Юридические исследования - А. С. ГРИБОЕДОВ и ДЕКАБРИСТЫ. М. В. НЕЧКИНА Часть 1 -

ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР Москва —1951

Глава I

Вопрос о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов является прежде всего темой исторического характера. Он входит как органическая часть в состав истории русского общественного движения XIX в., исследование которого было бы неполно без раскрытия этой темы. Вместе с тем вопрос о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов входит в состав другой крупнейшей проблемы — истории русской культуры XIX в. Развитие русской культуры можно понять лишь в тесной связи с историей общественного движения.

Вслед за этим необходимо отметить, что тема «Грибоедов и декабристы» является органической частью научной биографии писателя. Он очень рано — еще на студенческой скамье — завязал личные отношения с будущими декабристами и их друзьями, встречался со многими из них во время своего первого пребывания в Петербурге (1814—1818), общался с некоторыми из них на Востоке (1818—1823), возобновил старые связи и завязал новые во время своего приезда с Востока в Москву и Петербург (1823—1825), был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов (1826), наконец, продолжал общаться с ними и после разгрома восстания. Ясно, что научная биография Грибоедова не может обойти эту тему. С другой стороны, тема эта глубочайшим образом связана и с идейным генезисом комедии «Горе от ума».

Но, несмотря на разностороннюю и бесспорную важность вопроса о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов, тема эта до сих пор не изучена. Научная биография Грибоедова вообще не написана, а исторические корни идей «Горя от ума» почти совершенно не исследованы. Настоятельная необходимость специального изучения темы «Грибоедов $ декабристы» в силу этого очевидна.

Но, несмотря на неисследованность темы о Грибоедове и декабристах, она имеет довольно сложную литературную историю. Не будучи изученной, она тем не менее постоянно возникала в грибоедовской литературе и получала ту или иную общую трактовку. Формулировать исследовательскую задачу настоящей работы возможно, лишь уяснив себе эту литературную историю.

После восстания 14 декабря печатное слово о Грибоедове вообще приумолкло на несколько лет. Обсуждение комедий, столь бурно начатое перед восстанием декабристов, остановилось. Это молчание, может быть, красноречивее иных документов свидетельствовало о внутренней связи пьесы с тем, что произошло на Сенатской площади.

С начала 1830 г. литературные выступления, относящиеся к Грибоедову, становятся чаще. Но ни Ф. Булгарин, опубликовавший в 1830 г. свои воспоминания о Грибоедове, ни В. Ушаков, напечатавший в том же году свой отзыв о «Горе от ума» в связи с первым его представлением ни Н. И. Надеждин, также опубликовавший в 1830 г. свою статью о «Горе от ума» по поводу представления комедии в Москве, ни Н. И. Греч, упомянувший Грибоедова в том же 1830 г. в «Учебной книге русской словесности», ни тот же Булгарин, в следующем, 1831 г. опубликовавший театральную рецензию,— никто из них не обозначил существования этой темы хотя бы намеком. В высшей степени «благонамеренный» Булгарин в своих «Воспоминаниях» (1830) писал: «Происшествия, опечалившие Россию в конце 1825 г., потребовали присутствия его [Грибоедова] в Петербурге. Не знали Грибоедова и узнали его. Благородный образ мыслей, откровенность и чистота всех дел его и помыслов снискали ему милостивое внимание правосудного и великодушного монарха. Грибоедов имел счастье представляться государю императору...»

Неискушенный читатель мог бы подумать, что Грибоедова вызывали с Кавказа специально для того, чтобы он мог представиться государю императору. Между тем дело шло об аресте Грибоедова по делу декабристов. Тем же полным умолчанием отличался и весь последующий хронологический ряд разнообразных выступлений о Грибоедове в печати 1830-х гг. Ни тот же лично знавший Грибоедова В. Ушаков, которого Ксенофонт Полевой называет «неподкупным правдорезом»², писавший о Грибоедове в 1832 г., ни высказавшийся о Грибоедове И. В. Киреевский (1832), ни автор «Руководства к познанию истории русской литературы» Василий Плаксин (1833),
ни анонимный автор рецензии в «Московском телеграфе» (1833), ни В. Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834), ни И. О. Сенковский (1834), ни А. С. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» (1836), ни П. А. Вяземский в статье о Фонвизине (1837), где подробно говорилось и о Грибоедове, ни Энциклопедический лексикон Плюшара (1838), поместивший о Грибоедове особую статью, ни Ксенофонт Полевой, предпославший изданию «Горя от ума» содержательное предисловие-воспоминание «О жизни и сочинениях Грибоедова» (1839),— никто не мог упомянуть об этой теме. Ее окружало молчание. Энциклопедический словарь Плюшара, например, писал: «В 1826 г. он [Грибоедов] получил чин надворного советника». Это вообще все, что сказано в словаре о 1826 годе в жизни Грибоедова, когда он был арестован по делу декабристов.

Однако нет никаких сомнений, что в подавляющем большинстве случаев все авторы, перечисленные выше, не только были прекрасно осведомлены о самом факте близких и многочисленных знакомств Грибоедова с декабристами и о его аресте по их делу, но знали биографическую цену этого факта и имели какое-то свое суждение о нем. Лица, хорошо знавшие Грибоедова лично и говорившие о нем в печати,— и Пушкин, и Вяземский, и Ксенофонт Полевой, и Ушаков, и Денис Давыдов, а также Греч и Булгарин,— располагали, конечно, такихми сведениями о связях Грибоедова с декабристами, которыми не обладаем мы. Таким образом, отсутствие темы в литературе своеобразно: парадоксальным образом — о ней не говорили не потому, что не знали о ней, а именно в силу того, что о ней знали.

Той же особенностью отличалась литература о Грибоедове в 1840-х гг. Она открылась известной статьей В. Г. Белинского, резко отрицательно судившего о комедии со своих тогдашних философских позиций «примирения с действительностью». В 1841 г. отрекшийся от своего насильственного «примирения с действительностью» Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» отказался от своих ошибок и дал другую оценку «Горю от ума». В 1847 г. на комедии Грибоедова остановился Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и резко осудил Чацкого, который «смешон», «нестерпим» и «не дает в себе образца обществу». В том же 1847 г. в учебном пособии «Очерк русской поэзии» А. Милюков посвятил целый отдел Пушкину и Грибоедову. Но никто из перечисленных авторов не сделал даже намека на интересующую нас тему ³.

В пятидесятые годы друг Грибоедова С. Н. Бегичев, знавший о ней более, чем кто-либо другой, и некогда сам декабрист, член Союза Благоденствия, взялся за перо и написал свои воспоминания, но сам так и не опубликовал их. Он мог
более чем кто-либо рассказать о Грибоедове и декабристах. Но и в этой рукописи мы не прочтем ничего ни о знакомствах Грибоедова с членами тайного общества, ни даже об аресте Грибоедова, хотя после декабрьских событий 1825 г. прошло уже около тридцати лет: «...в начале 1826 года отправлен он был генералом Ермоловым по делам службы в Петербург»,— глухо писал Бегичев.

В 1855 г. Н. Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» также не смог остановиться на этой запретной теме.

Молчание было нарушено лишь в 1856 г. Существенно изменилась историческая ситуация. Умер Николай I, на престол вступил Александр II. В числе «милостей», связанных с коронацией, манифест 26 августа 1856 г. объявлял амнистию декабристам: им дозволялось возвратиться с семействами из мест ссылки и жить, где пожелают, в пределах империи, за исключением обеих столиц. Этим самым в какой-то мере как бы снимался и литературный запрет с декабрьских событий 1825 г.: хотя прямого разрешения обсуждать эти вопросы и не было дано, некоторые вольности в этом отношении уже можно было допустить ⁴.

В ноябре 1855 г. восемнадцатилетний гвардейский офицер, страстный любитель русской старины, приехал на побывку к родителям в бывшее смоленское имение Грибоедовых Хмелиту, где отец его служил управляющим. Еще на школьной скамье Михаил Иванович Семевский, в 1855 г. прапорщик лейб-гвардии Павловского полка, в котором служил когда-то декабрист Оболенский,— работал над историей русской комедии. Он осмотрел старый помещичий дом, рылся в фамильных бумагах и собрал интересный материал об истории семейства Грибоедовых. В Москве, куда были стянуты по случаю предстоявшей коронации гвардейские части, молодой офицер познакомился через профессора А. Д. Галахова с молодой редакцией «Москвитянина» и Аполлоном Григорьевым, главой редакции. В октябре 1856 г. в «Москвитянине» появилась первая печатная работа Мих. Семевского: «Несколько слов о фамилии Грибоедовых». Публикация эта в основном была посвящена предкам Грибоедова, воспроизводила старые фамильные бумаги, упоминала даже о фамильных портретах в зале старого грибоедовского дома. Но в конце публикации, в очень слабой связи с основным документальным комплексом, было помещено редакционное приложение,— в его составе было «Письмо А. С. Грибоедова к какому-то несчастному родственнику», почерпнутое из архива
здравствовавшего тогда М. П. Погодина. Несмотря на нарочито туманное заглавие, читателю не стоило большого труда разобрать, что «несчастный родственник» — это какой-то сосланный в Сибирь декабрист: «Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году... Кто тебя завлек в эту гибель?.. Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги»,— писал Грибоедов. Это было письмо Грибоедова к декабристу А. И. Одоевскому. Комментариев не было никаких,— разве заглавие само по себе было комментарием. Так проник в печать первый документ, относившийся к теме «Грибоедов и декабристы». Молчание было нарушено, как видим, в очень скромной форме. В 1858 г. Евграф Серчев- ский еще раз напомнил о теме, перепечатав в своем сборнике «Грибоедов и его сочинения» документ М. Семевского, но уже без всякой конспирации, под заглавием «Письмо А. С. Грибоедова к князю А. И. Одоевскому». Однако о том, что Одоевский— декабрист, упомянуто не было⁵.

В следующем же 1859 г., когда все было охвачено напряженным общественным движением, родственник Грибоедова Дмитрий Александрович Смирнов, передовой человек шестидесятых годов, усердный собиратель документов о писателе и восторженный его почитатель, опубликовал в «Русском слове» драгоценный грибоедовский документ — «Черновую тетрадь Грибоедова», забытую последним у С. Н. Бегичева при проезде полномочным министром в Персию в 1828 г. В составе «тетради» находилось стихотворение Грибоедова к «А. О.». Сопроводительный комментарий пояснял, что владелец тетради С. Н. Бегичев, ближайший друг Грибоедова, будто бы очень долго не мог вспомнить, кто именно из друзей писателя носил такие инициалы, и, наконец, вспомнил: речь шла опять-таки об Александре Одоевском. Глухие упоминания о нем в тексте Грибоедова сопровождались прямыми указаниями комхментатора, что Одоевский «погиб (sic!) вследствие несчастных происшествий 14 декабря 1825 г.». Об отношении же самого Грибоедова к декабристу свидетельствовали взволнованные заключительные строки стихотворения:

О, мой Творец! Едва расцветший век

Ужели ты безжалостно пресек!

Допустишь ли, чтобы его могила

Живого от любви моей сокрыла?!

Смирнов жалел, что Грибоедов не делал на своих бумагах хронологических помет, подобно Пушкину,— это дало бы возможность судить о внутреннем процессе развития писателя «и о том, что писатель соприкасался с общею сферою идей и наклонностей своего времени и общества, принадлежал этой сфере, одним

словом, был, как говорится, «сын своего времени». Декабристы и тут прямо не назывались, но намек был чрезвычайно прозрачен⁶.

В 1860 г. М. И. Семевский выступил с новой, уже гораздо более значительной, публикацией: он напечатал в «Отечественных записках» воспоминание декабриста А. А. Бестужева под названиехм «Знакомство А. А. Бестужева с А. С. Грибоедовым». По понятным причинам публикуемый текст осторожно обходил запретную тему: Бестужев писал свои воспоминания тогда, когда сам был ссыльным и поднадзорным. Рассказав первоначальную историю знакомства, приведя ряд интереснейших разговоров на литературные темы, декабрист рассказывает, как укрепилось это знакомство после чтения «Горя от ума»: «Я только сжал ему руку, и он отвечал мне тем же. С этих пор мы были уже нечужды друг другу...» — далее следует выразительное многоточие. Публикатор М. И. Семевский дал в этом месте лаконическую ссылку: «Пропуск в подлиннике». К сожалению, пропущенного текста мы не знаем до сих пор. Но тема «Грибоедов и декабристы» получила, таким образом, существенно новый поворот: речь шла уже не только о «несчастном родственнике», А. И. Одоевском, а о свободно установившейся дружбе двух писателей, из которых один был декабристом, деятельным участником восстания на Сенатской площади⁷.

В том же 1860 г. Денис Давыдов в неоконченной статье «Воспоминания о 1826 годе» глухо упомянул, что Ермолов оказал Грибоедову какую-то такую услугу, которую тот был бы «вправе ожидать лишь от родного отца. Он спас его от последствий одного весьма важного дела, которые могли быть для Грибоедова крайне неприятны». Только хорошо осведомленные люди могли догадаться, что Давыдов пишет об аресте Грибоедова и о предоставленной Грибоедову Ермоловым возможности уничтожить свои бумаги. Неискушенный же читатель, конечно, не мог понять ничего.

Через два года тема получила дальнейшее развитие. Аполлон Григорьев выступил в 1862 г. в журнале «Время» с посвященной «Горю от ухма» статьей под названием «По поводу нового издания старой вещи». Ему случалось уже ранее высказываться о Грибоедове, года за три до этого, в работе «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859). В статье 1859 г. Аполлон Григорьев высказал положение, что Чацкий «есть единственное героическое лицо нашей литературы». Эту же интересную и глубокую мысль развивал он в статье 1862 г., частично перенеся в нее точный текст предыдущей статьи. «Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut’Horo условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего

Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого... Вот я перехожу теперь ко второму своему положению, к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, т. е. в практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. «Бог помощь вам, друзья мои!» писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий — прежде всего честная и деятельная натура, притом еще натура борца, т. е. натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедывать Фамусовым, Молчалиным и иным...» («Время», 1862, август, стр. 43).

Декабристы в тексте Аполлона Григорьева не названы прямо, однако пушкинская цитата безошибочно ведет к ним и объединяет судьбу Чацкого с их судьбою. Чацкий не победил в комедии, декабристы не победили на Сенатской площади, но «энергия падших борцов» и в том и в другом случае заслуживает горячего сочувствия.

Между тем за рубежом, в обстановке бесцензурной печати, где звучало свободное русское слово, та же мысль вызревала в гораздо более отчетливой форме. А. И. Герцен самым ярким и ясным образом формулировал тезис о связи Чацкого и декабристов. К своей формулировке он подходил постепенно,— интересно проследить, как она у него созревала. С детства увлеченный событиями 14 декабря, поклявшийся в 14-летием возрасте отомстить за казненных, Герцен явился и первым публикатором декабристских документов и одним из первых авторов, противопоставивших революционную концепцию декабризма «Донесению Следственной комиссии» и книге барона Корфа. Герцен знал и любил с детства «Горе от ума», ознакомившись с ним, вероятно, еще в рукописи; по собственному признанию, он помнил появление первых сцен «Горя от ума», а за «первыми сценами», вероятно, последовало знакомство и со всем произведением. Герцен много раз цитирует комедию, берет ее строки в качестве эпиграфов, применяет к своей жизни ее афоризмы.

В 1840 г. в «Записках одного молодого человека» Герцен дает общую характеристику впечатления, произведенного «Горем от ума»: оно «наделало больше шума в Москве, нежели все книги, писанные по-русски,— от путешествия Коробейникова ко святым местам до „Плодов чувствований" князя Шаликова». В 1843 г. Герцен упоминает о «Горе от ума» как об одной из редких пьес, нужных сразу всем слоям общества, всей публике («Разом для всей публики у нас пьес не дается, за исключением разве „Горя от ума“ и „Ревизора"»). В 1851 г., уже за границей, он начинает глубоко вдумываться в смысл образа Чацкого, приходя к выводу, что это — «старший брат Онегина, а Лермонтов — его младший брат» («О развитии революционных идей в России»),— параллели, которые потом столь усердно развивали позднейшие литературоведы. Тут же бросает он яркое и широкое наблюдение: «Первые главы „Онегина" сильно напоминают язвительный, но сердечный комизм Грибоедова». В том же- произведении «О развитии революционных идей в России» Герцен с глубоким чувством скорби помещает имя Грибоедова в известный мартиролог русской литературы («Грибоедов зарезан в Тегеране»). В 1854 г. Герцен переходит к сосредоточенному раздумью над вопросом об исторических корнях Чацкого, над тем, какая же именно действительность его породила. Сначала в повести «Долг прежде всего» Герцен выдвигает обобщение: «...та же жизнь, которая образовала поколение Онегиных, Чацких и нас всех». Включив себя в это поколение (а параллели с собою и Чацким бывали у него и раньше), Герцен воспроизводит затем (в IV части «Былого и Дум», около 1855 г.} живую картину Москвы 1820-х гг., «...где до нас декабристы давали тон; где смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в: опале». Тут впервые в герценовском тексте Грибоедов стал рядом с декабристами,— но пока именно на этой основе еще не возникало обобщения.

Эпоха революционной ситуации 1859—1861 гг. всколыхнула общественное сознание Герцена. Именно в шестидесятые годы, когда уяснились для него многие кардинальные вопросы общественной жизни, революционной тактики и борьбы, созрела и мысль о прямой связи героя Грибоедова с декабристами: «Я помню появление первых песен „Онегина" и первых сцен „Горя от ума"... Я помню, как перерывая смех Грибоедова, ударял, словно колокол на первой неделе поста, серьезный стих Рылеева и звал на бой и гибель, как зовут на пир... И вся эта передовая фаланга, несшаяся вперед, одним декабрьским днем сорвалась в пропасть и за глухим раскатом исчезла...» («Письма к будущему другу», 1864). В том же 1864 г. в работе «Новая фаза русской литературы» мысль Герцена созрела окончательно.

<<У автора [Грибоедова] есть задняя мысль, и герой комедии представляет лишь воплощение этой задней мысли. Фигура Чацкого, меланхолическая, ушедшая в свою иронию, трепещущая от негодования и полная мечтательных идеалов, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне возмущения на Исаакиевской площади: это — декабрист, это— человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере, на горизонте, обетованную землю... которой он не увидит. Его выслушивают среди молчания, так как то общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего, за буйного сумасшедшего, и за его спиной насмехается над ним». Далее мы читаем, что после 1825 г. «тревога, отчаяние и мучительный скептицизм овладели разбитой душой. Энтузиаст Чацкий (герой комедии Грибоедова) — декабрист в глубине души — уступает место Онегину...»

Наконец, в 1868 г. в статье «Еще раз Базаров» Герцен, уже почти на пороге смерти, опять вернулся к этой мысли и еще резче выразил ее. «Если в литературе сколько-нибудь отразился слабо, по с родственными чертами, тип декабриста — это в Чацком. В его озлобленной желчевой мысли, в его молодом негодовании слышится здоровый порыв к делу, он чувствует, чем недоволен, он головой бьет в каменную стену общественных предрассудков и пробует, крепки ли казенные решетки. Чацкий шел прямой дорогой на каторжную работу, и если он уцелел 14 декабря, то наверно не сделался ни страдательно тоскующим, ни гордо презирающим лицом. Он скорее бросился бы в какую- нибудь негодующую крайность, как Чаадаев, сделался бы католиком, ненавистником славян или славянофилом, но не оставил бы ни в каком случае своей пропаганды, которой не оставлял ни в гостиной Фамусова, ни в его сенях, и не успокоился бы на мысли, что «его час не настал». У него была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломиться. Это — то брожение, в силу которого невозможен застой в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне ее»⁸.

В 1863 г., в Лондоне, в типографии кн. Петра Долгорукова, были опубликованы «Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурою непропущэнные», где расшифровывался неясный намек «Воспоминаний о 1826 годе» Дениса Давыдова об аресте Грибоедова. В зарубежном издании говорилось вполне отчетливо о царском приказе арестовать Грибоедова и о том, как Ермолов предупредил Грибоедова об аресте⁹.

Таким образом, тема «Грибоедов и декабристы» в эпоху шестидесятых годов обозначалась в литературе с довольно большой отчетливостью и в разнообразном составе. Ее вызвала к жизни, в сущности говоря, революционная ситуация конца
пятидесятых — начала шестидесятых годов. Правда, тема существовала лишь в коротких высказываниях, почти афоризмах, в маленьких цитатах, небольших документах,— но все же в ней уже бился исторический пульс, более всего в силу работы Герцена.

Тенденция исторического объяснения очевидна в постановке вопроса о Грибоедове Д. И. Писаревым в его работе «Пушкин и Белинский» (1865). «Грибоедов в своем анализе русской жизни дошел до той крайней границы, дальше которой поэт не может идти, не переставая быть поэтом и не превращаясь в ученого исследователя...». «Чтобы [художнику] нарисовать историческую картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, замечательным мыслителем; надо из окружающей вас пестроты лиц, мыслей,, слов, радостей, огорчений, глупостей и подлостей выбрать именно то, что сосредоточивает в себе весь смысл данной эпохи, что накладывает свою печать на всю массу второстепенных явлений, что втискивает в свои рамки и видоизменяет своим влиянием все остальные отрасли частной и общественной жизни. Такую громадную задачу выполнил для России 1820-х годов Грибоедов». Эта плодотворная и глубокая постановка вопроса была как бы заявкой на ученое исследование, но его в те годы, конечно, не мог бы выполнить ни Писарев и никто другой,— помешали бы и цензурные условия, и невозможность проникнуть в архивы ¹⁰.

Однако 1868 г. приносит оригинальную, хотя чрезвычайно небольшую по объему, попытку именно исторического освещения интересующей нас темы. Она принадлежит упоминавшемуся выше профессору А. Галахову.

В «Истории русской словесности» Галахов, указав на то, что задачей Грибоедова в «Горе от ума» было «выставить противоположности двух последовательных времен», задает вопрос о том, каким образом «выработалась личность Чацкого». Далее следует обширный исторический экскурс, со ссылками на первоисточники. Галахов следит за развитием идеи освобождения крестьян в эпоху Александра I, характеризует историю преобразовательных планов царя, переходит далее к войне 1812 г. и заграничным походам, замечая: «Отсюда вынесли они (по контексту —«образованные русские люди» и «особенно литераторы», читай: «декабристы».— Ж. Н.) понятие о новых учреждениях». У этих вернувшихся из-за границы образованных людей «политика заняла первое место в их беседах». Далее Галахов констатирует развитие либерального духа: ^Направление, сложившееся под союзным действием указанных влияний, получило название либерального, а лица, его усвоившие, отличались именем либералов или, по-тогдашнему, либералистов. В образе мыслей этих лиц, иначе в либеральных идеях, выражался дух
времени». Вместо слова «декабристы» Галахов употребляет выражение «этот небольшой общественнглй круг» и, связывая с ним Чацкого, не скрывает своего положительного отношения к декабристам и к их представителю в комедии ^п.

Постановка вопроса у Галахова интересна не относительной смелостью, тут он не идет особенно далеко: трактовка истоков самого декабризма у него чисто либеральная, аналогичная позднейшей трактовке А. Н. Пыпина; генезис декабризма он видит в реформаторских увлечениях правительства Александра I. Но самая постановка вопроса об анализе типа литературного героя делается исторической.

Историю нашей темы для шестидесятых годов можно закончить упоминанием о документальной, публикации: письмо Грибоедова к А. А. Жандру и В. С. Миклашевич с двойной датой

17 сентября — 3 декабря 1828 г., ранее опубликованное в выдержках Булгариным (1830), появилось в 1868 г. в печати полностью; Грибоедов писал тут о сосланном декабристе А. Одоевском и о своем страстном желании добиться помощи фельдмаршала И. Ф. Паскевича для облегчения участи сосланного декабриста ¹².

В ноябре 1871 г. «Горе от ума» шло в бенефис артиста Монахова. Откликом на это представление явилась знаменитая статья И. А. Гончарова «Мильон терзаний» в мартовской книжке «Вестника Европы» за 1872 г., скромно и осторожно подписанная инициалами «И. Г.» (в оглавлении — «И. А. Г.»). Тут нигде не употребляется термин «декабристы»,— цензура хотя и действовала уже по новым правилам, но вынуждала к осторожности. Гончаров по природе своей был очень осторожен, да к тому же сам имел к этому времени опыт цензора. Изучение «Горя от ума» именно как комедии, уяснение ее условного сценического движения полностью «реабилитировало» драматургическую сторону пьесы, которую враги уже давно упрекали в отсутствии сценического действия. Раскрытие этой стороны было первой темой Гончарова. Поскольку основная интрига пьесы развивается между Чацким и Софьей, Гончаров далее переходил к характеристике Софьи, реабилитировал героиню, а затем сосредоточил изложение на характеристике главного героя — Чацкого. Тут он впервые в литературе отчетливо, убедительно и талантливо развил тему о Чацком-новаторе. Тему эту невозможно было раскрыть без исторического подхода, и Гончаров глубоко проникнут именно исторической идеей: «Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала
вперед и поражала их современным оружием». Картина, нарисованная Грибоедовым, «без сомнения громадна... В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы». Чацкий «начинает новый век», Чацкий «неизбежен при каждой смене одного века другим». Не называя декабристов, Гончаров далее сопоставляет Чацкого, как новатора, с Герценом и с Белинским, и любой хоть несколько подготовленный читатель мог легко сам восстановить опущенный этап предшествующего общественного движения и досказать неназванные имена. Сразу становилось понятно, что проникновенный автор разбора великой пьесы очень хорошо знает цену и той группы людей, и тех событий, которых он не захотел назвать прямо. Как опытный цензор, Гончаров хорошо знал приемы подцензурной речи и дал прозрачную характеристику того последующего процесса, в начале которого стоял Чацкий. «На чьей стороне победа?»— спрашивал Гончаров: «Комедия дает Чацкому только „хмильон терзаний" и оставляет, повидимому, в том же положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы. Теперь нам известны эти последствия. Они обнаружились с появлением комедии еще в рукописи в свет и, как эпидемия, охватили всю Россию». Какие же последствия имеет в виду Гончаров, о какой эпидемии он говорит? Имена Герцена и Белинского — Чацких более позднего времени — говорят за себя. Гончаров явно говорит о декабристах, о революционном общественном движении двадцатых годов: «Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий,— в один день, в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России». Какой же это бой, завязавшись сначала в мирном фамусовском доме, вышел потом на столичный и даже общерусский простор, да еще вспыхнул в то время, когда комедия только что появилась и ходила «еще в рукописи»? Догадаться нетрудно. «Провозвестники новой эры или фанатики, или просто вестовщики — все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются — и по естественному ходу общественного развития должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.. .»¹³

Читатель той поры уже мог, после знакомства с этой статьей, раскрыть и монографию, характеризовавшую именно опущенный Гончаровым этап «естественного хода общественного развития»: за год перед этим в свет вышло первое издание книги А. Н. Пыпина «Общественное движение в России при Александре I». Это была, в сущности, первая монография, посвященная декабристам, и имя Грибоедова упоминалось в ней несколько раз,— и как члена хмасонской ложи, куда входили Пестель и
другие декабристы, и как сотрудника декабристского журнала «Полярная звезда». Тут говорилось и о «Горе от ума», как о произведении «потаенной литературы», и об общественно- политическом значении комедии, и о дружбе писателя с А. Одоевским. «За либералов отвечал Грибоедов, нарисовав, с одной стороны, Чацкого, и с другой — Фамусова с его приятелем полковником Скалозубом»,— писал А. Н. Пыпин. В свете таких пособий, возбуждавших большой интерес и по теме своей, и как литературная новинка, у читателя не могло оставаться сомнений: Гончаров подразумевал тему о Грибоедове и декабристах, когда сплел столь понятную сетьнамекови сопоставлений в своем знаменитом этюде: он просто не захотел говорить о ней в силу цензурных условий.

Шестидесятые годы подготовили теме дорогу, провели ее через запретный порог в область печатного слова, поставили ее перед научным сознанием. Она перестала быть внелитератур- ной, скрываемой темой. Замечательно, что в работе по введению темы в литературный оборот приняли участие самые разнообразные общественные течения: тут — пусть даже самым косвенным образом — замешан и старый историк М. П. Погодин,— это он сохранил в своем архиве письмо Грибоедова к Одоевскому и дал возможность опубликовать его,— и глава молодой редакции «Москвитянина» Аполлон Григорьев вместе со страстным поклонником А. Н. Островского юным М. И. Семевским, и мирный западник А. Галахов, и революционер А. И. Герцен,— да еще в самый революционный период своей деятельности. Каждый из них давал пониманию темы «Грибоедов и декабристы» свое индивидуальное толкование, но замечательно то, что нужду в этой теме ощутили все, лишь только захотели поглубже вникнуть и в биографию писателя, и в смысл его произведения.

В следующем же году после публикации работы И. А. Гончарова тема «Грибоедов и декабристы» была подновлена воспоминаниями И. П. Липранди («Замечания на „Воспоминания" Ф. Ф. Вигеля»), опубликованными Обществом истории и древностей российских (1873). В том же году своеобразная работа М. В. Авдеева «Наше общество в героях и героинях литературы за пятьдесят лет», посвящая целую главу Чацкому, называла его «первым пропагандистом» (вспомним, какое значение вкладывалось в это понятие народническим движением семидесятых годов) и довольно прозрачно намекала на возможную связь Чацкого с тайным обществом: «Вы не отчаиваетесь за него... вы предчувствуете, что если он и не найдет местечка, „где оскорб- леннохму есть сердцу (sic!) уголок", то будет искать его не в любви только какой-нибудь новой Софьи Павловны, а в чем-нибудь поглубже: что он может быть будет членом общества всемирного

2 В 1874 г. в «Русской старине» появилась работа Т. А. Сос- новского «Александр Сергеевич Грибоедов». Гвоздем статьи была публикация неизвестных ранее булгаринских материалов, но именно они и ставили интересующий нас вопрос: в статье Сосновского публиковались записочки Грибоедова к Булгарину из-под ареста, где были сведения о ходе следствия, сообщения о времяпрепровождении под арестом и о надеждах на скорое освобождение, намеки на принимаемые меры. В работе Сосновского любопытно наличие известной систематизации сведений о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов. Он не забывает упомянуть и о членах ранних декабристских организаций, в кругу которых вращался Грибоедов в первый петербургский период, указывает на знакомство Грибоедова с Кюхельбекером, уделяет немало внимания близости Грибоедова с Одоевским. Сосновский прямо говорит о событиях 14 декабря как о причине ареста Грибоедова, упоминает и о сожжении бумаг перед арестом. Но сведения эти были вкраплены то там, то тут, и исследовательских задач перед автором не стояло ¹⁵.

В том же 1874 г. вышла другая общая работа о Грибоедове, которой, как и этюду Гончарова, суждено было оказать немалое влияние на последующую литературу. «Русский архив» опубликовал «Очерк первоначальной истории „Горя от ума“» Алексея Веселовского (не смешивать с Александром Веселовским). Работа эта расширяла и круг использованных первоисточников: в числе последних находились неопубликованные бумаги родственника Грибоедова, Д. А. Смирнова, которые позже были переданы вдовой собирателя Обществу любителей российской словесности и затем кем-то похищены (они так и не дошли до нас). Статья А. Веселовского замечательна глубокой и плодотворной постановкой вопроса и отмечена продуманным историзмом. «Мы здесь стоим на почве исторической и должны вникнуть во внутреннее значение Чацкого, этого лучшего выразителя надежд и стремлений либерализма двадцатых годов». Автор прямо говорит о возникновении Союза Благоденствия, высказывает, хотя и не вполне ясно, мысль, что Грибоедов мог быть причастен к тайной организации. Работа Веселовского не носила чисто научного характера и не опиралась на разработанный аппарат доказательств,— она написана в несколько интуитивном плане, подчас даже импрессионистична, в ней немало отдельных фактических ошибок («менторство» Одоевского над Грибоедовым, престарелый возраст воспитателя Грибоедова Иона, неправильная и бездоказательная датировка
пьесы «Студент», наброска «1812 год» и многое другое). Однако интересен трезвый научный реализм концепции. Правда, как и во всех предыдущих случаях, это была отнюдь не специальная исследовательская работа на интересующую нас тему,— это были только общие высказывания, рассыпанные в биографическом материале ¹⁶.

В семидесятых годах М. Е. Салтыков-Щедрин опубликовал «В среде умеренности и аккуратности», где вывел в числе действующих лиц грибоедовские персонажи — Чацкого, Молчалива, Софью Павловну и др. Общая трактовка образа осталась по-салтыковски сатирической, но Салтыкову все же пришлось провести — теперь уже «своего» — героя через какую-то «историю», в результате которой Чацкий полтора года сидел в тюрьме («В узах года с полтора высидел»). И позже «старинное московское вольнодумство в нем отрыгалось».

Внутренняя художественная сила грибоедовского образа, его внутренние потенции были таковы, что, развив биографию Чацкого чуть ли не до 70-летнего возраста, Салтыков все же не смог закончить его жизнь иначе, как тем же уходом туда, «где оскорбленному есть чувству уголок». Чацкий все-таки до конца не смог покориться правительственному режиму. Желчно поданная мысль о безвыходности борьбы Чацкого характерна для автора нового образа. Непрактичность Чацкого, его неумение бороться и неприспособленность к жизни сказываются и в конечном событии: Чацкий умер, и, умирая, все твердил, как подлинный «филантроп»:

Будь, человек, благороден!

Будь сострадателен, добр!¹⁷

1870-е гг. были временем значительного оживления интереса к декабристам и отмечены рядом посвященных им публикаций (так, в 1871—1872 гг. появляются и «Русские женщины» Некрасова); это содействовало и интересу к теме о Грибоедове и декабристах. В 1874 г. было опубликовано в «Русской старине» письмо Грибоедова к В. Кюхельбекеру; в 1875 г. в публикации Ю. В. Косовой и М. В. Кюхельбекер в том же журнале приводились новые документы: тут были и прямые упоминания о восстании 14 декабря, и письмо к Кюхельбекеру друга Грибоедова Бегичева, относящееся к времени до восстания. Начал выходить «Дневник Кюхельбекера» (публикация длилась с 1875 по 1891 г.), где было немало упоминаний о Грибоедове. В том же 1875 г. были опубликованы в «Русском архиве» воспоминания Н. В. Шимановского об аресте Грибоедова ¹⁸.

Публикации 1870-х гг. закончились вышедшей в 1879 г. по- Пулярной статьей О. Ф. Миллера «А. С. Грибоедов. Жизнь и
переписка» (в «Неделе»), которая также не обошла моментов связи писателя с декабристами, а опубликованные в том же году в «Древней и Новой России» «Воспоминания о Грибоедове» декабриста Д. И. Завалишина ввели в оборот драгоценные свидетельства о политических настроениях писателя и использовании декабристами «Горя от ума» для целей своей агитации¹⁹.

Итак, 1870-е годы популяризировали тему «Грибоедов и декабристы». Но в научном отношении она оставалась совершенно не разработанной и не обособилась в качестве вопроса специального исследования. Она жила в отдельных фразах, редко — в отдельных абзацах популярных работ,— и только.

Кончился разночинский период революционного движения, ушли в прошлое две русские революционные ситуации, так и не перешедшие в революцию (1859—1861 и 1879—1881 гг.)²⁰. Разночинская революционность исчерпывала себя, новая — пролетарская, еще только нарождалась. Правление Александра III, — эпоха контрреформ — подавило уже вызревавшую потребность в научной разработке темы. Более того, реакцию обеспокоило и то обстоятельство, что тема обжилась в популярной литературе, что Чацкого как-то привыкли связывать с разгромленным царской картечью движением на Сенатской площади и внутренне одобрять эту связь. Реакция занялась новым осознанием темы. Начало этому положила публикация в 1883 г. заметок из записной книжки Ф. М. Достоевского. Рассуждения о Чацком находились в конце публикации. Развив страстное опровержение тезиса о том, что поступать по убеждению — нравственно, записав мысль о Великом инквизиторе и Карамазовых, Достоевский переходил к Грибоедову и Чацкому. Он признавал, что комедия Грибоедова гениальна, «но сбивчива»,— добавлял он,— и громил идеологию комедии со страстной прямотой. Он ничего не фальсифицировал, не затушевывал фактов, более того, для него была несомненной связь пьесы с революционным движением ее времени, и даже прямой тезис, что Чацкий — декабрист, принимался им. Но вот это-то и подлежало осуждению! Чацкий — московский барин и далек от народа, он якобы в недавнем прошлом раболепствовал перед Европой. Если Салтыков попросту препроводил Чацкого в тюрьму, то Достоевский дорисовал его жизнь иначе — Чацкий бежит за границу:

«Пойду искать по свету... Т. е. где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у Московских хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как Московские его отвергли, то,
значит, „свет" означает Европу. За границу хочет бежать». «Если у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержнее и рассудительнее». «Чацкий — декабрист. Вся идея его — в отрицании прежнего, недавнего, наивного поклонничества! Европы все нюхнули, и новые манеры понравились. Именно только манеры, потому что сущность поклонничества и раболепия и в Европе та же»²¹.

Через семь лет были впервые опубликованы подготовительные материалы к роману Достоевского «Бесы», в которых читатели могли прочесть еще более гневные филиппики против Чацкого, произносимые Шатовым. «Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно кроме этой жизни в России и нет ничего. Народ . русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем больше он передовой»²².

Но, разумеется, страстная прямота Достоевского никак не устраивала реакцию. Перед нею уже вставали сложные задачи: поставить плотины против пролетарского движения, приостановить росший поток демократических радикальных настроений. Прямое утверждение «Чацкий — декабрист», хотя бы и сопровожденное любыми проклятиями, могло лишь способствовать росту симпатий к герою Грибоедова.

Новое реакционное понимание героя было разработано А. С. Сувориным. Чацкого надо было подать как «нашего» для реакционеров, сделать его «своим», и, не отказываясь от такого богатства, как «Горе от ума», сделать последнее орудием своей пропаганды. Эту задачу «выполнил» в 1886 г. Суворин в статье «„Горе от ума" и его критики», предпосланной суворинскому изданию комедии. Полная восторженных восхвалений Чацкого и вообще «Горя от ума», статья Суворина была резко заострена против отзыва о комедии В. Г. Белинского в 1840 г. В запоздалую полемику с Белинским Суворин вкладывал основную, центральную идею — вот, мол, революционер Белинский отверг великое произведение, а мы, сторонники противоположного лагеря, с восторгом принимаем его. В полемике против Чацкого «совсем не критико-литературные цели руководили Белинским, а цели политической пропаганды против слишком русских идей». В этом — существо дела. Однако вся «постановка вопроса» была основана на прямой фальсификации фактов: Белинский в 1840 г. был в периоде своего «примирения с действительностью» и на революционных позициях не стоял. Когда туман рассеялся и Белинский «прозрел», он занял иную позицию в отношении к комедии и выявил ее высокое значение ²³.

Суворин поставил своей целью разъединить Чацкого и «либералов», «людей двадцатых годов». Чацкий — вовсе не декабрист, он, наоборот, антагонист дзкабристов, он «истинно русский человек», предшественник славянофилов. Своим монологом о французике из Бордо Чацкий «бпл чистый либерализм и бил беспощадно, бил со сцены, прямо перед толпой». По мнению Суворина, не Чацкий объявил войну старому обществу, а оно первое напало на него,— он только защищался. Суворин постоянно оперирует термином «декабристы» («Ведь действие комедии происходит во время декабристов... о перевороте шептались взаперти»). Суворин вступает в резкую полемику с работой Алексея Веселовского, упрекая последнего в «партийности». Чацкий отнюдь не либерал,— доводов за это у Суворина в общем три: 1) защита Чацким старой русской одежды и выходка против европейского платья; 2) насмешки Чацкого над «секретнейшим союзом» Загорецкого и реплика против тайного общества; 3) отрицание Белинским революционности Чацкого. Подкрасив Чацкого под человека своего лагеря, Суворин восторженно превозносил его и клялся его именем²⁴.

Исходная «ошибка» Суворина была немедленно разоблачена А. Н. Пыпиным ²⁵. В том же 1886 г. в майской книжке «Вестника Европы» Пыпин опубликовал статью «Поход против Белинского, предпринятый под флагом „Горя от ума^а». Через четыре года Пыпин возобновил полемику в статье «Исторические заметки о Грибоедове» («Вестник Европы», 1890, I), а позже полемику с Сувориным поддержал и редактор Собрания сочинений Белинского С. А. Венгеров. Центром полемики был, однако, не Грибоедов, а Белинский. Что же касается именно Грибоедова и его связи с тайным обществом, то Пыпин, хорошо знавший фактическую сторону вопроса, совершенно правильно указывал на то, что защита всего русского, национального,— вплоть до увлечения славянской стариной, вплоть до симпатий к великому Новгороду и проч.,— все это было характерно именно для декабристов.

Несмотря на авторитетное выступление Пыпина, ложное мнение Суворина получило широкое и шумное признание в реакционных кругах. Профессора попросту игнорировали, а статью Суворина реакционная пресса превознесла как «талантливую», «оригинальную», «свежую», поставила рядом с «Мильо- ном терзаний» Гончарова.

Конечно, в этой шумной обстановке спокойное научное исследование темы было совершенно исключено, но публикация документов продолжалась: в 1886 г. появились «Записки о моей жизни» Н. Греча (кстати говоря, в издании того же Суворина); они включали обстоятельный рассказ о прямом участии Кюхельбекера в восстании 14 декабря. Напомнил об отношении
декабристов к «Горю от ума» и декабрист А. С. Гангеблов в своих воспоминаниях (1886). Кратко упомянул о близости Грибоедова с декабристами и об его аресте С. В. Максимов, передавший в своем «Печорском князе» разговор о Грибоедове с князем Е. О. Палавандовым. К этим материалам примыкали воспоминания Е. Соковниной о Д. Н. Бегичеве, напечатанные в «Историческом вестнике» за 1889 г., и письма Грибоедова к А. Бестужеву и В. Кюхельбекеру, опубликованные в том же году в «Русской старине». В 1891 г. было опубликовано письмо Грибоедова к декабристу В. Д. Вальховскому.

В 1894 г. появилось чрезвычайно важное для темы письмо Грибоедова к И. Ф. Паскевичу с его мольбой о заступничестве за декабриста Одоевского; в 1899 г. в статье Н. Ш. о Туманском и Мицкевиче было опубликовано в «Киевской старине» письмо декабриста А. Бестужева с короткой, но выразительной характеристикой Грибоедова; в 1901 г. в «Русском архиве» появилось письмо Кюхельбекера и стихи его с упоминанием о Грибоедове; в 1904 г. появились «Записки» декабриста Д. И. Завалишина, кое в чем дополнившие прежние воспомпнания о Грибоедове. Несколько забегая вперед, нарушим тут хронологическую последовательность изложения, чтобы закончить вопрос о публикации источников. В 1909 г. Н. В. Шаломытов опубликовал в «Историческом вестнике» неизданные материалы Д. А. Смирнова к биографии А. С. Грибоедова, содержавшие столь ценные данные для нашей темы, как разговор Смирнова с А. А. Жандром об отношении Грибоедова к тайному обществу²⁶. В 1911 г. было почти полностью опубликовано Н. К. Пиксановым уже упомянутое письмо Грибоедова к А. Добринскому (в целом оно появилось позже в III томе академического Полного собрания сочинений Грибоедова)²⁷. В 1917 г. впервые появилось в печати интересное письмо Грибоедова к Всеволожскому и Толстому, где были упоминания имен декабристов. Чрезвычайно ценные, хотя и крайне редкие упоминания о Грибоедове были разбросаны в следственных делах, опубликованных в большом издании Центрархива «Восстание декабристов». В 1931 г. был опубликован новый материал в «Воспоминаниях» Бестужевых. Но далее публикация новых источников для нашей темы стала уже замирать. После революции имел место ряд ценных документальных публикаций об А. С. Грибоедове Е. Некрасовой, О. И. Поповой, но они касались главным образом вопросов его дипломатической деятельности и обстоятельств его гибели,— Для темы «Грибоедов и декабристы» они, в сущности, давали немного²⁸. Опубликованные в 1925 г. Н. К. Пиксановым выдержки из воспоминаний В. Н. Григорьева ничего не давали для изучения темы, содержа лишь самое беглое упоминание об аресте писателя ²⁹.

жизнью вообще кто скажет?» Этим «аккордом» и заканчивается статья ^J0.

Тенденцию внеисторического толкования «Горя от ума» гораздо более последовательно и отчетливо в том же юбилейном 1895 г. развил М. О. Меньшиков в статье «Оскорбленный гений». Именно Меньшикова можно считать «основоположником» внеисторического толкования, при котором столь «просто» отбросить все вопросы о связи комедии с общественным движением ее времени. Более всего он, а не Суворин и Достоевский, создал ту реакционную концепцию понимания «Горя от ума», которая показалась реакции самой удобной и прочной. Мимоходом даже упомянуто о декабристах, с легкой улыбкой снисходительного сожаления: да, да, «во время Чацкого» «погибали благороднейшие мечтатели», «опасные», как это оказалось, «только для самих себя». Николай I думал несколько иначе

об «опасности» мечтателей 14 декабря, но Меньшиков на это не обратил внимания. Чацкий и Грибоедов резко оторваны от тайных обществ, по мнению Меньшикова; доказательство этого — тип Репетилова. Вместе с этим снимается противоположность двух лагерей комедии. В самом деле, так ли уж плох Фамусов? Захлебываясь от похвал Грибоедову, Меньшиков определяет далее, что «Горе от ума» направлено на самое большое зло русской жизни, обличает самый великий ее «грех»— пренебрежение к нравственному идеалу ³¹.

С похвалой отзывается о статье Суворина и «исполняющий должность ординарного профессора» А. И. Смирнов в своей вялой и скучной работе «Александр Сергеевич Грибоедов, его жизненная борьба и судьба комедии его „Горе от ума“ (1895). Работа явно отстала от литературы вопроса: в освещении первого петербургского периода в жизни Грибоедова, несмотря на работы А. Н. Пыпина и А. Н. Веселовского, о декабристах пе говорится ни слова. Встречи писателя с декабристами в 1824— 1825 гг. тоже опущены. О декабристах А. И. Смирнов заговорил лишь в связи с арестом Грибоедова ³².

На рубеже XIX—XX вв. появилось небольшое литературное произведеньице, которое не только стремилось оторвать Грибоедова вместе с Чацким от передового общественного движения того времени (это было бы не ново), а обрисовать Грибоедова как врага декабристов, как возможного члена следственной комиссии над первыми русскими революционерами. В. В. Розанов, незадолго до этого торжественно отказавшийся от «наследства 60—70-х годов», написал статейку о Грибоедове. Заметим, что «попытки сблизить Грибоедова с декабристами» как раз и входили в состав того самого «наследства 60—70-х годов», от которого в 1891 г. отказался В. Розанов. Никаких двух лагерей, никакого столкновения в пьесе вообще нет,— Чацкий и

Фамусов по пустячкам разошлись: «Все великое „горе“ Чацкого и автора есть, в сущности, самый счастливый вид горя, ибо оно происходит единственно от расхождения во вкусе и требовании — меблировать ли дом в стиле рококо, Louis XVI или Empire». «Ошибочный тип Скалозуба» и разночинец Молчалин не представляют собой противоположного лагеря. Именно

В. Розанов первый высказал мнение о том, что Молчалин будто бы разночинец, оскорбленный аристократом Чацким: «Чувство смеха над Сперанским в петербургском обществе сливается с чувством смеха Грибоедова над Молчалиным». Самое жизненное действие в пьесе — это, оказывается, менуэт, который танцуют на балу. Будь Грибоедов на площади 14 декабря, он не смог бы оказаться на стороне декабристов, потому что у него не было «того шампанского в нервах», которое бросило их «к монументу Петра 14 декабря. Он резонировал бы, присматривался бы... рисовал узоры пером для будущей комедии, не поспешив ни туда ни сюда». Нельзя не отметить, с какой цинической небрежностью к Грибоедову сделан этот фельетон: цитаты приводились приблизительно, на память, а когда память отказывала, то они беззастенчиво сочинялись ³³.

Так расправлялась реакция с зачатками передовой концепции наследства шестидесятых — семидесятых годов.

Через пять лет появилась новая концепция, стремившаяся найти среднюю линию между розановской реакцией и «общечеловеческими» возможностями. С новым взглядом на Грибоедова и Чацкого в 1904 г. выступил В. В. Каллаш. В преддверии революции 1905 г. автор утверждал, что «Горе от ума» и теперь «является такой же сумрачной загадкой, как и для современников». Каллаша не удовлетворяли уже ни Гончаров, ни Суворин, и он ставил своею целью «пересмотр вопроса». Он правильно подметил в суворинской концепции «специфический нововремеи- ский запах», но сам занялся новой формой снижения Грибоедова и его героя: «Чацкий менее радикален, чем декабристы». Чацкий — «прототип „лишних людей"». Опираясь на слова самого Грибоедова: «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России», указывая на образ Репети- лова и письмо к Одоевскому, Каллаш пользуется этими тремя доводами для доказательства тезиса о несогласии Грибоедова с декабристами ³⁴.

Так обстояло дело в 1890-х гг. и накануне 1905 г. Но в это же время, противоборствуя реакционной тенденции, действовали и противостоящие реакции направления.

В этом отношении надо отметить написанную под большим влиянием концепции Ал. Веселовского популярную, по серьезную книжку А. М. Скабичевского «А. С. Грибоедов, его жизнь и литературная деятельность» (СПб., 1893) и своеобразную, написанную в беллетризированной манере статью проф. И. И. Иванова «Годовщина великого автора и великого произведения», помещенную в «Мире божьем» за 1894 г.; появившаяся в 1903 г. в «Вестнике воспитания» работа Д. Н. Овсянико-Куликовского о Грибоедове (часть будущей «Истории русской интеллигенции») также оперировала темой о декабристах и считала Чацкого «представителем положительных сторон в движении 1820 годов»³⁵. Но наиболее существенным было обособление вопроса о Грибоедове и декабристах в качестве самостоятельной исследовательской темы.

В конце 1890-х гг. тема впервые отпочковалась от общей биографической литературы и предстала в виде самостоятельной проблемы. Первой работой подобного типа была небольшая исследовательская статья Е. Г. Вейденбаума «Арест Грибоедова», напечатанная в газете «Кавказ» (1898). Как видим, это выделение не касалось темы «Грибоедов и декабрпсты» в целом, был выделен лишь один ее компонент, но перед нами уже серьезный разбор отдельной составной части темы на основе архивных документов. Автор кладет в основу работы неопубликованное «Дело об отправлении коллежского асессора Грибоедова в С.-Петербург арестованным и об описании у него бумаг» (из архива гражданского управления Кавказа). Он отрицательно решает вопрос о причастности Грибоедова к тайным обществам, по подробно разбирает эпизод уничтожения Грибоедовым бумаг перед арестом, выясняя фактическую сторону дела и аргументируя свой вывод. Эта же линия самостоятельного выделения темы продолжена в работе А. В. Безродного (Н. В. Шаломытова) «В. К. Кюхельбекер и А. С. Грибоедов», вышедшей в 1902 г. в «Историческом вестнике». Тут вопрос о взаимоотношениях Грибоедова с одним из декабристов становится самостоятельной исследовательской задачей. Статья посвящена попытке В. Кюхельбекера передать через осужденного по суду штаб-ротмистра С. С. Оболенского письмо Грибоедову. Конечно, это, как и статья Вейденбаума, прежде всего — публикация нового архивного материала, но все же тема в исследовательском отношении выделилась, отпочковалась от общего биографического ствола, она выросла в самостоятельную, специализированную и исследованную на материале первоисточников тему. В 1903 г. тема развертывается дальше в научном отношении в работе П. Е. Щеголева «Грибоедов в 1826 году». Тут впервые опубликован важнейший документ — следственное дело о Грибоедове из состава декабристского следственного фонда ³⁶.

Революционная ситуация, предшествовавшая 1905 г., оживила интерес к теме и оказалась импульсом для творческой работы исследователя.

Необходимо подчеркнуть, что лишь историко-прогрессивная концепция несла в себе потенцию научного исследования темы. К какому оттенку реакционного лагеря ни принадлежал бы автор, отрывавший Грибоедова от декабристов, самое существо реакционной концепции было враждебно исследовательской постановке вопроса. Поэтому среди сторонников антиисторической реакционной концепции не возникало и не могло возникнуть исследовательского замысла.

В 1905 г. П. Е. Щеголев издал свою работу вновь, в исправленном и дополненном виде, приложив к ней факсимильное издание подлинного дела и назвав ее обобщенно: «Грибоедов и декабристы». В центре работы стоит самая публикация источника, с сопровождающим текстом — история привлечения Грибоедова к следствию, допросов п исхода его дела.

Работа написана увлекательно и талантливо, в свойственной Щеголеву манере точного и живого рассказа, выдержанного в строгой хронологической последовательности. Заглавие шире содержания работы: в целом проблемой о Грибоедове и 7декаб- ристах Щеголев не занят. Интересные общие формулировки, которыми он заканчивает свою работу, не являются органическими выводами из его изложения, а лишь общими соображениями, не подкрепленными специальной научной аргументацией. Но тем не менее работа Щеголева — крупная веха на пути исследования научно обособившейся темы. С момента появления этого исследования все позднейшие работы о Грибоедове в вопросе об аресте писателя и его привлечения к следствию использовали данные Щеголева.

Собственно научная, исследовательская линия историографии изучаемого нами вопроса получила дальнейшее развитие в ценной работе Н. К. Пиксанова «Грибоедов и Бестужев», опубликованной в 1906 г. в «Известиях Академии Наук». Писалась работа еще в 1905 г., и надо думать, что общественные импульсы стимулировали разработку темы. Представляется ценным детальное сопоставление воззрений Грибоедова и Бестужева и установление многочисленных точек совпадения или близости. Во время написания этой работы еще не были полностью опубликованы многие важные материалы о Бестужеве; вопрос о декабристах в целом был почти не исследован,— капитальная работа В. И. Семевского еще не выходила. «Показания Бестужева приходилось вылавливать из скупых цитат в мозаических статьях акад. Дубровина в „Русской старине" 1903 года»,— писал позже Н. К. Пиксанов. Несмотря на эти трудности, автор привел свое исследование к удачному оконча-
нпю. Надо отметить, что в научную историографию темы «Грибоедов и декабристы» оно вносит существенно новую и ценную черту: предшествующие работы по этой линии — Вейденбаума, Шаломытова и даже Щеголева — все же в центре своего внимания держали какой-то новый публикуемый документ и располагали свой текст около него, занимаясь более всего его расширенным комментарием. В отличие от этого типа научных работ, исследование Пиксанова не сосредоточено на публикации какого-либо текста: перед ним стояла исследовательская задача в ее более высоком и самостоятельном виде,— автор привлекает для ее разрешения довольно большой и разнообразный круг документальных материалов.

Через три года — в 1908 г.— вышла новая работа Н. К. Пиксанова «Александр Сергеевич Грибоедов», вошедшая в пятитомное издание «История русской литературы XIX века» под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского. Хотя эта работа и посвящена характеристике жизни и творчества писателя в целом, но в ней уделено много внимания разбору проблемы «Грибоедов и декабристы». Эта работа явилась ценной сводкой того, что было сделано по вопросу о декабристах и Грибоедове в предшествующей литературе. Н. К. Пиксанов дал характеристику первого петербургского периода жизни Грибоедова, учел его знакомство с декабристами, говорил и о встречах 1823—

1825 гг., об аресте, ходе следствия, об освобождении Грибоедова и его позднейших связях с декабристами. Охарактеризовано и мировоззрение Грибоедова в сопоставлении с основными установками декабризма, и, хотя в начале статьи автор пессимистически утверждает, что политические взгляды Грибоедова — «биографическая загадка», в другом месте статьи он приходит к выводу, что Грибоедов «примыкал к радикальной программе александровского времени». Отмечая скептицизм Грибоедова, автор указывал на то, что он не был «энтузиастом» движения, однако и не выпадал в силу этого из общего его течения. «Национализм» Грибоедова также совершенно правильно ставился в связь с декабристской программой. Правда, Репетилов смущал автора и был использован для доказательств «скептицизма» Грибоедова. Но общий вывод звучал в полном соответствии с передовой исторической традицией, идущей от «наследства» шестидесятых годов: «Тысячи нитей связывают Грибоедова с этим движением. И только благодаря такому единению поэта с жизнью могло быть создано „Горе от ума"» ³⁷.

Наконец, в 1911 г. в газете «Русские ведомости» появилась статья Н. К. Пиксанова «К характеристике Грибоедова. Поэт и ссыльные декабристы». Примечание указывало, что перед читателем — эпизод из монографии «А. С. Грибоедов. Жизнь и творчество» (подобной работы позже опубликовано не было).

Статья на основании документальных материалов характеризовала отношение Грибоедова к ссыльным декабристам и его смелые хлопоты по облегчению их участи,— речь шла о трех знакомых Грибоедова: А. А. Добринском, А. И. Одоевском и А. А. Бестужеве, причем отношение к первому из перечисленных декабристов обрисовывалось на основе нового архивного материала — письма к нему А. С. Грибоедова, ранее неизвестного. Статья, научная ценность которой несомненна, открывалась пушкинским эпиграфом из «Ариона»: «Погиб и кормщик и пловец, лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою...» Грибоедов рассматривался здесь как певец декабризма, а гибель декабристов — как тяжелая драма писателя. Автор отмечал, что Грибоедов «накануне декабрьской беды много и долго вращался среди членов тайного общества: в Петербурге в 1824—1825 гг. и на юге осенью (?) 1825 года», приводил свидетельства декабристов Штейнгеля, Беляева, Завалишина о связях писателя с декабристами. Одновременно отмечался «глубокий скептицизм» и «мрачное настроение», которые овладели поэтом и «помешали ему вступить в число активных членов тайных обществ»; однако это заключение пока еще вовсе не снимало и не видоизменяло отправных предпосылок, формулированных выше.

На этом, в сущности, и кончается собственно научная линия историографической разработки темы. В исследовательском отношении, как видим, было сделано крайне мало: были документированы и получили некоторую разработку вопросы ареста и следствия (Вейденбаум, Щеголев), а также некоторые личные связи писателя с декабристами: наиболее подробно — с Бестужевым (Пиксанов), совсем бегло и эпизодически — с Кюхельбекером, Одоевским, Добринским (Шаломытов, Щеголев, Пиксанов). Это было, собственно говоря, все.

Итак, научная линия историографической специальной разработки темы приостановилась около 1911 г., дав чрезвычайно скромные результаты. Именно около этого времени тема вступила в этап вульгарно-социологической трактовки.

В августе 1913 г. в «Русских ведомостях» Н. К. Пиксанов опубликовал статью «„Горе от ума “ в парадоксах русской критики». В этой статье то сближение Чацкого с «падшими бор- цами»-декабристами, которое проводил Аполлон Григорьев и которое раньше вызывало сочувственное отношение Н. К. Пик- санова, теперь уже было зачислено в серию «парадоксов». Возникает и ограничительная формула, которая в дальнейших работах Н. К. Пиксанова получит самое широкое развитие: Чац
кий протестует уже не против крепостного права, а лишь против «злоупотреблений крепостного права». И далее, в непосредственном контексте с похвалой Достоевскому, Н. К. Пик- санов впервые дает ту формулу, которая на много лет определит круг его исследовательских заданий: «Горе от ума» — «барская пьеса». «Биографу Грибоедова теперь было бы нетрудно многими фактами подтвердить, что „Горе от ума“ —действительно барская пьеса и по своему происхождению, и по содержанию, и по общему тону; можно было бы, как это ни странно на первый взгляд, сблизить Чацкого с Фамусовым и в дэндизме, и в сословном пренебрежении к разночинцу (Молчалину), и в национализме... Sub speciae aeterni справедлив также упрек Чацкому, что он вопит и кричит на бале, как будто лпшился всего, что имел, последнего достояния...»³⁸

Итак, перед нами уже не поверхностное обвинение Чацкого в том, что у него есть крепостные крестьяне и что он уезжает из Москвы в «родовой карете». Перед нами нечто гораздо более серьезное — общая квалификация пьесы как барской и открытое сближение Чацкого с Фамусовым. Социальный смысл пьесы снят, ее внутреннее историческое движение исчезает, проблема связи с декабристами теряет значение. Или связи этой вообще, по существу, не было, и писатель был «глух» к увлечениям декабристов, или,—если допустить эту связь,— то и декабристы, по образу и подобию Чацкого, очевидно, тоже оказываются дворянами, барами, сближающимися с Фамусовым, и в лучшем случае — противниками лишь крепостнических эксцессов и злоупотреблений, а никак не самого крепостного права.

В 1914 г. вышла талантливая книжка М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Автор кладет в основу книжки переписку семейства Римских-Корсаковых, главным образом письма матери семейства, Марьи Ивановны Римской-Корсаковой. Задача автора — реконструировать быт грибоедовской Москвы, на основании подлинного документального материала. М. О. Гер- шензон с большим искусством воссоздает быт времени. Дом Марьи Ивановны Римской-Корсаковой — настоящий барский, дворянский дом, полная чаша. Здесь витает даже после ее смерти «ее беззаботный и веселый дух». Сама Марья Ивановна, как справедливо выразился П. А. Вяземский,— московская барыня «в хорошем и лучшем значении этого слова». Перед нами — симпатичная старушка Марья Ивановна, московская барыня, хозяйка, энергичная хлопотунья, преданная детям мать семейства, с чудесными морщинками около глаз, мастерица устраивать балы, маскарады, катанья на маслянице, семейные обеды, на которые приедут и дети, и Соня «с потрохом», и многие родные и знакомые. Такова картина, нарисованная Гершензоном. Но при чем тут Грибоедов? Разве это его точка зрения на
старушек фамусовского лагеря? Как можно связать эту милую старушку с Хлёстовой? Грибоедов достаточно подробно высказался об этих старушках,— Хлёстова им охарактеризована незабываемо ярко: по Грибоедову, она принадлежит к лагерю «старух зловещих, стариков...» Это тот крепостнический лагерь, который отомстил Чацкому клеветой о безумии. При чем тут милые морщинки у глаз и катанья на маслянице? Грибоедов видел в московских старушках вовсе не это. Где тут «прошедшего житья подлейшие черты»? Перед нами «гершензоновская», а вовсе не грибоедовская Москва. Она нарисована с трепетной нежностью и любованием,— Грибоедов изображал свою Москву иначе. У Гершензона и у Грибоедова диаметрально противоположные точки зрения, с которых они смотрели на материал. В этой связи и понятно то, что декабристы, мелькающие на пастели Гершензона,— это весьма неудачные юноши, только зря огорчающие прекрасных старушек-матерей: Григорий Корсаков, причастный к декабристам, приятель Пушкина и Вяземского, в картине Гершензона просто плохой сын, неудачник по службе, лентяй, источник постоянных тревог превосходной матери. Концепция Гершензона — отнюдь не вульгарно-социологическая, но она в известной мере готовит дорогу для последующего торжественного шествия вульгарного социологизма, начисто снимая проблему двух лагерей в пьесе.

Несколько маленьких интерполяций М. О. Гершензона в тексте книги и концовка о «грешной жизни», расцветавшей пышно-махровым цветом на злачной ниве крепостного труда, ни в малейшей мере не вытекают из текста и не меняют общей концепции. Эта книжка может убедить неподготовленных читателей, что дворянская Москва — чудесна, своеобразна, очаровательна, неповторима, но она не может дать ни малейшего объяснения тому, отчего ополчается на эту Москву Чацкий ³⁹.

Прошло двенадцать лет. Исследовательских работ на тему «Грибоедов и декабристы» не появлялось. Прогрессивная историческая традиция все не получала дальнейшего развития.

В 1926 г. в издании «Никитинские субботники» вышла новая работа Н. К. Пиксанова «Грибоедов и старое барство». Н. К. Пиксанов полагал, что книжка Гершензона—«прекрасный бытовой материал для уразумения комедии „Горе отума“». Но семейный круг Корсаковых — это лишь городская, зимняя Москва; необходимо нарисовать Москву усадебную, летнюю. Книжка Н. К. Пиксанова продолжала линию гершензоновской концепции, правда, в некотором отношении выгодею от нее отличаясь. Материал, который оказался в руках Н. К. Пиксанова, в чисто грибоедовском плане, много ценнее, нежели перепискам. И. Римской-Корсаковой и ее семейных, — это рукописные воспоминания Вл. Ив. Лыкошина и его сестры Анастасии Ивановны

Колечицкой, а также «выписки из бумаг, касающихся перехода архива и библиотеки смоленского имения Грибоедовых Хме- литы в распоряжение музейных учреждений государства». Лыкошины — дальние родственники и ближайшие друзья Грибоедова, товарищи его детства. Но общие выводы Н. К. Пиксанова и тут продолжают наметившуюся в 1913 г. линию: «„Горе от ума“ — барская пьеса, самая барственная из всех пьес русского репертуара. Мы видели, как много родственного между фамусовской Москвой и Москвой лыкошинской. Но в „Горе от ума", кроме Фамусова, есть еще Чацкий. Он вовсе не нарушает барского стиля комедии. Наоборот, ее барственный тон только усиливается тем лиризмом, каким охватывает пьесу автор и его герой. Чацкий тоже барин, только иной складки, иного уровня, иной дворянской группы». Противопоставление двух лагерей, как видим, в значительной мере затушевано. Правда, одновременно указаны декабристы, которых Грибоедов знал, «в бытовые картины смоленской старины» вдвигается образ декабриста Якушкина, названы декабристские фамилии из числа знакомых студенческих лет и говорится о нарастании разрыва с традициями, но более по существу темы не сказано ничего, и каким образом барин Чацкий вместе с барином Грибоедовым противостоят барину Фамусову, этот вопрос совсем не раскрыт в книжке «Грибоедов и старое барство». В заглавии книжки, так сказать, два героя; второй — «старое барство»— охарактеризован наиболее подробно, указано и на то, чем по- заимствовался первый у второго: барская среда дала Грибоедову, как утверждает Н. К. Пиксанов, его религиозность, его культуру, его консерватизм. Но в чем же именно противопоставлен первый герои второму, этот вопрос остался нераскрытым ⁴⁰.

В 1927 г. появилось на свет самое уродливое из всех детищ вульгарно-социологического метода — статья В. Вагрисова «Социальный генезис образа Чацкого», опубликованртая в журнале «Родной язык в школе». Думаю, что даже самый опытный и видавший виды историк не сможет не испытать при ее чтении чистосердечного изумления. В Чацком, по Вагрисову, конечно, «выражена психология аристократа». «В данной статье я постараюсь проанализировать образ Чацкого как явление, обусловленное социальной психологией русской великосветской знати эпохи нарастания торгово-промышленного капитализма». О декабристах не сказано ни слова. Аристократу Чацкому противостоит более свежий и молодой лагерь бюрократии, представленный Фамусовым, Молчалиным, Скалозубом. Именьо «бюрократия, которая пришла на смену аристократии в управлении страной в эпоху нарастания торгово-промышленного капитализма»,— главный враг и соперник аристократа

Чацкого. Чацкий—это мы слыхали и раньше—нападает не на ^самый институт крепостного права, а лишь «на извращения крепостного права». Либерализм Чацкого вырос будто бы из феодальных корней. Чацкий против галломании, потому что «галломания была у бюрократии», а «Чацкому, как аристократу,— все это было противно». Куда убежал Чацкий в конце пьесы? Повидимому, догадывается Вагрисов, к цыганам, в привольные степи, подобно пушкинскому Алеко. Чацкий, по Вагрисову, смотрит в прошлое, он — фигура реакции, фамусов- ский же лагерь — более передовой, буржуазный. Комментарии излишни. Надо заметить, что статья, несмотря на свое особое уродство, совпадала в одном, и довольно существенном, утверждении с более распространенными вульгарно-социологическими концепциями: она отрицала протест Чацкого против крепостного права как института и приписывала ему недовольство только «извращениями» крепостного права; в соответствии с этим она и находила, что либерализм Чацкого «не очень велик» ⁴¹.

Приближалась столетняя годовщина со дня гибели писателя. К этой дате была напечатана лишь одна газетная статья ⁴² «Грибоедов и декабризм», непосредственно относившаяся к нашей теме (автор Н. К. Пиксанов); более обстоятельно эта тема раскрывалась тем же автором в предисловии к школьному изданию «Горя от ума» в серии «Русские и мировые классики» (3-е изд., 1929). Сам автор придавал предисловию к школьному изданию особое значение, ибо в своем основном исследовании «Творческая история „Горя от ума"» ссылался на это предисловие как на сводку своих основных положений.

Среди причин, обессмертивших «Горе от ума», автор перечисляет многие: тут и язык, и разнообразие ритмов ямбического стиха, и огромное полотно бытовой картины, и другие достоинства, но идейный состав пьесы отсутствует в этом перечне* Охарактеризовав предшествовавшую критику пьесы как критику расплывчатую и «интеллигентски-идеалистическую», Пиксанов полагает, что один лишь Достоевский инстинктивно угадал социальный смысл Чацкого, назвав его барином и помещиком. К этой тезе присоединяется и сам Пиксанов, лишь расширяя ее: «Чацкий — барин и помещик. Но и Грибоедов — барин и помещик, даже больше, чем Чацкий». Подчеркивалось, что Грибоедов «получил барское воспитание — с гувернером, несколькими языками, музыкой». Все, знавшие его, будто бы «свидетельствуют, что он был барин с головы до ног; налет барского высокомерия, дэндизма давал в нем себя сильно чувствовать». Мне неизвестно ни одной такой общей характеристики современника о Грибоедове — «барин с головы до ног», эта формулировка принадлежит исключительно Н. К. Пиксанову;

что же касается мнения о дэндизме, то оно принадлежит отнюдь не современнику, а писателю 1890-х гг. и нововременскому фельетонисту Андреевскому.

Настроения московского студенчества в грибоедовское время остались вне поля внимания автора, но приведена реакционная цитата из журнала для воспитанников пансиона, относящаяся, кстати, к тому времени, когда Грибоедов воспитанником пансиона уже не был. Цитата может характеризовать желательное для начальства направление воспитания, но еще ничего не говорит о реальных его результатах. Автор говорит о петербургском периоде, о начале декабристского движения, упоминает о знакомстве с декабристами и правильно заключает: «Напитавшись яркими общественными возбуждениями этих нескольких годов, Грибоедов уехал в 1818 г. служить на Восток». Разбирая далее вопрос об аресте и привлечении к следствию, автор постоянно проводит параллели между мнениями Грибоедова и декабристов, устанавливает сходство в мировоззрении и отдельных взглядах, не верит показаниям, данным Грибоедовым на следствии, и приходит к выводу: «Все эти черты роднили Грибоедова с либеральным движением александровского времени, ближайшим образом с декабристами». Но он не был «энтузиастом движения», его мучил «тяжелый внутренний кризис, в частности — упадок художественного творчества по окончании „Горя от ума‘⁴. В 1824—1825 гг. он духовно стал едва ли не чужд политическим интересам». Главнейшими «особенностями» общественных взглядов Грибоедова автор считает «либерализм, скептицизм и национализм». Разбирая социально-политические взгляды Грибоедова по существу, автор приходит к выводу, что в «Горе от ума» нет протеста против крепостного права как социального института, а есть лишь «протесты против злоупотреблений крепостного права», да и то носительницей этих злоупотреблений, по Грибоедову, как полагает Н. К. Пиксанов, была прежде всего крупная знать, а не дворянство в целом. «От Грибоедова мы не имеем ни одного прямого заявления о том, что он был сторонником освобождения крестьян». Правильные мнения Д. Н. Овсянико-Куликовского и К. В. Сивкова о Грибоедове как стороннике ликвидации крепостного права приводятся как пример «путаницы», свойственной «старой литературной критике: ...едва ли можно принять домыслы старой критики о Грибоедове как безусловном стороннике освобождения крестьян. „Заболевшая совесть" писателя создала горячие тирады Чацкого, но социальное бытие Грибоедова-помещика суживает их смысл. К тому же «тирад этих немного, и социальный мотив крепостного права занимает в „Горе от ума" небольшое место, он эпизодичен, он не является не только основным, но и равноправным наряду с любовной интригой и картиной нравов»...

«необходимо устранить заблуждение, будто критика недостатков института означает полное его отрицание».

Заметим, что ту же мысль, что Грибоедов и его герой Чацкий — вовсе не противники крепостного права, Н. К. Пикса- нов развивал еще раньше, в 1926 г., в статье, посвященной М. С. Ольминскому: «Карамзин негодовал на «помещиков-зве- рей», продававших своих крепостных публично на рынке; однако он был убежденным крепостником и только оберегал дорогой ему институт от опасных злоупотреблений. И когда учителя словесности из обличений Чацким тех же крепостников делают вывод, что он и Грибоедов — враги крепостного права, они совершают тот же скачок мысли...»⁴³ Подобное понимание вопроса переносилось и на декабристов. «Мы теперь будем думать по-новому,— что скромный удельный вес этого элемента пьесы соответствует и личным отношениям автора, и историческому положению вопроса в либеральной дворянской среде перед 14 декабря». Казалось бы, «установив» такой сокрушающий весь общественный смысл пьесы довод, что Чацкий — не противник крепостного права в целом, а лишь противник «эксцессов», злоупотреблений крепостным правом, автору надо было бы сделать обязательный логический шаг и оторвать Чацкого и Грибоедова от декабристов, перевести их в лагерь, положим, Карамзина. Но особенностью новой концепции Н. К. Пиксанова является именно то, что он и декабристов потянул в лагерь, где не протестуют против крепостного права как института. Снижение декабризма и рассмотрение его как узко корыстного помещичьего движения было заимствовано Н. К. Пиксановым не столько от М. Н. Покровского, сколько от М. С. Ольминского, работы которого о декабристах Пикса- нов называл «замечательными». Особой заслугой Ольминского Н. К. Пиксанов считал именно то, что тот указал на «социальное своекорыстие» декабристов и установил их «недостойное поведение на следствии»⁴⁴.

Проблема двух лагерей при вульгарно-социологической трактовке уничтожалась. Дворянин, принадлежащий к «среднему культурному столичному дворянству» и имеющий некоторые черты «деклассации» и «социальной деформации с уклоном в разночинскую интеллигенцию», то есть Грибоедов и Чацкий— не противники крепостного права, они лишь противники злоупотреблений крепостным правом богатой знати, вельмож. Этим утверждением снималось основное социальное значение пьесы, и связь с декабристами, также перетащенными в лагерь крепостников, теряла какой бы то ни было смысл. Она сохранялась уже как пустая формула, лишенная живого исторического движения. Что уж там двигать, когда нет борьбы, когда нет двух противостоящих лагерей.

В статье Н. К. Пиксанова «Грибоедов и декабризм» протест против злоупотреблений крепостного права у Чацкого связан с его протестом против знати: «Здесь сказалась социальная вражда столичного старинного среднего дворянства и той новой знати, какая выдвинулась недавно, только во второй половине XVIII в. В декабризме явственно проступает эта вражда. В литературе она сказалась и у Пушкина, и у Рылеева, и у Лермонтова»,— писал Н. К. Пиксанов. В первой — исторической — части этого положения без труда можно усмотреть влияние пятитомника М. Н. Покровского и его тогдашнего понимания декабризма. «Немцеедство,— продолжает Н. К. Пиксанов,— разнообразно сказавшееся в „Горе от ума“, имело тоже свои корни в самой простой обыденной обстановке. Оно обусловлено той конкуренцией на службе штатской и военной, какая тогда наблюдалась между русскими служилыми дворянами и прибалтийскими немцами, наводнившими русские учреждения и часто забывавшими (?) своих русских сослуживцев». Согласно конечному выводу, Грибоедов «тяготел к умеренной фракции» декабризма и более всего был близок к умеренной группе «Северного общества» ⁴⁵.

Новый вариант тема о Грибоедове и декабристах приобрела в том же 1929 г. в работе П. С. Когана «Грибоедов. Критический очерк» (М.— JL, «Московский рабочий»), изданной в серии «Жизнь замечательных людей». Вариант этот — один из вульгарно-социологических, но не в чистом виде, а в эклектической смеси с самыми разнообразными «довесками». «Духовное сродство Грибоедова с декабристами не подлежит сомнению». Классовое положение Грибоедова делало его «идеологом среднего дворянства». Коган допускает, что причиной расхождения Грибоедова со своей средой было, может быть, «то обстоятельство, что Грибоедов был сыном небогатого помещика, который не дослужился до высоких чинов, а между средним и высшим дворянством существовал известный антагонизм». Коган кратко характеризует первый петербургский период как период дружеских встреч Грибоедова с декабристами, но уже отъезд Грибоедова на Восток рисует как романтическое бегство нового Чайльд-Гарольда. Двумя десятками страниц ниже, очевидно, забыв об этом, он пишет, что Грибоедову «были чужды мечтательность и романтика». Приближаясь к итогам, он заключает, что «Чацкий не противостоит тсй среде, с которой он воюет». Это замечание вносит полную ясность в вопрос: кутерьма, произведенная Чацким в гостиной Фамусова, остается именно кутерьмой в гостиной: поссорились две дворянские группировки — и все. «Грибоедов еще не восстает против системы» (в силу чего, вообще говоря, среднему дворянину восставать против системы?). «Его обличения — не социального,
а морального порядка. Его комедия — комедия нравов, сатира, направленная не против государственных учреждений, а против отдельных лиц... более всего его шокировал порок невежества». Повторяется унижающий Чацкого домысел, что встреть, мол, Софья Павловна Чацкого как следует, «на него не напал бы обличительный пафос, он нашел бы примирение в ее объятиях!» При этом Чацкий, конечно,— «лишний человек», самый ранний в русской литературе и потому самый трагический: «у него не было веры в то дело, которому он служил». Учтены и суво- ринские положения с некоторыми добавлениями: в Чацком усматриваются «зародыши будущих славянофильских и народнических настроений».

Концепция П. С. Когана сходна с другими вульгарносоциологическими концепциями прежде всего в силу уничтожения основного исторического смысла комедии — противопоставления двух лагерей. В этой концепции нет понимания того, что феодально-крепостному лагерю противостоит борющийся против его устоев лагерь дворянской революционности и что историческое движение вперед данной эпохи зависит от исхода этого столкновения. Фамусов — дворянин и Чацкий — дворянин, схватились они по своим дворянским внутренним делам — историческое движение в пьесе приостановлено ⁴⁶.

Концепция вопроса о Грибоедове и декабристах у А. В. Луначарского отличается от концепции Когана. Луначарский говорит о внутреннем сочувствии Грибоедова декабристам, но говорит крайне нерешительно и противоречиво. Он как будто еще не решил вопроса для себя самого, ему жалко жертвовать историческим содержанием проблемы. Но в то же время он не хотел бы и отстать от науки своего времени и получить упрек в поклонении старым богам. Вульгарный социологизм нередко бывал душевной драмой исследователей.

Чувствуется, как Луначарский то приближается к принятию чуждой и любопытной для него мысли, развивает ее, доводя до предела возможного, то вдруг опять начинает отталкиваться от нее и приближаться к исторической оценке явления. «Мы можем, однако, с уверенностью сказать, что если он никогда прямо не примыкал к декабристам и даже относился с иронией к их толкам и заговорам, не ожидая от них ничего хорошего (?), то все же связь и симпатия между ним и декабри- стами несомненно существовала. Грибоедов не напрасно был арестован и привезен в Петербург по делу декабристов... Ему удалось отвертеться от всякой ответственности. Однако в полной мере остается впечатление пренебрежительного негодования против власти и глубокого внутреннего сочувствия к жертвам неудачного восстания». Можно кратко сказать, что Луна
чарский был в процессе выработки концепции, но к определенному решению не пришел ⁴⁷.

Таким образом, вульгарно-социологическая концепция взаимоотношений Грибоедова и декабристов возникла в начале десятых годов XX в. и окончательно оформилась и закрепилась к концу 1920-х гг. Она была насквозь эклектична: положение о Чацком — барине и дворянине заимствовали у Достоевского, упрек Чацкому в «дэндизме» — из нововременского фельетона 1890-х гг. Андреевского, разбор программы Чацкого был построен на нарочито обуженном тексте Гончарова, Молча- лина определили как разночинца, обижаемого барином-Чац- ким — по В. Розанову, «лишнего человека» взяли от Герцена, не раскрыв герценовского понятия, а представление о декабристах на первом этапе заимствовали было от А. Н. Пыпина, а затем легко заменили пониманием М. Н. Покровского и даже М. С. Ольминского.

Своеобразным оказалось положение вопроса о Грибоедове и декабристах в обширной работе Н. К. Пиксанова «Творческая история „Горя от ума“» (1928). Вся история этого вопроса в книге есть история его исключения, элиминирования из творческой истории.

Раскрывая содержание понятия творческой истории, Н. К. Пиксанов подчеркивал именно его историзм. Понять произведение можно только исторически,—таковаправильная исходная позиция исследователя. В понятие творческой истории входит изучение «стиля, образов, композиции, лиризма, идейности» (стр. 59). Однако в силу ряда особенностей творческой истории «Горя от ума» «вопрос о влияниях общественных должен остаться вне монографии о творческой истории комедии» (стр. 69). Исключение столь важного вопроса находится в противоречии с исходным положением и крайне тревожит самого автора; он многократно возвращается к нему, повторяя тезис об исключении: «В строгих рамках творческой истории нам не придется изучать состав общественно-политической идейности „Горя от ума“ во всей полноте — в соотношениях с общим миросозерцанием самого Грибоедова, с движением политических идей и настроений эпохи, с развитием социально-политических мотивов в русской литературе того времени» (стр. 297). «Из исследования были исключены и влияния общественных движений на „Горе от ума“ (стр. 335)... «из исследования отведены литературные влияния, общественные влияния, бытовые прототипы. Творческая история „Горя от ума“ сосредоточилась на имманентном анализе внутренних художественных процессов» (стр. 352).

Каковы же причины столь сурового обращения с темой? Почему из творческой истории самого насыщенного политическими мотивами русского художественного произведения надо изъять именно изучение идейных влияний? Почему из творческой истории произведения, которое исследователь признает бесспорно «декабристским», надо изъять именно вопрос о декабристах?

Согласно изысканиям исследователя, «Горе от ума» Грибоедов начал писать в 1820 г. на Востоке и совершенно закончил работу над комедией осенью 1824 г. Из текста всех работ Н. К. Пиксанова отчетливо видно, к каким именно хронологическим датам он приурочивает общение Грибоедова с декабристами до момента окончания пьесы. Важнейшими периодами являются в сущности два (не говоря о годах пребывания на Востоке): 1) жизнь в Петербурге в 1815—1818 гг. (по август), 2) 1823—1825 гг.: зимний сезон 1823/24 г. Грибоедов проводит в Москве, а в 1824—1825 гг. живет в Петербурге. Предположим, что Н. К. Пиксанов прав, что второй период не внес принципиальных изменений в идейный состав комедии: изучение рукописей показывает, что этот состав установился ранее московских и петербургских встреч 1823—1825 гг. Таким образом, из его положений может следовать только одно: центр тяжести должен оыть перенесен на изучение первого петербургского периода 1815—1818 гг., который хронологически предшествует работе Грибоедова над идейным составом комедии. Очевидно, интересующие нас идейные воздействия декабристов на творца «Горя от ума» могли иметь место только тогда. Но — непостижимым образом — Н. К. Пиксанов вдруг приходит к совершенно другому выводу: вопрос об идейных воздействиях декабристов на Грибоедова... надо вообще изъять из творческой истории «Горя от ума». Почему? Потому что в 1823—

1825 гг., когда Грибоедов общался с декабристами, идейный состав комедии уже сформировался. Хорошо,— но ведь писатель общался с декабристами и раньше, в эпоху образования первых тайных обществ. Почему же исключать этот более ранний период?

Потому, отвечает неумолимая доктрина «творческой истории», что творческая история произведения «начинается, когда возникает первый его замысел, и кончается, когда поэт наложил последний штрих на его текст» (стр. 64). Поскольку Грибоедов не испытывал в этот период, то есть в промежуток между 1820—1824 гг., таких воздействий, которые заставили бы его что-либо изменить в тексте по линии идейного состава, декабристы исключены из круга влияний. Но далее та же доктрина допускает введение подобных более ранних идейных влияний хотя бы в предисторию творчества: все то, что «дано
в сознании поэта до зарождения первого замысла: завоевания стиля, литературная школа, общественное миросозерцание — все это может быть только введением в творческую историю, праисторией шедевра» (стр. 65). Но даже в порядке «праистории шедевра» первый петербургский период общения с декабристами в работу не включен.

С логической точки зрения положение настолько своеобразно, что можно говорить лишь о какой-то загадочной логической аберрации, которая легла в основу существеннейшего исследовательского действия — исключения общественных воз- действий из творческой истории самой общественной пьесы. Эта аберрация была бы понятна лишь в том случае, если бы автор не знал или забыл о существовании первого петербургского периода общения с декабристами. Но автор прекрасно знает о нем и даже к концу своего обширного труда роняет указание на то, что Грибоедов «некогда в Петербурге, в 1815— 1818 годах» «испытывал сильные возбуждения политической мысли и настроений» (стр. 313). Тем лучше, — следовательно, нет никаких оснований исключать из предпосылок творчества именно этот период. Однако он исключен ⁴⁸.

В результате изложенного необходимо полностью отвергнуть и конечный вывод Н. К. Пиксанова: «Я констатировал в творческой истории „Горя от ума“ своеобразный случай, когда художественное произведение, тесно связанное с общественностью эпохи, созревало независимо от непосредственных возбуждений политического движения» (стр. 335). Это положение несостоятельно, что будет подробно доказано ниже.

В последующие годы Н. К. Пиксанов отказался от неправильной концепции и перешел на новые позиции в оценке и в понимании великой комедии, о чем говорит его заметка «Великий драматург-реалист», помещенная в газете «Известия» в связи с 110-летием со дня смерти Грибоедова; она содержит ряд новых положений, в частности, дает интересные сопоставления Грибоедова с Радищевым. Эта частная, хотя и важная тема подробнее раскрыта в недавно оп) бликованной Н. К. Ппкса- новым работе «Радищев и Грибоедов» (Сб. «Радищев», JI., 1950). Однако исследовательских работ Н. К. Пиксанова о Грибоедове, где излагалась бы с новых позиций общая концепция автора, доселе не появлялось.

Длительный период жизни темы вне научного исследования и реакционные воздействия стояли в связи с интересным процессом — застыванием, окостенением общепринятого биографического трафарета. Установился известный канон биографии Писателя. Для первой половины биографии он примерно таков: Детство, гувернеры, университетское учение, влияние профессоров (Буле и др.) при полном отсутствии студенческой среды;

крайне скупой и беглый рассказ о военных годах, упоминание о двух гусарских шалостях (въезд на бал верхом на лошади и исполнение «камаринской» в костеле), дружба с Бегичевым, отставка; первый петербургский период, изображаемый преимущественно как «прожигание жизни»: балерина Истомина, дуэль Завадовского и Шереметева, отъезд на Восток, создание «Горя от ума» (первые два акта). Об общественной среде — ничего. Возвращение в Москву, пребывание в деревне Бегичева, Петербург, окончание комедии. Связи с декабристами «забыты» или вырваны из хронологического контекста. В этом трафарете все отделы скомпанованы так, что идейность «Горя от ума» не имеет никаких корней в действительности,— она рождается вдруг, сама собой, вне каких-либо воздействий бытия на сознание. Этот трафарет биографии не может быть принят исследователем. Как ни скудны источники и как ни трудно исследование, надо поставить вопрос об исторических истоках идейности «Горя от ума» в биографии его творца.

Опубликованная в 1939 г. статья Вл. Орлова «Заметки о творчестве Грибоедова», появившаяся в журнале «Литературная учеба», а позже перепечатанная в качестве предисловия к однотомному изданию А. С. Грибоедова (1940), может рассматриваться как поворотный момент в изучении Грибоедова. Автор стоит на правильных марксистско-ленинских позициях и возвращает анализу «Горя от ума» утраченную ранее подлинную историчность. Уделено значительное внимание и теме «Грибоедов и декабристы». Конечно, в небольшой статье автор не преследует цели развернуть специальное исследование вопроса, но и краткий его разбор показывает, что В. Н. Орлов кладет в основу изучения этой темы ленинское понимание декабристов как дворянских революционеров и придерживается мысли о тесной связи писателя с декабристами ⁴⁹.

В том же году А. Г. Цейтлин в своем учебнике для вузов «Русская литература нервой половины XIX века» решительно выступил против вульгарно-социологического тезиса Н. К. Пиксанова о Чацком как стороннике крепостного права и противнике лишь его «злоупотреблений». «Утверждение это совершенно неверно,— писал А. Г. Цейтлин,— Грибоедов критиковал не злоупотребление крепостников, а неотъемлемые черты рабовладельческого строя»⁵⁰.

Юбилей Грибоедова в 1945 г. прошел под знаком решительного поворота и преодоления ложных концепций. Многочисленные статьи о Грибоедове в газетах и журналах правильно осветили творчество Грибоедова и воссоздали облик великого писателя. В юбилейных статьях постоянно указывалось на связь Грибоедова и декабристов (статьи Вл. Орлова, А. Ревякина, Л. Тимофеева, С. Дурылина, С. Костицына, Г. Бояджиева и др.)⁵¹.

Вл. Орлов в статье «Светоч русской культуры» выдвинул предположение, что Грибоедов был членом одной из ранних декабристских организаций, вероятно— Союза Благоденствия ⁵².

Выдающейся работой следует признать доклад Леонида Леонова на юбилейном заседании в Большом театре. Автор проникновенно воссоздает отношения писателя и декабристов. Общению Грибоедова с революционерами своего времени Л. Леонов придает огромное значение: «не пять, а шесть царских петель сохмкнулись на рассвете 13 июля 1826 года, и в шестой удавили грибоедовскую музу»,— писал Л. Леонов в статье «Факел гения» ⁵³.

Реакционная трактовка Грибоедова и его пьесы дала знать о себе в ложной книге С. И. Данелиа «О философии Грибоедова», к сожалению вышедшей вторым изданием в 1940 году в Тбилиси. Неизвестно, откуда, из каких щелей могло выползти в советскую эпоху это уродливое детище отсталого мировоззрения ⁵⁴.

Темой, нас интересующей, гораздо чаще занимались публицисты, критики и литературоведы, чем историки. Между тем историческая сущность темы — вне сомнений.