Юридические исследования - А. С. ГРИБОЕДОВ и ДЕКАБРИСТЫ. М. В. НЕЧКИНА Часть 2 -

ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР Москва —1951

Глава II

Источники, на изучении которых строится исследование темы о Грибоедове и декабристах, можно распределить по следующим рубрикам: 1) документы следствия по делу декабристов; 2) эпистолярный материал; 3) мемуары и дневники; 4) тексты произведений Грибоедова.

Первый круг документов сосредоточен в фонде XLVIII Центрального государственного исторического архива (ЦГИА) в Москве, где собран весь основной массив следственного и судебного делопроизводства по процессу декабристов. К нему примыкает ряд дел, хранящихся в разных фондах Центрального государственного военно-исторического архива (ЦГВИА), а также отдельные дела других архивов и фондов, указываемых в своем месте. В центре этого документального круга стоит, разухмеется, дело о самом Александре Сергеевиче Грибоедове (ЦГИА, XLVIII, дело № 174). Вслед за этихМ необходимо упомянуть хранящиеся в том же фонде следственные дела декабристов, содержащие те или иные показания о Грибоедове, а Ихменно следственные дела С. П. Трубецкого (дело № 333), К. Ф. Рылеева (дело № 334), Е. П. Оболенского (дело № 335), Д. И. Зава- лишина (дело № 358), Сергея Муравьева-Апостола (дело № 395), М. П. Бестужева-Рюмина (дело № 396), Артамона Муравьева (дело №. 403), фон дер Бриггена (дело № 372), Н. Н. Оржицкого (дело № 382), В. И. Штейнгеля (дело № 360). Дела декабристов А. И. Одоевского, А. А. Бестужева, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, А. П. Барятинского, В. JI. Давыдова не содержат упоминаний о Грибоедове, однако перечисленные декабристы дали свои показания о нем,— они включены в дело самого Грибоедова.

Если подразумевать под выражением «грибоедовский документ» документ, имеющий прямое и непосредственное отношение к Грибоедову и содержащий упоминание его имени, то гри-
боедовские документы содержатся, кроме перечисленных выше дел, также в ряде не именных — общего характера — дел следственного фонда. На первом месте среди таких дел надо поставить так называемые «Журналы» (то есть протоколы) Следственного комитета (дело № 26), где неоднократно упоминается о допросах Грибоедова, приводятся резолюции по его делу, где зафиксирован общий ход и направление следствия о Грибоедове,— без этих грибоедовских документов нельзя было бы проследить за общим движением его дела; укажем, далее, на «Всеподданнейшие отчеты» (дело № 25), содержащие ряд упоминаний о Грибоедове⁵⁵, и на особо ценное «Дело по отношению Г. Начальника Главного Штаба его величества с докладными записками и воспоследовавшими по оным высочайшими резолюциями о князе Голицыне, л.-г. конного полка поручике, Плещееве 2—того же полка корнете, Врангеле — артиллерийском поручике, Муравьеве (Михайле) — отставном [подполковнике, Грибоедове — коллежском асессоре, Семенове — надворном советнике» (дело № 37). В этом деле содержатся восемь грибоедовских документов, связанных с его освобождением из- под ареста и общим решением по его делу. Ценный грибоедов- ский документ содержит «Дело о существовании (мнимого) тайного общества в Отдельном кавказском корпусе» (дело № 6), где князь С. Трубецкой повторяет свое показание о том, что Грибоедов принят в члены тайного общества. Любопытный грибоедовский документ содержит «Дело об отобранных сведениях об арестованных лицах, не имеет ли кто из них в судебных местах тяжебных дел» (дело № 303), где Грибоедов дал собственноручное показание о том, .что недвижимым имуществом не владеет. Грибоедов упомянут и в «Деле по приходу и расходу сумм с книгами» (дело № 289), а также в деле «О освобождении по высочайшему повелению некоторых лиц из-под ареста с выдачею аттестатов» (дело № 32). Содержит текст о Грибоедове и дело № 332-а — общеизвестный «Алфавит декабристов» (полное название: «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу, произведенному высочайше учрежденною 17 декабря 1825 года Следственною комиссиею. Составлен 1827 года»), изданный в VIII томе «Восстания декабристов» (Центрархив) ⁵⁶.

Разумеется, комментарий грибоедовских документов следствия и вообще восстановление картины его взаимоотношений с тайным обществом требует привлечения широчайшего круга дополнительных документов из следственного и судебного делопроизводства по процессу декабристов. Грибоедовских документов они не заключают, но содержат в себе подсобный материал чрезвычайно большого значения. Перечислять эти дела нет нужды,— они цитированы далее в соответствующих местах
настоящей работы. Упомянем лишь некоторые из них, имеющие особый интерес, например следственные дела ближайших друзей Грибоедова — Степана Никитича Бегичева (дело № 253), маленькое дело Андрея Андреевича Жандра (дело № 217) (заметим, что обособленных дел личных друзей Грибоедова — П. Катенина и П. Каверина, членов ранних декабристских организаций, нет и не было в делопроизводстве следствия, — собранные сведения входят в состав других дел)⁵⁷. Большое значение для нашей темы имеет круг друзей и знакомых Грибоедова из Северного общества, с которым он общался незадолго до восстания 14 декабря, в осень и зиму 1824—1825 гг. в Петербурге; этот декабристский круг, собственно, и представляет собою главное живое ядро заговора, вынесшего на своих плечах основную тяжесть выступления 14 декабря; в этом отношении большое значение имеют уже упомянутые в другом плане дела К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, Е. П. Оболенского, а также Николая и Михаила Бестужевых, Александра Одоевского, Б. К. Кюхельбекера и некоторых других декабристов. Анализ вопроса о сношении Грибоедова с Южным обществом требует привлечения дел не только П. И. Пестеля, Сергея Му- равьева-Апостола, М. П. Бестужева-Рюмина, Артамона Муравьева, но также Матвея Муравьева-Апостола, Сергея Трубецкого, бывшего на юге в момент приезда Грибоедова в Киев (1825), и ряда других дел. Вопрос о связях Грибоедова с членами ранних декабристских организаций — Союза Спасения и Союза Благоденствия, общение Грибоедова с будущими декабристами во время ученья в Московском университетском благородном пансионе и в университете, затем связи его с декабристами в первый петербургский период жизни (1814—1818), во время пребывания его на Кавказе в 1821—1823 гг. и в Москве в 1823—

1824 гг., а также общение с декабристами во время пребывания под арестом потребовали привлечения большого количества декабристских дел следственного фонда: укажем на дела И. Г. Бурцова, Петра Бестужева, Ф. Ф. Гагарина, Федора Глинки, И. X. Граббе, А. А. Добринского, В. П. Ивашова, П. Г. Каховского, A. JI. Кологривова, Никиты Муравьева, П. А. Муханова, Л. и В. Перовских, И. Ю. Поливанова, Вл. Ф. Раевского, Александра и Николая Раевских, Г. А. Римского-Корсакова, Алексея Семенова, Петра Семенова, Степана Семенова, О. М. Сомова, Я. Н. Толстого, К. П. Торсона, А. А. Че- лищева, А. И. Якубовича, И. Д. Якушкина. Из всех перечисленных выше пятидесяти восьми дел следственного комплекса издано только тринадцать (Трубецкого, Пестеля, Рылеева, Оболенского, Завалишина, С. Муравьева-Апостола, Одоевского, А. Бестужева, В. Кюхельбекера, А. и М. Бестужевых, Якубовича и Якушкина).

Несмотря на высокое качество издания «Восстание декабристов», в котором опубликованы упомянутые дела, проверка разнообразных деталей текста нередко приводит к необходимости обращаться все же к подлинным следственным делам.

Следственное дело о Грибоедове имеет особую важность для нашей темы.

Оно входит в состав упомянутого бывшего XXI (ныне XLVIII) фонда Особого отдела Центрального государственного исторического архива (ЦГИА), куда вошли документы «Разряда I-В» бывшего «Государственного архива». По описи названного фонда оно числится под № 174. На обложке дела I-B № 174 значится:

Грибоедов Коллежский Асессор, служащий Секретарем по Дипломатической части при Главноуправляющем в Грузии

На 24 листах.

(Назвапие не воспроизведено в наборных текстах Щеголева.)

Дело началось, повидимому, И февраля 1826 г. (предположительная дата первого допроса А. С. Грибоедова) и закончилось в начале июня того же года, когда вынесена была резолюция Николая I об освобождении Грибоедова. Наличие в конце дела копии резолюции и является основанием датировки его окончания. Производилось дело от начала до конца в Петербурге.

Дело о Грибоедове содержит 17 документов (принимая за одну документальную единицу и вопросы следствия и ответы подследственного лица на данные вопросы). Документы расположены с нарушением хронологической последовательности. Восстанавливая последнюю, получаем следующий состав следственного дела: 1) Первый допрос, снятый и записанный лично генерал-адъютантом Левашовым, предположительно датируемый 11 февраля 1826 г.; он занумерован в деле как 224-й, иначе говоря, Левашов допрашивал Грибоедова 224-м по порядку всех первых допросов (Никита Муравьев, например, был допрошен 72-м, Пестель — 100-м и т. д.). 2) Вопрос корнету конвой гвардии князю А. И. Одоевскому от 14 февраля 1826 г. о том, когда, где и кем был принят А. С. Грибоедов в члены тайного общества, и ответ кн. Одоевского. 3) Вопрос о том же отставному подпоручику К. Ф. Рылееву и ответ последнего (та же дата). 4) Вопрос о том же полковнику кн. С. П. Трубецкому и ответ последнего (та же дата). 5) Вопрос о том же штабс-
капитану А. А. Бестужеву и ответ последнего (та же дата).

6) Письмо Грибоедова к Николаю I от 15 февраля 1826 г* с резолюцией начальника главного штаба бар. И. И. Дибича.

7) Вопрос подпоручику М. П. Бестужеву-Рюмину от 19 февраля

1825 г. о принадлежности Грибоедова к тайному обществу, о киевском свидании с южными декабристами и о содействии Грибоедова распространению тайного общества в Кавказском корпусе ген. Ермолова с ответом Бестужева-Рюмина. 8) Вопрос о том же подполковнику С. И. Муравьеву-Апостолу с ответом последнего (та же дата). 9) Вопрос от 19 февраля 1826 г. генерал-майору кн. С. Г. Волконскому о том, когда и кем был принят Грибоедов в члены тайного общества и не было ли ему сделано поручений о распространении членов в Кавказском корпусе. 10) Вопрос о том же штаб-ротмистру кн. А. П. Барятинскому с ответом последнего (та же дата). 11) Вопрос о том же полковнику В. J1. Давыдову с ответом последнего (та же дата). 12) Вопрос о том же полковнику П. И. Пестелю с ответом последнего (та же дата). 13) Вопросные пункты Грибоедову от 24 февраля (биографическая анкета облегченного типа, соединенная с вопросами о принадлежности к тайному обществу, осведомленности о его программе и действиях, киевском свидании и пр.) с ответами Грибоедова. 14) Вопрос поручику кн. Е. П. Оболенскому от 25 февраля 1826 г. о принятии Грибоедова в тайное общество, с ответом запрашиваемого. 15) Вопросные пункты Грибоедову от 15 марта 1826 г. о связях с Северным и Южным обществами, киевском свидании, свидании с Сухачевым и пр. с ответами Грибоедова. 16) «Извлечение из показаний» о Грибоедове, сделанное надворным советником А. А. Ивановским и служившее обычно подготовительным материалом для составления сводной записки о подследственном лице. 17) «Записка о Гри боедове» с копией резолюции Николая I: «Выпустить с очистительным аттестатом», скрепленная подписью надворного советника А. Ивановского ⁵⁸.

Дело о Грибоедове было впервые опубликовано П. Е. Щеголевым в составе его работы «А. С. Грибоедов в 1826 году». Вторично текст дела был воспроизведен факсимиле в 1905 г. (издание А. С. Суворина) и приложен при втором исправленном и дополненном издании той же работы Г1. Е. Щеголева, получившей теперь новое название: «Грибоедов и декабристы». Факсимильное издание дела отличается довольно высоким уровнем типографской техники и не раз вводило в заблуждение любителей старины, посылавших информации в центральные газеты о том, что в таком-то городе и в такой-то библиотеке «найдено» подлинное следственное дело об А. С. Грибоедове⁵⁹.

Публикации П. Е. Щеголева не вполне точны, это относится даже к факсимильному изданию. Источниковедческая характе
ристика следственного дела и вопрос об особенностях его публикаций уже рассмотрены мною в специальной работе «Следственное дело о Грибоедове» (1945), к которой я и отсылаю читателя ⁶⁰.

Весь цикл документов следствия требует сугубо осторожного и критического к себе отношения. Если он чрезвычайно авторитетен по линии внешних фактов пребывания Грибоедова под арестом (дата ареста, освобождения, допросов, резолюции по делу и т. д.), то дело обстоит иначе по части наиболее интересующих нас текстов — допросов подследственных лиц. Отношение к тайному обществу и связи с его членами, то есть искомое для исследователя, как раз является скрываемым для допрашиваемого. Чего стоит, например, то обстоятельство, что в следственном деле ближайшего друга Грибоедова — В. Кюхельбекера — нет даже упоминания имени Грибоедова, хотя бы по линии чисто литературных знакомств, о которых Кюхельбекер вообще говорит довольно подробно; нет упоминания имени Грибоедова и в деле его друзей А. Бестужева, А. Одоевского и т. д.

Многое уясняется в ходе допросов и при перекрестном сопоставлении данных, однако у исследователя никогда не остается впечатления, что открыта вся истина,— обычно в лучшем случае лишь приоткрывается завеса над скрываемым. Конечно, было бы наивностью принимать на веру любое показание подследственных лиц, которым очень часто грозит смерть, каторга или в лучшем случае ссылка. Свидетельства при допросах требуют тщательной проверки всеми доступными способами.

Следственный материал о Грибоедове дошел до нас в довольно полном виде. Однако действительность была богаче, чем отражение ее в документальном материале. Так, из воспоминаний о Грибоедове декабриста Д. И. Завалишина, сидевшего вместе с ним под арестом на гауптвахте Генерального штаба, известно, что на допросах Грибоедова шла речь о «Горе от ума»: следователи на основании комедии доказывали Грибоедову, что он член тайного общества, а он на основании той же комедии доказывал противное. Чрезвычайно правдоподобно, что, допрашивая автора прославленной комедии, члены Комитета вспомнили о ней, тем более, что речи Репетилова прямо говорили о каком-то тайном обществе («У нас есть общество и тайные собранья по четвергам. Секретнейший союз»). Данному показанию Завалишина можно поверить, однако в тексте протоколов («журналов») Комитета этот факт не отразился. С другой стороны, некоторые документы следствия заведомо существовали, но исчезли. Существовал пакет каких-то грибоедовских бумаг, взятый при аресте Грибоедова в крепости Грозной 22 января

1825 г. и врученный фельдъегерю Уклонскому. Этот пакет

2 silentio», недопустимо; рассуждение такого типа: об этом-де не упомянуто в документах, стало быть этого не было,— такого хода мысли допускать нельзя. Отсутствие факта должно быть аргументировано и какими-то положительными данными, доказывающими, что этот факт не имел места в действительности.

Второй документальный комплекс — эпистолярный — складывается прежде всего из писем Грибоедова к декабристам и к другим лицам, где упоминаются декабристы. Намеки на разговоры политического характера тут крайне редки, но письма дают драгоценный материал для установления связей Грибоедова со всем декабристским кругом. Наиболее богато представлены письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву.

Степан Никитич Бегичев, ближайший друг Грибоедова, некоторое время сам принадлежал к ранней декабристской организации — Союзу Благоденствия, а возможно, и к предшественнику Союза Благоденствия — Военному обществу. Сохранилось несколько писем Грибоедова к его другу П. А. Катенину, старому члену Союза Спасения и Союза Благоденствия. Сохранились, кроме того, письма Грибоедова к Александру Бестужеву, В. Кюхельбекеру, Александру Одоевскому, Александру Добриискому.

Письма Грибоедова к декабристам, к сожалению, крайне малочисленны. Но в переписке Грибоедова содержатся не
однократные упоминания декабристских имен; интересно в этом отношении письмо к Всеволожскому и Толстому, содержащее ряд упоминаний о декабристах (текст его не совсем исправно опубликован в III томе Полного собрания сочинений А. С. Грибоедова)⁶¹. Упоминания о декабристах и существенные тексты, имеющие к ним отношение, содержатся также в письмах Грибоедова к А. А. Жандру и В. С. Миклашевич, которые были близко знакомы с рядом декабристов (А. И. Одоевским, К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым и др.)> к И. Ф. Паскевичу, которого Грибоедов просил за сосланного декабриста А. И. Одсевского. Упоминаются в переписке Грибоедова имена декабристов С. П. Трубецкого, А. И. Якубовича и других. Интересны в переписке Грибоедова упоминания имен близких к декабристам лиц, друзей декабристов,— П. Я. Чаадаева, Н. Н. Раевского (младшего), а также лиц, на которых декабристы в той или иной степени рассчитывали при совершении будущего переворота,— А. П. Ермолова, Н. С. Мордвинова. Особо надо отметить богатый материал, который дает переписка Грибоедова для характеристики такой замечательной фигуры, как Алексей Петрович Ермолов.

Однако все это сохранившееся эпистолярное богатство является лишь ничтожной и не самой ценной частью некогда существовавшего эпистолярного сокровища.

Рассматривая сохранившиеся до нашего времени и опубликованные письма Грибоедова к его корреспондентам, приходится сразу же установить крупные пробелы в дошедшем до нас эпистолярном наследстве. Наиболее ранние из сохранившихся писем датированы 1816 г. Но нет сомнений, что грибоедовские письма существовали и раньше,— во всяком случае, расставшись с семьей 1 сентября 1812 г. и уйдя из Москвы с гусарским полком графа Салтыкова, Грибоедов, вероятно, переписывался с матерью, сестрой и, возможно, с товарищами. Эти письма не дошли до нас. За два года (1816 и 1817) сохранилось всего- навсего 4 письма Грибоедова (3 письма к Бегичеву и одно к Катенину). Но если в этих ранних письмах, драгоценных для первых этапов развития автора «Горя от ума», еще нельзя с полной уверенностью предполагать политическую тематику, то иначе обстоит дело с последующими годами, 1819-м и началом 1820-х,— это время революционной ситуации в Европе и перехода ее в революцию в ряде южноевропейских стран. Нельзя не обратить внимания на то, что в дошедшей до нас переписке Грибоедова с его задушевным другом Бегичевым в это время налицо зияющий прорыв. Хронологические грани этой лакуны: обозначены двумя крайними датами: письмом Грибоедова от

18 сентября 1818 г., с одной стороны, и приездом Грибоедова в Москву в конце марта 1823 г. — с другой, когда он увиделся

Бегичевым лично и нужда в переписке отпала. Письма Грибоедова к Бегичеву за это время существовали, но были «утрачены», повидимому, уничтожены самим Бегичезым. Знавший последнего Д. А. Смирнов записал об этом так: «Письма эти, к сожалению, утрачены г. Бегичевым по причинам, не интересным для читателя (!) и объяснять которые я не имею никакого права»⁶². Правдоподобно предположение, что письма эти содержали отклики на революционные события в Западной Европе 1820—1823 гг. В крайне тревожные для Бегичева дни, когда он сам ждал ареста (было арестовано немало членов Союза Благоденствия) и когда через Москву провезли с Кавказа арестованного Грибоедова, он, несомненно, «чистился», приводил в «порядок» свои бумаги, оберегая и себя, и своего лучшего друга. Можно с большой вероятностью предположить, что именно тогда в печи или камине московского дома Барышниковых (Бегичев жил у тестя) запылали отобранные Бегичевым грибоедовские письма. В те дни даже столь отдаленно связанные с декабристами люди, как А. И. Кошелев, ложились спать в великой тревоге, приготовив белье и теплые вещи на случай появления жандарма. Москва была в смятении, аресты следовали один за другим, и не приходится сомневаться, что дошедшие до нас письма Грибоедова к Бегичеву есть результат внимательного отбора последнего. До нас дошло только то, что не могло компрометировать ни Бегичева, ни Грибоедова в глазах жандармов.

Нередко сохранившиеся письма Грибоедова доносят до нас свидетельства об утраченных его письмах к друзьям декабристского круга: «...душа моя, Катенин, надеюсь, что не сердишься на меня за письмо...»,— пишет Грибоедов 19 октября 1817 г.,— и далее мотивировка, почему письмо было написано в особом тоне: «Согласись, что твои новости никак не могли мне быть по сердцу, а притом меня взбесило, что их читали те, кому бы вовсе не следовало про это знать». Что это за письмо Грибоедова, мы не знаем, оно не дошло до нас. Какие-то письма погибали и в результате почтовых небрежностей или каких-либо иных случайностей: «Каким образом не дошла до тебя моя и Шаховского эпистола вскоре после наводнения?»,— спрашивает Грибоедов Бегичева в письме от 4 января 1825 г.⁶³ Существовало письмо Грибоедова к Бегичеву по поводу дуэли Завадов- ского и Шереметева, секундантом которого был Грибоедов; по мнению одного из исследователей Грибоедова, Н. В. Шало- мытова, письмо это было уничтожено самим Бегичевым⁶⁴. Поскольку во время дуэли Бегичев находился в Москве, а Грибоедов в Петербурге, существование такого письма, вообще говоря, чрезвычайно вероятно. Испанский революционер Ван Гален, служивший в одном полку (Нижегородском) с декабри
стом Якубовичем и сдружившийся с ним, сохранил в своих мемуарах свидетельство, что Грибоедов послал Якубовичу письмо с сообщением, когда он, Грибоедов, будет в Тифлисе; письмо это было получено Якубовичем в Караагаче, где стоял тогда Нижегородский полк; оно было связано с уже назначенной дуэлью между Грибоедовым и Якубовичем, то есть касалось дела чести, и содержание его было бы интересно для исследователя,— но оно не сохранилось⁶⁵. Есть свидетельство, что существовала записка Грибоедова к своему воспитателю Иону, в которой он просил предупредить мать и сестру об его аресте; записка была написана в Москве в феврале 1826 г., когда арестованного Грибоедова провозили с фельдъегерем через Москву. Записка эта также не дошла до нас. К этому же утраченному эпистолярному наследию надо прибавить один исчезнувший документ, который был бы особо ценен для нашей темы. Грибоедов хлопотал перед И. Ф. Паскевичем о декабристе А. Бестужеве; существовала особая записка Грибоедова об Александре Бестужеве, к сожалению, не дошедшая до нас⁶⁶.

Кроме писем Грибоедова, имевших ту или иную связь с декабристами и не дошедших до нас, исследователь остро ощущает и утрату других грибоедовских писем, адресованных к лицам, не связанным с декабристами, но, тем не менее, несомненно содержавших драгоценный подсобный для исследования материал — упоминания имен, данные итинерария, указания на встречи и т. д. В этом отношении особенно ощутительна утрата всех писем Грибоедова к матери и к сестре. Существовали, но не сохранились письма Грибоедова к мужу сестры: «Душевный друг и брат, всегда с восторгом получаю твои письма»,— приписывает М. А. Дурново, муж Марии Сергеевны, в единственном дошедшем донас письме сестры Грибоедова к брату⁶⁷. Переписка Грибоедова вообще была обширна: «Нынешний день отправляю множество писем с фельдъегерем в Тифлис»,— пишет Грибоедов в апреле 1823 г.; повидимому, ни одно из них не дошло до нас⁶⁸. Дошли до нас и прямые свидетельства о нарочито уничтоженных грибоедовских письмах. «Грибоедов дал мне письмо, которое он хотел послать Петру Николаевичу (Ермолову) и которым он просил его помирить его со мною. Я сжег сие письмо»,— пишет в своем дневнике Н. Н. Муравьев (Карский). По сведениям, полученным мною от А. А. Бегичевой, в недавнее время похищены и, вероятно, уничтожены 16 писем Грибоедова к Дм. Н. Бегичеву (брату Степана Никитича)⁶⁹.

Как ныне документально установлено В. А. Парсамяном, личные вещи Грибоедова после его убийства не были доставлены семье, а были уничтожены. Среди них, разумеется, могли быть письма и рукописи⁷⁰.

Но сверх этого, анализируя особенности переписки Грибоедова, надо принять во внимание наличие внутренней и внешней цензуры, влиявшей на текст. Почты опасались,— наличие перлюстрации писем было декабристам известно. «Слава богу, нашел случай мимо почты писать к тебе»,— пишет Грибоедов Бегичеву в июле 1824 г.⁷¹ Особенно открыто и ясно характеризует эту сторону дела одно письмо декабриста А. Бестужева к В. Туманскому (кстати, в письме этом говорится о Грибоедове и его комедии): «Пожалуйста, не сердись, любезный Ту- манский, что я не писал долго к тебе. По почте невозможно и скучно, а другим путем не было случаю. Да и ты сумасшедший выдумал писать такие глупости, что у нас дыбом волосы встают. Где ты живешь? вспомни, в каком месте и веке! у нас что день, то вывозят с фельдъегерем кое-кого...» (письмо от 15 января

1825 г. из Петербурга)⁷². Такова была реальная обстановка переписки, конечно, влиявшая на текст.

Добавим, что не все опубликованные письма Грибоедова могут быть сверены с подлинниками,— многие подлинники утрачены: тексты академического Полного собрания сочинений Грибоедова иногда воспроизводились по старым публикациям без сверки с подлинным текстом ввиду отсутствия такового. При изучении текста некоторых таких писем явно обнаруживается какой-то пропуск, возможно, сделанный более ранними публикаторами из различных соображений, среди которых не исключены и цензурные. Вот несколько примеров: текст январского письма Грибоедова к Бегичеву (1825) с припиской Жандра воспроизведен в Полном собрании сочинений Грибоедова (III том, 1917) по публикации 1860 г.; мы читаем тут: «Сделай одолжение, напиши мне что-нибудь о вашем.... Каков.... И что он проповедует?» Естественно предположение, что четыре точки в первом пропуске и во втором скрывают какой-то опущенный текст⁷³. Какой-то пропуск, отмеченный в первопечатном тексте 25 точками, имеется в письме Грибоедова к Катенину от

19 октября 1817 г., воспроизводимом также не по подлиннику, а по публикации 1860-х гг.⁷⁴ Какой-то пропуск имеется в тексте письма Грибоедова к Бегичеву от июля 1824 г., опубликованного в Полном собрании сочинений по рукописной копии сороковых годов; письмо это особо важно, в нем рассказывается о работе Грибоедова над текстом «Горя от ума», попытках автора подогнать текст комедии под требования цензуры: «Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстанавливаю стертое, так что, кажется, работе конца не будет; ...будет же, добьюсь до чего-нибудь, терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что бог даст»⁷⁵. В месте, где после точки с запятой стоит многоточие, явно ка
_кой'ТО пропуск, восстановить который невозможно за отсутствием подлинника.

Добавим к этому внутреннюю цензуру самого автора писем — Грибоедова. Вообще говоря, он скрытен; откровеннее всего он в письмах к С. Н. Бегичеву, но в остальных письмах очень часто ощущается строгая внутренняя цензура. Нередко _п0 различным соображениям, среди которых нельзя исключить и политические, он не говорит в переписке о таких событиях, упоминание о которых было бы более чем естественно. Так, является точно установленным фактом, что в 1825 г. в Киеве Грибоедов виделся с рядом декабристов — с руководителями Васильковской управы и с кн. Сергеем Трубецким, жившим в то время в Киеве. Сохранилось письмо Грибоедова к В. Ф. Одоевскому из Киева, в котором он довольно подробно описывает, что он делал в Киеве,— однако о встречах с декабристами там нет ни звука. Если бы не сохранились дела следственного фонда по процессу декабристов, вероятно, нашлись бы исследователи, которые стали бы утверждать, что в 1825 г. в Киеве Грибоедов с декабристами не виделся, ибо он об этом ничего не говорит в таком-то письме кВ. Ф. Одоевскому. Иногда соображения дружбы или учет каких-то своеобразных особенностей личных взаимоотношений заставляют Грибоедова в письмах к друзьям умалчивать о существенных событиях своей жизни. Так, он скрывает от Бегичева, что ранен в руку на дуэли с Якубовичем.

Давая характеристику эпистолярного круга, подчеркнем: перед нами далеко не полный комплекс грибоедовских эпистолярных текстов, да и сохранившиеся тексты не полны. Действительность была богаче и сложнее, нежели ее отражение, дошедшее до нас во фрагментах некогда богатого и разнообразного целого. Нельзя не привести здесь одного пртмера. Друг Грибоедова П. Я. Чаадаев упомянут в сохранившихся материалах переписки только один раз: «Когда будешь в Москве, попроси Чаадаева и Каверина, чтобы прислали мне трагедию Пушкина Борис Годунов»,— вот единственное упоминание о 11. Я. Чаадаеве в переписке Грибоедова; на основании этого упоминания можно сделать очень мало предположений о характере их знакомства. И лишь воспоминания о Чаадаеве хорошо осведомленного М. И. Жихарева доносят до нас биографический факт огромного значения, —старую и крепкую дружбу Грибоедова с Чаадаевым, заключенную еще на школьной скамье Московского университета⁷⁶.

Таковы особенности эпистолярного наследия самого Грибоедова. Но еще печальнее обстоит дело с письмами к Грибоедову, которые были бы драгоценным источником для нашей темы. *1а основании сохранившихся писем самого Грибоедова можно
точно утверждать, что существовали и иисьма к нему декабристов. Некогда существовало большое количество писем к Грибоедову С. Н. Бегичева, упоминаниями о которых насыщены грибоедовские ответные письма («...вчера я получил от тебя письмо, милый мой Степан; это меня утешило до крайности...», «...позамедлил ответом на милое твое письмо, с приложением антикритики против Дмитр[иева]», и т. д. и т. п.)⁷⁷. Ни одно письмо С. Н. Бегичева к Грибоедову не дошло до нас. Существовал целый ряд писем П. А. Катенина к Грибоедову, упоминаниями о которых также богаты сохранившиеся письма Грибоедова («Благодарю тебя за письмо...», «Бывало, получу от тебя несколько строк, и куда Восток денется...» и т. д.)⁷⁸. Ни одно из писем Катенина к Грибоедову не сохранилось. Существовал ряд писем В. Кюхельбекера к Грибоедову,— до нас дошло только одно⁷⁹. Существовали письма Александра Бестужева к Грибоедову («Поверишь ли, любезный мой тезка, что я только нынче получил письмо твое...»,— пишет ему Грибоедов)⁸⁰. Были письма декабриста Александра Одоевского к Грибоедову, в частности, сохранившаяся переписка свидетельствует о некогда существовавшем письме А. Одоевского с припиской декабриста В. Кюхельбекера⁸¹,— ни одно из них не дошло до нас. Было много писем к Грибоедову от его друга А. А. Жандра — человека, близкого со многими декабристами, в частности с А. И. Одоевским, К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым,— опять-таки ни одно письмо Жандра к Грибоедову не дошло до пас ⁸².

Столь планомерное исчезновение всех писем к Грибоедову вновь заставляет поставить вопрос о причинах этого явления. Их, очевидно, было несколько. Ясно, что письма, адресованные к Грибоедову, хранились у Грибоедова или, что возможно, у его родных и знакомых, в местах более или менее длительных остановок при его в общем кочевой жизни дипломата, «секретаря странствующей миссии». Письма могли оседать и в московском доме Грибоедовых, оставаясь в вещах брата под опекой его любимой сестры Марии Сергеевны, и в московском доме Барышникова, где жил Бегичев и где останавливался Грибоедов, и в имении Бегичева, где также живал Грибоедов. Письма, находившиеся при нем на Востоке в момент получения Ермоловым приказа об аресте Грибоедова, сам Грибоедов уничтожил, предупрежденный Ермоловым. Чрезвычайно правдоподобно, что письма, осевшие в родном доме, были уничтожены руками сестры, как только она узнала об аресте брата, а осевшие у Бегичева — руками Бегичева. Обстоятельства смерти Грибоедова на чужбине и исчезновение бывших при нем личных его рукописей говорят и о том, что могла исчезнуть или быть уничтоженной и более поздняя переписка. Вероятность
находок еще не разысканных писем в какой-то мере остается. Найти новые письма самого Грибоедова, очевидно, все же «легче», нежели письма к нему,— уничтожение последних производилось, повидимому, более планомерно.

В заключение разбора эпистолярного круга источников упомянем о чрезвычайно ценной переписке декабристов и их друзей между собою, в которой упоминается имя Грибоедова. Таких писем немного, но они существуют и представляют собой чрезвычайно ценный источник; есть упоминания о Грибоедове в переписке братьев Бестужевых, в уже упомянутом письме А. Бестужева к В. Туманскому. В архиве библиотеки Зимнего дворца сохранилось одно еще не опубликованное письмо А. Бестужева к П. А. Муханову, содержащее ценные данные о близком знакомстве А. Бестужева с сестрой и матерью Грибоедова⁸³. В то же время источники доносят до нас сведения о существовавших, но не дошедших до нас письмах современников о Грибоедове, которые могли бы быть ценны для исследователя. Так, декабрист А. Бестужев в своих воспоминаниях о Грибоедове пишет о каких-то восторженных письмах о Грибоедове, которые Бестужев получил от каких-то своих «юных друзей», повидимому, из Москвы⁸⁴. Эти письма не сохранились. Существовало письмо близкого декабристам человека, Н. Н. Раевского (младшего), об убийстве Грибоедова,— оно также не дошло до нас⁸⁵. Примеры эти можно умножить.

Так обстоит дело с эпистолярным кругом первоисточников-

Перейдем теперь к мемуарному кругу. Особо выделим дневники людей, знакомых с Грибоедовым,— дневник, как правило, является более ценным первоисточником, нежели позднейшие мемуары. На первом месте надо поставить дневник одного из ближайших друзей Грибоедова — В. К. Кюхельбекера, донесший до нас несколько ценнейших записей об авторе «Горя от ума». Упомянем затем дневник Н. Н. Муравьева (Карского), знавшего Грибоедова во время его пребывания на Востоке и сохранившего для нас не только ценный общебиографический материал, но и некоторые черты взаимоотношений Грибоедова с декабристом А. Якубовичем и В. К. Кюхельбекером.

Из воспоминаний на первом месте надо поставить «Памят- ные записки» декабриста Петра Бестужева, содержащие замечательную характеристику Грибоедова. Надо оговорить близость этой мемуарной записи по своему характеру к дневнику,— она составлена по свежим следам, во время пребывания декабриста на Кавказе, где он общался с Грибоедовым. Запись о Грибоедове
сделана еще при Жизни последнего,— об этом свидетельствует настоящее время, в котором дается характеристика Грибоедова («познание людей делает его кумиром и украшением лучших обществ»), иначе говоря, она сделана, очевидно, до конца января 1829 г. Запись эта не вполне точно воспроизведена в наборном типографском тексте последнего издания «Воспоминаний Бестужевых» (1931)⁸⁶.

Далее надо указать на ценные мемуары декабриста А. А. Бестужева, известные под названием «Знакомство А. А. Бестужева с А. С. Грибоедовым», неоднократно публиковавшиеся. Текст декабриста явно не полон. Когда А. Бестужев подходит к рассказу о сближении своем с Грибоедовым и по ходу дела неизбежно должен был бы коснуться их отношений к тайному обществу, он, как уже указывалось, прерывает изложение, заменяя его многоточием. Конечно, сосланный на Кавказ декабрист в 1829 г. не был склонен, по понятным причинам, распространяться о тайном обществе⁸⁷.

Далее укажем на чрезвычайно ценные «Воспоминания о Грибоедове» декабриста Д. И. Завалишина, опубликованные им в сборнике «Древняя и Новая Россия», а также на текст «Записок декабриста» Д. И. Завалишина, куда не вошел упомянутый текст воспоминаний о Грибоедове, но где имеются другие ценные упоминания о нем и его взаимоотношениях с тайным обществом⁸⁸.

Своеобразный характер имеет запись воспоминаний о Грибоедове С. Н. Бегичева, А. А. Жандра и Иона, сделанная Д. А. Смирновым, родственником Грибоедова, собиравшим о нем материалы. Запись эта, подлинник которой хранился в Театральном музее имени А. А. Бахрушина, имеет как первоисточник многие недостатки. Д. А. Смирнов причудливо перемешал в ней изложение своего субъективного впечатления от встреч со «стариками» и описаний обстановки этих встреч с собственно воспоминаниями «стариков» о Грибоедове. Порой не знаешь, что больше интересует Д. А. Смирнова: его своеобразное положение в среде «стариков» или воспоминания, им записываемые. Многое он принес в угоду условному литературному стилю своего времени, кое-что, повидимому, стремился прикрыть, учитывая цензурные условия (не вполне согласовав концы с концами; он дал, например, два противоречивых варианта записи рассказа об аресте Грибоедова)⁸⁹. Позже, дополнительно обрабатывая свою запись, Д. А. Смирнов вносил в нее немаловажные литературные изменения. И тем не менее, основной фактический материал его записей драгоценен и незаменим, без этого источника не может обойтись ни один исследователь Грибоедова. Вообще русское литературоведение очень многим обязано Д. А. Смирнову, и не займись он грибоедовской темой в

Середине прошлого века, многое погибло бы совершенно безвозвратно. И сведения о пребывании арестованного Грибоедова в Москве, и данные об отношении Грибоедова к обществу декабристов, и многое другое зафиксировано им со слов блгижай- iiinx друзей Грибоедова, и нередко доносит до нас подлинный голос современников писателя. Нельзя не отметить, что ряд деталей передан Смирновым с удивительной точностью; укажу, например, на правильную передачу некоторых деталей письма Грибоедова к Николаю I, которое в подлиннике в 1850 — 1860-х гг. еще не мог знать никто и данные о котором память друзей Грибоедова сохранила совершенно верно, отразив и тот чрезвычайно правдоподобный момент, что Грибоедов сначала то же самое говорил на допросе. («Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха мать, которую это убьет»⁹⁰ и т. д.) Таких чрезвычайно точных деталей немало в записях Д. А. Смирнова. Пользоваться этим источником необходимо строго критически, однако избегать его было бы грубой ошибкой.

Существуют ценные воспоминания о Грибоедове его друга

С. Н. Бегичева, записанные, вероятно, в половине 1850-х гг. п опубликованные в 1892 г. Они широко известны и широко использованы в грибоедовской литературе. Признавая всю ценность этого документа, не надо все же преувеличивать его значения. Выше уже отмечалось, что друг Грибоедова, из понятных соображений, заботливо обошел в своем тексте все темы, связанные с общественным движением. Он и сам был причастен к движению декабристов, являясь членом Союза Благоденствия. Но этот факт, о котором он позже счел возможным говорить с Д. А. Смирновым, Бегичев заботливо обошел молчанием в своей записке. Ни единого слова об общественных взглядах Грибоедова, о его развитии, о знакомствах в декабристской среде у Бегичева нет, а он мог бы, как никто, подробно рассказать об этом. Арест Грибоедова подан в воспоминаниях как приезд в Петербург «по делам службы». В связи с этим невольно вспоминаешь, как декабрист Мих. Бестужев еще в 1860 г. писал редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, что «подробности о 14 декабря теперь еще писать неуместно»⁹¹. Нет сомнений, что С. Н. Бегичев был осведомлен о таких, например, фактах, как представление Грибоедова Николаю I после освобождения из-под ареста, но он также ни словом не упомянул об этом. Записи Д. А. Смирнова показывают, как много Бегичев знал о связях с декабристами, и еще более — как боялся он этой темы даже на рубеже шестидесятых годов. В изложение Бегичева вкрадываются кое-где и неточности (так, он называет Грибоедова полномочным и чрезвычахшым послом России в Персии). Иногда Бегичев прибегает к беллетризации событий. Так, обстановку, в которой вспыхнула дуэль

Завадовского — Шереметева, Бегичев рисует в живой литературной форме, не оставляющей у читателя сомнений в том, что автор воспоминаний присутствовал при событиях: «К нам ездил часто сослуживец мой по полку, молодой, очень любезный, шалун и ветреник, поручик НЦереметев]. В одно утро вбегает он к Грибоедову совершенно расстроенный» и т. д. Между тем, во время этого происшествия Бегичева в Петербурге не было, он вместе с гвардией ушел в Москву, и Грибоедов жил на их квартире сначала один, потом вместе с П. П. Кавериным. К чести Бегичева надо добавить, что он не опубликовал своих воспоминаний, очевидно, не удовлетворенный ими по существу (ибо с цензурной стороны текст был вполне благополучен). Таким образом, мы приходим к выводу, что воспоминания Бегичева не вообще скупы, но нарочито, умышленно неполны, что, разумеется, далеко не одно и то же. Отметим, что единственную свою работу о Грибоедове, основанную на материалах, полученных от Бегичева, Д. А. Смирнов смог опубликовать лишь после смерти Бегичева,— настолько он был морально связан его требованиями⁹².

Материал об отношениях Грибоедова и декабристов дают также воспоминания Е. П. Соковниной, некоторые глухие намеки в воспоминаниях Ф. Булгарина, чрезвычайно ценные воспоминания Д. В. Давыдова, уже упомянутые ранее. Особо отметим воспоминания очевидца Н. В. Шимановского об аресте Грибоедова. Укажем также на неизвестные в грибоедовской литературе любопытные воспоминания испанского революционера Van Halen, служившего в Кавказском корпусе,— он доносит до нас оригинальный вариант рассказа о дуэли Грибоедова и Якубовича, очевидно, восходящий к самому Якубовичу и рисующий высокое мнение декабриста о том, как понимал Грибоедов вопросы чести⁹³.

Однако и тут, разбирая мемуарные источники, мы можем констатировать, что они дошли до современного исследователя не в полном виде. Так, известно, что С. Жихарев обещал артисту Щепкину дать все выдержки из своих дневников, касающиеся Грибоедова, и обещание сдержал. Но где они теперь, неизвестно⁹⁴. Полагаю, что существовали еще не разысканные нами записи Н. В. Сушкова, сверх известных, о студенческих годах А. С. Грибоедова. Примеры эти можно было бы умножить.

Коснемся теперь особо важного по значению круга первоисточников — творческих текстов Грибоедова.

На первом месте стоит текст знаменитой комедии. История текста «Горя от ума» в настоящее время является наиболее
изученным отделом «грибоедоведения». Тут немало труда положили Д. А. Смирнов, Алексей Ник. Веселовский, Н. В. Ша- ломытов, В. Е. Якушкин и в особенности Н. К. Пиксанов, заслуги которого в этой области чрезвычайно велики. В 1903 г. В. Е. Якушкиным был прекрасно опубликован драгоценный «Музейный автограф» комедии, только что перед тем поступивший в Исторический музей (Москва) из семьи Бегичевых, где он до того времени хранился. В 1875 г. И. Д. Гарусов не вполне исправно издал ценный «Булгаринский список» «Горя от ума», в значении которого он сам не сумел разобраться. В 1912 г. Н. К. Пиксановым была тщательно издана чрезвычайно ценная «Жандровская рукопись» комедии, причем был применен типографский способ двойного печатания, наглядно воспроизводивший расположение текста на рукописной странице. В 1923 г. текст «Булгаринского списка» был издан вновь под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума. Наиболее полно и тщательно история текста «Горя от ума» изучена Н. К. Пиксановым в его работе «Творческая история „Горя от ума^а»⁹⁵.

Но и тут, при наибольшей изученности вопроса и при наличии специальной работы исследователей над выявлением текстов знаменитой комедии, не удалось обнаружить черновиков, по времени предшествовавших «Музейному автографу» «Горя от ума», которые, конечно, некогда существовали. Не дошли до нас черновики сосредоточенной работы Грибоедова в деревне Бегичева (1823). Нет и прочих черновиков, предшествовавших завершению работы. История текста комедии по необходимости строится исследователями на довольно ограниченном и заведомо неполном материале,— иного выхода и нет в настоящее время.

Не лучше обстоит дело с другими текстами Грибоедова.

Тексты творческого характера дошли до нас далеко не в полном составе,— мы обладаем, повидимому, просто ничтожной долей когда-то существовавшего рукописного наследия Грибоедова. Достаточно напомнить, что некоторые разрозненные листы грибоедовских автографов, переплетенные в так называемой «Черновой тетради», бывшей в руках Д. А. Смирнова и, к великому сожалению, до нас не дошедшей, были Грибоедовым пронумерованы, и число пронумерованных страниц превосходило 860. Д. А. Смирнов справедливо писал: «Так как некоторые пометы заходили за цифру 860, то это навело меня на мысль, Которой держусь я и теперь, что у Грибоедова, вероятно, было очень много черновых бумаг — плодов уединенной кабинетной работы, работы для себя или, правильнее, про себя,— до нас не Дошедших»⁹⁶. К этой правильной мысли можно добавить лишь то, что эти черновые бумаги держались Грибоедовым в каком-то Порядке, были приведены в какую-то систему, о чем говорит
уже самая численность страниц (свыше 860) авторской нумерации.

Декабрист Завалишин полагает, что в истребленных Грибоедовым перед арестом бумагах «было немало опасного для Грибоедова, в том числе кое-что из собственных его произведений, судя по тому, что многие не раз слышали от него. Некоторые из его ненапечатанных ⁹⁷ стихотворений не уступали, например, в резкости пушкинским стихотворениям известного направления». Этому свидетельству можно поверить, особенно в части эпиграмм. Навстречу этому идет свидетельство декабриста Штейнгеля, разбираемое нами в одной из дальнейших глав. Напомню, что усердный собиратель грибоедовских материалов Д. А. Смирнов еще в апреле 1859 г. был вынужден писать: «Многие из числа уже имеющихся у меня (грибоедовских) материалов в настоящее время напечатаны быть не могут (слова те могуть подчеркнуты Д. А. Смирновым)⁹⁸.

Несчастия буквально тяготели над творческим наследием Грибоедова: пожар, происшедший у Д. А. Смирнова, и гибель почти всех материалов, им собранных, лишили нас драгоценнейших текстов⁹⁹. По-своему тщательная, но все же далеко не совершенная публикация «Черновой тетради» Грибоедова, сделанная Д. А. Смирновым в 1859 г., является поэтому своеобразным «первоисточником» для изучения целого ряда драгоценнейших для нашей темы текстов Грибоедова. На первом месте надо тут указать тексты путевых записок и дневников, наброски плана и отдельных сцен пьесы «1812 год», набросок плана «Радамиста и Зенобии», отрывок из «Грузинской ночи», стихи, посвященные декабристу А. И. Одоевскому. Подлинный текст «Черновой тетради» Грибоедова не дошел до нас. Нельзя не отметить, что, публикуя ее текст в 1859 г., Д. А. Смирнов сознательно воздержался от публикации некоторых материалов по особым причинам, просто приберегая их для первого цитирования в позднейших своих работах, которые так и остались ненаписанными или, во всяком случае, не дошли до нас. Так, Д. А. Смирнов сознательно не опубликовал «двух небольших недоконченных записок, относящихся, по мнению моему, к тому, что должно входить в историю „Горя от ума^а, и потому оставленных мной до статьи моей об этом предмете»¹⁰⁰.

Нельзя не остановиться на вопросе о происхождении «Черновой тетради» Грибоедова, опубликованной Д. А. Смирновым. Общеизвестно, что она была забыта Грибоедовым во время его последнего пребывания у Бегичева в 1828 г., при возвращении Грибоедова на Восток из Петербурга, куда он возил текст Турк- манчайского трактата. Д. А. Смирнов пишет: «Летом 1828 года, отправляясь чрезвычайным послом (sic!) и полномочным министром в Персию, Грибоедов заехал на три дня к лучшему своему
другу Степану Никитичу Бегичеву, в тульскую его деревню, и забыл у него целую, довольно большую переплетенную тетрадь разных своих, преимущественно начерно писанных, сочинений. На это имеется свидетельство самого С. Н. Бегичева в письме ко мне от 15 июня 1857 г. Тетрадь эту С. Н. Бегичев осенью того же года отдал мне в полную мою собственность».

Допустимо усомниться в том, что Грибоедов забыл у Бегичева именно переплетенную тетрадь. По описанию Д. А. Смирнова, она состояла из листов разного формата («in folio, in 4°, in 8°») и разного качества бумаги («на бумагах белой, синей, серой и, наконец, такой, какой ныне уже и не найдешь»), причем некоторые нз этих листов, как указывалось выше, были занумерованы числом свыше 860. Бумаги не имели внутренней связи между собою, и Смирнову стоило большого труда сложить их в систему ряда самостоятельных текстов. Это и наводит на мысль, что Грибоедов в свое последнее пребывание у С. Н. Бегичева перед отъездом на Восток забыл у Бегичева вовсе не «тетрадь», а случайные разрозненные листы, которые уже сам Бегичев, вероятно после известия о смерти Грибоедова, переплел в тетрадь на память о погибшем друге. Тетрадь возникла, повидимому, тогда, когда вопрос о возврате автору случайно забытых листов уже был снят, то есть после смерти Грибоедова. В правильности этой догадки окончательно убеждает нас и следующее соображение: в тексте «Черновой тетради» находятся «Путевые записки» Грибоедова за 1819 год. Они написаны специально для С. Н. Бегичева, начинаются с обращения «Прелюбезный Степан Никитич» и имеют ясную целевую установку: они должны быть отосланы другу; Грибоедов бегло набрасывает в этих ваписках то тексты, в сущности, эпистолярного характера, с подробными описаниями происшествий в пути, то впечатления, еще не оформленные литературно, в беглой ассоциативной записи, предназначенной для будущего расширенного рассказа при встрече с другом. Пример: «Седьмой [переход]. Бесснежный путь. Славный из-дали Занган красиво представляется. Встреча. Перед Занганом в деревне — встреча. Множество народу. Сходим возле огромного дома. Описание его. Славные плоды. Явление весны. Музыка вечером» и т. д.¹⁰¹ Запись 10— 13 февраля 1819 г. полностью раскрывает эту целевую установку Грибоедова. Он пишет Бегичеву: «Сейчас думал, что бы со мной было, если бы я беседой с тобой не сокращал мучительных часов в темных, закоптелых ночлегах! Твоя приязнь и в отдалении д: я меня благодеяние. Часто всматриваюсь, вслушиваюсь в то, что сам для себя не стал бы замечать, но мысль, что наброшу это на бумагу, которая у тебя будет на руках, делает меня внимательным и все в глазах моих украшает надежда, что, бог
даст, свидимся, прочтем это вместе, много добавлю словесно, и тогда сколько удовольствия!»¹⁰² Нет оснований сомневаться, что это своеобразное письмо — путевые записки и были отосланы адресату — Бегичеву — после того, как были составлены. А встреча друзей в 1823 г. дала возможность реализовать и ранее обещанное: перечесть записки вместе и многое дополнить устным рассказом. Как и другие письма Грибоедова, записки 1819 г. должны были остаться в руках Бегичева — того лица, которому они были адресованы, и нет никаких оснований предполагать, что Грибоедов вновь забрал их к себе,— ведь не отбирал он у Бегичева свои письма. Отсюда ясно, что записки 1819 г. никак не могли входить в какую-то, якобы самим Грибоедовым переплетенную, тетрадь, которую он забыл у Бегичева летом 1828 г.,— они представляли собою отдельный документ и находились у Бегичева еще раньше. Отсюда еще раз следует, что Грибоедов забыл у Бегичева, повидимому, не тетрадь, а какие-то разрозненные листы, может быть, именно те, которые он не считал особо важными для свсей работы, имея, возможно, аналогичные тексты в более совершенных записях. Бегичев же переплел их на память о друге в виде случайно сложившейся пачки, вместе со старьши путевыми записками 1819 г. Так возникла та хаотическая «Черновая тетрадь», о которой Д. А. Смирнов писал, что ее страницы «перебиты, перепутаны и перемешаны до такой степени, что „Черновая" в том виде, в каком она существует (переплетенная), представляет действительно совершенный хаос».

Вывод этот представляется мне существенным моментом в комментарии «Черновой тетради». Если бы перед нами была действительно авторская «черновая тетрадь», позже переплетенная самим автором из разрозненных, ранее нужных ему текстов, мы могли бы говорить об отборе авторского характера и иметь какое-то суждение о принципе этого отбора и о том, почему именно автор счел нужным совместно переплести отобранное. Если бы перед нами был другой вид чернового документа — некая самостоятельная тетрадь, когда-то бывшая незаполненной, чистой, в которой позже, в каком-то хронологическом порядке возникали одна за другой разнообразные записи автора, мы бы, вероятно, имели основания говорить о творческом содержании какого-то определенного периода в жизни Грибоедова, пытаться его датировать, устанавливать чередование творческих замыслов. Но перед нами нет ни того, ни другого. Случайно забытые у товарища в деревне — может быть, наименее нужные автору — листы свидетельствуют прежде всего об одном: как велико и богато некогда было не дошедшее до нас рукописное наследие Грибоедова.

Для комментария всего комплекса первоисточников, ложащихся в основу исследования темы «Грибоедов и декабристы», привлекаются, в свою очередь, разнообразные опубликованные документы и неопубликованные данные из разнообразных архивов. Укажу на личный архив Ермолова, архив Строгановых, архив А. С. Кологривова и ряд других. Специально характеризовать их в данном случае пет нужды: необходимые сведения о них цитируются в своем месте в последующих главах.

Все изложенное выше убеждает нас в трудности избранной темы и в тяжелом состоянии ее первоисточников. Огонь — в буквальном смысле этого слова (сожжение, пожар) — прошел по самым ценным частям некогда стройного и богатого здания. Мы хотим исследовать именно ту тему, источники которой тщательно и сознательно уничтожались современниками из соображений личной безопасности. Новые несчастия (пожар у Д. А. Смирнова и т. д.) довершали разрушение. Что же делать? Может быть, отказаться от исследования? Но важность темы, а не состояние источников заставляет приняться за труд. Еще не все сделано, что можно сделать,— это главный довод, оправдывающий возникновение настоящей работы. Заранее надо сказать, что действительность была много богаче, нежели то изображение действительности, которое поддается историческому восстановлению. Но, тем не менее, и эта по осколкам восстановленная картина необходима для понимания великого русского писателя и его бессмертной комедии, для исследования истории русской культуры и общественного движения. С уверенностью в этом и предпринимается настоящее исследование.

^ М. в. Нечкина

Глава III

ЗАДАЧА РАБОТЫ

xlстория культуры каждой страны неразрывно связана с историей ее общественной идеологии. Давно назрела потребность детальных монографических исследований этого сложного процесса в истории нашей родины. Он тем интереснее, что носит на себе печать замечательного своеобразия: трудно подыскать пример другой страны, где история культуры, и в частности художественного творчества, развивалась бы в такой глубочайшей органической связи именно с передовыми явлениями общественного движения. Особенно отчетливо протекает этот процесс для первой половины XIX в., когда плеяда имен, открываемая Пушкиным и содержащая в себе имена Грибоедова, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Герцена, Огарева, Белинского, дает особо яркий ряд примеров этой глубочайшей связи. Только монографическое изучение отдельных сторон этого процесса уясняет всю сложность и богатство как нашего культурного прошлого, так и развития общественных идей в нашей стране. Тема, выделяющая вопрос о великом русском писателе и его связи с общественным движением его времени, является темой, в которой особо отчетлцво скрещивается, сплетается процесс культурного развития страны и история ее общественной идеологии и движения.

Вместе с тем, изложенная выше постановка вопроса уясняет полнейшую историчность избранного задания. Намечена к изучению не узко литературоведческая, а насквозь историческая тема — связь одного из крупнейших культурных деятелей с общественным движением его времени, связь, подлежащая изучению в движении исторического процесса.

Проблема научной биографии писателя и исследование процесса художественного творчества — это лишь производные исследовательские темы, возникающие в результате общего замысла.

Конечно, связь писателя с общественным движением его врехмени является важнейшей темой, помогающей исследовать как жизненный путь писателя в целом, его биографию, так и его творческие процессы. Это особенно относится к Грибоедову, связанному с декабристами почти что на всем протяжении истории их тайного общества. Великая комедия вырастает из общественных впечатлений и вопросов своего времени, насыщается ими и, получив силы от передовой идеологии и сама производя могущественное обратное воздействие на развитие этой же передовой идеологии, расцветает затем в культуре народа и сохраняется им как носитель бессмертных общечеловеческих идей новаторства, борьбы со старым миром, горячей любви к родине, осознается и как мастерская картина нравов русского прошлого. Таким образом, особенно в данном случае, чисто историческая тема о связи писателя с общественным движением его времени пронизывает собою вопросы грибоедовского творчества и поясняет его истоки.

Глава, посвященная историографии темы, приводит к выводу, что значение избранной темы общепризнано и прежними течениями передовой науки. Но, тем не менее, исследование коснулось лишь частных компонентов темы (арест, история следствия, отношение к отдельным декабристам). Тема в целом является неизученной и стоит на очереди.

Задачей настоящего исследования и является изучение на основе первоисточников всей истории взаимоотношений Грибоедова и декабристов, взятой в целом, на всем протяжении жизнп писателя. Важность существования революционной организации в эпоху Грибоедова и наличие тесного общения его с членами организации — неоспорима. В мою задачу входит восстановление исторической среды, исторической атмосферы, окружавшей писателя, и посильное уяснение идейного генезиса комедии.

Изучая связь писателя с общественным движением его времени, думается, необходимо решительно отвергнуть ложную теорию о «заимствовании» идей. Было бы грубым ошибочным упрощением представлять себе дело так, что декабристы-де разрабатывали определенную общественную идеологию, а Грибоедов «заимствовал» ее от них. Грибоедов не брал «взаймы» идей ни у Радищева, ни у декабристов. Как любой крупный деятель своего времени, он глубоко думал над ходом развития своей родины и приходил к сознательным выводам о желательном направлении этого развития. Но он жил и действовал в живой социальной среде своего времени, был членом большого человеческого коллектива, входил органически в общественное течение, работавшее над теми же вопросами, во имя разрешения тех же задач. В процессе живого общения и взаимодействия
передовых людей выковывалась передовая идеология времени. Декабристы воздействовали на Грибоедова, и Грибоедов воздействовал на декабристов. Радищев помогал уяснить прошлое и его связь с настоящим. Решения и мнения Грибоедова-писате- ля, которого современники считали одним из самых умных людей в России, не были «заимствованными», поверхностно усвоенными и привнесенными извне,— они возникали как свои. Но представим себе на минуту Грибоедова в пустыне, без этого живого общественного окружения и без исторической атмосферы времени,— исчезает и Грибоедов, как писатель, и его комедия «Горе от ума». Изучить реальное живое взаимодействие писателя и передового общественного движения его времени — наша задача.

Можно наметить следующий план изучения. В отличие от литературной биографической традиции, которая игнорировала декабристскую проблему для студенческих лет Грибоедова, необходимо начать именно с этих лет.

Грибоедов рос и воспитывался в Московском университете (и университетском пансионе) одновременно со многими будущими декабристами,— с этого вопроса необходимо начать изучение истоков его общественного мировоззрения. В этой главе необходимо восстановить по возможности и идейную атмосферу, в которой жило московское студенчество накануне 1812 г., и студенческие настроения эпохи. Идейная атмосфера, окружавшая юношеское развитие писателя и его университетских товарищей, поможет многое уяснить в направлении его будущего роста. Грибоедов-студент среди будущих декабристов — первая тема, на которой мы остановимся.

Вслед за этим необходимо разобраться в декабристских связях Грибоедова эпохи первых декабристских органпзацпй — Союза Спасения и Союза Благоденствия. Но подойти к изучению этих связех! можно лишь через изучение 1812 года и заграничных походов. Отечественная война явилась сильнейшим возбудителем политической мысли, воздействовавшим на декабристскую идеологию. Грибоедов в годы Отечественной войны и освобождения Европы — эта тема также должна войти в круг нашего внимания: в это время писатель воспринял могущественные общественные впечатления — борьбу с Наполеоном, освобождение родины, крушение замыслов мирового господства поработителя и освобождения европейских стран; это была эпоха, наложившая неизгладимую печать на грибоедовское поколение — декабристское поколение, и без нее невозможно понять последующее развитие. Остановимся затем на первом петербургском периоде его жизни (1814—1818), важнейшем для идейных истоков комедии: в эти годы Грибоедов общается со многими членами формирующегося тайного общества и воспри-
вимает основную коллизию эпохи — столкновение передового молодого человека своего времени с реакционным лагерем старого поколения. Изучая связи писателя с членами Союза Спасения и Союза Благоденствия, надо раскрыть и охарактеризовать идеологию этих ранних декабристских организаций, их историю и характер деятельности. Так складывается круг вопросов следующей главы — «Грибоедов среди членов Союза Спасения и Союза Благоденствия».

После изучения ранних декабристских связей необходимо остановиться на вопросе о замысле комедии «Горя от ума». Когда она задумана автором? Рассмотрение источников заставляет отвергнуть тезис о 1820 г., как начальном для «летоисчисления» комедии. Начало этого «летоисчисления» необходимо отнести к более раннему времени. Рассмотрев вопрос о времени возникновения замысла, необходимо перейти к изучению идейной атмосферы, в которой протекало пребывание Грибоедова на Востоке, главным образом в Грузии. Грибоедов уехал на Восток в августе 1818 г. Два первых акта комедии были в основном оформлены на Востоке и после претерпели лишь сравнительно небольшие изменения. Они писались в значительной мере на глазах друга Грибоедова — В. Кюхельбекера, будущего участника восстания 14 декабря. Общение с декабристским кругом не прервалось и на Востоке. Жизнь среди «ермоловцев» и общение с самим Ермоловым также были духовной атмосферой писателя, создающего «Горе от ума». Так складывается тематика следующей главы, заканчивающей первую часть исследования, Часть эта носит общее заглавие: «Грибоедов и декабристы до создания „Горя от ума^а».

Далее включается тематика несколько иного плана — исторический анализ идей самой комедии, являющийся второй частью работы. Тематика сосредоточена тут именно на анализе идей, насыщающих замысел и образы комедии. Стремясь ни на минуту не упускать из виду, что перед нами — живая ткань художественного произведения, а не конституционного проекта или политического трактата, мы анализируем с исторической точки зрения идейное насыщение комедии. Остановимся лишь на основных идейных комплексах. Прежде всего необходимо дать исторический анализ проблемы двух лагерей, противопоставленных друг другу в комедии,— лагеря Чацкого и лагеря Фамусова и его сторонников. Новое понятие чести и жизненного дела нового человека, новое отношение к царской службе — следующий идейный комплекс, историческое объяснение которого приведет нас к анализу вопроса «Что делать?» для людей Декабристской эпохи. Отсюда легко перейти к антикрепостническому и национальному — идейным комплексам, их историческому возникновению, содержанию и значению.

Все это подводит нас к разбору темы о новаторе в борьбе со старым миром, обобщению тактической позиции, занятой героем, ii избранных им способов борьбы. Нельзя отказаться от завершения идейного анализа комедии темой о Репетилове и его «секретнейшем союзе».. Без этого отношение автора к тайному обществу не было бы достаточно уяснено. Этой темой и завершается вторая часть работы, посвященная историческому анализу идейного содержания «Горя от ума».

В £оде этого анализа приходится попутно останавливаться и на биографических моментах. Кохмедия завершалась писателем на родине: во время приезда его в Москву в 1823 г., пребывания в деревне у Бегичева, где и были в основном написаны два последующих акта комедии, во время переезда из Москвы в Петербург в 1824 г. В это время Грибоедов также встречался с декабристами,— об этих этапах и связях говорится попутно при анализе идейного содержания комедип.

Третья и последняя часть работы посвящена Грибоедову и декабристам после создания комедии. Тут необходимо рассмотреть интереснейший и мало изученный в биографической литературе вопрос о пребывании Грибоедова в Петербурге в 1824—1825 гг., когда он не только соприкасался с декабристами, но и прямо жил в декабристской среде, повседневно общаясь с главнейшими представителями рылеевской группы, уже кипевшей и волновавшейся в то время замыслами открытого выступления; таким образом, Грибоедов среди членов Северного обгцества — первый вопрос третьей части работы. Грибоедов уехал в конце мая в Киев, где сразу попал в оживленную среду Васильковской управы Южного общества декабристов. Киевское свидание с декабристами летом 1825 г. явится темой особой, следующей, главы. Это — последнее общение писателя с декабристами до восстания. Поэтому именно тут уместно ввести обобщающую тему об отношении декабристов к комедии «Горе от ума» и о роли декабристов как первых критиков, установивших, высоко оценивших и впервые правильно истолковавших великое национальное произведение. Этим вопросам посвящена особая глава — «„Горе от ума“ и декабристы». Далее следуют темы, связанные с восстанием декабристов в жизни Грибоедова: «Грибоедов под следствием по делу декабристов» и «Грибоедов и декабристы после разгрома восстания».

Такова задача исследования, таков план ее разрешения.

ЧАСТЬ I

ГРИБОЕДОВ И ДЕКАБРИСТЫ ДО СОЗДАНИЯ „ГОРЯ ОТ УМА“

«...имеет каждый Век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и тоже... Дух Преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать...»

Декабрист П. И. Пестель

декабриста Петра Григорьевича Каховского владел расположенным на реке Есени сельцом Тифинским (или Тифеневским) Смоленского уезда, Смоленской губернии. К этому же смоленскому гнезду Каховских восходят и родственные связи Алексея Петровича Ермолова: его мать Мария Денисовна Давыдова в первом браке была за Каховским. К смоленским помещикам относится также декабрист Повало-Швепковский: мать декабриста Каховского была из рода Повало-Швейковских. Каховские владели имением в Ельнинском уезде, «обще» с совладельцем — одним из Рачинских. Имение отца декабриста, Григория Алексеевича Каховского, село Преображенское, находилось в Смоленском уезде. Вообще в Смоленской губернии — огромное родовое гнездо Каховских. Грибоедов был коротко знаком также с Николаем Александровичем Каховским, родственником

А. П. Ермолова, офицером Кавказского корпуса ¹⁰⁵.

Приятель Грибоедова А. А. Жандр сообщил Д. А. Смирнову о дружбе Грибоедова с декабристом Сергеем Муравьевым- Апостолом, начавшейся будто бы с детства. Родившийся в 1795 г. С. А. Муравьев-Апостол был, правда, ровесником Грибоедова, но детство свое провел в Гамбурге, где его отец был русским дипломатическим представителем (министром-резидентом), а затем в Париже, где вместе с братом Матвеем учился в пансионе Hix’a. Оба брата вернулись в Россию в 1809 году и жили в Петербурге, где поступили вскоре в Корпус инженеров путей сообщения. По возвращении из-за границы оба они после смерти матери (умершей в марте 1810 г.) жили некоторое время в Москве, часто посещали здесь родственный дом основателя училища колонновожатых II. Н. Муравьева, где бывал и Никита Муравьев, учившийся вместе с Грибоедовым в Московском университете. Допустить знакомство Грибоедова через Никиту Муравьева в это время с братьями Муравьевыми-Апостолами, конечно, можно, но определить это знакомство употребленными в записи Д. А. Смирнова словами «сыздетства жили душа в душу» никак нельзя. Вскоре братья Муравьевы-Апостолы уехали учиться в Петербург, в Корпус инженеров путей сообщения, и пути их с Грибоедовым на время разошлись. Имеется показание Сергея Муравьева-Апостола на следствии о том, что он познакомился с Грибоедовым только в 1825 г.,— таким образом, в свидетельство А. А. Жандра, записанное Д. А. Смирновым, надо ввести значительные ограничения¹⁰⁶.

Годы ученья Грибоедова в Московском университетском благородном пансионе¹⁰⁷, а главное — в Московском университете, отмечены многими знакомствами и дружескими связями
с будущими декабристами. Именно в эти молодые годы сложились у него некоторые прочные привязанности, которым он оставался верен до конца жизни. Грибоедов поступпл в Московский благородный пансион в 1802 или в 1803 г. 30 января 1806 г., по данным сенатского архива, он перешел в университет, закончив свое ученье в нем в 1812 г. Следовательно, почти десятилетний период детской и юношеской жизни писателя связывает его с пансионом и университетом. За этот период он мог познакомиться со многими декабристами, проходившими курс своего ученья в те же годы и в тех же стенах.

В университетском пансионе и в Московском университете воспитывались в годы ученья Грибоедова многие будущие декабристы и их ближайшие друзья. Воспитывался в эти годы в пансионе сверстник Грибоедова Иван Григорьевич Бурцов, участник ранних декабристских обществ — Союза Спасения и Союза Благоденствия, а также еще более ранней Священной артели (1814), которую можно назвать колыбелью Союза Спа^ сепия; известны дружеские отношения Бурцова с Якушкиным. В пансионе воспитывался в 1810—1812 гг. активный член Южного общества Фед. Фед. Вадковский. Короткое время там же учился будущий лицеист, приятель А. С. Пушкина, декабрист Вл. Дм. Вольховский, будущий член Священной артели, Союза Спасения, Союза Благоденствия и Северного общества декабристов, по возрасту бывший года на три моложе Грибоедова; в 1811 г. Вольховского, как отличного ученика, перевели в Царскосельский лицей. Слушал лекции в Московском университете декабрист Ii. А. Загорецкий, на год старше Грибоедова по возрасту. Вероятно, именно в пансионе познакомился Грибоедов со своим будущим близким приятелем П. П. Кавериным, одного с ним возраста: Каверин учился с 1808 г. в пансионе, а с января по ноябрь 1809 г.— в Московском университете. Каверины, как и Каховские, были из смоленских дворян, а смоленские дворяне всегда тяготели к Москве, и обучение здесь детей было их традицией.В этом же пансионе воспитывался будущий декабрист Петр Григорьевич Каховский, по возрасту года на два моложе Грибоедова (род. в 1797 г.). Тут же учился (до 1813 г.) один из будущих друзей Пестеля, выдающийся и серьезнейший член Южного общества — Николай Александрович Крюков. Почти что сверстник Грибоедова — Артамон Захарович Муравьев, член Южного общества, по словам декабриста Бестужева-Рюмина,— «приятель Грибоедова». Артамон Муравьев с 1809 г. учился в Московском университете, дружил с Никитою Муравьевым и жил у профессора Рейнгарда, инспектора Московского университета, вхожего в дом Лыкошиных. Декабрист Мих. Ник. Муравьев (позже — ярый реакционер) кончил Московский университет в 1811 г. Ровесник Грибоедова, Никита Муравьев,
будущий автор конституционного проекта, также получил образование в Московском университете, где слушал лекции до 1812 г.; дальнейшее ученье было прервано войной. Причастные к декабристам В. А. Перовский и его брат JL А. Перовский (побочные дети свойственника Грибоедовых, графа Ал. Кир. Разумовского), будущие члены Военного общества декабристов и хорошие знакомые Катенина, оба учились в Московском уни- верситетском пансионе; «в студенты» оба были приняты в 1808 г., а «кандидатами наук» стали в 1810 г. Декабрист Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин, как сам он пишет, был «в 1811-м году отдан в Московский университетский благородный пансион, где пробыл год, по прошествии которого по причине нашествия неприятеля взят был опять домой», где учился до 1814 г. Декабрист И. Ю. Поливанов с 1808 г. также учился в пансионе (как и ряд его родственников), но пробыл там короткое время. «Первый декабрист», Владимир Федосеевич Раевский, ровесник Грибоедова, также учился в пансионе, откуда около 1811 г. вышел в Дворянский полк. («Воспитывался в Москве, в университетском благородном пансионе, из оного вышел в 1811 и определился в Дворянский полк»,— показывает декабрист на следствии.) По собственному свидетельству, Владимир Раевский учился в этом «первом в России учебном заведении» восемь лет, то есть поступил в него примерно в одно время с Грибоедовым, около 1803 г. Будущий член Союза Благоденствия Алексей Васильевич Семенов в 1810 и 1811 гг. воспитывался в Московском университетском пансионе. Член Союза Благоденствия, писатель Петр Николаевич Семенов, старше Грибоедова года на два-три, воспитывался в Московском университетском благородном пансионе и кончил его, видимо, в 1807 г., на два года позже Грибоедова; «душа общества», приветливый и открытый, он был всеобщим любимцем. Великолепный имитатор и острый пародист, прекрасно владеющий стихом, он, надо думать, уже в студенческие годы был известен в своей среде как автор пародий. Творческие интересы этого писателя в какой-то мере скрестились с творческими замыслами юного Грибоедова: Грибоедов, будучи студентом, написал пародию на трагедию В. А. Озерова «Дмитрий Донской» под названием «Дмитрий Дрянской», и П. Н. Семенов написал пародию на ту же трагедию под названием «Митюха Валдайский» (1810). Надо упомянуть и о Степане Михайловиче Семенове, будущем секретаре Коренной управы Союза Благоденствия, из разночинцев (орловский семинарист), который поступил в Московский университет в 1810 г. «своекоштным студентом» и кончил в 1814 г., то есть два полных учебных года (1810/11—1811/12) учился одновременно с Грибоедовым. Знавший Семенова Д. Н. Свербеев относит его к «славе и красе студенчества»; эта группа выдающихся сту
дентов отличалась «если не изящностью форм и облачения, то духом премудрости и разума и глубиною познаний». С. М. Семенов и среди этих «студентов-мудрецов» стоял «на первом месте». Крупнейший идеолог декабризма, Николай Иванович Тургенев, член Союза Благоденствия, а затем Северного общества, хотя был на шесть лет старше Грибоедова, но учился одновременно с ним. Он поступил в Московский университетский пансион в 1798 г., а кончил его в 1806 г. (годом позже Грибоедова); 1806—1808 гг. Ник. Тургенев учился, опять-таки одновременно с Грибоедовым, в Московском университете, а в 1808 г. уехал доучиваться за границу, в Гёттинген. Один из виднейших декабристов, С. П. Трубецкой, также посещал Московский университет одновременно с Грибоедовым. Он свидетельствует: «На семнадцатом году моего возраста отец повез меня в Москву, где я ходил слушать некоторые лекции в университет, и приходил на дом к нам учитель математики и фортификации». Семнадцатый год декабристу Трубецкому пошел в 1807 г. (если отправляться от его собственных показаний о возрасте),— это как раз год, когда Грибоедов учился в Московском университете. Очень возможно, что именно к этой дате и восходит знакомство Грибоедова с С. Трубецким,— это тем более вероятно, что хорошо знакомая Грибоедовым московская семья Кологри- вовых — в родстве с Трубецкими (Прасковья Юрьевна Кологри- вова, прототип Татьяны Юрьевны в «Горе от ума»,— урожденная Трубецкая).

Близкий к декабристам П. Я. Чаадаев, позже член декабристской организации, почти ровесник Грибоедова, учился вместе со своим братом Михаилом с 1808 до 1811 г. в Московском университете. В университетском пансиоие воспитывался член Южного общества декабрист А. Черкасов. Приятель Грибоедова декабрист А. И. Якубович, старше его года на два, также получил образование в Московском университетском благородном пансионе. Добавим к этому списку уже упомянутого ранее знакомца Грибоедова Ив. Дм. Якушкина, которого поместили в Московский университет несколько позже Грибоедова — в 1808 г. В университетском пансионе и университете учился одновременно с Грибоедовым кн. Иван Дм. Щербатов, двоюродныйбратидругЧаадаевых, понесший впоследствии тяжелую кару за сочувствие восстанию Семеновского полка; в архиве Щербатова сохранилось письмо Грибоедова; Щербатов — ближайший друг И. Д. Якушкина; он пишет о нем: «Знаком я с ним (Якушкиным) коротко с 1808 или 1809 года», очевидно, с начала ученья в университете. Братья Чаадаевы воспитывались, как известно, в доме Щербатовых. Исследователь П. Я. Чаадаева Д. И. Шаховской полагает, что в дом Щербатовых Якушкина ввел именно Грибоедов. Чаадаева
с Якушкиным связывала с университетских лет «несокрушимая дружба». Грибоедова и Щербатова сближает на студенческой скамье и общий интерес к философским предметам: профессор Буле, высоко ценивший студентов Грибоедова и П. Чаадаева, общавшийся с нимп и вне университета, дал высокий отзыв ц о студенте Щербатове,— отзыв этот сохранился в архиве Щербатовых. Якушкин также с большим увлечением читал работы Буле и серьезно интересовался философией. Примерно в 1811 г. Буле подарил Грибоедову, которому было тогда около 16 лет, книгу Дежерандо «Histoire comparee des systemes de philo- sophie»,— указание на ранние философские интересы будущего автора «Горя от ума» ¹⁰⁸.

К этому списку надо добавить некоторые имена близких друзей и хороших знакомых декабристов, вращавшихся долгое время в том же идейном кругу. Учились в университетском благородном пансионе такие близкие декабристам люди, как братья Александр и Николай Раевские, сыновья героя 1812 г. Имя Александра Раевского, написанное золотыми буквами, значилось в пансионе на почетной доске, он получил награду при выпуске. Дружеские связи с Николаем Раевским у Грибоедова сложились позже — в Петербурге и на Кавказе. «Завтра еду на железистые воды... Оттуда поднимусь на Сальварти пожить у Раевского»,— пишет он о Николае Раевском (младшем) Прасковье Николаевне Ахвердовой в июле 1827 г. Но первое их знакомство могло восходить и ко времени ученья. Добавим к группе друзей будущих декабристов имя выдающегося юноши— Бориса Тургенева, двоюродного брата декабриста Николая Тургенева. В своем письме из Тифлиса от 27 января 1819 г. Грибоедов посылает поклон «Тургеневу Борису». В списках воспитанников благородного пансиона значится и фамилия Бегичевых, возможно, кого-либо из родственников будущего друга Грибоедова — Степана Никитича, который был на пять лет старше Грибоедова и сам обучался в Петербурге, в Пажеском корпусе. Тут же встречается фамилия родственников Бегичевых — Кологривовых ¹⁰⁹.

Мы перечислили 25 имен будущих декабристов, и по мель шей мере 6 имен близких декабристам людей. Все эти лица учились в пансионе и университете одновременно с Грибоедовым. Такого богатства не знает даже биография молодого Пушкина. Эти имена могут характеризовать тот юношеский круг, ту среду молодежи, в которой воспитывался будущий автор «Горя от ума». Одних из упомянутых лиц Грибоедов, повидимому, знал очень близко (Якушкин, Чаадаевы, Артамон и Никита Муравьевы, Каверин, Якубович, Щербатов), других — менее, некоторых, может быть, знал очень мало или не знал совсем. Правда, если мы вспомним, что в 1811 г. в Московском
университете было всего 215 студентов, то довольно трудно предположить, что в такой, собственно, очень немногочисленной среде можно кого-то не знать совсем; в университетском пансионе число воспитанников было также сравнительно невелико¹¹⁰. Учтем и различие возрастов: 4—5 лет разницы в возрасте очень заметны во время учебных лет,— некоторые из будущих декабристов, учившихся в пансионе или в университете, были еще детьми (Н. Раевский, Н. Крюков и др.) в то время, когда могли встречаться с Грибоедовым-студентом. В случаях значительной разницы возрастов для нас не столько важен самый факт дружбы или знакомства, как наличие определенной преемственности настроений молодежи; этих самых юных пансионеров и студентов все же надо учесть для изучения юношеской среды в ее целом.

Вопрос о преемственности настроений в данной среде не может не интересовать нас. Поэтому существенно, что декабристы учились в университете и его пансионе и раньше и позже учения Грибоедова. Укажем на декабриста Михаила Фонвизина, который, будучи старше Грибоедова лет на семь, закончил свое ученье в 1803 г., когда Грибоедов только вступил в университетский пансион. Декабрист Юшневский, как сам пишет, вышел из Московского университета «по воле родителей во второй половине 1801 года и того года, помнится, 25 ноября, определился в канцелярию подольского губернатора для познания дел и для переписки на иностранных языках». Декабрист Иван Семенович Повало-Швейковский, из семьи смоленских помещиков, также воспитывался в университетском пансионе (в службу вступил в 1801 г.). Многие декабристы, начав ученье одновременно с Грибоедовым, закончили его позже, уже после войны 1812 г.,— к ним относятся уже упомянутые декабристы Степан Семенов и Николай Бобрищев-Пушкин, а также П. Му- ханов. Целая вереница декабристов, по возрасту моложе Грибоедова, воспитывалась позже него в тех же стенах: декабрист Иван Александрович Анненков «слушал лекции в Московском университете»; декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин «в 1815 году отдан был родителями в Московский университетский пансион, в котором и обучался два года с половиною». В 1817—1819 гг. лекции Московского университета посещал декабрист Басаргин, в 1815—1818 гг.— декабрист С. П. Богородицкий, в 1816 г.— декабрист С. Н. Кашкин. С 1815 по 1822 г. в университете учился декабрист С. Е. Раич, в 1817 г. слушал лекции Московского университета («курс дипломатических наук» у проф. Шлецера) декабрист Ф. П. Шаховской. Декабрист Сергей Кривцов года полтора обучался в университетском пансионе и был увезем оттуда за границу для продолжения обучения в 1817 г., в 15-летием возрасте. К младшему поколению
декабристов относится также и М. П. Бестужев-Рюмин, учившийся «у профессора Мерзлякова, Цветаева, Чумакова и Каменецкого», как сам показывает на следствии. Московский университет можно с полным правом назвать питомником декабристов. Тут вполне могла сложиться определенная идейная традиция ^ш.

Необходимо отметить теснейшую связь между университетом и пансионом. Воспитанники пансиона и «полупансионеры» на старшем отделении посещают университетские лекции и в учебном отношении ничем не отличаются от студентов. Нередко такой студент продолжает называть себя воспитанником пансиона. Для пансионеров выражение «произведен в студенты», собственно, означало, что переведенный на старшее отделение пансиона воспитанник*; оставаясь в подчинении пансионскому начальству, иногда пользуясь пансионом и как общежитием, начинал слушать назначенные ему университетские лекции. Пансион находился очень близко от университета, на Тверской, в приходе Успенья на Овражках, а его главные ворота выходили в Газетный переулок. Университетская типография п университетская книжная лавка находились в здании университетского пансиона и выведены оттуда лишь в 1811 г. Общение пансионеров и студентов было непрерывным: в зале благородного пансиона происходили литературные собрания университета (тут читали стихи В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков, В. JI. Пушкин). В театральных представлениях воспитанников обычно соединялись пансионеры и студенты. Для пансиона и университета характерна большая возрастная пестрота: Грибоедов закончил пансион и поступил в университет 11 лет, а Николай Тургенев — 17 лет; С. П. Жихарев поступил в пансион на 18-м году, И. Дмитриев вспоминает даже о 20-летних воспитанниках благородного панспона. Поэтому, отправляясь только от возраста, нельзя судить о том, где именно числились воспитанники — в пансионе или в университете. Пансионеры и студенты разного возраста зачастую посещали одни и те же лекции ¹¹².

В студенческой среде времени Грибоедова легко выделить группу имен, особенно ему близких. Вероятно, это Ив. Д. Якушкин, П. Я. и М. Я. Чаадаевы, Ив. Д. Щербатов, П. П. Каверин, Никита и Артамон Муравьевы, А. И. Якубович. Близость, проявляющаяся по отношению к Никите Муравьеву и к Каверину в переписке 1817 г., просто не имела бы времени возникнуть и так крепко сложиться в Петербурге,— по тону упоминаний в письмах чувствуется оттенок давних отношений. С Арта- моном Муравьевым, который после заграничных походов остался на некоторое время в русском оккупационном корпусе во Франции, Грибоедов просто не успел бы установить приятельские отношения в петербургский период,— настолько мал тот срок,
когда оба приятеля могли видеться после возвращения Арта- мона из-за границы; очевидно, дружеские связи с ним — более ранние, восходящие к студенческому московскому периоду. О Якушкине уже говорилось выше. Близость со школьных лет с Якубовичем общеизвестна и никогда не вызывала сомнений в литературе о Грибоедове. Особо интересен вопрос о П. Я. Чаадаеве, этом выдающемся московском студенте.

Чаадаев сблизился с Грибоедовым именно в университетские годы. Прекрасно осведомленный биограф Чаадаева М. И. Жихарев говорит о «приязни и самой тесной короткости, которая установилась между Грибоедовым и Чаадаевым со студенческих лет». Дружба между ними была столь глубокой и прочной, что «почиталась священной» и в семье Грибоедова. Через 30 лет после смерти Грибоедова его жена Нина Александровна (урожд. Чавчавадзе), приехав в Москву, «поспешила навестить» Чаадаева. Грибоедов подробно рассказывал своей молоденькой жене о всех своих друзьях и своем к ним отношении: «Наконец, после тревожного дня вечером уединяюсь в свой гарем,— пишет он в одном из писем: — там у меня и сестра и жена и дочь, все в одном милом личике; рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно полюбить...»

Видно, что-то особое рассказал Грибоедов о Чаадаеве своей Нине, если она через 30 лет после смерти мужа, приехав в Москву, сейчас же поехала — «поспешила» — навестить Петра Яковлевича Чаадаева «в память связи с мужем». Мать и сестра Грибоедова также чтили воспоминание о дружбе Грибоедова и Чаадаева. Дружба эта, конечно, втягивала Грибоедова и в обширный круг чаадаевских знакомств. По меткому выражению М. Жихарева, Чаадаев имел свойство «магнетического притяжения людей». Широкие умственные запросы юноши Чаадаева, соответствовали интересам молодого Грибоедова, — им было о чем поговорить. Вероятно, друзья обменивались и мнениями о Прочитанных книгах, и самими книгами. Вспомним, что Чаадаев «только что вышедши из детского возраста», уже начал собирать книги и сделался известен всем московским букинистам, вошел даже в сношения со знаменитым «Дидотом» (Didot) в Париже — представителем старинной и известной семьи французских печатников и книгопродавцев. Библиотека Чаадаева уже тогда пользовалась известностью, на нее указывает Сопи- Ков в первом томе своего «Опыта российской библиографии», Изданном в 1813 г. Несомненно, что молодые Петр и Михаил Чаадаевы могли быть для Грибоедова и источником получения Запретной литературы; так, известно, что у студентов братьев Чаадаевых была на руках запрещенная немецкая реляция об Лспернском сражении, резко враждебная Наполеону ¹¹³.

Но стоит ли заниматься изучением той среды, в которой жил и воспитывался юноша Грибоедов? В рассматриваемое время будущие декабристы были юношами или почти детьми. Они тогда еще и не помышляли о выступлении против строя, самого движения декабристов тогда еще не было. Общепринято начинать изучение истоков декабризма со времени заграничных походов; самое возникновение первого декабристского общества относится к 1816 г.

Однако ближайшее изучение показывает, что имеются все основания заняться товарищеской средой студента Грибоедова.

Идейные истоки тайного общества относятся к более раннему времени, чем принято думать. Вопрос об идейной атмосфере, в которой жило московское студенчество до 1812 г., представляет, оказывается, большой интерес и многое поясняет в истоках декабризма, и в формировании мировоззрения автора «Горя от ума».

Высоко одаренный, юноша Грибоедов учился серьезно и «страстно». В пансионе даже в младшем возрасте он получал награды. В университете он не удовлетворился одним факультетом. Поступив в университет 30 января 1806 г. на «словесное отделение» философского факультета и получив 3 июня 1808 г. степень кандидата словесных наук, Грибоедов продолжал ученье на юридическом факультете. 15 июня 1810 г. он получил степень кандидата прав, но опять не оставил ученья, а занялся изучением наук математических и естественных, причем был признан подготовленным к докторскому испытанию. «Вольнослушателем» Грибоедов никогда не был,— он был действительным студентом ¹¹⁴.

В начале царствования Александра I была проведена реформа университетов (1804), которая ввела новый университетский устав с известными правами самоуправления и узаконила в университете новые формы учебной и научной жизни — ученые заседания, диспуты, публичные лекции. Новый устав считал желательным, чтобы профессоры некоторых наук, особливо словесных, философских и юридических, учредили беседы со студентами, в которых, предлагая им на изустное изъяснение предметы, исправляли бы суждения их и самый образ выражения. В это же время около Московского университета возникают ученые общества. Так, в мае 1804 г. учреждено Общество истории и древностей российских при Московском университете, в сентябре того же 1804 г.— Общество испытателей природы, с 1805 г. начало действовать при университете Физико-медицинское общество, в 1810 г. открылось Математика
веское общество, основанное студентом Михаилом Муравьевым, в 1811 г. начало действовать Общество любителей российской словесности. Все это — годы ученья Грибоедова. Собрания ученых обществ университета — своего рода новинка того времени — посещались и студентами. Ник. Тургенев записывает в своем дневнике под 8 сентября 1807 г.: «Нынче был я в Университете, в годовом собрании общества испытателей природы». Все это свидетельствовало о явном оживлении научной мысли, которое отражалось и на студенчестве ¹¹⁵.

После введения нового устава в Московском университете появилось пятнадцать новых профессоров. Среди молодых русских ученых, которые были преподавателями Грибоедова и его товарищей, надо отметить Н. Ф. Кошанского (позже — учителя Пушкина в Царскосельском лицее), JI. Цветаева, профессора эстетики П. А. Сохацкого, историка Каченовского; профессора российской поэзии и красноречия А. Ф. Мерзлякова, друга

В. А. Жуковского, и позже называли «красотой университета», он был поэтом и критиком, пробуждал в своих слушателях живой интерес к литературе. Профессор Баузе преподавал римское право, историю и педагогику; Шлецер-сын был профессором политической экономии и дипломатии^11в.

Из иностранцев известное влияние на Грибоедова оказал профессор Буле, у которого будущий автор «Горя от ума» не только учился в университете, но и «брал частные уроки в философских и политических науках на дому». Шестнадцатилетнему Грибоедову Буле подарил уже упомянутую выше серьезную книгу Дежерандо о сравнительной истории философских систем. «О времени пребывания своего в университете Грибоедов сохранил во всю жизнь самые отрадные воспоминания»,— пишет биограф Грибоедова Т. А. Сосновский, который пользовался, кроме письменных источников, также «изустными рассказами некоторых современников и коротких знакомых Грибоедова». Декабристы также постоянно вспоминают имена своих московских профессоров; так, Якушкин вспоминает лекции «российской словесности» Мерзлякова, «всемирной истории» — Черепанова, «российской истории» — Каченовского, «эстетики» — Сохацкого, лекции по «теории законов и прав знатнейших народов» — Цветаева, лекции по физике — у Страхова, статистики — у Гейма и чистой математики — у Чумпалова,— все это были также и профессоры Грибоедова. Декабрист Якубович вспоминает лекции Мягкова и Перелогова, декабрист Никита Муравьев — лекции Страхова, Панкевича, Рейнгарда. Отрицательные отзывы об обучении в пансионе и университете единичны (Вл. Раевский). П. Я. Чаадаев, друг Грибоедова, и о свидетельству своего близкого приятеля М. И. Жихарева, также вспоминал об университетской жизни «не без
удовольствие» и всегда «с глубоким уважением и признательностью» говорил «о лекциях Мерзлякова, Буле и особенно почитал память Баузе и Шлецера-сына».

Все исследователи, изучавшие жизнь Московского благородного пансиона или университета (Н. Н. Сушков, П. Н. Саку- лин и др.), занимались преимущественно учебными планами и программами, учебниками и учебными пособиями и отдельными профессорами и воспитателями. Но товарищеская среда, идейные интересы молодежи, студенческие настроения — все то, что далеко не совпадает с учебными планами и программами, не привлекали почему-то внимания исследователей ¹¹⁷. Между тем, этот неисследованный вопрос из истории русской культуры и общественной жизни представляет особый интерес.

Отметим прежде всего, что и в пансионе и в университете учебная жизнь выливалась в такие формы, которые допускали самое широкое и разнообразное общение воспитанников: существовали литературные кружки, устраивались театральные представления, постоянно производились инсценировки «судебного действа», где роли судей, истцов, ответчиков и т. д. распределялись между студентами. Из среды отличившихся воспитанников выбирали посредством голосования «директора забав» и «секретаря для детских забав». Поощрялись коллективные игры, для чего на «особо гладком» дворе ученики упражнялись «в науке силоразвития (гимнастике)». Воспитанникам заказывались стихи для актов на различные темы. Они выступали с исполнением и музыкальных произведений. Инсценировались «разговоры» на литературные темы. «Несколько воспитанников будут вести разговор о российских писателях», торжественно возвещалось на акте председателем; на сцену выходило несколько воспитанников и «разговаривали», проявляя довольно широкую осведомленность в текущей литературе, частью даже ненапечатанной, ссылаясь на рукописные тетради произведений новых авторов, предрекая будущность авторам начинающим.

У пансиона был свой военный лагерь (на Воробьевых горах или в роще близ Всесвятского), где воспитанников обучали отставные унтер-офицеры: ученики делились на взводы, роты, батальоны, полки, у них были свои «штаб-» и «обер-офицеры», они держали караулы, распределялись на дежурства, совершали обходы, как в заправской воинской части. Значительное место в жизни пансиона и университета занимал школьный театр, где пансионеры объединялись со студентами; театру с большим увлечением отдавались Грибоедов, Николай Тургенев и другие студенты. «Да, я помню те времена, когда я не спал ночей, думая все о той блаженной минуте, когда я пойду в университетский театр»,— писал Николай Тургенев в своем дневнике, В театре играл оркестр, составленный из воспитанников
пансиона и университета. Грибоедов принимал участие в театральных постановках и сахМ выступал на сцене ¹¹⁸. Существовало собрание воспитанников университетского пансиона, основанное еще при В. А. Жуковском. «Законы собрания воспитанников университетского благородного пансиона», принятые 9 февраля 1799 г., устанавливали частые заседания литературного общества — «однажды или, смотря по нужде, и дважды в неделю». Любопытно, что согласно «Законам» заседания и все, на них происходившее, были облечены глубокой тайной,— в 1820-х гг. подобный параграф устава студенческого общества был бы просто невозможен. Вот его текст: «...члены поставят себе непременным законом вне заседаний хранить ненарушимое молчание обо всем, что в них ни происходит, и отнюдь ни с кем не говорить о том ни слова, кроме друг друга. Чрез то, во-пер- вых, приучаются они к хранению тайны, что необходимо нужно всякому человеку, а во-вторых, предохранят себя от многих неприятных следствий, в противном случае по делам Собрания произойти могущих». Издавался рукописный журнал. Сочинялись комедии, писались эпиграммы — все это ходило по рукам. В написании эпиграмм отличался Грибоедов, который, как вспоминает В. И. Лыкошин, еще «в ребячестве» «отличался юмористическим складохМ ума». Пародия Грибоедова «Дмитрий Дрянской» была написана на тему университетской жизни — по случаю стычки русских профессоров с немцами по поводу аудитории. Вероятно, пародия Грибоедова читалась вслух, ходила по рукам. Дисциплина не ставила строгих рамок для общения между собою юношей: по общему свидетельству, воспитанников не стесняли, каждый мог посещать лекции, какие хотел, не был поставлен в строгие рамки обязательных занятий. Некоторые исследователи находят даже, что дисциплины не было «никакой», а сам учащийся — Николай Тургенев — приходит к выводу, что «в пансионе ни к чему принудить не можно». Он вспоминает и о том, как, забравшись «на Парнас» (верхний ярус скамеек), он свободно болтал с товарищами о своих делах, отговариваясь от письменных работ то тем, что бумаги нет, то тем, что рука болит. «То-то жизнь была славная!» — восклицает Н. Тургенев. По воспоминаниям студента С. Жихарева — страстного театрала — мы можем судить, насколько мало стесняла его чуть ли не ежедневные посещения театра пансионская «дисциплин а »¹¹⁹.

Присутствовали в пансионе и в университете не менее шести часов в день. Вл. Лыкошин вспоминает: «Обыкновенно собирались мы на лекции в 8 часов утра и оканчивали в 12, чтоб После обеда опять слушать от 3 до 5 часов». Ф. Булгарин рассказывает нам о глубокой и сердечной дружбе, существовавшей между Грибоедовым и одним воспитанником пансиона,
позже пошедшим на войну 1812 г. именно под влиянием Грибоедова. Нельзя представить себе, чтобы подобная дружба могла возникнуть и развиться без долгих душевных бесед наедине.

В этих условиях в университетском пансионе и университете легко создавалась атмосфера общения, обмена мыслями.

Грибоедов был общительным, живым и сердечным юношей, при всей его своеобразной «сосредоточенности характера». В упомянутом выше рассказе Ф. В. Булгарин, вспоминая о встрече с одним молодым офицером, который сдружился с Грибоедовым, учась в Московском благородном пансионе, рассказывает, как, получая во время своей болезни письма от Грибоедова, юноша «плакал от радости». «Я удивлялся этой необыкновенной привязанности»,— замечает Булгарин. Позже, говоря о Михаиле и Петре Чаадаевых и кн Иване Щербатове, приятель Грибоедова Вл. Лыкошин тепло называет их «нашими университетскими товарищами»¹²⁰.

Если познакомиться с официальными материалами о жизни университетского пансиона, в том числе и благонамеренными писаниями Н. Сушкова, получается чрезвычайно «благополучная» с точки зрения властей предержащих картина питомника верных государевых слуг и благонамеренных чиновников. Пансион — это-де «рассадник служителей отечества», созданный «любовью матушки-царицы к просвещению». Рассадник имеет целью «утвердить» в сердцах воспитанников «священные истины закона божия и нравственности», внушить им «пламенную любовь к государю и отечеству». Разумеется, эти тенденции были. Однако глубоко ошибается тот исследователь, который механически распространит их на характеристику реальной атмосферы юношеского идейного общения, складывавшейся в пансионе и университете. Изучая эту идейную атмосферу юношеской жизни, мы встретим здесь и Вольтера, и Монтескье, и «оледеняю- щий деизм» — религиозное «безверие», и толки о темных сторонах русской жизни, и мечту о воплощении в жизни «Contrat social» Руссо, и зародыши первых — полудетских — политических организаций наряду с горячими диспутами о том, что не самодержавное, а именно республиканское правление есть наи лучшее.

Отметим, прежде всего, отчетливо звучащую ноту протеста против начальства, родительского авторитета, официальной науки. После дружеской вечеринки, нарушившей университетскую дисциплину, Ник. Тургенева вызвали к начальству для соответствующих внушений. Но он на вызов не явился: «Мне показалось низким идти к сим господам, и я почел за нужное уехать
домой». Тихий Вл. Лыкошин — и тот испытал рост внутреннего протеста против родительского авторитета и вообще против требования беспрекословно соглашаться с мнением «старших». Он рассказывает в своих «Записках», как всегда получал строгие выговоры от матери «за спор с учителем сестры», когда, как ему казалось, учитель «делал ошибочные суждения о предметах истории или политической экономии». «Я считаю большим промахом в тогдашнем воспитании ту зависимость, в которую нас ставили, (требуя) беспрекословно соглашаться с мнением старших: во-первых, это отклоняло всякую возможность иметь собственное мнение и потом лишало средства навыкнуть правильно, отчетливо объясняться в серьезных прениях; но хуже всего — это внутренне раздражало нас, когда мы чувствовали, что наши суждения правильны и не опровергнуты дельно...». Студенты Московского пансиона имели, как видим, уже какое-то «свое мнение» о вопросах истории и политической экономии, отличное от общепринятого. Поза самостоятельности, спора, отстаивания своего мнения в столкновении со старшим поколением уже была в то время характерной чертой облика московского пансионера и студента. «За обедом много рассуждали о театре и театральном искусстве. Ораторствовал Плавильщиков. В качестве действительного студента позволял я себе некоторые возражения»,— пишет С. Жихарев (1805) ¹²¹. Сам Грибоедов в одной из эпиграмм оттеняет эту особую позицию тогдашнего студенчества, уже намечавшуюся в годы его ученья:

Шалите рифмами, нанизывайте стопы,

Уж так и быть,— но вы ругаться удальцы,

Студенческая кровь, казенные бойцы... ¹²².

И. Д. Якушкин к 14-летнему возрасту, то есть к 1810 г., noi да он был студентом Московского университета, по его собственному выражению, «порядочно эмансипировался в семье». Студент Московского университета П. Я. Чаадаев отличался в юности особой самостоятельностью поведения и имел постоянные столкновения с дядей — кн. Щербатовым, причем «почти всегда брал верх над важным, строгим опекуном»¹²³.

Вдумываясь в скупые данные юношеской биографии Грибоедова, можно с большой уверенностью сказать, что его также тяготила семейная среда. Властная крепостница — мать и позже вмешивалась в личную жизнь взрослого и самостоятельного сына. Можно себе представить, насколько властно вторгалась она в жизнь ребенка и юноши Грибоедова. «Зависимость от семьи»

Е позже тяжело воспринималась Грибоедовым, который приходил к выводу, что «истинный художник должен быть человеком безродным». Друзья позже вспоминали, к каким приемам Прибегал молодой Грибоедов, чтобы уклониться от требований
своего дядюшки Алексея Федоровича, некоторые черты облика которого были использованы при создании образа Фамусова. «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор, разумеется, затем, чтоб вести его на поклонение к какому- нибудь князь-Петр Ильичу, он раздевался и ложился в постель. «Поедем»,— приставал Алексей Федорович. «Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал»,— хитрил молодой человек. В общеизвестном тексте «Характер моего дяди» (повиди- мому, неконченном, оборванном на полуфразе) мы читаем: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет назад был господствующим,— характер моего дяди. Историку предоставляется объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине, но зато как и платили их светлости мелкие чиновники, верные рабы — спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть, но дядя мой принадлежал к той эпохе. Он, как лев, дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: я, брат!»¹²⁴ Эти строки, несомненно, отражают юношеские переживания Грибоедова и протест против окружающей среды. Многочисленные реплики «Горя от ума» должны быть возведены к этому — еще юношескому — протесту («Учились бы на старших глядя...» и многие другие).

Но как бы в противовес семейному гнету судьба послала Грибоедову не вполне обычного гувернера — друга, который сыграл, повидимому, немалую роль в его воспитании. Богдан Иванович Ион, саксонский уроженец, родился в 1784 г., то есть был всего на одиннадцать лет старше Грибоедова. Попал он в гувернеры к Грибоедовым случайно, как пишет А. Веселовский, располагавший неопубликованными материалами о Грибоедове, собранными Д. А. Смирновым. Известно, что Ион слушал лекции в Гёттингенском университете, но оказался в России, не закончив высшего образования,— позже докторский диплом Ион получил уже в России. Очевидно, что-то помешало закончить ему высшее образование за границей. Не был ли он выплеснут в Россию волной студенческой политической эмиграции после наполеоновских побед в Пруссии в 1806 г. и Тильзитского мира (1807)? Так пли иначе, педантического ученого
немца Петрозилиуса, позже — ученого библиографа и первого составителя каталога московской университетской библиотеки, сменил в доме Грибоедовых новый гувернер — молодой, не кончивший курса гёттингенский студент.

У нас нет никаких источников, свидетельствующих об общем облике молодого Иона и о его педагогических приемах в отношении к Грибоедову. В силу этой бедности данных приобретает особый интерес более поздний материал о том же Ионе и другом его воспитаннике, допускающий ряд существенных аналогий. Воспитав Грибоедова, Ион через некоторое время стал воспитателем в близкой Грибоедову семье Кологривовых, очевидно, по рекомендации самого Грибоедова. Заботам Иона был поручен юный Михаил Кологривов, своеобразно прославившийся в истории русской общественности. Молодой человек, крепко сдружившийся с Ионом, вырос вольнодумцем и настолько ярко проявлял свои настроения, что его опекун Д. Н. Бегичев поспешил после восстания декабристов услать его вместе с Ионом за границу, подальше от бдительных взоров III отделения. За границей Михаил Кологривов принял активное участие во французской революции 1830 г.: «Я враг самовластия и насилия и готов жертвовать жизнью и пролить последнюю каплю крови за свободу. Последняя революция еще более утвердила меня в моих мнениях, в моей ненависти к тиранам»,— пишет Михаил Кологривов матери. Участник баррикадных боев, многократно подвергавший свою жизнь опасности, он входит затем в отряды, сформированные генералом Мина для возвращения Испании свободы «силой оружия». Реакция, сломившая движение в целом, разбившая испанские освободительные отряды, сломила и юношу,— ему пришлось вернуться в Россию и, повидимому, тянуть солдатскую лямку в качестве разжалованного (точная судьба fi го неизвестна). Но особый интерес представляет для нас то, что юный участник баррикадных боев и ненавистник тиранов находится в самых дружеских отношениях со своим воспитателем, именуя его своим «лучшим» и «истинным» «другом до гроба». Сенатор В. С. Трубецкой, рассматривавший дело Михаила Кологривова, пришел к выводу: «Надзор и воспитание его [Михаила Кологривова] поручены такому гувернеру, коего правила и образ мыслей по сходству их с образом мыслей его воспитанника весьма подозрительны, ибо если бы они были иные, то не естественно, чтобы он мог приобрести себе столь искреннее расположение и привязанность вольнодумца Кологривова». Воспитатель явно не помешал развитию вольнодумства в воспитаннике,— и уже это является чрезвычайно важным выводом для изучения Грибоедова. Богдан Иванович Ион держал себя с воспитанниками как друг,— он торжественно именует юного Михаила Кологривова своим «другом» («надеюсь,
что друг мой возвратится в понедельник...», пишет он о нем родным) и величает его «Михаилом Семеновичем».

Вероятно, этот же стиль дружеского равенства был усвоен молодым Ионом и для его молодого друга — Александра Сергеевича. Дружеский стиль отношений усугублялся еще тем оригинальным обстоятельством, что в 18i 0 г. Ион сам поступил в Московский университет «своекоштным студентом». Иначе говоря, два полных учебных года из московского дома Грибоедовых «под Новинским» ежедневно отправлялись в университет два студента — Александр Сергеевич Грибоедов и Богдан Иванович Ион. В 1810 г. первому было 15 лет, а второму всего 26. Грибоедов на всю жизнь сохранил к Иону самые теплые чувства ¹²⁵.

Ал. Веселовский правильно замечает, что Грибоедов еще во время университетского ученья стал на путь «эмансипации» от идей окружавшей его старокрепостнической среды ¹²⁶.

Центральной темой слагающегося юношеского мировоззрения была, конечно, Россия. Любовь к родине — яркая, отличительная черта всех интересов и всех идейных запросов этой мыслящей передовой молодежи. По ее собственному определению, любовь эта была не простая, а «пламенная». «Имея от роду 16 лет, когда поход 1812 года прекратил мое учение, я не имел образа мыслей, кроме пламенной любви к отечеству»,— показывал на следствии декабрист Никита Муравьев, студент Московского университета. Такой же пламенный патриот студент Николай Тургенев разделял с другими молодыми товарищами любовь и интерес к русской истории. Еще до выхода в свет «Истории государства российского» Карамзина Тургенев уже цитирует в своем студенческом дневнике его исторические работы (1806). Студенты самостоятельно читают «Вестник Европы», находятся в курсе развития новой литературы.

Любопытно критическое отношение к журналам своего времени: «Вестник Европы» явно кажется скучным студенту Грибоедову, поскольку в его не дошедшей до нас комедии «Дмитрий Дрянской» Каченовский выходил читать свой журнал перед сражающимися партиями русских и немецких профессоров — и все засыпали.

Особенно захватывало молодежь наблюдение и изучение русской действительности. Николай Тургенев мечтает о путешествиях. Запланировав в дневнике путешествие по Западной Европе и по Америке, он все же хочет отвести наибольшее время для путешествия по России. «Как бы хотелось мне поездить по белу свету, побывать в Азии, Африке, Америке и вместе с этим
в Европе, а более всего в Российском государстве». На путешествие Тургенев хочет «положить лет около пяти. Натурально, в Азии, Африке и Америке, естьли можно, пробыть очень немного... Но в Европе, и наиболее в России,— вот план мой...» Тут же кстати записано решение никогда не жениться, чтобы не стеснять свою свободу ¹²⁷.

Молодежь жадно наблюдала действительность. Насмешливый ум Грибоедова, отмеченный еще приятелем его детства, находил в этих живых наблюдениях богатую пищу. Тут в круг внимания входил, вероятно, и дядюшка Алексей Федорович, и властная крепостница-мать, тяжелая рука которой лежала на его детстве и юности, и многие другие знакомые и родственники. Чацкий недаром с первых же слов свидания начинает занимать Софью насмешливым разборохм родни и знакомых,— обсуждение их, очевидно, было и ранее постоянной темой их разговоров. Друг Грибоедова Чаадаев также отличался с самых ранних лет необыкновенной наблюдательностью: «Он до конца жизни рассказывал с удивительными подробностями и верными замечаниями об особенностях нравов, общественной жизни и интересов допожарной Москвы. В его рассказах оживала как бы волшебством картина этой своебытной, пестрой, шумной жизни...»,— свидетельствует М. Лонгинов. Друзьям — Грибоедову и Чаадаеву — было о чем поговорить между собою ¹²⁸.

От внимательных наблюдений был один шаг до критики. Резкие и меткие замечания об отрицательных сторонах русской жизни постоянно встречаются в дневниках студента Тургенева. Чуть кончилось пансионское ученье, на следующий год — в университет, а юноша уже остро замечает, что сенатор Бек- лешов подписывает бумаги, совсем не читая. Сенатор обедал у дядюшки Тургенева — Петра Ивановича Путятина; дядюшка спрашивает его превосходительство об одном деле, тот отвечает: «Не знаю». А обер-прокурор Титов, тут случившийся, потом тихонько разоблачает сенатора: «Экой сенатор, сам подписал дело, а говорит, что оно кончено и послано без него». «То есть он подписал, не зная что»,— заключает студент Тургенев. Как не вспомнить грибоедовского: «А у меня что дело, что не дело — обычай мой такой, подписано, так с плеч долой». Николай Тургенев добавляет к описанному случаю с сенатором: «Это несколько забавно, но не редко». В том же году (1807) в дневнике Н. Тургенева записано, что в Сенате «много дураков».

Положение спартанских илотов Ник. Тургенев сравнивает fi студенческом дневнике с положением русских крестьян. Протест против русского крепостнического строя пробуждался и при слушании лекций. На пропасть между простым народом и привилегированным классом указывал на лекциях проф. Л. Цветаев. 7 мая 1808 г. Тургенев записывает: «Цветаев говорил
о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России. (Хотя мне и больно, очень больно было слушать это, однако должно согласиться, что бедные про- столюдимы нигде так не притесняемы, как у нас.) Цветаев приводил в пример, что многие молокососы (так говорил он), скачущие в каретах, позволяют (приказывают даже, прибавлю я) своим форейторам бить (ненаказанно, говорит Цветаев) бедных простолюдимов на улицах, несмотря на то, что полицейские чиновники стоят сами на улицах». Это место лекции Цветаева вызывает вереницу мыслей у Тургенева,— он называет уже от себя этих молокососов «извергами рода человеческого», предлагает взыскивать с полицейских, рассуждает о том, как неправильны обвинения иностранцев, говорящих о «грубости» русского народа. Он готов «первому таковому политику воткнуть в рот палку». Он с грустью замечает: «С сердечным соболезнованием должно признаться, что в России много подобных этому злоупотреблений». Такую же или подобную лекцию в 1808 г. мог слушать и Грибоедов, закончивший словесное отделение философского факультета и перешедший на юридический факультет.

Замечательно, что еще до 1812 г. служба не представляется служением отечеству,— юношеская мысль внезапно приводит к выводу, что в рамках царского чиновничества оказывать пользу отечеству невозможно. «Полезным быть нельзя»,— записывает в дневнике Николай Тургенев (март 1812 г.)¹²⁹.

Юношеская мысль от рассуждения о народе влечется к революционной теме. Народ притесняют — народ восстает. Притеснение народа подлежит осуждению, но и восставший народ страшен. Позже декабристы строили свою тактику, сознательно стремясь избежать «ужасов Французской революции». Идет 1806 год,— народ призывают в ополчение по случаю новой войны России с Бонапарте. «Вчера читал я новый манифест о составлении земских войск или милиции»,— записывает Николай Тургенев в своем дневнике 9 декабря 1806 г.: «Теперь бы всякому, кто свободен и ни от кого не зависит, или всякому, кто может, надобно итти на войну и участвовать в побеждении нарушителя общего спокойствия. Мне кажется все, что Бонапарте придет в Россию; я воображаю сан-кюлотов, скачущих и бегающих по длинным улицам московским». Дворянская ограниченность ясно сказывается в этих записях.

Мысль студента Тургенева упорно работает над революционной темой. Записав в дневнике: «Философ, как мне случалось замечать из книг, никогда не был вреден ни обществу, ни вообще роду человеческому»,— Николай Тургенев добавляет на полях: «Я не разумею здесь философов французской револю-
дии. Это особенный род философов!» Немного далее запись: «.Вольтер и Руссо были причинами французской революции. Это очень может быть. Я заметил из сочинений Вольтера, что он много по крайней мере способствовал к сему». Первая фраза в дневнике подчеркнута¹³⁰.

Потоку критических мыслей о русской действительности я внедрению политической тематики в сознание студенчества, несомненно, помогало и общее политическое оживление тех дней. Позже, в реакционную эпоху Священного Союза, на ряд русских писателей и их произведения ляжет правительственное подозрение или прямой запрет. Доступ к ним молодежи будет затруднен. Но пока, в изучаемое время, московское студенчество сравнительно свободно читает Фонвизина — «друга свободы», и Княжнина, и Пнина. Университет и пансион еще дышали новиковскими идеями, которые для некоторых его руководителей были личными воспоминаниями и рассказы о которых были для их детей впечатлениями детства. Сам Николай Тургенев не мог не быть носителем новиковской традиции по близкой связи своего отца с кружком Новикова. «Я читал покойного батюшки письмо к Гамалею, там, между прочим, нашел я следующую мысль: От человека все зависит, но от скольких безделиц и человек зависит. Совершенная правда»,— записывает он в дневнике 5 июня 1807 г.

Пансионеры и студенты, конечно, как водится, были знакомы с запрещенной литературой. Алексей Веселовский, располагавший позже утраченными материалами Д. А. Смирнова, пишет, что мальчиком Грибоедов многое «прочел втайне». Известно, что позже Царскосельский лицей считался складом запрещенных произведений. Московский благородный пансион и университет в изучаемые годы, повидимому, не представляли в этохМ отношении исключения. Прежде всего, студентам известен запретный Радищев. Студент Тургенев записывает мысли, пришедшие ему в голову на петербургскохМ балконе, расположенном против Таврического сада,— сад, естественно, вызвал но ассоциации мысли о Потемкине, а от Потемкина мысль переходила к Радищеву. «Тут приходит мне на мысль „Сон“ Радищева, когда он ехал в Москву». Как известно, это — одно из самых ярких мест радищевского «Путешествия», находящееся в главе «Спасская полесть». «Сон» рассказывает о царе, воображающем, что все под его властью дышит благополучием, но присутствующая тут под видохМ странницы Истина снимает бельма с глаз царя, и он видит страшную картину страданий своих угнетенных подданных. Глава заключается дерзким обращением к царю: «Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься с насмешкою или нахмуришь чело, „ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов
твоих гнушается». Эта же глава разоблачает аристократию, «сию гордую чернь», прикрывающую «срамоту души» властителя. Выше уже упоминалось о запрещенной политической литературе, тесно связанной с текущими событиями, которая также бывала в руках московской студенческой молодежи грибоедов- ского времени (например, упомянутая уже запретная реляция об Аспернском сражении у студентов Чаадаевых) ¹³¹.

Естественное право — дисциплина, на которую позже обрушится особый гнев реакции в эпоху Священного Союза —~ в студенческие годы Грибоедова была обязательным предметом обучения. Тесно связанная с просветительной философией, «наука права естественного» будила политическую мысль молодежи. Профессора естественного права Ф. Ег. Рейнгард и JI. А. Цветаев оставили свои руководства по этому предмету. Хотя они и изданы позже времени учения Грибоедова (1816), но все же представляют большой интерес для нашей темы,— очевидно, основное в изложении этих учебников совпадало и с более ранним преподаванием. Цветаев построил свое руководство как «извлечение из сочинений господ Шмальца и Буле», но «с некоторыми, впрочем, отменами и отступлениями от их мнений и плана»: «Законы должны быть для всех граждан одинаковы»,— учили студенты в «Первых началах права естественного». «Когда власть монарха не подвергается никаким ограничениям, сие называется деспотизмом»,— читали они там же. «Первобытные права суть неотчуждаемы, т. е. никто не может лишить другого первобытных прав, даже с согласия его». Хотя кое-где Цветаев — иначе и нельзя было — рассеял сентенции в защиту крепостничества и самодержавия и против Французской революции, они, что видно было даже невооруженным глазом, противоречили основному тексту. Любопытное заключение руководства Цветаева наводило на размышления о значении Французской революции: «Французская революция возбудила во многих желание исследовать и изучать начала оного (естественного права.— М. Н.) и тем самым содействовала к усовершенствованию и распространению его». Влияние изучения этой дисциплины — порождения просветительной философии — видно и на студенте Николае Тургеневе. Критерий «естественного состояния» очень часто служит ему для оценки действительности. «Закон Природы есть святейший, который все должны хранить, а Разум истинный, чистейший щитом Закона должен быть»,— эти строки написаны Николаем Тургеневым в качестве эпиграфа к одной из тетрадей студенческого дневника ¹³².

Высокий идеал государственных людей и общественных деятелей молодежь того времени черпала из чтения Плутарха. Учившийся в Московском благородном пансионе декабрист

П. Г. Каховский показывал: «С детства, изучая историю греков н римлян, я был воспламенен героями древности»,— цитата должна относиться и к пансионскому периоду. Вспомним и особую любовь Ив. Дм. Якушкина к этим сюжетам: «В то время мы страстно любили древних,— пишет он в своих «Записках».— Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами». В 1818 г. посредством чтения писем Брута к Цицерону Якушкин вел агитацию, влияя на Граббе, который вскоре вступил в члены тайного общества ¹³³ ►

Любовь к родине, вера в Россию, в ее силу, мощь, достоинство, любовь активная, горячая, мобилизующая на поступки, является характерной чертой передовой молодежи того времени. Под 5 июня 1807 г. Николай Тургенев записывает любопытный разговор между ним и каким-то молодым человеком в кофейном доме. Молодой человек с неуважением отозвался о русских, что вызвало достойную отповедь студента Московского университета. «Ежели ты, повеса, осмелишься еще разинуть рот для хулы русских, которым ты быть не достоин, и чем я горжусь, то берегись; вызвать тебя на поединок будет для тебя много, и ты этого не стоишь, но вот взгляни на мою палку и знай, что она заставит тебя молчать, ежели слова мои на тебя не подействуют»,— отвечал ему Николай Тургенев.

Патриотизм молодежи был глубоко сознательным чувством. Он существенно отличался от казенного, официального патриотизма. Повидимому, для многих юношей того времени Аустерлиц, а затем Тильзит и связанные с ними переживания были отправным моментом формирования этого особого, активного патриотизма, противостоящего казенному. Петр Чаадаев убежал в поле на весь день и спрятался во ржи, когда в имении Щербатовых, где он жил, служили молебен по случаю заключения Тильзитского мира: он не хотел присутствовать на молебне, считая Тильзитский мир национальным позором для России. Довольно легкомысленный студент-театрал С. Жихарев — и тот задет Аустерлицким поражением и замечает оппозиционные настроения окружающих. А. Ф. Кологривова, вспоминая старую Москву, рассказывает, как «играя в бостон, партнеры шопотом изъявляли негодование на Тильзитский мир да изумлялись исполинским успехам Наполеона» ¹³⁴.

Москва занимала более резкую позицию в суждениях о неудаче Аустерлица, чем Петербург, об этом свидетельствует Вигель (1806): «Расположение умов нашел я в Петербурге иное, чем в Москве. Там позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами
победителя его, с презрением называя его Наполеошкой, здесь, напротив, были воздержнее». Эти настроения, как видим, отражались и в Московском университете. Вопросы об Аустерлице и Тильзите были важным моментом в раннем развитии юношеского патриотизма грибоедовского поколения. Несколько позже студент Петр Чаадаев имел даже в этой связи политическое столкновение с московским полицмейстером. Вручая ему запрещенную реляцию об Аспернском сражении, за которой полицмейстер приехал на дом к Щербатовым, юный Петр Чаадаев одновременно «поставил ему резко на вид, что недостойно русской политики раболепствовать Наполеону до такой степени, чтобы скрывать его неудачи»¹³⁵.

Национальная сторона в развитии передовой юношеской идеологии явственно вырисовывается перед нами. Законное стремление к тому, чтобы в России не было иностранного засилья, чтобы клика равнодушных к стране иноземцев не стояла у руля управления и не занимала лучшие места в государстве, лишь продолжало новиковско-радшцевскую традицию. Люди, вольнодумство которых оформилось еще в XVIII в. (вроде Ермолова, Пассека), отчетливо выражали возмущение преобладанием «немцев» в русском государственном управлении еще до 1812 года. Это недовольство имело сотни разнообразных форм и проявлений. Столкновение русской и немецкой профессорских групп в Московском университете не было ли проявлением того же общего процесса? Столкновение молодых русских офицеров с немцами в чертежных генерального штаба не было ли другим примером того же? В своих еще не опубликованных «Записках» будущий основатель ранней декабристской организации — Союза Спасения — Александр Муравьев пишет, как он еще в 1811 г. возмущался со своими товарищами засильем в русской армии иностранцев. В том же 1811 г. немцы и молодые русские офицеры, несмотря на внешние дружеские отношения, разделились, работая в генеральном штабе, и каждая «партия» стала «собираться отдельно... и работать в особых местах больших чертежных зал». Русские сочинили даже особый «указ» царя Алексея Михайловича, направленный против немцев в России, и читали его вслух так, чтобы немцы его слышали. А. Муравьев подвел под это столкновение своеобразную «философию»: «Подобно тому, как инфузории из двух различных капель воды не могут ужиться вместе и при смешении капель пожирают друг друга,— так не могут ужиться и русские с немцами» ¹³⁶. В этой связи обращает на себя внимание и избранный студентом Грибоедовым сюжет «Дмитрия Дрянского» — столкновение русских и немецких профессоров, пародированное б форме битвы русских с татарами (Куликовской битвы). Не при- ходится сомневаться, что автор был не на «немецкой» стороне.

Восклицание Чацкого: «Как с ранних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья»,— возведено самим героем комедии к временам детства, вызвано воспоминанием о гувернере.

Просветительная философия предреволюционной Франции волновала юношеские умы того времени. Увлечениям ею далеко не были чужды московские студенты еще накануне 1812 г. «Припоминая себе впечатления первой молодости,— пишет декабрист Фонвизин, вышедший из пансиона в год поступления туда Грибоедова,— уверился я, что свободный образ мыслей получил не от сообщества с кем-либо, но когда мне было 17 лет, из прилежного чтения Монтескью, Райналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался с особенною охотою». Семнадцать лет Фонвизину исполнилось в 1804 г., когда он только что сошел со школьной скамьи Московского университетского пансиона. Руссо упомянут и в пансиоргском дневнике Николая Тургенева,— он цитирует «Новую Элоизу»; там же упомянут Мабли. С. М. Семенов, будущий секретарь Коренной управы Союза Благоденствия, два года проучившийся вместе с Грибоедовым, был ярым поборником принципов просветительной философии. Как говорит хорошо знавший его студент Д. Свербеев, Семенов «замечателен был, кроме познаний, строгою диалектикою и неумолимым анализом всех, по его мнению, предрассудков, обладал классической латынью и не чужд был древней философии. Он всей душою предан был энциклопедистам XVIII века; Спиноза и Гоббс были любимыми его писателями». Брат декабриста Юшневского, учившийся в Московском университете позже и замешанный в процесс декабристов, также был «заражен философией XVIII века»¹³⁷.

В пансионском дневнике Николая Тургенева 1806—1807 гг. нередко встречается Вольтер: тут и деистические его положения, и внимательное раздумье над «Кандидом», и выписки любимых цитат, некоторые даже на память: «Voltaire (кажется)»,— приписано к одной цитате. Даже в дороге, выехав после окончания пансиона из Москвы в Петербург, юный Ник. Тургенев читает Вольтера. Начальство не ставило этому препятствий,— дух воспитания юношества до времени Священного Союза был довольно свободным: любопытно, что Ник. Тургенев в награду за успехи в ученье получил однажды в пансионе портрет Вольтера, нарисованный пером преподавателем Плетневым. Даже увлеченный театрал, великовозрастный воспитанник университетского пансиона С. П. Жихарев, которому, по собственному справедливому замечанию «наука не лезет в голову», и тот знаком с Вольтером: «Кто в Москве не знает о Карцеве, переводчике стольких лучших сочинений Вольтера: „Генриады*, „Брута", „Разрушения Лиссабона", „Орлеанской девственницы* U проч...?»,— пишет он в своем дневнике (1805). Этот же
студент, живо интересующийся «светскими рассеяниями» и даже петушиными боями, отмечает значительный интерес к Шиллеру как характерную черту молодого поколения. Он передает люоо- пытный разговор с упомянутым переводчиком Вольтера Ф. И. Карцевым: «Мне сказывали, что у вашего Шиллера,—говорит Карцев, — останавливается, перебивает себя и поясняет: — «я говорю „вашего", потому что он считается теперь любимым автором нового поколения наших писателей». Профессор по кафедре российского законоведения Семен Алексеевич Смирнов перевел «Коварство и любовь» Шиллера (перевод издан в 1806 г.); С. Жихарев записывает в 1805 г., когда перевод еще не вышел в свет: «сказывали, что С. Смирнов переводит „Cabale und Liebe“, которую разыгрывать будут на пансионском театре». Идеи Шиллера совпадали с общим духом свободолюбивой атмосферы. Подготовка к постановке не могла не задевать страстного театрала Грибоедова, как раз кончавшего в то время пансион и поступавшего в университет ¹³⁸.

Интерес студента Грибоедова к Шиллеру, а также к Гете, Шекспиру бесспорен. Познакомившись в 1813 г., то есть только что сойдя с университетской скамьи, с С. Н. Бегичевым, Грибоедов, как пишет его друг, «первый познакомил меня с „Фаустом" Гете и тогда уже знал почти наизусть Шиллера, Гете, Шекспира». Он мог приобрести эти знания только в университетское время. Грибоедов, конечно, знал Вольтера со школьной скамьи. В комедии «Студент», написанной совместно с Катениным, Грибоедов заставляет студента проявлять осведомленность даже в подробностях биографии Вольтера (студент говорит о маркизе дю Шатле). А сам Грибоедов называет

С. Н. Бегичева именем близкого друга Вольтера — Вовенарга: «Мой Вовенарг»,— пишет он о Бегичеве¹³⁹.

Интерес к просветительной философии среди юношества еще не встречал особых препятствий со стороны начальства. В это время и выросли те течения, на которые потом со всей силой обрушилась реакция. А. Ф. Мерзляков в своей «Краткой рето- рике», вышедшей первым изданием в 1809 г., безбоязненно приводил в качестве примеров произведения Вольтера, Руссо и мадам де Сталь. Сочинения Вольтера в трех томах вышли в 1802 г. с разрешения царской цензуры. Ранее, в павловские времена и в последние годы царствования Екатерины II, на просветительную философию и в университетском пансионе и в университете был наложен запрет. Во время обучения В. А. Жуковского реакционный дух противоборства идеям Французской революции господствовал в пансионе. Старший представитель тургеневской семьи Андрей Тургенев остался чужд влиянию Вольтера. Литературный журнал воспитанника пансиона Подшивалова восставал против «Руссова мнения» и утверждал-'
«Полсвета в пламени горят за зло — вольтеровские софизмы». До положение изменилось в начале царствования Александра I,— с просветительной философии полуофициально был снят запрет ¹⁴⁰.

Вольтер интересует не только Николая Тургенева, но и товарищей его по пансиону. Тургенев, естественно, разговаривает о Вольтере и с другими студентами. «Потом с Дашковым, Масленниковым (которые очень неглупы), с Булатовым (неглупым и добрым человеком), Поспеловым (тоже, но только он говорит всегда словами несколько надутыми) говорили о Вольтере. Булатов его очень не любит. Масленников, Дашков и аз грешный... защищали его» (запись 5 марта 1808 г.). В спорах о Вольтере застаем мы в 1805 г. и студента-театрала Жихарева, причем он сам оказывается протестующим против «отсталой» просветительной философии с позиций... шиллеровского романтизма: он встретился с одним «израненным или, вернее, изрубленным в котлету майором Ф. А. Евреиновым, страстным охотником до книг и литературы, но литературы отсталой, то есть семидесятых годов. Он бредит Вольтером, Дидеротом, Гельвецием и прочими энциклопедистами и вне их сочинений не находит ничего, заслуживающего внимания и уважения. Пресмешной! Я часто пробовал разуверить его насчет этих философов, которых сочинения никогда не наполнят так души и не утешат сердца, как задушевные стихотворения Шиллера и многих других авторов»¹⁴¹.

Верить или не верить в бога? Эти вопросы тревожили пансионскую и университетскую молодежь и нередко решались в пользу «безверия». Как глубоко и взволнованно переживала она эти религиозные сомнения, в этом можно убедиться,читая пансионский дневник Николая Тургенева. В январе 1807 г. он записывает: «Мысли атеистические отравляли мое моление, беседование с Творцом Природы. Я рыдал, просил Всемогущего, чтоб научил меня верить. Я говорил в величайшем волнении Духа: тебе ли, о слабый смертный, испытывать неисповедимое? Ты ли, ты ли, ты ли, о слабый смертный! Боже, боже! Ты ли Дерзаешь сомневаться в Существе Существа Непостижимого? Гы ли, ты ли, ты ли, о слабый смертный? Боже, боже!.. О, чрез- ^вьтайное волнение души моей! Никогда, никогда этого со мною ^Нр случалось». К этому месту — более поздняя приписка: «Случалось, да не помню»¹⁴².

Не один Ник. Тургенев мучился над этим вопросом.

Д. Якушкин не причащался с 1810 г., то есть со студенческих времен. «Надо знать, что в молодости Якушкин имел несча- ^стие не веровать, но никогда не позволял себе насмешек над
верованиями других»,— пишет близко знавшая Якушкина

А. И. Колечицкая. В письме к Чаадаеву от 1821 г. Якушкин называет себя «лишенным утешения молитвы»¹⁴³. П. Чаадаев в письме к Якушкину (1837) вспоминает, что тот еще в дни молодости был во власти «оледеняющего деизма». Уже упомянутый выше студент П. Н. Семенов, только что сойдя со скамьи Московского университета (1808) и поступив в полк под начальство грубого солдафона капитана Мартынова, пишет в «честь» его пародию на оду Державина «Бог», причем самый подход к теме говорит, что влияния каких-нибудь религиозных тормозов при этом сочинитель не ощущал:

О ты, пространством необширный,

Живый в движеньи деплояд,

Источник страха роты смирной,

Бескрылый,— дланями крылат,

Известный службою единой,

Стоящий фронта пред срединой,

Веленьем чьим колен не гнут,

Чей крик двор ротный наполняет,

Десница зубы сокрушает,

Кого Мартыновым зовут!

Эти строки, кстати говоря, ясно свидетельствуют, что Семенов прекрасно овладел стихом и пародийной формой еще в университете. Едва ли это могло остаться неизвестным его товарищам¹⁴⁴.

В грибоедовской литературе с «легкой» руки Ф. Булгарина широко распространено мнение о якобы ортодоксальной религиозности Грибоедова, причем упомянутый мемуарист придал ей даже оттенок пристрастия к православной обрядности. Добавляя к свидетельству Булгарина замечания в дневнике Кюхельбекера о «набожном Грибоедове» и указание на то, что Грибоедов вернул своего друга к религии и «заставил его верить в бессмертие души», исследователи, даже не занявшись вопросом о полноте собранных ими данных, не обинуясь возвели Грибоедова к типу консервативного православия, воспитанного в писателе старой барской средой. Между тем воспоминания Ф. Булгарина нуждаются в строго критическом отношении, настолько нарочит и неверен нарисованный в нем абсолютно «благонадежный», совершенно в духе III отделения, политический и общественный облик Грибоедова. Свидетельство Кюхельбекера, возможно, восходящее к впечатлениям еще грузинского периода его общения с Грибоедовым (1821—1822), ничего не говорит о более ранних этапах развития писателя: оно записано Кюхельбекером в тюрьме, в период наиболее повышенной и экзальтированной собственной религиозности» развившейся в тяжелых условиях заточения. Хорошо знавший Грибоедова актер П. А. Каратыгин свидетельствует иное о более
ранних годах Грибоедова (о первом петербургском периоде), д. А. Шаховской был чрезвычайно богомолен, набивал даже на _лбу мозоли от земных поклопов,— «Катенин и Грибоедов были тогда большие вольнодумцы, особенно первый, и любили подтрунивать над князем насчет его религиозных убеждений; тут он выходил из себя, спорил до слез и часто выбегал из комнаты, хлопнув дверью». Одна из гусарских выходок молодого Грибоедова никак не свидетельствует о консервативной религиозности и пристрастии к обрядности; родственнику Грибоедова Д. Смирнову был известен случай, как гусар Грибоедов в Брест- Литовске забрался в церковь какого-то, чуть не иезуитского католического монастыря, и, когда началась служба, Грибоедов — большой музыкант — сначала играл на органе долго и отлично священные мотивы в соответствии с ходом богослужения, а потом вдруг сменил их, к ужасу присутствующих, на отечественную «камаринскую». Рассказ этот во всяком случае свидетельствует о вольнодумческих настроениях Грибоедова в годы юности.

И несколько позже — в 1820-е гг.— Грибоедову было свойственно скептическое отношение к обрядности, церковности, отвращение к ханжеству: «У Мазаровича завелся поп, каплан, колдун домашний, римский епископ, халдей, потомок Балтазара. Где этакого миссионера открыли?» — пишет Грибоедов 3 мая 1820 г. Н. А. Каховскому из Тавриза. На допросе Грибоедов и не скрывает того обстоятельства, что не всякий год исповедывался и причащался, сопровождая это туманной оговоркой: «Если бывали годы, что я не исповедывался и не приобщался святых тайн, то оно случалось непроизвольно»^!). Любопытно и то, что мать Грибоедова, вероятно, довольно хорошо осведомленная именно о юношеских настроениях сына, сейчас же стала ругать его «карбонарием», как только узнала об его аресте. Во время венчания Бегичева (1823) Грибоедов «с обыкновенной своей тогдашней веселостью» стал так перетолковывать на ухо Бегичеву проповедь священника, что Бегичев «насилу мог удержаться от смеха»; случай этот также не свидетельствует о клерикальных настроениях и уважении к обрядности. Грибоедов увлекался поэтическими красотами библии, указывал их В. Кюхельбекеру и 12-летней племяннице Бегичева — Лизе Яблочковой, но нигде не можем мы заметить традиционной религиозной ортодоксальности. Сидя под арестом, Грибоедов просит у Булгарина взаймы 150 рублей и обещает прислать ему в возмещение свой «адамантовый крест», «а га его побоку», — едва ли это язык преданного сына церкви (речь идет несомненно о крестильном кресте). Крестив племянника, Грибоедов замечает в письме к Бегичеву: «Сашку я, наконец, всполоснул торжественно, по-христиански»,— это также не
очень уважительный к обряду язык вольнодумца. В письме к П. Н. Ахвердовой Грибоедов замечает, что богу своему он служит даже еще хуже, нежели государю. Вся совокупность приведенных свидетельств убеждает нас в том, что вопрос о ре- лигиозности Грибоедова освещен в литературе неправильно,— в его религиозности нет и тени клерикального налета и консервативной православной ортодоксальности, юношеские же годы ясно отмечены печатью вольнодумства.

Религиозность Грибоедова никак нельзя возвести к православной ортодоксии старого барства,— она, несомненно, восходит своими корнями, особенно в юношеские годы, к деистическому вольнодумству московского студенчества ¹⁴⁵.

Блестящая характеристика Вольтера, данная Грибоедовым в письме к П. А. Вяземскому от 11 июля 1824 г., свидетельствует о том, как глубоко и разносторонне был им продуман этот образ, как много знал о Вольтере Грибоедов. Так можно написать, только будучи сочувствующим и осведомленным. Направляя к Вяземскому актера Сосницкого, который будет играть роль старого Вольтера в одной из комедий А. А. Шаховского, Грибоедов пишет о Сосницком: «Это одушевленная бронза того бюста, что в Эрмитаже. Я бы желал... чтобы картина неизбежной дряхлости и потухшего гения местами прояснялась памятью о протекшей жизни, громкой, деятельной, разнообразной. Кто век прожил с большим блеском? И как неровна судьба, так сам был неровен: решительно действовал на умы современников, вел их, куда хотел, но иногда, светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя; то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры; гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами знаменитого человека, в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием богословским, политическим, школьным и светским, наконец, порвал с обманом в разных его видах...»¹⁴⁶ Это— в общем глубоко сочувственная характеристика Вольтера, не лишенная элементов критики слева. Да, Вольтер отрекался от собственных произведений, подписывал их вымышленными именами, печатал на них антикритики и действительно «не смел» назвать себя; да, он заигрывал с царями и — как это метко сказано— был «друг царей и враг их». В этой характеристике нет ни малейшего стремления затушевать какую-либо из великих сторон Вольтера, фальсифицировать его образ, что так свойственно было позднейшей литературе о великом философе-просветителе.

Так вырисовываются постепенно некоторые общие контуры идейного развития и юноши Грибоедова, и будущих декабристов. Скупые свидетельства первоисточников, сопоставленные с развитием живой юношеской среды, передового слоя московского студенчества, складываются в некоторую общую картину-

Невольно напрашивается сравнение с атмосферой Царскосельского лицея. Бросаются в глаза многие общие черты: передовой характер формирующегося мировоззрения, отрицательное отношение к крепостническому притеснению, увлечение просветительной философией, вера во всемогущество разума, живое кипение юношеских умов, увлечение искусством, творчеством. Это совпадение чрезвычайно интересно и рисует и лицей, и Московский университет как индивидуальные проявления общего течения, широкого умственного броженпя, охватившего страну. Лицей перестает быть замкнутым очагом, уже не представляется искусственно созданным исключением.

Но есть и существенные отличия: в атмосфере Московского университета резче проявляются борьба, столкновения, антагонизмы. Университет лишен характера замкнутой интимности лицея, это не маленькая группа друзей-сверстников, убежденных, что «Отечество нам — Царское Село». Это — большой и разнообразный коллектив неоднородного социального состава — тут и дворяне, и разночинцы, сидящие на одних скамьях. Если часть дворянской молодежи с интересом тянется к разночинцам, постоянно общается с ними, выступает под их руководством на диспутах в защиту республики (этот процесс ярко показан в воспоминаниях Д. Н. Свербеева), то другая дворянская группа—в антагонизме с разночинцами. У отца писателя и критика Аполлона Григорьева — Александра Ивановича Григорьева, учившегося в пансионе и университете одновременно с Грибоедовым и Ник. Тургеневым, была «специальная антипатия к поповичам, вынесенная им из университетского благородного пансиона. Рассказывая о своем пребывании в нем, он никогда не забывал упомянуть о том, как они, дворянчики, обязанные слушать последний год университетские лекции, перебранивались на лестницах университета с настоящими , студентами из поповичей, ходившими в то время в каких то желтых нанковых брюках в сапоги п нелепых мундирах с желтыми воротниками» ¹⁴⁷.

Вся эта пестрая масса молодежи появляется в университете днем на лекциях, оживленно движется по широким коридорам и лестницам здания на Моховой, растекается в конце дня по богатым особнякам, дворцам, казенным дортуарам общежитий, театрам, бальным залам, кофейным, по холодным своекоштным каморкам, чтобы назавтра, напитавшись разнообразными впечатлениями жизни, вновь встретиться в общей аудитории на лекциях Мерзлякова или Страхова.

В описанной выше идейной атмосфере стали — сначала слабо, в полудетской форме,— вызревать попытки объединиться Для практических действий по переустройству действительности.

Некоторые явления этого процесса случайно донесены до нас источниками.

В 1811 г., только что выйдя из университетского благородного пансиона, Вл. Раевский поступил в Дворянский полк и сдружился с будущим декабристом Батеньковым, Друзья проводили «целые вечера в патриотических мечтаниях»; «мы развивали друг другу свободные идеи. С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича. .» Друзья обещали друг другу сойтись вновь, «когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо тут перед ними какой-то план юношеской практической деятельности, смутно осознанный протест против действительности, и первые неясные замыслы ее переустройства¹⁴⁸.

В этом же отношении замечательно «юношеское собратство» «Чока» — тайное общество московской молодежи, увлеченной идеями «Contrat social» Руссо, организованное в Москве около 1811 года. В нем приняли участие грибоедовские сверстники, частью — будущие декабристы, имена которых уже упоминались выше,— приятель Грибоедова Артамон Муравьев, братья Лев и Василий Перовские. Только что оставив университет и поступив в муравьевскую школу будущих колонновожатых, эти молодые люди оказались членами «тайного общества», ставившего себе высокие, хотя довольно туманные цели перестроить человеческие отношения в духе требований республики Руссо на каком-нибудь необитаемом острове. Для первой пробы был избран Сахалин («Чока»). Инициатором «юношеского собратства» был Николай Муравьев (будущий Муравьев-Карский), сын основателя школы колонновожатых Н. Муравьева и брат будущего организатора декабристского Союза Спасения Александра Муравьева. «Contrat social» Руссо оказался в руках 16-летнего Николая Муравьева около 1810 года. «Чтение Руссо образовало мои нравственные наклонности и обратило их к добру,— пишет он в своих «Записках»,— но со времени чтения его я потерял всякую охоту к службе, получил отвращение к занятиям». Тайное общество разработало свои «законы», избрало «президента», собирало регулярные заседания. Николай Муравьев, тогда еще незнакомый с Грибоедовым, рассказывает, что в «юношеском собратстве» были «введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече: положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, надавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово „Чока“. Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю; но денег на то н# у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди
две параллельные линии из меди в знак равенства; но и тут ни у кого денег не оказалось, посему собирались к одному из нас в мундирных сюртуках. На собраниях читались записки, составленные каждым из членов для усовершенствования законов товарищества, которые но обсуждении утверждались всеми. Между прочим, постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей. Артамону назначено быть лекарем, Матвею — столяром. Вступивший к нам юнкер Синявин должен был заняться флотом». Позжо все члены этого общества, за исключением основателя, оказались в рядах декабристов ¹⁴⁹.

Если воспитанники Московского университета — братья Перовские и Артамон Муравьев сразу по выходе из него оказались готовыми ко вступлению в подобное тайное общество, значит, идейная атмосфера университета достаточно подготовила их к восприятию таких практических предложений.

Интерес к республиканской государственной форме, видимо, был стойкой чертой для некоторых групп московской студенческой молодежи. Интересный факт приведен в «Записках» Д. Н. Свербеева, который учился в благородном пансионе после 1812 г., то есть тогда, когда Грибоедов уже закончил свое университетское ученье и находился в армии (Свербеев поступил в пансион осенью 1813 г.), но, очевидно, в этом факте проявились и результаты предшествующей идейной жизни университета. Свербеев рассказывает о любопытном университетском диспуте на тему «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». То ли сам кандидат Бекетов выбрал эту тему, то ли задал ее факультет, но, как справедливо замечает Свербеев, «выбор был весьма опасный и скользкий даже для того времени». В первом тезисе диссертации к слову «монархическое» было прибавлено «неограниченное», а к слову «превосходное» — «в России необходимое и единственно возможное». Председательствовал на диспуте декан Сандунов. Младшие студенты — дворяне, вдохновленные студентами «стариками»- разночинцами, явились застрельщиками спора. «Мы открыли сражение восторженными речами за греческие республики и за величие свободного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом. После нескольких слов в отпор нашим преувеличенным похвалам свободе — слов, брошенных с высоты кафедры с презрительною насмешкою, вступила в бой фаланга наших передовых мужей, и тяжкие удары из арсенала философов XVIII века посыпались на защитника монархии самодержавной. Бекетов оробел, и смущение его, наконец, дошло до безмолвия; тут за него вступился декан Сандунов, явно недовольный
ходом всего диспута. «Господа,— сказал он, обращаясь к оппонентам, — вы выставляете нам как пример римскую республику; вы забываете, что она не один раз учреждала диктаторство». Тут на сцену выступил будущий секретарь Союза Благоденствия Степан Михайлович Семенов — разночинец, из орловских семинаристов (кончил Московский университет в 1814 г.). «Медицина,— ответил ему Семенов «мерною и холодною речью»,— часто прибегает к кровопусканиям и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых,— а в массе, без сомнения, здоровых более, чем больных,— необходимо нужно было подвергать постоянному кро- вопусканию или употреблению рвотного». На такой щекотливый ответ декан Сандунов, еще на конференции своего отделения противившийся выбору темы, с негодованием вскрикнул: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут».

Все же нельзя не отметить, что в те времена декан факультета еще считал все-таки «неприличным» приглашать в университет полицмейстера...

Архивная проверка последнего времени, произведенная

В. Гурьяновым, показала, что в рассказе Свербеева речь идет о диспуте не Бекетова, а Малова — того самого печально-знаменитого Малова, который фигурирует в биографии молодого Герцена. Имея в виду именно этого профессора, студенты гер- цеиовского времени на вопрос, сколько у них на факультете профессоров, отвечали «без Малова девять». Именно против этого Малова устроила передовая университетская молодежь бурную демонстрацию протеста, за которую Герцен сидел в карцере. Как видим, борьбу против ненавистного монархиста, реакционера и бездарности начали молодые декабристы, а продолжили Герцен и его сверстники.

Эта яркая картина идейных настроений молодежи говорит за себя. Сопоставление с предыдущими фактами доказывает, что мы имеем дело с развитием прежней укрепившейся традиции. После войны в университетский пансион слетелись старые питомцы, лишь на время рассеянные войной и эвакуацией: историк пансиона Н. В. Сушков рассказывает, как директор А. А. Прокопович-Антонский после войны «открыл вновь благодетельный приют рассеянным без пастыря и пристанища детям, и трогательно было свидание товарищей, собравшихся с разных сторон». Да и студенты были прежние, «опытные»,— пример С. М. Семенов, учившийся до войны и пришедший опять в университет после войны. Ясно, что речь идет о каких-то стойких умонастроениях, существовавших и до войны и лишь усилившихся после нее. Любопытно, что студенческая аргумен
тация на этом диспуте в какой-то мере совпадала и с аргументацией декабристов во время их перехода с позиций защиты конституционной монархии к республиканизму. Пестель, показывая на следствии об этом переломном моменте своего политического мировоззрения, говорит: «Я сравнивал величественную славу Рима во дни республики с плачевным ее уделом под управлением императоров». «Свободой Рим возрос — а рабством погублен»,— такой строкой заключил Пушкин в 1815 г. стихотворение «К Лицинию»¹⁵⁰.

Подведем итоги. Идейная атмосфера, в которой жило московское студенчество и в которой вращался в годы ученья Грибоедов, характеризуется значительным движением мысли и связана с передовой идеологией времени. Студенты уже в оппозиции к семье, начальству, официальной науке, даже вступают в споры с московским полицмейстером. Им знакомы произведения Радищева, Новикова, Княжнина, Пнина — тема России властно входит в юношеское сознание. Их тревожат замеченные несправедливости самодержавно-крепостного строя, новый, более справедливый строй — пока что в форме юношеских утопий или общих теоретических рассуждений о республике — становится предметом не только обсуждения, но и первых наивных практических предложений. Они интересуются просветительной философией, зачитываются Вольтером и Руссо, ищут в героях Плутарха образцов для политической деятельности и служения отечеству. Их привлекает пламенная освободительная романтика Шиллера. Они затронуты и религиозным вольномыслием, отказываются от православной обрядности, в результате глубоких переживаний юношеского религиозного кризиса переходят на позиции вольтерьянского деизма, «безверия», по официальной терминологии. Они вдумываются в нормы естественного права и цитатами о том, что «чистейший, истинный разум» должен быть «щитом закона», украшают страницы своего дневника в качестве эпиграфа. Они уже начали составлять «свое мнение» и о политической экономии, и о других науках. Угнетение русских «простолюдимов», о котором студенты слышат на лекциях и которое сами наблюдают в жизни, тревожит их, но мысль о народной революции, о санкюлотах, «скачущих» на длинных улицах Москвы, пугает их воображение. Из смутной коллизии — русский строй несправедлив и отяготителен, но революция народная страшна — рождается ряд каких-то крайне еще неясных предложений о своеобразных путях переделки старого. Конечно, далеко не все студенчество захвачено этими настроениями, речь идет о передовых его группах. Выше были указаны споры по большим вопросам (например, столкновение студенческих мнений о вольтерьянстве), но важно, что несогласные— и те знакомились с самой проблематикой нового
философского и политического мышления, входили в круг новых вопросов, втягивались этим самым в общую идейную жизнь.

Такова была идейная среда, в которой происходило развитие умного, «страстно» учившегося, живого, насмешливого и общительного, не по летам развитого и на редкость наблюдательного студента Грибоедова. Нет сомнений, что и через его сознание прошли перечисленные выше вопросы. Надо признать, что корни того миропонимания, в котором через несколько лет родится замысел «Горя от ума», теперь становятся для нас яснее. Гри- боедовское мировоззрение выросло на той же почве, что и декабризм. Последний еще не возник в изучаемое время, но мы ощущаем себя как бы в его преддверии. Идейная почва для его возникновения уже готовится. В этой живой атмосфере созревания передовой общественной мысли молодой России встречаем мы и создателя Чацкого.

Разразилась «гроза двенадцатого года». Большинство буду- щих декабристов — сверстников Грибоедова, учившихся вместе с ним в пансионе и университете,— оказалось участниками Отечественной войны. Некоторые выбрали себе военное поприще еще до войны, иногда буквально накануне военных событий, другие пошли на войну со школьной скамьи, как только Наполеон вторгся в Россию.

Из перечисленных ранее имен будущих декабристов и их друзей: И. Д. Якушкин, братья П. ii М. Чаадаевы, Ив. Щербатов, Артамон Муравьев, С. Трубецкой, И. Г. Бурцов, А. В. Семенов, П. Н. Семенов, Владимир Раевский, братья Александр и Николай Раевские, И. С. Повало-Швейковский, братья Лев и Василий Перовские, Михаил Муравьев,— все оказались в рядах действующей армии. Никита Муравьев имел особую судьбу: мать не пускала его на военную службу, и он убежал из дома на фронт, захватив с собой карту местности и список наполеоновских маршалов. Подмосковные крестьяне приняли его за шпиона, связали и доставили по начальству. Его вели сажать в «яму», когда он увидел на одной из московских улиц своего гувернера m-r Petra. Они заговорили по-французски,— тогда окружавшая Никиту толпа прихватила заодно и гувернера и повела обоих сажать в «яму». Гувернеру удалось вырваться и рассказать о происшествии матери беглеца; юношу с трудом вызволили из «ямы». История получила широкую огласку, и матери пришлось отпустить сына на фронт. Из остальных ранее упомянутых пансионеров и студентов, учившихся одновременно с Грибоедовым, двое пошли по штатской линии («хромой Тургенев» Николай и С. М. Семенов), а пять будущих декабристов не подошли к военной службе по юному возрасту¹⁵¹.

В ряды армии прямо с университетской скамьи вступил в 1812 г. и Грибоедов.