы указать, с кем из декабристов Грибоедов был особенно близок, а на во­прос о том, что знал Грибоедов о намерениях и действиях об­щества, а еще более о его рассуждениях — обо всем этом пришлось бы ответить очень многое. Одоевский умолчал об этом и отвечал только, что Грибоедов не член тайного общества. Этот характер нарочитых умолчаний в его ответе возбуждает сильное сомнение в истине ответа. Но еще важнее следующее соображение. В то же время, когда декабрист Одоевский отри­цает членство Грибоедова, он, оказывается, отрицает и соб­ственное членство в тайном обществе. В это время он длительно и упорно, несмотря на все улики, утверждает, что и сам-то он, Одоевский, никогда не был членом тайного общества де­кабристов. Одоевский признал себя членом тайного общества лишь в апреле на очной ставке с А. Бестужевым. Отсюда ясно, что Одоевский и не мог в данной ситуации сказать что-либо иное о Грибоедове: отрицая свое членство, он должен был от­рицать и членство Грибоедова. Не мог же он показать на следствии, что он, Одоевский, не был членом и ничего не знал об обществе, а Грибоедов был членом общества. Ведь знать, что другой человек—член тайного общества,— означает знать о тайном обществе. Поэтому оба показания Одоевского теснейшим образом связаны одно с другим, вытекают одно из другого. Это еще более усиливает сомнения в точности его ответа⁵⁵⁷.

Таким образом, на свидетельстве Одоевского никак нельзя обосновать отрицательного мнения о членстве Грибоедова.

В тот же день, 14 февраля, комитет сразу запросил о том же еще трех членов Северного общества — Рылеева, Трубец­кого, Александра Бестужева. Рылеев ответил: «С Грибоедовым я имел несколько общих разговоров о положении России и делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью пере­
менить образ правления в России и ввести конституционную монархию; но как он полагал Россию к тому еще неготовою, и к тому же неохотно входил в суждение о сем предмете, то я и оставил его. Поручений ему никаких не было делано, ибо хотя он из намеков моих мог знать о существовании общества, но не будучи принят мною совершенно не нмел права на дове­ренность думы».

Нельзя не признать, что этот ответ Рылеева звучит уже со­всем иначе, чем первое его свидетельство. Мы узнаем, прежде всего, что Рылеев осведомил Грибоедова о существовании об­щества. Формула же «не будучи принят мною совершенно» (после «совершенно» нет запятой, и потому данное слово может иметь определительный характер по отношению к слову «при­нят») порождает логически неустранимый вопрос: Грибоедов, стало быть, принимался, но в какой-то «несовершенной», еще не законченной форме?

Четвертый член Северного общества, Александр Бестужев, ответил на вопрос отрицательно: «В члены же его не принимал я, во-первых, потому, что он меня и старее и умнее, а во-вторых, потому, что жалел подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен. Притом же прошедшего 1825 г. зимою, в которое время я был знаком с ним, ничего положи­тельного и у нас не было. Уехал он в мою бытность в Москве, в начале мая, и Рылеев, говоря о нем, ни о каких поручениях це упоминал»⁵⁵⁸.

Однако отрицательное показание Бестужева косвенным об­разом подрывается его мемуарами. Он легко мог бы повторить там свое отрицание, даже подтвердить его какими-нибудь до­водами. Но в этих воспоминаниях, специально посвященных Грибоедову, Бестужевым почему-то опущена завеса над всеми политическими разговорами. Рассказ о Грибоедове прерван в соответствующем месте выразительным многоточием. Каза­лось, что стоило бы Бестужеву сказать несколько слов в опро­вержение предположения о причастности Грибоедова к тайному обществу? Как просто мог бы он развить и для печати свои отрицательные показания в следственном комитете и еще раз прямо сказать, что Грибоедов членом общества никогда не был. Это было бы вполне легально и терпимо для «Отечественных записок» 1860 г., где были впервые опубликованы М. Семев- ским его воспоминания. Любые цензурные соображения могли бы лишь способствовать подтверждению столь «благо­надежного» факта.

В указанном пропуске и многоточии первопечатного текста нельзя не усмотреть косвенного опровержения показаний того же А. Бестужева на следствии; значит, о чем-то сам Бестужев не счел возможным говорить, когда писал воспоминания.

Но почему же не опубликовать факта, что Грибоедов не был членом тайного общества? Очевидно, речь шла о каком-то дру­гом, противоположном, факте.

Добавим, что один мотив сокрытия Рылеевым всей истины был формулирован А. Бестужевым. Одной из причин, почему он не решился принять Грибоедова в члены общества, было не­желание «подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен». Очень важно тут указание имени Рылеева. У него и у Бестужева эта причина была общей. О какой же опас­ности идет речь? О непосредственной опасности, которую член общества испытал бы во время открытого выступления на пло­щади 14 декабря, например? Едва ли,— ведь найти соответ­ствующую роль в этом выступлении тому, чей талант надо сбе­речь, зависело в значительной мере от самих декабристов. Вернее всего имелась в виду та опасность, которая возникала в связи с возможным провалом общества, арестами, тюрьмой. Вот от этой опасности и старались спасти великого русского писателя два других замечательных русских писателя — К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев (Марлинский). Рылеев, вероятно, и не подозревал, что Грибоедов арестован,— ничто в процессе допроса не обнаружило перед ним этого факта, и он, вероятно, шел на казнь в убеждении, что Грибоедова не тронули. Какую эмоциональную силу имел этот довод — спасение таланта — для людей тех времен, показывает, например, реакция на этот рассказ М. С. Щепкина, лично знавшего Грибоедова. Когда Д. А. Смирнов, рассказывая Щепкину об аресте Грибоедова и его связях с тайным обществом, дошел до того места, что де­кабристы «берегли в нем человека, который мог своим талантом прославить Россию», великий артист заплакал: «На глазах старика показались крупные слезы, сбежавшие потом по его благородному старческому лицу»⁵⁵⁹.

Отметим также наличие некоторых противоречий в показа­ниях Рылеева и Бестужева о Грибоедове. Оба друга одинаково стараются его спасти от следствия, но показания их внутренне противоречивы. Бестужев говорит, что Грибоедов вместе с ним «нередко мечтал о желании преобразования России». Рылеев же свидетельствует, что Грибоедов «неохотно входил в суждение о сем предмете». Противоречие явное, и истина, повидимому, на стороне Бестужева,— не стал же бы он наговаривать на­праслину на друга в таком вопросе. Другое противоречие имеется и у Бестужева. Непринятие Грибоедова в члены он не особенно убедительно мотивирует доводом: «Притом же про­шедшего 1825 г. зимою ничего положительного и у нас не было». Нового члена можно принять, в частности, именно в силу того, что работа затормозилась и надо ее оживить. Однако именно в указанное время сам Александр Бестужев дает согласие на
цареубийство, а вслед за этим с планом цареубийства высту­пает Якубович. Рылеев же некоторое время планирует высту­пление тайного общества и цареубийство во время летнего петер­гофского праздника 1825 г., то есть 1 июля. Так что кое-что «положительное» все же было⁵⁶⁰.

Неожиданно в ходе следствия раздались еще три голоса декабристов — членов Северного общества: Бригена, Оболен­ского и Оржицкого. Их никто не спрашивал о Грибоедове, они назвали его сами. Бриген показал: «Последнее совещание об­щества, на коем я был, было, как известно по моему показа­нию, у Пущина в 1823-м году, после же сего я не был ни на ка­ких совещаниях общества, которое, сколько мне известно, было в совершенной недеятельности и отъездом некоторых чле­нов, как то Тургенева, Миткова, князя Трубецкого, Пущина и других, почти расстроилось. В прошлом 1825 году, в конце июня месяца, перед моим отъездом все общество состояло из Никиты Муравьева, Рылеева, Бестужева, князя Одоевского, князя Оболенского, Сомова и, кажется, Грибоедова»⁵⁶¹.

К какому источнику восходит осведомленность Бригена, неизвестно. По каким-то таинственным причинам — на догад­ках о них мы остановимся ниже — это показание о Грибоедове не привлекло внимания комитета. Вслед за столь существенным признанием не последовало никаких вопросов; комитет не спро­сил Бригена даже того, откуда ему это известно. Между тем показание Бригена заслуживает внимания: это старый член Союза Благоденствия, вступивший в него в 1818 г. и хотя и не вошедший формально в позднейшие общества, но знавший все замыслы и пользовавшийся полным доверием.

21 января 1826 г., еще до опроса Рылеева, А. Бестужева и Трубецкого, декабрист Оболенский, человек живой и очень впечатлительный, угнетенный тюремной обстановкой и тревогой за горячо любимого 70-летнего отца, подвергся сложному психологическому воздействию со стороны Николая I: священ­ник обратился к нему с религиозным увещанием, его допустили к исповеди и причастию и в момент высокого душевного вол­нения неожиданно подарили царскую милость — вручили пись­мо от старика-отца. Потрясенный всем этим, декабрист написал покаянное письмо Николаю и назвал все имена, которые до тех пор ему удалось скрыть на допросах. Он приложил к письму длинный список не названных им ранее членов общества, со­державший 61 новое имя. Список был им подразделен на сле­дующие категории: 1) члены, бывшие в обществе, но отставшие от общества «до первого разрушения оного» (то-есть до московского съезда 1821 г.); 2) члены нынешнего общества; 3) «члены Южного общества, мне известные». В числе послед­них и было указано имя Грибоедова: «служащий при генерале

Ермолове Грибоедов — он был принят месяца два или три пе­ред 14-м декабрем, и вскоре потом уехал; посему действия его в обществе совершенно не было». 25 февраля на дополнитель­ный вопрос следственной комиссии Оболенский дал уточняю­щее показание о Грибоедове — изменил дату принятия, указал источник: «О принятии Грибоедова в члены общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подроб­ностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был сви­детелем при приеме его. О времени же принятия его и поистине показать не могу с точностью, но сколько помню, сие было за месяц или за два до отъезда его отсюда,— вот все, что могу сказать о принятии Грибоедова в подтверждение прежнего по­казания моего. Никакие, впрочем, подробности принятия его мне неизвестны; сам же лично, после принятия Грибоедова, сколько сие помню, с ним не встречался».

Следует отметить, что список Оболенского имеет высокую достоверность. Отводя пока суждение о Грибоедове, надо ска­зать, что из остальных 60 человек следствие подтвердило при­частность к тайному обществу для 59 названных им лиц; удалось оправдаться только поручику лейб-гвардии Измайловского пол- как Львову 1-му, но при столь деятельном участии своего друга, предателя Якова Ростовцева, что и этот случай должен быть оставлен под сомнением. Но все-таки и в этом покаянном пока­зании Оболенский не сказал всего — он знал больше, нежели говорил. Почему он поместил Грибоедова в списке Южного общества, посредником между которым и Северным обществом был, кстати говоря, именно Оболенский? Значит, что-то свя­занное с поездкой Грибоедова в Киев было ему известно? Почему потом Южное общество он заменил Северным? В пока­заниях он не сказал об этом ни слова ⁵⁶².

Третий неожиданный голос принадлежал уже упоминавше­муся ранее декабристу Н. Н. Оржицкому, прекрасно и близко знавшему Грибоедова. 10 января 1826 г. Оржицкий показал: «Известные мне по собственным словам их члены были: Але­ксандр Бестужев, Рылеев, князь Одоевский и Оболенский, на­верное не знаю, но полагаю сочленами, а в точности не знаю, кроме тех, которые оказались действиями своими 14 декабря и стали известны почти всему городу, суть: братья Бестужевы, Сомов, Грибоедов, Кюхельбекер, Пущин, Каховский, Корнило­вич, Малютин, Завалишин, два брата Мухановы, Булгарин, Греч и Сабуров, что при графе Воронцове, двух последних видел я не более двух раз, а Дельвига видел только у Бестужева». Оржицкий был настолько близок с Рылеевым и Бестужевым, что упоминание имен Греча и Булгарина едва ли не нарочито, чтобы запутать комиссию. Во всяком случае это показание (доселе неизвестное в грибоедовской литературе) давало ко­
митету все основания для дальнейшего расследования. Однако комитет оставил и это показание по линии Грибоедова без дальнейших последствий. Оржицкий даже не получил вопроса, как и где познакомился он с Грибоедовым, когда и при каких обстоятельствах встречал он его у Рылеева и Бестужева⁵⁶³.

Вот весь «северный круг» показаний о членстве Грибоедова. Разберемся теперь во взаимосвязи этих показаний.

Положительные показания Трубецкого и Оболенского вос­ходят к Рылееву, и нет сомнений, что разговор Рылеева с этими членами о Грибоедове действительно имел место, иначе невоз­можно объяснить совпадение свидетельств. Показание Рылеева, разобранное выше, лишь уточняет его взгляд на Грибоедова, но не отвергает самого факта разговора. Оболенский—близкий друг Рылеева; когда последнего приняли в тайное общество, «мы скоро с ним сблизились,— показывает Оболенский,— и тес­нейшими узами дружбы запечатлели соединение наше в обще­ство». Говоря о таком близком для них вопросе, как принятие в члены их общего друга Грибоедова, Рылеев и Оболенский не могли бы что-то* скрывать один от другого или говорить бегло. Оба они были членами Северной думы, то-есть руково­дителями тайного общества, и о принятии нового члена, конеч­но, говорили подробно.

Итак, Рылеев сообщил о том, что Грибоедов член общества, по меньшей мере двум членам — Оболенскому и Трубецкому. В какой же форме сообщил он им об этом? Трубецкой эту форму запомнил и огласил на следствии; оказывается, Рылеев сказал о Грибоедове: «Он наш». Сопоставляя эти слова с рядом других показаний, убеждаемся, что выражение «он наш» было у де­кабристов не случайной фразой в разговоре, а формулой член­ства. Так, например, этой формулой воспользовался тот же Оболенский, представляя Пестелю нового члена — Н. И. JIo- рера; последний пишет в своих воспоминаниях: «Оболенский, тут же находившийся, прямо назвав меня, прибавил: „Из на­ших"». Принимая в общество Одоевского, А. Бестужев сказал ему ту же формулу: «Ты наш». Декабрист Ринкевич, которого принял в общество Одоевский, сказал ему о себе: «Я ваш». Одоевский, подчеркивая слово «своим» (подчеркивание у де­кабристов на функции кавычек), говорит: «Бестужев стал с тех пор почитать меня своим». Декабрист Лорер пользуется этой формулой в разговоре с Майбородой: «Кто-то из наших». Рылеев говорит о декабристе Краснокутском (показание Николая Бестужева): «Г. Краснокутский наш». Рылеев спрашивает С. Трубецкого: «Да разве Орлов наш?» Таким образом Ры­леев, говоря о Грибоедове с Трубецким, употребил не случайно пришедшие ему в голову слова, а применил формулу членства⁵⁶⁴.

Прием нового члена не был делом личного решения прини­мающего лица: этому предшествовало суждение членов думы. Сам Рылеев был принят в тайное общество Пущиным «по раз­решении Верховной думы» (свидетельство Оболенского). По­скольку на основании только что изложенного самый факт предложения Грибоедову вступить в члены тайного общества не подлежит никакому сомнению, то следует полагать, что о Грибоедове сначала имели предварительное суждение в думе, а затем уже сделали ему предложение. Если бы Рылеев был ря­довым членом, то он должен был бы, следуя правилам, обра­титься сначала к И. И. Пущину, принявшему его самого, затем Пущин должен был бы сообщить о намерении Рылеева принять в члены Грибоедова кому-нибудь из состава думы, а затем, получив согласие думы, передать об этом Рылееву, а тот уже — сделать предложение Грибоедову. Но в данном случае нужды в таком образе действий не было: Рылеев с конца 1824 г. сам был членом думы Северного общества. С большей долей уверен­ности можно предположить, что Никита Муравьев также был осведомлен о предложении Грибоедову вступить в общество, но следственный комитет не спросил его об этом, а сам Никита Муравьев, по понятным причинам, не взял на себя в этом ини­циативы, поэтому вопрос не имеет окончательного ответа и остается открытым⁵⁶⁵.

Самое же интересное то, что эти, по меньшей мере, два (а если именно Рылеев сообщил Бригену о Грибоедове, то три) несомненно бывших разговора Рылеева с членами Северной думы—Оболенским и Трубецким — располагаются в приме­чательном хронологическом порядке. Оболенский во втором показании говорит, что узнал от Рылеева о принятии Грибо­едова приблизительно «за месяц или за два» до отъезда послед­него в Киев. Грибоедов уехал в Киев в конце мая, следователь­но, разговор между Оболенским и Рылеевым был примерно в конце марта или в конце апреля 1825 г. С. Трубецкой же вер­нулся из Киева после почти годичного отсутствия 8 или 10 но­ября 1825 г., и разговор его с Рылеевым о положении дел в об­ществе состоялся вскоре по приезде. Сам Трубецкой, говоря о приеме Грибоедова в члены общества, подчеркивает: «Это я узнал в нынешний мой приезд сюда», то-есть он узнал от Ры­леева о вступлении Грибоедова в члены общества не ранее ноября 1825 г. Это должно служить еще одной сильной уликой против отрицания Рылеева. Одному члену думы он говорил об этом весной, другому члену думы — примерно в ноябре, и у всех сложилось одинаковое убеждение, что Грибоедов в члены об­щества принят⁵⁶⁶. Добавим, что и Бриген датирует свое пред­положительное мнение о членстве Грибоедова концом июня 1825 г.; кто бы ни сообщил ему об этом, получается таким об­
разом цепочка весенней, летней и осенней дат 1825 г., когда разные декабристы твердо полагали, что Грибоедов — член тайного общества.

Вчитываясь в показание Рылеева о Грибоедове, приведенное выше, мы не встретимся с формулой полного отрицания член­ства. Более того, Рылеев допускает принятие Грибоедова в члены, но только не им, Рылеевым, а кем-нибудь другим. Но особенно важно, что формулировка, даваемая Рылеевым, по­ловинчата и очень своеобразна: «Поручений ему (Грибоедову.— М. Н.) никаких не было делано, ибо хотя он из намеков моих мог знать о существовании общества, но не будучи при­нят мною совершенно не имел права на доверенность думы». Иначе говоря, Грибоедов был «принят» в какой-то «несовершен­ной», незаконченной форме. Подобные условные приемы нередко имели место. Если же добавить к этому показание Бестужева о том, что Рылеев «жалел такой талант» и не хотел подвергать его опасности,— вот и причина «несовершенной» формы приема в члены. Обычно принято было брать со вновь вступающего члена расписку о вступлении, которая позже сжигалась. Может быть, Рылеев не прибегал к расписке, го­воря с близким своим другом, или что-либо вроде этого. Таков вывод из имеющихся фактических данных. А в целом Рылеев имел основания применять к Грибоедову особую формулу, принятую среди членов тайного общества: «Он наш».

Вместе с тем нельзя не отметить, какую активную роль подчас играли в движении декабристы, формально не являв­шиеся членами тайного общества. Всем известный декабрист Якубович, столь тесно связанный и с замыслами цареубийства и с событиями 14 декабря, формально не был членом тайного общества. Известный декабрист Михаил Орлов, на которого не только возлагали надежды перед 14 декабря, но к которому декабристы и обращались в непосредственной связи с события­ми, также не был в это время членом общества. Формально не был членом общества и активнейший участник восстания

14   декабря декабрист Щепин-Ростовский, вместе с Ал. Бесту­жевым приведший на площадь первый восставший полк. Подобные примеры можно умножить⁵⁶⁷.

Поскольку северный цикл показаний восходит преимуще­ственно к Рылееву, изложенные только что выводы приобре­тают особое значение.

В силу изложенных выше соображений нельзя не признать сильной позицию тех исследователей, которые придерживаются мнения, что Грибоедов был членом тайного общества. П. Е. Щеголев пишет: «Даже после тех немногочисленных ком­ментариев, которые мы дали, напрашивается вывод, как раз прямо противоположный сделанному комитетом. Надо думать,
что Грибоедов не только идейно был близок к декабристам, но и был избран ими в члены тайного общества». Вл. Орлов пишет о Грибоедове: «Не подлежит сомнению, что он был организационно связан с революционным подпольем и, ве­роятно, формально состоял членом тайного общества». Мнение же ряда авторов (Е. Вейденбаум, Н. Котляревский) о том, что Грибоедов не принадлежал к тайному обществу, потому что следствие по его делу кончилось для него благоприятно, нельзя не признать поверхностным по своей мотивировке. Такая мотивировка уклоняется от исследования вопроса по существу. Особенно наивно звучит «мотивировка» Н. Котляревского; он полагает, что, «принимая во внимание строгость, с какой велось следствие», и «более чем благополучный исход следствия для Грибоедова», необходимо притти к выводу, что Грибоедов к делу декабристов «никакого касательства не имел»⁵⁶⁸.

Все только что изложенное дает основания полагать, что Грибоедов мог по существу входить в обсуждение вопросов, занимавших декабристов. Живя в квартире Одоевского, где собирались члены тайного общества, и постоянно посещая Бестужева и Рылеева, Грибоедов не был «инородным телом», человеком, при появлении которого замолкали бы конспира­тивные разговоры и возникала бы нейтральная тематика. Нет, он в этой среде был «своим», близким другом, товарищем, единомышленником.

Поэтому приобретает особый интерес вопрос о том, чем же была занята группа Рылеева — Бестужева в конце 1824 г. и в первой половине 1825 г., когда с ней общался Грибоедов? Ответив на этот вопрос, мы сможем представить себе, какая идейная атмосфера охватывала Грибоедова во время его пре­бывания в Петербурге.

6

Исследователь лишен возможности точно определить весь объем осведомленности Грибоедова в делах тайного общества. По понятным причинам жаркие прения на политические темы в квартирах Рылеева и Одоевского не фиксировались же письменно. То, что случайно и бегло отражалось в переписке, было тщательно уничтожено накануне или сейчас же после восстания.

Всматриваясь в уцелевшие и дошедшие до нас письменные документы, мы видим несколько драгоценных следов, случайно уцелевших и дошедших до нас; по ним можно составить себе некоторое представление, дополняющее уже разобранный ранее вопрос, знал ли Грибоедов о тайном обществе декабристов и что именно он знал. В какой степени участвовал он в обсужде-
ниитой богатой политической и общественной тематики, которая ежедневно возникала в разговорах окружавших его декабристов?

Даже осторожнейший и ничего не выдавший Грибоедов сам показывает на следствии, что «в разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал уча­стие». А. Бестужев показывает, как известно: «С Грибоедо­вым, как с человеком свободомыслящим, я нередко мечтал о желании преобразования России». Эти два неоднократно цитированные свидетельства нужно вспомнить сейчас еще раз после всего рассказанного о жизни Северного общества и ры- леевской группы зимою 1824/25 и весною 1825 г. Положенные на фон рассказанного, они получают новое звучание; сквозь них как бы просвечивает конкретная тематика, волновавшая членов тайного общества в их последнюю зиму и последнюю весну перед восстанием. Еще след, на который указывалось ранее: Грибоедов знал о замысле военного переворота, не со­глашался с тактикой военной революции, спорил против нее — это засвидетельствовано его собственными словами о ста пра­порщиках, которые хотят перевернуть весь государственный быт России. С Грибоедовым Рылеев говорил на самую конспи­ративную тему — о Ермолове и существовании на Кавказе тайного политического общества. В Северном обществе тема

о   Ермолове была органической частью вопроса о составе временного правительства, подбор которого, по договоренности с южанами, поручался именно Северной думе. Все свидетельства, нами приведенные, говорят о столь острых политических и одновременно о столь конспиративных темах, что, сопоставив их с прочими темами, занимавшими в 1824—1825 гг. тайное общество, нельзя не притти к выводу, что и последние могли быть также обсуждаемы с Грибоедовым, раз только что упомя­нутые были ему известны. Необходимо в силу этого притти к выводу, что осведомленность Грибоедова в делах тайного общества давала ему основания самым органическим образом участвовать в обсуждении тем, волновавших декабристов.

В дополнение к этому надо напомнить, что в своей среде или среде людей, к которым декабристы питали доверие, они вообще говорили очень открыто. Восемнадцатилетний А. И. Ко­шелев вспоминал об одном вечере, проведенном среди декабри­стов (им упомянуты имена Рылеева, Оболенского, Пущина), на котором Рылеев читал свои патриотические думы, а все сво­бодно говорили о необходимости «d’en finir avec ce gouverne- ment!» («покончить с этим правительством»). Этот вечер произвел на Кошелева «самое сильное впечатление»⁵⁶⁹. Если о необхо­димости «покончить с этим правительством» говорили даже при юноше Кошелеве, то насколько же откровеннее могли держать себя декабристы со своим лучшим другом — Грибоедовым.

Есть основания именно к этому времени отнести возникно­вение в творческом сознании писателя драмы «1812 год». Этот замечательный замысел, о котором уже приходилось подробно говорить в связи с вопросом об отношении Грибоедова к кре­постному праву, главным действующим лицом пьесы делает русского крепостного ополченца 1812 г. Покрытый славою военных подвигов, ополченец вновь вынужден вернуться к по­мещику «под палку господина» и в отчаянии кончает жизнь самоубийством.

В грибоедовской литературе нет попыток обоснованно да­тировать возникновение этого замысла. Орест Миллер, не при­водя каких-либо аргументов, голословно полагал, что набросок «1812 год» был задуман до «Горя от ума». А. Веселовский отно­сил его к 1817 г., также не приводя каких-либо доводов⁵⁷⁰. Оба предположения решительно отводятся наличием водяного знака с обозначением 1822 г. на том листе «Черновой тетради» Грибоедова, где находился подлинник записи: ясно, что запись наброска могла возникнуть не ранее 1822 г. Обычно в собра­ниях сочинений Грибоедова ее и датируют на этом основании широким периодом между 1822 (водяной знак) и летом 1828 г. (время, когда Грибоедов оставил у С. Н. Бегичева материалы своей «Черновой тетради»). Данные для точной и бесспорной датировки наброска отсутствуют. Однако имеются существенные данные для обоснованной гипотезы. Набросок детализирован, разбит на акты («отделения»), в нем выделен и эпилог, имеется и относящийся к нему стихотворный отрывок. Отсюда следует, что работа над темой потребовала от Грибоедова известного времени и большого сосредоточения мысли, что особо требова­лось глубиной замысла. Допустим далее, что работа над этим замыслом не совмещалась во времени с иными крупными за­мыслами, которые заняли свои отрезки времени. Отсюда про­истекает возможность сузить хронологические рамки широкой и неясной датировки отрывка: очевидно, замысел возник не в период с конца 1826 по 1828 г., когда Грибоедов работал над «Грузинской ночью»; трудно допустить совмещение в творче­ском сознании одного автора работы над столь разнохарактер­ными сюжетами, первый из которых относится к русскому 1812 году, а второй — к древнейшей истории Армении и Гру­зии. С другой стороны, период 1822—1824 гг. занят самой интенсивной работой Грибоедова над «Горем от ума», и также нет ни положительных данных, ни каких-либо предположений, которые вели бы к выводу, что Грибоедов совмещал эту погло­щавшую его работу над важнейшим своим произведением с работой над другим крупнейшим сюжетом. Таким образом, отсекаются конечные годы периода 1822—1828 гг., и в резуль­тате мы получаем более узкий период, приблизительно с конца

1824    по 1826 г. Иными словами, набросок вполне мог отно­ситься непосредственно ко времени общения с северными декаб­ристами или к отрезку времени, сейчас же следующему за ним.

Навстречу первому предположению идет и еще одно суще­ственное обстоятельство: судьба ратников ополчения привле­кала внимание А. Бестужева, была предметом его размышлений и даже чертою той характеристики общего неблагополучия России, которая питала его революционную идеологию. А. Бе­стужев пишет Николаю I в своем известном письме из крепости: «Еще война длилась, когда ратники, возвратись в домы, первые разнесли ропот в классе народа. „Мы проливали кровь, говори­ли они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы изба­вили родину от тирана, а нас опять тиранят господа “». Основная мысль Бестужева разительно совпадает с грибоедовским за­мыслом — точка зрения на положение ратников, вопрос о крепостном гнете над человеком, покрытым боевой славой, безысходность положения народа, ничего не получившего от завоеванной кровью славы 1812 г.,— все эти мысли являются общими и для записи Грибоедова и для текста А. Бестужева.

Но этого мало,— основную мысль грибоедовского наброска можно также сопоставить с текстом письма декабриста Кахов­ского из крепости к Николаю I: «В 1812 году нужны были неимо­верные усилия; народ радостно все нес в жертву для спасения отечества. Война кончена благополучно. Монарх, украшенный славою, возвратился. Европа склонила перед ним колена; но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Нет!» Основная мысль этого текста также совпадает с грибоедовским отрывком. В силу этого оба приведенные те­кста, особенно первый, говорящий непосредственно о ратниках ополчения, могут стать аргументами для датировки грибоедов­ского наброска. В период 1824—1825 гг. Грибоедов находился в живом и непосредственном общении с декабристами Але­ксандром Бестужевым и Каховским. Есть все основания пред­положить, что та тема, которая казалась обоим декабристам настолько важной, что была ими включена в письмо к императо­ру, рисующее общую картину неблагополучия России, была об­суждаема и с их общим другом во время многочисленных раз­говоров на ту же тему, когда они беседовали «о желании пре­образования России». Нет оснований для предположений, кто именно поставил тему первым, да это и не имеет важности. Важно, что сюжет мог родиться именно в процессе обоюдного обсуждения, общения друзей — совпадение мыслей слишком разительно.

Таким образом, имеются основания выдвинуть следующую гипотезу: замысел драмы «1812 год» родился у Грибоедо­ва в результате общения с членами Северного общества

декабристов, в частности с А. Бестужевым и Каховским, в период 1824—1825 гг.

После посещения Киева Грибоедов был занят историческими сюжетами («Федор Рязанский», трагедия о князе Владимире, драма из эпохи половецких набегов). Это также отодвигает пред­полагаемый период работы над темой «1812 год» ко времени пребывания в Петербурге⁵⁷¹.

Этот же общественный контекст питает содержательнейшую переписку Пушкина с Рылеевым и Бестужевым, яркие литера­турно-критические обзоры А. Бестужева. В эту же обществен­ную обстановку, так сказать, погружен факт распространения «Горя от ума» среди декабристов и агитационное использова­ние ими комедии. Эта же атмосфера воздействует на разгорев­шуюся около «Горя от ума» полемику и поддерживает прогрес­сивную по содержанию защиту комедии декабристами от нападения литературных староверов. Декабристы познакоми­лись с комедией именно в это время, признали ее своей, пропа­гандировали ее, выступили на ее защиту. Рассмотрим эти вопросы в следующей главе.