ГРИБОЕДОВ И ДЕКАБРИСТЫ В ГОДЫ СОЮЗА СПАСЕНИЯ И СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

1

Ооюз Спасения был основан в 1816 г., мы же оставили Грибоедова на рубеже военных действий 1812 года. Подойти к периоду возникновения и деятельности первых тайных декаб­ристских обществ правильнее всего от событий Отечественной войны. «Мы были дети 1812 года»,— говорили о себе декабри­сты. «La nouvelle Kussie date de 1812» («Новая Россия на­чалась с 1812 года»),— писал позже Герцен¹⁵². Отечественная война окончательно разбудила еще не вполне проснувшееся политическое сознание будущих декабристов. Она с особой яс­ностью и остротой поставила перед ними тему о родине. Они уже были в какой-то мере готовы к восприятию и переработке огромного потока хлынувших на них впечатлений. Но в 1812 г. начался новый и чрезвычайно важный жизненный этап для любого молодого человека того времени: молодежь бурно росла вместе с событиями, новые вопросы ставились перед ее созна­нием, старые решения детских лет начинали казаться туман­ными и наивными. Вместо неясных мечтаний о попытке со­циального переустройства человечества с пробой среди «диких» на острове Сахалине, вместо полудетских замыслов тайного общества «Чока» — встанет необъятная, сложная, но поразитель­но яркая и конкретная в своих очередных задачах тема — Россия.

Старые товарищи детских лет ушли на фронт.

В ночь на 24 июня 1812 г. Наполеон вторгся в русские пре­делы. Четырьмя широкими потоками «великая армия» стала пе­реливаться через Неман. В великих битвах войны мы можем, приглядевшись, узнать в массе борющейся на фронте молодежи хорошо знакомые нам лица. Среди прапорщиков, подпрапор­щиков и корнетов встречаем мы бывших московских студентов» которые учились одновременно с Грибоедовым. Артамон

Муравьев, член «юношеского собратства» («Чока»),— прапорщи_к еще с января 1812 г., через 4 дня после производства уже на­ходился в Дунайской армии, участвовал в ее движении на со­единение с армией Тормасова, затем зачислен в Западную армию Барклая де Толли. Вступивший в военную службу из «свое­коштных студентов Московского университета» Михаил Му­равьев с апреля 1812 г. состоял при штабе армии Барклая де Толли. И. Г. Бурцов, JI. Перовский, Владимир Раевский, Але­ксей Семенов начали службу прапорщиками в армии в 1812 году. Петр Семенов, автор «Митюхп Валдайского», прошел через войну 1812 г. со своим Измайловским полком. Семеновцы —- Якушкин, Петр и Михаил Чаадаевы, князь Иван Щербатов — вместе с лейб-гвардии Семеновским полком участвовали в зна­менитой «ретираде» Барклая, который от Дриссы вел свою ар­мию к Смоленску на соединение с армией Багратиона. Во 2-й армии Багратиона, шедшей на соединение с 1-й армией туда же, к Смоленску, двигались и участвовали в боях бывшие воспитанники университетского благородного пансиона братья Александр и Николай Раевские¹⁵³.

Бородинская битва соединила на одном поле многих старых университетских товарищей. В дыму Бородина встречаем мы Якушкина, Щербатова, обоих Чаадаевых, Петра Семенова, Владимира Раевского, Василия и Льва Перовских, Михаила Муравьева и других. Многим довелось участвовать в решающих моментах битвы. Семеновский полк, в составе которого нахо­дились Якушкин, Щербатов и Чаадаев, стоял до полудня в ре­зервной линии под страшным огнем неприятельских батарей. Полк редел, неприятельская бомбардировка вырывала одну жертву за другой, но семеновцы стояли не дрогнув. После по­лудня по приказу Кутузова полк был брошен на защиту кур­ганной батареи Раевского. В 4 часа Коленкур, во главе 5-го французского кирасирского полка, и уланы корпуса Латур-Мо- бура стремительно ударили на семеновцев. Те приняли пх в штыки, отбивая атаку за атакой. Петр Чаадаев за участие в Бо­родинской битве получил производство в пропорщпки, Якуш­кин — георгиевский крест, Владимир Раевский получил золо­тую шпагу «за храбрость», Михаил Муравьев — Владимира 4-й степени с бантом¹⁵⁴. Якушкин, Чаадаев и Щербатов — уча­стники битв под Тарутином и Малоярославцем¹⁵⁵.

Другая судьба выпала в этот год на долю их студенческого товарища — Александра Грибоедова. Горячий патриот, често­любивый семнадцатилетний юноша остался на пороге великих событий. Грибоедов вступил в ряды армии, но на театр военных действий так и не попал, передвигаясь вместе с резервными час­тями. Не сказалась ли и тут на его судьбе властная рука кре­постницы-матери, имевшей в Москве обширнейшее знакомство
среди влиятельных лиц и уж, конечно, жаждавшей удержать единственного сына подальше от военных опасностей? Юноши грибоедовского поколения очень тяжело переживали невозмож­ность попасть на фронт. «Помню, в какую ярость приходили все мы, оставленные в Петербурге, при мысли, что, может быть, гвардия пойдет на войну, а мы будем сидеть в городе»,— писал позже декабрист А. Беляев. Вероятно, и Грибоедов переживал нечто подобное¹⁵⁶.

Но все же именно 1812 год разорвал вокруг будущего автора «Горя от ума» сравнительно узкий круг домашней обстановки, привычных знакомых и студенческих университетских занятий. Он поездил по России, передвигаясь за войсками из города в го­род, посмотрел людей, столкнулся с новой для него военной средой, приобрел новых товарищей, побывал среди участников многих битв, в том числе Бородинской, видел Москву в момент наступления Наполеона, наблюдал провинциальные города, на­полненные спасавшимися от Наполеона москвичами, наблюдал ополченцев, новобранцев, волонтеров.

Двенадцатого июля 1812 г. Александр I приехал в Москву, а 15 июля днем состоялось собрание дворянства и купечества в Слободском дворце, где остановился царь. Москва была охва­чена патриотическим возбуждением. Дворянство обещало вы­ставить в ратники каждого десятого, купечество жертвовало на войну крупные суммы. Царь уехал в ночь на 19 июля. Во вре­мя его пребывания в Москве один из первых аристократов и мо­сковских богачей, отставной ротмистр граф Петр Иванович Салтыков, сын фельдмаршала, царского воспитателя и бывшего московского градоначальника, просил у царя разрешения сфор­мировать на свои средства гусарский полк в составе 10 эскад­ронов. Царь разрешил формирование, полку присвоили назва­ние Московского гусарского, а П. И. Салтыков, повышенный в чин полковника, был назначен командиром будущего полка. Салтыковский полк не должен был входить в состав московского ополчения,— в отношении московского губернатора графа Растопчина к генерал-кригс-комиссару сообщается, что полк Салтыкова «навсегда останется полком регулярным»¹⁵⁷. Перво­начальные организационные хлопоты по формированию полка начались после отъезда государя. 21 июля Растопчин приказал Шефу московского гарнизона генерал-лейтенанту Брозину вы­делить для будущего, еще не начавшего формирование полка третий корпус Хамовнических казарм, а 23 июля Растопчин Доложил управляющему военным министерством князю Але­ксею Ивановичу Горчакову, что граф Салтыков уже приступил к формированию полка «должным порядком». Однако официаль­ная переписка Растопчина показывает, что еще 25 июля ре­круты не начинали поступать в полк, хотя московский арсенал
уже получил предписание выдать графу Салтыкову «потребное число сабель, карабинов и пистолетов, годных к употреблению на службу». Видимо, вербовка в полк в эти дни только-только началась. 26 июля в полк был зачислен корнетом Александр Гри­боедов,— иначе говоря, он поступил в новый полк в один из первых дней, если даже не просто в первый день существова­ния полка ¹⁵⁸.

Ко всем новым впечатлениям тех дней у Грибоедова при­бавлялось яркое ощущение своего военного бытия, новое вре­мяпрепровождение, Хамовнические казармы, новые люди, даже новый внешний вид самого себя.

Вот официальное описание военной формы его полка, еще неизвестное в грибоедовской литературе: «кивера с этишке­тами и репейками желтыми и прибором медным; ментики, до­ломаны и ташки черные, со снуркахми и тесьмою желтыми и пу­говицами медными; воротники и обшлага доломанов малиновые; чакчиры малиновые с выкладкою и цифровкою желтыми; ку­шаки желтые с кистями желтыми же и гомбами черными, валь­трапы черные с зубцами малиновыми и снурками и вензелями желтыми»¹⁵⁹. Мундир! когда-то он — «расшитый и красивый»— вызывал нежность Чацкого.

А. Н. Веселовский пишет, что Грибоедов поступил на воен­ную службу «не без противодействия со стороны домашних». Воззвание Александра I к дворянству могло облегчить Гри­боедову борьбу в домашнем кругу за вступление в армию. Связь вступления в армию с самыми первыми событиями вой­ны — вторжением Наполеона и воззванием царя — указана в собственноручном документе Грибоедова — прошении об увольнении с военной службы (1815): «Находясь в звании кан­дидата прав Московского университета, я был готов к испыта­нию для поступления в чин доктора, как получено было изве­стие о вторжении неприятеля в пределы отечества нашего, и вскоре затем последовало высочайшее его императорского ве­личества воззвание к дворянству ополчиться для защиты отече­ства. Я решил тогда оставить все занятия мои и поступить в военную службу...»¹⁶⁰

Грибоедов не мог не наблюдать в эти же дни взволнованную наполеоновским вторжением Москву. Знакомая молодежь, уже переодетая в военную форму, появлялась в домах, на улицах и бульварах. Современники оставили яркие описания Москвы, охваченной общим патриотическим порывом. Происходили интересные встречи. Вместе с императором в старую столицу приехал прусский министр Штейн, изгнанный Наполеоном я приглашенный в Россию личным письмом Александра. Штейн выехал в Россию 27 мая и в Вильну приехал 12 июня ст ст., в день вторжения Наполеона. Прусский реформатор, казавшийся
реакционерам (Вигелю, например) прямым исчадием революции, позже был ими обвинен в том, что именно он соединил в пред­ставлении Александра лозунг «вольности» с лозунгом борьбы порабощенных европейских народов против Наполеона. Любо­пытно, что одна из грибоедовских тем мелькает даже в записях Штейна о России — до такой степени эти идеи носились тогда в воздухе. «Россия могла бы сохранить свои первоначальные нравы, образ жизни, одежду и т. д., а не подкапывать и не пор­тить своей самобытности, изменяя все это,— записал Штейн года за два до своей поездки в Россию.— Ей не нужно было ни французской одежды, ни французской кухни, ни иностранного общественного типа; она могла бы из своего собственного исклю­чить все грубое, не отказываясь от всех его особенностей... Быть может, еще не поздно умерить вторжение иностранных обычаев и придать (русскому формированию) направление, более целесообразное... Можно было бы ввести снова столь це­лесообразную и удобную национальную одежду —кафтан...»¹⁶¹

Штейн посещал в Москве интересных ему лиц. Хотел он встретиться тут с бывшей в это же время в Москве мадам де Сталь, но встреча по случайным причинам не состоялась и была перенесена в Петербург ¹⁶². Вероятно, и Грибоедов знал, что ма­дам де Сталь находится в Москве. Как уже указывалось, Штейн посетил своего гёттингенского товарища профессора Буле, а тот познакомил его со своим молодым выдающимся учеником Алек сандром Грибоедовым, уже готовым «к испытанию для поступле­ния в чин доктора». Грибоедов позже с удовольствием вспоми­нал свои беседы со Штейном.

2

Думаю, что неправильно сравнивать внутренние пережива­ния Грибоедова в момент ухода его на войну 1812 г. с пережива­ниями Пети Ростова в «Войне и мире», как это сделано в преди­словии к академическому изданию сочинений Грибоедова. Петя Ростов не дружил с Петром Чаадаевым, не был готов к доктор­скому экзамену, не читал «Истории философских систем» Дежерандо, не беседовал с прусским реформатором Штейном. Переживания молодого Грибоедова были много сложнее его пере­живаний, патриотизм Грибоедова был куда более сознатель­ным, зрелым и сложным ¹⁶³.

Поток впечатлений, хлынувший в эти дни в юношеское со­знание, был чрезвычайно богат и вызывал глубокие пережива­ния. Позже, набрасывая план своей пьесы «1812 год», Грибоедов запишет: «История начала войны, взятие Смоленска, народные черты, приезд государя, обоз раненых, рассказ о битве

Бородинской». Надо иметь в виду, читая эти строки, что все перечисленное должно быть связано с личными впечатлениями юноши Грибоедова. И в третьем корпусе Хамовнических казарм, где имел свое пребывание Салтыковский полк, Гри­боедов мог многое увидеть. Полк был своеобразен, его основ­ная рядовая масса не была, как в других полках, чисто крестьянской,— полк формировался по высочайшему повеле­нию «из людей разного звания». Вспомним свидетельство Вигеля: «Множество семинаристов, сыновей священников и священнослужителей бросились в простые рядовые». 29 июля Растопчин выдал Салтыкову «открытые листы», которые были переданы штаб- и обер-офицерам, командируемым Салтыковым в разные губернии для вербовки «людей свободных и по разным местам».

Между тем полк пополнялся и в Москве. Через шесть дней после своего оформления молодой корнет Грибоедов находился уже в среде 316 человек, в которой числилось 7 штаб-офицеров, 18 обер-офицеров (в том числе он сам), 170 унтер-офицеров, 119 гусар и 2 нестроевых чина. Поступали в полк не только свободные, но и крепостные; так. 12 августа Салтыков завер­бовал у помещицы Плаховой двух ее дворовых, калмыка Не- стера, принадлежавшего генерал-майору Лаврову, и дворового человека корнета Своева — Максима Зенкевича. Собравшаяся вольница и дворовые люди чинили в Москве «буйства и беспо­рядки». К Растопчину поступали жалобы на поведение гусар нового полка, и московский генерал-губернатор в своем отно­шении к полковнику Салтыкову (17 августа) рекомендует «воз­держивать своих подчиненных от таковых поступков и строжай­ше приказать ескадронным командирам иметь за подчиненными неослабное смотрение», а также наказывать виновных «в страх другим». Для дисциплинирования и приведения в военный порядок этой вольницы необходим был в полку какой-то внут­ренний костяк бывалых военных людей, кроме опытных лиц командного состава. Еще в бытность свою в Москве царь обещал Салтыкову дать для этой цели сорок исправных унтер-офицеров и рядовых из Нижегородского, Нарвского и Борисоглебского драгунских полков. Но полки эти были расположены на Кав­казской линии и в Грузии,— ждать, когда издалека прибудут обещанные люди, не было времени, и царь дал новое распоря­жение — послать в полк Салтыкова двадцать унтер-офицеров из учебного кавалерийского эскадрона. Эти унтеры выехали в полк «на обывательских подводах» 28 августа 1812 г. ¹⁶⁴

Все впечатления Грибоедова от этих событий и самого со­става полка, а также многочисленные наблюдения над опол­ченцами, с которыми он часто встречался и в Москве, и пере­двигаясь в военное время в тылу, нельзя игнорировать при

анализе его позднейших литературных замыслов, в частности* пьесы о 1812 i., где главным действующим лицом является ополченец. Яркие наблюдения народной жизни наверно не раз врывались во впечатления этих лет и касались разных ее сто­рон. В 1812 г. Павел Андреевич Лыкошин, двоюродный брат приятельницы его детских лет А. Колечицкой, был убит взбун­товавшимися крестьянами. Могли дойти до Грибоедова через Кологривовых и вести о восстании крестьян в Тверской губер­нии. Всей полноты его осведомленности в этих вопросах мы не знаем, но она, несомненно, была большей, нежели мы сейчас можем себе это представить. Архив генерала Кологривова ри­сует сложную картину действительности, которую не мог не наблюдать Грибоедов: он видел огромный поток формирующихся новых частей, партии французских военнопленных, суды над. дезертирами...¹⁶⁵

Темп формирования полка не был удовлетворителен. Глав­нокомандующий Кутузов (резервы были под его непосредствен­ной командой) запрашивал о состоянии полка графа Салтыкова и о возможности употребить его в дело,— и Растопчину при­ходилось отвечать, что полк все еще не готов. В Москве, ккото- рой все ближе подступал неприятель, было, действительно, трудно сформировать гусарский полк, нуждавшийся в большом количестве строевых лошадей, и граф Салтыков еще в августе возбудил вопрос о переводе полка в Казань, где, по его мнению, было бы удобнее закончить его формирование. Еще 21 августа, до Бородинской битвы, Растопчин всеподданнейшим рапортом донес об этом царю и поддержал намерение графа Салтыкова «со всеми стоящими теперь у него в полку штаб- и обер-офице­рами и нижними чинами выступить отсель в Казань, где он может иметь все способы к поспешнейшему сформированию полка». Особые причины застав/шли Растопчина желать удале­ния полка из столицы: «Ныне состоящие в оном полку нижние чины... как еще необразованные и ненаученные кавалерийской службе, ни в какое дело против неприятеля употреблены быть не могут, а единственно делают затруднение удерживанием их от беспорядков в городе». Однако разрешения на перевод полка в Казань правительством дано не было¹⁶⁶.

Между тем военные события шли своим чередом. Враг все ближе подступал к Москве. Поток беженцев из столицы все возрастал, слухи становились все взволнованнее. Мать Грибо­едова готовилась к выезду из столицы, собирался выехать из нее и его гувернер Ион (также в Казань); вероятно, именно по этому случаю запасся он у ректора Московского университета профессора Гейма удостоверением, что он действительно со­стоит студентом. Поток беглецов из Москвы усиливался. Мо­сква меняла свой облик. В день именин императора, 30 августа,

Растопчин все же устроил традиционный бал-маскарад, но это был последний маскарад допожарной Москвы. Все залы по обык- новению были ярко освещены, но посетителями было только «с полдюжины раненых молодых офицеров». Повозки и кареты уезжающих из Москвы дворян теснились на московских улицах. Всю эту картину должен был видеть Грибоедов. 30 августа было днем его именин — это были, вероятно, самые необыкновенные именины в его жизни ¹⁶⁷.

Первого сентября, в воскресенье, накануне входа французов в столицу, в тот самый день, когда в деревне Филях в избе крестьянина Севастьянова Кутузов на военном совете принял решение оставить Москву без боя,— в этот самый день двинулся из нее и полк Салтыкова со всем командным составом. В это воскресенье специально посланные Кутузовым конные весто­вые промчались по улицам Москвы от Дорогомиловской за­ставы, крича, чтобы народ уходил от французов. Москва была в сильном движении. Всю эту картину должен был видеть Грибоедов, уходивший вместе с полком Салтыкова.

Полк Салтыкова успел выбраться, очевидно, не раньше вече­ра, ибо часть дня была занята спорами его командира с Растоп- чиным: 1 сентября Растопчин предписал Салтыкову нарядить из состава полка конвойные команды для препровождения пленных французов до Оренбурга, «по доставлении же их туда команды сии должны обратиться к Казани и, соединившись все вместе, ожидать .дальнейшего повеления». Салтыков не подчинился этому распоряжению и в страшной сутолоке и тревоге эвакуации сумел добиться в воскресенье же 1 сентября нового письменного приказа, решительно все предоставлявшего на его личное усмотрение: «Предписываю вашему сиятельству с состоящими теперь у вас в полку штаб, обер и унтер-офицерами и нижними чинами следовать в те места, какие вы признаете удобными...» Одновременно Салтыков, решив все же напра- виться в Казань, взял у Растопчина — вероятно, в тех условиях довольно платонический — «открытый лист» на получение «по тракту от Москвы до Казани по сту обывательских подвод».

Казань была выбрана Салтыковым произвольно, и разреше­ния царя или военного министра у него на это не было. Более того, его предположение разошлось с правительственным поста­новлением: еще 30 августа в ответ на представление Растопчина царь велел формируемый Салтыковым полк вызвать из Москвы в Нижний-Новгород и состоять ему в команде генерал-лейте­нанта графа Толстого. Но приказ царя в создавшихся тогда военных обстоятельствах своевременно до Растопчина не дошел, и он лишь 2 ноября, уже находясь сам в главной квартире Кутузова, мог сообщить военному министру местонахождение «потерянного» полка ¹⁶⁸.

Грибоедов видел необычайную картину бегства дворян из Москвы. В набросках его пьесы «1812 год» можно уловить отчет­ливую позицию, с которой он осуждает дворянство в эти вели­кие и тревожные дни. Отметив в одной из сцен «всеобщее опол­чение без дворян» и «трусость служителей правительства», он в одном из набросков возвращается к той же мысли: надо бы защищать столицу, а они бегут:

А ныне знать, вельможи — где они?..

Их пышные хоромы опустели.

Когда слыла веселою Москва,

Они роились в ней. Палаты их Блистали разнопветными огнями...

Теперь, когда у стен ее враги,

Бесчастные рассыпалися дети...

Напрасно ждет защитников,— сыны,

Как ласточки, вспорхнули с теплых гнезд,

И предали их бурям в расхищенье...

Итак, Салтыковский полк оказался в Казани. Для биографии Грибоедова можно отметить интересную деталь: верный друг Ион также оказался в Казани одновременно со своим воспитан­ником. Экзамен Иона на степень доктора прав длился в Казан­ском университете с 11 марта 1813 г. по конец 1814 г., когда Грибоедова уже не было в Казани в связи с перемещением полка ¹⁶⁹.

В Казани формирование полка несколько продвинулось впе­ред. К моменту своего выхода оттуда он состоял уже почти из тысячи человек, по крайней мере из Московского гусарского полка графа Салтыкова влились позже 961 человек в Иркут­ский гусарский полк, в их числе 3 штаб-офицера и 20 обер-офи­церов. В командный состав полка поступали офицеры лучших дворянских фамилий,— там среди прочих числился князь Го­лицын, граф Ефимовский, граф Толстой; последний был зачис­лен в полк 9 ноября одновременно с двумя корнетами из 24-го украинского казачьего полка — Алябьевым и Екемзиным. При этих обстоятельствах и состоялось, очевидно, знакомство Грибоедова с композитором А. А. Алябьевым. Из других сослуживцев Грибоедова по полку известны имена подполков­ников Наумова, Мордвинова, Кулибякина. Подполковник Нау­мов был последним командиром Салтыковского полка после смерти Салтыкова¹⁷⁰.

Несмотря на перемену места формирования, полк все еще не был готов,— приобретение лошадей составляло главное пре­пятствие. Знакомец Грибоедова, казначей Салтыковского полка корнет Шатилов, который вместе с Алябьевым встретится с Грибоедовым и в петербургский период его жизни, писал своему
родственнику В. Соймонову от 29 ноября 1812 г., что она стоят с полком «в Казане»; «против французов же не были по неимению лошадей, а чтобы собрать оных, теперь и живут в Казане. Им сказано быть готовыми к маю месяцу» ¹⁷¹. Но това­рищ Грибоедова еще не знал в то время, что судьба полка уже решена правительством.

Около этого времени бывший в отставке и живший в своем тамбовском имении генерал Андрей Семенович Кологривов подал прошение Александру I о вступлении вновь на службу. Хорошо знавший его лично царь дал ему 2 октября весьма благосклонный рескрипт, указав состоять по кавалерии и пору­чив ему формирование кавалерийских резервов. В силу этого генералу от кавалерии Кологривову предписано было немед­ленно отправиться в Муром. Генерал прибыл туда 21 октября и вскоре энергично принялся за дело,— он должен был пригото­вить тут 9 тысяч кавалеристов, по два эскадрона для каждого гвардейского полка. Уже в ноябре военное министерство отдало повсеместно приказ отсталых нижних чинов отправлять в пункты формирования резервов, причем «конных — в Муром к генералу-от-кавалерии Кологривову для распределения во вновь формируемые полки» ¹⁷².

Установив местопребывание Салтыковского полка после всеобщего движения из Москвы, занятой французами, управля­ющий военным министерством Горчаков 12 ноября 1812 г. направил графу Салтыкову в Казань высочайший приказ: «Формируемому вами Московскому гусарскому полку состоять под начальством генерала Кологривова» ¹⁷³.

Семнадцатого декабря 1812 г. Салтыковский полк, где слу­жил Грибоедов, был влит в Иркутский полк; именной указ об этом сохранился в Полном собрании законов: «Иркут­ский драгунский полк переименовать гусарским, обратив оной в состав формируехмого графом Салтыковым гусарского полка, который и придвинуть к Могилеву под команду генерал от кавалерии Кологривова, с названием Иркутского гусарского полка». Уже в это время около Кологривова начинает посте­пенно формироваться та среда сотрудников, в которую несколь­ко позже вольется п Грибоедов. Укажем, например, на штаб- ротмистра Ланского и корнета Шереметева, которые были при­няты на службу формирования резервов еще до Бреста ¹⁷⁴-

28   декабря 1812 г. Горчаков направил Салтыкову предписание: «Форхмируемый вашим сиятельством гусарский полк по высочай­шему поизволению присоединяется к бывшему Иркутскому драгунскому полку, переименованному Иркутским гусарским, подчиняется в команду генералу Кологривову и должен перей­ти к Могилеву-Белорусскому; вследствие чего предписываю нашему сиятельству немедленно отправить упомянутый полк
к Могилеву по маршруту, у сего прилагаемому». Внезапная смерть помешала Салтыкову выполнить предписание, и полк двинулся на запад уже без него и значительно позже требуемого в указе срока. Отсюда ясно, что полк был подчинен Кологривову ранее смерти Салтыкова — обычно в биографиях Грибоедова ошибочно принята обратная последовательность событий ¹⁷⁵.

Пока бывший Салтыковский полк готовился к отправке и начинал передвижение, штаб Кологривова уже передвинулся в Смоленск. Первые московские гусары в составе Иркутского полка появляются уже в ведомости на 1 апреля 1813 г. В мае в Кобрин прибыло новое пополнение московских гусар в составе 304 человек. В июне 1813 г. Иркутский полк перешел из Коб­рина в Дрогичпн Кобринского повета, и туда прибыли еще два эскадрона московских гусар в составе 387 человек. Имеются данные, что в 1813 г. Грибоедов некоторое время был болен и жил во Владимире (не там ли находилась и его мать?). В месяч­ном рапорте Иркутского полка на 1 мая 1813 г. его имя означе­но в числе больных (с похметой: «Грибоедов — простудой в левом боку»), В списке штаб- и обер-офицеров Иркутского полка от 8 сентября 1813 г. корнет Грибоедов значится «за болезнию во Владимире»¹⁷⁶.

3

Повидимому, лишь к концу 1813 г., когда наша армия уже была за границей, молодой Грибоедов влился в состав нового Иркутского полка. Московские гусары вошли в новый полк в количестве свыше девятисот человек. Тут они встретились с бывшими иркутскими драгунами, уже побывавшими в огне боев

1812   г.¹⁷⁷

На это надо указать хотя бы для того, чтобы избежать обще­принятого упрощения,— среда Иркутского полка рисуется обычно как среда гусарских шалостей, кутежей — и только. «Я в этой дружине всего побыл 4 месяца, а теперь 4-й год как не могу попасть на путь истинный»,— шутливо писал Грибо­едов своему другу С. Н. Бегичеву. Эта фраза не должна закрыть от нас более сложной действительности. Иркутский полк при- нял активное участие в боях около Смоленска, а главное — в Бородинском сражении. Тут полк находился в самом пекле — в центре, прикрывая курганную батарею Раевского.

В результате потерь в Иркутском драгунском полку чис­лилось к концу 1812 г. только до 180 человек. НеСхМотря на ^сравнительно небольшое количество людей, надо отметить важность того обстоятельства, что молодой Грибоедов влился ^в полк, где около двухсот человек были активными участниками ^военных действий, в том числе Бородинской битвы. Полковым
командиром Иркутского гусарского полка в момент прибытия Грибоедова был подполковник Федор Петрович Ивашенцев, занимавший этот пост с ноября 1812 до февраля 1819 г. Грибо­едов в полку прослужил, по собственному свидетельству, как уже указано, только четыре месяца ¹⁷⁸. Молодому гусару при­ходилось терпеть трудности походной жизни. «Вот вам, как Ивану-царевичу, три пути,— говорит гусар Саблин Беневоль- скому в комедии Грибоедова и Катенина «Студент»: — на одном лошадь ваша будет сыта, а вы голодны,— это наш полк; на другом и лошадь, коли она у вас есть, и сами вы умрете с го­лоду,— это стихотворство; а на третьем и вы и лошадь ваша, а за вами еще куча людей и скотов будут сыты и жирны,— это статская служба...»¹⁷⁹

В июле упомянутый уже В. Соймонов пишет В. Ф. Алябье­ву о знакомцах Грибоедова по полку: «Шатиловы молодые оба в Слониме»,— тут, по архивным данным, и находилось в это время «Главное дежурство генерала от кавалерии Кологри­вова»; в конце августа полк стоял в Сосновицах Седлецкой губернии, в конце сентября — в местечке Словатичах, затем перешел в местечко Мациево Волынской губернии Ковельского повета. Позднее два его эскадрона расположились в Брест- Литовске, а штаб полка — в одном из местечек.

Через четыре месяца по прибытии в полк Грибоедов перешел в адъютанты к генералу Кологривову,— штаб резервного кава­лерийского корпуса находился в это время также в Брест- Литовске ¹⁸⁰.

Здесь, в Брест-Лптовске, и встретился Грибоедов с челове­ком, который на всю жизнь остался его ближайшим душевным другом — Степаном Никитичем Бегичевым, будущим членом Союза Благоденствия. С. Н. Бегичев был племянником генерала А. С. Кологривова, к которому и поступил новый адъютант — Грибоедов.

Необходимо остановиться на семье Кологривовых и, преж­де всего, на том генерале, под начальство которого попал Грибоедов.

Есть фамильные гнезда, которые «дух времени» отчетливо размежевывает на два лагеря, в домашнем кругу которых про­исходит с большой отчетливостью идейная поляризация, отме- чающая собою эпоху. Фамилия Кологривовых, как и многие другие декабристские фамилии, вызывает ряд подобных ассо­циаций. Как в семье Орловых, Пестелей, так и тут, в одном фа­мильном гнезде формируются представители реакции и передо­вых настроений, внутри семейного круга возникают острые столкновения отдельных членов. Семья Кологривовых тесно связана с двором, находится в родственных отношениях с круп­нейшей знатью — Голицыными, Трубецкими, Румянцевыми,

Вельяминовыми-Зерновыми. Фамилия Кологривовых мелькает в списках камергеров и камер-юнкеров; в московском доме Кологривовых — между Грузинами и Тверской — танцует на балу Александр I. «Вчера был 150-й обед у Кологривова»,— пишет А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. Известный светский острослов—Дмитрий Михайлович Кологривов, брат «синодского» Александра Николаевича Голицына (от одной матери, но раз­ных отцов),— постоянный посетитель богатейшего и знатного дома Долгоруких, где нередко «запросто» бывает и сам Але­ксандр I. Брат грибоедовского начальника, Андрея Семеновича Кологривова, Лука Семенович — тверской гражданский губер­натор, связанный с двором вел. кн. Екатерины Павловны. Старый москвич, отставной полковник Петр Александрович Кологривов, служивший при Павле в Кавалергардском полку, хлопотун, делец и богач, особенно знаменит был из-за своей жены Прасковьи Юрьевны, урожденной княжны Трубецкой, родной племянницы фельдмаршала Румянцева-Задунайского. В Москве Прасковья Юрьевна имела широчайший круг связей и влияний; рассказывали даже, что муж ее, представляясь императору, в смущении назвал себя вместо собственного чина «мужем Прасковьи Юрьевны». «Она прикажет— он подпишет»,— сказано, повидимому, о нем в одном из черновиков «Горя от ума». Прасковья Юрьевна послужила прототипом известной Татьяны Юрьевны — влиятельной и вздорной московской дамы, к которой Молчалин рекомендует съездить Чацкому: «Частенько там мы покровительство находим, где не метим».

Чиновные и должностные

Все ей друзья и все родные.

К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам.,.

К этому кологривовскому кругу камергеров и губернаторов, известных светских дам, их мужей — «хлопотунов и дельцов», прочными корнями уходящих в косную дворянскую почву, можно добавить еще колоритную фигуру Елизаветы Михайлов­ны Кологривовой (урожденной княжны Голицыной) — «извест­ной богомолки» и мистической дамы Священного Союза. Тут же можно вспомнить о Д. А. Кологривовой — «пустыннице», впоследствии игуменье Воронежского девичьего монастыря.

Но в других представителях этого же фамильного круга мы видим совсем иные черты. Противоположные ассоциации влечет за собою упоминание о жене начальника Грибоедова Андрея Семеновича Кологривова — Екатерине Александровне Кологривовой, урожденной Челищевой. Это была родственница известного друга А. Н. Радищева — Петра Ивановича Чели- Щева, автора «Путешествия по северу России в 1791 г.», напи­танного в духе радищевского «Путешествия из Петербурга
в Москву». Сын тверского губернатора, Александр Лукич Ко­логривов, родной племянник грибоедовского начальника е знакомец Грибоедова — декабрист, член Северного общества.

0      сыне самого генерала Михаиле Кологривове, «ненавистнике тиранов», говорилось выше ¹⁸¹.

Начальник Грибоедова, генерал от кавалерии Андрей Семе­нович Кологривов, представляет собой любопытную фигуру. Этот баловень судьбы, любимец Павла I и крупнейший поме­щик, оказался дядей двух декабристов и отцом «ненавистника тиранов», участника парижских баррикадных боев — Михаила Кологривова. И декабристы и сын-бунтарь были к нему чрез­вычайно прпвязаны. Генерал был человеком новых веянии, и к нему льнула молодежь. Акад. Веселовский пишет, что Коло­гривов, «гуманный и образованный генерал», принадлежал «к новой школе гуманных начальников, был популярен среди молодых офицеров, дом его был всегда открыт для них». Этот же автор замечает, что Кологривов «держался совершенно про­тивоположного направления, чем Скалозуб». Хорошо осведом­ленный историк эпохи М. Лонгинов, публикуя в «Современ­нике» Чернышевского работу о Грибоедове, также приходил к выводу, что «Кологривов имел удивительную способность привязывать к себе подчиненных, особенно молодежь». Автор работы о Михаиле Кологривове — Р-ский находит даже, что вольнодумство юноши могло развиться прежде всего под влия­нием отца. Самое веское свидетельство о теплых отношениях генерала с молодежью принадлежит неподкупному девятна­дцатилетнему корнету Грибоедову, о котором А. Бестужев справедливо сказал: «Никто не похвалится его лестью». Дано это свидетельство в юношески-наивиой форме: «Ручаюсь, что в Европе немного начальников, которых столько любят, сколь­ко здешние кавалеристы своего»,— писал он в первом своем напечатанном произведении — «Письме из Бреста-Литовского к издателю „Вестника Европы"» в июне 1814 г.^ш

В Брест-Литовске, в штабе кавалерийских резервов, у Ко­логривова, очевидно, поощрялась литература. Там бурно тво­рила целая плеяда безвестных армейских пиитов. Данный офи­церами праздник в честь генерала Кологривова (по случаю окончания войны и получения начальником ордена Владимира

1   степени) вызвал поток творчества,— очевидно, и генерал был не против литературы. Утром, когда «строй пиитов» предстал пред ним для первых поздравлений, он был буквально засыпан стихами: «Один стихи ему кладет в карман, другой под изго­ловье». Генерал дивился, «сколько стихотворцев образовала искренняя радость». Кроме этого потока индивидуальных тво­рений, ему преподнесли еще стихотворное приглашение «от всего дежурства». При входе на галлерею, где были накрыты
■праздничные столы, генерал «был еще приветствуем стихами». Внезапно грянула солдатская песня, «на сей случай сочинен­ная». Пииты не унимались и за обедом: им голову кружило «сестер парнасских вдохновенье», и они «всех более шумели». Наконец, самое описание праздника (автор — Грибоедов, и все приведенные выше цитаты почерпнуты из его статьи) было сделано наполовину в стихах. Надо признаться, что картина эта довольно своеобразна.

Нельзя оставить без возражения упрощенное понимание статьи Грибоедова об этом празднике как сугубо монархиче­ской и даже несколько льстивой по отношению к начальству: она — будто бы просто очередное доказательство грибоедов- ского «барства». Н. К. Пиксанов пишет: «сколько велико было воспитательное влияние родной барской стихии, пока­зывает первая печатная работа Грибоедова «Письмо из Брест- Литовска к издателю Вестника Европы» (1814). Девятнадца­тилетний автор-кавалерист спешит поведать миру о празднике в честь генерала Кологривова по случаю важного события: «ему пожалован орден святого Владимира I степени». Но дело тут, собственно, вовсе не в очередном ордене, пожалованном царем начальству,— дело тут прежде всего в празднике победы. Тот, кто даст себе труд вникнуть в отношения юноши Грибоедова к Кологривову, вдуматься в особенности среды и исторического момента, усмотрит в событии большую слож­ность. Война только что завершилась победой, тиран и узур­патор народных прав Наполеон был свергнут, Александр I был в ореоле славы освободителя Европы. Его истинный облик еще не был разгадан передовой молодежью, разгадка эта была еще впереди. Пушкин, друг декабристов, и позже готов был простить Александру «неправое» гоненье: «он взял Париж, он основал Лицей». В другом стихотворении Пушкин пишет:

Вы помните, как наш Агамемнон

Из пленного Парижа к нам примчался,

Какой восторг тогда пред ним раздался,

Как был велик, как был прекрасен он.

Декабрист Якушкин подробно передает, какой восторг вы­зывали в то время действия императора: «В 13-м году импера­тор Александр перестал быть царем русским и обратился в императора Европы... Он был прекрасен в Германии, но был еще прекраснее, когда мы пришли в 14-м году в Париж... Рес­публиканец Лагарп мог только радоваться действиям своего Царственного питомца...» Якушкин полагает даже, что «ни­когда прежде и никогда после не был он (Александр) так сбли­жен со своим народом, как в это время...» Нужны были новые наблюдения над деятельностью царя, которых Грибоедов не
мог сделать в Брест-Литовске, чтобы испытать в нем разоча­рование ¹⁸³.

Вести о крупнейших политических событиях времени долж­ны были быстро достигать пограничного Брест-Литовска. Воен­ная молодежь, здесь пребывавшая, была₁ очевидно, полна впе­чатлений от событий, сообщения о которых волной катились из-за границы. Тут узнавали молодые офицеры о поражении союзников у Дрездена, о блестящей победе над Наполеоном у Лейпцига, о торжественном вступлении союзных войск в Париж. Ясно, что политическая тематика времени не могла отсутствовать в их разговорах. Любопытно, что в материалах о Грибоедове, собранных Д. Смирновым и использованных А. Н. Веселовским, имелись свидетельства, что прототипом либерального болтуна Репетилова будто бы являлся Шатилов, сослуживец Грибоедова по Иркутскому полку, позже сослан­ный вместе с композитором Алябьевым по делу об убийстве помещика Времева (Д. Бегичев был опекуном детей Алябьева). Это свидетельство указывает и на наличие политической тема­тики в разговорах офицеров, окружавших Грибоедова. Да иначе и быть не могло.

Этой тематике было тем легче развернуться, что в 1813 и 1814 гг. война за границей еще шла под лозунгами политиче­ской свободы. Союзные правительства подписывали демагоги­ческие воззвания, полные свободолюбивых формул. На темах политического свободомыслия еще не тяготел запрет. Правда, после смерти Кутузова (апрель, 1813) главное начальствование над резервной армией перешло к Аракчееву, ио в то время он еще не проявил себя во всей полноте, да и организованной по­литической слежки в армии в эти годы еще не было. О послед­нем немаловажном обстоятельстве имеется авторитетное свиде­тельство И. П. Липранди. Он пишет в конфиденциальной докладной записке, поданной позже в III отделение: «В кратко­временное пребывание войск наших в конце 1812 и начале

1813   года на пути в Пруссию... не было особенно учрежденной по этой части [тайной полиции], равно и впоследствии, когда здесь находился штаб резервной армии под начальством гене- рала-от-кавалерии Кологривова» ¹⁸⁴.

4

Таким образом годы военной службы — важный период в биографии Грибоедова. «Гусарское» времяпрепровождение этих лет, о котором постоянно пишут биографы Грибоедова, соеди­нялось и с иными явленияхми — с вопросами складывающегося мировоззрения.

Мы видим, как сложен был поток впечатлений Грибоедова*

Если московский период хорошо познакомил его со старой дво­рянской жизнью, столь ярко отраженной в «Горе от ума», то военные годы обогатили его впечатлениями военной среды. Он нашел среди военных, с одной стороны, близких ему по духу друзей, с другой — тупых фронтовиков с ограниченным умст­венным кругозором. Историк Иркутского полка Е. Альбовский находит, что Скалозубы и Репетиловы существовали в полку и, вероятно, именно там в первичной форме найдены Грибоедо­вым, а тип гусара Саблина в комедии Грибоедова и Катенина «Студент» почерпнут из жизни Иркутского полка. Дело не в том, кто именно послужил Грибоедову прототипом,— в художествен­ном образе важнее всего момент собирательный, обобщение типпческого, для чего важно наличие большого круга в какой-то мере — всецело или частично — похожих на Скалозуба людей.

А.   И. Веселовский, использовавший недошедшие до нас записи, располагал сведениями, что прототипом Скалозуба был некий дивизионный генерал «Фр[о]л[о]в», которого Грибоедов мог наблюдать в эти годы. О связи Шатилова с Репетиловым уже говорилось выше ¹⁸⁵.

Рассматривая этот период жизни Грибоедова, можно ясно уловить крепко сложившееся в нем ощущение воинской жизни, понимание себя как военного человека. Это — существенно, это осталось в какой-то мере на всю жизнь,— отблеск этого лежит и на Чацком. Ряд биографических черточек Чацкого и впечатления военной жизни, отраженные в его разговоре с Платоном Михайловичем, восходят к личным переживаниям Грибоедова. Его самого окружали когда-то «шум лагерный, товарищи и братья». Он по личному опыту знал, что такое ученье, смотры, манеж, ярко ощущал утро в кавалерийском лагере. «Лишь утро: ногу в стремя и носишься на борзом же­ребце; осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла».

И Грибоедов как автор, и Чацкий как его герой, которому доверейы думы и чувства автора, вовсе не относились отрица­тельно к военному делу как к профессии. Их обоих многое в нем пленяло: «Эх, братец, славное тогда житье-то было!»— в тон Чацкому восклицает Платон Михайлович. Часто отмечалась неестественность катания Молчалина на лошади зимою (в каче­стве предлога для его падения), но в представлении кавалери­ста — это самый простой бытовой момент. Когда Якубович в 1818 г. ранил на дуэли Грибоедова в руку и надо было найти какой-то правдоподобный мотив, скрывая дуэль, объяснить рану,— ничто не показалось столь естественным, как падение с лошади: «Дабы скрыть поединок, мы условились сказать, что -Мы были на охоте, что Грибоедов с лошади свалился и что лошадь наступила ему ногой на руку»,— пишет секундант Якубовича Н. Н. Муравьев (Карский) ¹⁸⁶.

Тридцатого мая (н. ст.) 1814 г. был подписан Парижский мирный договор. Торжественный, написанный лапидарно-ко­роткими фразами (в подражание Наполеону) царский манифест известил русскую армию и всю страну: «Франция возжелала мира». В приказе по армии сообщалось, что «побежденный не­приятель простер руку к примирению...» Это было огромным переломным событием в жизни армии, всех взволновало, ожи­вило, создало новые личные перспективы перед каждым офице­ром, повернуло тысячи молодых биографий. Война кончи­лась — война, длившаяся почти два года, оторвавшая каждого от привычных занятий,— и кончилась столь триумфально для России. Меняется и жизнь Грибоедова. После заключения мира он уже не в Брест-Литовске и не где-нибудь в бедных польских местечках, а в столице, в Петербурге, вместе со своим другом Бегичевым. Зачисленный с мая 1813 г. в кавалергарды (с остав­лением в должности адъютанта Кологривова), Бегичев теперь, оказавшись в столице, фактически переходит в свой Кавалер­гардский полк и начинает служить в гвардии.

Позже А. И. Герцен писал: «Не велик промежуток между 1810 и 1820 гг., но между ними находится 1812 год. Нравы те же, тени те же, помещики, возвращающиеся из своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханьем, стало уже не тем, чем было» ¹⁸⁷.

Двенадцатого (24) июля 1814 г. Александр I после полу­торагодового отсутствия вернулся из-за границы в Россию. Он приехал сначала в Павловск, а утром 13 (25) июля был уже в Петербурге. Известно было, что император вернулся пена- долго и вскоре опять поедет за границу, так как условлено было, что мирный договор будет подписан через два месяца после Венского конгресса. Он пробыл в столице лишь до

1  (13) сентября 1814 г. и утром этого дня выехал в Вену из своего Каменноостровского дворца. Таким образом, он не пробыл в столице и двух месяцев ¹⁸⁸.

Сейчас же после мирного договора пришли в движение и русские войска за границей. Пора возвращаться на родину? Полная новых впечатлений, взволнованная триумфом побед, вся эта многотысячная масса побывавших за границей русских людей, и среди них столько старых знакомых, готовилась к отъезду. Немало друзей Грибоедова, приятелей детства и уни­верситетского ученья, выступило из Парижа в летние дни

1814   г., когда и он взволнованно готовился к отъезду в столицу- Гвардейский Семеновский полк, в составе которого были старые друзья: Чаадаев, Якушкин, Щербатов, солнечным утром 22 мая
выступил из Парижа через заставу Нельи к Сен-Жермену. 30 июля полк торжественно вступил в Петербург. К этому дню приехали из-за границы и прочие гвардейские полки. Пре- ображенцы (в их составе был Катенин) погрузились в Шербуре на четыре корабля: «Смелый», «Храбрый», «Победоносец» и «Мироносец», заехали на несколько дней в Англию и также прибыли в Кронштадт, чтобы в один и тот же день — 30 июля — принять участие в торжественном вступлении гвардии через триумфальную арку в русскую столицу ¹⁸⁹.

Приподнятое настроение гвардии, встречи с близкими, ощу­щение триумфальной победы — все это делало Петербург тех дней незабываемым и взволнованным. Начало лета в столице было дождливое, но август «сами приезжие из южной Европы называли итальянским». Стояли темные, невиданно жаркие ночи, в день успения грохотала гроза. Ф. Вигель говорит о полном преображении всего внешнего вида столицы. Три­умфальные арки, невиданная иллюминация, празднества, балы, масса военной молодежи на улицах — многие по-за- граничному в штатском платье, во фраках: еще действовало парижское разрешение императора носить вне строя, по желанию, штатскую одежду. Однако, как замечает Ф. Вигель, гвардейцев можно было узнать и в штатском платье «по их скромно-самодовольному виду». «Как мил казался нежный возраст самой первой молодости, уже опаленной порохом...»¹⁹⁰

Блестящая, праздничная внешность скрывала глубокие про­тиворечия: родина стонала «под тяжким игом самовластья». Молодые глаза остро замечали тяжесть крепостного права, которого не было на Западе, произвол неограниченной само­державной власти, аракчеевщину. Для И. Якушкина можно даже точно датировать зарождение этого сознания. Поклон­ник императора — освободителя Европы, он направился вместе с товарищем 30 июля в штатском платье посмотреть на 1-ю гвардейскую дивизию, вступающую в столицу. Он стоял неда­леко от позолоченной кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна с великой княжной Анной Павловной, и любовался зрелищем торжественного вступления. «Наконец, показался император, предводительствующий гвардейской ди­визией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любо­вались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью пере­бежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади а бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция при­няла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне Первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке,

обращенной в красавицу, которая одиакож не могла видеть мыши, не бросившись на нее» ¹⁹¹.

Возобновилась в усиленной степени работа сознания над вопросом о положении родины. Незаметно заронялись в душу семена революционного патриотизма: любить родину не значит находить в ней все прекрасным, а значит болеть за нее, бороть­ся за ее лучшее будущее и, если путь к нему прегражден,— ломать препятствия.

В марте 1814 г. в Петербург дошло взбудоражившее всех известие о побеге Наполеона с острова Эльбы и высадке его во Франции. Начались знаменитые «100 дней». В Москве при­остановилась было постройка новых домов и ремонт старых после пожара. 27 апреля в Вене был подписан императором Александром указ о новом походе за границу — армия его приняла с восторгом. 19 мая было послано царю донесение о го­товности к выступлению. Но гвардейские полки успели дойти лишь до Вильны, когда пришло известие, что Наполеон разбит¹⁹².

Двадцать шестого сентября 1815 г. был подписан тремя импе­раторами — русским, прусским, австрийским — договор о со­здании Священного Союза. Он не был в тот момент особенно замечен, его реакционный смысл раскрылся позже.

Двадцатого ноября 1815 г. был подписан второй Парижский мир между Францией и союзными державами. В первых числах декабря Александр I вернулся из-за границы. Второе возвра­щение гвардии в столицу сильно отличалось от первого. На­сколько первое было светло и радостно, настолько второе было мрачно. Начались строгости и стеснения по службе. Постепенно проявлялось лицо реакции. Но 24 (12) декабря был объявлен манифест Александра о конституции в Польше. В какой-то мере облик «освободителя народов» еще сохранялся Александром ¹⁹³.

Грибоедов поселился в Петербурге вместе с Бегичевым. Кавалергардский полк, к которому принадлежал последний, вернулся из-за границы позже других гвардейских полков. Кавалергарды не ехали морем, а шли походным порядком через Пруссию и лишь 18 октября 1814 г. вступили в свои петер­бургские казармы. Реальная служба С. Н. Бегичева в полку могла начаться, следовательно, не ранее этого срока ¹⁹⁴.

Нельзя не отметить, в какой своеобразный коллектив всту­пил друг Грибоедова. Кавалергардский полк богаче всех других гвардейских полков декабристскими именами. К нему имеют отношение не менее 24 декабристов. При составлении истории полка по случаю его столетнего юбилея историк кавалергардов С. Панчулидзев вынужден был вычеркнуть из сборника 22 име­ни по политическим соображенияхм: уцелели лишь помилован­ные декабристы, избежавшие кар. Очевидно, было что-то особое в идейной атмосфере этого полка, поощрявшее развитие вольно­
думства. В полку в разное время числились декабристы: П. И. Пестель, Н. А. Крюков, А. М. Муравьев, М. С. Лунин, С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов, П. П. Лопухин, А. 3. Муравьев,

В.   П. Ивашев, И Ю. Поливанов, Ф. Ф. Вадковский, А. Л. Ко­логривов, Л. П. Витгенштейн, 3. Г. Чернышев, И. А. Анненков, П. П. Свиньин, А. С. Горожанский, Н. А. Васильчиков, Н. Н. Депрерадович, А. Н. Вяземский, Д. А. Арцыбашев, Ф. Ф. Гагарин, П. Н. Свистунов, С. Н. Бегичев. Заметим, что по меньшей мере для половины этих декабристских имен имеют­ся данные, говорящие о знакомстве с ними Грибоедова. Это и немудрено: новый офицер при вступлении в полк обязательно знакомился со всем офицерским коллективом; быть в одном полку и не быть знакомым со своим однополчанином было со­вершенно невозможно. Бегичев, несомненно, знал лично весь офицерский состав полка. А Грибоедов, живший вместе с Бе­гичевым, не мог не знать знакомых своего ближайшего друга. Заметим, что Пестель был кавалергардом одновременно с Бе­гичевым (1814—1820). Бегичев и был живой связью Грибоедова с кавалергардами.

Пристальное изучение истории кавалергардов говорит о не­прерывном брожении в полку и о ранних его выявлениях: так, например, декабрист Ф. Ф. Вадковский, учившийся в Москов­ском университете одновременно с Грибоедовым, был 1 января 1822 г. переведен по высочайшему приказанию из кавалергардов в армию, в Нежинский егерский полк, корнетом «за неприлич­ное поведение». Характер этого «неприличного поведения» определен в момент позднейшего ареста по делу декабристов: в формуляре 1825 г. сказано, что Вадковский вновь арестован «за прежние поступки, чрез которые переведен в сей полк из гвардии»¹⁹⁵.

Выше уже указывалась исключительная важность первого петербургского периода в жизни Грибоедова,— с лета 1814 по август 1818 года. Это самый неясный и наименее освещенный документальным материалом период грибоедовской биографии. Обычно он заполняется рассказами о кутежах Грибоедова, теат­ральных увлечениях, закулисных интригах, истории с балери­ной Истоминой и заканчивается описанием дуэли графа Завадов- ского с Шереметевым, на которой Грибоедов был секундантом первого (дуэль из-за упомянутой балерины). Подводя итоги, биографы пишут о периоде «прожигания жизни». Такое опреде­ление крайне неправильно. Это — важнейший период в жизни Грибоедова, время первого замысла «Горя от ума» и серьезней­ших общественных впечатлений. Если в московские годы своей Юности Грибоедов мог собрать обильные наблюдения над ста­рым барством и начать критически разбираться в этих наблю­дениях, то прямая и отчетливая коллизия старого мира с

представителями нового времени могла им быть наблюдена лишь в указанный петербургский период. Два мира — старый и но- вый — столкнулись перед его глазами лишь в это время, когда вырастало и оформлялось движение декабристов.

Нельзя требовать от историка невозможного — выяснения всего точного и конкретного содержания этого идейного обще­ния. Документальный материал не представляет этой возмож­ности. Однако оказывается более или менее доступным разре­шение следующих немаловажных задач, которые до сих пор еще не ставились при изучении Грибоедова: 1) в чем именно состояло содержание идейной жизни тайного общества, ограни­ченное хронологическими гранями петербургского периода, и как выявилась в этой жизни основная коллизия времени? 2) с кем из декабристов и их друзей был знаком Грибоедов в это время? Разрешение этих задач даст возможность раскрыть, общественное содержание этого важнейшего периода.

6

Чем же были заняты умы передовой молодежи, вернувшейся из-за граншщ и окончательно осевшей в столпце о 1815 года?

Она столкнулась лицом к лицу с<> старым, теснившим ее миром.

Война 1812 г. и последующие годы заграничных походов разбудили политическое сознание многих представителей моло­дого поколения, а тем, чье сознание пробудилось раньше, дали богатую пищу для дальнейшего развития. «Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то русский народ впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России»,— писал друг Грибоедова декабрист Александр Бестужев. Пестель перечисляет события, пробудив­шие общественное сознание, начиная с Отечественной войны 1812 г.: «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как пред­шествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или при­званных и столько опять изгнанных, столько революций совер­шенных, столько переворотов произведенных, что все сии про­исшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить». Знакомство с землями, где не было крепостного права, со странами, где был представитель­ный образ правления, произвело впечатление на будущих- декабристов ¹⁹⁶.

Какая тема является центральной для вернувшейся из-за границы передовой военной молодежи, вскоре пошедшей по путп формирования тайного общества? Тема эта — Россия. О ней они думают неустанно и непрерывно, над вопросом об ее положении неутомимо работает их мысль. Заграничные впе­чатления отнюдь не породили новую идеологию,— она роди­лась раньше на русской почве, где только и могла родиться,— но они явились ускорителем начавшегося идеологического про­цесса. Горячая любовь к отечеству, высоко поднятая гордым сознанием международной роли России и славою одержанных побед, пронизывает процесс работы сознания. Тем резче и боль­нее для них картина окружающего их угнетения и бесправия. Перед общественным сознанием встает уже далеко не абстракт­ный вопрос, какое правление вообще наилучшее — монархиче­ское или республиканское, а какое правление наилучшее для России, и как притти к этому наилучшему правлению, и когда может оно осуществиться. Возникает уже не общая тема для юношеских дебатов ранней студенческой поры,—равен ли один человек от природы другому,—а о том, как ликвидировать зло крепостного права в России и как потрясти самодержавный строй.

Важно, что Грибоедов и Бегичев сразу и безоговорочно были приняты в круг товарищей, вернувшихся из походов. Они оба сразу подошли к ним по настроениям и мнениям. Они мыс­лили так же, как вернувшаяся с войны молодежь, и по­ток рассказов о новом устройстве общественной и государ­ственной жизни, критика устарелых русских порядков — все, повидимому, полностью совпало, раз и Грибоедов и Беги­чев быстро включились в этот круг и срослись с ним орга­нически (как и лицеисты, например, Пушкин, Пущин, Кюхель­бекер, не принимавшие участия в войне по молодости лет). «Привет Никите»; «Трубецкого поцелуй»; «Душа моя, Кате­нин... ты знаешь, как я много, много тебя люблю»; «Любезный Степан... здесь круг друзей твоих увеличился, да и старые хо­роши». Каверин сразу заявляет: «Что, Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе, верно, скучно без него? Я к тебе переезжаю». Было бы упрощением действительности усматривать существо этих тесных приятельских связей только в гусарских забавах, пирушках, театральных посещениях и закулисных шалостях молодежи. Действительность была слож­нее: идейность была несомненной объединяющей силой. Раз­говоры о положении России и о «зле существующего порядка вещей» (И. И. Пущин) не могли не заполнять умственное обще­ние. Круг передовой молодежи принял Грибоедова и Бегичева как своих, не отверг их, включил в свой состав.

По определению Пестеля, это было время, когда «дух пре­образования» заставлял «везде умы клокотать». Атмосфера
кипения идей характерна для эпохи. В этом кипении и происхо­дил тот важнейший процесс времени, которым отмечена как западноевропейская, так и русская жизнь: процесс образования двух лагерей после наполеоновских войн. Ранее совместные действия крепостнических правительств и передовых людей, правительственные действия и народные движения были напра­влены в одну сторону — на сокрушение Наполеона. Это внешне скрадывало антагонизмы эпохи. Но после крушения Наполеона положение существенно изменилось. Идейная поляризация об­щества сказывалась все более и более отчетливо — это важный исторический момент приближающейся революционной ситуа­ции 1818—1819 гг. Она характерна почти для всех европейских стран, проявляется в каждой из них по-своему, но ее наличие в Европе несомненно.

Революционная ситуация 1818—1819 гг. начала переходить в революцию с января 1820 г. (Испания),— этот процесс являет­ся важнейшим для всей европейской общественной жизни того времени. Сторонники нового, увлеченные борцы против обветшавшего феодально-крепостного строя стягиваются к одно­му полюсу. Против них консолидируется лагерь защитников старого, косного порядка. Процесс поляризации двух лагерей протекает интенсивно, все резче и резче обозначаясь к моменту перехода революционной ситуации в революцию. Человек, прим­кнувший к лагерю сторонников нового, по-новому осознавал себя и свою роль в истории. Защита родины, заграничные по­ходы, участие в освобождении европейских народов воспитали в нем и новое понятие чести. Оно состояло прежде всего в новом требовании к самому себе: быть деятельным участником исто­рических событий, быть преобразователем жизни. Домашний очаг, приволье родового имения, трубка, псовая охота и кра­сивая жена, окруженная потомством, далеко не всегда были жизненным идеалом тех, кто сначала защищал от Наполеона багратионовы флеши на Бородинском поле, а затем освобождал Европу от наполеоновского ига, стирая кровь с лица в дыму Лейпцигской битвы и водружая русское знамя на высотах Монмартра. Люди делали историю и чувствовали, понимали, что они ее делают.

Вопрос о личном достоинстве человека связался с его ролью в истории. Отечество было крепостным, а крепостное право понималось как «мерзость» (И. Якушкин). Отечество страдало под игом деспотизма. Ясно было, что крепостное право и не­ограниченный деспотизм самодержавия — зло. Но неясно было другое — как избавиться от этого зла. Можно было с воодушев­лением петь песню Катенина «Отечество наше страдает под игом твоим, о злодей», но как свергнуть трон и царей, и что именно поставить на их место — это вот было еще неясно, тре­
бовало большой работы мысли и глубокого обсуждения. Фран­ция пугала «ужасами французской революции»,— во что бы то ни стало надо избежать их у нас — это было ясно для дво- рян-революционеров. Сознание дворянина противилось пред­ставлению о народной революции.

Но именно революция была необходима,— это сознавалось со всей ясностью. Эпоха к тому же не только знакомила умы с революциями, но и с «возможностями» и «удобностями» оные производить (Пестель).

В спорах и кипении мысли протекали дни, заполненные в то же время военной службой. И тут-то, на этой привычной колее, вдруг больно дало себя почувствовать существенное изменение. Военная служба перестала быть наполненной привычным вы­соким историческим содержанием. Ранее она была освобожде­нием своей родины от наглого иноземного захватчика. Ранее она была освобождением европейских народов от поработителя, высоким возвращением им права на свободную и самостоятель­ную жизнь. Но громы битв отшумели, мирные договоры были подписаны, Европа освобождена от узурпатора народных прав. Начиналась иная, мирная жизнь, которая вдруг, в привычных своих формах военного служения, оказалась лишенной высокого содержания. Россия оставалась крепостной страной, царь — неограниченным деспотом. Его, правда, никогда не было дома,— он все уезжал в Европу заниматься европейскими делами, но от этого было только хуже: власть была фактически вверена Аракчееву, страна стонала под его сапогом. 24 декабря (ст. ст.)

1815   г. Аракчееву были поручены доклады по делам Комитета министров, и его «самодержавие» фактически установилось. Это было закономерным развитием русского абсолютизма.

Европейские дела царя также заполнились новым содержа­нием. Пришло время правительствам расплачиваться по век­селям, выданным во время великой народной борьбы. Векселя не только были просрочены, гораздо хуже — по ним вообще не платили. Уже был обнародован акт Священного Союза, уже громко говорили о подавлении того самого свободолюбивого духа, к которому европейские правительства сами взывали раньше во имя освободительной борьбы против поработителя. Аахенский конгресс 1818 г. уже не говорил о великих целях освобождения Европы. Служить в армии стало означать: за­ниматься шагистикой, подчиняться аракчеевским клевретам или самому становиться таковым. Новое сознание чести с презре­нием отвергало подлое приспособление к реакционному строю и тупую фронтоманию, сопровождаемую заколачиванием сол­дат палками. Жить надо иначе. Перед передовым человеком кануна двадцатых годов встает свое «что делать?» Целой полосой проходят отставки из армии, переход к гражданской службе —
может быть, там можно лучше послужить обновлению родины? Полосой проходят стычки с начальством, полковые фронды, не один раз даже волнения в полках. Вопрос о службе связан с вопросом чести. Но ясно, что даже бросить гвардию и сделаться надворным судьей, уйти с военной службы, как Рылеев, и помо- гать крестьянам Разумовского выиграть процесс против бари­на — это далеко не все. Надо действовать в государственном плане. Надо бороться за новое устройство родины, за преобра­зование ее государственного п социального строя.

Ранние преддекабристские организации, возникшие в период 1814—1815 гг., еще носят полулегальный характер. Некоторые пз них принимают форму офицерских артелей. «Священная артель», составленная в Петербурге молодыми офицерами гене­рального штаба, едва ли не наиболее ранняя из подобных орга­низаций. В нее входили Александр и Михаил Муравьевы, Бурцов, Алексей Семенов, Кюхельбекер. Некоторые из имен участников значатся в числе петербургских знакомых Грибо­едова. Другая известная нам офицерская артель, предшествен­ница декабристской организации, возникла в Семеновском полку в 1815 г., по возвращении гвардии из второго похода,— в ней участвовал Якушкин и ряд его товарищей. Масонская ложа «Des amis reunis», к которой некоторое время принадлежал Грибоедов, была либерально настроена. Тут «возвещали борь­бу с фанатизмом и национальной ненавистью, проповедывали естественную религию и напоминали о триедином идеале «Soleil, Sience, Sagesse» (Солнце, Знание, Мудрость). Одновременно с Грибоедовым в ней состояли будущие декабристы С. Волкон­ский, С. Трубецкой, Пестель, Лопухин, Илья Долгорукий и другие.

В 1816 г. возникла первая конспиративная декабристская организация; широко известная в литературе под названием Союза Спасения. По своему «статуту» она называлась «Обще­ством истинных и верных сынов отечества»: патриотический замысел оттенен в самых названиях общества,— Россию надо спасти, она стоит на краю гибели. Некоторое — короткое, впрочем, время — декабристы были объединены лишь одним лозунгом — необходимостью ликвидировать в России крепост­ное право. Члены Союза Спасения сначала наивно рассчиты­вали заручиться для этой цели согласием «большей части дво­рянства». Но эта надежда быстро изжила себя: «Первоначальная мысль о сем была кратковременна,— показывает Пестель,— ибо скоро получили мы убеждение, что нельзя будет к тому дворянство склонить»¹⁹⁷. Так уяснились реальные трудности борьбы.

Тайное общество настойчиво обсуждало программу, а вместе с этим ставило вопрос и о том, как действовать. Борьба против
абсолютизма слилась с борьбой против крепостного права. Эти два лозунга так и остаются основными в программе декаб­ризма во все время его десятилетней истории, составляя самое живое, самое кровное содержание дела декабристов. Эти лозунги останутся и после декабристов на долгое время основными ло­зунгами революционного движения в России, зачинателями ко­торого они выступили. Борьба против крепостничества и само­державия передается декабристами следующему поколению революционеров, а от тех — своим преемникам. Одно поколение дворян-революционеров сменилось другим, Герцен сменил де­кабристов. На смену революционерам* дворянам пришли рево­люционеры-разночинцы с Чернышевским и Добролюбовым во главе. В Октябре 1917 г. пролетариат, совершая свое основное дело пролетарской социалистической революции, «походя», «мимоходом», по выражению Ленина ¹⁹⁸, окончательно разрешил эти завещанные ему историей вопросы, смел остатки крепост­ничества и окончательно ликвидировал самодержавно-абсолю­тистский строй.

Союз Спасения (1816) был еще очень слаб и малочисленен,— он насчитывал всего три десятка человек. Но споры членов о конституции в России не были спорами узкого кружка, «приду­мавшего» конституцию в стране молчания, бесправия и рабства. Нет, мысль о ней бродила в круге людей, гораздо более широ­ком, чем декабристская организация. Мысль о конституцион­ном устройстве России была темой эпохи, элементом того, что декабристы называли духом времени. В этом-то и была сила декабристов, что их тайная организация знаменовала для своего времени политическую кульминацию в образовании двух лаге­рей, проявляга исторические тенденции эпохи, а не была узким замыслом горсточки мечтателей. Сергей Муравьев-Апостол справедливо сказал на следствии: «Распространение... револю­ционных мнений в государстве следовало обыкновенному и есте­ственному порядку вещей, ибо если возбранить нельзя, чтобы общество не имело влияния на сие распространение, справед­ливо также и то, что если б мнения сии не существовали в Рос­сии до рождения общества, оно не только не родилось бы, но и родившись, не могло [бы] ни укорениться, ни разрасти[сь]¹⁹⁹.

Ф. Вигель называет 1817 г. временем, «когда свободомыслие было в самом разгаре». В начале 1817 г. (Пестель прямо гово­рит «в генваре») был составлен и утвержден статут Союза Спа­сения, написанный Пестелем. Вскоре, обеспокоенные тем, что идеи «не переходят в действо», декабристы поставили и вопрос о цареубийстве. План выступить со своими требованиями в Момент смены монархов на престоле входил в замыслы Союза Опасения,— смену монархов можно было ускорить цареубий­ством. Вопрос о нем и выявил противоречия в первом тайном
обществе,— внутренняя борьба мнений вокруг этого надло­мила еще формировавшуюся и неустойчивую организацию, неясно представлявшую себе способы осуществления своих замыслов.

Собственно, когда гвардия в связи с переездом двора на год в Москву для закладки храма Христа спасителя на Во­робьевых горах пошла походом из Петербурга в Москву в августе 1817 г., внутренний кризис в организации уже назрел. Уже Бурцов, Михаил Муравьев, Калошин и некоторые другие вступали в общество лишь с условием, что оно отложит угрозы и насилия в своем статуте, согласно которому яд и кинжал должны найти каждого из членов, кто осмелится изменить обществу или уклониться от его поручений. В Москве, в тех же Хамовнических казармах, где пять лет тому назад начал свою военную службу молодой корнет гусарского полка Александр Грибоедов,— на квартире у Александра Муравьева, а затехМ и на московской квартире Фонвизиных тайное общество Союза Спасения ликвидировало себя и перешло в новую стадию — Союза Благоденствия.

Посредствующим звеном между Союзом Спасения и Союзом Благоденствия явилось так называемое «Военное общество». Пока в Москве шли споры о новом уставе и о реорганизации общества, «было учреждено временное тайное общество под на­званием Военного»,— пишет Якушкин. Целью Военного обще­ства было соединение «единомыслящих людей», которые потом могли бы вступить в новую тайную организацию. На клинках шпаг у членов общества были вырезаны слова «За правду». Одним из организаторов Военного общества был близкий друг Грибоедова П. А. Катенин.

В конце существования Союза Спасения мы наблюдаем при­ток в него новых членов. Вступают в общество принятые Бур­цевым лицеисты И. И. Пущин и В. Д. Вальховский, появляется в Союзе Спасения Катенин, имя которого не упоминается в числе самых первых основателей, и ряд других. Усиливается и приток в Военное общество, повидимому основанное еще в

1817    г. и развернувшее свои действия по приходе гвардии в Москву.

Все эти события внутренней жизни тайного общества еще кипели, когда 24 октября 1817 г. вышел высочайший указ об учреждении министерства духовных дел и народного просвеще­ния,— именно при нем будет основан тот «ученый комитет», в котором «поселится» чахоточный родственник Софьи Павловны Фамусовой, «книгам враг», с криком требующий присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился» *⁰⁰. Реакция поднимала голову, консолидировалась, вырабатывала свои учреждения. Поляризация двух лагерей становилась все явственнее. Это
ясно сознавали члены тайной организации, работавшие над созданием нового тайного общества. Консолидируя свой лагерь, они не хотели терять времени и сосредоточили прием новых членов в Военном обществе. Друг Грибоедова Катенин стал во главе одной из его управ; руководство другой взял на себя Никита Муравьев. Якушкин вспоминает о серьезном характере Военного общества, о регулярных его собраниях в Москве. На заседаниях обсуждались важные политические вопросы, всякий «говорил свободно о предметах, занимавших всех и каждого из них». Из свидетельств Якушкина, из след­ственных дел В. и JI. Перовских и Ф. Гагарина — членов Военного общества — мы узнаем, что это были за «предметы»: обсуждался образ правления в России (свидетельство Якуш­кина); «в течение вечера много говорено было о прави­тельстве»,— показывает В. Перовский. Военное общество имело устав (показание В. Перовского: «мне прочли устав»), брало подписку со вступающего члена и требовало сохранения полной тайны.

Ближайший друг Грибоедова С. Н. Бегичев был принят в тайное общество декабристов в 1817 г.,— дата эта устанавли­вается на основании его следственного дела, она указана декаб­ристом Ивашевым; навстречу этому показанию идет и свидетель­ство декабриста Бурцова, который слышал о Бегичеве «в самом начале существования общества». Принят был Бегичев в тай­ное общество Никитою Муравьевым. В грибоедовской литера­туре широко распространено утверждение, что Бегичев был принят в 1817 г. в Союз Благоденствия; это неверно: Бегичев был членом Союза Благоденствия, но принять его в этот союз в 1817 г. не могли, потому что Союза Благоденствия в указан­ном году еще не существовало. Очевидно, Бегичев был перво­начально принят в одну из более ранних декабристских орга­низаций — или в Союз Спасения на исходе его существования, или в Военное общество в Москве.

Таким образом, для изучаемого времени ближайшие друзья Грибоедова — Катенин и Бегичев являются политическими единомышленниками Никиты Мураьева, С. Трубецкого, Якуш­кина, Александра Муравьева, Фонвизина и многих других декабристов. Конечно, ни Катенин, ни Бегичев не стали едино­мышленниками декабристов внезапно. Членству в тайном обще­стве предшествовал период созревания тех политических на­строений и вольнодумческих суждений, которые, замеченные товарищами — членами тайной организации,— привели их к выводу, что такой-то уже, как говорили они, «готов для дела» а может быть принят. И Бегичев и Катенин на рубеже крушения Союза Спасения и возникновения Союза Благоденствия, очевид­но, были признаны «готовыми для дела» (ср. мнение Бурцова
о Пущине, принятом в Союз Спасения в 1817 г., ранее похода гвардии в Петербург) ²⁰¹.

Гвардия была еще в Москве, и новое тайное общество Союз Благоденствия только что получило основание и устав, как разнеслась весть о речи Александра I при открытии сейма в Варшаве (1818). С высоты трона была обещана конституция. «Спасительное влияние» конституционных учреждений царь желал «при помощи божией распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные». Царская речь оживила было надежды членов тайного общества, хотя уже в то время находились в их среде скептики, не верившие обе­щаниям царя. Якушкин склонен был даже обобщать эту по­зицию недоверия: «Никто из нас не верил в благие наме­рения правительства». Речь эта, конечно, не могла пройти и мимо Грибоедова.

В начале 1818 г., когда уже была составлена «Зеленая книга»— устав Союза Благоденствия,— члены Военного обще­ства влились в эту новую декабристскую организацию. На осно­вании дела Бегичева можно установить, что, вернувшись в Пе­тербург, он привез с собою «Зеленую книгу» — очевидно, в ту же комнату, в которой жил вместе с Грибоедовым.

Гвардия (первыми — пехотинцы) стала возвращаться в Петербург со средины лета 1818 г. Кавалергарды, в составе которых был и Бегичев, вернулись в Петербург из Москвы 12 августа 1818 г. Бегичев нашел Грибоедова в хлопотах по отъезду на Восток, куда он и выехал около 28 августа. Гри­боедов провел, таким образом, с Бегичевым перед отъездом на Восток около 16 дней, с Катениным — немного более. Он все же побыл в атмосфере идейного возбуждения, которая окружала вновь возникшее общество в первую пору его деятельности, когда его члены еще были убеждены в полной правильности избранного пути.

Каковы же были основные черты новой декабристской организации?

Основной своей задачей Союз Благоденствия ставил форми­рование «общественного мнения», той силы, которая, согласно просветительной философии, их вдохновлявшей, управляла исторической жизнью человечества. Согласно «Русской правде» Пестеля, именно общественное мнение могло до основания по­трясти твердыню феодально-крепостного строя — феодальную аристократию. Даже революция называлась на образном языке декабристов «общим развержением умов». Для подготовки этого «общего развержения» и надлежало работать. Декабристы на этом этапе развития полагали, что примерно в течение 20 лет они смогут настолько подготовить общественное мнение, что переворот будет полностью обеспечен. Эта работа была необ­
ходима, «дабы общее мнение революции предшествовало»,— так говорил Пестель ²⁰².

Согласно своему новому уставу, Союз Благоденствия не думал базироваться на одном дворянстве, которое только что в своем отношении к крепостному праву продемонстрировало политическую косность. Союз Благоденствия должен был включить в свой состав представителей разных сословий: дво­рян, лиц духовного сословия, купцов, мещан, свободных кре­стьян. С целью создания общественного мнения в стране Союз Благоденствия распределил деятельность своих членов по осо­бым «отраслям» («человеколюбие», «образование», «правосудие», «общественное хозяйство»), которые в своей совокупности дол­жны были обнять все отрасли государственной деятельности. Кроме того, было запланировано создание подготовительных организаций — «побочных управ», которые готовили бы новых членов к вступлению в союз. Было решено учредить многочислен­ные «открытые общества» — ученые, литературные, педагоги­ческие, женские, организовать кружки молодежи,— все эти организации охватывали бы широким кольцом тайное общество, состояли бы негласно под его руководством и формировали бы в стране то «общее мнение», которое должно было «революции предшествовать».

1818    и 1819 гг. Якушкин называет «самым цветущим» вре­менем Союза Благоденствия. Число смелых проповедников но­вого перед старым, косным миром сильно увеличилось, члены союза стали «при всех случаях греметь против диких учрежде­ний, какова палка, крепостное состояние и проч.». «Дух пре­образования», которых!, как справедливо считал Пестель, по­всюду заставлял «умы клокотать», ярко проявлял себя в это вре­мя общего идейного возбуждения. Настроение передовой моло­дежи становилось все более повышенным. Современники говорят

об «избытке жизни» у молодого поколения того времени. «У мно­гих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней се ничтожной обстановке, что увидеть перед собою прямую и высокую цель почиталось уже блаженством»,— пишет Якуш­кин. «Воспаленное воображение наше побуждало нас по моло­дости нашей, ибо мне было тогда 23 года, а другие также не старее были, по ложной ревности, по ложному и безрассудному Понятию о любви к Отечеству...»,— горько кается в тюрьме Александр Муравьев. «Мы ждем с восторгом упованья минуты вольности святой, как ждет любовник молодой минуты слад­кого свиданья»,— пишет в 1818 г. Пушкин в своем послании к Чаадаеву. Даже такой сдержанный человек, как Пестель, на- Фел то же пушкинское слово «восторг» для определения своего Настроения в те бурные годы: когда он со своими товарищами Представляет себе «живую картину всего щастия, коим бы

Россия по нашим понятиям тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и сказать можно восторг...»,— показывает он на следствии ²⁰³.

Восторг этот не таился: передовая молодежь выходила со смелой, убежденной проповедью перед старым миром, «гре­мела» против диких учреждений. Увлечение новыми идеями не было скрытой внутренней жизнью тайного общества, напротив: тайное общество полагало своей основной задачей проповедь нового, широкую агитацию, борьбу словом. Жизнь первых де­кабристских организаций протекала в атмосфере живого, по­стоянного обсуждения политических вопросов, горячей, откры­той проповеди. Вопросы о «зле существующего у нас порядка вещей», о крепостном праве, продажности судей, произволе властей непрерывно вновь и вновь возникали в идейной жизни общества, будучи открыто обсуждаемыми темами и как бы окружая собою все тайные переговоры и совещания. Будущий автор «Горя от ума», которому в 1818 г. было, как и многим декабристам, всего 23 года, находился в декабристской среде, и описанная атмосфера идейного кипения не могла не охваты­вать его вместе с друзьями.

7

jlto же из будущих декабристов и их близких друзей, носи­телей той же идеологии, был знаком с Грибоедовым в первый петербургский период его жизни (1814—1818)? Чьи политиче­ские суждения он слышал? С кем обменивался мнениями? На чьих живых примерах мог он особо явственно наблюдать основ­ную коллизию времени — столкновение старого и нового мира,— коллизию, в которой он сам принимал непосредствен­ное участие? В какой духовной атмосфере он развивался, в каком окружении формировалось его политическое миро­воззрение?

Перечислим и кратко охарактеризуем тех декабристов и их ближайших друзей, с которыми Грибоедов был знаком в пер­вый петербургский период. Мы встретим в этом кругу лиц г которые были членами Союза Спасения и членами Военного общества и Союза Благоденствия именно в годы их знакомства с Грибоедовым. Они могли непосредственно донести до него идейное направление тайной организации, ее политическую атмосферу. Мы встретим и других, которые примкнут к орга­низации позже, но уже и в эти годы вращаются в декабристской среде, идейно созревая в той же атмосфере. Это будущие члены Северного или Южного обществ, более поздних декабристских организаций. Хотя эти лица еще не являются членами тайного общества в момент своего общения с Грибоедовым, все же ценно
учесть знакомство и с ними: в общество вступали в силу какого- то внутреннего идейного развития, предварявшего согласие на вступление; чтобы стать членом общества, надо было предвари­тельно воспитать в себе тот «вольный образ мыслей», которым интересовалась следственная комиссия как причиной вступле­ния в общество. Ниже читатель встретит немало примеров этого вольнодумства, развившегося в годы более ранние, нежели фор­мальное вступление декабриста в тайную организацию. Эти будущие члены тайной организации также окружали Грибо­едова кипением идей своего времени, поэтому знакомство с ними не должно быть забыто.

Нельзя забыть также и лиц, прикосновенных к преддека- бристским организациям — «Священной артели», например, или артели семеновских офицеров. Наконец, не должны быть упущены и друзья декабристов — лица, которые, вроде А. А. Жандра, никогда не входили в тайную организацию, но техМ не менее были причастны к ее идейной атмосфере, к ее на­строениям. Из всех этих разнообразных представителей тогдаш­ней передовой молодежи и слагается тот широкий и живой круг знакомств Грибоедова, который воздействовал на него и на который воздействовал он сам. В этом живом общении и ска­зывался тот «дух времени», в атмосфере которого родился замысел «Горя от ума».

Перечислю кратко тех представителей декабристских настрое­ний, с которыми был знаком Грибоедов в изучаемые годы. Мне уже случалось подробно обосновывать этот перечень имен в печати, и сейчас я дам лишь сжатое изложение вопроса ²⁰⁴.

Дружеская близость Грибоедова с членом тайного общества в те годы — Степаном Никитичем Бегичевым — общеизвестна и не нуждается в документации. Это — «душа, друг и брат» Грибоедова, между ними нет тайн. Друзья были неразлучны и в изучаемый период жили вместе, о чем свидетельствует Бегичев («Я служил тогда в гвардии, и мы жили с ним (Грибоедовым) вместе»). Павел Александрович Катенин, член первой декабрист­ской организации — Союза Спасения, а затем — Военного общества декабристов, познакомился с Грибоедовым в петербург­ский период и, видимо, в самом его начале, поскольку Бегичев упоминает его имя, как только начинает рассказывать об этом времени: «Всегдашнее же наше и почти неразлучное общество составляли Грибоедов, Жандр, Катенин, Чипягов и я». Бли­зость Грибоедова с Катениным засвидетельствована и письмами Первого: «Душа моя, Катенин, надеюсь, что не сердишься на меня за письмо, а если сердишься, так сделай одолжение, пе­рестань. Ты знаешь, как я много, много тебя люблю»,— пишет ему Грибоедов 19 октября 1817 г. Из писем Катенина к Бахтину известно, что доверие Грибоедова к Катенину было таково, что
тот давал ему читать письма своей матери. Катенин в год^ петербургской жизни Грибоедова — в кульминации своя* вольнодумческих настроений. В армии распространена его песня*

Отечество наше страдает ^

Под игом твоим, о злодей.

Коль нас деспотизм угнетает^

То свергнем мы трон и царей.

«Нет, лучше смерть, чем жить рабами,— вот клятва каждого из нас!» — таков был припев песни Катенина.

Друг Пушкина, большой авторитет в литературных и теат­ральных кругах, даже сам игравший на сцене, соавтор комедии «Студент», написанной вместе с Грибоедовым,— Катенин одна из наиболее ярких фигур общественного и литературного дви­жения изучаемого периода ²⁰⁵.

Андрей Андреевич Жандр и его подруга Варвара Семеновна Миклашевич входят в круг самых близких и неизменных друзей Грибоедова. Дружба с ними началась именно в изучаемый нами петербургский период и прошла через всю жизнь писателя. Жандр не был декабристом, но его в полном смысле слова можно назвать другом декабристов; это же почетное наимено­вание можно по праву применить к В. С. Миклашевич. Оба они состояли под секретным надзором, что засвидетельствовано агентурными донесениями в III отделение ²⁰⁶.

Д. А. Смирнов заметил, что Жандр особенно любил говорить обо всем, что относится к 14 декабря,— «видимо, что он всем этим происшествиям сочувствует»,— заметил Смирнов. Жандр рассказал ему, что с какими-то (не названными им) друзьями он ездил на Голодай искать могилы казненных декабристов. Позже Жандр постоянно читал «Ies choses prohibees» (запрещен­ные вещи), например, «все герценовское» ²⁰⁷ . Эти факты также свидетельствуют о сочувствии Жандра передовым идеям вре­мени. Что касается Варвары Семеновны Миклашевич, талант­ливой писательницы,— она также разделяла эти настроения. Ее роман «Село Михайловское», где среди действующих лиц выведен и Грибоедов (в образе молодого Рузина), с трудом про­шел даже через цензуру шестидесятых годов. После восстания 14 декабря, приняв к себе А. Одоевского, она не советовала ему, как его дядюшка, итти с повинной к начальству, а явилась инициатором его побега. Агент Бенкендорфа фон Фок осведом­лен об ее настроениях и даже приписывает именно ей основное влияние на вольнодумство Жандра. Передавая в III отделение сведения, что у вдовы Рылеева бывают собрания сочувствую­щих ее горю, фон Фок злобно писал: «Старая корга Миклашевич, вовлекшая в несчастье некоего Жандра, своим змеиным языком распускала эти слухи». Кроме свидетельства о связях Микла-
хпевич с кругом Рылеева, эти строки интересны и тем, что, по мнению агента, именно Миклашевич «вовлекла» Жандра в не­счастье.

Упомянутый выше декабрист Александр Иванович Одоев­ский — родственник Грибоедова (двоюродный брат Елизаветы Алексеевны Грибоедовой, жены И. Ф. Паскевича), также дол­жен быть упомянут в числе петербургских знакомств раннего периода. Грибоедов, несомненно, общается с ним и в изучаемое время, но это — встречи с младшим родственником: Одоевский моложе Грибоедова на 7 лет (в 1818 г. Одоевскому всего 16 лет), п в период 1814—1818 гг. общение их еще не принимает харак­тера той исключительной, братской дружбы, который оно по­лучает в 1824—1825 гг., когда Грибоедов вторично посещает Петербург, вернувшись с Востока ²⁰⁸.

В этот же период Грибоедов встречается с Петром Павлови­чем Кавериным, учившимся одновременно с ним в Московском университете, о чем свидетельствует письмо Грибоедова к Беги­чеву от 4 сентября 1817 г. В интересующий нас период Каверин (с начала 1816 г.) служит в одном полку с Чаадаевым: оба они переведены в это время в лейб-гвардии Гусарский полк — Чаадаев из Ахтырского гусарского, а Каверин — из гусарского Ольвиопольского. У Каверина, члена Союза Благоденствия,— обширные связи в декабристском кругу, в частности его хорошо знают Никита Муравьев и С. Трубецкой ²⁰⁹.

Нет оснований сомневаться, что в первый петербургский период продолжается и дружба Грибоедова с П. Я. Чаадаевым, Лейб-гвардии Гусарский полк стоял в этот период в Царском Селе, что позволяло Чаадаеву постоянно бывать в Петербурге, а с 1817 г. Чаадаев стал адъютантом кн. Васильчикова и совсем поселился в Петербурге (жил в Демутовом трактире) ²¹⁰. Общий политический облик П. Я. Чаадаева того времени общеизвестен, поэтому нет нужды на нем останавливаться. Пушкин называл Чаадаева именем Брута — убийцы Цезаря, и именем Перикла— главы афинской демократии; Пушкин хотел написать свое имя и имя Чаадаева «на обломках самовластья». Якушкин, Бурцов, Никита Муравьев, Трубецкой и Оболенский показали на след­ствии, что Чаадаев был членом Союза Благоденствия ^2П.

Правдоподобно, что в петербургский период не прерываются сношения Грибоедова и с близким товарищем его юных лет, И. Д. Якушкиным, активным организатором первого тайного общества декабристов — Союза Спасения, а до этого — членом семеновской офицерской артели, предшественницы тайного общества. Заметим, что среди различных версий о прототипе Чацкого имеется и предположение о Якушкине ²¹². Политиче­ские настроения Якушкина тех лет общеизвестны — они ярко отражены в его замечательных «Записках», являющихся ярким
документом декабризма: Якушкин именно в это время приходит к выводу, что «крепостное состояние — мерзость». Его политиче­ские настроения привели его к предложению о цареубийстве (1817), о чем уже говорилось выше ²¹³.

От Якушкина и Чаадаева легко перейти ко всему кругу се- меновцев, знакомых с Грибоедовым, в том числе к князю И. Щербатову и С. Трубецкому. Якушкин и живет в Семенов­ских казармах вместе с Трубецким, как пишет в «Записках», и часто видится в это время с Никитой Муравьевым ²¹⁴.

Двоюродный брат Чаадаева Иван Дмитриевич Щербатов в изучаемое нами время как раз находился в Петербурге в со­ставе лейб-гвардии Семеновского полка (жил «в доме Ефремовой на Екатерининском канале близ Казанского мосту»). Грибоедов не прерывал в Петербурге связей со своим старым московским знакомым, двоюродным братом своего лучшего друга — об этом свидетельствует сохранившаяся его записка к Щербатову. Вероятно, именно Чаадаев, Якушкин и Щербатов были живой связью Грибоедова с другими офицерами Семеновского полка, возмущение которого в 1820 г. явится столь значительным со­бытием в общественной жизни страны (в январе 1819 г. в письме к Толстому и Всеволожскому Грибоедов шлет привет «двум Тол­стым Семеновским»). Имеются все основания полагать, что один из этих Толстых — Иван Николаевич — ближайший друг и «однокашник» Якушкина, тепло упомянутый им в «За­писках». Этот Толстой, владелец имения «Новинки», позже, в пятидесятых годах даст приют вернувшемуся из Сибири Якут- кину, когда правительственное запрещение помешает ему жить в Московской губернии.

Безнадежная любовь декабриста Якушкина к сестре Щерба­това Наталье Дмитриевне, по мнению некоторых исследовате­лей, могла послужить канвой для отношений Чацкого к Софье. Отличавшийся на взгляд своих товарищей-семеновцев «беспо­койным нравом» Щербатов хотя и не принадлежал к тайному обществу, но пользовался полным доверием декабристов. По словам Якушкина, он «знал многое» о тайном обществе, но «тайна была для него священна» ²¹⁵.

С. Трубецкой, один из основателей Союза Спасения и член Союза Благоденствия, также принадлежит к числу близких знакомых Грибоедова в петербургский период. «Трубецкого целую от души»,— пишет Грибоедов из Тифлиса в письме к Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому в январе 1819 г. Пред­положение о том, что тут идет речь именно о Сергее Трубецком, подкрепляется тем, что письмо адресовано к его другу Н. Все­воложскому; рассматривая же имена, упомянутые в этом письме, обращаем внимание, что перед нами — слагающийся круг будущей «Зеленой лампы», членом которой был и С. Трубецкой:
тут фамилия хозяина квартиры, где и висела зеленая лампа (по имени которой была названа эта будущая побочная управа Союза Благоденствия),—Никиты Всеволожского, тут и имя ак­тивного участника будущей организации — Я. Толстого. На­помним, что С. Трубецкой — масон в той же ложе «Des amis reunis», к которой с 1816 г. принадлежал и Грибоедов. Друже­ские встречи с Трубецким продолжаются и в более позднее время, что видно из позднейшей переписки Грибоедова с Беги­чевым (1824) ²¹⁶.

Очевидно, поддерживается Грибоедовым в петербургский период дружеская близость и с Никитой Муравьевым, универ­ситетским товарищем, одним из основателей и активнейших деятелей как Союза Спасения, так и Союза Благоденствия. Именно Никита Муравьев принял в тайное общество Бегичева. Датированное сентябрем 1817 г. письмо Грибоедова к Бегичеву, ушедшему с гвардией в Москву, содержит слова: «Поклонись Никите». Не сомневаюсь, что тут речь идет именно о приятеле Бегичева Никите Муравьеве, который тогда же отправился с гвардцей в Москву и знакомство которого с Бегичевым несомненно. Предположение, что тут имеется в виду Никита Всеволожский, ни на чем не основано,— в частности, неизвестно даже, был ли Никита Всеволожский в это время в Москве. Никита же Муравьев был в это время в Москве, куда ушел в одном сводном гвардейском полку вместе с Бегичевым.

Яков Николаевич Толстой — член Союза Благоденствия и активный его участник, близкий в то же время к литературным кругам, сам писатель и хороший знакомый Пушкина,— в из­учаемый период находился в числе «любезных приятелей» Гри­боедова: «Усердный поклон любезным моим приятелям: Толсто­му, которому еще буду писать, особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге»,— пишет Грибо­едов из Тифлиса обоим названным лицам вместе 27 января 1819 г. В своей брошюре, посвященной биографии Паскевича (изд. 1835), Яков Толстой вспоминает о Грибоедове, называя его «одним из ближайших друзей своих» ²¹⁷.

Никита Всеволожский, знакомец Грибоедова именно в эти годы (что засвидетельствовано приведенным выше письмом), хотя не числится формально членом Союза Благоденствия, однако находится в ближайшей связи с его членами. Именно он становится в 1819 г. учредителем литературного общества «Зе­леная лампа», которое, согласно доносу Грибовского, являет­ся «побочной управой» Союза Благоденствия. «Зеленая лампа» Не могла возникнуть внезапно,— она подготовлялась как орга­низация общением ее членов в предыдущие годы, то есть в то Время, когда Грибоедов еще жил в Петербурге. Заметим, что
распространенное в литературе мнение, будто Грибоедов был членом «Зеленой лампы», неправильно,—он уехал из Петербург^ ранее ее оформления. Никита Всеволожский мог познако­миться с Грибоедовым на службе в коллегии иностранных дел, где числился с 1816 г. Отношения с семьей Всеволожских про­должаются у Грибоедова и позже. Во время приезда Грибоедо­ва в Петербург «Никита, брат Александра Всеволожского», был в числе лиц, которые, как писал Грибоедов, «у него перед глазами». Александр Всеволожский вместе с Жандром прово­жали Грибоедова до Царского Села во время его последнего отъезда в Иран²¹⁸.

Заговорив о круге Всеволожских, нельзя не вспомнить упомянутого в цитированном письме Грибоедова к Всеволожско- му и Толстому «le charmant capitaine Fridrichs, tres chauve et tres spirituel» («прелестного капитана Фридрихса, очень лысого и очень остроумного»). Его надо сблизить с членом Союза Благоденствия Александром Ивановичем Фредериксом (Фридериксом), позже полковником Кинбурнского драгун­ского полка, знакомым С. Трубецкого и декабриста А. Ф. Бриггена²¹⁹.

Друг Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер — в числе грибоедовских знакомых первого петербургского периода. Он должен был познакомиться с Грибоедовым по общей службе в коллегии иностранных дел, куда Грибоедов был зачислен 9 июня 1817 г.: оба были одновременно приведены к присяге,— об этом сохранился документ, датированный 15 июня; подписи под указом Петра I о неразглашении служебных тайн следуют в таком порядке: Грибоедов, Н. А. Корсаков, В. К. Кюхельбе­кер, кн. А. М. Горчаков, С. Г. Ломоносов, А. С. Пушкин. Но возможно, что первая встреча Грибоедова и Кюхельбекера от­носится к еще более раннему времени, если принять во внима­ние свидетельство Н. Греча, что впервые оба будущих друга встретились именно у него, причем Грибоедов с первого взгляда принял Кюхельбекера за сумасшедшего. Хорошо осведомлен­ный о раннем периоде жизни Грибоедова Сосновский пишет именно об их первом знакомстве: «Кюхельбекер всей душой полюбил Грибоедова и благоговел перед ним». О близком ха­рактере первого, еще петербургского, знакомства Грибоедова и Кюхельбекера свидетельствует и переписка уехавшего на Во­сток Грибоедова со старшей сестрой Кюхельбекера Юстиной Карловной Глинкой.

Кюхельбекер не является членом Союза Благоденствия, но он иным путем тесно связан с историей тайного общества, входя в состав «Священной артели» — предшественницы декабрист- ских организаций. И. Пущин стал посещать «Священную артель» «еще в лицейском мундире»,— не он ли и ввел в нее Кюхельбе­
кера? Ранние вольнодумческие настроения В. Кюхельбекера общеизвестны. Позже Кюхельбекер показал на следствии, _что по выпуске из лицея он «повторял и говорил то, что тогда повторяла и говорила сплошь вся почти молодежь (и не только молодежь)». В 1817 г. Кюхельбекер одновременно со службой в коллегии иностранных дел «находился старшим учителем российского и латинского языков в пансионе, учрежденном при Педагогическом институте», как показывает он на следствии (он и жил «в доме Благородного пансиона у Калинкина моста в белведере»). Очевидно, Кюхельбекер и был одним из тех институтских профессоров, которые, по мнению княгини Туго- уховской в «Горе от ума», упражнялись «в расколах и безверьи». Заметим, что В. Кюхельбекер с 1818 г.— масон ²²⁰.

Общается в это время Грибоедов и со старым знакомым по Московскому университету — Якубовичем, будущим участ­ником событий 14 декабря. Именно в это время происходит из­вестная их ссора в связи с дуэлью Завадовского — Шереметева в 1817 г. (Якубович — секундант Завадовского).

П. Каховский, учившийся в Москве в одни годы с Грибо­едовым, очевидно, не прерывал с ним сношений и в петербург­ский период. Он был осведомлен, как передает Завалишин, даже об интимной стороне жизни Грибоедова именно за эти годы, так как упрекал его «в глаза» в «волокитстве» и в том, что Грибоедов «гоняется за чужими женами»,— случай, характер­ный именно для первого петербургского периода. Каховский вступит в тайное общество позже изучаемого нами времени, но он еще со студенческих дней был глубоким и сознательным «вольнодумцем», и поэтому общение Грибоедова с ним, как и с другими декабристами, есть живая связь с настроениями передовой молодежи, в среде которой формируется тайное общество ²²¹.

Надо думать, что в этот период, хотя и менее длительное время, чем с другими, общался Грибоедов и со своим москов­ским приятелем Артамоном Муравьевым. Он вернулся из-за границы в составе Кавалергардского полка. 18 октября 1814 г. кавалергарды вошли в свои казармы — тут Артамон Му­равьев должен был встретиться и с Бегичевым. Артамон Муравьев дружен с Никитою Муравьевым и Катениными связан с тем же Кавалергардским полком, в котором служил С. Н. Бе­гичев ²²².

Нельзя не остановиться на вопросе о возможности встреч Грибоедова с Пестелем в петербургский период. «Не известно ли вам, когда и кем был принят в члены тайного общества кол­лежский асессор Грибоедов?» — запрашивал следственный ко­митет Пестеля. «О принадлежности коллежского асессора ^ Рибоедова к тайному обществу не слыхал я никогда ни от кого
и сам вовсе его не знаю»,— категорически ответил Пестель. Ка­залось бы, после этого можно положительно утверждать, что Пестель и Грибоедов знакомы не были. Однако имеются факты, заставляющие вернуться к вопросу. Пестель и Грибоедов со­стояли в Петербурге членами одной масонской ложи «Des amis reunis», и предположение, что братья-масоны, объединенные в одной ложе, не знакомы друг с другом, крайне неправдоподоб­но. Грибоедов состоит в списке действительных членов ложи за

1816   г., и, поскольку он обозначен в нем 1-й (то есть младшей) степенью, можно думать, что и принятие его в ложу относится к этому же году. В этом же списке значатся имена Пестеля и Чаадаева, причем оба отнесены к 5-й (высшей) степени масон­ства. Новый член мог быть принят в ложу, как известно, только с согласия старых. Пестель — старый член этой ложи, он вступил в нее в начале 1812 или в самом конце 1811 г. 6 февраля

1817    г. Пестель переходит в ложу «Трех добродетелей», а Гри­боедов 13 января 1817 г. подписал в качестве одного из учреди­телей акт ложи «Du Bien». Таким образом, во всяком случае в течение 1816 г. Пестель мог общаться с Грибоедовым-масоном в те же промежутки времени, когда во время своих наездов в Пе­тербург он принимал общеизвестное участие в делах тайного об­щества. Отметим, что в той же ложе «Соединенных друзей» были членами следующие декабристы: князь Павел Петрович Лопу­хин, князь С. Г. Волконский, Илья Долгорукий («осторожный Илья»—по выражению X песни «Евгения Онегина»), Сергей Тру­бецкой, Фед. Петр. Шаховской и Матвей Иванович Муравьев- Апостол. Таким образом, допустимо предположение о знаком­стве Грибоедова и с этими декабристами, список которых (с присоединением имен Пестеля и Никиты Муравьева) дает, собственно, почти всю основную группу учредителей Союза Спасения ²²³. (Заметим, кстати, что и старый друг детства Гри­боедова Вл. Ив. Лыкошин вступил в эту масонскую ложу «Des amis reunis» еще перед походом 1812 года *²⁴.)

Общается ли Грибоедов в первый петербургский период с Николаем Тургеневым, с которым в одни годы учился в Мос­ковском университете? Об этом не сохранилось никаких указа­ний ни в переписке Грибоедова, ни в дневниках Тургенева. Однако это обстоятельство еще не является решающим для отри­цательного ответа. Воздержимся и тут от аргумента ex silentio. Переписка Грибоедова за эти годы, как уже указывалось выше, сохранилась далеко не полностью: за все четырехлетие с лета 1814 по август 1818 г. дошло до нас только девять писем Гри­боедова и ни одного к нему. Дневник же Тургенева своеобразен: он менее всего является регистрацией событий, а более всего — дневником слагающегося мировоззрения. Как незначительны и редки, например, упоминания Ник. Тургенева о Пушкине:
мы совершенно не могли бы восстановить факта его влияния на Пушкина, который общепризнан в пушкинской литературе, если бы руководствовались только дневником Тургенева. За возможность встреч Грибоедова с Тургеневым в интересующий нас петербургский период может говорить, например, близость их обоих с П. Кавериным: Н. Тургенев закрепил свою дружбу с Кавериным в Гёттингене, где они оба учились. Страницы за­граничного дневника Ник. Тургенева полны самых жарких излияний по адресу Каверина. Грибоедов знаком с двоюрод­ным братом Николая Тургенева — Борисом Петровичем Тургеневым, который также обучался в годы его учения в Московском университетском пансионе. Письмо Грибоедова из Тифлиса от 27 января 1819 г., как уже говорилось выше, свидетельствует о том, что он общался с Борисом Тургеневым именно в петербургский период: он посылает «усердный поклон любезным моим приятелям» и в перечислении имен упоминает: «...Тургеневу Борису». Греч в своих «Записках» говорит, что его дом посещал «цвет умной молодежи», и в перечислении имен указывает на Грибоедова и Тургеневых, а дом Греча, как уже говорилось, Грибоедов стал посещать сразу, как только приехал в Петербург ²²⁵.

Начало знакомства Грибоедова с декабристом Бестужевым- Рюминым также могло быть или давним московским (Бесту­жев-Рюмин воспитывался в Москве, брал уроки у тех же про­фессоров Мерзлякова и Цветаева), или же восходить к петер­бургскому периоду. Существенно, что Бестужев-Рюмин, по собственному признанию, является давним знакомцем Якуш­кина. Во время своего пребывания в 1825 г. в Киеве Грибоедов встречается с Бестужевым-Рюминым как со старым знакомым. Весьма вероятно, что знакомство Грибоедова с Бестужевым произошло или возобновилось через тот же Кавалергардский полк, где служил Бегичев,— Бестужев вступил в Кавалергард­ский полк в Москве в 1818 г.²²⁶

Близость Грибоедова с Чаадаевым не может не поставить вопроса о связях Грибоедова с кругом Раевских и с Михаилом Орловым. С Раевскими, как указывалось, Грибоедов учился в одно время и мог быть знаком по Москве. Семья Раевских — дружественная Чаадаеву семья, в частности, Чаадаев дружен с Екатериной Раевской (будущей женой Мих. Орлова). Михаил Орлов — также старый приятель Чаадаева. Что касается Але­ксандра Раевского, то изучаемое время — период его вольнодум­ства, от которого он позже отошел. Младший Раевский, Нико­лай (гусар с 1814 г.), стоит с гусарским полком в Царском Селе и в 1816—1817 гг. знакомится с Пушкиным именно у Чаадаева. Михаил Орлов в изучаемый период также длительное время живет в Петербурге: зиму и весну 1815—1816 гг. он, правда,
проводит в Париже, лето 1816 г.— на водах и в Париже, но в Петербург он возвращается в ноябре 1816 г., а в следующем,

1817    г., активно участвует в «Арзамасе» ²²⁷.

Более чем правдоподобно общение Грибоедова с тем кругом, в котором вращается его друг С. Н. Бегичев. Прежде всего необходимо упомянуть нескольких петербургских родствен­ников Бегичева (по Кологривовым). Родственные связи Бегиче- ва, вероятно, и повели за собою встречи Грибоедова с Мухано- выми: двоюродный брат декабриста Муханова, Сергей Николае­вич Муханов, был сыном Николая Ильича Муханова от первого его брака с Анной Сергеевной Кологривовой. Отец декабриста Петра Александровича Муханова — Александр Ильич Муха- нов — родной брат упомянутого Николая Ильича. Связи с Мухановыми, повидимому, имели место еще до петербургского периода, так как Сергей Николаевич Муханов поступил на службу юнкером в кавалерийские резервы (под начальство того же А. С. Кологривова) 28 марта 1814 г., числясь по тому же Кавалергардскому полку, по которому числился и Бегичев. П. Муханов — член Союза Благоденствия, а в дальнейшем — Южного общества декабристов, адъютант генерала Н. Н. Раев­ского (старшего). Грибоедов мог встречаться с декабристом П. Мухановым в Петербурге только в период 1814—1818 гг., так как в 1824—1825 гг., когда Грибоедов вторично оказался в Петербурге, П. Муханова там не было. Сохранившееся в архиве библиотеки Зимнего дворца письмо А. Бестужева в Москву к Павлу Александровичу Муханову (лето 1825 г.), служившему с ним в одном полку, свидетельствует, повидимому, о старинном знакомстве Мухановых с семьей Грибоедовых: Бестужев шлет через Павла Александровича Муханова привет сестре и матери Грибоедова: «Скажи, не получаешь ли ты писем от Грибоедовых? если да, что оне? — Когда же писать к ним станешь, не забудь примолвить и обо мне словечко. Я часто о них вспоминаю». Следует отметить, что в начале этого письма в обращении к Павлу Александровичу Муханову тщательно выскоблено какое-то прозвище адресата,— повидимому, пока­завшееся ему опасным в тревожные дни 1825/26 г., когда шли обыски и аресты ²²⁸ .

Вообще кологривовские связи характерны для Грибоедова в этот период. В переписке редки указания на встречи с грибо- едовскими родственниками, но сведения о встречах с родствен­ным кругом Кологривовых и Бегичевых не раз мелькают на страницах грибоедовской переписки, связи с кологривовским кругом идут навстречу предположению, что Грибоедов должен был знать и декабристов из этого родственного круга. Это пред­положение относится, например, к члену Союза Благоденствия Александру Александровичу Челшцеву, брату жены Андрея

Семеновича Кологривова, участнику Отечественной войны и гвардейцу (в апреле 1814 г. переведен в лейб-гвардии Егерский полк, в котором состоял до 1822 г.). О членстве Челищева в Союзе Благоденствия показал Никита Муравьев, столь близко знакомый и с Грибоедовым, и с Бегичевым. Никита Муравьев сам в родстве с Челищевыми ²²⁹.

Укажем далее на двоюродного брата Бегичева — декабриста Александра Лукича Кологривова, сына Луки Семеновича Кологривова (брата генерала-от-кавалерии Андрея Семено­вича Кологривова). Александр Лукич Кологривов был принят в Северное общество в 1825 г. Письмо Грибоедова к Бегичеву от 4 сентября 1817 г. прямым образом свидетельствует о зна­комстве с ним писателя. Грибоедов только что проводил до Ижор кавалергардов, в военном строю ушедших в поход из Петербурга в Москву. Он вспоминает о расставании с Бегиче­вым и его товарищами-кавалергардами: «Усердный поклон твоим спутникам... Кологривову и даже Поливанову-скама- роху». В академическом издании сочинений Грибоедова фами­лия «Кологривов», упомянутая в данном тексте, никак не ком­ментирована, между тем это несомненно Александр Лукич Кологривов, двоюродный брат Бегичева, сын тверского губер­натора; он вступил в Кавалергардский полк вскоре после Бегичева — 13 декабря 1814 г. В момент похода гвардии в Москву он — штаб-ротмистр Кавалергардского полка. Поход гвардии совершался осенью 1817 г. вполне организованно, в военном строю, и отъезд Бегичева вовсе не был его личной поезд­кой в Москву в каком-нибудь тарантасе, со случайно выбран­ными спутниками,— С. Н. Бегичев был в походе адъютантом кавалерийской бригады гвардейского отряда. Показание о гом, что А. Л. Кологривов —член тайного общества, дали де­кабристы С. Трубецкой, ротмистр Чернышев, корнет Свистунов, Васильчиков, Горожанский, Анненков. Сознался в членстве и сам Кологривов ²³⁰.

В этом же письме, где так живо описано прощание Грибо­едова с уходящими в московский поход кавалергардами, фигу­рирует только что упомянутый Поливанов — «скамарох», один из спутников кавалергарда Бегичева. Прощанье Грибоедова с этим Поливановым в Ижорах было особенно бурным. Почти через месяц после прощания Грибоедов пишет Бегичеву: «Преж­де всего, прошу Поливанову сказать свинью. Он до того меня исковеркал, что я на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Вот каково водиться с буйными юношами. Как не вспомнить псалмопевца „Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых"». Письмо кончается просьбой пере­дать «усердный поклон всем спутникам» и даже Поливанову — «скамароху». Комментатор академического собрания сочинений

Грибоедова повторяет ошибку Н. В. Шаломытова, полагая, что Поливанов, чуть не задушивший Грибоедова в своих объятиях,— будто бы офицер лейб-гвардии Павловского пол­ка — Михаил Матвеевич Поливанов, позже сделавший ряд примечаний к рассказам А. А. Жандра, записанным Д. А. Смир­новым. Повидимому, именно последнее обстоятельство и по­служило «основанием» поставить его имя на место искомого Поливанова. Неправильность этого предположения бросается в глаза: лейб-гвардии Павловский полк — пехота, а кавалер­гарды — кавалерия, и они никак не могли итти во время по­хода в общем военном строю. Гвардейская пехота — в том числе и батальон павловцев, в составе которого находился Михаил Матвеевич Поливанов,— выступила в поход из Петербурга в Москву 5 августа 1817 г., а кавалерия — в том числе кавалер­гарды, а с ними Бегичев и прочие,— выступила туда же 14 авгу­ста, то есть через девять дней. Батальонный адъютант Павлов­ского полка М. М. Поливанов находился при своем батальоне — таким образом устанавливается его безусловное alibi при про­щании Грибоедова с кавалергардами в Ижорах 14 августа. Иско­мого Поливанова можно найти лишь среди кавалергардов. Кандидатов два: это или будущий декабрист Иван Юрьевич Поливанов, или его младший брат Александр Юрьевич (не де­кабрист), оба в момент похода гвардии в Москву — корнеты кавалергардского полка. Надо думать, что через Бегичева (Поливановы — его родственники) Грибоедов был знаком с обоими. И. Ю. Поливанов (кстати сказать — масон) был уже тогда затронут вольнодумством,— на следствии он показывает, между прочим, что среди вольнодумных стихов, которые на него повлияли, была «Ода на свободу», то есть «Вольность» Пушкина — произведение 1817 г.²³¹

Упомянем далее Федора Федоровича Гагарина, сына из­вестной Прасковьи Юрьевны Кологривовой, по первому бра­ку — Гагариной. Ф. Ф. Гагарин был членом тайного общества, вступив в него в 1817 г., то есть как раз в интересующий нас период. Он был принят декабристом Фонвизиным в Москве в Военное общество. Участник Отечественной войны (адъютант Багратиона) и заграничных походов, много раз отличавшийся в боях, Гагарин лично знал Якушкина, Артамона Муравьева,

С.   Трубецкого, Перовских. В столичных кругах он был широко известен как дуэлист, игрок и неистощимый выдумщик вся­ческих проказ ²³².

Вступив в тайное общество в 1817 г., Бегичев не был совер­шенно бездеятелен: он принял в общество нового члена — декабриста Василия Петровича Ивашева, позже участника Южного общества, друга Пестеля. Ивашев — также кавалер­гард, товарищ Бегичева по полку. Естественно предположить,
_чТ0 и Грибоедов мог быть знаком с тем, кого его закадычный друг С. Н. Бегичев знал настолько хорошо, что счел возможным принять в тайное общество. Ивашев произведен в корнеты Кава­лергардского полка из пажей в феврале 1815 г. По старым пра­вилам, каждый новый офицер полка был обязательно представ­ляем всему офицерскому составу, и предположение, что новый офицер-кавалергард мог бы остаться незнаком кавалергарду Бегичеву,— совершенно неправдоподобно. Вплоть до июня

1819   г., когда Ивашев получил назначение адъютантом к Вит­генштейну, он постоянно жил в Петербурге. Политические настроения Ивашева — по крайней мере в 1819—1821 гг.— были самыми решительными и пылкими,— об этом говорит его дружба с Пестелем и радикальная позиция в Южной управе Союза Благоденствия ²³³. Когда в июне 1819 г. Ивашев отпра­вился из Петербурга в Тульчин к месту нового назначения, Бегичев дал ему письмо к И. Г. Бурцову, рекомендующее но­вого заговорщика старым членам южной организации. По пись­му Бегичева Ивашев и был принят в Тульчинскую управу Союза Благоденствия. Факт этот показателен по крайней мере в двух отношениях: во-первых, он характеризует довольно ши­рокую осведомленность Бегичева в делах тайного общества — Бегичев знает о наличии организации тайного общества на юге и передает туда принятого им Ивашева. Во-вторых, этот факт говорит о знакомстве Бегичева с декабристом Бурцовым, что последний отрицал на следствии. Данные итинерария не про­тиворечат возможности встреч: Бурцов с 1814 г., после возвра­щения с полком из-за границы, жил в Петербурге, вновь отлу­чился на короткое время в связи с походом 1815 г., а затем постоянно проживал в столице, служа в гвардейском генераль­ном штабе. Он покинул Петербург лишь весною 1819 г. (вероят­но, в мае), когда уехал в Тульчин. Бурцов — крупный деятель ранних декабристских организаций, участник «Священной артели», активный деятель Союза Благоденствия (в Петербурге в 1818 г. была управа Бурцова) ²³⁴.

Известно, что Бегичев познакомил Ивашева с прапорщиком гвардейского генерального штаба Алексеем Алексеевичем Оле­ниным, членом Союза Благоденствия. Декабрист Ивашев встре­чается с Олениным у Бегичева. Сам Бегичев был с ним знаком едва ли не через Бурцова, сослуживца Оленина по генераль­ному штабу. Этот факт вводит новое имя в круг обоснованных предположений о декабристских знакомствах Грибоедова, жи­вущего вместе с Бегичевым. А. А. Оленин — младший сын Президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки Алексея Николаевича Оленина. В пушкинской литературе многократно упоминается о доме Олениных; ши­рокий круг их знакомств и радушное гостеприимство описаны

Сигелем; по свидетельству последнего, дом Олениных — откры­тый дом, куда сам Вигель вхож с ноября 1814 г. В доме Олениных бывал декабрист Бестужев-Рюмин. Бывал в этом доме и Грибоедов, о чем свидетельствует В. А. Сологуб: Грибо­едов в гостях у Олениных — это впечатление детских лет Со­логуба, он связывает этот дом с Грибоедовым «с тех пор, как себя помнит»²³⁵.

Обоснованные предположения о круге декабристских зна­комств Грибоедова в этот период были бы неполны без упо­минания имени Федора Глинки. Адъютант графа Милорадо- вича, участник заграничных походов, он с февраля 1816 г. был зачислен в лейб-гвардии Измайловский полк, и в изучае­мое время местом его жительства являлся Петербург. Знакомство Грибоедова с Федором Глинкой несомненно, но документальные его подтверждения относятся к более позднему времени. Они не противоречат, однако, предположению, что с вездесущим адъютантом Милорадовича Глинкой, которого знал буквально весь Петербург, Грибоедов мог познакомиться и в интересую­щие нас годы. Доказательства возможности этого таковы: во- первых, вся семья Глинок очень тесно связана с Кюхельбеке­ром,— двоюродный брат декабриста Ф. Н. Глинки, Григорий Андреевич Глинка, женат на старшей сестре Кюхельбекера; заметим, что его брат Владимир Андреевич— кузен Глинки — сам является членом Союза Благоденствия. Федор Глинка еще в лицее снабжает Кюхельбекера книгами,— так, в 1815 г. посы­лает ему в лицей свои «Письма русского офицера». Кроме того, Глинка хорошо знаком с И. Ф. Паскевичем, который в 1817 г. женился на двоюродной сестре Грибоедова, Елизавете Але­ксеевне. Грибоедов легко мог встретить Федора Глинку и у своего приятеля Кюхельбекера. Это делает не лишенным оснований предположение о начале их знакомства именно в первый петер­бургский период жизни Грибоедова ²³⁶.

Известно, что Грибоедов был знаком с декабристом Никола­ем Николаевичем Оржицким и встречался с ним в Крыму летом или ранней осенью 1825 г. Данных о дате начального знаком­ства у нас нет. Грибоедовы были в родстве с Разумовскими, а Оржицкий — внебрачный сын и наследник Петра Кирилловича Разумовского — получил от него огромное состояние. Не могли ли быть Грибоедов и Оржицкий издавна знакомы по родству с Разумовскими? Встреча в Крыму свидетельствует, очевидно, о близком знакомстве и обоюдном доверии: Грибоедов и Оржиц­кий говорили на самые острые политические темы, вспоми­нали об общих друзьях—Рылееве и А. Бестужеве,—первого именно в этой связи Грибоедов просил обнять «искренне, по-республикански». Зимою 1824/25 г., когда Грибоедов нахо­дится в Петербурге, Оржицкий — сам литератор — тесно впле-
«ген в литературно-декабристский круг. Николай Муханов писал своему брату Александру от 10 марта 1825 г.: «Кланяйся от меня Бестужеву и благодари, что познакомил меня с Оржев- ским — весьма милым и достойным человеком». Грибоедов в эту зиму иногда обедал у Оржицкого; именно у него за обедом шел однажды разговор о том, что прототипом князя Григория в «Горе от ума» считают П. А. Вяземского,— Грибоедов смеял­ся по этому поводу. Оржицкий показал на следствии, что близко знаком с Рылеевым. Когда же познакомились Грибоедов и Оржицкий? Оржицкий — гусар, из того же гусарского полка, в котором служил и Чаадаев («Ахтырского гусарского полка поручик»), следовательно — знакомый Чаадаева. Общие поли­тические настроения, гусарская среда, Чаадаев и литературные интересы самого Оржицкого (его стихи печатались в то время в журналах) могли скрепить их знакомство и в ранний петер­бургский период. Документальные данные не противоречат этому предположению ²³⁷.

В первый петербургский период можно предположить зна­комство Грибоедова еще с декабристом Д. П. Зыковым. Близ­кая дружба Грибоедова с Катениным вела к посещению Пре­ображенских казарм, где жил последний, и давала возможность знакомства с товарищами Катенина по полку, среди которых были и члены тайного общества. Зыков — близкий приятель Катенина, живет с ним на одном этаже Преображенских ка­зарм,— друг к другу они переходят «по галлерее». Живя в тесном офицерском казарменном быту, они встречаются повсе­дневно, и постоянный посетитель Катенина не может не позна­комиться с его товарищем. Политические взгляды Зыкова, несомненно, относились к типу вольнодумческих: знавший его лично в петербургский период А. В. Поджио относил Зыкова к разряду «свободомыслящих людей» ²³⁸.

Крупный деятель Союза Благоденствия, Степан Михайлович Семенов, учившийся одновременно с Грибоедовым в Московском университете, был другом Федора Глинки и жил с ним в Петер­бурге на одной квартире. Поэтому в предположениях о возмож­ных связях Грибоедова с членами тайного общества в этот пе­риод надо иметь в виду и упомянутого декабриста. Со вторым Семеновым — Петром Николаевичем, автором «Митюхи Вал­дайского» — Грибоедов также мог встречаться у Всеволожских, в дом которых в Петербурге П. Н. Семенов был вхож. Не исклю­чена и возможность петербургских встреч Грибоедова с учив­шимися с ним одновременно в Московском университете братья­ми Львом и Василием Перовскими, побочными сыновьями гр. Разумовского, а также с Алексеем Васильевичем Семеновым, Поскольку в интересующее нас время они живут в Петербурге й вращаются в тех же кругах ²³⁹.

Нельзя не упомянуть имени еще одного чрезвычайно яркого человека декабристских настроений и несомненного знакомого Грибоедова в это время. В следственном материале по делу о дуэли Шереметева — Завадовского мы встречаем имя барона Александра Строганова, связанного с компанией Грибоедова — Завадовского и хорошо осведомленного о дуэли,— об этом сви­детельствовал на следствии Якубович. Речь идет о бароне (с 1826 г.— графе) Александре Григорьевиче Строганове, со­служивце Катенина по Преображенскому полку, сверстнике Грибоедова (он родился также в 1795 г.). Это сын Григория Але­ксандровича Строганова, русского посла в Мадриде (1805—1810), а затем в Константинополе. А. Г. Строганов рос в атмосфере повышенных патриотических настроений, учился в том же Кор­пусе инженеров путей сообщения, где учились Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, участвовал в заграничных походах 1813-—- 1814 гг., был в сражениях под Дрезденом и под Кульмом,, вступил с русскими войсками в Париж в 1814 г. Человек пере­довых взглядов, широкого вольнолюбивого мировоззрения, А. Строганов не побоялся обнаружить свои декабристские настроения сейчас же после восстания, в 1826 г., когда Нико­лай I послал его, как своего флигель-адъютанта/на Урал для расследования рабочих волнений на Кыштымских заводах. Великолепная его записка о положении крепостных людей на заводах и о причинах волнений, поданная императору, дышит декабристской ненавистью к крепостному праву. А. И. Герцен называет А. Строганова в молодости «другом декабристов» ²⁴°* Общеизвестно знакомство Грибоедова с Пушкиным. Значе­ние этого знакомства для нашей темы трудно переоценить. Оно возникло именно в эту пору. «Я познакомился с Грибоедо­вым в 1817 году»,— пишет Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Он встречался с Грибоедовым и по службе (выше приведена их подпись под общей присягой) в коллегии иностранных дел, и в театре, завсегдатаями которого были оба, и у многочислен­ных общих знакомых. Связью служили Катенин и Кюхельбе­кер. Катенин ввел Пушкина на вечера А. Шаховского, завсегда­таем которых был Грибоедов. Между ними не возникло глубокой сердечной дружбы того типа, например, которая связывала Грибоедова с Кюхельбекером. Но справедливость тре­бует сказать, что никто не заглянул в душу Грибоедова так глубоко, как Пушкин, и ни у одного мемуариста нет характе­ристики Грибоедова за эти годы, равной по глубине пушкин­ской характеристике. Современник пишет: «Пушкин, с первой встречи с Грибоедовым, по достоинству оценил его светлый ум и дарования, понял его характер... никого не щадивший для красного словца, Пушкин никогда не затрогивал Грибоедова». В «Путешествии в Арзрум» Грибоедов для Пушкина — это
«наш Грибоедов». Пушкин слушал музыку Грибоедова, Пушкин оставил в числе своих зарисовок его портрет. Никто не дал раз­бора «Горя от ума», по блеску равного пушкинскому. Не при­ходится сомневаться в том, что Грибоедов знал вольнолюбивые стихи Пушкина, которые в рукописи знала вся мыслящая Рос­сия. Политические настроения Пушкина этих лет общеизвестны. Он — автор «Вольности», призывающей восстать падших рабов и проникнутой конституционно-монархическими идеалами; креп­кое сочетание законов со «святой вольностью» — лозунг Пуш­кина 1817 г. Послание к Чаадаеву и эпиграммы на Аракчеева глубоко раскрывают его протест против строя, на обломках которого он хотел бы увидеть свое имя, написанное воспря­нувшей ото сна Россией. Пушкин оставил нам интереснейший документ о Грибоедове в своем наброске романа «Русский Пелам». Подлинная пушкинская рукопись «Русского Пелама», считавшаяся утраченной, найдена в Ульяновске среди бумаг П. В. Анненкова, приобретенных в мае 1931 г. Государственной Публичной библиотекой им. В. И. Ленина. Замысел Пушкина восходит к 1825 г. или к более позднему времени. Название будущего романа стоит в связи с романом английского писа­теля Бульвера «Pelham or the adventures of a gentleman», который вышел в свет в 1823 г. Изучение пушкинского наброска показывает, что был задуман широкий социальный роман, ярко реалистический по типу. Замысел остался неосуществлен­ным, но набросок плана, в котором фигурирует имя Грибоедова и дуэль Шереметева с Завадовским,— драгоценный документ о грибоедовском окружении изучаемого времени. Соответствую­щая часть пушкинского текста (из отдела «Характеры») такова: «...— Кн. Шаховск[ой], Ежова — Истомина. Грибоедов] За- вад[овский] — Дом Всеволожских — Котляревский — Мордви­нов, его общество — Хрущев — Общество умных (Щлья] Долг[орукий], С. Труб[ецкой], Ник[ита] Мур[авьев] etc.)...» Здесь Грибоедов упомянут в системе по меньшей мере четырех общественных объединений того времени. Сначала идет «чер­дак» драматурга Шаховского с его возлюбленной Ежовой и постоянной посетительницей Истоминой; затем — круг слагаю­щейся «Зеленой лампы» — дом Всеволожских, притягательный центр литературной вольнодумной молодежи. Далее — круг Мордвиновых. Затеял — слагающийся декабристский круг — «общество умных» с выразительными именами ²⁴¹.

Нельзя не обратить внимания на очень интересный по своим политическим настроениям круг Н. С. Мордвинова, автора ряда реформаторских проектов, человека, ярко отмеченного извест­ной политической оппозиционностью, близкого к Сперанскому. ■«Думы» Рылеева посвящены Мордвинову. Круг Мордвиновых стоит в непосредственной близости к имени Грибоедова, после
дома Всеволожских. В переписке Грибоедова мы находим дока­зательства большой близости Грибоедова к дому Мордвине- вых. Один из Мордвиновых, как уже указывалось, служил вместе с Грибоедовым в 1812 г. в Московском гусарском полку графа Салтыкова.

Отметим, что все три упомянутых лица — М. М. Сперан­ский, Н. С. Мордвинов и Д. А. Столыпин — прочились декабристами в кандидаты Временного верховного прав­ления. Общая печать оппозиционности отмечает всю семью Столыпиных ²⁴².

Любопытен и контекст одного из упоминаний Грибоедова о запрещенной книге Пуквиля, посвященной Греции; в письме к Бегичеву (июль 1824 г.) из Петербурга Грибоедов пишет: «Пуквиля не мог еще достать, запрещен; есть он у Столыпина и Дашкова, но, разумеется, они не продадут» ²⁴³.

Мы далеко не исчерпали предположений о возможных декаб­ристских связях Грибоедова в петербургский период 1814— 1818 гг. Надо надеяться, что дальнейшие исследования уточнят и расширят этот круг ²⁴⁴. Но и перечисленных имен вполне достаточно, чтобы понять, что Грибоедов был именно в том же кругу, в той атмосфере, в которой вызревал сначала самый за­мысел организовать тайное общество, а затем и возникли обе ранние декабристские организации — Союз Спасения и Союз Благоденствия. Замечательно, что можно, не обинуясь, гово­рить именно о живой, тысячью взаимных связей переплетенной среде, об общей идейной атмосфере. Грибоедов знаком не с от­дельными единицами, одиночками, не связанными друг с дру­гом, а с теснейшей дружеской средой. Все его знакомые знакомы между собою, имеют друг к другу сотни крупных и мелких дел, постоянно общаются. Стоит только коснуться документаль­ного материала, чтобы выяснилось это постоянное общение. Характерно и продление этих связей далеко позже изучаемого периода. Офицерские артели, Союз Спасения, Союз Благоден­ствия — организации, концентрирующие вокруг себя передо­вую молодежь, тысячами нитей связанную с более широкой общественной средой своего времени. С. Трубецкой и Никита Муравьев — в числе основателей Союза Спасения. Те же Ни­кита Муравьев, С. Трубецкой и Михаил Муравьев — состави­тели устава Союза Благоденствия — «Зеленой книги». Для Пушкина П. Я. Чаадаев — ближайший, любимейший старшим друг и товарищ, с которым он связан высоким доверием и непоколебимой дружбой. Какой-то портфель с бумагами Щер­батова хранится у Екатерины Федоровны Муравьевой — ма­тери декабриста. Бегичев знакомит Ивашева с Никитою Му­равьевым и Олениным. В московском доме у Бегичева бывает в гостях Кюхельбекер. Лунин — троюродный брат Артамона

Муравьева. Чаадаев близко знаком с Кавериным. Катенин и Грибоедов пеняют Пушкин}^ за его эпиграмму на Колосову. Грибоедов прозвал Пушкина «мартышкой». Чаадаев близко знаком с Николаем Тургеневым, Никитой Муравьевым, Оле­ниным, С. Трубецким. Грибоедов сообщил М. Глинке музыкаль­ную тему грузинской песни, на которую Пушкин пишет слова романса «Не пой, красавица, при мне». Екатерина Раевская пересылает своему брату Александру текст «Горя от ума». Бегичев останавливается в Москве в доме Муханова. В «Мнемсь зине» Кюхельбекера печатаются Пушкин и Грибоедов. Ка­тенин — старый приятель Никиты Муравьева. В статье Пушки­на о Катенине сочувственно упоминается статья Грибоедова. «Вчера у меня Катенин пил чай и был Матюша. Мы в один вечер успели перебрать всю словесность — от самого потопа до наших дней и истребили почти всех писателей»,— пишет Никита Муравьев матери. Бегичев знакомит Ивашева с Никитою Му­равьевым. Чаадаев в дружеском письме называет себя «учени­ком» Якушкина. Якушкин в письме к Щербатову обнимает Чаадаевых, Муравьевых и С. Трубецкого. Якушкин знакомит­ся с Пушкиным у Чаадаева. В. Кюхельбекер — знакомый Катенина, он даже однажды поссорился с ним во время това­рищеской пирушки, когда Катенин не ему первому налил бокал. И. Ю. Поливанов знаком с Никитой Муравьевым, С. Трубецким, Михайлой Орловым... Перечень подобных фактов можно про­должать до бесконечности. Грибоедов жил и действовал в опре­деленной среде тесно связанных бытовыми нитями людей и в широком смысле слова политических единомышленников ²⁴⁵.

Общение Грибоедова с декабристским кругом развивается, в сущности, непрерывно: даже когда гвардия ушла в поход в Москву и основное ядро членов тайного общества также передвинулось в Москву, в Петербурге оставались или в Пе­тербург наезжали отдельные, связанные с этим кругом лица: известно, что после отбытия в Москву гвардии в Петербурге был И. Д. Якушкин, в это же время сюда приезжал и П. И. Пе­стель, тут был некоторое время С. Трубецкой, письмо которого в Москву с политическими новостями взволновало членов Союза Спасения и явилось одной из причин «Московского за­говора 1817 г.»; был в это время в Петербурге и Пушкин, и Николай Тургенев; оставался в Петербурге Каверин и, конечно, Жандр. Между Петербургом и Москвой шла оживленная переписка ²⁴⁶.

Неизвестно, знал ли Грибоедов о существовании тайного общества в первый петербургский период своей жизни. Однако надо иметь в виду, что В. К. Кюхельбекер, знакомый с ним в 1817—1818 гг., в это именно время об обществе знал; на след­ствии Кюхельбекер показал: «Слыхал я также мельком в 1817-м
шш 1818-м году, не помню от кого, о существовании какого-то тайного общества в Москве». Пушкин уже в начале 1818 г. не только догадывался о тайном обществе, но был убежден в его существовании, как ни старался его друг И. И. Пущин (в тот момент уже член Союза Спасения) его в этом разубедить. «Зеленая книга» (устав Союза Благоденствия) была привезена Бегичевым, очевидно, в ту же комнату, где жил Грибоедов. Утверждать положительно, что Грибоедов ничего не знал и не подозревал в тот период о тайном обществе, мы не можем²⁴⁷.

Мы перечислили и охарактеризовали широкий круг де­кабристов и их друзей, с которыми Грибоедов общался в пе­тербургский период со средины 1814 по август 1818 г., столь важный в истории создания «Горя от ума». С некоторыми из них общение в данный период устанавливается прямым образом на основе документальных данных. Общение с другими предпо­ложительно, но выдвинутые предположения не голословны, а основаны на существенных доводах. Среди этого тесного дру­жеского круга есть имена крупнейших и второстепенных членов тайного общества, есть имена тех, кто уже вошел в тайную орга­низацию, и тех, кто станет членом тайного общества в будущем, есть имена друзей и единомышленников декабристов. Общие итоги таковы: всего мы насчитали не менее 45 декабристов и близких им лиц, составляющих круг декабристских связей Грибоедова в первый петербургский период. Из этих знакомств

29     можно признать бесспорными (С. Бегичев, П. Катенин,

А.  Жандр, Миклашевич, А. Одоевский, П. Каверин, П. Чаадаев, И. Щербатов, И. Якушкин, С. Трубецкой, Никита Муравьев,

А.    Пушкин, В. Кюхельбекер, А. И. Фридерикс, Никита Все­воложский, П. Каховский, Як. Толстой, А. Якубович, Артамон Муравьев, Николай Раевский, Мих. Орлов, П. Муханов, А. Че- лищев, А. Кологривов, И. Поливанов, Ф. Гагарин, В. Ивашев, Оленин, А. Строганов). Девять знакомств остаются в области весьма вероятных предположений (Пестель, Лопухин, Вол­конский, Илья Долгорукий, Фед. Шаховской, Бестужев-Рю­мин, Матвей Муравьев-Апостол, Зыков, Ф. Глинка). Семь имен (Бурцов, Николай Тургенев, Степан Семенов, Алексей Семенов, Петр Семенов, братья Лев и Василий Перовские) являются именами лиц, учившихся в одно время с Грибо­едовым в Московском университете или университетском панси­оне, они находятся в Петербурге в изучаемые годы и вращаются в тех же самых кругах, что и Грибоедов; но общение Грибоедова с ними именно в это время остается предположительным и осно­вывается только на трех соображениях: на факте прежнего совместного ученья, на данных итинерария (совместная жизнь в Петербурге) и на вращении в общих литературных и свет­ских кругах.

Нет сомнений, что ряд связей остается еще не раскрытым,— искать их можно по линии Кюхельбекера («мыслящий кру­жок» — «Священная артель»), Катенина (Преображенские казармы), Чаадаева (весь круг его знакомых), Щербатова, Якушкина (семеновцы, «Семеновская артель»), особенно кавалергардов.

В составе перечисленных нами имен находится значитель­ная часть основателей тайного общества и ряд членов первой декабристской организации — Союза Спасения (С. Трубецкой, Никита Муравьев, Катенин, Артамон Муравьев, Якушкин, Матвей Муравьев-Апостол, Пестель, Шаховской, Глинка Ф.)> ряд членов Военного общества и многие члены Союза Благоден­ствия, в тохМ числе некоторые чрезвычайно видные (вся выше­перечисленная группа членов Союза Спасения, а сверх нее — Яков Толстой, Илья Долгорукий, Николай Тургенев, Федор Глинка, Мих. Орлов, Муханов, Чаадаев, Каверин, Бегичев, Челищев, Гагарин, Ивашев, Оленин, трое Семеновых, оба Пе­ровских). Следует учесть и живые связи Грибоедова с пред- декабристскими организациями — «Священной артелью» (Кю­хельбекер, Бурцов, Ал. Семенов) и «Семеновской артелью» (Якушкин, Щербатов).

Материалы о политическом облике Грибоедова именно в первый период крайне скудны. Поэтому приобретает особую ценность одно указание Грибоедова о себе самом: уезжая вто­рично на Восток в 1825 г., Грибоедов поручил С. Н. Бегичеву заботы о любимейшем своем младшем друге — А. И. Одоевском, которого Грибоедов называет в одном из писем «Fenfant de mon ehoix». «Александр Одоевский будет в Москве; поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию,— таков он со­вершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я ни­когда не имел». Это драгоценное указание открывает возмож­ность сравнения облика Грибоедова 1818 г. с декабристом Одоевским 1825 г.,— как видим, сам Грибоедов поставил вопрос об этом.

Грибоедов знал Одоевского, как самого себя. Зиму 1824/25 г. Грибоедов прожил в Петербурге в одной квартире вместе с Одо­евским, где некоторое время жили Кюхельбекер и Александр Бестужев. Квартира Одоевского была одним из самых оживлен­ных центров тайной организации. В эту зиму и сам Александр Одоевский вступил в члены тайного общества. У Одоевского от Грибоедова не было секретов. Давая приведенную выше харак­теристику Одоевского, считая, что в 1825 г. он был «таким со­вершенно»,как сам Грибоедов в 1818 г., перед первым отъездом на Восток, мог ли Грибоедов исключить из этой характеристики вопрос о политическом облике человека, да еще в момент его
самых жарких политических увлечений? Думается, никак не мог. Поэтому имеет смысл восстановить в общих чертах хорошо отраженный в документальном материале облик Александра Одоевского в 1825 г., чтобы разобраться в облике молодого Грибоедова, отъезжающего на Восток в августе

1818   г.

Одоевский признается на следствии, что вместе с Рылеевым мечтал «о будущем усовершенствовании рода человеческого»; с Рылеевым же «часто рассуждал я о законах». Никита Муравьев утверждал, что оставил для Одоевского у Оболенского экзем­пляр своей конституции. На следствии в показаниях Одоевского мелькают формулировки, которые нельзя не признать оскол­ками звучавших в его квартире разговоров: «Русский человек — все русский человек: мужик ли, дворянин ли, несмотря на раз­ность воспитания, все то же...» Очевидно, тема национального в какой-то связи с темой равенства людей возникала в разго­ворах. Одоевский кипел жаждой действия. Любопытно, что и Рылеев и Бестужев приписывали себе каждый в отдельности принятие Одоевского в тайное общество,— они обратили вни­мание на его идейную готовность к вступлению. А. Бестужев показал, что принял его с зимы 1824/25 г. и что Одоевский «очень ревностно взялся за дело». Несмотря на короткий период своего пребывания в обществе, Одоевский успел сам принять двух новых членов (Ринкевича и Плещеева). Оржицкий виделся с Одоевским в Москве после известия о смерти императора и имен­но из его намеков догадался, «что что-то у них приуготовляется». В начале декабря 1825 г. Одоевский возвратился в Петербург и попал в самый разгар приготовлений к восстанию,— душою подготовки был его друг Рылеев. Одоевский очень радовался, что пришло время действовать. Несколько декабристов на след­ствии говорили о восторженном отношении Одоевского к пред­стоящему выступлению и передавали его слова: «Умрем, ах, как славно мы умрем!» или вариант этого же восклицания: «Умрем славно за родину!» Одоевский на следствии сам признал эти слова. В каре восставших 14 декабря Одоевский «прискакал верхом, но слез (с коня), и ему сейчас дали в команду взвод для пикета, где стоял с пистолетом» (показание А. Бестужева). Когда против восставших выстроилась поддерживавшая Нико­лая конная гвардия, то конногвардейца Одоевского декабристы вывели перед николаевскими войсками и, агитируя за переход на сторону восстания, показывали на него и говорили: «Ведь это — ваш». Кюхельбекер, отлично знавший Одоевского, назы­вал его на следствии «энтузиастом». Завалишин писал: «Немного можно найти людей, способных так увлекаться, как увлекался Одоевский». Сам Грибоедов уполномочил исследователя срав­нить себя в 1818 г. с этим обликом. Используем это полномочие
самым осторожным образом, сделаем из него самые скупые выводы. Можно утверждать: уезжавший в 1818 г. на Восток Грибоедов отличался горячим патриотизмом, вольномыслием и свободолюбием, ему были близки политические интересы и конституционные увлечения; он жаждал какого-то действия, практической работы на пользу любимой родины. Облику Одоевского менее всего присущ «политический скептицизм»,— и сам Грибоедов уполномочил исследователя на правдоподоб­ное предположение: 23-летнему Грибоедову при отъезде на Восток в августе 1818 г. было свойственно именно увлечение политикой ²⁴⁸.

В путевых записках Грибоедова, относящихся к 1819 г., мы читаем драгоценную запись: «В Европе, даже и в тех наро­дах, которые еще не добыли себе конституции...»²⁴⁹ Ниже мы разберем эту запись в целом, сейчас же важнее всего обратить внимание на приведенные слова: ясно, что Грибоедов в 1819 г.> то есть всего годом позже разбираемого периода, полагает, что народы добывают себе конституцию и что добывать ее — исто­рическая закономерность: одни уже добыли, другие еще нет,— то есть когда-то добудут. Все это — типично декабрист­ский круг идей. «Дух преобразования», по словам Пестеля, заставлял «везде умы клокотать». Эта атмосфера охватывала и Грибоедова. В атмосфере этого «клокотания» и родился замысел комедии «Горе от ума».

И вот именно в это горячее время Грибоедов был вырван из своей оживленной среды и волею правительства перенесен на Восток.

Ехал он туда крайне неохотно. Позже он горько называл себя «добровольным изгнанником», но сейчас мы увидим цену этой «доброй воли».

Об обстоятельствах изгнания свидетельствует разбор дела о дуэли кавалергарда В. В. Шереметева с графом А. П. Завадов- ским, в которой был замешан и Грибоедов. Дуэль произошла 12 ноября 1817 г. Для нас нет нужды входить во все подробности этой дуэли из-за танцовщицы Истоминой, кончившейся смертью

В.   Шереметева,— важно лишь отметить, что негласные ссылки, служебные переводы и другие кары постоянно сопровождали правительственное следствие о подобных делах. Грибоедов_? секундант Завадовского, облегчил свое положение на следствии тем, что так и не сознался в секундантстве, а товарищи его не выдали. Завадовский явно выгораживал на следствии Грибоедо­ва, говоря, что «не знает», с кем именно приехала к нему Исто­мина, и т. д. Но причастность Грибоедова к дуэли, равно как и многие прочие обстоятельства, которые хотели скрыть на след­ствии Завадовский и Якубович (секундант В. Шереметева), были в столице секретом полишинеля. Дуэли и причастность
к ни т. карались весьма строго. Данной дуэлью немедленно занялось министерство внутренних дел— выписка из подлинного следственного дела была послана министру внутренних дел Ко- зодавлеву и министру народного просвещения Голицыну в Мо­скву, где тогда находился двор. Гипотеза о «помиловании» царем участников по просьбе отца убитого Шереметева не под­тверждается ничем. Петербургский генерал-губернатор Вязь- митинов назначил по этому делу особую комиссию в составе пол­ковника Кавалергардского полка Беклешова, полицмейстера Ковалева и камер-юнкера Ланского. Мать Грибоедова, имев­шая в Москве «огромное знакомство», надо думать, пустила в ход все связи, чтобы выгородить из беды любимого сына. В 1817 г. ее возможности в этом отношении еще увеличились: дочь Алексея Федоровича Грибоедова, ее родная племянница, только что вышла в том же году замуж за влиятельного гене­рала И. Ф. Паскевича, хорошо известного двору. С ноября

1817    по март 1818 г. (с отлучками) Паскевич жил в Москве, в доме своего тестя, только что вернувшись из поездки по Рос­сии с великим князехМ Михаилом Павловичем, которого он со­провождал и которым он руководил по просьбе императрицы- матери. Весной 1818 г. он выехал с великим князем за границу. Вероятно, до отъезда ему и удалось уладить дело с дуэлью и отвести грозу, нависшую над двоюродным братом жены. Гри­боедов отделался сравнительно легко, но участь его в одном от­ношении сходна с участью всех остальных участников происше­ствия — всех в той или другой форме подвергли высылке, уда­лили из столицы: Завадовский был уволен в длительный отпуск за границу, Якубович — выслан на Кавказ (Александр I недаром называл Кавказ «теплой Сибирью»), Грибоедов ока­зался в конце концов еще дальше — в Иране.

Все исследователи, работавшие над подлинными докумен тами следственного дела, приходят к тому же выводу: «В конце этого года случилось событие, которое заставило Грибоедова покинуть Петербург: дуэль В. Шереметева с графом А. П. Зава- цовским»,— пишет С. Белокуров. «Участие в дуэли принесло Грибоедову немало неприятностей, и именно из-за нее он должен был оставить Петербург и принять место секретаря нашей мис­сии в Персии» (Н. В. Шаломытов Язон). Акад. А. Н. Веселов­ский не приводит доводов для своего предположения, будто бы именно мать Грибоедова настояла на его отправке в Иран, однако все же называет его пребывание там «почетной ссылкой». Особенно же вескими доказательствами невольного решении ехать на Восток являются собственные свидетельства Грибоедова, отнюдь не говорящие о добровольном выборе службы: «Однако, довольнопоговорено о „Притворной неверности⁴⁴; теперь объяс­ню тебе непритворную мою печаль. Представь себе, что мен#
непременно хотят послать, куда бы ты думал? — В Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает»,— в таких словах впервые сообщает Грибоедов Бегичеву о своем отъезде (письмо от 15 апреля 1818 г.). О той же недоброволь- ности свидетельствует письмо к Бегичеву с дороги — из Нов­города: «Сейчас опять в дорогу, и от этого одного беспрестан­ного, противувольного движения в коляске есть от чего с ума сойти» ²⁵⁰.

Мы рассмотрели первый петербургский период жизни Гри­боедова (со средины 1814 по август 1818 г.) с точки зрения его связей с членами тайного общества и идейной атмосферы, которая его окружала. После всего сказанного нельзя не признать, что до сих пор представление биографов Грибоедова об этом периоде было крайне упрощенным и бедным. Опираясь на беглое ука­зание Бегичева, сознательно скрывшего в своих воспоминаниях всю идейную жизнь Грибоедова и указавшего лишь на одну сторону его времяпрепровождения («по молодости лет Грибоедов вел веселую и разгульную жизнь»), основываясь на общем опре­делении Ф. Булгарина, кстати, не знавшего Грибоедова в те годы («он жил более в свете и для света...»), на нескольких фразах случайно уцелевших писем к Бегичеву, говорящих об увлечениях юности, исследователи пришли к выводу, что пе­тербургский период — это время «беззаботного прожигания жизни» и только. Каким же образом «прожигание жизни» могло подготовить сейчас же вслед за ним возникшее «Горе от ума»?— этот более чем естественный вопрос почему-то не ставился. С таким определением жизни Грибоедова в пер­вый петербургский период никак нельзя согласиться. Жизнь в атмосфере идей складывавшегося и сложившегося тайного общества, многочисленные связи с его членами и общая идейная атмосфера времени при таком понимании этого периода совсем упускаются из вида или нарочито отбрасы­ваются ²⁵¹.

Второй ошибкой такого понимания является игнорирование того обстоятельства, что буйное времяпрепровождение, пирушки и задорные выходки в ханжеской атмосфере Священного Союза легко объединялись для передовой молодежи с увлечением воль­нодумными идеями и с политическим протестом. Одно противо­поставлялось другому. Лагерь «староверов» вырабатывал идеал скромного и благочестивого молодого человека с глазами, воз­веденными горе, тихого и угодливого поведения. Передовой лагерь не видел в игнорировании и отбрасывании подобного идеала ничего предосудительного. Разночинский период рево­люционного движения, от Чернышевского до народовольцев, принесет новые идеалы строгих норм личной жизни револю­ционера — суровые требования к личному поведению и морали.

Но представление передовых кругов о личном поведении передо­вого вольнодумца в эпоху дворянской революционности было существенно иным. Еще Герцену, представителю второго поко­ления дворянских революционеров, приходилось спрашивать в своем дневнике о том, поймут ли грядущие русские люди, «отчего мы лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино и проч.?» Шли уже сороковые годы, постановка вопросов была другой, но и тут мы находим некоторые отголоски указан- еой особенности. Это была именно своеобразная черта времени. Никто не усомнится в глубоких идейных интересах молодого Чаадаева, которого Пушкин называл Периклом и Брутом, имя которого он хотел начертать рядом со своим «на обломках самовластья». Вместе с тем Чаадаев превосходно танцует, изы­сканно одевается, он — «молодой изящный плясун», по опреде­лению его биографа Жихарева, он «выделывает entrechat» не хуже «иногда танцмейстера». Замешанный в дело о возмуще­нии Семеновского полка офицер Д. Ермолаев пишет своему другу И. Щербатову: «Сперва заеду к Петру Яковлевичу на консюльтацию, как бы фатом одеться» ²⁵².

Пушкин дал исчерпывающий ответ по данному вопросу ю своем послании к Каверину (1817):

Молись и Кому и Любви,

Минуту юности лови И черни презирай ревнивое роптанье.

Она не ведает, что можно дружно жить С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,

Что резвых шалостей под легким покрывалом И ум. возвышенный и сердце можно скрыть.

Заметим, что веселое времяпрепровождение и гусарские вы­родки соединялись с пренебрежительным отношением к тра­дициям светского общества, к балам, танцам, салонному лю­безничанью с дамами. Прекрасные танцоры, они, оказывается, далеко не всегда снисходили к танцам во время балов. Моло­дежь, противопоставлявшая себя старому лагерю, оказывается, и тут принимала позу независимости. Эту любопытную черту «отмечает А. С. Пушкин в своем «Романе в письмах» (действие которого условно отнесено автором к 1829 г.). Владимир воз­ражает на одно из писем своего друга: «Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время стро­гость правил и политическая экономия были в моде. Мы явля­лись на балы, не снимая шпаг — нам было неприлично танцо- вать и некогда заниматься дамами». Свидетельство о той же характерной черте находим мы и в «Студенте» Грибоедова — Катенина (1817). Когда гусар Саблин смеется над интересом своей замужней сестры к детским балам, та возражает: «Хо­хотать вовсе нечему; гораздо лучше забавляться с детьми, не-
^кели делать то, что вы все, господа военные, ...приедут на вечер, обойдут все комнаты, иной тут же уедет... другие рассядутся со стариками, кто за бостон, кто за крепе, толкуют об лошадях, ₀б мундирах, спорят в игре, кричат во все горло, или, что еще хуже, при людях шепчутся... музыканты целый час играют по- пустому, никто и не встает* тот не танцует, у того нога болит, а все вздор; наконец иного упросят, он удостоит выбором ка­кую-нибудь счастливую девушку, покружится раз по зале — и устал до ужина». Вот комментарий к жалобе княгини Тугоуховской в «Горе от ума»: «Танцовщики ужасно стали редки».

Именно в петербургский период жизни Грибоедов мог на­блюдать основное живое противоречие времени — коллизию двух лагерей: старого, крепостнического, и нового, передового, антикрепостнического. Новатор стоял против староверов и обличал их словом. Новатор проповедывал новое, говорил, агитировал. Живое передовое слово, обличающее косность старого, было его жизненным делом. Наблюдение этой коллизии — самая существенная сторона петербургского периода.

В Москву — проездом на Восток — Грибоедов приехал 3 сентября 1818 г. и пробыл в ней дней десять — двенадцать. Пя­того сентября он писал Бегичеву: «Через три дня отправля­юсь»,— то есть был намерен пробыть в Москве не долее 8 сентяб­ря, но 9 сентября он еще не уехал, о чем свидетельствует его новое письмо из Москвы Бегичеву. В следующем письме — уже с дороги — он пишет Бегичеву, что пробыл в Москве «не­делю долее, чем предполагал»; отсюда можно заключить, что он уехал из Москвы около 15 сентября. У него была масса хло­пот: кроме свиданий со своей родней, он посетил родственников и знакомых Бегичева: видел брата Бегичева — Дмитрия Нико­лаевича, Чебышеву, Наумова, Павлова, к нему заходил Андрей Семенович Кологривов; на другой день по приезде отправился заказывать себе «все нужное для Персии». Был в театре, где давали его пьесу «Притворная неверность»,— в театре его зало- бызал «миллион знакомых». Конечно, видел только что постав­ленный на Красной площади монумент Минина и Пожарского. Москва была полна впечатлений от годового пребывания двора и гвардии, недавно уехавших. Наверно, Грибоедов выслушал немало рассказов о тех днях, «когда из гвардии иные от двора сюда на время приезжали», о поведении в это время дам, о том, что всего месяца три тому назад «его величество король был прусский здесь.. .»²⁵³.

Москва ему не понравилась: «В Москве все не по мне. Празд­ность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему».

Года через два, на Востоке, Грибоедов вплотную примете?* за сочинение «Горя от ума». Эта пьеса позже создаст понятие «грибоедовской Москвы». Надо отдать себе отчет в том, что непосредственные наблюдения над жизнью Москвы до напи­сания комедии автор мог сделать только в детстве, юности в это краткое посещение перед отъездом на Восток. Точнее го­воря, он непосредственно наблюдал «грибоедовскую Москву» перед созданием «Горя от ума» с детских лет до 1 сентября 1812 г., когда ушел с полком в Казань, и дней десять—двенадцать в

1818   г., не более. Следующий раз, в 1823 г., он приедет сюда с Востока с рукописью двух актов своей комедии.

ЗАМЫСЕЛ КОМЕДИИ

1

Когда задумано Грибоедовым «Горе от ума»? К какому вре­мени относится замысел комедии?

Н. К. Пиксанов в своей работе «Творческая история „Горя отума“» уделяет этому вопросу значительное внимание. Взвеши­вая ценность разнообразных свидетельств о датах начала ра­боты над комедией, он отдает предпочтение 1820 году, основы­вая эту дату на рассказе о так называемом «вещем сне» Грибо­едова. Рассказ этот дошел до нас в двух вариантах: в изложении самого Грибоедова и в передаче Фаддея Булгарина. Еще в пя­тидесятых годах прошлого века критик «Отечественных запи­сок» справедливо заметил: «Грибоедов мог видеть и не видеть сон, о котором биографы распространяются с таким простосер­дечием, и все-таки написал бы „Горе от ума“» ²⁵⁴. Однако, по­скольку запись Грибоедовым своего сна является основанием для датировки замысла «Горя от ума» и начала работы над коме­дией, необходимо разобраться и в этом свидетельстве.

Рассказ о сне дошел до нас в двух вариантах: 1) личная за­пись самого Грибоедова — отрывок его письма к неизвестному другу (А. А. Шаховскому?), датированный: «Табрис 17 ноября

1820  г... час пополуночи», и 2) запись Ф. Булгарина в его «Вос­поминаниях о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове», вышедших в январской книжке «Сына отечества» за 1830 г. Другие рассказы о том же восходят к тому или к другому из упомянутых источников и для нашей цели значения не имеют.

Начнем со свидетельства Ф. Булгарина: «Вот каким образом родилась эта комедия. Будучи в Персии, в 1821 г., Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре, который он любил страстно, и об артистах. Он лег спать в киоске в саду и видел сон, представивший ему любезное отечество со всем, что осталось в нем милого для серд­ца. Ему снилось, что он в кругу друзей, рассказывает о плане

комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берет карандаш, бежит в сад и в ту же ночь начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все его досуги, и он кончил ее в Тифлисе, в 1822 г.» ²⁵⁵

Рассказ этот сосредоточен именно на теме начала работы над комедией, на инициативном моменте, первом замысле,— рас­сказ предварен замечанием: «Вот каким образом родилась эта комедия». Тема внезапного возникновения замысла оттенена и в самом изложении события: Грибоедов, увидев сон, «бежит в сад», «в туже ночь» начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Вот так, по Булгарину, зароди- лась комедия, так возник замысел, так началось исполнение.

Но вот рассказ об этом самого Грибоедова — запись только что виденного сна в письме к другу, пронизанная всей све­жестью непосредственного впечатления. Грибоедову снится сон:

«Вхожу в дом, в нем праздничный вечер; я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка. Поль с женою меня прини­мают в двери. Пробегаю первый зал, еще несколько других. Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Попа­даются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые, дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором, вы там тоже сидели в углу, на­клонившись к кому-то, шептали, и ваша возле вас. Необыкновен­но приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротил­ся; вы из той же комнаты выходите ко мне навстречу. Первое ваше слово: вы ли это, А. С.? Как переменились. Узнать нельзя. Пойдемте со мной, увлекли далеко от посторонних в уединен­ную, длинную боковую комнату, к широкому окошку, головой прислонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и поди­витесь! вам труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне ве­личины искажаются, а все это сон, не забудьте».

«Тут вы долго ко мне приставали с расспросами, написал ли я что нибудь для вас? Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали.— Дайте мне обещание, что напише­те.— Что же вам угодно?— Сами знаете.— Когда же должно быть готово? — Через год непременно.— Обязываюсь. —Через год_у клятву дайте...— И я дал ее с трепетом. В эту минуту мало­рослый человек в близком от нас расстоянии, но которого я, давно слепой, не довидел, внятно произнес эти слова: лень гу­бит всякий талант. А вы обернясь к человеку: посмотрите, кто здесь?.. Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею, дружески меня душит... Катенин!.. Я пробудился».

«Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чудное небо! Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной Персии! Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы (—ч. пополуночи), ему вторили со всех мечетей, наконец, ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать и живо помню мое обе­щание: во сне дано, на яву исполнится»²^.

Сопоставляя этот замечательный текст с записью Булгарина, мы устанавливаем ряд серьезных расхождений. Грибоедов вовсе не рассказывает «в кругу друзей» о плане комедии и не читает «некоторых мест из оной». Указаний на то, что после сна Гри­боедов сейчас же сел «начертывать» план «Горя от ума» и «в ту же ночь» сочинил несколько сцен первого акта, в записи Гри­боедова нет. Сон явно записан сейчас же, как только Грибоедов проснулся,— на это указывает обычно отсутствующая в пе­реписке Грибоедова запись часа, хотя и с пропуском точного циф­рового обозначения: «—час пополуночи» ²⁵⁷ . Слова «сажусь пи­сать» в приведенном тексте относятся, на мой взгляд, к данному письму, к записи увиденного сна (по мнению Н. К. Пиксанова, с которым не могу согласиться,— к началу работы над комедией). Булгарин относит сон к 1821 г. Грибоедов же дает точную дату— 17 ноября 1820 г. Неточно и указание Булгарина, что Грибоедов кончил «Горе от ума» в 1822 г. в Тифлисе,— он завершил коме­дию в 1824—1825 гг. в Петербурге. Но самое главное расхож­дение в том, что запись Грибоедова говорит вовсе не о началь­ном моменте возникновения замысла, а о клятве написать ка­кое-то такое произведение, замысел которого возник раньше и уже хорошо известен как Грибоедову, так и его собеседнику; последний досадует, что Грибоедов ничего не написал для него, просит дать обещание, что он напишет. «Что же вам угодно?»— «Сами знаете». Грибоедов немедленно догадывается, о каком именно произведении идет речь и друг также в курсе дела. У собеседников и нужды нет в наименовании темы,— они знают, о чем идет речь: известное произведение должно быть готово через год, в этом дается клятва. Следовательно, в данном письме Грибоедова речь идет не о каком-то новом, только что возник­шем замысле, а о более раннем замысле, известном собеседнику.

Нет никакой нужды относиться к свидетельству Булгарина, раз есть личная запись самого Грибоедова, сделанная под са­мым свежим впечатлением. Ясно, что сон может рассказать только тот, кто его видел, и всякие «свидетельства» из вторых рук о содержании сна при наличии авторской записи не имеют никакого значения. Булгарин кое-что запомнил, кое-что за дав­ностью времени присочинил: в 1820 г. Грибоедов с ним знаком Не был и писать о сне ему не мог, он познакомился с ним

только в начале июня 1824 г. Следовательно, в лучшем случае Грибоедов рассказал ему сон почти через четыре года после того, как этот сон увидел, а Булгарин записал рассказ о сне еще через пять лет. Запись Булгарина в данном случае вообще не имеет значения источника, и учитывать надо только рассказ самого Грибоедова. Сновидение не пророчило Грибоедову ни- чего таинственного, не было «вещим»,— Грибоедов поклялся другу заверпшть какой-то литературный замысел, а исполнение или неисполнение клятвы зависело от его, Грибоедова, воли. Поэтому нет никаких оснований вводить в литературу название «вещего сна». Ни сам Грибоедов, ни Булгарин, которому он рассказал сон, так его не называли. Выражение «сон о клятве» было бы правильнее.

Сон о клятве, рассказанный Грибоедовым,— важная дата в творческом процессе «Горя от ума». Это дата какого-то боль­шого внутреннего импульса, оживившего задуманное ранее произведение, давшего толчок творчеству; это момент начала особо усердной и оживленной работы над тем, что раньше хотя и было задумано, но двигалось медленно и временами замирало. Поэтому вывод Н. К. Пиксанова, что именно от 1820 г. «следует вести летоисчисление „Горя от ума“», представляется мне не только совершенно необоснованным, но и возникшим в силу фактической ошибки. Грибоедовский текст не говорит ни о воз­никновении замысла, ни о начале работы над комедией. Вывод Н. К. Пиксанова основан на ошибочной булгаринской версии, не имеющей в данном случае никакого значения ²⁵⁸ .

2

Итак, «Горе от ума» было задумано не в 1820 г., оно было задумано раньше. Когда же?

Необходимо искать других свидетельств о дате начального замысла комедии. Таких свидетельств дошло до нас четыре: первое принадлежит В. В. Шнейдеру, знавшему Грибоедова еще в студенческие годы; второе и третье — одному и тому же лицу — Степану Никитичу Бегичеву, ближайшему и душевному другу Грибоедова; четвертое принадлежит хорошему знакомому Грибоедова — Д. О. Бебутову.

В.           В. Шнейдер, будучи уже глубоким стариком, сообщил около 1860 г. студенту JI. Н. Майкову, что однажды Грибоедов в начале 1812 г. прочел ему и своему воспитателю Иону «отры­вок из комедии, им задуманной; это были начатки „Горя от ума“»²⁵⁹. Н. К. Пиксанов, как и записавший рассказ JI. Н. Май­ков, справедливо сомневаются в этом свидетельстве. Правда, до­воды Н. К. Пиксанова, обосновывающие его сомнение, не пред­ставляются мне решающими, и я выдвинула бы иные, но конеч-
рые выводы совпадают. Н. К. Пиксанов отвергает это свиде­тельство в силу того, что: 1) Грибоедов в семнадцатилетнем возрасте не мог так близко знать московское общество; 2) речь идет о каком-то неизвестном отрывке, содержание которого не изложено; 3) В. В. Шнейдер мог смешать эти отрывки с от­рывками из раннего произведения Грибоедова «Дмитрий Дрян- ской». Доводы эти мне не кажутся убедительными. Грибоедов покинул Москву именно в семнадцатилетнем возрасте и вновь провел в ней перед началом работы над комедией, как уже ука­зывалось, не более 10—12 дней, проездом на Восток осенью

1818     г. Отсутствие изложения содержания отрывка — вообще момент необязательный для воспоминаний; нельзя же отвергать какие-либо свидетельства об общеизвестных произведениях только на том основании, что они не излагают содержания про­изведений. Предположение же о возможности смешения этих отрывков с отрывками из пародии «Дмитрий Дрянской» совер­шенно голословно, поскольку текст «Дмитрия Дрянского» нам неизвестен и, похож он или не похож на «Горе от ума», мы не знаем. На мой взгляд, главный аргумент, отводящий свидетель­ство В. В. Шнейдера,— это историческая невозможность заду­мать сюжет «Горя от ума» до 1812 г. Настолько пронизан самый сюжет комедии обстоятельствами послевоенного времени, на­столько отчетливо восходит коллизия молодого поколения с фамусовским лагерем к более поздним годам — после загранич­ных походов,— что замысел «Горя от ума» до войны 1812 г. просто не мог бы возникнуть. Свидетельство В. В. Шнейдера не может быть поэтому принято, оно крайне сомнительно.

От С. Н. Бегичева до нас дошло два свидетельства, внешне будто бы несколько противоречивых; в письме к А. А. Жандру от 1838 г., говоря о неточностях биографии Грибоедова в «Энци­клопедическом лексиконе» Плюшара, Бегичев бегло пишет: (в данном случае даже неточно согласовывая слова): «„Горе от ума“» в Грузии написал только 2 действия (начал в Персии), а остальные действия в Ефремовской моей деревне, в селе Дмит­ровском...» ²⁶⁰ Гораздо более подробно, и на этот раз вполне отчетливо и ясно, пишет о том же Бегичев в своих воспомина­ниях о Грибоедове: «Никогда не говорил мне Грибоедов о виден­ном им в Персии сне, вследствие которого он написал „Горе от ума“», но известно мне, что план этой комедии был сделан у него еще в Петербурге 1816 г. и даже написаны были несколько сцен, но не знаю, в Персии или в Грузии Грибоедов во многом изме­нил его и уничтожил некоторые действующие лица, и, между прочим, жену Фамусова, сентиментальную модницу и аристо­кратку московскую (тогда еще поддельная чувствительность была несколько в моде у московских дам), и вместе с этим выки­нуты и написанные уже сцены»²⁶¹. Между первым и вторым
свидетельствами Бегичева Н. К. Пиксанов усматривает решитель­ное противоречие; в письме к Жандру сказано, что Грибоедов начал «Горе от ума» в Персии (очевидно, начал писать — таков контекст), а в мемуарах весь подробный рассказ о начале коме­дии отнесен к 1816 г., к Петербургу.

Совершенно ясно, что если два мемуарных свидетельства одного и того же лица противоречат одно другому, то исследо- ватель может или отвести оба, поставив под сомнение точность мемуариста вообще, или предпочесть какое-либо одно из сви~ детельств, приведя доводы такого предпочтения. По первому путп Н. К. Пиксанов не идет, но и доводов своего предпочтения никаких не приводит, почему-то выбирая первое — беглое и краткое — свидетельство Бегичева. Казалось бы, если уж считать свидетельства противоречивыми и выбирать между ними, то выбрать надлежит второе, как более подробное, ясное и детали- зированное. Ясно, что Бегичев не выдумал такие детали, как жену Фамусова; в музейном автографе, наиболее ранней из до­шедших до нас редакций «Горя от ума», такого самостоятель­ного действующего лица нет; именно рукопись двух первых актов этой редакции была привезена Грибоедовым с Востока и читалась Бегичеву, а затем в отдельных местах исправлялась, согласно его замечаниям. Ясно, что если Бегичев вспоминал жену Фамусова, сентиментальную модницу с поддельной чув­ствительностью, то был какой-то литературный текст, в котором она существовала и проявляла указанные качества; текст этот не дошел до нас и мог быть известен Бегичеву лишь до отъезда Грибоедова на Восток, что соответствует и указанной им дате замысла — 1816 г.

Однако я не могу усмотреть взаимно исключающих противо­речий в приведенных текстах Бегичева: он пишет, что сцены 1816 г. не вошли в комедию и были отброшены,— он может поэтому в письме к Жандру относить глагол «начал» к опреде­ленной, хорошо ему знакомой рукописи — музейному автогра­фу, к тому основному составу комедии, который был автором сохранен. Тогда видимое противоречие между двумя свидетель­ствами Бегичева отпадает: в письме к Жандру он бегло говорит об истории определенной рукописи, впервые донесшей до нас принятый автором основной состав текста комедии, а в своих воспоминаниях о Грибоедове он подробно рассказывает историю самого замысла «Горя от ума» и первоначальных, не дошедших до нас и самим автором отвергнутых текстов. Вместе с тем не­обходимо подчеркнуть особо высокие качества второй записи в воспоминаниях. В силу этого имеются все основания для вы­вода: по достоверному свидетельству ближайшего друга Грибо­едова — С. Н. Бегичева, Грибоедов задумал «Горе от ума» и создал его первые тексты в 1816 г.

Навстречу этому выводу идет и четвертое — последнее — свидетельство кн. Д. О. Бебутова. Молодой офицер Нарвского драгунского (позже гусарского) полка кн. Д. О. Бебутов в

1819    г. выехал с Украины на родину в Грузию просить у ро­дителей разрешения жениться. В Моздоке он остановился, под­жидая оказии, чтобы ехать с попутчиком по Военно-Грузинской дороге, и тут встретился с Грибоедовым. Д. О. Бебутов — мо­лодой офицер, всего на два года старше Грибоедова, кавалерист, собрат по оружию, побывавший в свое время и в Кобрине и в Бресте, человек свободолюбивых настроений, отменивший те­лесные наказания в своей воинской части. «В продолжение этих дней,— пишет Бебутов,— приехал из Грозной Александр Сер­геевич Грибоедов. Он был у Алексея Петровича Ермолова, в то время находившегося в экспедиции в Чечне, и возвращался в Тифлис; я с ним познакомился. Грибоедов доставил мне сведе­ния о брате моем Василии, находившемся в той же экспедиции. Итак, от Моздока до Тифлиса мы ехали вместе и коротко по­знакомились. Он мне читал много своих стихов, в том числе, между прочим, и из „Горя от ума“, которое тогда у него еще было в проекте. Всем известно, как он был интересен и уважаем, я полюбил его всею моею душою и по прибытии в Тифлис пред­ложил ему остановиться у нас; он был принят в нашем доме со всем радушием, вскоре и породнился с нами, держа мальчика на купели с моей матерью. Он учился тогда персидскому языку, и так как отец мой не умел говорить по-русски, то он объяснял­ся с ним по-персидски довольно изрядно» ²⁶².

Критикуя показание Д. О. Бебутова и не давая ему веры, Н. К. Пиксанов приходит к выводу, что Грибоедов читал Д. О. Бебутову не «Горе от ума», а какие-то другие наброски, этюды и проекты «без приурочения к определенной пьесе» ²⁶³. Несколько ниже Н. К. Пиксанов полагает, что «и Шнейдер, и Бегичев, и Бебутов говорят не о первоначальной редакции „Горя от ума“, а о чем-то ином, хотя, может быть, и близком, напоминающем комедию». На чем же основан этот вывод в части, касающейся свидетельства Бебутова? На трех соображениях: 1) Бебутов во многих (?) своих показаниях бывал неточен, на­пример, он утверждал, будто Грибоедов для дуэли с Яку­бовичем ездил в Нижегородский полк (полк этот был распо­ложен в Караагаче, недалеко от Тифлиса), между тем дуэль была хотя и в окрестностях Тифлиса, но не в месте расположе­ния Нижегородского полка; 2) записки составлены в 1861 г., когда Бебутов многое уже позабыл; 3) Бебутов говорит «не о полном тексте» комедии — «Горе от ума» было тогда, по его сло­вам, «только в проекте». Ни на одном из указанных выше сооб­ражений никак нельзя построить неожиданного вывода, что Грибоедов читал Бебутову отрывки не из «Горя от ума», а из
какой-то другой, похожей на него пьесы. Этого нельзя вывести ни из того, что Грибоедов не ездил для дуэли в Нижегородский полк, ни из того, что Бебутов неточен в отдельных деталях рас­сказа, ни из того, что он поздно записал свои мемуары, ни из того, что Грибоедов читал ему не полный текст комедии. Самое построение силлогизма несостоятельно и никак не может быть принято. На мой взгляд, сообщение Бебутова чрезвычайно важно, не содержит, подобно показанию Шнейдера, внутренних противоречий и полностью согласовывается с важным и подроб­ным свидетельством ближайшего друга Грибоедова — Беги­чева: тот свидетельствует, что Грибоедов задумал «Горе от ума» в 1816 г., этот,— что осенью 1819 г. Грибоедов читал ему от­рывки из еще не законченной пьесы, над которой тогда работал. «Горе от ума» трудно с чем-нибудь спутать — это не какой- нибудь лирический отрывок общего характера. Поскольку это отрывок из комедии, любая его строка приурочена к определен­ному действующему лицу, а любое из лиц имеет свой характер­ный облик, запоминается. Трудно представить себе, особенно в творчестве драматургического писателя, какие-то наброски, этюды и проекты «без приурочения к определенной пьесе». У драматурга любой отрывок восходит к какому-то сюжетному замыслу и рождается как часть такового. Он может быть не­известен исследователю, но автору он уж наверно известен. В наследии Грибоедова вообще отсутствуют какие бы то ни было драматургические отрывки, не приуроченные к опре­деленному замыслу. Все эти соображения разрушают вывод Н. К. Пиксанова.

Бегичев говорит, что «Горе от ума» было задумано в 1816 г. и первоначально в числе действующих лиц была жена Фамусо­ва, московская модница. Н. К. Пиксанов, не принимая этого свидетельства в целом, спрашивает: «Не относил ли Бегичев к „Горю от ума план и сцены другой комедии, хотя бы и очень близкой к „Горю от ума“?» Общий его вывод, как уже указыва­лось, таков: «И Шнейдер, и Бегичев, и Бебутов говорят не о пер­воначальной редакции „Горя от ума“, а о чем-то ином, хотя, может быть, и близком, напоминающем комедию» ²⁶⁴. Следова­тельно, для обоснования своих выводов Н. К. Пиксанову приходится прибегать к совершенно фантастической гипотезе — предполагать существование у Грибоедова до «Горя от ума» какого-то произведения, очень похожего на «Горе от ума», даже содержавшего в числе действующих лиц Фамусова и его жену, но все-таки не являющегося «Горем от ума». Гипотеза эта ре­шительно ни на чем не основана и поражает своей искусствен­ностью ²⁶⁵.

Итак, мы приходим к выводу: на основании всего из­ложенного выше можно утверждать, что «Горе от ума» задума­
но Грибоедовым в 1816 г., задумано именно как целое: он на­писал тогда план комедии и начал работу над нею,— в Петер­бурге в это время он написал и несколько сцен. В этих сценах и существовала, в частности, жена Фамусова — московская мод­ница с притворной чувствительностью. Очевидно, Грибоедов продолжал работу над комедией и на Востоке; в 1819 г. он читал дорогою из Моздока в Тифлис отрывки «Горя от ума» князю Д. О. Бебутову. Работа над комедией шла все же не так быстро, как хотелось автору, временами замирала и в общем к

1820   г. мало продвинулась вперед. В ноябре 1820 г. в Тавризе, в силу какого-то глубокого внутреннего импульса, творческий процесс оживился; автора охватило горячее желание усиленно работать над комедией, закончить ее «через год непременно». «Сон о клятве», записанный Грибоедовым,— своеобразное сви­детельство этого состояния. Старые сцены не удовлетворяют, отвергаются, переделываются.

Установив эту первоначальную хронологическую канву, со­поставим с нею еще три существенных свидетельства. Ей не противоречит чрезвычайно важная запись самого Грибоедова, что во время переезда из Тифлиса в Иран в 1819 г. он охвачен творческим настроением и что-то пишет. В путевых записках 1819 г., адресованных Бегичеву, Грибоедов записывает под 10—13 февраля: «А начальная причина все-таки ты. Вечно по­прекаешь меня малодушием. Не попрекнешь же вперед, право нет: музам я уже не ленивый служитель. Пишу, мой друг, пишу, пишу, жаль только, что некому прочесть». В свете приведенных выше свидетельств и установленной хронологической канвы можно с основанием предположить, что речь идет о творческом процессе над комедией «Горе от ума». Никаких иных произведе­ний Грибоедова, относящихся к 1819 г., до нас не дошло. Пред­положение, что Грибоедов в пути работает над «Горем от ума», очень правдоподобно и хорошо согласуется как со свидетель­ствами Бегичева, так и со свидетельством Бебутова: творческий процесс над комедией продолжался в феврале 1819 г., сопро­вождался выраженным желанием кому-то прочесть написанное. В ноябре или начале декабря того же года произошла встреча с Д. О. Бебутовым. Грибоедов смог удовлетворить столь по­нятному желанию — прочесть приятному спутнику, собрату по оружию, почти сверстнику, человеку близких политических настроений — отрывки из сочиняемой пьесы. Далее, в обстанов­ке иранского одиночества, творческий процесс опять замер, опять Грибоедов стал музам «ленивый служитель»: он пишет в письме к Катенину из Тавриза в феврале 1820 г. (месяцев за девять до «сна о клятве»): «Веселость утрачена, не пишу сти­хов, может, и творились бы, да читать некому, сотруженники не Русские» ²⁶⁶. Этот факт также полностью укладывается в
очерченные выше хронологические рамки — в Иране до «сна о клятве» творческий процесс приостанавливался.

Последнее свидетельство, которое надо сопоставить с уста­новленным выше хронологическим рядом, содержится в «Рас­сказах из прошлого» Новосильцевой, где сообщен интересный, но несомненно беллетризованный в позднейшей записи эпизод из московской жизни Грибоедова, который Новосильцева слышала о нем от англичанина Фомы Яковлевича Эванса, уни­верситетского профессора и вместе с тем музыканта,— вероятно, английского учителя Грибоедова. Эванс рассказывал, что по Москве разнесся слух, будто Грибоедов сошел с ума. Встре­воженный Эванс навестил ученика, чтобы выяснить справедли­вость слуха. Грибоедов взволнованно рассказал ему, что он «дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Не­годование Грибоедова постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что „этот умник" сошел сума. Слово подхватили, и те же Загорец- кие, Хлёстовы, гг. Н. и Д. разнесли его по всей Москве». «Я им докажу, что я в своем уме,— продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ,— я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер, им не поздоровится! Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша». На другой день он за­думал писать «Горе от ума» ²⁶⁷. Последнюю фразу, как крайне наивную и противоречащую предыдущему изложению, конечно, надо отбросить (наивность ее не нуждается в комментариях, а противоречивость очевидна: Грибоедов сегодня утверждает, что у него «весь план» комедии в голове, а «задумывает» писать комедию только «завтра»). Рассказ этот явно приукрашен и нарочито приближен в деталях к эпизоду с «французиком из Бордо» в «Горе от ума». Отбрасывая детали и учитывая лишь самый факт стычки с московским обществом,— факт сам по себе чрезвычайно правдоподобный,— зададим вопрос: к какому времени можно отнести этот рассказ (он не содержит прямых указаний на датировку)? Речь в нем явно идет о взрослом Гри­боедове, а не о Грибоедове-ребенке и о времени до окончания «Горя от ума». Взрослый Грибоедов до окончания комедии был в Москве дважды: дней 10—12 он провел в ней проездом на Во­сток в 1818 г. и несколько более — летом 1823 г. по возвращений с Востока, перед отъездом в деревню Бегичева,— тогда у Гри­боедова уже были готовы два первых акта комедии, и он явно не мог говорить о ней в будущем времени. Вывод о датировке в силу этого явно склоняется к проезду через Москву в 1818 г.

Д. К. Пиксанов относит все же эпизод к 1823 г., когда Грибоедов явился в Москву «зрелым человеком, зорким наблюдателем и строгим судьей. Посещение балов, вечеров, праздников и пик­ников весной 1823 г. давало поэтому много возможностей к спо­рам и столкновениям» ²⁶⁸. Полагаю, что гораздо правдоподобнее отнести этот эпизод к 1818 г.; зрелый, установившийся и более выдержанный дипломат двадцативосьмилетнего возраста, каким был в 1823 г. вернувшийся с Востока Грибоедов, очевидно, был менее расположен вступать в бурные споры на балах, нежели двадцатитрехлетний молодой человек, гораздо менее уравнове­шенный и более пылкий, а именно таким рисуют источники Грибоедова 1818 г. Более того, его письма к Бегичеву 1818 г. (от 18 сентября из Воронежа, по выезде из Москвы) донесли до нас свидетельство такого недовольства Москвою, которое легко могло породить описанное выше столкновение. Мы видим, что Грибоедов, подобно Чацкому, мог бы сказать в этот момент сло­ва: «Нет, недоволен я Москвой». Он пишет: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему». Далее в письме мысль о том, что его недооценили в Москве, сопровождена цитатой «несть пророк без чести, токмо в отечестве своем...» Это свидетельство самого автора хорошо согласуется с приведенным выше рас­сказом,— чрезвычайно правдоподобно, что эти настроения могли повести к столкновению с московским обществом. Пред­положительная датировка рассказа Эванса осенью 1818 г. представляется поэтому наиболее правдоподобной. Что же ка­сается до момента начального замысла комедии,— рассказ Эванса прекрасно согласуется со свидетельством Бегичева: слова Грибоедова «весь план у меня уже в голове» точно пере­кликаются со свидетельством того же Бегичева: «План этой ко­медии был сделан у него уже в Петербурге». Не противоречит рассказ Эванса и свидетельству Бебутова.

Так обогащается установленная выше в основных своих хронологических моментах картина замысла.

3

Замысел возник в том же 1816 г., что и первая тайная орга­низация декабристов. План рос и зрел, творчество развивалось в атмосфере постоянного общения с передовой молодежью, в том числе с декабристами и их друзьями. Замысел был сразу выделен автором из ряда прочих драматургических сюжетов, возникавших тогда же, сосуществовавших и даже выполняемых одновременно с постепенным вынашиванием основного и лю­бимого замысла комедии, которая стала делом его жизни.

Автор сразу отделил этот замысел от остальных, придал ему важнейшие творческие функции, сделал именно его хранили­щем самых заветных мыслей и эмоций, носителем своего поэтического призвания. Это видно из того, что именно данный замысел осознается автором как замысел «высшего значения».

Мысль создать что-то большое, особо ценное, крупного зна- чения, обуревала Грибоедова. «Первое начертание этой сцени­ческой поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо велико­лепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его»,— пишет Грибоедов позд­нее о первоначальном замысле «Горя от ума» ²⁶⁹. Скудные ру­кописи, свидетельствующие о творческой истории «Горя от ума», не донесли до нас именно этого замысла — эти черновики не сохранились. Тем ценнее для нас великолепное авторское сви­детельство, приведенное выше. Эта высота первичного замысла, «высшее его значение» сопоставляются с интересом молодого Грибоедова к замыслам шекспировского стиля, с глубоким инте­ресом к «Фаусту» Гёте и к старому, уже цитированному ранее несогласию с принципом «трех единств», который он, тем не менее, счел себя вынужденным применить в комедии «Горе от ума» ²⁷°.

Именно Грибоедов заставил друга своего Кюхельбекера в период особой их близости—в конце 1821 и в первой половине 1822 г.— отвлечься от драматической поэтики Шиллера и глу­боко заняться изучением Шекспира. Уже тогда Грибоедова по­сещали мысли о широком и высоком замысле особого, не клас­сического стиля. Позже, во время создания «Грузинской ночи», Грибоедов будет работать опять-таки над замыслом шекспиров­ского стиля ²⁷¹. Это тяготение к большому, глубокому, мону­ментального характера замыслу было свойственно и Пушкину, сделавшему первое воплощение подобного замысла в «Борисе Годунове». Грибоедов так же искал раскрытия законов «драмы шекспировой».

Какую же роль играл этот замысел в душевной жизни само­го Грибоедова? Ответ на этот вопрос необходим для уяснения генезиса идейного состава комедии, его взаимодействия с декаб­ристским кругом идей.

Вдумываясь в жизнь Грибоедова до создания «Горя от ума», замечаешь в ней напряженную и полную неудач борьбу за вы­явление своего таланта, мировоззрения, права на деятельность. В юности он готовился, повидимому, к научной деятельности, получил две кандидатские степени, был готов к докторскому экзамену. Сестра его считала, что он в науке был бы вторым Гельмгольцем. Это предположение близкого Грибоедову чело­века воспринимается исследователем как вполне обоснованное,— да, действительно, Грибоедов был одарен в научно-исследова­
тельском отношении,— это видно из его заметок и набросков научного характера, из неотразимой логики его дипломатиче­ских документов, из острого творческого интереса к научной проблематике. Учился Грибоедов «страстно», то есть влагал в ученье всего себя. Страсть к науке в юные годы легко объеди- нялась с литературным призванием. Эта направленность на научную деятельность резко оборвана в биографии Грибоедова войной — и более не возобновляется. Выявить тут свою одарен­ность ему не пришлось.

Война 1812 г. и время заграничных походов не могли не принести ему много тяжелых личных переживаний по той же линии выявления себя: он не попал на фронт, вероятно, не бу­дучи в силах преодолеть преград, поставленных властной и опытной в практических делах матерью. Он не получил ни на­град, ни продвижения вперед — вошел и вышел из великих со­бытий тем же корнетом гусарского полка, в то время как това­рищи и друзья имели возможность широкого и кипучего вы­явления себя, жизненного творчества. Они встретились с ним, украшенные орденами за Бородино, Лейпциг, Париж, выросшие, полные богатейших впечатлений,— у него же был безусловный «по службе неуспех», как у Чацкого, а за этим «неуспехом» таи­лось нечто гораздо более серьезное — создавшаяся для него невозможность реализовать свои жизненные замыслы, выявить свой талант. Разлад между его реальным местом в жизни и тем уровнем возможностей, которые он в себе ощущал, был источ­ником острого недовольства и непрекращающейся тревоги. Он даже не поехал повидаться с родными в Москву после войны, а позже, находясь с матерью в одном городе, подолгу живал у Бегичева. Когда его спросили однажды, как мог он подружиться «с этим увальнем и тюфяком», Грибоедов «с живостию» ответил: «Это потому, что Бегичев первый стал меня уважать» ²⁷². Следо­вательно, ранее он считал, что окружающие не уважающего, и страдал от этого.

Было бы несправедливо обойти молчанием и какую-то дра­му любви, пережитую им в эти годы. Биографы его, заметив «эффектную» историю с балериной Истоминой, не заметили какой-то другой замужней женщины, возбудившей в Грибо­едове большое чувство, не сопровожденное счастьем. Он лишь два раза сам упомянул об этом чувстве в переписке,— бегло и без радостных воспоминаний. Зимой 1824/25 г. в Петербурге, влюбившись в балерину Телешову, Грибоедов писал Бегичеву: «Любовь во второй раз вместо чужих краев определила мне киснуть между своими Финнами. В[18]15-ми [18]16-м году точно тоже было...» ²⁷³ Чувство было глубокими мучительным, от него Грибоедов, по собственным словам, «в грешной моей жизни чернее угля выгорел». Имени этой женщины не назвал ни

Грибоедов, ни Бегичев, но то, что она была замужем, явствует из письма Грибоедова к А. А. Жандру и Варваре Семеновне Микла- шевич от 18 декабря 1825 г. Грибоедов встревожен аналогичным положением своего юного друга А. И. Одоевского: «Сделай ми­лость, объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Н. Т.... Ночью сидит у ней и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись... Не давайте ему слишком увлекаться этою дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но, может быть, я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее и Александра. Виноват, мне простительно в дру­гих предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни... Не хочу от вас скрыть моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость» ²⁷⁴. Из всех этих текстов явствует, что любовь к какой-то замужней женщине была у Грибоедова сильной, длительной (два года: 1815—1816) и несчастной.

Нельзя не упомянуть также о дуэли Шереметева с Завадов- ским, где Грибоедов был секундантом. Она создала около Гри­боедова много неблагоприятных толков. (Пушкин глухо пишет: «Даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некото­рое время в подозрении».) Даже в какой-то мере был задет неписаный кодекс дворянской чести,—о последнем обстоятель­стве можно судить по рассказу о дуэли, переданному, очевидно, со слов Якубовича Ван Галеном: ходили слухи, что во время дуэли по вине секунданта были нарушены какие-то правила, что и содействовало ее трагическому исходу. Все эти ложные слухи были так настоятельны и оживленны, что охладили, например, у Александра Бестужева охоту знакомиться с Гри­боедовым: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде»,— начи­нает Бестужев свои воспоминания о Грибоедове. Можно пред­ставить себе, как все это тяготило Грибоедова.

Пушкин познакомился с Грибоедовым в 1817 г. и отметил в нем «меланхолический характер», «озлобленный ум», но вме­сте с тем «добродушие». Бегичев говорит о неистощимом ве- сельи Грибоедова, Пушкин — о меланхолии. Оба могут быть правы: резкие переходы от одного настроения к другому были свойственны холерику Грибоедову и постоянно отмечались людьми, близко его знавшими ²⁷⁵.

В свете этих данных понятно особо обостренное чувство лич­ного достоинства и самолюбия у молодого Грибоедова. «Человек весьма умный и начитанный, но он мне показался слишком за­нят собой»,— пишет о нем Н. Н. Муравьев (Карский). Н. В. Ши­мановский пишет: «У него был характер непостоянный и само­
любие неограниченное». Такое впечатление Грибоедов мог нередко производить в связи с острой душевной неудовлетво­ренностью, разладом между реальным своим местом в жизни и тем уровнем возможностей, который он в себе ощущал. «Пла­менная душа требовала деятельности, ум — пищи, но ни место, ни обстоятельства не могли удовлетворить его желание»,— пишет Булгарин о его военном периоде. Враждебный Грибо­едову Денис Давыдов говорит о «бесе честолюбия», который тер­зал Грибоедова. Пушкин глубоко вник именно в эту сторону дела и написал о Грибоедове: «Рожденный с честолюбием, рав­ным его дарованиям, долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта не был признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке необыкновенном...» Эти пушкинские строки как бы вторят грибоедовской самооценке в письме к Бегичеву (июнь 1824 г.), где Грибоедов пишет о своей «пламенной страсти» «к людям и делам необыкновенным». Ни­чтожность положения и резко суженная возможность действо­вать оказывались в противоречии с самооценкой, с ощущением своих огромных способностей ²⁷⁶.

Важно подчеркнуть: высокое призвание поэта — одна из ведущих идей в самосознании и самооценке Грибоедова этих лет. Об этом свидетельствует стихотворение «Давид», которое вернее всего отнести к периоду общения с Кюхельбекером (ко­нец 1821 — начало 1822 г., до мая), когда оба они увлекались поэтическими красотами библии. Это — разработка темы о при­звании поэта, как о непревзойденной силе, преобразующей мир. «Юнейший у отца» и «не славный» среди братьев пастух Давид оказался обладателем творческого песенного дара:

Орган мои создали руки,

Псалтырь устроили персты,..

Получивший божию благодать и помазание бога именно в силу своего песенного дара, Давид преодолевает врага отечества, иноплеменника, угрожающего родине,— именно таким неожидан­но обрисован Голиаф в стихотворении Грибоедова:

Но я мечом над ним взыграл,

Сразил его и обезглавил И стыд отечества отъял,

Сынов Израиля прославил!

Призвание поэта — одна из центральных тем творчества друга Грибоедова Кюхельбекера. Нет сомнений, что это было
постоянной темой их разговоров. Личное восприятие этой темы, соединенное с сознанием своего писательского таланта, с уже носимым в себе «шекспировским» замыслом большой комедии, обострено мечтами о славе, о деятельности, о разрешении круп­ной общественной задачи. Грибоедов сам говорит о «ненасыт­ности» своей души, о «пламенной страсти к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и де- лам необыкновенным». Эта сторона писателем насквозь осозна­на, она — не тайная, смутно ощутимая подоплека творчества, она —ясная руководящая идея, ведущее чувство ²⁷⁷.

Чтобы дать правильную историческую оценку этому осозна­нию своего высокого писательского признания и его обществен­ного значения, надо учесть, как ставился вопрос о национальной русской литературе в декабристских кругах. Политическая уто­пия Улыбышева «Сон» (1819) отражает декабристские взгляды на русскую культуру. В утопии остро поставлен вопрос о созда­нии национальной литературы, в частности, о национальной ко­медии, то есть вопрос о том, что и занимало более всего в тот момент Грибоедова. Автор видит «во сне» будущий после­революционный Петербург — столицу новой, культурной Рос­сии, город, полный «общественных школ, академий, библиотек всех видов», вытеснивших прежние казармы. Старец, объясняю­щий автору необычайную картину, говорит о великой нацио­нальной русской литературе, созданной после революции и в силу революции. Наконец русская литература стала само­стоятельной, самобытной, национальной, отказавшись от под­ражания иностранным образцам: «Наши опыты в изящных искусствах, скопированные с произведений иностранцев, со­хранили между ними и нами в течение двух веков ту разницу, которая отделяет человека от обезьяны. В особенности наши литературные труды несли уже печать упадка, еще не достигнув зрелости, и нашу литературу, как и наши учреждения, можно сравнить с плодом, зеленым с одной стороны и сгнившим с дру­гой. К счастью, мы заметили наше заблуждение. Великие собы­тия, разбив наши оковы, вознесли нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру на­шего народного гения. Стали вскрывать плодоносную и почти нетронутую жилу нашей древней народной словесности и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях. Нравы, принимая черты все более и более характерные, отличающие свободные народы, породили у нас хорошую комедию,— комедию самобыт­ную. Наша печать не занимается более повторением и увеличе­нием бесполезного количества этих переводов французских пьес, устарелых даже у того народа, для которого они были со­чинены. Итак, только удаляясь от иностранцев, по примеру пи­
сателей всех стран создавши у себя национальную литературу, мы смогли поравняться с ними» ²⁷⁸. Эти мысли разительно со­впадают с кругом мнений Грибоедова. Мы начинаем яснее пони­мать, чем был для Грибоедова его замысел национальной комедии, мечта о произведении большого плана и крупной социальной функции.

В апреле 1819 г., как раз в то время, когда Грибоедов был далеко на Востоке, в Тегеране, при дворе «шааен-шаа»,— «царя- царей»,— в декабристском кругу, в заседании той же «Зеленой лампы» обсуждались его комедии — «Притворная неверность» и «Молодые супруги». Отзыв был хотя в общем снисходителен, но французская подражательность решительно осуждалась в обеих: специалист по театральным делам, член «Зеленой лампы» Дмитрий Николаевич Барков (не смешивать с Барковым XVIII в.) писал: «Вторник (22 апреля 1819 г.). Притворная неверность. Комедия в 1 действии, перевод с французского Грибоедова и Жандра. Молодые супруги. Комедия в 1 действии, подражание французскому г-на Грибоедова: Первые две пьесы давно изве­стны. „Притворная неверность" переведена и играна прекрасно, кроме г-на Рамазанова, который довольно дурно понял свою роль. „Молодые супруги" — подражание французскому... „Sec­ret du menage" имеет очень много достоинств по простому есте­ственному ходу, хорошему тону и многим истинно комиче­ским сценам,— жаль, что она обезображена многими очень дурными стихами» ²⁷⁹. Несмотря на всю снисходительность и даже похвальные замечания отзыва, декабристский круг никак не мог признать эти грибоедовские произведения хотя бы за приближение к той национальной комедии, к которой надо было стремиться. Наоборот, это были осужденные с принципиальной точки зрения подражания иностранным образцам. Нет сомне­ний, что сам Грибоедов — автор шести комедий, путешествовав­ший в то время на Востоке, полностью разделил бы отрицатель­ные моменты оценки: он менее всего склонен был придавать серьезное значение уже написанным своим произведениям. Это были небольшие случайные проблески, однодневки, шутливая проба литературных сил, более подарки актрисам, нежели за­мыслы; в их «основе» лежала организация бенефисов для знако­мых актеров. Это, по собственному выражению Грибоедова, не комедии, а «комедийки». Он же хотел написать именно комедию, даже, так сказать, Комедию — с большой буквы.

Высокая, большого социального значения комедия («сце­ническая поэма») была им задумана в 1816 г., в том же году, когда возникло первое декабристское тайное общество... «Дух времени», который заставлял везде умы клокотать, дифференци­рующаяся на два противоположных лагеря Россия, общение с членами тайного общества — такова атмосфера замысла.

Коллизия двух лагерей — основа, стержень произведения, без нее рушится замысел, пьеса перестает существовать. Мы еще остановимся на этом ниже. Замысел родился, рос и развивался в атмосфере раннего, вместе с ним родившегося декабризма. Идеи, влекущие вперед развитие замысла, были в широком смысле слова декабристскими идеями.

4

Вдумываясь в документальный материал, мы замечаем, что периоду творческого оживления работы над «Горем от ума» (1820) предшествует, а затем творчеству над комедией сопут­ствует однородный и глубокий поток мыслей Грибоедова, сосре­доточенный на теме исторического движения человечества. Эта тема, столь естественно возникавшая в сознании в эпоху евро­пейской революционной ситуации 1818—1819 гг., была оживлена и насыщена новыми кавказскими и иранскими впечатлениями. Кавказ, столь богатый историческими воспоминаниями, Грузия, с ее своеобразным социальным укладом, Иран, разительно на­поминающий пройденные Россией ступени — XVII и XVIII вв., насыщают эту тему новыми живыми впечатлениями. Искусство личного перевоплощения, в высокой степени свойственное Грибоедову-художнику, сопровождает образами этот бурный поток мыслей.

Скопище кавказских «громад», на которые, по словам Ломо­носова, «Россия локтем возлегла», будит мысли об античной древности, о древнейших мифах человечества: «Отъезд далее. Мы вперед едем. Орлы и ястреба, потомки Прометеевых терзате­лей»,— записывает Грибоедов в путевых заметках 1818 г. «Округ меня неплодные скалы, над головою царь-птица и ястреба, потомки Прометеева терзателя»,— вновь возникает у него тот же образ в письме к издателю «Сына отечества» в январе 1819 г. Древнейшие библейские образы — начало чело­веческой жизни — осмысляются Грибоедовым как исхориче- ские, поняты им как начала жизни человечества: «А хорошо было ночевать Мафусаилам и Ламехам; первый, кто молотом сгибал железо, первый, кто изобретал цевницу и гусли, славой и любовью награждался в обширном своем семействе. С тех пор, как есть города и граждане, едем, едем от Финского залива до тудова, куда сын Товитов ходил за де­сятью талантами»,— записывает Грибоедов 2 февраля 1819 г. Он остро, художнически перевоплощается в эти древние исто­рические образы: «...равниной едем до ущелья... Земля везде оголилась... Около горы сворачиваем вправо до Гаргар. Разно­образные группы моего племени, я — Авраам». Еще пример
личного чувства перевоплощения в образы старины. «В виду у меня скала с уступами, точно как та, к которой, по описанию, примыкают развалины Персеполя; я через ветхий мост, что у меня под ногами, ходил туда; влетел и, опершись на повисший мшистый камень, долго стоял, подобно Грееву бард}^; не доста­вало только бороды» (1819). Тут образы английской поэзии также уводят к историческим впечатлениям. Ощущение антич­ности облекает у Грибоедова возникающие ритмические состоя­ния: «Не знаю, отчего у меня вчера во всю дорогу не выходил из головы смешной трагический стих:

Du centre des deserts de l’antique Armenie»,—

помечено в «Путевых записках» 1819 г. Фантазия художника сталкивает античные образы с образами современности... «Мне пришло в голову, что кабы воскресить древних спартанцев и послать к ним одного нынешнего персиянина велеречивого,— как бы они ему внимали, как бы приняли, как бы проводили?» (1819). Иран со всей остротой воскрешает образы древней Руси, и мысль от античности переходит к русскому прошлому — Дмитрия Самозванца и царя Михаила Федоровича. И опять действительность осознается через острое художническое лич­ное перевоплощение: «Беседа наша продолжалась далеко за полночь. Разгоряченный тем, что видел и проглотил, я перенесся за двести лет назад в нашу родину. Хозяин представился мне в виде добродушного москвитянина, угощающего приезжих из немцев, фараши — его домочадцами, сам я — Олеарий. Крепкие напитки, сырые овощи и блюдца с сахарными брашнами, все это способствовало к переселению моих мыслей в нашу седую старину, и даже увертливый красный человечек, который хотя и называется англичанином, а право, нельзя ручаться — из каких он, этот аноним, только рассыпался в нелепых рассказах о том, что делается за морем,— я видел в нем Маржерета, вы­ходца при Дмитрии, прозванном Самозванцем, и всякого дру­гого бродящего иностранца того времени, который в наших тере­мах пил, ел, разживался и, возвратись к своим, ругательством платил русским за русское хлебосольство». Картины древ­него угнетения и бесправия населения идут в том же плане вос­приятия: «Резаные уши и батоги при мне»,— записывает Гри­боедов (1819), употребляя древнерусский термин батогов — Для иранских палок. «Рабы, мой любезный!.. Недавно одного областного начальника, не взирая на его 30-летнюю службу, седую голову и алкоран в руках, били по пятам, разумеется, без суда...» Заметив в письме к Катенину (от февраля 1820 г. Из Табриса), что Аббас-Мирза вызвал из Лондона оружейных мастеров, собирается заводить университеты и имеет министра
«духовных сил», Грибоедов замечает: «ты видишь, что и здесь в умах потрясение» (ср. у Пестеля: «от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, не исключая ни одного государства, даже Англии и Турции, сих двух противо­положностей») ²⁸⁰.

В феврале 1820 г. Грибоедов пишет Катенину из Тавриза, вспоминая весну прошедшего, 1819, года: «Весною мы прибыли в Тейран... Шар выгнал нас в поле, на летнее кочевье, в Сул- танейскую равнину, с Шааен-Шаа, Царем-Царей и его Двором. Ах! Царь Государь! Не подлинной бороде, а в прочем во всем точь в точь Ломоносова Государыня Елисавет, дщерь Петрова. Да вообще, что за люди вокруг его! что за нравы! Когда-ни­будь от меня услышишь, коли не прочтешь... Начать их обри­совывать хоть слегка, завело бы слишком далеко, в год чего не насмотришься...» Персия воспринималась как сгусток крепост­ничества — от этого вывода путь лежал к мыслям о России. Иранская обстановка напоминала русское средневековье. Он жил как бы в сгущенном прошлом своей страны, был отброшен в это крепостное прошлое, против гнета которого в настоящем уже был пробужден его протест. Наблюдения над упомянутой выше расправой, когда областного начальника, невзирая на его 30-летнюю службу и седую голову, били по пятам «разу­меется, без суда» — непосредственно предшествуют уже цити­рованной ранее мысли. «В Европе, даже и в тех народах, кото­рые еще не добыли себе конституции, общее мнение, по крайней мере, требует суда виноватому, который всегда наряжают». Раздумье над деспотическим правлением рождалось, таким обра­зом, в потоке мыслей о закономерной исторической смене одного социального строя другим: «в деспотическом правлении стар­шие всех подлее» (1819) ²⁸¹.

Вдумаемся в тот политический и социальный критерий исторического порядка, который отбирает явления из массы льющихся в сознание новых впечатлений и дает им оценку. Это— критерий передового человека своего времени, осуждающего деспотизм, критерий сторонника конституционного устройства страны, добываемого народами. Это, кроме того,— критерий, пронизанный мыслью об исторической закономерности, одно из завоеваний просветительной философии и передовой науки грибоедовского времени. Правовой критерий, при помощи кото­рого рисуется и оценивается наблюдаемое явление, почерпнут в системе идей противника деспотизма и самовластия: «Мирза потерял значительную сумму. Нашли воров и деньги, которые шах себе взял» (1819).

«19-го Юсуф-Хан-Спадар делал учение с пальбою.

20-го Шах его потребовал к себе.

—    К чему была вчерашняя пальба?

—    Для обучения войск Вашего Величества.

—    Что она стоила?

—    2.000 р.— из моих собственных.

—     Заплатить столько же шаху за то, что палили без его спросу» (1819).

Деспотизм — постоянная тема размышления: «И эта лест­ница слепого рабства и слепой власти здесь беспрерывно восхо­дит до бега, хана, беглербега и каймакама, и таким образом выше и выше». «Всего несколько суток, как я переступил гра­ницу и еще не в настоящей Персии, а имел случай видеть уже не один самовольный поступок» ²⁸² .

Пользуясь тем же передовым критерием, Грибоедов давал оценку нравам и отношению к достоинству человека: будущий автор образа Максима Петровича, который сгибался в перегиб, когда надо было подслужиться, записывал в путевом дневнике наблюдения над «велеречивым персиянином»: «В Европе, кото­рую моралисты вечно упрекают порчею нравов, никто не льстит так бесстыдно» (1819) ²⁸³.

Течение времени в веках, осознание исторического движения, поступательного хода исторического процесса было острейшим впечатлением Востока. Это был именно целый поток мыслей, постоянно сосредоточенный на этих вопросах накануне творче­ской вспышки и оживления работы над «Горем от ума». Гри­боедов прочно был включен в русло исторического размышле­ния и сравнения, а русло это вело к еще более острому, чем раньше, осознанию крепостничества как преходящей историче­ской формы ²⁸⁴.

Таким образом, среда высоких мыслей о положении родины, об историческом течении мировой истории, о развитии социаль­ного, политического строя и культуры человечества была как бы питательной средою идей, окружавших замысел «Горя от ума». Постоянное сравнение виденного с Россией, отнесение к ней новых наблюдений — эта особая подспудная работа сознания имеет несомненное отношение к творческой вспышке 1820 г. В этом свете понятно, как обостренно и художественно-отчетливо стала восприниматься уже ранее наблюденная и положенная в основу замысла комедии коллизия — столкновение двух миров: старого, крепостнического — с новым, молодым, ан­тикрепостническим.

Но изложенные выше данные, конечно, не исчерпывают сложности той, условно говоря, «питательной среды», в которой жил и развивался замысел «Горя от ума». Вдумываясь во всю совокупность обстоятельств жизни Грибоедова на Востоке в период оживления творчества над комедией, отмечаем важней­шую особенность времени, которую никак нельзя не учитывать, изучая обстоятельства рождения «Горя от ума». В Европе
развертываются потрясающие народы события: европейская рево­люционная ситуация 1818—1819 гг., накануне которой и заро­дился у Грибоедова замысел «Горя от ума», переходит в рево­люцию в том же 1820 г., в конце которого Грибоедов переживает яркую вспышку творчества. Революционные события в Испании в Неаполе, в Португалии, а в следующем году в Греции и в Пьемонте сотрясают Европу. Доходит ли их отзвук до далекой Грузии? Какова вообще та человеческая среда, в которой ра­ботает над комедией ее молодой автор, заброшенный на далекий Восток? Прерывается ли тут идейное кипение человеческой среды вокруг Грибоедова? Чтобы ответить на эти вопросы, столь важные для нашей основной исследовательской задачи, необходимо заняться пребыванием Грибоедова на Востоке и человеческой средой, окружавшей его во время работы над комедией.

ГРИБОЕДОВ НА ВОСТОКЕ. ЕРМОЛОВ И «ЕРМОЛОВЦЫ»

1

Грибоедов провел на Востоке время с 21 октября 1818 г. по самое начало марта 1823 г.,— то есть 4 года и 4 с лишним ме­сяца. Это и есть, говоря обобщенно, «восточный период» работы над комедией. В это время была проведена общая разработка замысла и композиции пьесы и были в основном написаны ее первые два акта.

Указанный период представляет собою чередование пребыва­ний в Грузии и в Иране: 1) с 21 октября 1818 по 28 января 1819 г.— Грузия (Тбилиси, около 3 месяцев); 2) с февраля

1819   по сентябрь того же года — Иран (около 7 месяцев); 3) с

3   октября 1819 по 10 января 1820 г.— Грузия (более 3 месяцев); 4) с января 1820 по ноябрь 1821 г.— Иран (около 1 года и 10 месяцев); 5) с ноября 1821 по начало марта 1823 г.— Грузия (Тбилиси, около 1 года и 4 месяцев). Начало оживления работы над давним, лелеянным замыслом надо отнести, как указыва­лось выше, к четвертому из перечисленных периодов — к Ира­ну (1820), самый же разгар работы над первыми двумя актами комедии падает на пятый — грузинский — период, проведен­ный, в основном, в Тбилиси.

В основу «Горя от ума» Грибоедов положил ведущее проти­воречие времени, центральную коллизию эпохи — столкновение передового молодого человека, врага крепостничества и сторон­ника «свободной жизни», с лагерем крепостников. В силу этого существенно уяснить себе вопрос, прервался ли в этот восточ­ный период жизни Грибоедова тот поток жизненных впечатле­ний, который ранее питал замысел? Прекратилось ли общение с передовым лагерем? Приостановилось ли то идейное кипение вокруг писателя, которое, на наш взгляд, сыграло столь суще­ственную роль в его предшествующей жизни?

Важность этих вопросов усугубляется особенностями всего исторического облика 1818—1823 годов. Именно в это время

особо напряжено русское общественное движение, взволнованно реагирующее на такие существенные явления русской жизни, как восстания военных поселений и волнения Семеновского полка. Именно в эти годы (1818—1819) обостряется революцион­ная ситуация в Европе, именно в эти годы (1820—1821) перехо­дит она в революцию.

В плане основных задач настоящего исследования далеко не безразличен вопрос о том, мог ли Грибоедов воспринять эти исторические события? Доходил ли отзвук их до далекой Гру­зии? Может быть, она вообще ничего не знала о происходящем в Европе и в центре России или, узнав после долгого времени, воспринимала события равнодушно и вяло?

Грибоедов избрал себе художественную тему, насыщенную самым жгучим политическим содержанием, тему высокого со­циального значения. В силу этого постановка формулирован­ных выше вопросов имеет величайшее, первостепенное значение для анализа творчества. Избранная им тема отражала истори­ческий процесс, можно сказать, с научной точностью по основ­ной его магистрали.

Ответить на все эти вопросы, однако, далеко не легко, а с желательной степенью полноты и невозможно. Скудость доку­ментов и тут дает себя знать, но и эти скудные документы, будучи погружены в историческую среду своего времени, могут дать более полное понятие об атмосфере, в которой протекала жизнь Грибоедова в первый «восточный период». Необходимо сделать то, что возможно. Возможно же следующее: уяснить себе осо­бенности той живой человеческой среды, в которой вращался Грибоедов, осветить вопрос об осведомленности этой среды в развитии исторических событий времени, составить представ­ление об идейной атмосфере, в которой создавалось «Горе от ума».

Томительные периоды иранского одиночества сменялись для Грибоедова радостными периодами жизни в Грузии. В центре людской среды, которая окружала его в периоды пребывания на Кавказе, высится монументальная фигура Алексея Петро­вича Ермолова. Вокруг него складывается своеобразный кол­лектив приверженцев и единомышленников, которых друг Гри­боедова В. К. Кюхельбекер тепло назвал «ермоловцами». Кю­хельбекер поставил их в один ряд со столь дорогими для него «лицейскими» (так себя называли лицеисты) и, назвав всех вместе «товарищами», придал своим строкам особенно глубокий и сердечный оттенок. В стихотворении на смерть Якубовича ²⁸⁵ Кюхельбекер писал:

Лицейские, ермоловцы, поэты,

Товарищи! Вас подлинно ли нет?

А были же когда-то вы согреты Такой живою жизнью...

Прежде всего, необходимо напомнить о некоторых общих особенностях Кавказа и о самом процессе постепенного подбора в Кавказском корпусе человеческого коллектива особого склада с которым непрерывно общался Грибоедов.

Александр I называл Кавказ «теплой Сибирью». Это было место ссылки политически-неблагонадежных элементов, тех, кто проявил себя каким-либо беспокойством и нарушением порядка. На Кавказе шли непрерывные военные действия, и послать неблагонадежного под пули горцев нередко помогало легко и быстро избавиться от него навсегда, без всякого смерт­ного приговора.

Петербургское правительство неясно представляло себе жизнь далекой окраины, интересуясь преимущественно чисто военной информацией. Между тем на этой отдаленной «окраине», еще не всецело «замиренной» и по размерам превосходившей большое европейское государство, складывалась своеобразная жизнь, создавался годами особого характера человеческий кол­лектив, в политических своих настроениях далеко не благопри­ятный глыбе реакционного царизма. На далекой окраине был слабее политический надзор, а большое скопление неблагона­дежных элементов питало разнообразные нежелательные для правительства настроения.

Побывал на Кавказе, еще до Грибоедова, декабрист Петр Григорьевич Каховский, учившийся вместе с ним в Московском университете; он был разжалован в рядовые в декабре 1816 г. и сослан на Кавказ. Были на Кавказе В. Кюхельбекер, А. Аве­нариус, П. Черевин, Г. Копылов, П. Устимович — члены тай­ного общества. В корпусе Ермолова побывали до восстания де­кабристы братья Борисовы, основатели Общества соединенных славян. До восстания побывал на Кавказе и декабрист Петр Муханов (1825). На Кавказе оказался еще ранее Грибоедова его товарищ Якубович, сосланный за дуэль с Завадовским и оказав­шийся в рядах того же Нижегородского драгунского полка ²⁸⁶.

Масса всяческих «нарушителей порядка», конечно, отнюдь не представляла собою строго верноподданнической среды, ко­торая свято блюла бы традиции стародворянской преданности престолу и устоям дворянского быта. На Кавказе скопилось столько разжалованных, что Ермолов даже просил императора Александра I прислать какое-либо общее положение об их чино­производстве ²⁸⁷.

2

Алексей Петрович Ермолов, «его превосходительство госпо­дин проконсул Иберии» (так называл его Грибоедов) ²⁸⁸, гроза горцев, глава как военной, так и гражданской жизни Кавказа, Давал ей тон, был ее центром.

Когда Грибоедов познакомился с Ермоловым? Старые пред­положения биографов относили их знакомство к концу ноября 1818 г., когда Ермолов приехал в Тбилиси из Дагестана после экспедиции против горцев. Не так давно опубликованы новые письма Грибоедова, где мы встречаем более точную и, что осо-> бенно интересно,— более раннюю датировку. Судя по письму Грибоедова к Мазаровичу из Моздока от 12 октября 1818 г. (подлинник на французском языке), Грибоедов до этой даты уже дважды виделся с Ермоловым: «представлялся его превос­ходительству господину проконсулу Иберии: нельзя быть более притягательным (on n’est pas plus entrainant). Безрассудно было бы с моей стороны полагать, чтобы мог я справедливо оценить его достоинства в те два раза, что его видел, но есть такие качества в выдающемся человеке, которые с первого раза обнаруживаются и как раз в вещах на вид мало значи­тельных: в самостоятельной манере смотреть, судить обо всем остро и изящно, но не поверхностно, а всегда оставаясь выше предмета, о котором идет речь; нужно сознаться также, что го­ворит он превосходно, отчего в беседе с ним я должен бывал прикусить язык, несмотря на всю свою уверенность, от самолюбия происходящую»,— пишет Грибоедов ²⁸⁹.

Самые первые впечатления Грибоедова от встреч с Ермоло­вым идут в одном ряду и с первыми впечатлениями от важных нововведений социального характера в столь привлекавшем его внимание новом крае; в путевом дневнике 1818 г. на пути от Моздока до Тбилиси Грибоедов записал: «Даданиурт, Андреев­ская, окруженная лесом... Там на базаре прежде Ермолова вы­водили на продажу захваченных людей,— нынче самих продав­цов вешают». Отмена рабства была прогрессивной чертой рус­ской политики. Заметим еще, что Ермолов ввел право выкупа крепостных с торгов, что практиковалось только в Грузии. Однако общая линия резкого утеснения местных народов и безжалостного подавления восстаний бросалась в глаза Грибоедову, жестокая политика «замирения» не раз была темой его встревоженных размышлений ²⁹⁰.

В ноябре Ермолов приехал в Тбилиси после экспедиции про­тив горцев, и Грибоедов, как сам пишет в своих путевых запис­ках, адресованных С. Н. Бегичеву, видел его «каждый день по нескольку часов» и «сказками прогонял ему скуку». Так дли­лось до 28 января 1819 г., когда миссия вместе с Грибоедовым выехала в Иран. Таким образом, Грибоедов в это время общался с Ермоловым непрерывно около двух месяцев. «Что за славный человек,— писал Грибоедов Бегичеву: — мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывчатое, несвязное напо­
леоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу»²⁹¹.

Грибоедов сразу понравился Ермолову: «Кажется, что он меня полюбил»,— писал Грибоедов. Провожая Грибоедова в Иран в январе 1819 г., Ермолов шутливо назвал его повесой: «объявил, что я повеса, однако прибавил, что со всем тем пре- красныйчеловек» ²⁹². «Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе и как умел...», — писал Грибоедов в Петербург Я. Тол­стому и Всеволожскому накануне отъезда из Тбилиси в Иран— 27 января 1819 г. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов полюбил Грибоедова, «как сына» ²⁹³.

Итак, Грибоедов сразу «влюбился» в Ермолова, с первых же шагов своего пребывания на Востоке. Его общение с Ермо­ловым неразрывно переплелось с начальными годами работы над «Горем от ума». Поэтому, изучая общественную среду, окружавшую писателя в период создания его пьесы, необходи­мо вдуматься в облик этого необыкновенного русского человека. Его яркая личность и выдающаяся талантливость — органи­ческий элемент этой общественной среды.

«Поэты суть гордость нации»,— говорил Ермолов. Кажется, не было поэта, вошедшего в орбиту его притяжения, который не написал бы о Ермолове стихов, не запомнил бы его, не облек бы поэзией его своеобычный и обаятельный образ. Пушкин на­рочно сделал 200 верст крюку, проезжая в 1829 г. на Кавказ, но «зато» увидел Ермолова,— его образ запечатлен на стра­ницах «Путешествия в Арзрум». Лермонтов был под обаянием Ермолова, и лермонтовский образ Ермолова остается одним из лучших. Александр Дюма перевел стихотворение Лермон­това и прислал свой перевод Ермолову с восторженным письхмом. Повидимому, даже Грибоедов чуть было не написал стихов Ермолову: в путевых записках 1819 г., в средине характеристики Ермолова, Грибоедов пишет: «Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову, Храповицкому не писал стихов...», и далее в рукописи оставлено белыми три четверти страницы, очевидно, для вставки уже почти что законченного стихотво­рения ²⁹⁴.

Биограф Ермолова — М. П. Погодин, лично его знавший, говорит о «неизменно веселом» нраве Ермолова. Кюхельбекер во втором послании к Грибоедову называет Ермолова «старцем вечно молодым». В. А. Жуковский, воспевая героев 1812 года, воскликнул: «Ермолов, витязь юный!»— Ермолову было тогда уже чуть ли не сорок лет. Ему было почти пятьдесят, когда эти же слова повторил Рылеев, призывая его итти на поддержку греческого восстания. Эта внутренняя молодость была особой,
присущей Ермолову чертой. Ермоловские остроты повсеместно запоминались и ходили в широком кругу: то просьба «произвести его в немцы» в награду за подвиги во славу русского оружия, то наименование историка 1812 г. Михайловского-Данилевского после Крылова первым «русским баснописцем», то меткое сло­вечко о запинающемся ораторе Паскевиче — пишет-де без за­пятых, зато говорит с запятыми («остроты сыплются полными горстями»,— замечает о Ермолове Грибоедов) ²⁹⁵. Целый ряд поступков и предложений Ермолова отмечен печатью яркого своеобразия: то вдруг предложит уничтожить звание первопри­сутствующих в сенате, кои, по его мнению, могли лишь одно иметь в виду,— угодить министру юстиции; то, будучи позван к императорскому столу, едва не навлечет на себя гнев государя «приятием участия в некоторых польских генералах»; то вдруг предложит царю ввести гласность в военных судах; Москов­ский университет выразил желание избрать Ермолова почетным членом,— он отказался, говоря, что не заслужил этой чести, но обещался со временем заслужить ²⁹⁶.

Ермолов был человеком широкого кругозора и обширного образования. Грибоедов, который по собственным словам «при­стал к нему вроде тени», никак не мог с ним наговориться. Ер­молов постоянно и неустанно пополнял круг своих знаний. На­блюдавший его на Кавказе испанский революционер дон Хуан Ван Гален пишет, что Ермолов ежедневно, нередко ночами, чи­тал, постоянно интересовался новой литературой. Еще в Ко­стромской ссылке Ермолов основательно изучил латынь; он не только легко читал и перечитывал латинских классиков, но даже мог свободно объясняться на латинском языке. На столе у Ермолова постоянно лежал Тит Ливий, «воспитанников» своих (сыновей) он назвал именами Клавдия и Севера. Увлече­ние античностью, ее политическими деятелями — неотъемлемая черта его политического облика, роднящая его вообще с передо­выми людьми века просвещения. Да и сам он постоянно вызывал у знавших его лиц сравнение себя с героями античности,— у Грибоедова ассоциация от Ермолова непосредственно ведет к «плутарховым героям»; кн. П. Долгорукий в своей книжке о Ермолове также вспоминает героев древности, на которых похож Ермолов «своей суровой цельностью и благородной про­стотой жизни» ²⁹⁷.

Кроме французского языка, которым Ермолов владел в совершенстве, кроме знакомства с немецким языком (не имею точных сведений об английском), Ермолов хорошо знал итальян­ский язык. Круг тем — политических и культурных, — кото­рых Ермолов касался в своем поучительном, своеобразном, ярком и всегда запоминавшемся разговоре, был чрезвычайно широк. Ермолов был по-настоящему глубоко осведомлен в
международных вопросах, глубоко знал историю, в частности историю Наполеона — полководца, которым он чрезвычайно интересовался; однажды зашел разговор о «разделении Польши», и Ермолов, по свидетельству Н. Н. Муравьева, «говорил очень долго, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все удивлялись и заслушались его». «Ермолов был человек го­сударственный в обширном значении этого слова»,— справед­ливо замечает биограф Ермолова М. П. Погодин. Беседы с ним были тем интереснее, что Ермолов много путешествовал. Кроме Востока, на котором он бывал и до своего «консульства», Ермолов хорошо знал и Западную Европу. Еще в молодости он побывал в Париже, в Австрии, в Италии. Он рассказывал о посещении Неаполя и о своем свидании с леди Гамильтон. Заметим, что с Грибоедовым у него могли найтись и такие общие темы, как одно учебное заведение: Ермолов также учился в Московском благородном пансионе под руководством того же профессора Гейма, у которого учился и Грибоедов. Ермолов любил музыку. Ермолов обладал богатой библиотекой: «Библиотека его была отборная, особенно что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории. Он выписывал и получал тотчас все примечательное, преимущественно на французском языке. Зна­чительная часть книг испещрена его примечаниями на полях»,— пишет его биограф. Переписка с издателями новых книг встре­чается в его архиве. Там же имеются выписки, сжатые изложе­ния целых обширных произведений (например, французское рукописное изложение обширного немецкого труда Шмидта «Европа и Америка»). Когда Ермолов в письме к Денису Давы­дову от 1819 г. жалуется, что ему «нечего читать» и что в каком- то предназначенном для книг шкапу висит оружие,— это отражает прежде всего объем его требований ²⁹⁸.

Политический облик Ермолова противоречив и сложен. Грибоедов называет Ермолова «сфинксом новейших времен». В ермоловском архиве — особенно кавказского периода, а иногда и более позднего времени — немало самых лестных лич­ных писем к нему от цесаревича Константина, от Аракчеева, от императора Александра I и ближайших ко двору лиц. Он может послать в подарок персидскую шаль великой княгине Екатерине Павловне и получить от нее личное благодарствен­ное письмо, может в шутку назвать цесаревича Константина «иезуитом патером Губером» и получить от него обратно то же наименование; Аракчеев в одном из поздравительных писем «просится» к Ермолову в «начальники штаба» (1818). И вместе с тем у Ермолова резкие столкновения с Аракчеевым, несомнен­но сыгравшим отрицательную роль в ермоловской биографии, а после — неуклонная ненависть к военным поселениям. До этого — тюрьма, Алексеевский равелин, павловская ссылка,
а после — близость к декабристам, царская опала, более три­дцати лет тяжелого, вынужденного бездействия, похожего на политическую ссылку. Подобно Кутузову, Ермолов — суво­ровский ученик — отличался той особой хитростью, о которой Суворов говорил: «Хитер, хитер! умен, умен! никто его не обма­нет». Самодержавие, правда, «обмануло» Ермолова и в конце концов победило его,— последняя часть изречения нуждается в оговорках. Но проницательность, уменье лавировать, разга­дывать планы врага, побеждать хитростью и при нужде наде­вать маску,— несомненно, присущие Ермолову черты. Это ла­вирование породило немало противоречий в его поведении. Одна­ко черты политической оппозиционности и вольнодумства все же складываются в облике Ермолова в такое прочное и ясное целое, что становится вполне понятно, почему этот человек мог быть зачислен декабристами в ряды «своих» ²⁹⁹.

Истоки вольнодумческого мировоззрения Ермолова восхо­дят, несомненно, к просветительной философии XVIII в. Вот перед нами тщательно переписанная тетрадь стихов из его ар­хива — стихи большей частью относятся к девяностым годам XVIII в., то есть ко времени, когда Ермолову было двадцать ле.т или около того. Эта тетрадь — энциклопедия вольнодумства и политического вольнохмыслия XVIII в. Списывались стихи, которые понравились, совпадали с настроением и мыслями. Вот Истина появляется перед лицом человека и говорит:

Не боись, она сказала мне,

С умильностью подавши руку:

Забудь чертей и ад, и муку,

Как будто видел их во сне.

Не мни, что четки и вериги Любила я когда-нибудь;

Что спряталась в священны книги,

Стараясь смертных обмануть,

Что милы постные мне хари,

Обманщики и дураки,

И эти ползающи твари,

Носящи черны клобуки;

Что я загадку загадала,

Которой смысл прямой на-смех,

Скрывая тщательно от всех,

Лишь этим гадинам сказала,

И что одних нелепых врак Умы людские тмящий мрак Для всех единственное средство Достать небесное наследство ³⁰⁰.

Мысль о природном равенстве людей, противопоставленная феодальному утверждению первенства родовой аристократии, глубоко занимала Ермолова и была одним из самых стойких элементов его мировоззрения. В упомянутой выше энциклопе­
дии вольнодумства XVIII в. мы найдем такие, например, воль­ные стихи о достоинстве и истинной цене придворной аристо­кратии:

Сам[ойло]ва себе представим крайне бедство,

Что б был он, ежели б не дядино наследство?

И Раз[умовский] Петр, Рум[яндев] Михаил,

Которых мозг умом творец не отягчил,

Что б были бедные, когда бы не порода И тысяч по сту в год им каждому дохода? ³⁰¹

За три года до смерти Ермолов получил на просмотр свою биографию, написанную для кавказского сборника. В начале биографии прославлялись его предки, превозносился его дво­рянский род. Ермолов написал в ответ: «Алексей Петрович Ер­молов не может иметь обширной родословной и разумеет про­исхождение свое ничего особенного в себе не заключающим». Личная цена человека, присущие данному лицу качества, а не порода и знатность были его критерием в оценке людей. Он был полон негодования и презрения к убийце Лермонтова Мартыно­ву и говорил: «Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а таких людей, каков Лермонтов, не скоро дождешься» ^3о2.

Именно отсюда выросла та особая, несомненно демократиче­ская по духу, манера обращения с людьми, которая была свойственна Ермолову. Он взял за правило никогда не отвечать на приветствие сидя,— здороваясь, всегда вставал, хотя бы перед младшим армейским чином. Все знали, что торжественное обращение «Ваше Высокопревосходительство» вызывало его ироническое замечание о предпочтительности «титла» «Ваше Высокоблагополучие». Простота обращения немедленно распро­странилась и на Грибоедова: Ермолов чуть ли не сразу стал говорить с ним на «ты» и затрагивать щекотливую тему о выс­ших петербургских сферах, которым он предоставил все почести, а себе взял «одни труды». Ермолов совершенно просто говорит Грибоедову: «Чего, братец, им хочется от меня?..»³⁰³

Любопытная черта: демократический оттенок обращения Ермолова с подчиненными выливается в слово «товарищи», обращенное к солдатам. Ермолов гордится этим и пишет Денису Давыдову: «Немногие смели называть солдат товарищами»... Обращение «товарищи» Ермолов применял даже в приказах. Его приказ по войскам от 1 января 1820 г. с этим обращением привел офицерскую молодежь в восторг: «Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть»,— пишет один из «ермоловцев». Это помогает комментировать одно место письма Грибоедова к Катенину из Тавриза от февраля

1820    г.: Грибоедов пишет, что проводит время то «с Лугатом персидским», то «с деловыми бездельями», то в разговорах «с товарищами». Подчеркивание у Грибоедова, как и у Пушкина, песет функцию кавычек: нет сомнений, что Грибоедов употреб­ляет тут именно ермоловское слово ^3о4.

Презрение к придворной клике и ненависть к бюрократии были постоянной чертой Ермолова, играли роль устоя в его мировоззрении. В ь^писях 1816 г. он писал, что придворные всего мира должны составлять «нацию особенную»— «разность ощутительна только в степени утончения подлости, которая уже определяется просвещением». Под некоторыми его мыслями о взаимоотношениях феодальной верхушки и простого народа под­писался бы любой декабрист и даже более поздние революционные деятели: привилегированные захватывают богатства, золото, а самому простому народу «если и останется кусок железа, и тот безжалостная судьба изковывает в цепи рабства п редко в ост­рый меч на отмщение угнетения». 8 июля 1815 г. Ермолов записал в своем дневнике: «Торжество возвращения Людо­вика XVIII в Париж. Не приметно ни малейшей радости в народе» ³⁰⁵.

Все только что изложенное говорит за то, что политическая оппозиционность Ермолова далеко не была в узком смысле слова «фрондой»: нет, она проистекала из определенных, про­тивоположных режиму принципов мировоззрения — сложного и противоречивого, но в основах — противостоящего режиму. От изложенных выше устоев был уже один шаг до политической критики правительства и до деятельности против него.

3

Кюхельбекер не случайно придумал слово «ермоловцы». Нет сомнений, что это широкое содружество людей было объ­единено какими-то общими принципами свободолюбия и общими политическими настроениями. Вопрос о «ермоловцах» совершен­но не изучен в литературе и нуждался бы в специальном иссле­довании. Естественно, что последующий процесс декабристов и поиски так и не открытого «тайного Кавказского общества» притушили свидетельства о «ермоловцах» и их настроениях в рукописном наследии эпохи, спрятали концы в воду, покрыли все молчанием. Поэтому исследователь оказывается в особо затруднительном положении.

Однако, пристально вглядываясь в первоисточники, можно уловить кое-какие остатки тщательно сглаженных черт, услы­шать еле доносящиеся отзвуки разговоров и настроений «ермо- ловцев».

Многочисленные данные свидетельствуют о наличии какого- то дружеского круга, объединенного общими настроениями. «Согласись, мой друг, что утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия»,— пишет Грибоедов Кюхельбекеру от 1/Х 1822 г.; очевидно, он не случайно употребляет множе­ственное число. Неизвестный «ермоловец» сообщает в своих вос­поминаниях, что приказ Ермолова со словом «товарищи» «при­вел всех нас в восторг» (1820). Знаменитое место грибоедовского письма к А. Бестужеву (от22 ноября 1825 г.)об «оргиях Юсупова», которое обошло всю грибоедовскую литературу, характеризуя отношение Грибоедова к крепостникам, также содержит явное указание на наличие этого круга: «Одно знаю, что оргии Юсу­пова срисовал мастерскою кистью, сделай одолжение, внеси в цовесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я его еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!..» Письмо, со­державшее резкие политико-социальные мотивы, будет читаться и перечитываться Грибоедовым в каком-то кругу единомысля­щих «порядочных людей». Сам Ермолов примерно в том же тоне пишет Денису Давыдову в феврале 1819 г., что его письма про­читывает «с приятелями, которые понимать их могут»; контекст инсьма явно говорит о политической тематике переписки: тут и «ропот твой против конгресса» (очевидно, Аахенского), и низкая оценка крупных деятелей, близких ко двору (Дибича), и необходимость писать к Давыдову не по официальной почте, а «для верности чрез Закревского». Дон Хуан Ван Гален сви­детельствует, что сразу приобрел, попав в ермоловский корпус, «очень много друзей» (1819—1820),— очевидно это были «дру­зья», знавшие об его нашумевшем революционном прошлом. В Тбилиси разжалованных декабристов Оржицкого, Мих. Пу­щина и Коновницына немедленно стали приглашать на офицер­ские обеды — это также характеризует политические настрое­ния кавказского офицерства ермоловского времени. Заметим заодно, что Грибоедов напечатал написанные в 1824 г. «Случаи Петербургского наводнения», в частности, для того, чтобы его друзья в Грузии узнали, что он жив ^3о6. Когда Грибоедова аре­стовали по делу декабристов, его сослуживцы порекомендовали фельдъегерю более не приезжать на Кавказ, «ибо сие может быть ему (то есть фельдъегерю) вредно». Дибич в одном из поздней­ших рапортов Николаю I доносил: «Дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но с помощью связей между собою — живет. Сие с самого начала командования моего здесь не было упущено от наблюдений моих»³⁰⁷.

Вглядываясь далее в отдельные лица людей, побывавших на Кавказе в ермоловское время, нет-нет, да и приходится
заметить то ту, то другую черту вольнодумства, политического свободомыслия или особого интереса к крупным принципиаль­ным политическим вопросам. Биографии этих лиц не изучены в литературе, сведения крайне скудны, сторона, нас интересую­щая, нарочито затушевана в документальном материале по при­чинам, изложенным выше,— тем ценнее дошедшие до нас от­дельные черточки и отзвуки. Отметим, прежде всего, что неред­ко кавказцы прошли через тождественные этапы, роднящие их биографию со свободолюбивой молодежью столиц: они нередко являются участниками войны 1812 г., заграничных походов, они побывали в Париже, потом служили в тех же гвардейских полках, где находились и будущие декабристы. Генезис их воль­нодумства разительно общ со всей массой свободолюбивой моло­дежи времени. Общий облик Якубовича, Кюхельбекера, а так­же еще ранее побывавшего в кавказской ссылке П. Каховского — с этой стороны общеизвестен. Из декабристов, которые прошли через службу у Ермолова до декабрьских событий, кроме ука­занных Каховского, Якубовича, Кюхельбекера и других, надо отметить еще любопытную фигуру дяди декабриста Якубовича— Петра Максимовича Устимовича, принятого в тайное общество декабристом Перетцом еще в 1821 году. Грибоедов был коротко с ним знаком. Отметим члена Союза Благоденствия, а затем и Северного общества — Гермогена Ивановича Копылова, слу­жившего у Ермолова. Николай и Александр Раевские проходят через ермоловский корпус также в грибоедовские годы. Ермолов по связям с Самойловыми и Давыдовыми — старый друг и род­ственник семьи Раевских (в одном из рапортов Александру I он пишет, что Александра Раевского знает «с самых молодых лет его»). В 1819—1820 гг. Александр Раевский — спутник Ермо­лова по Кавказу; в одном письме к Давыдову Ермолов пишет, что Александр Раевский перескажет Давыдову все важные но­вости и заодно передаст знаменитый приказ, где солдаты назва­ны «товарищами»³⁰⁸.

Но дело не ограничивается только декабристскими именами. Известно, что Ермолов предупредилТрибоедова об аресте и дал ему возможность уничтожить компрометирующие его бумаги. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов доверил это дело своему адъютанту — Ивану Дмитриевичу Талызину,— ясно, что подобное дело можно доверить только политическохму еди­номышленнику. В этой связи интересно и упоминание Грибо­едовым имени Талызина (письмо от 27 ноября 1825 г.) в ряду товарищей, сочувственно помнящих о В. Кюхельбекере. По­скольку другой адъютант Ермолова — Николай Васильевич Шимановский, по собственному признанию (в своих воспомина­ниях), также участвовал в сожжении бумаг Грибоедова перед его арестом, надо упомянуть и его в среде «ермоловцев». У Пестеля
были сведения, что третий адъютант Ермолова — Николай Пав­лович Воейков — является членом тайного «ермоловского обще­ства». Не решая тут вопроса о политическом тайном обществе, учтем что это, несомненно, может свидетельствовать об его политических настроениях. Старший брат Воейкова — Але­ксандр Павлович — был членом Союза Благоденствия. Знакомец Грибоедова — Ренненкампф — близко сдружился с испанским революционером Ван Галеном. Пестель упоминает и второе имя известного ему члена Кавказского тайного общества — Василия Федоровича Тимковского, бывавшего на Кавказе в ермоловские времена. Сведения о тайном обществе в Кавказ­ском корпусе были почерпнуты декабристом Волконским не только от Якубовича, но и непосредственно от Тихмковского ³⁰⁹. Несомненно восприятие новых политических веяний близким знакомцем Грибоедова, князем Давидом Осиповичем Бебутовым. Бебутов в своем эскадроне еще до службы на Кавказе уничто­жил телесные наказания, причем сделал это демонстративно: велел на смотру вывезти все розги и палки, сложил их перед построенными солдатами и торжественно сжег. Бебутов «явно осуждал тиранство» над солдатами некоего штабс-капитана Попова, имел с ним столкновение перед фронтом,— тот оцара­пал ему руку саблей, а горячий Бебутов «начал валять его по голове и плечам фухтелем». Расположение полкового лагеря в провинциальной глуши и покровительство подполковника Алексеева позволило закончить все дело одним арестом Бебу­това, а затем — дуэлью, после чего дело было совершенно за­мято. Позже Бебутов служил в ермоловском корпусе в Ниже­городском полку и также дружил с испанским революционером Ван Галеном, служившим там же. Ермолов очень любил брата Д. О. Бебутова — Василия — и позже писал ему шутливо: «Некогда ты был моею собственностью», заканчивая словами: «Чувства дружбы моей к тебе всегда постоянны». Кюхельбекер также знал Д. О. Бебутова на Кавказе и был вхож в его семью; Грибоедов в одном из писем сообщает ему о смерти отца Бебу­това ³¹°. Добавим к этому же кругу лиц князя Евсевия Осипо­вича Палавандова, лично знавшего Грибоедова (его воспоми­нания о Грибоедове записаны С. Максимовым). Е.О. Палавандов позже оказался в числе лиц, причастных к грузинскому за­говору 1832 г. Он близок и с А. Г. Чавчавадзе. Интересно, что Палавандов был в числе тех грузинских друзей Грибоедова, перед которыми, вернувшись невредшмым из петербургского заточения, Грибоедов был вынужден, хоть и в шутливой форме, «оправдываться» уже не в близости к заговорщикам, а в «непричастности к заговору» ^зп.

Интересна фигура начальника штаба ермоловского корпу­са — Алексея Александровича Вельяминова, несомненного

«ермоловца». В одном из герценовских «Исторических сборников» имеется интереснейшая анонимная запись какого-то декабриста (Цебрикова?), где изложены надежды декабристов на поддерж­ку восстания корпусом Ермолова. В этой записи Алексей Але­ксандрович Вельяминов отнесен к числу тех людей, которые «не сварили в желудке самодержавие и деспотизм». До восстания надежда полагалась не только на Ермолова, но и на Вельями­нова: «Что эти два человека могли бы сделать!»— восклицает аноним. Это свидетельствует о политических настроениях А. А. Вельяминова. Очевидно, эти настроения в каких-то су­щественных моментах совпадали с ермоловскими. Это и естест­венно,— нельзя предположить, чтобы всесильный «проконсул Кавказа», самостоятельно подбиравший себе ближайших помощ­ников, выбрал бы в начальники штаба человека инакомысля­щего. Ермолов знал Вельяминова отлично и смолоду,— это был его старый сослуживец по гвардейской артиллерийской бригаде, затем по гренадерскому корпусу в Кракове; в 1815 г. в Париже Ермолов был неразлучен со своим «тезкою»,— они вместе осматривали «все любопытное», посещали театры. Вель­яминов отличался исключительными способностями и, по сло­вам Дениса Давыдова, «редкой самостоятельностью характера». У него была обширная библиотека, в которой он, по свидетель­ству современников, проводил значительную часть времени. Грибоедов хорошо знал Вельяминова и неоднократно передавал ему в письмах к Н. А. Каховскому свое «искреннее почтение». Сохранилось самое дружеское письмо А. Вельяминова к Яку­бовичу (из Баталпашинска от 18 августа 1823 г.). Прекрасный отзыв о Вельяминове дает испанский революционер Ван Га­лен ³¹². Шелковод А. Ф. Ребров, повидимому, также относился к ермоловскому лагерю. По крайней мере, Грибоедов, узнав о перемене царей на престоле, именно Реброву доверяет в декабре 1825 г. крайне опасное в политическом отношении мнение: «В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножов­щина». О тесной дружбе Реброва с Ермоловым свидетельствует то обстоятельство, что в 1827 г., в самый тяжелый момент своей жизни, опальный Ермолов, уезжая с Кавказа, по пути завернул не к кому иному, как к Реброву, и пробыл у него несколько дней. Характерно, что в ермоловском дневнике, опублико­ванном частями и с жестокими цензурными пропусками и ис­кажениями в погодинских материалах, именно это место было удалено.

Но особенно интересна фигура Александра Гарсевановича Чавчавадзе, одного из крупнейших грузинских поэтов, буду­щего тестя Грибоедова. Самое понятие «тесть» немедленно вле­чет за собою представление о значительной разнице возрастов, о принадлежности тестя и зятя к двум разным поколениям.

В данном случае это представление надо значительно смягчить. Тесть Грибоедова родился в 1787 г., то есть был старше Гри­боедова только на 8 лет. Сын знаменитого князя Гарсевана Чав­чавадзе, полномочного министра грузинского царя Ираклия при русском дворе, Александр Чавчавадзе родился в Петер­бурге, и его крестной матерью была царица Екатерина II* Он получил образование в одном из лучших петербургских пансио­нов и впервые приехал в Грузию в 1799 г. В самые юные годы его втянули в грузинское национальное движение, и он отдал дань дворянскому национализму: в 1804 г. пятнадцатилетний Чавчавадзе тайно бежал к царевичу Парнаозу. В том же году участники заговора были захвачены и арестованы, в их числе был и Александр Чавчавадзе. Из общеполитических соображений, а также из уважения к заслугам отца Александр I помиловал мо­лодого князя (приговоренного первоначально к ссылке в Тамбов на 3 года). А. Г. Чавчавадзе вызвали в Петербург и определили в Пажеский корпус, откуда он был выпущен в лейб-гвардии гусар­ский полк. Побыв некоторое время в Грузии адъютантом князя Паулуччи, А. Чавчавадзе принял затем участие в войне, в за­граничных походах, побывал он вместе с русской армией и в Париже и, вернувшись в Россию в составе лейб-гвардии гусар­ского полка, был в Петербурге до 1817 г. Таким образом пору­чик, а затем ротмистр Чавчавадзе некоторое время побыл в том же полку, в котором служили П. Я. Чаадаев, Н. Н. Ра­евский и П. П. Каверин. Только в 1817 г. Чавчавадзе вернулся на Кавказ в чине полковника, переведенный из лейб-гусарского в Нижегородский драгунский полк. Эти годы были серьезной жизненной школой для А. Чавчавадзе,—повидимому, именно тогда начало формироваться его передовое мировоззрение ³¹³.

А. Чавчавадзе входит вместе с Гр. Орбелиани, Н. Барата­швили и Вахтангом Орбелиани в плеяду передовых, прогрес­сивных грузинских романтиков, и творчество его отмечено воль­номыслием и политическим свободолюбием. В широком потоке его страстной и нежной любовной лирики, тесно связанной с лирическим народным творчеством, встречаются и стихи на социально-политические темы. Историк Кавказа, В. Потто, пишет об А. Чавчавадзе, что муза его соединила в себе «обшир­ное европейское образование с духом истого грузина... она одинаково сроднилась и со скептицизмом Вольтера... и с удалью грузинских народных бардов». Исследователи поэзии А. Чав­чавадзе отмечают его свободолюбие, роднящее его с Байроном и Шелли. Подчеркнутое чувство личности — плод новой идей­ной эпохи:

Ребенком еще, расцветая под кровлей чужою,

Обид не сносил я и — юный — гордился собою.

В его застольной песне — блесни вольтеровского остроумия и кипящей полноты ощущения жизни:

Святоши должны подтвердить,

Что долг христианский — кутить:

Вино Магомет запретил, —

На зло ему будемте пить.

Наиболее острые в политическом отношении строки мы встре­чаем в стихах Чавчавадзе «Горе этому миру»:

Царь, чья судьба так завидно-беспечна,

Мрачными мыслями мучится вечно,

Ищет он новых богатств бесконечно,

Их добывая

Грабежом и насилием над простолюдином.

И царедворцы корыстной толпою Братоубийственной встали войною Друг против друга, деля меж собою Все, что добыли

Грабежом и насилием над простолюдином.

Вы, бедняков затравившие псами,

Вы, что хотели их сделать рабами,

Знайте — вот так же случится и с вами!

Не вечно жить вам

Грабежом и насилием над простолюдином.

(Перевод с грузинского Мих. Фромана.)

Когда в Тбилиси было получено приказание об аресте Н. Н. Раевского (младшего) за сочувственное отношение к раз­жалованным декабристам, выполнить это приказание было поручено кн. А. Г. Чавчавадзе, но он уклонился от поручения, сказавшись больным ³¹⁴.

В Грузии изучаемой эпохи можно наметить не менее трех центров, где велось оживленное обсуждение политических во­просов времени и развивалась передовая идейная жизнь. Это, прежде всего, Тбилиси, основной центр, затем Караагач — стоянка Нижегородского полка, где служил и некоторое время был полковым командиром А. Г. Чавчавадзе, где служили Яку­бович, Д. Бебутов, Мадатов, испанский революционер Ван Гален. Третьим центром был Цинандали, имение Чавчавадзе, где, как пишет историк Кавказа В. Потто, грузинское передовое общество сближалось с русским офицерством. Грибоедов бывал во время длительных своих пребываний в Грузии во всех этих трех центрах.

Грибоедов рано познакомился с А. Г. Чавчавадзе. Неиз­вестно, был ли он знаком с ним в Петербурге по лейб-гусар­скому полку, где служили его близкие друзья — Чаадаев, Каверин и Раевский. Близко сошлись они уже на Кавказе.

Дочь Прасковьи Николаевны Ахвердовой — Дарья Федоровна Харламова, неразлучная с семьей Чавчавадзе, помнит Грибо­едова с детства, а В. К. Кюхельбекера называет «давнишним другом нашей семьи». Следовательно, знакомство Грибоедова с семьей Чавчавадзе и Ахвердовой уже имело характер прочной дружбы и постоянных посещений, во всяком случае в его пре­бывание в Тбилиси в 1821—1823 гг. К. А. Бороздин, автор очер­ка о Нине Александровне Грибоедовой, относит близкое зна­комство Грибоедова с домом Чавчавадзе уже к тому времени, когда Грибоедов перевелся из персидской миссии в Тбилиси чиновником по дипломатической части при Ермолове, то есть к периоду 1821—1823 гг. По воспоминаниям той же Харламо­вой, Грибоедов познакомился с Прасковьей Николаевной Ахвер­довой даже раньше, еще в 1818 г., по всей вероятности, в дни самого первого приезда в Тбилиси,— а именно тогда, когда со­стоялась его дуэль с Якубовичем ³¹⁵. А. Г. Чавчавадзе служил в Нижегородском полку с 1817 г., а с конца января 1821 по лето 1822 г. исполнял должность командира Нижегородского полка, стоявшего в Караагаче.

Таким образом, в годы пребывания Грибоедова в Тбилиси А. Г. Чавчавадзе мог постоянно общаться с ним то в городе, то в своем имении Цинандали, расположенном недалеко от Телави, то, может быть, и в самом Караагаче ³¹⁶.

У Ахвердовых в Тбилиси на склоне горы, близ потока Сала- лык, был дом и «чудный волшебный сад». Чавчавадзе жили у Ах­вердовых во флигеле; как пишет Д. Ф. Харламова, А. Г. Чавча­вадзе, который был «соопекуном моей матери над сестрой Софи и братом Егорушкой, нанимал небольшой наш флигель рядом с нашим большим домом; в нем жила его мать, жена — княгиня Саломе, и дети Нина, Катенька и Давид. Целый день находи­лись у нас девочки, а Катенька даже и жила у нас в одной ком­нате со мной и гувернанткой нашей Надеждой Афанасьевной, которой Грибоедов в одном из писем к матери шлет целый ака­фист приветствий». Грибоедов почти ежедневно обедал у Ахвер­довых и Чавчавадзе и после обеда играл детям танцы ³¹⁷.

Летом свидания переносились в имение Чавчавадзе, где всегда было шумно и полно гостей, главным образом из Нижего­родского полка. Княжеский дом стоял на крутом берегу реки Чебохури, и с его балкона открывалась вся долина Алазани, покрытая бесконечными садами. Вдали белели стены и сакли старого Телави, высился величавый древний Аллавердынский монастырь, а на горизонте стеною вставали снеговые горы. С широкого и всегда чисто прибранного двора цинандальского дома посетитель вступал в старый сад. Испанец Ван Гален оце­нивал цинандальский виноград выше лучшего винограда Ма­лаги. Нижегородцы жили дружной семьей, обычно обедали у
полковника, часто съезжались в Цинандали. Тут происходили споры, живой обмен мнений, обсуждение политических событий, чтение литературных произведений, игры, конные состязания, шумные и веселые трапезы с застольными песнями ³¹⁸.

4

«Тифлис скоро стал для меня вторым Петербургом»,— за­мечает Ван Гален в своих мемуарах. Это был основной культур­ный центр Грузии. Тут стараниями Ермолова был открыт бо­гатый офицерский клуб с библиотекой, которая выписывала не только русские, но и иностранные газеты, например, «Constitu- tionnel» — обычный источник информации о западноевропей­ских делах и для передовой молодежи Петербурга и Москвы. Выписывались и немецкие газеты. Среди русских газет и жур­налов выписывался, конечно, и «Сын отечества». «Газетные ваши вести я читаю с жадностию»,— писал Грибоедов в своем письме в редакцию «Сына отечества» (1819). О библиотеке этого клуба вспоминает в своих мемуарах Ван Гален. «Я член того клуба, который всякие газеты выписывает»,— пишет о себе Грибоедов, очевидно, имея в виду именно этот клуб. Нельзя не вспомнить, что декабристы нередко ссылались на иностранную прессу как на источник своего вольнодумства; так, декабрист Фонвизин пишет, как влияли на него «иностранные газеты, в которых так драматически представляется борьба оппозиции с правитель­ством в конституционных государствах». Матвей Муравьев- Апостол показывает: «Чтение иностранных журналов, а наи­более „Constitutionnel“, их (вольнодумческие мысли.— М. Н.) укореняли» ³¹⁹.

Новые документы из ермоловского архива рисуют живую картину того, с какой жадностью и с каким горячим сочувст­вием к революции передовая молодежь из Кавказского корпуса читает французские газеты, доносящие сведения о революцион­ных европейских событиях. Неизвестный «ермоловец», имя ко­торого друзья по понятным причинам скрыли под общим назва­нием «молодого москвича из хорошей семьи», пишет Ван Галену (подлинник по-французски): «Дорогой конституционалист! При­ми мою горячую благодарность за оба твои письма, принесшие столь хорошие новости. Здесь у нас европейские вести имеют цену, в других местах вовсе неизвестную. Сомневаюсь, чтобы существовал в мире еще какой уголок, где испанские события могли бы так поразить читателя, как нас они поразили в малень­ком нашем собрании П... (en notre petite reunion de P         ).

Когда европейские газеты появляются еженедельно и изве­щают о каком-либо политическом кризисе, каждый делает
свои предположения; вслед за сим приходит развязка, и, если она совпадает с предсказаниями, ничего удивительного в том нет, ибо она уже обозначалась со всеми своими возможностями в многочисленных дебатах, где выставлялись все «за» и «против». Но вот для нас, столь чуждых делам мира христианского, вдруг сразу газеты за три месяца! Мы читаем о восстании храбрецов на острове Леоне и видим, еще не дойдя до последнего номера, что Фердинанд приобрел популярность, что краеугольный ка­мень Конституции положен торжественно в центре блестящей столицы, что нация, доселе считавшаяся бездейственной (taxee

d’apathie), просыпается, потрясая.......................... (далее в подлиннике

проставлено И точек, соответствующих, невидимому, числу пропущенных слов.— М. Н.) своим примером! Чуть успели мы перевести дыхание, как вот памфлет Шатобриана,— и мы видим, что он все еще не перестал лжепророчествовать (prophetiser а faux...). Сколь счастливые перемены в твоем отечестве... история не являет нам ничего подобного,— это против всех теорий...»

Этот замечательный текст не нуждается в комментариях,— так и чувствуется в нем не только взволнованный и сочувствую­щий революции человек, но за ним и целая группа сочувствую­щих друзей, горячо обсуждающих европейские события. К со­жалению, нельзя пока догадаться, кто именно скрыт под наиме­нованием «молодого москвича из хорошей семьи» и что означает таинственная буква П.

В описанной атмосфере обсуждается не только положение России, но и западноевропейские события. Тут знают о положе­нии Польши, конгрессах, об убийстве Зандом писателя Августа Коцебу. Сюда, на Кавказ, является и живое напоминание об этом взволновавшем всю Европу событии — сын покойника, Морис Августович Коцебу. Он женился на дочери Ховена, и Грибоедов, посмеиваясь в письме к Н. А. Каховскому над тем, что «покойник Август Коцебу» породнился с Ховеном, добав­ляет: «Следовательно, в Тифлисе нельзя будет откровенно го* ворить об его литературном пачканье? Нет нигде уже в Русском царстве свободы мнения». Явный намек на то, что Тбилиси — единственное место в «русском царстве», где признается «сво­бода мнения»...³²⁰

Живым вестником событий, связанных с европейской рево­люционной ситуацией, был на Кавказе испанский революционер дон Хуан Ван Гален. Фантастическая биография этого человека притягивала к нему сердца и возбуждала особое внимание. Ван Гален родился на родине испанской революции — на ост­рове Леоне (1790). Юношей он вошел в народную испанскую борьбу против Наполеона и сражался вместе с герильясами. Когда рухнула конституция 1812 г., и Фердинанд VII в 1814 г. возглавил реакцию, начались аресты конституционалистов и
передовых деятелей. Испания покрылась сетью революционных обществ, подготовлявших открытое выступление. Ван Гален был другом полковника Квироги, его полковым товарищем. Будучи членом тайного общества, готовящего переворот, Ван Гален был арестован в сентябре 1817 г. и заключен в тюрьму святейшей инквизиции, где подвергался мучительным допро­сам и пыткам (на особом станке ему выкручивали руки), но никого не выдал. Друзья организовали его побег из тюрьмы, участница герильи скрывала его некоторое время в своей квар­тире, наконец его переправили в Лондон. Терпя тяжелую мате­риальную нужду, Ван Гален решил искать службу в такой стране, «которая никогда бы не была замешана в борьбу против Испании». Россия представилась ему именно такой страной. Через посредство банкира Таете Ван Гален был представлен бывшему в то время в Лондоне Блудову и, заручившись пись­мами к графу Румянцеву, братьям Тургеневым и Бетанкуру, выхлопотал русский паспорт и отправился в Россию, захватив довольно легкий багаж, состоявший из «небольшого чемолана, хорошего здоровья и твердых решений...» В 181& г. он добрался, наконец, до Петербурга. Ходатайство о поступлении на военную службу встретило сначала решительный отказ Нессельроде: «и так слишком много иностранцев». Но друзья — а их вскоре немало оказалось около бежавшего от испанской инквизиции революционера — надоумили Ван Галена сразу проситься на военную службу в «теплую Сибирь», на Кавказ, куда и так по­падают инакомыслящие. Посредничество адъютанта Але­ксандра I Андрея Голицына помогло делу, и Ван Гален был при­нят на службу к Ермолову майором в Нижегородский драгун­ский полк. Ермолов принял его отменно приветливо в той же станице Андреевской, где бывал у него и Грибоедов, и с первых же шагов Ван Гален начинает знакомиться, а потом и дружить с грибоедовскими знакомыми: Николай Самойлов, адъютант Ермолова, провожает его в кибитку главнокомандующего, Яку­бович, Бебутов, Чавчавадзе, Мадатов, Ренненкампф — его лучшие знакомые и сослуживцы ³²¹.

Пути его и Грибоедова могли скреститься: последний воз­вратился из Ирана и пробыл на Кавказе с 3 октября 1819 по 10 января 1820 г., а Ван Гален, побыв недолго у Ермолова в Андреевской станице, переехал затем в Тифлис и отправился от­туда в Караагач в Нижегородский полк 16 декабря 1819 г. Трудно предположить, чтобы друзья Грибоедова не осведомили его о прибытии нового и столь необыкновенного сослуживца. Сам Ван Гален знал о Грибоедове, что видно из его мемуаров: имя Грибоедова — в характерном испанском произношении «Гриваедов» («Grivaiedow», ср. «Jakouvowich») - дгажды им упомянуто (в рассказе о дуэли с Якубовичем). Эта любопытная,
сильно приукрашенная фантазией редакция, очевидно, восходит к рассказу Якубовича и выставляет обоих противников в лест­ном виде, оттеняя высокое чувство чести обеих сторон ³²².

Узнав о победе испанской революции, Ван Гален немедленно принял решение вернуться на родину. Просьба отпустить его в революционную Испанию вызвала возмущение легитимист­ских чувств Александра I. Александр приказал Ермолову не­медленно изгнать (expulser) мятежного испанца из русской ар­мии, арестовать и под конвоем препроводить на границу, где выдать австрийскому правительству, которое в лице Меттер- ниха отнюдь не было склонно поощрять революционеров 1820 г. Несколько дней Ермолов скрывал приказ, наконец, вызвал Ван Галена, сообщил о случившемся и... о своем решении царского приказа не выполнять. Он собственноручно выписал Ван Га­лену паспорт до границы, своею рукою написал ему французский аттестат о подвиге при Хозреке, скрепил его своею личной пе­чатью и подписью, перечислив вереницу своих высоких долж­ностей. Понимал, как опасно затеянное им дело и оберегая испан­ца, Ермолов посоветовал ему ни в коем случае не ехать ни через Петербург, ни через Москву, а ехать через Ростов на Дону и южные города прямо к самой границе — в Дубно, где находил­ся в это время приятель Ермолова генерал Гогель,— Ермолов дал Ван Галену личное письмо и последнему. Узнав, что у Ван Галена нет денег на дорогу, Ермолов выгреб из ящика стола все свои деньги, какие у него были,— 300 золотых голландских дукатов (33U0 франков), заставил испанца взять их, обняв его «с отеческою нежностью».

В английском тексте мемуаров Ван Галена содержится вы­разительная фраза: «Не нахожу возможным дать тут полное объяснение великодушного поведения со мною генерала Ермо­лова...» Книга выходила из печати при жизни Ермолова, и автор, очевидно, боялся ему повредить, хотя и сказанного в ней, разумеется, было больше чем достаточно для того, чтсбы воз­будить недоброжелательство царского правительства.³²³

Приведенный тут материал вносит новое в освещение той общей обстановки, в которой создавалась на Востоке рукопись «Горя от ума». Мы видим, что здесь, в далекой Грузии, находит свой отклик русское революционное движение, европейская революционная ситуация и переход ее в революцию. В Грузии неожиданно встречаем мы и живого представителя европейской революционной борьбы, сюда приходят письма революционного генерала Мины, имя которого не менее известно, чем имя Антонио Квироги. Неожиданно встречаем мы тут не только полную осведомленность и горячую реакцию на европейские события, но наличие передовых настроений и смелых поступков, вызванных революционным движением.

Укажем, что в тбилисском клубе, открытом Ермоловым, бывали путешественники из Индии, Греции, Хоросана. В де­кабре 1819 г. на службу в Нижегородский полк приехал капи­тан Унгерн, только что вернувшийся из заграничного путеше­ствия; годом позже Караагач посетил известный французский путешественник Гамба с сыном, поручиком французской кава­лерии. В порядке курьеза добавим, что на Кавказе в ермолов- ских войсках можно было встретить людей оригинальнейшей биографии: у Ермолова служил, например, карабахский тата­рин, принадлежавший к наполеоновскому корпусу мамелюков и входивший в личную стражу императора; он побывал с На­полеоном в Египте и Мадриде, получил из рук императора крест Почетного легиона за битву при Ваграме; во время от­ступления Наполеона из Москвы он был взят в плен и вернулся на родину, в Карабах ³²⁴.

5

Уже в связи с Неапилитанской революцией 1820 г. стали ходить слухи о том, что правительство предполагает послать русскую армию на усмирение восстания и что возглавит ее Ермолов. В конце 1820 г. Ермолов отправился посетить старика- отца в Орле, а затем в Петербург, по служебным делам, ожидая, что Александр I тем временем вернется туда из Лайбаха.

Александр I вызвал Ермолова из Петербурга в Лайбах, предполагая поставить его во главе армии, направляемой на усмирение Пьемонтского восстания.

Ссылаясь на болезнь, Ермолов, получив рескрипт о вызове в Лайбах 19 марта, оттянул отъезд на целых две недели и явился туда лишь в самом конце апреля, когда Неаполь уже был взят австрийцами. Об отмене своего назначения Ермолов услышал тут, как сам он пишет в дневнике, «без сожаления», мотивируя это «робостью» явиться на той же сцене, где незадолго до этого действовали Суворов и Наполеон. Трудно поверить этому, зная характер Ермолова,— он как будто бы без «стеснения» орудовал против Наполеона на Бородинском поле в 1812 г. и не «робел» действовать на Кавказе, где некогда действовал Александр Македонский... Подобное «соперничество» с великими именами лишь вдохновляло его. «Рассуждения мои, вероятно, казались основательными»,— пишет он в своем дневнике ³²⁵.

Уже в это время Ермолов был, несомненно, осведомлен о существовании декабристского тайного общества. Более того, он совершает поступки, которые никак нельзя оценить иначе как самое бесспорное сочувствие декабристам. Проезжая обрат­но на Кавказ через Москву, Ермолов, как показывал Никита Муравьев на следствии, вызывал к себе декабриста Фонвизина
и предупреждал его, что правительство осведомлено о тайном обществе. Действительно, правительство уже в конце 1820 г* получило сведения о Союзе Благоденствия ³²⁶.

Вероятно, осведомленность Ермолова восходила к его раз­говорам с императором и представителями высших сфер: поло­жение его там в конце 1820 г. было чрезвычайно прочно и тайн от него не было. Ермолов не пожелал в данном случае хранить правительственную тайну и предупредил своего бывшего адъю­танта Фонвизина, а по показанию Рылеева, и П. X. Граббе, также бывшего адъютанта Ермолова, о том, что правительству все известно. При встрече с Фонвизиным в Москве Ермолов воскликнул: «Поди сюда, величайший карбонари!» — и продол- жал: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (то есть Александр I) вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся». Подобное предупреждение звучало почти поощряюще. Это слова друга декабристов, а не прин­ципиального противника их движения. Разговор этот про­исходил, очевидно, в сентябре 1821 г., когда Ермолов проезжал через Москву, едучи обратно на Кавказ ³²⁷.

В это же время Ермолов, в сущности говоря, спас В. К. Кю­хельбекера. В сентябре 1820 г., когда Грибоедов томился в Тав- ризе, Кюхельбекер выехал из Петербурга за границу, сопровож­дая камергера двора Александра Львовича Нарышкина в каче­стве секретаря. Европа уже бурлила. Сведения об испанской и неаполитанской революциях задолго до этого потрясли Петер­бург. Кюхельбекер готовился погрузиться в кипящую полити­ческими волнениями, охваченную грозой Европу, заранее пред­видя впечатление от «борьбы народов и царей». В стихотворе­нии «Прощание» он писал перед отъездом за границу:

Пируй и веселись, мой Гений!

Какая жатва вдохновений!

Какая пища для души —

В ее божественной тиши Златая, дивная природа...

Тяжелая гроза страстей,

Вооруженная свобода,

Борьба народов и царей ³²⁸.

Сначала Кюхельбекер побывал в Германии, незадолго до это­го взволнованной убийством Коцебу; там же, в ноябре 1820 г., он посетил в Веймаре Гёте; в Ницце Кюхельбекер был как раз во время Пьемонтской революции. Значительное время он провел в Париже и на юге Франции. «Общественная жизнь здешняя поглотила меня»,— писал он матери из-за границы* К сожалению, «Путешествие» или «Европейские письма» Кю­хельбекера о его заграничном пребывании в 1820—1821 гг.

остались неизданными, но дошедшие до нас отрывки этих нуте"* вых заметок, цитированные Ю. Н. Тыняновым, стихи Кюхель­бекера и его письма к родным доносят до нас совершенно бес­спорные доказательства того, как глубоко захватила его именно политическая и общественная жизнь Европы, потрясаемой революцией.

Предчувствия, выраженные в его стихотворении при проща­нии с Россией, полностью сбылись: он стал свидетелем «борьбы народов и царей». Поэтическое вживание в эту борьбу делало его самого действующим в ней лицом. Он как поэт был всецело на стороне борющихся с царями народов. Неразлучная с его поэтическим мировоззрением тема жизненного призвания поэта и жизненного подвига активного деятеля прекрасно воплощена в его стихах того времени. Эти переживания возникли еще в Германии, охваченной общественным брожением, как отклики на волновавшее всех греческое восстание. В стихотворения «К друзьям на Рейне» (1821) Кюхельбекер писал:

Да паду же за свободу,

За любовь души моей,

Жертва славному народу,

Гордость плачущих друзей ³²⁹.

В стихотворении «Ницца» Кюхельбекер предвидит гибель Пьемонтской революции, скорбя об этом неизбежном конце и горячо сочувствуя вольности:

Гром завоет. Зарев блески Ослепят унылый взор.

Ненавистные тудески Ниспадут с ужасных гор.

Смерть из тысяч ружей грянет,

В тысячах штыках сверкнет,

Не родясь, весна увянет,

Вольность, не родясь, умрет ³³⁰.

По приезде в Париж в марте 1821 г., Кюхельбекер сразу по­грузился в кипящую политическую жизнь этой столицы мира. Сюда стекались все новости о ходе революционного движения, тут жарко и страстно, на все лады, обсуждались вопросы евро­пейской политики. Кюхельбекер посещал заседания палаты депутатов, собрания политических деятелей, писателей, журна­листов. Его приняла и оценила эта общественная среда. Бенжамен Констан, с которым он познакомился, организовал лекции Кюхельбекера, посвященные истории российской словес­ности, «в королевскохМ Афинее в Париже». Лекции Кюхельбекера (на французском языке) имели громкий успех,— позже он вспо­минал, что ему «рукоплескал когда-то град надменный, соблазн
и образец, гостинница вселенной». После одной из лекций, где Кюхельбекер говорил о значении вольного Новгорода и его веча в истории России, русское посольство приказало ему лек­ции немедленно прекратить и вернуться в Россию. Директор лицея Энгельгардт писал о Кюхельбекере: «Чорт его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся, запорол чепуху, так что Нарышкин его от себя прогнал, а наш посланник запретил читать и, наконец, выслал его из Парижа. Что из него будет, бог знает» ³³¹.

Кюхельбекер был выслан на родину в очень опасный поли­тический момент: в жизнь уже проводилась тяжелая система реакционных мероприятий, вызванных восстанием Семеновского полка (октябрь 1820 г.). В армии была усилена слежка, обе столицы были под особым надзором, копились сведения о недо­вольных, об агитаторах. Судьба Кюхельбекера могла быть чрез­вычайно тяжелой, если бы не помощь Ермолова. Кюхельбекер показывает об этом на следствии: «В 1821-м году, возвратясь в С. Петербург, в скорости после того, когда возвратился туда же из Лайбаха генерал-от-инфантерии Ермолов, я был реко­мендован ему Александром Тургеневым и управляющим мини­стерством иностранных дел графом Нессельродом и принят им на службу для особых поручений в Грузии с чином коллеж­ского ассесора». Александр Тургенев, принявший столь живое участие в судьбе Кюхельбекера, писал П. А. Вяземскому о своих хлопотах в пользу попавшего в беду поэта. Переговоры кончились успешно, удалось добыть согласие императора. 6 сентября 1821 г. А. Тургенев писал Вяземскому: «Кюхель­бекер едет сегодня или завтра с Ермоловым. Мы устроили его дело. Государь знал все о нем; полагал его в Греции и согла­сился определить его к Ермолову. Я этому душевно рад, еду благодарить Ермолова».

Он гордо презрел клевету,

Он возвратил меня отчизне:

Ему я все мгновенья жизни

В восторге сладком посвящу,—³³²

писал Кюхельбекер о Ермолове.

Обо всей этой истории дано крайне неточное представление в биографии Грибоедова, предпосланной академическому изда­нию его сочинений. Там сказано, что, вернувшись в Россию, Кюхельбекер, «по рекомендации петербургских друзей и по личному желанию Ермолова (несомненно, поддержанному Гри­боедовым)», получил место в Тбилиси. Грибоедов никак не мог высказаться по этому вопросу и «поддержать желание Ермоло­ва*, ибо в августе — сентябре 1821 г., когда разыгрывалась вся эта история, он был еще в Иране, а Ермолов — в Петербурге ³³³.

Кюхельбекер приехал в Грузию вместе с Ермоловым в конце

1821    г. Он быстро и близко вновь сошелся с Грибоедовым. Он был для него как бы живым посланцем революционной Европы, человеком, полным самых свежих новостей и впечатлений, тем, кто мог донести до него европейскую атмосферу во всей ее непосредственности и полноте.

Какую роль играли эти вести? Как для Кюхельбекера и Грибоедова, так и для декабристов они обостряли вопрос о России. Вести с революционного Запада были прежде всего, так сказать, «катализатором» — ускорителем созревания рус­ской передовой общественной идеологии. Страстное желание принять участие в революционной борьбе Запада было лишь новым проявлением стремления к активному переустройству действительности.

«Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого Грибоедова,— писал Кюхельбекер матери 18 декабря 1821 г.— Он был около двух лет секретарем посольства в Персии; сломал себе руку и будет жить теперь в Тифлисе до своего выздоровле­ния. Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном, чистом персидском тоне доставляют мне бесконечное наслаж­дение». Как указал Ю. Н. Тынянов, речь идет тут о восточной поэме Грибоедова «Странник», от которой дошел до нас лишь отрывок, известный под названием «Кальянчи». Кюхельбекер еще не пишет матери о чтении «Горя от ума», но можно предпо­ложить, что это чтение, вероятно, и началось тогда же или вскоре. Кюхельбекер был свидетелем возникновения комедии. «Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне, по крайней мере, мне первому читал каждое отдельное явление непосред' ственно после того, как оно было написано»,— записал Кюхель­бекер в своем дневнике.

Несколько произведений Кюхельбекера отражают желание участвовать в борьбе восставшей Греции:

Века шагают к славной цели —

Я вижу их,— они идут!

Уставы власти устарели:

Проснулись, смотрят и встают Доселе спавшие народы.

О радость! Грянул час, веселый час свободы.

Друзья! Нас ждут сыны Эллады!

Кто даст нам крылья? Полетим!..³³⁴

Стихотворение «Пророчество» также призывает к участи в греческом восстании. Оно содержит упоминание и о месте, где было написано: Тбилиси. Характерна его связь с темой о про­роке — о призвании поэта (1822).

Глагол господен был ко мне,

За цепью гор на Курском бреге:
«Ты дни влачишь в ленивом сне,

В мертгящей душу вялой неге!

На то ль тебе я пламень дал И силу воздвигать народы?

Восстань, певец, пророк свободы!

Вспрянь! возвести, что я вещал».

В этой же сюите находится стихотворение «К Ахатесу», сребуюгцее особого внимания. Данная Ю. Н. Тыняновым да­тировка (1821) приблизительна и вызвана лишь тематикой сти­хотворения, посвященного греческому восстанию. Ахатес — Fidus Achates — друг Энея, верность которого стала символиче­ским образом дружеской верности. Кто другой в эти годы, кроме Грибоедова, мог получить от Кюхельбекера столь лестное и высокое наименование? Мы не встречаем в 1821—1822 гг. около Грибоедова какого-либо иного человека, который был бы связан с Кюхельбекером столь же тесными узами дружбы. Поэтому мне представляется правдоподобным, что стихи «К Ахатесу» адресованы именно Грибоедову, тем более, что только что иско­лесивший Европу Кюхельбекер вполне может подойти иод срав­нение с Энеем. Если это так, то естественно сделать вывод, что Гри боедов и Кюхельбекер были одних политических настрое­ний в бурные 1821—1822 гг. и оба горели желанием принять участие в борьбе. Каковы бы ни были индивидуальные окраски п< литических взглядов обоих друзей, не дошедшие до нас в утраченных документах, имеются все основания предположить, что близкая дружба была обусловлена общностью основных политических настроений:

Ахатес, Ахатес! ты слышишь ли глас,

Зовущий на битву, на подвиги нас?

Мой пламенный юноша, вспрянь!

О друг, полетим на священную брань.

Кипит в наших жилах веселая кровь,

К бессмертью, к свободе пылает любовь,

Мы смелы, мы молоды: нам Лететь к Марафонским святым знаменам.

И в вольность и в славу, как я, ты влюблен,

Навеки со мною душой сопряжен!

Мы вместе помчимся туда,

Туда, где восходит свободы звезда...³³⁶

Обращает на себя внимание и биографическое совпадение: Грибоедов, несомненно, был влюблен и в вольность и в славу. Опять стихи Кюхельбекера оказываются зеркалом, в котором отражается уже не только тематика разговоров с другом, но и политические настроения Грибоедова, совпадающие со вре­менем оживленного творчества «Горя от ума».

Восстанавливая тут идейную среду, окружавшую Грибоедо­ва во время создания «Горя от ума», отметим и его состояние
в это время: он был на подъеме, полон сил и энергии. В 1821 г, в Тбилиси Кюхельбекер запечатлел его в творчестве: это — полный жизни и подъема портрет: деталью этого портрета яви­лась даже «резво-скачущая кровь», насмешившая Пушкина:

Но ты,— ты возлетишь над песнями толпы!

Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства,

Веселье тихое и светлая любовь,

Святые таинства высокого искусства И резво-скачущая кровь³³⁶.

Перед нами — пример глубокой творческой дружбы, взаимо­действия поэтов, В дружеском общении раскрывалось немало тем, касавшихся творчества: постоянно занимала Кюхельбекера и Грибоедова тема высокого призвания поэта и гражданского служения, вопрос о русском языке, об особенностях поэтиче­ского русского слога, о высоких формах гражданской поэзии; обсуждались вопросы народности в литературе и особенностях реалистической драматургии. Но для настоящего исследования необходимо подчеркнуть тему высокой политической идей­ности ³³⁷.

Такова была подлинная атмосфера создания национальной русской комедии, которая писалась в такие необыкновенные годы революционного подъема. В этом отношении поэзия Кю­хельбекера — как бы зеркало тематики разговоров с Грибо­едовым. И Кюхельбекер, и Грибоедов, несомненно, прекрасно осведомлены о политических событиях. Кюхельбекер сокру­шенно каялся на следствии в 1826 г.: «Клянусь и обещаюсь воз­держаться впредь от всяких дерзких мечтаний и суждений каса­тельно дел государственных, ибо уверился, что я для сего слиш­ком недальновиден...» Отсюда можно умозаключить, что раньше он никак не воздерживался от дерзких мечтаний и суждений касательно дел государственных и полагал себя в суждениях дальновидным. Поэтому кое-когда ясно звучащая для нас в его стихах политическая тематика — лишь часть, осколок разгово­ров с Грибоедовым. Разговоры были еще богаче и, несомненно, касались «дел государственных» ⁸³⁸.

И Кюхельбекер, и Грибоедов были в политическом отноше­нии чрезвычайно образованными и хорошо осведомленными людьми своего времени. Отдельные отзвуки, мелкие признаки этой осведомленности то тут, то там мелькают в документаль­ном материале. Стихи Кюхельбекера, относящиеся к 1822 г., «Пророчество» — отзвук прекрасной осведомленности о между­народном положении: он вполне в курсе дел, ему прекрасно известна позиция по отношению к восставшим грекам, которую заняла Англия, известна английская оценка положения в Тур­
ции. Осведомленность в революционной истории прошлого прорывается даже в ответах Кюхельбекера следствию: «Высо­чайше учрежденному Комитету известно, какое различие, какая противоположность даже мнений, видов и целей откры­лась в течении французской революции между членами одного и того же первоначально Политического клуба»³³⁹. Можно усом­ниться, чтобы эти тонкости были хорошо известны членам след­ственного комитета, но Кюхельбекеру-то они, несомненно, были ясны. «В навруз (первый день иранского Нового !ода.— М. // ) мы, как революционные офицеры, перед нами церемо­ниймейстер, проезжаем несколько улиц...»,— пишет в 1819 г. Грибоедов в своих путевых записках. И тут случайная ассоциа­ция ведет к сложной сумме конкретных сведений о революции, ее истории и быте.

Как видим, общение Грибоедова с Кюхельбекером далеко не ограничивалось чтением библии, восторгом перед ее поэтиче­скими красотами, пристрастием к славянизмам и обсуждением легенд Востока. Пушкин, обращаясь к Кюхельбекеру в стихах, посвященных лицейской годовщине, писал:

Приди; огнем волшебного рассказа Сердечные преданья оживи;

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

Что означают «бурные дни Кавказа»? Неужели они «бурные* только потому, что Кюхельбекер тут дрался на дуэли с Похви- сневым и падал с лошади? Не шире ли и не глубже ли этот пуш­кинский образ? Впечатления от великих европейских собы­тий, замысел бежать к восставшим грекам — не входит ли и это все в пушкинский эпитет?

6

Подведем некоторые итоги. Мы обрисовали общественную атмосферу первого восточного периода жизни Грибоедова, когда загорается особым творческим пламенем замысел «Горя от ума» и, загоревшись, вступает в период своего окончательного станов­ления. В это время детализируется, разрабатывается общая композиция пьесы и пишутся два ее первых акта.

Особо надо подчеркнуть обычно упускаемый из виду или мало характеризуемый первый творческий момент — разра­ботку общей композиции. Логически этот процесс, очевидно, сначала предшествовал, а затем и сопутствовал работе над двумя первыми актами. Нельзя было, оживив старый замысел,

сразу сесть за первый акт, не продумав еще и еще раз предпола­гаемого хода действия в целом. Нельзя было набросать первую сцену с Лпзой и часами у закрытой комнаты Софьи, не соотне­ся ее с последующим развитием действия, не осознав внутрен­него взаимодействия следующих сцен пьесы с первой. Конечно, работа над композицией — органический элемент всего после- дующего творческого труда Грибоедова: существенные моменты развертывающегося сюжета, которые для нас полностью срос­лись с пьесой и совершенно от нее неотделимы, приходили ему в голову и в самом конце творческого периода; так, известно, что сцену под лестницей в последнем акте он придумал уже в 1824 г., когда ехал из Москвы в Петербург. Но, конечно, основная разработка композиции логически не может не от­носиться в самой значительной своей части именно к началу усиленной работы над пьесой. Поэтому первая половина работы над «Горем от ума», протекшая на Востоке, имеет особое зна­чение. Отсюда и важность восстановления той общественной атмосферы, в которой она протекала.

Мы видим, что интересующее нас время полно глубоких впечатлений общественного характера и возбужденных ими от­ветных волнений. Творчество Грибоедова развертывалось в годы живого общения с такой передовой товарищеской средой, кото­рая взволнованно и глубоко реагировала на общественные про­цессы в своей стране, и на революционные события. Это обод­ряло, напрягало, углубляло работу мысли Грибоедова над по­ложением своей родины. Это вызывало к жизни обоснованные соображения о возможности революционного взрыва и в Рос­сии. Страстное желание принять участие в европейских собы­тиях — притти на помощь восставшей Греции, например,— было, прежде всего, проявлением жажды деятельности и для своей родной страны, формой неудовлетворенного желания быть активным. Конечно, в этом сложном процессе, в восприятии действительности такой своеобразной и глубокой личностью, какой был Грибоедов, было целое море индивидуальных оттен­ков, которое исследователь не в силах восстановить, несмотря на все свои труды,— иногда по причине гибели драгоценных документов, которые это отражали, иногда и в силу того, что эти особенности вообще не были запечатлены в документальном материале. Однако основная линия ясна и в результате изло­женного выше. Совершенно ясно, что распространенный вывод о том, что Грибоедов на Востоке будто бы «терял связи с поли­тическим движением», совершенно неправилен ³⁴°.

Однако ряд индивидуальных и немаловажных моментов творчества в изучаемый восточный период все же дошел до нас: напомним прежде всего об особой сосредоточенности мысли Грибоедова на ходе исторического процесса, на движении исто­
рии. Мысли об этом предшествовали творческой вспышке, разгару творчества над комедией, были ее спутником и фоном творчества. Важно и непрерывное восприятие восточных впе­чатлений — Кавказа и Ирана — в историческом плане, в соот­ношении их к историческому процессу. Поистине, «от одного конца Европы до другого», как говорил Пестель, было видно «везде одно и то же»... Исторический процесс шел вперед, раз­вивался, каждая страна находилась на каком-то закономерном этапе развития, Иран пребывал на уровне наблюдений Олеа- рия, шах походил на Елизавету, дщерь Петрову... Хлынувшие далее впечатления от европейских революций только усилили и углубили этот же процесс и, главное, обострили восприятие самой России — родины — в ее историческом движении. Срав­нение родины с волнующимся Западом, понимание человека как активной силы, творящей историю, требование активности от себя, восприятие признаков нового в истории родины, пони­мание ее настоящего как движущегося к какому-то разрешению комплекса событий и напряженное ожидание их исхода — пе- стелево «должно же что-нибудь произойти», столь свойственное всему декабристскому кругу,— таковы были важные черты творческого процесса.

Память неизменно уводит Грибоедова в Россию. В отдале­нии от родины он воспроизводит ее образы с особой яркостью. Творческая работа над «Горем от ума» была для Грибоедова жизнью на родине и участием в ее борьбе.

В это время Грибоедов еще был полон веры в радостный, положительный исход работы исторических сил и веры в себя. Пока еще — на изучаемом этапе — нет признаков никакого политического «скепсиса». Он пока все еще похож на Александра Одоевского 1825 г., о котором также можно было бы сказать, что у него «резво-скачущая кровь»...

Особенности творческого процесса «Горя от ума» связаны о острым чувством иранского одиночества и тоски по родине. «Процветаем в пустыне, брошенные людьми и богом отвер­женные»,— пишет Грибоедов Н. А. Каховскому из Тавриза в декабре 1820 г. Он мечется и томится в иранской пустыне. «Что ты скажешь, мое золото, коли я вытерплю здесь два года»,— пишет он Бегичеву в 1819 г. Тем острее были воспоминания о родине, желание жить в ней хотя бы в воображении. Вспо­миналась она вся — в деталях и конкретных картинах. Вспо­минался чердак Шаховского, сам Шаховской, его «горячность в спорах», Катерина Ивановна — «не поверишь, как память об этом обо всем иногда развеселяет меня в одиночестве, в кото­ром теперь нахожусь». Известия из России шли мучительно медленно и не могли насытить жажды сведений о родине: «До меня известия из России доходят, как лучи от Сириуса,—
через шесть лет»,— пишет Грибоедов Катенину в феврале 1820 г. «Письма тех, которые меня помнят, томятся целый век на почте, пока мне удастся их оттуда получить» ³⁴¹.

Грибоедов — глубоко общественный человек — жадно ло­вил известия из России: «Наведываюсь у приезжих обо всем, что происходит под вашим 60 градусом северной широты; все, что оттуда здесь узнать можно, самые незначущие мелочи силь­но действуют на меня, и даже газетные ваши вести я читаю с жадностию»,— пишет Грибоедов в редакцию «Сына отечества» (1819) ³⁴². В отличие от Грузии, в Иране Грибоедов не имеет нужной ему сочувствующей, воспринимающей людской среды. Он, хорошо знавший себя, предвидел эту сторону, когда в раз­говоре с Нессельроде еще до своего отъезда в Иран говорил: «Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии...» В письме к Катенину в феврале 1820 г., хоть и в шутку, а не без горечи приводит он арабский стих: «Худшая из стран — место, где нет друга». Он с горечью вспоминает и о том, что в Петербурге «было много охотников до моей музы». Творчество Грибоедова на глубоко русскую тему — требовало именно русской среды: «читать некому, сотруженники не рус­ские». Творчество вспыхнуло и долгое время длилось, когда он попал в Тбилиси, общественная среда которого описана выше. Это уже не было иранским одиночеством,— тут была жизнь, связанная с родиной, сюда стекались вести из России, тут были сочувствующие и друзья, первым из которых был Кюхельбекер³⁴³.

Мы знаем, что Грибоедов, закончив «Горе от ума», много­кратно и охотно читал его товарищам и литераторам в разно­образных кружках Петербурга (подчас «в закоулках»,— как говорил сам) и даже уставал от этих чтений. Но, очевидно, чте­ние законченного произведения — это было для него одно, а чтение в процессе еще незавершенного творчества только что созданных сцец — совсем другое. Он читает вновь созданные сце­ны и в процессе творчества, но только очень близким друзьям— Кюхельбекеру, позже Бегичеву и его семье, в деревне Бегиче­вых, где он тогда жил. Но читать еще незавершенное произве­дение, только что созданные его сцены не столь близким людям, как Кюхельбекер и Бегичев, он явно не мог: когда в мае 1822 г. Кюхельбекер после дуэли с Похвисневым вынужден был уехать с Кавказа, Грибоедов писал ему (в октябре 1822 г.): «теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое- что читаю изредка свое или чужое; а людям — ничего; некому».

Только бы не остаться на Востоке, только бы вернуться в Россию — такова постоянная мысль Грибоедова. Он то просит

об   отставке (1820), то тревожится, как бы Ермолов не нашел ему места судьи или учителя в Тбилиси. Однажды он его про­сил об этом, но это может закрепить его в Грузии, и он пишет

Н. А. Каховскому письмо с просьбой помешать исполнению своего прежнего желания ³⁴⁴.

Из очерченного ясно: творческая работа над «Горем от ума» была для Грибоедова жизнью на родине и участием в ее борьбе. Он включался через нее именно в то историческое движение времени, которое он так остро ощущал и над которым так много думал на Востоке.

Замысел развивался и ширился, вставали образы, воспроиз­водившие дорогую — и столь недостижимую — русскую жизнь. Автору было только двадцать пять лет или немногим более. Иранские степи, чужие дома, плоские кровли выжженного солн­цем Тавриза, грузинские сакли и горы Кавказского хребта. Арарат, тбилисские улицы, виноградники Цинандали и старый монастырь у Телави, раскаленный от солнца воздух иранской пустыни, духота летней грузинской ночи и томящая жара полу­дня — все это исчезало. Зимнее утро смотрело в московский дворянский дом сквозь щели ставен. Играли большие часы в столовой. По московским улицам давно валил народ, в доме поднимался шум и ходьба — мели и убирали. Те семьсот верст, которые отделяли Москву от Петербурга,— их можно было про­лететь па русских полозьях сквозь снежную бурю и ветер за сорок пять часов для свидания с любимой девушкой. Вечером слышалась хмузыка, танцовали под фортепьяно в московском барском доме. Старуха битый час ехала с Покровки — бушевала московская метель. Старый барин, член «Английского клоба», хлопотал о выгодном для дочери женихе. Все было по-особому мило, все это было родным, русским, московским, с «особым от­печатком». Но вместе с тем в этом родном и знакомом мире сей­час же рождалось отталкивание и притяжение, ненависть и любовь, презрение и восхищение: он двигался, этот родной и любимый мир образов, двигался по тонко подмеченному, улов­ленному, схваченному в действительной жизни направлению— вместе с движением всего человечества. В силу этого движения любимая родина шла к своей высокой судьбе.

В этом движении родпны, в борьбе за ее новую жизнь, за ее высокую судьбу надо было участвовать со всею страстью. Молодой герой, которому были доверены мысли и чувства моло­дого автора, защищал их от суда старого мира. «А судьи кто?»— гневно спрашивал он, бросаясь в бой. Единый мир образов, ми­лый в целом, как мог он быть мил только художнику, двигался коллизией двух противостоящих миров, двух лагерей. «Дух времени» заставлял «умы клокотать». Поднимался занавес. Начиналась комедия.

ЧАСТЬ И

„ГОРЕ ОТ УМА*

«...будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народныхь.

ДВА ЛАГЕРЯ

1

«Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным»,— писал Пушкин А. Бестужеву после чтения «Горя от ума». План и завязку комедии он относил далее именно к области этих законов ³⁴⁵. В че*м же существо завязки пьесы, ее плана, а стало быть, и того композиционного стержня, на котором держится развитие сюжета? Автор волен придумать любую завязку и избрать любой композиционный стержень, но, выбрав их, он уже признает их внутренние за­коны и покоряется тому внутреннему движению, той причин­ности, которую они порождают.

Вдумываясь в композицию пьесы «Горе от ума» и порожден­ные ею внутренние законы взаимодействия героев, мы ясне различаем в пьесе два лагеря: лагерь молодой России, представ­ленный Чацким, и лагерь крепостников, защитников косной ста­рины, представленныйФамусовым,Скалозубом,Хлёстовойи мно­гими другими. Пафос героя в том, что он борется один против многих. Но тем не менее нужно говорить о лагере, к которому принадлежит герой, а не о герое-одиночке. За Чацким с боль­шим искусством и тактом художника беглыми и тонкими ли­ниями второго плана очерчены его сторонники. Это не только двоюродный брат Скалозуба, который оставил вдруг службу, хотя ему следовал чин, «крепко набрался каких-то новых пра­вил» и «в деревне книги стал читать». Это не только князь Федор, племянник княгини Тугоуховской, который обучался в вольно­думном Петербургском педагогическом институте и в силу этого «чинов не хочет знать». Очевидно, к тому же лагерю принадлежат и «профессоры» Педагогического института, упражняющиеся в «расколах и безверьи». Отнесем сюда и студентов, обученных «расколам и безверью», представленных уже упомянутым кня­зем Федором. Сюда же относятся сторонники «ланкарточных взаимных обучений», а также какие-то люди, руководящие

ученьем и обучающиеся в этих — «как бишь их»— пансионах, школах, лицеях, от которых старуха Хлёстова впрямь готова сойти с ума.

Не забудем, что, по словам Софьи, Чацкий «в друзьях осо­бенно счастлив», очевидно, эти друзья — его единомышлен­ники, ведь не Скалозубы же они. В жизни Чацкого наступил момент, когда ему стало «скучно» в доме Фамусовых, даже не­смотря на любовь его к Софье,— и он «съехал» оттуда — оче­видно, не в пустыню и одиночество, а в какой-то оживленный мир единомышленников, тех самых «друзей», о которых говорит Софья. «Теперь пускай из нас один, из молодых людей, найдется: враг исканий, не требуя ни мест, ни повышенья в чин, в науки он вперит ум, алчущий познаний»,— говорит Чацкий во мно­жественном числе о представителях молодого поколения,— явно не об одном из них, а о многих. Тот «недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых», у которого в голове найдутся здравые мысли и который будет протестовать против раболепства перед иностранцами,— этот недруг может найтись, по мнению Чац­кого, «и в Петербурге и в Москве». «Вот то-то, все вы гордецы! Спросили бы, как делали отцы? учились бы на старших глядя!»— восклицает Фамусов, не случайно употребляя выразительное множественное число.

Когда Фамусов говорит: «Ужасный век!» — и добавляет: чВсе умудрились не по летам»,— он явно говорит о каких-то многих представителях молодежи. Когда Чацкий говорит, что нынче «вольнее всякий дышит», он тоже говорит о каких-то многих своих сторонниках, ощущающих нужду в этом вольном дыхании. «Где — укажите нам — отечества отцы...»,— говорит Чацкий Фамусову, и это множественное число — отнюдь не риторическая формула. Когда Фамусов говорит, что «нынче пуще чем когда безумных развелось людей и дел и мнений»,— он явно говорит о многих, а не об одном Чацком. «А? как п© вашему? По нашему смышлен»,— восклицает Фамусов о низко- поклонном Максиме Петровиче, и это множественное число с большой выразительностью говорит именно о двух лагерях. Очевидно, уже существуют многие люди, готовые осмеять при­дворного низкопоклонника, отважно жертвующего затылком для потехи власть имущих,— иначе Чацкий не употребил бы выражения: «Нынче смех страшит и держит стыд в узде». Ведь пугал, очевидно, не смех какого-то одного человека, а смех многих, расходящимися раскатами звучавший по России. Множественное число многих глаголов и существительных — своеобразный персонаж комедии, и персонаж немаловажного значения.

Таким образом, круг единомышленников Чацкого гораздо шире, чем кажется с первого взгляда. Необходимо говорить
именно о двух лагерях в пьесе. И лишь пафос героя и драма- тизм его положения оттенен тем, что вот тут, в доме Фамусова, он борется один против многих.

Наличие двух лагерей в пьесе представлялось важнейшим композиционным моментом и самому автору. Грибоедов пишет в своем известном письме к Катенину о «Горе от ума», характе­ризуя позицию героя в пьесе: «этот человек разумеется в про- тивуречии с обществом, его окружающим». «Разумеется» не взято в запятые, это не вводное слово,— это глагол в роли ска­зуемого данного предложения. Дополнительно углубляет и комментирует эту же сторону дела В. К. Кюхельбекер: «В «Горе от ума», точно, вся завязка состоит из противоположности Чац­кого прочим лицам... Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов,— и только». Кюхельбекер справед­ливо полагает, таким образом, что движение в пьесе дается антагонизмом двух лагерей. Мы вправе предположить, что это мнение — не случайное умозаключение далекого читателя, а результат многократного обсуждения пьесы и ее замысла с другом — Грибоедовым. Употребляя выражение Леонардо да Винчи, «il primo motore» («первый двигатель») пьесы — обще­ственная коллизия, наличие двух лагерей ³⁴⁶.

В каком отношении к лей развивается любовная драма? Раскрытая в своих глубоких пружинах и тонко прокомменти­рованная И. А. Гончаровым, она стала общепризнанным эле­ментом сюжета. Нередко отношение любовной драмы к обще­ственному содержанию пьесы формулируется в грибоедов ской литературе так: она-де существует «самостоятельно», «кроме» социального содержания. Никак нельзя с этим согласиться^ Любовная драма развивается в глубокой связи с коллизией двух лагерей. Эта коллизия как бы кольцом охватывает любовную драму и несет ее в себе, соединяя свое движение с ее развитием и придавая ей особую остроту. Герой принадлежит тому социаль­ному миру, который противостоит лагерю его соперника. Пред­ставим себе на одну минуту, что соперник Чацкого — человек одного с ним лагеря, одних убеждений, некий Чацкий № 2, какой-либо Каховский или Якушкин, личные романы которых теперь хорошо известны. Мы немедленно чувствуем, как начи­нает колебаться самый костяк композиции пьесы. Мы потрясаем самую систему событий и хотим извлечь из нее нечто такое, на что пьеса опирается, на чем держится все соотношение ее ча­стей. В самом деле: Чацкий, вернувшись в Москву, находит, что сердцем Софьи овладел Чацкий № 2, собрат по убеждениям. Любовное столкновение сейчас же теряет элементы обществен­ной коллизии, и, что самое важное, пьеса вообще останавливает­ся. Перестают действовать именно те признанные самим автором
над собою законы, которые пустили в ход движение пьесы. В предположенном нами случае исходов любовного конфликта могло бы быть только два: Чацкий мог бы противодействовать благородному сопернику или содействовать ему. В первом случае Чацкий мог бы вступить в борьбу с соперником лишь на «общечеловеческой» основе противопоставления одного силь­ного чувства другому, и «Горе от ума» немедленно исчезло бу вообще, полностью переродившись в чисто любовную пьесу. Во втором случае, если Чацкий, движимый чувством благород­ного самоотречения, в силу каких-то особых поводов отказался бы от своей любви и стал бы помогать другу отбивать Софью у лагеря Фамусовых, Чацкий немедленно стал бы второстепенным лицом, а пьеса также перестала бы быть «Горем от ума».

Держит любовную интригу в том виде, в каком она раскры­вается в пьесе, именно общественное противоречие — столкно­вение двух лагерей. Социальная коллизия охватывает любов­ную драму, несет ее в себе и вместе с тем движется в ее эпизо­дах, как кровь в сосудах организма. Если соперник Чацкого принадлежит одному с ним лагерю, Чацкий уже не может ска­зать Софье: «Когда подумаю,— кого вы предпочли...» Он уже не имеет никаких оснований воскликнуть о сопернике: «Она его не уважает!» или: «Шалит, она его не любит...» Более того,— новое обстоятельство начинает касаться прямо всех деталей пьесы, даже мелких этапов ее внутреннего хода, и пожирать их, как пламя пожирает рукопись. Не будем уже говорить о том, что пьеса рухнула бы еще до приезда Чацкого: Якушкин не ответил бы озадаченному Фамусову, что спешил на его голос «с бумагами-с», а, застигнутый отцом врасплох, конечно дей­ствовал бы открыто и прямо,— и приехавший Чацкий застал бы бурную развязку пьесы вместо начала первого акта. И пер­вый разговор Чацкого с Софьей существеннейше меняется, и даже не столько меняется, сколько полностью исчезает: она, привыкшая к таким же разоблачительным речам Чацкого № 2 и, очевидно, любящая эти речи любимого человека, не будет иметь решительно никаких оснований воскликнуть: «Гоненье на Москву!» или: «Не человек, змея!», или язвительно пред- дожить Чацкому свести его с тетушкой, «чтоб всех знакомых перечесть». Да и на балу не произошло бы никакого скан­дала, потому что Чацкий не имел бы повода смеяться над Молчалиным — «громоотводом», умеющим моську во-время погладить...

Не менее двух лагерей должно существовать во всяком дра­матургическом произведении. Автор волен силою своей худо­жественной фантазии создать любые сталкивающиеся группы, выдумать их. Существенным качеством «Горя от ума» является то, что конфликт противоборствующих групп не выдуман авто­
ром, а кровно принадлежит исторической действительности. Лагери, с огромной новаторской смелостью выведенные на сцену Грибоедовым, были явлением самой русской жизни.

Более того,—дифференциация двух лагерей дошла до быта, до повседневности. За ней не надо ездить на квартиру к Никите Муравьеву или выискивать ее на сборищах у декабриста Глин­ки. Нет, она налицо, в сущности, повсюду, так глубоко захва­тила она дворянское общество. Тончайшей художественной чертой «Горя от ума» является именно то обстоятельство, что общество делится на два лагеря, собственно говоря, в первой попавшейся и самой обыкновенной дворянской гостиной. Ни­каких особых сборищ нет в доме Фамусовых — это рядовой дворянский дом. Чацкий приезжает туда не сражаться со ста­роверами, а на свидание с любимой девушкой. И, приехав совсем для другого, он немедленно выявляет собою деление общества на два лагеря.

Но это еще не,все. Создавая глубоко реалистическое про­изведение, Грибоедов воспользовался формой классической светской комедии: он сохранил и внешние ее признаки — пре­словутые «три единства» — места, времени и действия. Но, за­ставив эту форму служить новой эпохе и новым целям, он сей­час же оказался новатором и в области самой формы. Явившись автором русской национальной комедии, отражающей новую -эпоху и служащей ее задачам, Грибоедов развернул действие прежде всего силой реального исторического конфликта двух общественных лагерей. Продолжим приведенную ранее цитату Кюхельбекера: «Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов,— и только. Это очень просто, но в сей-то именно простоте— новость, смелость, величие того поэтическо­го соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его неловкие защитники». Кюхельбекер тут совершенно прав. Поэтому и форма классической комедии не мешает нам не только признать Грибоедова реалистом, писателем новой эпохи, но одновременно и новатором формы. Карл Маркс пишет: «Обычной судьбой нового исторического творчества является то, что его принимают за подобие старых и даже отживших форм общест­венной жизни, на которые новые учреждения сколько-нибудь похожи». Основная мысль этого утверждения применима и к данному случаю. Новаторство в старой классической форме отметили и современники,— выше цитирован Кюхельбекер. Напомним П. Вяземского: «Самые странности комедии Грибо­едова достойны внимания: расширяя сцену, населяя ее народом действующих лиц, он, без сомнения, расширил и границы самого искусства. Явление разъезда в сенях, сие последнее

действие светского дня, издержанного на пустяки, хорошо и смело новизною своею». Прекрасные слова! Конфликт двух общественных лагерей и потребовал «народа» действующих лиц. Это—момент создания социального портрета общественной груп­пы. Пустоту светского дня, издержанного на пустяки,можно было подметить и понять, лишь противопоставив его мысленно иному идеалу человеческого времяпрепровождения. Этот критерий должен был существовать в сознании зрителя, если он хотел и мог понять комедию ³⁴⁷.

Сторонники Грибоедова, раскрывая достоинства пьесы в своих критических статьях, одновременно высмеивали и законы классического трафарета: «Есть и в Петербурге украшенные лаврами литераторы, которые не понимают, как может суще­ствовать комедия, в которой по обыкновению никто не женится, где нет пролазов-слуг, шалунов-племянников, старого опекуна, хитрого любовника и нежной любовницы, которой свадьба предшествует закрытию завесы. Наши письменные люди, дамы и мущины, обученные мудрости по курсу Лагарпа, точно так же рассуждают». Действительно, комедия Грибоедова двигалась по иным законам ³⁴⁸.

Таким образом, проблема реализма в «Горе от ума» требует обязательного обращения к истории. Без этого обращения реа­лизм пьесы может быть воспринят поверхностно и сведен к плоскому утверждению, что комедия отразила московский дво­рянский быт таких-то годов — и только. Освещенная же исто­рическим светом, проблема реализма существенно изменяется. Чтобы понять, какие исторические процессы отразила в себе комедия, надо вдуматься в действительные, реальные процессы, чтобы сопоставить их с комедией. Задача анализа реализма со­стоит прежде всего в том, чтобы понять, были ли отражены автором закономерности исторического процесса, и если да, то какие именно закономерности были отражены. Надо уяснить себе, как глубоко они были взяты. Надо ответить и на вопрос, сколь длительна была историческая судьба отраженных про­цессов и какую нагрузку они несли в деле продвижения вперед своей страны. Всего этого нельзя изучить без привлечения истории.

Вопрос дополнительно углубляется и расширяется, если учесть, что общественные лагери, столкнувшиеся в пьесе Гри­боедова, были всемирно-историческим явлением. Они создались к моменту революционной ситуации и в Италии, и в Испании, и в Португалии, и в Греции, и в Пруссии, и в других европей­ских странах. Всюду они принимали своеобразные формы. Так, в Испании, Португалии, Италии партии реакции были за­частую возглавлены и руководимы реакционным католическим духовенством. В лагере «староверов» там постоянно можно было

встретить испанского Фамусова—католического монаха в сутане, и инквизиция с ее тюрьмами выступала на помощь старому миру, цепко державшемуся за власть. Острота столкновения и резкость деления двух лагерей была такова, что испанские рево­люционеры писали: «В Испании существуют две враждебные нации...» В странах, порабощенных чужеземным завоеванием, лозунг борьбы с иностранцами приобретал особую остроту. Крик «Fuori lo straniero!» («Прочь чужеземцев!») был боевым лозунгом итальянского революционного движения. Два лагеря: реакционеры — сторонники австрийского владычества — и стра­стные сторонники самостоятельной и свободной Италии нахо­дились в непрерывной схватке. Орсини пишет о формах итальян­ского общественного движения двадцатых годов: «В то время Романья страдала от борьбы двух партий, носивших название „бандьеров“ и „либералов". Первые — сторонники правитель­ства и австрийцев — были известны под именем партии „двух", ибо папская кокарда состоит из двух цветов: белого и желтого, между тем как кокарда либералов имеет три цвета: белым, красный и зеленый, и было весьма в обычае, что при встрече двух молодых людей на улице один обращался к другому с во­просом: „К кому принадлежишь ты: к двум или к трем?^а Если ответ был удовлетворителен, каждый мирно шел своей дорогой; в противном случае происходила драка на ножах, пока один из них не бывал убит». В Германии оживленно развивалось студенческое движение, резко враждебное принципам Священ­ного Союза. Выражаясь образно, Чацкий в Италии был бы карбонаром, в Испании—«эксальтадо», в Германии — студентом ³⁴⁹.

Далеко не любая история литературы европейской страны может гордиться крупным художественным произведением, за­печатлевшим эту борьбу. Грибоедов создал такое произведение для России. Запечатленные им исторические процессы были схвачены глазом художника почти что с научной точностью. Два лагеря в русской общественной жизни стали образовывать­ся ранее, нежели Грибоедов задумал «Горе от ума», и продол­жали развиваться, стягивая общественные силы к двум полюсам и после того, как комедия была написана. В русской действи­тельности это явление восходит к концу XVIII в., ко времени Радищева. Грибоедов словом художника воссоздал схваченное им из жизни явление в процессе его развития. Он выделил как важное и основное то, что и в реальной жизни было основным и важным, что имело значительную судьбу дальнейшего разви­тия, а уменье выделить ведущее — это первый признак высоко­художественного творчества.

Как же образовались и выявились эти лагери в русской жизни и какие характерные черты были им присуши?

Еще во второй половине XVIII в. в ходе исторического разви­тия России явственно обнаруживается новое, важнейшее явле­ние: устарелость старого феодально-крепостного строя. Старые общественные отношения, старые формы жизни тормозят разви­тие страны. Ростки нового мощно пробиваются сквозь толщу устарелого строя, надламывая кору старых общественных форм. Рождается историческая необходимость замены его новым, в ту эпоху прогрессивным, буржуазным строем. Еще резче и явст­веннее, нежели в конце XVIII в., обнаруживает себя этот процесс в первой четверти XIX в. Он явно имеет большую исто­рическую судьбу, он нарастает, усиливается, становится все более заметным. Необходимость замены старого новым ощу­щается тем более отчетливо, что одновременно выявляется огром­ная мощь страны, ее необъятные силы. Не слабая и хилая страна стонет под гнетом феодализма, а сильный, молодой, полный не­объятных возможностей народ бьется в его путах. Дважды по­трясенная в войнах с Наполеоном в 1805 и 1806—1807 гг., Рос­сия становится победительницей непобедимого в 1812 г., дает сигнал к освобождению народов Европы от ига Наполеона и сама становится огромной силой в процессе этого освобождения.

Внутренние процессы, протекавшие в стране, были по исто­рическому своему существу те же, которые были характерны и для Западной Европы. Старый феодально-крепостной строй ветшал и мешал развитию нового. Страна производила все боль­шее количество жизненных благ и производила их во все более значительной доле, по-новому. Росло число промышленных предприятий, увеличивалось применение вольнонаемного тру­да, возрастала товарность хозяйства, прибавлялось городское население. В недрах крепостного строя развивался новый, в то время прогрессивный — капиталистический уклад, вступая в резкое противоречие с давящими на него феодально-крепост­ными отношениями. Крепостное право оказывалось тормозом дальнейшего развития. Эпоха мировой истории, отграниченная датами 1789—1871 гг.—от Великой французской революции до франко-прусской войны,— это, по словам Ленина, «эпоха подъема буржуазии, ее полной победы. Это — восходящая линия буржуазии, эпоха буржуазно-демократических движений вооб­ще, буржуазно-национальных в частности, эпоха быстрой ломки переживших себя феодально-абсолютистских учреждений»³⁵⁰. Россия также была на переломе от феодального строя к капита­листическому. Это время сильнейшего исторического движения и борьбы против старого, время бурного зарождения новых идей и «клокотания умов» является вместе с тем временем сло­жения нации. Самый состав общественной идеологии резко
обогащается и усложняется. «Дух времени» проявляется в ки­пении умов.

В России эпохи декабристов не создалось в прямом смысле этого слова революционной ситуации. В этом — глубочайшая подоснова неудачи восстания 14 декабря. Однако революцион­ная ситуация создавалась, хотя и не создалась. Она была в процессе становления, но не вызрела, не завершилась. В России налицо были все те исторические процессы, которые подготов­ляли создание революционной ситуации, и шли они в направ­лении к ее возникновению, убыстряясь, усиливаясь в своем развитии. Согласно учению Ленина, революционная ситуация обязательно предшествует революции. Не может быть револю­ции без революционной ситуации. Однако не всякая револю­ционная ситуация переходит в революцию. Ленин указал на следующие признаки революционной ситуации: 1) «Невозмож­ность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис „верхов", кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недоста­точно, чтобы „низы не хотели", а требуется еще, чтобы „верхи не могли" жить по-старому». 2) «Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов». 3) «Значительное повы­шение, в силу указанных причин, активности масс, в „мирную" эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими „верхами", к самостоятельному историческому выступлению.

Без этих объективных изменений, не зависимых от воли не только отдельных групп и партий, но и отдельных классов, революция — по общему правилу — невозможна»³⁵¹.

Ближайшим исходным моментом для создания европейской революционной ситуации накануне 1820-х гг. был период напо­леоновских войн. Во время военных действий против Наполео­на направление удара, наносимое Наполеону народным движе­нием и европейскими правительствами, было общим: внешне это совпадение могло быть принято за одну общую цель у народов и правительств — свергнуть иго Наполеона. Это совпадение скрадывало внешнее проявление различий. К одной ближай­шей цели были направлены военные действия союзных прави­тельств — свалить Наполеона хотел и Александр I, и Веллинг­тон, и Блюхер, и Аракчеев, и Фридрих Вильгельм Прусский, и австрийский император, и жадно насторожившиеся по ту сто­рону Ламанша Бурбоны — гости английского правительства. Этого же — свержения Наполеона — хотели народные массы России, выгнавшие захватчика со своей родной земли в 1812 г. и давшие сигнал народам Европы начать борьбу за свое
освобождение.Этого же хотели народные массы Испании, Италии, Пруссии, Австрии... Однако ближайшая общая цель не означала единства целей более отдаленных: удар правительствами и удар народами наносился во имя разных конечных целей. Правительст­ва воевали во имя восстановления старого и укрепления старого_г народы шли на борьбу под лозунгами завоевания нового. Прави­тельства боролись против Наполеона как против узурпатора законных престолов, народы шли на борьбу против тирана и угне­тателя. «Вольнолюбивые видели в нем тирана, истребителя сво­боды; царелюбцы называли его хищником престола»,— метко заметил о Наполеоне Ф. Ф. Вигель.

Сохранить феодально-крепостные устои, вернуть на престо­лы законных королей, укрепить господство дворянства и осно­вать этот застой на дележе богатого наполеоновского наслед­ства, напитавшись кровью народов,— такова была основная цель правительств. Свергнуть феодально-крепостное иго, лик­видировать абсолютистскую форму верховной власти, добыть себе купленную кровью политическую свободу, итти вперед по линии молодого, нового, прогрессивного строя, а не гнить в старой феодальной колее — таковы были цели народов. Правительства демагогически пользовались народными настрое­ниями, и воззвания правительств, пока шла борьба, походили на революционные прокламации. Русский Сенат даже запроек­тировал было медаль в память 1812 г. с надписью: «Зарево Москвы освятило свободу и независимость», да, повидимому, во-время спохватился ³⁵².

Наконец Наполеон был свергнут, цели разъяснились, на­роды увидели, что они обмануты правительствами. Отсюда растет конкретный процесс борьбы правительств и народов, на котором и воспитывались декабристы. Они остро и отчетливо сознавали его. «Скоро цель конгрессов открылась, скоро уви­дели народы, сколь много они обмануты, монархи лишь думали об удержании власти неограниченной, о поддержании расшатав­шихся тронов своих, о погублении последней искры свободы и просвещения. Оскорбленные народы потребовали обещанного, им принадлежащего,— и цепи и темницы стали их достоянием! Цари преступили клятвы свои...»,— писал декабрист Каховский из тюрьмы в своем письме к Николаю I ³⁵³.

Процесс был так отчетлив, что его прекрасно сознавали и люди противоположного лагеря. Вигель пишет, что после Венского конгресса началась «постоянная борьба народа с пра­вительством», а Греч, вращавшийся тогда в декабристских кру­гах, писал, что после 1815 г. «не в одной России,— во всех го­сударствах Европы народ был разочарован и обманут. Тонули — топор сулили, вытащили — топорища жаль. Низвержение преобладания Наполеонова произошло при восклицаниях:
«Да здравствует независимость, свобода, благоденствие народов, владычество законов!..» Венсдий конгресс показал, что о наро­дах и правах их никто не заботится» ³⁵⁴.

Декабристы с замечательной ясностью понимали, что и рус­ский народ не исключение, что и он обманут. Он боролся за родину, которая могла дать ему освобождение, он надеялся на это освобождение от крепостного права. «Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа»,— говорили вернув­шиеся с фронта русские солдаты; эти слова записаны декабри­стом. Народ не хотел жить по-старому: об этом говорили уча- щающиеся крестьянские волнения, восстания в армии — это было новым для Александра I. Об этом же говорили донские волнения 1820 г., волнения в военных поселениях. Тот русский ополченец, который был выведен Грибоедовым в пьесе «1812 год», тоже не хотел жить по-старому: он боролся за отечество, на­деясь на освобождение от крепостного гнета, но вынужден был вернуться на родину «под палку господина» и кончил жизнь самоубийством.

Правительство в России уже начало сознавать, что оно не может управлять по-старому. Сознавая надвигающуюся опасность, оно резко усиливает свою борьбу с нарастанием нового, усугубляет реакционную политику и в то же время мечется среди проектов реформ. Александр I, поддерживая Аракчеева, одновременно поручает Новосильцеву написать проект конституции. Он сознает, что правительство не может управлять по-старому. Еще накануне 1812 г. Карамзин убеждал его, что полное спасение — в сохранении старого, что Россия может и должна жить, как при Екатерине, и что нет программы «преобразований» лучше, чем 50 хороших губернаторов. Карам­зин уверял, что полное и неограниченное самодержавие — «пал­ладиум России». Однако самодержец после 1812 г. видит объек­тивную невозможность отстоять старое: она проистекает не от качеств его характера, не от степени его европейского об­разования и не от влияния воспитателя Лагарпа,— эта невоз­можность рождается российской действительностью. Ее вызы­вает к жизни объективный ход развития России. И если рефор­мы суть побочные продукты революционной борьбы, то и проекты реформ тоже не могут быть ничем иным, как побочным продуктом того же процесса, только продуктом более незрелым, зеленым, недоразвившимся. Генезис их один. Они также ре­зультат объективно складывающегося процесса, независимого от воли отдельных людей.

Сознание близости надвигающегося кризиса возникает у самих представителей государственной власти — это также до­казательство нарождающейся невозможности управлять по- старому: сенатор Дивов, первый советник иностранных дел,
помощник Нессельроде, так характеризовал общее Состояние управления страной в ноябре 1825 г.: «Если проследить все события этого царствования, то мы увидим полное расстройство внутреннего управления — мы увидим, что во всех отраслях управления накопился огромный горючий материал, который может каждую минуту вспыхнуть. Исаакиевский собор в его нынешнем состоянии разрушения является верным подобием правительства. Его испортили, потому что хотели построить на старом фундаменте новый собор из массы нового материала и в то же время сохранить ничтожную часть старого мрамор­ного здания... Точно так же обстоит дело и с государственными делами: нет твердого плана, все делается в виде опыта, на пробу, все двигается ощупью...» Секретарь императрицы Марии Фе­доровны Н. М. Лонгинов в переписке с С. Р. Воронцовым пола­гал: «В порядке вещей, что рано или поздно Россия не избег­нет революции, так как вся Европа прошла через это. Пожар начнется у нас с этих пресловутых военных поселений, даже в настоящее время достаточно одной искры, чтобы все запо­лыхало». Близкий к русским правительственным кругам Жо­зеф де Местр, посланник при русском дворе от лишенного вла­дений Сардинского короля, приходил к выводу, что перед Рос­сией стоят только две возможности: рабство или революция ³⁵⁵.

Дальнейший ход событий показал, что в России того времени революционная ситуация еще не вызрела, революционный класс не оформился, массовые революционные действия оказались невозможными. «Страшно далеки они от народа», —сказал Ленин о декабристах; представители дворянской революционности не имели и не могли иметь этой творческой, преобразующей силы. Однако они, «лучшие люди из дворян», «помогли разбудить народ» (Ленин). «Их дело не пропало» (Ленин) ³⁵⁶.

Отсутствие революционной буржуазии в России — одна из существенных особенностей ее общественного движения. Не буржуазия, а дворяне-революционеры выступают в России на заре ее революционной истории как деятели буржуазно­революционного переустройства страны, борцы против самодер­жавия и крепостного права. Происходит выделение из дворян­ской среды дворян-революционеров, идейная поляризация дво­рянства. На одном полюсе — сторонники борьбы со всем отжив­шим в социальном и политическом строе, сторонники боя за новое, за движение страны вперед. На другом полюсе группи­руются и консолидируются защитники старого. Грибоедов не выдумал двух лагерей, не изобрел их в своей поэтической фан­тазии,— он увидел их в жизни, переработал в творческом сознании и как защитник нового воссоздал в комедии жизнь.

История классовой борьбы показывает, что в периоды ре­волюционной подготовки враждующие классы все отчетливее стя­
гиваются к двум полюсам — к будущему лагерю революцион­ного действия и к лагерю борьбы с революцией. Таким образом самый факт нарастающей дифференциации двух лагерей оказы­вается проявлением предпосылок революционной ситуации. С этой точки зрения «Горе от ума» отразило всемирно-историче­ский процесс. Вместе с тем оно художественно отразило это всемирно-историческое явление в его своеобразной, русской форме — идейной поляризации русского дворянства, формиро­вании русского дворянско-революционного лагеря. Комедия дает этот процесс в его многообразии и глубине, отразив его, в основном, на рубеже 1820-х годов, когда и наблюдал его Грибоедов. Герой действует более всего словом — такова и была в тот момент тактика ведущей организации передового лагеря — Союза Благоденствия. Ленин назвал декабристов людьми, осуществлявшими «руководство политическим движе­нием» своего времени; говоря о 1825 г., он писал: «Тогда руко­водство политическим движением принадлежало почти исклю­чительно офицерам, в особенности офицерам-дворянам»³⁵⁷. Грибоедов, как мы видели, был кровно, теснейшим образом свя­зан с этой средой и в идейном отношении.

3

Исторические документы декабристского времени многократ­но констатировали факт образования двух лагерей, лежащий в основе комедии Грибоедова. Один из ярких примеров имеется в архиве «Зеленой лампы» — побочной управы Союза Благоден­ствия.

Грибоедов был в Иране, и работа над комедией еще не всту­пила в период творческого оживления, когда на заседаниях «Зеленой лампы» читался любопытный документ — «Письмо к другу в Германию», рисовавшее петербургское общество:

«Мой дорогой друг!

Вы спрашиваете у меня некоторые подробности о петер­бургском обществе. Я удовлетворю Вас с тем большим удоволь­ствием, что лишен всякого авторского самолюбия и правди­вость — единственное достоинство, на которое я претендую.

Посещая свет в этой столице хотя бы совсем немного, можно заметить, что большой раскол существует тут в высшем классе общества. Первые, которых можно назвать правоверными (по- гасильцами),— сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые — еретики,— защитники ино­земных нравов и либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне,— кажется, что видишь духа мрака в схватке с гением света...

Все различия и видоизменения, которые чувствуются в тоне и в манере здешних домов, могут быть сведены к этому главному различию»³⁵⁸.

Этот текст — прямой комментарий к «Горю от ума».

Современник декабристов А. И. Кошелев дает особо резкий критерий в делении двух лагерей: «Одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды»³⁵⁹.

Факт возникновения двух лагерей в русском обществе засви­детельствован и в записках Греча: «Офицеры делились на две неравные половины. Первые, либералы, состояли из образован­ных аристократов. Последние были служаки,— люди простые и прямые (!) исполняли свою обязанность без всяких требова­ний. Аристократы либеральные занимались тогдашними де­лами и кознями, особенно политическими, читали новые книги, толковали о конституциях, мечтали о благе народа...» Никита Муравьев в своей рукописи «Мысли об „Истории государства Российского" Н. М. Карамзина» полагал: «Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетель­ные граждане должны быть в вечном союзе против заблужде­ний и пороков». О тех же двух лагерях свидетельствует в своих «Записках» И. Д. Якушкин: «В 1814 году существование моло­дежи в Петербурге было томительно. В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слу­шать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицаю­щих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед». В этом замечательном тексте пропасть между двумя лагерями даже образно измерена временем: их разделяет целое столетие. «Как посравнить да посмотреть век нынешний и век минув­ший — свежо предание, а верится с трудом»,— как бы вторит ему Чацкий. Отсюда, из этого чувства протекшего между лаге­рями исторического времени,— ироническое название «старо­веров» и даже «готентотов», а у Николая Тургенева «печенегов Английского клоба». Защитники косной старины столь же отда­лены от молодого авангарда, как готентоты или печенеги от настоящего времени. Грибоедов употребляет ту же терминоло­гию. Он пишет Бегичеву из Москвы в 1818 г.: «здешние готен­тоты ничему не аплодируют, как будто наперекор петербург­ским», или: «ты жалуешься на домашних своих казарменных готентотов.. .»³⁶⁰.

Декабрист Якушкин пишет: «То, что называлось высшим образованным обществом, большей частью состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопро­сов, нас занимавших, показалось бы ужасным преступлением». Там же у него мы встречаем: «По мнению тех же староверов,
ничто не могло быть пагубнее, как приступить к образованию народа». Та же терминология в тексте «Горя от ума»: «Пускай меня отъявят старовером...» Позже лагерь староверов и «пога- сильпев» прямо осознавался декабристами в грибоедовских образах: Якушкин пишет в «Записках»: «На каждом шагу встре­чались Скалозубы не только в армии, но и в гвардии, для ко­торых было непонятно, что из русского человека возможно вы­править годного солдата, не изломав на его спине нескольких возов палок». Декабрист Штейнгель, вспоминая о своем аресте, говорит, что генерал-адъютант Чернышов кричал на него «скалозубовским басом» ³⁶¹.

До катастрофы 14 декабря численность передового лагеря преувеличивалась возбужденными сторонниками нового и стала преуменьшаться после, в эпоху мемуаров. Отголоском первого впечатления является показание Александра Бестужева на след­ствии: «Едва ли не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам, но была нас осторожнее». Но Н. Басаргин в своих «Записках» пишет: «Конечно, малое число юных последователей новых идей сравнительно с защитниками старого порядка, меж­ду коими находилось, с одной стороны, закоснелое в невежестве большинство, а с другой — люди, предпочитавшие всему личные выгоды и занимавшие высшие должности в государстве,— было почти незаметно». Истина, повидимому, где-то посредине. Но то обстоятельство, что Грибоедов противопоставил старому ла­герю только одного борца, чуть заметно нарисовав за ним плеяду единомышленников, очевидно,— проявление тонкого чувства исторической истины. Их было все же не так много, этих бор­цов за новое, и чаще был случай столкновения одного со мно­гими, нежели многих со многими. Мир Фамусовых, Скалозубов, Коробочек, Собакепнчей, конечно, был неизмеримо численнее передового лагеря³®².

Молодость Чацкого — историческое отражение факта юно­сти членов передового лагеря. Там, конечно, встречались и представители старшего возраста (декабристы Фонвизин, Пассек). Однако молодежь решительно преобладала — самому «старому» основателю Союза Спасения Александру Муравьеву было 24 года. Чацкий — сверстник декабристов. Молодой воз­раст как черту передового лагеря подметили, кажется, все мемуаристы эпохи. «Да и кто из тогдашних молодых людей был на стороне реакции? Все тянули песню конституционную»,— писал Н. Греч, называя, кстати, имя Грибоедова в качестве примера подобного молодого человека и помещая его в следую­щий ряд имен: «Бестужев, Рылеев, Грибоедов...» Каясь в тюрьме и оплакивая свое вольнодумство, более «старый» по возрасту Матвей Муравьев-Апостол писал: «Первые вольнодум- ческие и либеральные мысли я получил во время пребывания
нашего в Париже в 1814 г. По возвращении нашем в отечество... видал только молодых людей — самое вредное общество...» Характерно описание самого впечатления о восстании 14 де­кабря, переданное в «Записках» Басаргина: «Старики генералы ужасались... Молодежь молчала и значительно перегляды­валась между собою». Декабристы ставили себе сознательной целью завоевать молодежь: «В разговорах наших мы соглаша­лись, что для того чтобы противодействовать всему злу, тяго­тевшему над Россией, необходимо было прежде всего противо­действовать староверству закоснелого дворянства и иметь возможность действовать на мнение молодежи»³⁶³.

Среда передового лагеря была, разумеется, неизмеримо шире, нежели численность членов тайного общества,— послед­ние были лишь его авангардом. Декабристы были лишь вырази­телями мнения передовой России. Пущин говорит о том, что они лишь явно говорили между собою «о возможности изме­нения желаемого многими втайне». Якушкин оставил в «За­писках» ряд имен не членов общества, действовавших в духе общества (молодых Левашовых, Тютчева): «В это время таких людей, действующих в смысле тайного общества сами того не подозревая, было много в России»³⁶⁴.

Идейная дифференциация начинает в это время поляризи- ровать многие, ранее более или менее монолитные организации: дифференцируется «Арзамас» на активно-политическое и ней­тральное течения, — характерно в этом отношении известное выступление в нем Михаила Орлова. Идет дифференциация в масонстве, — резче выделяется политическое направление от светски-нейтрального или консервативно-аристократического,— процесс этот заметен на истории той же ложи «Соединенных дру­зей», к которой принадлежал Грибоедов; в ней постепенно обо­значился раскол, часть членов отделилась, образовав ложу «Трех добродетелей». Процессы этой дифференциации коснулись даже Английского клуба — его членами были и декабристы (Николай Тургенев), и самые заядлые староверы. «Ну, что ваш батюшка? Все английского клоба старинный верный член до гроба?»— спрашивает Чацкий Софью. А в третьем действии взволнованно восклицает: «Потом — подумайте — член англий­ского клуба — я целые там дни пожертвую молве про ум Мол- чалина, про душу Скалозуба». И Чацкий и Фамусов — члены Английского клоба ³⁶⁵.

Два лагеря сознательно стоят друг против друга. Чуть заго­ворил по-настоящему Чацкий с Фамусовым, последний сейчас же нашел нужные обобщения и квалификации, с предельной ясностью определяющие, с точки зрения старого барина, пози­цию Чацкого: «Боже мой! он карбонари!» «Опасный человек!» «Он вольность хочет проповедать!» Все эти категории отлично
известны Фамусову,— он не ищет их, не колеблется в опреде­лениях, он не раз, очевидно, оперировал ими, если нашел их с такой легкостью. Даже княгиня Тугоуховская, мать шести кня­жон, сейчас же находит для Чацкого определение: «Я думаю, он просто якобинец», и полагает, что его «давно бы запереть пора». И даже глухая графиня-бабушка с беднейшим запасом слов — и та, не дослышав, все же что-то улавливает и сразу вытаскивает нужное слово из арсенала пугающих ее понятий: «Ах, окаянный вольтерьянец!»

После всего сказанного выше ясны теснейшие связи, кото­рые соединяют рождение пьесы в творческом сознании Грибо­едова с бытием, его окружавшим. Грибоедов положил в основу пьесы не только важнейшие явления времени, не только су­щественнейший процесс в истории своей родины в годы своей жизни,— он взял явление в его развитии и художественно обобщил и воссоздал его тогда, когда оно, возникнув не так уж задолго до этого, было полно потенций дальнейшего движения.

В 1811 г. двух лагерей в интересующей нас форме еще не было: Якушкин вспоминает офицерство как более или менее однородную дворянскую среду — пили, курили, играли в карты. Лишь после 1812 г. и освобождения Европы появляются отчетливые признаки ясного формирования двух лагерей в форме, нас интересующей. Появляются офицерские «артели», серьезное времяпрепровождение, чтение газет, обсуждение по­литических новостей: реакционер Ф. Вигель, привыкшии к «свету» и дворянской среде еще до 1816 г., был поражен проис­шедшими переменами. Вот его впечатления 1816 года: «Трудно мне изобразить, каким неприятным образом был я изумлен, оглушен новым, непонятным сперва для меня языком, которым все вокруг меня заговорило. Молодость всегда легковерна и великодушна и первая вспыхнула от прикосновения электри­ческого слова. Довольно скромно позволял я себе входить в суждения с молодыми воинами: куды тебе! Названия запозда­лого, старовера, гасильника так и посыпались на меня, и, ни­кем не поддержанный, я умолк»³⁶⁶.

Вот один из архивных документов — донос на передовой лагерь. Доносчик пишет: «Поселившись в Петербурге сперва для окончания процесса, а после по литературе, я в 1819 году уже имел обширный круг знакомства, составленный из знатных домов, которые я посещал прежде, служа здесь в полку, из бывших товарищей и совоспитанников, из коих все почти или служили отлично или отличились на литературном поприще. С удивлением заметил я, что в Петербурге все занимаются поли­тикою, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о Конститу­ции,- о образе правления, свойственном для России, о особах царской фамилии и т. п. Этого прежде вовсе не бывало, когда я
оставил Россию в 1809 году. Откуда взялось это, что молодые люди, которые прежде не помышляли о политике, вдруг сдела­лись демагогами? Я видел ясно, что посещение Франции Русскою Армиею и прокламации союзных противу Франции держав, исполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституцию, произвели сей переворот в умах»³⁶⁷. П. А. Вяземский хорошо подметил нарастающую динамику явления: «Ограниченное число заговорщиков ничего не доказы­вает,— единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение к ним на секурс»³⁶⁸.

Самое явление дифференциации двух лагерей, взятое во все­мирно-историческом масштабе, возникло, как уже указывалось, задолго до «Горя от ума» — отнести его надо к начальной эпохе буржуазных революций. Время, о котором сейчас идет речь,— лишь внутренний этап большого всемирно-исторического пе­риода, относящийся ко времени после наполеоновских войн и взятый Грибоедовым в его специфически русской форме. Явление дифференциации двух лагерей существовало и после «Горя от ума». Грибоедов обрисовал явление, за которым было большое прошлое и перед которым стояло большое будущее. Не был даже завершен тот обособленный и характерный этап существования и развития двух лагерей, который укладывал­ся в период от возникновения тайных обществ до восстания 1825 г.,— «Горе от ума» возникло посереди этого периода, само став фактором дифференциации лагерей, силой, их разво­дящей, формирующей революционную идейность. В 1825 г., еще до восстания, самое обсуждение комедии после напечатания ее отрывков в «Русской Талии» (1824) показало эту дифферен­циацию лагерей: Дмитриев и Писарев говорили против пьесы, как бы от «староверов», А. Бестужев, Полевой, В. Одоевский, Сомов защищали ее от имени передового лагеря ⁸⁶⁹. И цензура, выйдя на сцену как представитель господства и власти «старо­веров», не пропустила ее ни в театр, ни в печать. Замечатель­ное качество пьесы состоит именно в том, что она запечатлела развивающееся явление с большою судьбой и сама воздейство­вала на него.

Ничто так не оттеняет развития этого явления, как сопо­ставление самой комедии и взрыва 1825 г.: Чацкий пока еще только держит гневные речи в гостиной, разговаривает со Ска­лозубом. Но пройдет несколько лет, и они встретятся на Сенатской площади с оружием в руках.

4

В комедии есть одна существенная деталь, дополнительно оттеняющая остроту зрения Чацкого. Эта деталь осталась не­
понятной литературоведам и даже была зачислена в разряд тех «курьезных противоречий», которые встречаются подчас у са­мых крупных художников. У Лермонтова «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте» (у львицы нет гривы), у Гоголя Чичиков летом разъезжает в шубе, а у Грибоедова Чацкий, три года бывший за границей, почему-то в прошлом году в полку виделся со своим другом Платоном Михайло­вичем Горичем. Один из мемуаристов находил, что слова: «Не в прошлом ли году в конце в полку тебя я знал» — «стих явно ошибочной». «Мог ли Чацкий в прошлом году его знать, когда сам три года был за границей?»³⁷⁰ Н. Пиксанов солидарен с этим мнением, характеризуя это же обстоятельство как «несообразность» и относя его к главе «Мелкие недостатки сценария»³⁷¹. Разберемся в этом обстоятельстве.

В пьесе многократно говорится о трехлетнем отсутствии Чацкого: «Бедняжка будто знал, что года через три»,— гово­рит в первом действии Лиза. «Три года не писал двух слов»,— говорит Фамусов. Сам Чацкий восклицает: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года в даль уедет». В музейном авто­графе слово «три» в последнем упомянутом стихе выскоблено, и по нижней петле, оставшейся от выскабливания, можно до­гадаться, что сначала было написано слово «два»³⁷². Этот срок сближается с периодом реального пребывания рус­ской армии за границей после войны 1812 г. 1 января 1813 г. русская армия перешла границу, в 1814 г. она была в Париже, в 1815— опять двинулась за границу, и многие полки пробыли там еще порядочное время, участвуя в смотре в Вертю. «Трех- летияя война, освободившая Европу от ига Наполеона», говорит декабрист Сергей Муравьев-Апостол³⁷³. Оккупационный корпус Воронцова пробыл во Франции даже значительно дольше и вернулся лишь после Аахенского конгресса. Слова Чац­кого Платону Михайловичу: «Не в прошлом ли году в конце в полку тебя я знал», ни в малейшей мере не противоречат заграничному пребыванию Чацкого, ибо вся русская армия в это время была за границей, и было бы, наоборот, удивитель­но, если бы военный человек мог увидеть друга год тому назад не там, где находилась вся армия, а в глубоком тылу.

Таким образом эта деталь полностью соответствует исто­рическим обстоятельствам и никак не является «ошибкой» автора. Она родилась из обшей ситуации, из тогдашней истори­ческой действительности. Заметим, что эта деталь также сви­детельствует о том, что Чацкий прежде сам служил на воен­ной службе и что знал он Платона Михайловича Горича «в полку», то есть тогда, когда сам был военным. Они были пол­ковыми товарищами. Нам придется вернуться к этому обстоя­тельству при разборе проблемы чести и службы в «Горе от ума».

Никакое описание невозможно без определенного крите­рия,— это непосредственно относится и к художественному образу. В соответствии с художественным критерием совер­шается отбор характерного для создания образа,— и поэтому критерий автора и есть первое, что надо определить, анали­зируя образ. Ничто не может быть зарисовано без определенной точки зрения. Где же, в каком лагере находится автор, описы­вающий образы старого мира в «Горе от ума»? Это и помо­жет определить его критерий отбора явлений.

Автор, творчески отобравший все характерное для созда­ваемого им образа Фамусова пли Хлёстовой, находится в противоположном им лагере — в лагере Чацкого. Образ Хлёстовой, Скалозуба и прочих увиден глазами Чацкого, вернее, глазами автора, находящегося в лагере Чацкого,— в этом одна из замечательных и простых тайн, раскрываю­щих образы «Горя от ума». Ни Фамусова, ни Хлёстову нельзя нарисовать именно такими, как нарисовал их Грибоедов, если поместить себя в лагерь Фамусова и принять фамусовскую точку зрения на вещи. Как опишет Фамусова князь Петр Ильич, играющий с ним в вист? Как обрисует Скалозуба господин N. или господин D., распространяющие слух о сумасшествии Чацко­го? Они обрисуют их весьма положительно, благодушными и сим­патичными людьми, но отнюдь не такими,какими нарисованы они в «Горе от ума». Чацкий иронически рисует Скалозуба в раз­говоре с Софьей именно в том виде, в каком он представляется старому миру: «Но Скалозуб? Вот загляденье, за армию стоит горой, и прямизною стана, лицом и голосом герой». В этих словах не схвачено ни единой реальной черты Скалозуба, хотя весьма вероятно, что он действительно держался прямо, как аршин проглотил, и обладал чрезвычайно громким голосом («голосом герой»). Вот так его примерно и описали бы с точки зрения старого лагеря. Для Хлёстовой Скалозуб прежде всего — «трех сажен удалец». Лиза очень точно описывает Скалозуба с точки зрения Фамусова, когда относит его к сорту зятьев «с звездами да с чинами», да еще и с деньгами: «и золотой мешок и метит в генералы». Сам Фамусов характеризует Скалозуба довольно подробно: для него это «известный человек, солидный, и знаков тьму отличий нахватал»; у него не по летам завидный чин — он «не нынче завтра генерал». Если сложцть все перечисленные приметы, подмеченные, выделенные самим старым лагерем, то получится нечто вроде следующего: «не жених — загля­денье,— удалец, станом стройный, голос громкий, звезды да чины, в генералы метит, человек солидный, известный, и

при деньгах—„золотой мешок"». Вот и все. В этом изображе­нии нет ни грана грибоедовского Скалозуба. Чтобы подметить скалозубовские черты, надо смотреть на Скалозуба из лагеря Чацкого,— только тогда получится «хрипун, удавленник, фагот, созвездие маневров и мазурки», который даст вам фельд­фебеля в Вольтеры, а «пикнете, так мигом успокоит». Все образы старого мира, столь ярко выписанные мастерской кистью автора, только потому и могли быть созданы Грибоедовым> что критерий отбора характерных черт был рожден в лагере Чацкого. Автор сам находился именно там,— потому-то он и увидел их такими.

Замечательной особенностью этой занятой автором пози­ции наблюдения является то, что только с этого места и можно видеть движение идущей вперед жизни. Выше обрисованный в старом лагере образ Скалозуба лишен качеств какой бы то ни было точной эпохи — это вообще выгодный военный жених, и все: так его могла бы охарактеризовать дочери и какая-ни­будь заботливая мамаша екатерининского царствования и любая хлопотливая тетушка накануне русско-японской войны 1904 г. Но «хрипун» и «удавленник», дающий вам фельдфебеля в Вольтеры,— это точные исторические слова александрова царствования. Весь грибоедовский образ, содержа высокое обобщение тупого фрунтомана и врага всего нового, прези­рающего просвещение и передовую мысль, вместе с тем являет­ся образом военного аракчеевского лагеря. Поэтому в пьесе Грибоедова и выявлено с такою огромной силой именно исто­рическое движение родины.

Анализ образа Скалозуба приводит к важному выводу: в составе противостоящего Чацкому реакционного лагеря на­личествует аракчеевщина. Мы встречаем тут ее живых пред­ставителей. Подробнее придется коснуться этого в следующей главе, пока же отмстим, что комедия отразила чрезвычайно важное явление русской исторической действительности: после Отечественной войны и заграничных походов реакцион­ный лагерь настолько сформировался, что выдвинул уже свою особую систему управления, и Скалозубы являются частью этой системы. По мере того как крепла аракчеевщина, она все пла­номернее выделяла Скалозубов как желательных ей ставлен­ников из военной среды, на которых она могла бы опереться в своей реакционной политике. И не только подбирала подхо­дящих ей людей, но формировала их. Политическому вольно­думству передовой молодежи надо было противопоставить грубого и пе очень размышляющего солдафона, понимающего толк в идеях ровно настолько, чтобы учуять вольный дух и усмотреть то место, куда надлежит поставить фельдфебеля в качестве «Вольтера».

Наличие отражения аракчеевщины в лагере сторонников реакции придает его общему облику особую остроту и насто­роженность. Это наличие говорит об уже возникшей борьбе, а не только о грядущей вражде, говорит о готовности врагов Чацкого употреблять особо жестокие и крутые способы борьбы с новыми идеями, с представителями нового поколения. Окон­чательно проявятся все эти качества на Сенатской площади и в последующих событиях, но образ, созданный художником, уже полон этих потенций.

Аракчеевщина представлена не только Скалозубом. Дру­гое ее орудие — Молчалин. Это — молодой человек, сло­жившийся примерно в те же годы, что и Чацкий. Но в то время как Чацкий вырос в яркого представителя одного обществен­ного идейного полюса, Молчалин представил собою противо­положный. Система, породившая Молчалин а, сложилась во всей своей характерности уже в послевоенное время, и система эта — та же аракчеевщина. Молчалин — ее порождение, безгласный и безмолвный, однако отнюдь не автоматический, а вполне «сознательный» исполнитель ее поручений, драгоценное ее ору­дие. Вот таких чиновников Аракчееву и надо.

В комедии тонко, чуть заметно оттенено постепенное разви­тие молчалинского типа, его вырастание, эволюция от мало выявленного к более выявленному и развитому состоянию его качеств. Молчалин не дан сразу уже решенным — он развился. Чацкий знал Молчалива еще до отъезда за границу,— он сам вспоминает о нем при первом свидании с Софьей, сопровождая его имя вопросом: «Где он, кстати? Еще ли не сломил безмолвия печати?» Чацкий уехал из Москвы за границу три года тохму назад, а Молчалин, как говорит Софья, «при батюшке три года служит». Следовательно, они познакомились перед отъездом. По знал ли Чацкий Молчалива во всей его характерности до отъезда за границу? Нет, не знал. Он помнил только три признака Молча­лива — бессловесность, глупость и любовь к песенкам: «Где он, кстати? Еще ли не сломил безмолвия печати? Бывало песенок где новеньких тетрадь увидит, пристает: пожалуйте списать». Это еще Молчалин в коконе, не развившийся в бабочку. Он сформировался и развернулся в отсутствии Чацкого. Лишь те­перь, по приезде, Чацкий знакомится с его философией: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь» и со всем проду­манным планом его карьеры.

Молчалин служит именно лицам, а не делу, ему не тошно прислуживаться, это — его стихия. Но он прекрасно пони­мает как сущность своей позиции, так и существо разнообраз­ных бюрократических мер, не вызывающих его протеста. Он не­сет Фамусову бумаги «для докладу, что в ход нельзя пустить без справок, а в иных противуречья есть и многое не дельно». Он
вникает в существо бумаг, соображает их соотношение, подме­чает и устраняет «противуречья», находит справки — золотой» понимающий человек!

Сделайте Молчалпна одним из «малых сих», которые «не ведают, что творят» и сами забиты породившим их бюрократиз­мом,— Молчалин исчезнет. Ведь Фамусов пригрел Молча­лива «за тем, что деловой». Сложность новой исторической ситуации была такова, что старым канцелярским служакой, механически скребущим по бумаге гусиным пером, уже не обойдешься,— нужны «деловые», опытные люди. Эта порода чиновников воспитана аракчеевским режимом, она впитала и воплотила на практике его требования к исполнителю.. Грибо­едов и Чацкий неоднократно называют Молчалина глупцом, но это потому, что с умом человека (а Ум они нередко писали с большой буквы) они привыкли соединять высокую принци­пиальную позицию протеста против мрака и окружающих его низостей и угнетения. Ум для них — это прежде всего пушкин­ское «бессмертное солнце ума». Мы давно отвыкли от такого словоупотребления и чаще всего придаем слову «ум» более рас­ширенное и упрощенное понимание бытового порядка. Поэтому, говоря на языке нашего времени, мы не согласимся с Чацким, что Молчалин глуп,— нет, он по-своему умен и, главное, он «деловой».

Тип подобных прислужников не возник и не мог возник­нуть во всей своей характерности ни во времена сумасшедшего Павла, которому не мог бы угодить никакой Молчалин, ни в годы «дней александровьгх прекрасного начала». Его породила именно аракчеевщина — новое течение реакции, закономерное проявление самодержавного режима, продуманная система заграждений и укреплений прусского образца, выдвинутая против революционного натиска в годы Священного Союза. Эта система и отличалась особой планомерностью, безжалост­ностью и чрезвычайно аккуратным проведением реакционной линии. Придайте молчалинской «аккуратности» и «умеренности» государственный масштаб — и перед вами возникнет система аракчеевских учреждений. Тут будет и Грузино с его чистейше подметенными дорожками, точно высчитанным количеством метел, потребньш для годичного круга аккуратности (2200— ни больше, ни меньше), с кошками на цепи (чтоб не жрали со­ловьев, которых любил Аракчеев,— так же, как и Молчалин, он не был чужд музыкальности), с письменным столом Арак­чеева, где перья, чернильница, песочница должны были распо­лагаться на абсолютно точных расстояниях друг от друга; со списками посылаемых в Петербург к Аракчееву из его вотчины яиц, в коих списках отмечен не только размер, но и цвет посылаемых яиц. В этой аккуратности — заимствование

прусской системы, которая воспитала и вдохновляла Аракчеева. Эта «аккуратность» воплощена в массе характерных явлений аракчеевщины. Но вслед за Грузиным возникает образ жизни в военных поселениях — люди, бредущие за сохой в узких воен­ных мундирах, барабанный бой, извещающий час выхода на полевые работы, шестилетние дети, затянутые в военную форму, приказ всем ложиться спать точно в десять часов вечера и совершенно одинаковые купидончики на всех чугунных печных заслонках военных поселений. Аккуратность! («Укуратность»— с ужасом говорили о барине аракчеевские дворовые.)

«Умеренность» же выражалась прежде всего в отказе от собственного мнения: «В мои лета не должно сметь свое сужде­ние иметь». Это принципиальное безличие при хорошем вника­нии в дело, по существу, и было важнейшим требованивхМ Арак­чеева при воспитании нужных чиновников.

Молчалинское признание высшего начальника непогреши­мым соответствовало аракчеевским тезисам: «Я — царский друг и на меня можно жаловаться только богу», «я — первый человек в государстве», «наместник в империи». Культивирование мол- чалинского низкопоклонства входило в аракчеевскую систему. Все обязаны были являться к нему на поклон,— не столь важ­но было даже, удавалось ли низкопоклонникахМ лицезреть самого первого человека в государстве, или просто, так сказать, побыть у его «крыльца». Литератор Свиньин, услужливо предло­живший себя в историки Грузина, так и писал Аракчееву в сентябре 1818 г.: «Я имел честь три раза быть у крыльца вашего сиятельства, засвидетельствовать мою сердечную признатель­ность...» «Убогий Паисий, архимандрит Соловецкий о Христе с братиею», собственно, не имел к Аракчееву никаких дел и конкретных просьб, но на всякий случай, в «могущих встретить­ся обстоятельствах», он хотел заручиться его поддержкой: «Из­ливаемые и многоплывущие милости вашей особы дотекли слу­хом и до нашей отдаленной Соловецкой обители, почему и осмеливаемся покорнейше просить при удобнейших случаях оказать и оной возможные вами благодеяния и пособия в могу­щих встретиться обстоятельствах и делах»,— так писал архи­мандрит, подкрепляя платоническую просьбу далеко не пла­тоническими реальностями: «При сем почтеннейше препровож­даю вашему сиятельству в знак благословения от святых угод­ников божиих Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев, нашего лову боченочек сельдей и две семги. Дай бог во здравие вам оные скушать». Для постоянных приездов на поклон в Грузино нужны были средства передвижения, и в Полном со­брании Законов Российской империи сохранился под № 27390 любопытный именной указ Александра I министру внутрен­
них дел: «О содержании на станции села Грузино сверх поло­женных четырех почтовых лошадей еще четырех троек из суммы почтового ведомства» (от 26 июня 1818 г.) ³⁷⁴.

Противоположный Чацкому лагерь — это вовсе не вообще лагерь защитников старины, а лагерь, мобилизовавшийся на борьбу, стянувший силы для нападения и обладающий опре­деленной системой реакционных мер особого характера.

6

Но кто такая Софья? Как определить ее положение в систе­ме двух противостоящих лагерей? Не является ли она тут «нейтральным» лицом, введенным лишь для возникновения и развития тонкой любовной цр&мы? Ее образ особо труден и сложен. На сцене она справедливо считается «голубой ролью», и число артисток, которым она удавалась, очень невелико. Пушкин правильно заметил: «Софья начертана неясно...»

Отметим прежде всего, что Молчалин — не первая, а вто­рая любовь Софьи. Ее первой любовью был Чацкий. Софья — вовсе не девушка, начитавшаяся французских романов и сочи­нившая по ним своего героя. Дело обстояло сложнее: она по­любила сначала живого человека — Чацкого, товарища своих детских игр, которого она ежедневно видела и хорошо знала. Любовь Софьи к Чацкому была чистым и глубоким девичьим чувством.

Чацкий был ее первой любовью,— это несомненная предпо­сылка всего любовного сюжета, о которой хорошо известно многим лицам в пьесе. На это намекает Лиза: она знает, что воспоминание о Чацком может «смутить» Софью: «Не для того, чтоб вас смутить; давно прошло, не воротить...» Лиза говорит, что у Софьи «Чацкий как бельмо в глазу...» Даже Молчалину это известно: «Любила Чацкого когда-то...»,— говорит он о Софье. Чацкий, расставаясь с ней, обливался слезами и говорил: «Кому известно, что найду я, воротись, и сколько может быть утра­чу». Это слова Чацкого в передаче Лизы, но есть и прямые слова об этом самого Чацкого:«Чтоб равнодушнее мне понести утрату...» Он чувствовал себя ранее обладателем чего-то дорогого, если сам говорит об утрате: утрата предполагает предшествующее обладание. Чацкий недаром говорит: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года в даль уедет»,— то есть прямо говорит о любви к нему Софьи. Что-то дало ему право вбежать прямо к ней с дороги утром, после трехлетней разлуки, и с первых же слов просить: «Ну, поцелуйте же...»

«Ни на волос любви...», грустно говорит Чацкий. Он прямо говорит о чувствах, о движениях сердца «в обоих пас». «Зачем
меня надеждой завлекли?»—спрашивает он. Но нигде в пьесе Софья его не завлекала надеждой,— он говорит о чем-то быв­шем ранее, вынесенном за скобки действия, подразумеваемом в жизни, предшествовавшей пьесе.

Зачем меня надеждой завлекли?

Зачем мне прямо не сказали,

Что все прошедшее вы обратили в смех?!

Что намять даже вам постыла Тех чувств в обоих нас, движений сердца тех,

Которые во мне нн даль не охладила,

Ни развлечения, ни перемена мест...

Итак, Софья когда-то любила Чацкого первой девичьей любовью, которая никогда не забывается. Но Чацкий уехал — сначала из фамусовского дома, в круг новых друзей, а затем и совсем из Москвы — в чужие края. Софья осталась одна в пустом и душном фамусовском доме. Она не могла доверить свое­го горя ни отцу, ни матери,— у нее не было матери. Значит, Чацкий не любил ее, раз мог покинуть, стала думать она: «ах, если любит кто кого, зачем ума искать и ездить так далеко?». Так возникло ее «горе от любви». Она была оскорблена отъездом любимого человека.

Установим второе бесспорное положение: Софья любит не реального Молчалина, а выдуманный ею самою образ, не со­ответствующий действительности. Кого же она выдумала? Софья сама очень тонко обрисовала выдуманный ею образ в рассказе о «сне», в разговорах с Лизой и Чацким. Основная черта выдуманного образа — это всепоглощающая любовь Молчалина к ней, к Софье. В ее воображении Молчалин живет и дышит ею одной. Софья наивно уверена, что без нее он будет целый день скучать («Идите, целый день еще потерпим скуку»). Выдуманный ею Молчалин якобы преданный семьянин — он может «семейство осчастливить», он сидит и будет сидеть у ее ног, никогда не покинет ее. Она более всего любит эту во­ображаемую любовь его к ней. В одном из вариантов текста «Горя от ума» она особенно ясно говорит об этой молчалинской якобы всепоглощающей и беззаветной любви:

Грущу — он без ума помочь мне ишет средство,

Смеюсь, тужу ни по чему,—

Посмотришь, в том и жизнь и смерть ему.

Реальный Молчалин не имеет ничего общего с выдуманным: это — подхалим и карьерист, злой обманщик и себялюбец, низкопоклонник и подлец. Он вовсе не любит Софью и не обла­дает качествами семьянина. Надо отдать справедливость Софье: когда в последнем акте на нее обрушилась беспощадная
действительность, она не пряталась от правды и не сломплась под ее тяжестью: она прозрела в одну минуту, гордо отшвыр­нула от себя презренного подлеца, не проявила «жалости», когда он валялся у нее в ногах, и выгнала его, не дав ему даже простой уступки — возможности сложить чемоданы при днев­ном свете: нет, Молчалин должен уйти сейчас же, «чтобы в доме здесь заря вас не застала». Она «собой не дорожит», она готова криком «разбудить весь дом» и погубить и себя и его. Софья под пару Чацкому.

Что же было двигателем в отборе этих выдуманных качеств сочиненного Софьей, нереального Молчалива? Двигателем этого отбора была несомненно ее первая— раненая любовь, ее чувство к Чацкому. Она выдумала своего Молчалина по контрасту с уехавшим, бросившим ее ради «поисков ума» Чацким. Молчалин — это Чацкий наоборот. Раненая любовь к Чацкому лежит в основе образа выдуманного ею Молчалина. Если первое чувство к Чацкому является основным двигателем в создании нового чувства и нового образа любимого чело­века, значит, это первое чувство не умерло, а живо. Если был бы нужен совет артистке, как истолковать эту трудную и «не­ясно начертанную» автором роль,— совет, на мой взгляд, мо­жет быть только один: глубоко подсознательно, сама этого не сознавая, Софья любит Чацкого. Это и есть глубокая подоснова образа и поведения героини. Только с этой позиции весь сло­весный материал роли получит истинное — и надо при­знаться — совершенно новое звучание. Вместе с тем для внимательного читателя нетрудно будет заметить, что между подчеркнутым выше положением и прямолинейной форму­лировкой «Софья любит Чацкого» — имеется существенная разница.

Глубокий эмоциональный конфликт, заложенный, таким образом, в существе образа Софьи, неизбежно ведет к противо­речивости ее поведения. Основная ее вина — активная роль в истории с клеветой о сумасшествии Чацкого. Ю. Н. Тынянов первый разобрал самое возникновение мотива о сумасшествии, исток которого в сюжете комедии ранее оставался как-то в тени для читателя и зрителя. В своей (опубликованной посмерт­но) статье «Сюжет „Горя от ума“» Ю. Н. Тынянов отмечает, что первым о «сумасшествии» заговорил сам Чацкий, назвав так свою любовь к Софье. Он решил «вынудить» ее при­знанье — «кто наконец ей мил? Молчалин? Скалозуб?». Задер­живая Софью у дверей ее комнаты, он стремится перед нею же раскрыть существо ее чувства к Молчалииу, заставить ее самое понять, в чем дело: «Быть может, качеств ваших тьму, любуясь им, вы придали ему... Но вас он стоит ли?» Чацкий молит ее ответить на этот вопрос.

Если тот любит ее — тогда, говорит о себе Чацкий:

От сумасшествия могу я остеречься,

Пущусь нодалее — простыть, охолодеть,

Не думать о любви...

Вот первое упоминание о сумасшествии в пьесе — оно при­надлежит* самому Чацкому. Софье принадлежит второе,— она подхватывает мотив и сейчас же восклицает «про себя», как отмечает Грибоедов: «Вот нехотя с ума свела!» Свидание у дверей комнаты кончено почти разрывом — Софья отказывает Чацкому даже в просьбе войти в ее комнату на несколько минут. «Он не в своем уме»,— роняет Софья на балу, в сущности, повторяя в разговоре с господином N свои же, только что ска­занные слова — уже из мести за Молчалина. Так рождается клевета.

В более раннем тексте «Горя от ума» первая попытка мще­ния была присвоена Чацкому: «О, давишнее так вам даром не пройдет»,— говорил он Софье в объяснение своей гласной на­смешки над Молчалиным на балу. Мщение Софьи Чацкому было, таким образом, в первоначальном варианте лишь ответом на мщение Чацкого Софье. Но при окончательной обработке текста Грибоедов вычеркнул этот текст Чацкого и тем самым уничтожил его поступок, несколько отемняющий образ героя,— он оставил мщение только Софье. Композиционно — Чацкий тут потеснил Софью.

Нечего и говорить, что Чацкий прекрасно знает Софью: это у него не внезапно вспыхнувшая страсть к промелькнувшей кра­савице, не любовь к неведомой женщине, а глубокое и много раз проверенное чувство к другу детства, девочке — девушке, вы­росшей у него на глазах. Исключен ли тут момент умственного общения? Чацкий при первой встрече обращается к Софье как к единомышленнице. Нельзя не признать, что Софья Павловна относится к лагерю не «глупых», а «умных». Сам Грибоедов пи­шет о ней Катенину: «Девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку». Добавим к этому авторскому пони­манию героини объективные данные текста: только с Софьей Чацкий говорит как с равной. Он даже со старым другом Пла­тоном Михайловичем Горячем не развивает социально-полити­ческих тем, а с Софьей говорит о них. С Фамусовым, Скалозу­бом и прочими он борется, с Софьей он делится. Уж как она его обижала, начиная с первого свидания до третьего действия, а все-таки перед монологом о французике из Бордо он именно к вей подходит и говорит: «Душа здесь у меня каким-то горем сжата». Именно на ее вопрос: «Скажите, что вас так гневит?»— Чацкий начинает обращенную к ней речь о французике из Бордо, где с особой глубиной развита тема русского националь­
ного сознания,— одна из серьезнейших тем его идеологии. Именно с нею, при первой встрече, не обинуясь и ничего не поясняя, может он сразу говорить о политике Ученого коми­тета, в который «поселился» «родня ваш, книгам враг», с кри­ком требующий присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился».

Софья Павловна Фамусова — в сущности один из самых первых появившихся в литературе художественных образов рус­ской женщины. Вторая глава «Евгения Онегина», где впервые появляется Татьяна Ларина, стала известна широкому кругу чи­тателей лишь в 1826 г.,—года на два позже появления Софьи. Среди национальных черт художественного образа русской жен­щины имеется своеобразное качество: ум героини выделен как авторская тема, как особо поставленная автором задача харак­теристики. С этой особенностью тесно связана и вытекает из нее другая: самостоятельность линии поведения. Ум русской женщины — особая тема нашей литературы, создавшей нацио­нальный женский образ. В русской действительности того времени уже возникли эти женские типы — умных женщин с самостоятельной линией поведения, отмеченных новыми чер­тами эпохи. Однако мог ли Грибоедов развить эту сторону характеристики Софьп — ее ум, ее осведомленность в вопросах, о которых говорит Чацкий? Не пришлось ли бы ему тогда дать Софье слово по вопросу о политике Ученого комитета, о гра­мотности, о «враге книг»? Но тогда Софья потеснила бы Чац­кого, в пьесе оказалось бы два героя. Грибоедов решил вопрос, потеснив Софью, «начертав» ее не вполне ясно. Но она тем несомненно противопоставлена старому миру, что не «торгует собой в замужство», желает самостоятельно решить вопрос о выборе мужа, пренебрегает не только «золотым мешком» Скалозуба, но и «мнением света»: «Что мне молва — кто хочет, так и судит».

Образ Софьи редко кому удавался, и роль ее редко бывала «коронной» ролью. Еще актрисе А. М. Каратыгиной, лично знавшей Грибоедова, не нравилась предназначенная ей роль Софьи, она предпочитала сыграть Наталью Дмитриевну. Од­нако бывали и удачи. Они выросли из толкования, существо которого изложено выше. Знаменитая Вера Васильевна Самой­лова, из прославившей Александринский театр семьи Самойло­вых, замечательно исполняла роль Софьи. «Роль Софьи в „Горе от ума“ была одной из самых бесподобных разработок Веры Васильевны Самойловой»,— писал крупный знаток театра В. А. Крылов: «Мне говорили люди, видевшие это исполнение в лучшую пору артистки, что более цельного лица невозможно было представить. Ни единая фраза Грибоедова, ни единый намек не пропадали, хотя ничего не было подчеркнуто, все дышало живой правдой». Знаток театра Арапов писал, что

В.В. Самойлова была в этой роли «отчетливо хороша». Поколение Самойловых хранило традицию: Вера Аркадьевна Мичурина- Самойлова дала нам в своих воспоминаниях проникновенное истолкование роли: «Софья любила Чацкого. Об этом говорит и сам Чацкий, на это же не раз намекает Лиза. Но я утвер­ждаю, что Софья и продолжает любить Чацкого. Женское са­молюбие Софьи ранено тем, что он оставил ее. Чтобы забыть Чацкого, она старается полюбить Молчалина, но это не удает­ся... Все тяготение Софьи к Молчалину, в сущности говоря, является только призмой, сквозь которую преломляется под­линная и глубокая любовь девушки к Чацкому... Она оскор­блена его отъездом. Прежде всего Чацкого называет Софья, вспоминая свой обморок. Только Чацкого любила моя Софья. Моя Софья была вся в Чацком»³⁷⁵.

Ученица В. В. Самойловой И. Гриневская развернула ука­занное «самойловское» понимание в двух статьях: «Кого любит Софья Павловна» и «Оклеветанная девушка»³⁷⁶.

Вдумываясь в текст роли, замечаешь, как много возможно­стей он дает для нового интонирования. Почему Софья не смот­рит в лицо Чацкому при первой встрече? Кажется, так есте­ственно при разговоре с другом детства после долгой разлуки смотреть ему в лицо. Но Чацкий просит Софью: «В лицо мне посмотрите». Значит, предыдущие слова Софьи о Чацком, адре­сованные Лизе, должны быть так произносимы, чтобы самый тон их мотивировал, отчего Софья не может смотреть в лицо Чацкому при встрече ³⁷⁷.

Лиза вспомнила об отъезде Чацкого, рассказала, как он «слезами обливался», расставаясь с Софьей,— кажется, еще ни­чего обидного в этом для Софьи нет. Лиза продолжает: «Бедняж­ка будто знал, что года через три...»— больше она ничего не успела сказать. Тут Софья внезапно взрывается, обрывает Лизу, в сущности, без мотива:

Послушай, вольности ты лишней не бери.

Я очень ветренно, быть может, поступила,

И знаю и винюсь; но где же изменила?

Кому? чтоб укорять неверностью могли.

Кто же укорял ее «неверностью»? Когда и кто упрекал ее в «измене»? Лиза не сказала об этом ни слова. Софья взорвалась в ответ на предполагаемую, а не действительно нанесенную ей обиду, в ответ на то, что внутренне мучит ее самое. Перед нами типичный случай так называемой инадэкватной реакции.

На Софью тяжело обрушилась действительность в послед­нем акте, когда она узнала истинного Молчалина. Но как ей ни тяжело, она не плачет перед ним, она гордо бросает ему: «Упреков, жалоб, слез моих не смейте ожидать, не стоите вы их».

Но перед Чацким она расплакалась: «Не продолжайте, я виню себя кругом»,— восклицает она, обращаясь к нему, и Грибо­едов делает тут авторскую ремарку: «вся в слезах».

Думается, что Софью надо играть по-новому. Только но­вое понимание донесет до нас дыхание эпохи, вернет образу его краски, а вместе с тем и его глубину ³⁷⁸.

Как правило, Софья затрудняет не только артисток, но и ре­жиссеров. Каковы обычные советы артистке со стороны затруд­ненного и внутренне колеблющегося режиссера? Обычно типо­вых режиссерских ответов два: первый—играть Софью как кисей­ную барышню, начитавшуюся романов, наивную девочку,которая еще сама толком не знает, чего ей надо; второй — играть Софью как злую и мстительную истеричку. Первая Софья неубеди­тельна, вторая же не только неубедительна, но и оскорбитель­на как для Чацкого, так и для Грибоедова. Оба неубедительные решения вместе с тем поражают своим убогим содержанием. Не в таких решениях раскрывается дарование артистки. В обеих указанных трактовках артистке душно и страшно тесно, по­добные советы режиссера не вдохновляют к работе,— в пред­лагаемых трактовках образа артистке, собственно, нечего делать.

Поэтому, определяя цену предложенного выше толкования, против которого режиссеры спорят гораздо чаще, чем артистки, обязательно надо задавать вопрос,— какое же толкование на­до противопоставить «самойловскому» пониманию, изложенному выше? Нельзя же удовлетвориться негативным решением, что данное выше толкование неправильно, и все. А какое же пра­вильно? Получив ответ о якобы правильном толковании («ки­сейная барышня» или злобная мстительница), законно сопоста­вить его с «самойловским» и спросить себя: какое же богаче? Какое содержит в себе более творческих возможностей? Думает­ся, на этот вопрос не может быть двух ответов: «самойлов- ское» толкование богаче.

Таким образом наиболее правильным представляется вывод: Софья — человек лагеря Чацкого, который в силу сложных причин движется от передового лагеря к лагерю «староверов» и оказывается первопричиной в распространении клеветы о сумасшествии Чацкого. Это крайне обостряет любовную драму героя. Можно сказать, что трагедия горя от ужа раскрыта и в том обстоятельстве, что умная героиня в силу сложных причин «предпочла дурака умному человеку», не могла простить лю­бимому человеку, что он бросил ее и уехал «ума искать», выду­мала новый образ возлюбленного и была жестоко покарана действительностью: истинно умный и истинно любимый человек уехал, порвал с нею.

Но допустите на одну минуту обратную исходную позицию: Чацкий полюбил человека, принадлежащего другому лагерю,
хотя знал его с детства и имел возможность судить о его ка­чествах: тут нет горя от ума—тут самый ум героя ставится под сомнение ⁸⁷⁹.

Графиня Ростопчина в своем продолжении «Горя от ума» («Возврат Чацкого в Москву») решила вопрос иначе — она выдала Софью замуж за Скалозуба, но она существенно осла­била свой вывод особой заинтересованностью Софьи в адъ­ютантах мужа. Софья имеет любовников? Сомнительное решение*

В. А. Мичурина-Самойлова, решая вопрос о том, к какому же лагерю принадлежит Софья, правильно писала, характери­зуя ее общий облик: «Кем же создана Софья? Конечно, Чацким. Она говорит буквально языком Чацкого. Только она одна умеет по-настоящему парировать реплики Чацкого. И только с ней говорит Чацкий как с равной» ³⁸°. Нельзя не вспомнить и того, что М. Е. Салтыков-Щедрин — гениальный художник,— давая теме «Горя от ума» дальнейшее самостоятельное развитие, женил Чацкого на Софье и с некоторым ехидством пояснил: «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что пого­рячился немного. Ведь он-таки женился на Софье-то Павловне, да и как еще доволен-то был!» ³⁸¹.