ЭТНИЧЕСКОЕ ПРОШЛОЕ ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ПРИБАЛТИКИ

ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ЭТНИЧЕСКОЙ ТЕРРИТОРИИ

1. О МЕТОДАХ ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ЭТНИЧЕСКИХ ТЕРРИТОРИЙ

История любого народа представляет сложный процесс изменений экономики, политического строя, культуры и быта людей на протяжении многих столетий, а иногда и тысячелетий. Этническая специфика этих изменений исследуется этнографией; но если изучение современной мате­риальной и духовной культуры, а также быта народа может производить­ся этнографами при помощи так называемой полевой работы (т. е. местных обследований), то этнография бессильна этим методом без помощи других исторических наук выяснить этническую специфику народа в прошлом: такие проблемы, как изменение национального состава населения на какой- либо территории на протяжении нескольких веков, пли этногенез народов, могут быть раскрыты лишь при комплексном историческом изучении.

Отдельные части этих проблем исследуются различными дисциплинами: давность населения на территории и характер его древнейшей культуры устанавливает археология; этническую специфику в прошлом — археология, топонимика, лингвистика, этнография; процессы миграции и эмиграции, колонизации, завоевания и оккупации — главным образом история; этническую специфику в настоящем — этнография и лингвистика; численность — этностатис-тика; характер и район расселения — география и этнография. К этому следует добавить антропологию, устанавлива­ющую отличительные особенности физического типа людей. Совершенно очевидно, что полное представление о проблеме в целом может быть получено лишь при комплексном использовании данных из всех этих дисциплин.

Сто лет тому назад П. Шафарик пытался в широком плане использовать комплексные данные исторических дисциплин для создания истории материальной и духовной культуры славянских народов. Его «Славянские древности», в которых сгруппированы и подвергнуты научному анализу памятники письменности, археологические источники, лингвистические и этнографические данные, касающиеся славян, так же как его «Славянское народопнеанне», в котором дан обзор расселения славянских народов,— не потеряли в методологическом отношении своего научного значения до настоящего времени.

По тому же пути пошел JI. Нидерле, воспринявший лучшие традиции П. Шафарика: его «Славянские древности» и «Обозрение современного славянства* представляют собою также результат комплексного историче­ского изучения проблемы.

В других западноевропейских странах (за исключением Чехословакии) метод .П. Шафарика не получил распространения: преобладавшая
в этнографии со второй половины XIX в. антропогеографическая школа, затем гребперианство и буржуазный социологизм были течениями анти­историческими и потому враждебными всякому историческому методу.

В России лишь Д. Н. Анучин в своих работах «Сани, ладьи и кони, как принадлежности похоронного обряда», «Лук и стрелы» и др. успешно применил комплексный историко-этнографический метод, правда, на узкой тематике. А. Риттих тоже пытался использовать этот метод, но неудачно; основной причиной этого было полноо незнакомство Рпттиха с археоло­гическими источниками, плохое знакомство с этнографией и увлечение панславизмом. Последующие поколения русских этнографов н этноста- тистиков предпочитали описательный, статичный в своей основе метод исследования и потому не выказали никакого интереса к комплексной разработке этнографических и исторических проблем.

После Великой Октябрьской социалистической революции советские этнографы, активно включившиеся в изучение этногенеза советских наро­дов, стали применять историко-этнографический комплексный метод П. Шафарика, но уже обогащенный марксистско-ленинской методологией.

Проблема современных этнических территорий и этнических границ не может быть разрешена в своей статике — понять сущность ее можно лишь в историческом аспекте; но так как в основе ее лежит история изме­нений национального состава населения па определенной территории, то единственным методом, пригодным для исследования этой проблемы, может считаться историко-этнографический комплексный метод. Только при помощи этого метода можно мобилизовать весь необходимый для иссле­дования материал и получить в результате его анализа научно обоснован­ные выводы.

Историко-этнографический метод не является ныне новинкой, поскольку он применялся неоднократно в исследованиях советских ученых, зани­мающихся этногенезом современных народов. Однако применение этого метода для изучения этнических территорий пока никем еще не произведе­но; между тем никакой другой метод не может дать при таком исследо­вании лучших результатов.

В дальнейшем мы попытаемся применить этот метод в исследовании, касающемся этнического прошлого юго-восточной Прибалтики — этни­ческой территории народов, последовательно населявших ее с древнейших времен вплоть до наших дней. Выбор темы объясняется научным значе­нием, которое имеет йроблема происхождения и этнического развития народов Прибалтики, испытавших на себе многовековой национальный гнет немцев-завоевателей, гнет, который грозил привести к полной дена­ционализации коренного населения; только действенная помощь Советско­го Союза, отечества трудящихся, спасла эти народы от уничтожения.

Территория юго-восточной Прибалтики, входившая до второй мировой войны в состав Восточной Пруссии, состоит в настоящее время из двух областей Союза ССР, из которых одна — Калининградская область РСФСР, а другая —Клайпедский край Литовской ССР. Об их этническом прошлом и будет итти ниже речь.

В географическом отношении территория является равниной, слегка повышающейся на западе (в районе Земландского полуострова) и значи­тельнее —па юге п юго-востоке. На восточном побережье Курского залива равнина переходит в низменность (ниже уровня моря), которую только дюны спасают от вторжения моря. На Земландском полуострове равнина поднимается (в западной части полуострова) до 100 м над уровнем моря, в южной части территории (в районе современной советско-польской гра­ницы) возвышение доходит до 200 м, а на юго-востоке до 300 м.

Территория эта является бассейном нижнего течения р. Неман, бас­
сейном р. Прегель и р. Дейме, а также р. Фрипшнг. Внутри террито­рии находится невысокий водораздел, склоны которого обращены на северо-восток и на юго-запад.

В прошлом вся территория была покрыта девственными лесами, а до­лины рек — в особенности мелких притоков Немана и Прегеля — сильно заболочены. В настоящее время от прежних лесов сохранились отдельные лесные массивы, разорванные большими пространствами полей. Наиболь­шие лесные массивы окаймляют восточное побережье Курского залива, крупный лесной массив (Ромннтен) находится также на юго-востоке, раз­резанный на две части советско-польской государственной границей.

В силу различно сложившейся исторической обстановки население территории, некогда единое или во всяком случае очень сходное в этни­ческом отношении, стало обособляться от своих сородичей на востоке; в XIII в. оно подпало под власть угнетателей-пноземцев, было насильствен­но денационализовано и в значительной степени онемечено. Часть коренного населения сохранила, однако, свою национальную культуру и свой родной язык к тому времени, когда немецкое господство было уппчтожено п Советская Армпя освободила территорию от захватчиков. К тому времени в Клайпедском крае сохранилось компактное западнолитовское население, которое и вошло в состав единого ныне литовского народа — одного из братских народов Советского Союза; Клайпедский край был воссоеди­нен с Литовской ССР. На остальной части территории, превращенной гитлеровцами при отступлении в «зону пустыни[1], население вообще от­сутствовало: оно бежало или было угнано в Германию. Край стоял пустым, разоренным, безлюдным, поля заросли бурьяном, города были превра­щены в развалины.

Советскому Союзу, которому по Потсдамскому соглашению была пере­дана вся эта территория^[2], пришлось возрождать страну из пепла и заново заселять ее. Через пять лет после окончания военных действий опустошен­ный край был превращен руками геросв-новосслов в хозяйственно про­цветающую область, названную но имени главного города ее Калининграда Калининградской, область пока еще аграрно-индустриальную, но с быстро растущей промышленностью и крупным морским портом, развитие кото­рых в ближайшие годы превратит область в индустриально-аграрную.

Каково этническое прошлое этой территории, какие народы на пей оби­тали и какова была их судьба? На эти вопросы и должно ответить после­дующее изложение.

2.     АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ, КАСАЮЩИЕСЯ ИСТОРИИ ДРЕВНЕЙШЕГО НАСЕЛЕНИЯ ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ПРИБАЛТИКИ

Выяснить этнический состаи населения юго-восточной Прибалтики в прошлом невозможно без привлечения разностороннего исторического материала, касающегося древнейших эпох, и в первую очередь—ар­хеологических источников. С разбора этих источников и придется начать.

Поскольку можно судить по публикациям второй половины XIX в. и первых десятилетий XX в., территория юго-восточной Прибалтики в археологическом отношении была уже в то время довольно хорошо изучена. Кроме большого количества предварительных и итоговых сообщений (о раскопках и находках), сделанных на заседаниях немецкого общества по изучению прусских древностей и опубликованных в «Sitzungsberichte der Altertumsgesellschaft Prussia zu Konigeberg i/Pr.* или на заседаниях физико-экономического общества в Кенигсберге (Schriften der physi-. kalisch-okonomisch.Gesellschaft zu Konigsberg), опубликовано было много статей в журналах «Altpreufcsische MonatsschrifU, «Neue Preussische Provinzial Blătter», «Zeitschrift fur Ethnologie», «Altpreussen*. Кроме того, написано было несколько специальных работ по .'фибулам, по ана­лизу бронзы и ряд обобщающих работ Тиллера («Steinzeit in Ostpreus- sen*, «Ostpreussische Grabhiigcb и др. )*. Краткая сводка итогов археоло­гических исследований дана Беттихером в его «Bau- und Kunstdenkmăler der Provinz Ost-Preussen, H. VIII (1898).

Подробная обзорная археологическая карта Восточной Пруссии со списком памятников и литературы, относящейся к ним, была составле­на Е. Холлаком (Е. Hollack, 1908). Приводимая им археологическая сводка как бы подытоживает все основные раскопки и находки в Восточной Прус­сии вплоть до 1908 г. Необходимо при этом отметить добросовестность исследователя и исчерпывающий характер его комментариев.

Собственно говоря, Е. Холлаком как бы завершается период научно объективных археологических исследований Восточной Пруссии — даль­ше следует эпоха бурной деятельности немецких националистов, захва­тивших в свои руки руководство восточнопрусскими научными учреждения­ми и обществами. Археологическое изучение Восточной Пруссии было для этих националистов лишь ареной, на которой они демонстрировали искусственно подобранные материалы, долженствовавшие доказать, что

Gărte, 1929); в ней приведено много рисунков и таблиц, пояснительный же текст нарочито запутан вставками из различных цитат, подобранных тенденциозно u не­добросовестно. Эта лживая националистическая книга дезориентирует читателя, и потому даже фактическим материалом ее (рисунками, ссыл­ками и пр.) можно пользоваться лишь в сопоставлении с аналогичным материалом у Холлака и более ранних исследователей.

Последующие годы (тридцатые годы нашего века), совпавшие с периодом господства в Германии, нацизма ознаменовались в Восточной Пруссии тем, что большинство немецких археологов, сгруппировавшихся вокруг кенигс­бергских реакционеров, стало проводить в науке расистские идеи. Одним из первых расистов-археологов стал упомянутый В. Герте, а вслед за тем К. Энгель и Jla-Бом впряглись в колесницу гитлеризма и завершили свой позорный путь выпуском в 1936 г. нацистского археологического атласа. Основной особенностью этого атласа, первая часть которого отведена куль­турам и народам ранних периодов истории, было беззастенчивое искаже­ние характера всех археологических находок на землях Восточной Прус­сии и Западной Прусспп. Подлинный характер древнейшей культуры юго- восточной Прибалтики вырисовывается, однако, настолько четко во всех археологических раскопках, что хитроумный трюк нацистских археологов не может обмануть добросовестного ученого. Более того, сами авторы нацистского атласа принуждены были выделить культуру балтийских племен как совершенно оригинальную и отличную от культуры герман­ских племен, сгруппировав ее в особый «балтийский круг».

Поскольку археологические источпнки Восточной Пруссии — вплоть до конца второй мировой войны — изучались и освещались только немец­кими авторами, причем значительная часть этих авторов стала нацис­тами, перед добросовестными исследователями археологии юго-восточной Прибалтики возникают громадные трудности. Им приходится пользоваться материалами, которые в той или иной мере подверглись идеологической обработке; поэтому при исследованиях приходится отслаивать тенденциоз­ные националистические или явно расистские наслоения и вылущивать ядро первоначального исторического источника. Советские археологи, изучающие Прибалтику, должны проделать очень большую работу по расчистке добытого ранее материала и тем самым сделать возможным дальнейшее научное продвижение вперед.

Древнейшие следы человеческой культуры в юго-восточной Прибал­тике относятся к эпохе позднего палеолита. Но пока этот период в инте­ресующем нас районе еще очень мало изучен.

Неолитическая эпоха начинается в юго-восточной Прибалтике при­мерно с IV тысячелетия до н. э. и делится на два периода, отличающиеся друг от друга техникой обработки кампя и характером своей керамики. Каменные орудия более древнего периода состоят из молотов твердой породы (галечиой), скребков п ножей из кремня, изделий из кости и рогов оленей. Черепки глиняных сосудов, находимые в стоянках человека этого периода, носят черты так называемой ямочно-гребенчатой керамики.

Центром распространения этого типа культуры считают среднюю полосу Восточно-европейской равнины. Находки подобной керамики, свойствен­ной охотничье-рыболовецкому неолиту, обнаружены в бассейне Оки и средней Волги, у истоков Днепра, в бассейне средней Западной Двины, на восточном побережье Рижского залива, в Финляндии, в некоторых областях Скандинавии, по всей юго-восточной Прибалтике (много находок с керами­кой такого типа обнаружено в районе Мазурских озер, на Земландском полуострове, в районе Клайпеды, на Курской косе), в бассейнах Вислы и Одера. Редкое население этого периода неолита ютилось по берогам рек, озер и морей и занималось охотой и рыболовством.

В конце III или в начале II тысячелетия до н.э. на этих же территориях распространяется другой тип керамики—шнуровой. Техника изготовления каменных орудий к этому времени меняется, обнаруживая несомпеи- ный прогресс (шлифовка, умение просверливать отверстия). Шнуро­вая керамика юго-восточной Прибалтики имеет отличный по районам орнамент.

Глиняные черепки посуды обнаруживают технику их изготовления. Глина иногда смешана с дресвой (размельченным камнем), иногда употре- блилась без примеси. Тонкостенные сосуды —будь то сосуды для варки, или утварь для хранения продуктов, или урны для погребения — хорошо обожжены, снабжены ручками или отверстиями для носки, имеют следы вмятин от пальцев или ногтей. Найдены также овальные, грубо сделанные каменные чаши с вырезом для светильни. Такие чаши обнаружены, напри­мер, на Курской косе. Посуда, судя по технике ее изготовления, лепилась руками, гончарный круг был еще не известен.

Среди стоянок шнуровой керамики выделяются своим богатством наход­ки в приморской полосе, возле Вислинского залива, Курского залива и на Курской косе. Некоторые археологи склонны были даже выделить эти находки в особую «приморскую культуру», но, поскольку аналогичная культура была распространена далеко за пределами юго-восточной При­балтики и полоса подобных же находок тянется от южного Приднестровья, т. е. с берегов Черного моря через Прикарпатье, бассейны Буга и Вислы, с одной стороны, и из бассейнов Волги и Днепра, с другой стороны,— к бе­регам Балтийского моря, вряд ли эту культуру можно признать «при­морской», свойственной только побережью юго-восточной Прибалтики. В районах распространения шнуровой керамики в юго-восточной При­балтике находят относимыо к началу II тысячелетия др н. э. каменные зернотерки, злаки хлебных растений (очистки их в сосудах) и типичную для этой территории каменную мотыгу со змеевидной головкой. На стоян­ках людей среди кухонных отбросов обнаружены кости одомашненных животных — лошади, рогатого скота, свиней, а также кости собаки. Отсюда можно заключить, что жители этих поздненеолитических стоянок знали и земледелие (мотыжное), и скотоводство, причем последнее, пови- дпмому, даже преобладало.

Стоянки раиненеолитической эпохи выявлены в Бергфриде, Бух- вальде, Бургундене, Клауссене, Чьерспиентене, Экеберге, Грабштср- Хакене, Евдабно, Козухене, на Курской косе, в Остероде, Занкау, Зейден- дорфе, Висбориенене и в других местах. В лесу Кауп на Земландском полу­острове обнаружены были две могилы с хорошо сохранившимися челове­ческими скелетами; возле одного из этих скелетов лежал сделанный из галеч­ной породы каменный молот, а у таза скелета — кремневый нож и костяная игла. В руке другого скелета находился кремневый скребок, а на груди два дисковидных предмета, вырезанных из рога оленя. Так как кремень в этой местности встречается очень редко, то следует предположить, что он был привезен из других мест.

fj

Рис. 14. Неолит юго-восточной Прибалтики (таблица археологических находок).

1 — кремневый топор с толстым обухом (21.6 см дл.); t — иамеиоыА топор из твердой пороли (19 см); з - просверленный каменный топор (14 см); 4 — каменная секпра (19 см); S — кремневые наконечники стрел (1,5 п 3 см); 6 каменный паконечнпк для булавы (9 см); 7 — каменная мо­тыга так называемая «Оалтпйскал змееголовая» (18см); 8 — мужская фигура из янтаря(9,5см); 9 — глиняный черепок с обраяпом ямоч о-гребенчатой керамики; 10— сосуды с выпуклыми украшениями (32 □ 22 см); </ — горшок с шнуровым рисунком и отпечатками пальпен (16 см); 12 — черепок с поясным орнаментом (20 см); 13 — глиняная ванночка со втулкой (22 см).

Погребения периода позднего неолита вскрыты подле Розиттен, Гиль- гонбурга, Ваплнца, Гросс-Зоброста, Гердауена, Думшлена, Занкуппена, Вискиаутена; все эти погребения с трупопо ложением.

Археологические источники, относящиеся к первому периоду ноолита (периоду ямочно-гребенчатой керамики), но дают возможности обособить первобытное население юго-восточной Прибалтики от соседних западных п восточных районов, ибо круг распространения этого типа керамики охватывал громадные области. Несомненно, однако, что и тогда уже в ма­териальной культуре местного населения были зародыши будущих этни­ческих отличий, но эти начатки этнической специфики были совершенно незначительными и терялись среди тех общих примитивных форм, кото­рые были распространены на больших территориях. Первобытное населе­нно охотников, рыболовов и собирателей жило родами, не сформировало еще крупных племенных организаций, и потому называть культуру этих человеческих коллективов «курско-шала вской», «земландско-надравской», «западномазурскот и «восточномазурской», как это сделали в своем атласе нацистские археологи Энгель и JIa-Бом, является грубой фальсификацией. Ни куров, ни «шалавой», ни Мазуров в то время еще не существовало.

Более поздняя неолитическая культура, связанная со шнуровой кера­микой, свидетельствует о несомненном росте материальных производитель­ных сил населения и заставляет предполагать существование укрупненных этнических объединений — племен. К сожалепию, при настоящем уровне археологических и антропологических сведений об этой эпохе очень трудно ответить на основной вопрос, возникающий у исследователя: каково происхождение культуры шнуровой керамики в юго-восточной Прибалти­ке? Возникла ли она здесь в результате самостоятельного развития мате­риальных производительных сил местного населения или же распростра­нение шнуровой керамики в Прибалтике явилось следствием заимство­вания от соседей или даже результатом передвижения с юго-востока каких-либо племен, обладавших уже этой техникой? Исследователю при­ходится заполнять имеющуюся в материале брешь рабочими гипотезами, к которым и нам придется позже обратиться.

К концу неолита несколько более четко обнаруживаются различия в материальной культуре населения отдельных областей Прибалтики. Эти различия проступают в формах глиняной посуды, в орнаментальных узорах на ней. Некоторые археологи пытаются обнаружить также раз­личия в формах погребений, но подобные попытки затрудняются недоста­точной изученностью эпохи. Можно утверждать с определенностью лишь то, что на территории юго-восточной Прибалтики в конце неолита начинает распространяться курганный тип погребения, а в по­следующую эпоху металлов (уже в ранней бронзе) курганы приобретают специфические «балтийские* черты. В зависимости от грунта курганы были земляными и казенными (насыпными) — последние обнаружены главным образом в юго-восточных областях территории, но и земляные курганы в юго-восточной Прибалтике отделывались камнем, который клали сверху в виде венца.

В начале II тысячелетия до н. э., примерно около 1800-х годов до н. э., неолит переходит на территории юго-восточной П рибалтики в век металлов.

Изделия из бронзы носят вначале следы иноземного происхождения не только по форме, но и по характеру сплава; вслед за тем появляется местная бронза, что с полной убедительностью доказал А. Бецценбергер путем анализа сплавов и что доказывается тем, что наряду с готовыми изделиями обнаружены были полуфабрикаты и заготовки.

В отношении датировок бронзы и периодизации этой эпохи в юго- восточной Прибалтике существуют большие разногласия между спеппалис-
та ми. Шведский ученый Оскар Монтелнус предложил для Северной Европы деление бронзового века на шесть периодов. Тшплер раскритиковал эту периодизацию, показав на конкретном примере непригодность со в отно­шении Восточной Пруссии, и предложил подразделить бронзовый век на три периода. Однако периодизация Тишлера признана была А. Беццен- бергером слишком дробной, и он, анализируя бронзу* пришел к выводу, что явственно различаются в Восточной и Западной Пруссии лишь два периода: период древней бронзы и период поздней (более молодой) бронзы, причем последний период непосредственно переходит в ранний железный век и сливается с ним.

Придерживаясь периодизации А. Беццспбсргсра, к периоду древней бронзы следует отнести свайные постройки, открытые в Доброволе, Жнчи- нове, Тулемо, Чарно-озеро, Арие-озеро в цепи северных Мазурских озер,, а также курганы в Алкникен, Маршейтен, Рантау, Раушен, Шлажен, Впскиаутен и находки при раскопках в Гетсхофене, Нортикене, Пиест- кейме и Шернене. Курганы в Алкнпкене, Рантау, Шлажене и другие от­личаются характером погребения — это трупоположенне. * Метал­лический инвентарь погребений состоит из бронзовых топоров, коротких мечей и бронзовых булавок. Керамика представлена хорошо обожженными сосудами.

Археологические памятники поздней бронзы более многочисленны. По картотеке Е. Холлака (Е. Holiack, 1908) числилось 212 раскопанных курганов, относящихся к этому времени. Среди них выделялись богатством инвентаря курганы подле Лакеи. Гросс-Хубникен, Лаптау, Мориттен, Палмникен, Раушен, Имтен п др. В этнх курганах преобладало трупо- сожжение (в отличие от трупоположення в курганах более раннего периода), а керамика состояла из погребальных урн, имеющих нередко плоские просверленные крышки или ушки для носки. В некоторых кур­ганах (например, близ Рудау) погребальные урны имели особую форму, напоминающую два опрокинутых друг на друга конуса, расширяющихся к середине сосуда. Металлический инвентарь погребений был разнообра­зен: там были бронзовыо втулочные кельты, змееобразные и круглые бу­лавки, шейные обручи с загнутыми назад концами, браслеты, спиральные браслеты, наконечники копий, мечи с просверленными рукоятками и фи­булы двух основных форм. Курганы с таким инвентарем были разбросаны по всей территории юго-восточной Прибалтики, но особенно велико было их скопление на морском побережье Зомландского полуострова, где в рай­оне Алкникен, Аллейнен, Бнегиетен, Стробиенен, Сортене, Бартенен, По- бетен, Лаукникен, Шакалкен, Пертелтникен, Киаутриенен и в близлежа­щих местностях оказалось сконцентрировано несколько сот курганных погребений.

По характеру орудий труда, свойственных этому периоду бронзы, мож­но предполагать, что земледелие было подсечно-огневым и что наряду с ним большое развитие получило скотоводство, в особенности коневодство. Обращает на себя внимание большое количество разнообразного оружии тщательной выделки, указывающее на все увеличивающуюся роль в со­циальной жизни военных набегов, с одной стороны, и появление специа- листов-ремесленпнков, с другой стороны. На этой стадии развития обще­ства могло уже существовать и патриархальное рабство.

Период поздней бронзы непосредственно сливается с раннежелезным веком. Примерно с середины последнего тысячелетия до н. э. бронза в юго- восточной Прибалтике уже перемешана с железом. Наряду с кургапами этого периода и повторными захоронениями в курганах более раннего пе­риода, начипают попадаться немногочисленные пока поля погребений, получающие широкое распространение позже. По картотеке Е. Холлака

/4                                                                                                             3

Рис. 15. Бронза юго-восточно»! Прибалтики. Предметы из Курганов блин Алкникен.

I — булавка лебединошеля; г — поломанная бронзовая булавка; 3— кольцо со втулкой; * - коль­цеобразная подвеска; S — круглая булавка; в — кельт втульчатый; 7-13 — урны погребальные для пепла; sa — образец орнамента (2 см).

Предметы па кургана близ Лаптау: /. 3, 4. 8 и 10 круглые булавки; 2 —сломанная буланка;

5  — зеленые стеклянные бусы; 6 — бронзовый браслет: 7 — бронзовое нольно; II—is — погре­бальные урны для пепла; 16 — сосуд для пиши; /7 — крышка-втулка.

Предметы пз кургана близ Рудау: 18 — урпа для пепла; 19 — бусы белые с голубыми глазками; 20 — бусы синие с белым налетом: 21 — гребенчатая подвеска из кости.

1908 г. числится лишь 15 погребений, относящихся к этому переходному периоду. Железные изделия середниы и конца последнего тысячелетия до н. э., обнаруженные при раскопках, представляют собою главным образом обоюдоострые мечи с короткой железной рукояткой н двойным выгнутым перекрестием. Бронзовый инвентарь . все же преобладает над же­лезным.

Среди археологических памятников последующих периодов железного века наибольшее место занимают те, которые относятся к I—IV (даже к V) векам нашей эры и которые были богато представлены в начале XX в. в местных музеях. Археологи называют этот период «блестящим» — так он выделяется среди других и ио числу раскопок, и по обнаруженному инвентарю. Именпо к этому времепи относятся большие поля погре­бений, состоящие из могил в грунте без насыпей. По картотеке Холла- ка 1908 г. зарегистрировано было свыше 500 обнаруженных и раскопанных (полностью или частично) полей погребения, некоторые из них захваты­вали многие гектары земли.

Во многих районах каждая могила на полях погребений покрыта кам­нями (каменными плитами), а отдельные поля погребений обнаруживают следы различных способов захоронения. Это указывает на то, что поля погребений заполнялись в течение очень длительного времени (иногда несколько сот лет) и за это время успевали измениться способы погребения, вероятно в связи с изменением народных обычаев и воззрений на загроб­ную жизнь. Для некоторых областей, особенно в первых веках н. э., остается характерным трупоположенпе; с точением времени труиополо- жение заменилось трупосожжением, причем пережженные кости трупов вместе с пеплом клали в урны или же оставляли на месте сожжения пря­мо на земле. В других областях уже в первые века н. э. трупосожжение являлось единственным способом погребения. В третьих областях трупо- положение оставалось господствующей формой погребения вплоть до V—VI вв.

Наряду с различиями по формам погребения, области различаются также погребальным инвентарем — оружием, утварью и, в особенности, формами своей керамики. По всем этим признакам территорию юго-вос­точной Прибалтики в I—IV вв. н. э. можно иодразделнть на четыре архео­логические области, каждая из которых нмоет свою специфику в формах материальной культуры. Этой специфике, несомненно, соответствовали раз­личия этнические, т. е. народные обычаи, верования.

Датировка находок, относящихся к I — IV вв. н. э., облегчается тем обстоятельством, что эта эпоха была современной трем периодам римской истории — времени ранней, средней и поздней Римской империи (I—II, III—IV и IV—V вв.); средний период выделяется особенно четко тем, что в погребениях юго-восточной Прибалтики этого времени находят большое количество современных бронзовых римских монет. Серебря­ные же монеты редко можно обнаружить в могилах того времени, но в большом количестве они попадаются в кладах. А. Беттихер (A. Bot- ticher, вып. VIII, стр. 8) утверждает, что находки серебряных монет не стоят в связи с известной в эпоху Нерона торговлей янтарем, а относятся к то­му времени, когда большие группы северных народов жили в низовьях Дуная и на побережье Черного моря и вплотную соприкасались с рим­лянами; найденные монеты якобы служили у них украшением, чему свидетелем является находка монет, заботливо вделанных в оправу^[3]. Эти утверждения А. Бетгнхера нуждаются в проверке.

Четыре археологические области, на которые можно подразделить территорию юго-восточной Прибалтики в первые столетия нашей эры (I—IV вв.), следующие (рис. 17):

1)       западная область, включающая Земландский полуост­ров, бассейн р. Прегеля (со всеми притоками и р. Дейме), а также терри­торию к западу, вплоть до р. Пасарги;

2)        южная область — к югу от западной области. Южная граница этой области проходит по истокам р. Алы и цепи западных Ма­зурских озер;

3)      восточная область — самая крупная по размерам, охва­тывающая восточномазурскую долину и уходящая на северо-восток до рек Шешупе и Немана, а на восток — до района Сувалок и Августова;

4)     северная область, распространяющаяся на бассейн ниж­него течения р. Немапа.

Границы четырех археологических областей но везде достаточно четки, поскольку материальная культура населения соседящих областей изоби­лует переходными формами. На стыке восточной и северной областей переходы создают промежуточную группу материальной культуры, общей для всей этой территории с соседней территорией к востоку, вплоть до среднего течения р. Немана.

По способам погребения археологические области в I—V вв. значи­тельно отличались друг от друга. В западной области вначале преобла­дало трупоположение. Поля погребений такого типа вскрыты в Долькейме, Эйссельбитене, Полвиттене, Зерапене, Грейбау, Захерау, Корьейтене, Вискиаутенс¹ и в других местах. Позже в этой области появ­ляется труп ос о жжение, и во II—III вв. н. э. поля погребений заполнепы могилами с большими урнами с костями u пеплом. В конце этого периода, в IV—V вв. н. э., обожженные кости положены прямо на землю. В той же области, но южнее р. Прегеля, поля погребений об­наружены под Розонау, Фюрстенвальде, Ваккерне, Тенгепе и особенно боль­шое поле под Варникам. На этом последнем поле было найдено много серебряных и отделанных серебром фибул, серебряных шейных обручей, браслетов, золотой браслет, золотая розетка с вделанными в нее грана­тами, много серебряных вещей и стекла послеримского периода.

На юге и востоке, т. е. во второй и третьей областях, где в течение этого времени преобладает трупосожжение, лежат поля погребений у Кампишкемен, Групейкен, Альт- и Ной-Бодвншкен, у Растенбурга,. Дитрихсвальде, Сдеден и особенно большие поля погребений у Прцитулле- на, Куссена и Гросс-Стенгельна, в которых найдено большое количество сосудов из глины, сделанных гораздо изящнее сосудов того же типа из погребений на Земландском полуострове и относящихся ко времени никак не раньше III в. н. э.

В 1893 г. проф. Хейдек вскрыл недалеко от Даумен (округ Алленштейн) богатое поле погребений той же эпохи. На этом поле было найдено много фибул, которые Хейдек считал готскими, но А. Бецценбергер датировал

V    веком н. э., когда готов в этом месте никак быть пе могло, и признал их славянскими или прусскими[4].

«Совершенно новая область,— пишет А. Беттихер,— как будто новый мир, начинается по эту и по ту сторону р. Немана, археологический район, который может быть прослежен дальше в русских остзейских про­винциях, в особенности в Ковенской губ. и дальше. Здесь кажется во все время, вплоть до V в., господствовало исключительно трупопо­ло ж е н и е и на трупах (так же как и около несожженных трупов) оказалось исключительно много богатых украшений: красивые цопи с под­весками — от плеча к плечу, с элегантными ажурными конечными и средними частями, великолепные плечные булавки, фибулы, дискообраз­ные и других форм, богатые браслеты (также спиральные браслеты), ко­торые в остальной Восточной Пруссии находят сравнительно редко и лишь в более поздних отрезках этого периода, очень много шейных обру­чей и в период средней империи так много римских монет, как не случа­лось находить даже на самых богатых полях погребений на Земландском полуострове. Здесь выступает большое количество новых форм, среди которых обнаруживаются, с одной стороны, те, что больше встречаются южнее Немана, но, с другой стороны, и другие, которые большей частью связаны с находками в Восточной Европе, так что имеется возможность

Puc. 17. Юго-носточная Прибалтика в I—IV вв. вашей ары (археологическая карта).

д — места археологических находок; I—IV — археологические области;--------------------------- границы

археологических областей.

обнаружить параллелизм с полями погребений других областей для всех периодов. Весьма интересна частая находка здесь эмалированных пред­метов времен средней империи. Таково поле погребений, принесшее совер­шенно исключительную добычу и впервые раскрывшее эту область — Обсрхоф (Аукштакиемпс) у Мемеля (Клайпеды), которое раскапывал Тиш- лер с 1886 по 1888 г.» (A. Botticher, 1893-1898, VIII, стр. 9).

Тишлер так охарактеризовал свои находки: «Мы нашли здесь, в Обер- хофе, особый археологический мир, сравнительная давность которого сходна с периодами С (III—IV в.) и D (V в.) Самланда (Земландского полуострова) и остальных частей Восточной и Западной Пруссии по числу общих для всей провинций форм — в особенности с периодом С по монетам, арбалетообразным фибулам и шейным обручам, которых в Оберхофе обнаружено, пожалуй, больше, чем где бы то ни было. Боль­шие паходки такого рода прослеживаются южнее вплоть до Немана, п каждый раз опп связаны с нолями погребений; между Неманом и Прсгс- лем находки значительно реже — например, лишь несколько булавок в Неттиено у Инстербурга, что можно признать для этого района прямым следствием более редкого в то время населения» (О. Tischler, 1889, стр. 20—22).

По мнению Тшплсра, в этой самой северной части территории была обнаружена культура, совершенно идентичная с культурой литовцев (б. Ковенской губ.) и латышей (б. Курляндской губ.). Но она значительно отличалась, и особенности в способах погребения, от культуры Лифлян- дии и Эстляндпи. Дальнейшее развитие этой культуры Клайпедского края первых веков н. э. прослеживается непрерывно до XIII—XIV вв.

А.   Беттихер считал, что прпнеманская полоса могла быть этническим рубежом между германским и негерманским мирами. Однако это мнение не разделялось другими специалистами. А. Бецценбергер в своем исследо­вании по анализу доисторической бронзы в Восточной Пруссии приводит богатейший материал, доказывающий археологическую близость всех райопов юго-восточпой Прибалтики (A. Bezzenberger, 1904, стр. 47, 69, 83, 94, 95 и др.). Тишлер также отметил, что «эта блестящая литовская культура (находки в Оберхофе) очень близко стоит к более западной древне­прусской, хотя в некоторых пунктах обнаруживает локальные отличия». (О. Tischler, 1889, стр. 23). Да и сам Беттихер принужден признать в кон­це концов, что между всеми районами существует теснейшая связь. «Бро­сается в глаза,— пишет он (1893—1898, стр. 9),— то обстоятельство, что здесь (в принемаиском районе) выступают уже в III в. н. э. такие формы (например, цепи с ажурными подвесками, спиральные браслеты), которые позже — с IX по XIII в.— мы находим у пруссов, а затем у латышей и ливов».

Интересны находки в Лабатикен (Лабатнкпай), Вежейтен, Вилькпе- тен (Вилькичиай) и Шернен (Шерниай), в особенности последняя, по своим подвескам. Что касается спиральных браслетов, которые А. Бет­тихер локализирует областью севернее Немана, то, в опровержение его утверждений, Бецценбергер (A. Bezzenberger, 1904, стр. 61, 65, 83, 84 и др.) приводит многочисленные примеры этого типа изделий из Гавельна (Мемельский округ), Тильзита, Бегетен (из округа Фишхаузен) и др.

Относящиеся к 1—IV вв. н. э. предметы материальной культуры можно подразделить на две категории: предметы, формы которых общи всем археологическим областям юго-восточной Прибалтики, и предметы, име­ющие специфические формы в различных археологических об­ластях. В то время как первая категория предметов свидетельствует

о    наличии культурной общности, вторая указывает на некоторые отличия.

К общераспространенным формам, употреблявшимся но всей терри­тории юго-восточной Прибалтики, относится прежде всего оружие: копья, мечи, дротики, металлические части боевых щитов (умбон), шпоры, а так­же основные орудия труда — топоры, серпы, ножи, ножницы. Нее эти предметы сделаны были из железа. В противовес этому почти псс изделия из бронзы: фибулы, кольца, браслеты, шейные обручи, пряжки и пр.— различаются по своей форме в отдельных областях, хотя отличия эти

к V п. несколько сглаживаются. Довольно значительны по областям отличия форм глиняной посуды и узоры нанесенного на нее орнамента. Эти отличия удерживаются в течение нескольких последующих веков.

Во всех археологических областях в течение I—IV вв. происходит несомненное развитие форм, обогащение и осложнение их, что свидетель­ствует о развивающейся культуре общества, следовательно и о разви­вающихся социальных отношениях. Если к этому прибавить изменение в формах погребения (постепенный переход от трупоположенпя к трупо- ежнганию) в некоторых археологических областях, то можно сделать вывод, что период I —IV вв. ознаменован большими сдвигами в материаль­ных производительных силах, социальном строе и быте населения.

Население юго-восточной Прибалтики прочно сидело в то время на земле. Ос­новным промыслом его было подсечное земледелие — недаром в могилу клали серп и топор, чтобы умерший имел возможность поддерживать свое существование в загробном мире не хуже, чем он это делал на земле¹. Наряду с земледелием имело в этот период большое значение и живот­новодство, среди отраслей которого выделялись по своему удельному весу в хозяйстве коневодство и разведение мелкого рогатого скота. На коне­водство указывают находимые в могилах удила, шиоры, а также специаль­ные конские могильники. Хозяйственное значение мелного рогатого скота отмечается нахождением глиняных пряслиц и железных ножниц для стрижки шерсти.

Немецкие археологи не проявили особого интереса к раскопкам мест поселения — поселкам, городищам, предпочитая заниматься вскрытием мест погребения. Это объяснялось, вероятно, тем, что площадь любого поселения несравненно обширнее по своим размерам, чем площадь мо­гильника или даже поля погребения, и потому для вскрытия ее требуется гораздо больше труда и затраты материальных средств. Кроме того, и археологические находки в местах поселения на первый взгляд менее эффектны, чем в могильниках. В результате недостаточного внимания

¹ Серпы первых веков нашей ары, находимые в юго-восточной Прибалтике, свое­образны — они гораздо меньшо современных и имеют иную форму скрепления с ру­кояткой, чем серпы нашего времени. X. А. Моора полагает, что это не серпы, а косы- горбуши с короткой рукояткой (до 70 см), т. е. не режущее, а ударное орудие, употреб­лявшееся, вероятно, для покоса травы. Такие косы-горбуши появляются на Земланд- ском полуострове около 200 г. н. э.; восточнее, в окрестностях г. Клайпеды, они отно­сятся к III—IV вв. н. э., а еще восточнее, в Земгалии,— к V в. На территории Латвии и Литвы в этих восточных районах косы-горбуши встречаются прежде всего в низмен­ных районах, где, невидимому, было более развито скотоводство Поэтому X. А. Моора считает наличие в погребальном инвентаре косы-горбуши показателем хозяйственной роли скотоводства, а но земледелия.

В противоположность этому взгляд}' П. Д. Степанов (1950, стр. 81), пашедшнй аналогичное сельскохозяйственное орудие у древней мордвы и отметивший сходство его с косой-горбушей, пришел к выводу, что «описаппые выше сорпы служили для жатвы хлебных культур, а также и травы на корм скоту».

П. В. Дундулепе (1950, стр. 81) упоминает о полукосе (пусдальгис), т. е. косе- горбуше, употреблявшейся в Прибалтике, а также в восточных и северо-восточных областях европейской части СССР для укоса хлебов. «Обыкновенно косари,— пишет Дундулепо,— кося полукосой, работают одной рукой. В другой руке они держат не­большие грабли для подбирания скошенных хлебов». Это земледельческое орудие употреблялось только для уборки урожая.

Таким образом, если X. А. Моора действительно прав, называя найдеппые в При­балтике сельскохозяйственные орудия не серпами, а косами-горбушами, то в отношении их назначения он ошибается: этнические традиции пародов юго-восточной Прибалти­ки, уходящие в далекое прошлое, связывают косу-горбушу но с сенокосом, а с уборкой хлебов. Очевидно, это было земледельческое орудие для снятия урожая, что не мешало использовать его одновременно и для покоса трав, если в этом была нужда.

к раскопкам мест поселения археологический материал этой эпохи одно- сторонен и не представляет возможности получить отчетливое представ- ление об основных сторонах жизни людей — об их хозяйстве и жилище.

О характере социального строя и формах этнической общности архео­логические источники прямых указаний пе дают. По аналогии с матери­альной культурой других областей Европы можно предположить, что

Локальные формы керамики: / — кувшин из западной области (21 см вис.); г — нуншпно- обрагшан уриа с тонной шейкой. па западной области (2Ь см выс.); 3 — урна с несколькими ушками, из западной области (15 см duc.); 4 — ведрообразнан урна, из западной области (18 см выс.): S — урны погребальные, из южной области (30 и ЗЬ см ныс.): 6 — урны погребаль­ные, из восточной области (24 и 27 см выс.); 7 — чаши из северной области (7 и 6 см выс.).

население юго-восточной Прибалтики в I—-IV вв. состояло из четырех больших племен, районы расселения которых совпадали с четырьмя ос­новными археологическими областями. Археологические источники выяв­ляют наличие междуплеменного обмена и довольно устойчивые связи со странами Юго-восточной и Восточной Европы. Погребальный инвентарь,

Рис. 21. Юго-восточыаи Прибалтика в V—VIII вв. нашей эры (археологическая

карта).

А - места археологических иахолок; 1—tV — археологические области; --------------------  границы

археологических областей.

исключительно богатый оружием, заставляет предполагать, что родовая знать и военныо группы играли в этот период очень большую роль.

Сопоставляя характер культуры четырех археологических областей между собою, приходится отметить преобладание общих форм, относящих­ся к основным сторонам материального производства и социальной жизни населения, над локальными специфическими формами утвари и предметов украшения; при этом, как правило, локальные различия сохраняются в тех областях техники, которые связаны с более древними периодами (керамика, отчасти бронза), более передовые же навыки железной техникн, развивающейся и вытесняющей бронзу, оказываются едиными длй всей территории. Отсюда можно сделать достаточно обоснованный вывод, что процесс экономического развития племен прогрессировал и тем самым со­здавались предпосылки для объединения их в народности.

Уже в эпоху поздней бронзы многочисленные находки указывают на тесную связь населения юго-восточной Прибалтики с южными и восточ­ными областями Европы; в I—IV вв. и. э. число этих указаний умножилось. В южной археологической области в погребениях, относящихся к эпохе поздней римской империи, найдены многочисленные тщательно отделан­ные украшения с цветной эмалью — по всей вероятности из северного Причерноморья. В западной археологической области также обнаружены в начале этого периода различные украшения, привезенные, очевидно, из Причерноморья, например ажурные подвески и веслообразные изукрашен­ные булавки, которые, по мнению археологов, характерны для Кавказа. Наконец, нельзя пройти мимо утверждения А. Беттихера о происхожде­нии кладов с серебрявыми римскими монетами, вделанными в оправу, которые, по его мнению, привезены какими-то группами балтийского насе­ления из причерноморских областей около устья Дуная. Так как все пере­численные находки обнаружены не на побережье Балтийского моря, а п местах, отдаленных от него, нельзя приписывать их появление в Прибал­тике только торговле янтарем. Можно предположить, что балтийские пле­мена поддерживали не только торговую, но и живую связь с причерно­морскими территориями.

Археологи конца XIX в., изучавшие юго-восточную Прибалтику, были убеждены, что в археологическом материале, разведанном и датированном, между V и IX вв. имеется какой-то разрыв, почти полное отсутствие отно­сящихся к этому периоду археологических источников. В начале XX п. это убеждение было подорвано новыми находками, которые с одновремен­ной проверкой прежних датировок дали возможность ликвидировать «разрыв» в материале. В настоящее время выявленные археологические источники охватывают, правда неравномерно, все первое тысячелетие на­шей эры. Однако значительная часть нового археологического материала нуждается во вторичной проверке. В особенности это относится к тем рас­копкам, которые были совершены нацистскими археологами.

V, VI, VII и VIII вв. не внесли каких-либо резких перемен в материаль­ную культуру балтийских племен. Тем не менее можно отметить продол­жающееся за этот период дальнейшее развитие общих для всей территории форм оружия и орудий труда. Если п предыдущий период (I—1V вв). укра­шения имели главным образом локальные формы, то теперь значительная часть этих украшении, н притом наиболее ценных, отделанных серебром, не имеет местных отличий. Менее ценные украшения, а также керамиче­ские изделия продолжают отличаться в своей форме по областям, хотя и здесь можно отметить некоторое сближение форм. Балтийские племена, повидимому, сохраняют свои обособленные территории, но родоилемен- ная знать, опирающаяся на вождей и их военныо дружины, поддерживает постоянные и всё расширяющиеся связи с соседними пародами и родствен­
ными племенами, добывает при помощи обмена пли войн предметы воору- жешя и предметы роскоши. Сведения о богатствах этой знати распростра­няются за пределы юго-восточной Прибалтики и вызывают алчность сосе­дей. Эта алчность родит грабительские походы. Прибалтика становится объектом нападения на нее норманнов.

Общераспространенные Формы оружия и орудий труда: / — полезный наконечник копьп (35 см); г — железный односторонний меч (-U см); 3 — железна»! коса-горбуша '.45 см>. Общераспространенные предметы украшения; 4 — бронзовая ар^алетообразнзи фибула с перекладинами; 5 — серебряная фибула с пластинками (4.3 см); « — фибула с симметричными концами и множественным ложем для Оулавки (6 см); 7 — бронзовая с серебряной накладкой дискообразная фибула (J.3 см); S — бронзовое наручное кольцо с утолщенными концами

(6.6 см дм.).

К началу IX п. относятся археологические находки на северном побе­режье Земландского полуострова и в устьях рек, впадающих в Балтийское море или в его заливы, свидетельствующие о том, что скандинавские пираты (даны или норманны) посещали эти берега и пытались на них закрепиться, но задержаться там на длительный срок не могли. Обнаружены остатки военных судов, а также несколько захоронений, имеющих и качество

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

бытового инвентаря желозноо оружие своеобразной формы (мечи с фигур­ными рукоятками, удлиненные наконечники копий, боевые секиры), удила, стремена, пряжки, фибулы и... весы для взвешивания драгоценностей!

Отсутствуют в этих погребениях, как и следовало ожидать от пиратов, орудия труда.

Отдельные украшения и предметы вооружения скандинавского про­исхождения найдены и в других местах юго-восточной Прибалтики, но такие находки очень редки. Самой значительной из находок этого типа можно считать обнаруженные и раскопе подле Вискиаутена (на Земланд­ском полуострове) серебряные подвески, бронзовые черепаховидиыс фи­булы и два меча особой формы.

Наряду с этими памятниками грабительских экспедиций викингов на территории юго-восточной Прибалтики имеются относящиеся к концу I тысячелетия н. э. археологические памятники местной, балтийской, куль­туры. Находки эти по своему инвентарю представляют несомненный пере­ход от областных форм к более унифицированным для всей территории юго-восточной Прибалтики формам, которые распространяются в начале II тысячелетия. Так как многочисленные поселения этой эпохи в археологиче­ском отношении не изучены, очень мало можно сказать о хозяйстве насе­ления. У западных и восточных соседей в это время существовало уже па­шенное земледелие,— вероятно, оно распространялось в это время и у бал­тийских народов, но сохи и бороны делались из дерева, которое плохо сохраняется; к тому же такие громоздкие орудия в могилы не клали.

Относящийся к началу II тысячелетия н. э. археологический материал получен в большем количестве и изучен более тщательно.

Важнейшей из находок этой эпохи считается место погребения у Штан- гевальдо — южнее Розпттен, на Курской косе. Кромо исключительного обилия новых форм, говорит Бсттпхер, эта находка имеет большое значе­ние для датировки других находок, так как по найденным в ней монетам Ордена хронологически она «почти точно» определяется концом XIII в. Эта точность, однако, не так ужо велика, поскольку А. Бецценбергер, ссылаясь на публикацию о раскопках (A. Bezzenberger, 1904, стр. 95), утверждал, что монеты относятся ко времени с XII по XIV в.). Трупы лежат в деревянных гробах, с большим количеством богатых украшений, муж­чины со своим оружием. Недалеко от места погребения находилось укреп­ленно у поселка Коралленберг, которое доставило археологам много череп­ков от сосудов, сделанных на гончарном круге. Эти сосуды по своему орна­менту схожи у балтийских племени славян: основным элементом орнамента являются волнистые линии, т. е. та же форма, что и у славян. В отличие от римской эпохи, орнамент на сосудах нанесен значительно резче, пови- димому, каким-то инструментом из сплава, содержащего большую примесь цинка. Керамика эта играет большую роль при хронологическом дати­ровании находок.

Среди северных археологических находок этой эпохи снова выделяется Оберхоф, где позднейшие скопления золы и пепла перекрывают старыо поля погребений. Тишлср отмечает, что эти находки, вместе с аналогичными

Рис. 23. Предметы, относящиеся к V—VIII вв. ыашей эры, ыайдеыыые на террито­рии юго-восточной Прибалтики.

Локальные формы фибул: /—4 — бронзовые и серебряные фибулы не западной области (с укорочен ой ноткой, с застежкой, с накладками, с звездообразной ножкой); Л, в — бронзо­вые фибулы и» южной области (с иольпеобрааными накладками, с аастежкой) Г-10 — бронзо­вые фибулы из восточной области (с коротким держателем, с расширяющейся ножкой, фибула птвчьеногая в др.); li—14 — бронзовые фибулы из северной области(перекладчатая. с наклад­ками. «совиная», с звездообразной ножкой).

Лональные формы керамики: IS - урна погребальная на западной области (<4 см выс.); it-It — глиняные сосуды на западной области (13. 12 и 21 см); 19, 20 - урны погребальные из южной области (19 и 18 см); 21, 22 — урны погребальные из восточной области (26 и 21 см).

Рпс. 24. Юго-посточиап Прибалтика и X—XIII вв. (археологическая карта).

д места археологических находок; 7—/V — археологические области;                               границы

археологических областей.

I'пс. 25. Предметы, относящиеся к X — XIII вв., найденные на территории юго-

восточной 11 рнбалтнкн.

1—S — общернсн рост раненные формы бронзовых застежек; 6 — наконсЧннчн ионий (железные); 7-прпслппе для вербен (на глины); я, и — бронзовые наконечники палии; 10 — li — сосуды iw западных раноиов; 13, н — сосуды из южных районов; 15 — сосуд с ножной из восточного района; /е, /7-арбалетообразные бронзовые фибулы на Клайпедской области.

находками в других местах юго-восточной Европы, показыпают куль­турное еднпство больших территорий: «Мы знаем,— пишет он,— что самое молодое языческое время сего особенно характерным инвентарем, который находят только в Восточной Пруссии и в русских соседних провинциях, а, наоборот, в западнославянских областях не обнаруживают, простирает­ся до времени, последующего за появлением Ордена, т. е. до конца XI II — начала XIV в. (О. Tischler, 1889, стр. 23). Таким образом, для этой эпохи устанавливается археологическая общность культуры западной части балтийских народов с культурой восточной части, с одной стороны, и бли­зость культуры балтийских народов, в целом, к культуре, восточных славян, с другой стороны.

К тон же примерно эпохе относится поле погребения под Гордауепом (XIV в.). Правда, это поле хронологически ио так легко датировать, по­скольку под слоем пепла и золы обнаруживаются сплошь и рядом более древние погребения. Во многих районах юго-восточпой Прибалтики обна­ружены аналогичные поля погребений — обширные пространства скопле­ния золы, среди которой неравномерно лежат обожженные человеческие кости и целые скелеты, перемешанные с остатками конских скелетов, с удилами, стременами, железными колокольчиками, погремушками,— и все это в большом числе. Бросается в глаза, пишет Беттнхер, что эти скопления почти всегда расположены на местах старых тысячелетних погре­бений, и находки более близкой к нам эпохи, перемешанные с более древ­ними, находятся сплошь и рядом в старых могилах (Botticher, выи. VIII, стр. 9). Можно утверждать, что многие из этих полей хранят наспех сож­женные после побоищ трупы, часть которых относится к эпохе вторжения
па прусско-литовскую землю пеыецких крестоносцев (A. Hcnnig, 1879, стр. 325). В ряде мест громадное количество предметов вооружения пруссов, литовцев, куров — мечи, топоры, копья и др.— перемешаны с предметами вооружения крестоносцев. Из украшении обращают на себя внимание характерные для этого периода подковообразные фибулы.

* — брусок дли точки лезвий (10 см); S — металлический пяконечпик фуганса (8 см); 3 - тесло (4 см пшр., 6 см вис.): * — железное точило (10 см); S—7 — сперла (И, 15 и 15 см); 8 - ппла-ножовна (2,4 см).

Археологическими паходкамн этого периода выделяются Долькейм. Фридрихсберге, Галлхофен, Корнпетеи, Кесниккеи, Корьейтеи, Зеефельд, Клейн-Тапиау; затем южнее Преголя — Фюрстепвальде, Варникам; на востоке и юго-востоке — Жнткомен, Ста цен и др.

Но спискам Е. Холлака, нрнложеиным к его обзорной доисторической карте Восточной Пруссии, можно составить подробный перечень
раскопок ii находок вплоть до 1008 г. Там числится более десятка поселе­ний (Ангерапп, Авенингкен, Беткендорф, Гей да у, Иоммендорф, Остероде, Шпигеловкеи, Штобен, Тейсовзее, Тильзит и др.), среди которых наиболь- шун> археологическую ценность представляют поселения в Беткендорфе

о   округе Ьраунсберг (поселение было расположено по обоим берегам р. Баудс), в Иоммендорфе, и округе Алленштейн (поселение на высотах правого берега р. Аллы), в Шпигеловкен, в округе Растонбург (развалины укрепленного «замка») и в Тильзите на горе Нессель. Полей погребения насчитывается у Холлака свыше 500, а также громадное количество от­дельных находок и несколько кладов с арабскими дирхемами и средневе­ковыми монетами эпохи, предшествующей вторжению немецких рыцарей в Прибалтику.

Кроме мест погребении, на территории юго-восточной Прибалтики обнаружены древние укрепления — пилкалиисы и земляные валы, при рас­копке которых находят много предметов из металла и керамики. По кар­тотеке Бела числилось в 1888 г. около 90 мест с подобными укреплениями, а но картотеке Холлака в 1890 г. насчитывалось свыше 200 (по его же кар­тотеке 1908 г. было 389 названий). Наиболее значительные раскопки про­изведены были в Гросс-Хайзеиберге у Гермау (на Земландском полуост­рове), на Камсвичнускалне в Инстербурге, Вайстотепилп, Ленценбурге иод Бранденбургом, в Балге, Хюннеберге у Экриттене, Валлеволе у Ви- зенберга (около Унтер-Пленен в Шранденбергс), Пильцене, Первиттене, Шаксне, Повунденеи в других местах. Линия нилкалнисов проходит с севе­ра на юг но всей внутренней части территории, до Инстсрбурга и южнее.

В отличие от археологического материала начала нашей эры, раскопки, относящиеся к концу I и началу И тысячелетня н. э.,обнаруживают почти полное тождество материальной культуры населения всей территории юго-восточной Прибалтики, за исключением, может быть, северной части ее. Формы погребений унифицируются и сводятся к двум существующим одновременно типам: с одной стороны, распространяется обычай сжигать умерших в больших погребальных ямах, а кости класть потом на землю, присоединяя к ним некоторые предметы обихода или оружия; с другой стороны, сохраняется погребение в урнах. Перпый тип, новндимому, при­менялся к воинам, погибшим во время сражений, второй — к знатным лицам. Отсюда можно сделать вывод о выявившейся в то время значитель­ной социальной дифференциации.

Первобытно-общинный строй в конце I — начале II тысячелетня уже изживал себя и переходил к классовому обществу. Конечно, археологиче­ский материал сам но себе недостаточен для законченной характеристики этого социально-исторического ироцесса, однако археология дает много­численные свидетельства, могущие помочь этой характеристике.

Прежде всего обращает на себя внимание почти повсеместное распро­странение конских погребений. Вначале они появились в западных и юго- западных областях, но с X—XII вв. обнаруживаются, за исключением северной области, где конские погребения редки, но всей территории юго- восточной Прибалтики. Сбруя, удила, стремена и снаряжение всадника в этих погробениях отличаются богатством или даже роскошью отделки, сплошь и рядом серебряной. Вся обстановка погребений свидетельствует

о  почетном социальном положении владельцев коней и об их богатстве. Далее, к XII—XIII вв. относятся богатые клады, содержащие'не только монеты, но и многочисленные изделия, сделанные часто из серебра. Худо­жественная тонкость обработки изделий заставляет предполагать сущест­вование специалистов ремесленников, ювелиров, работавших для приви­легированных и богатых групп населения. Указанные археологические памятники говорят о наличии в XII — XIII вв. привилегированного
сословия или во всяком случае уже выделившейся из состава племен эксп­луататорской верхушки, владевшей большими богатствами.

Об этом же свидетельствуют и другие археологические памятники — рядовые захоронения. Захоронения эти делаются всё более бедными к от­ношении бытового инвентаря, н в них отсутствуют предметы вооружения— теперь это, вероятно, привилегия богатых и знатных. Веши, сопровождаю­щие мертвого в потусторонний мир, постепенно мельчают, теряют прежний

! — конское погребение около поселка Клейм-Флпс (бывш. округ Лабуиа); относится к первым векам ка ней ары; ка лбу кони бронзовая накладка удила железные; - конское погребение около поселка .Чаркейм (бывмк округ ХеПлы-йерг); погребение относится к XII-XIII вв.; на коне

железные удила.

объем п качество: таков характер бытового инвентаря многих рядовых погребений на юго-западе, юге и юго-востоке территории, где, очевидно, процесс социальной дифференциации зашел наиболее далеко. Видимо, положение рядовых сородичей и соплеменников резко ухудшается, они становятся объектом экономической эксплуатации.

Относящиеся к этому же периоду громадные скопления золы, пеп­ла и пол у обожженных костей, погребенных на протяжении больших
пространств, указывают на кровопролитные военные столкновения,в которых принимали участие большие массы воинов. Так как некоторые из этих погребений относятся ко времени, предшествовавшему вторжению кресто­носцев, то они указывают на междоусобные войны.

По всей территории юго-восточпой Прибалтики в эту эпоху имелась сеть поселений и укрепленных пунктов, состоявших из срубных построек, защищенных деревянными оборонительными сооружениями, земляными валами и глубокими рвами. Бея обстановка свидетельствует о начинав­шейся феодализации общества и появлении феодально-племенной знати и зависимых от нее групп населения. К моменту вторжения немецких рыцарей балтийские племена стояли па пути перехода к государственному строю. Об этом же говорят и исторические источники, и хотя в хвастливых реляциях крестоносцев, заявлявших, что они захватили «замки» прусских князей и «крепости» их, имеется явное преувеличение, по несомненно, что социальная структура летто-литовского населения той эпохи была ужо классовой.

Очерченный выше процесс происходил неравномерно по всей террито­рии, был более интенсивным на западе, юге и востоко. Однако к XIII— XIV вв. и на севере первобытно-общиииый строй изживал себя и стало фор­мироваться классовое общество.

Эпоха, предшествовавшая вторжению крестоносцев, отличается не только тем, что материальная культура балтийских племен выступает в ней почти лишенной локальных отличий, но и тем, что она сходна с культурой соседних славянских племен (на юге и востоке). По форме и орнаменту глиняная посуда балтийских племен и славянских племен делается почти неразличимой. Получают широкое распространение одина­ковые украшения (например, дутые бронзовые браслеты, шейные гривны, бусы с цветной эмалью и пр.). Обычными для всей территории делаются конские захоронения, в том числе и на севере (в Клайпедской обл.),хотя и реже, чем в других районах.

Наряду с этим север территории сохраняет в большей степени, чем другие районы, свои местные отличия: во-первых, здесь продолжается развитие традиционных форм украшений, унаследованных от прежних веков (наиример, оригинальных арбалетообразных фибул крупных раз­меров, перстней-спиралей, ручных украшений с изображениями зверей, крученых шейных и спиралевидных гривен и т. д.); во-вторых, здесь встре­чаются некоторые подобия скандинавских форм. Последнее обстоятельство объясняется, повидимому, торгово-грабительскими операциями датских и норманнских купцов-ниратов, посещавших это побережье. История этих посещений скверно началась и закончилась трагически для балтов.

Знакомство скандинавов с юго-восточной Прибалтикой открылось попыткой датчан (данов) подчинить себе куров. Пираты, высадившиеся в 853 г. где-то на восточном побережье (пункт высадки пока наукой не уста­новлен), встретили упорное сопротивление местных жителей и ушли ни с чем. В 854 г., как говорится в Житии св. Ансгара, шведский король Олеф послал сильное войско против куров и разграбил их укрепление Апуоле (дословно, в переводе с латышского,— «приречные пещеры*). После этого пираты в точение нескольких столетий продолжали время от времени посе­щать берег. В начале XII в. они неоднократно пытались захватить в свои руки выход из Курского залива. Вслед за ними пришли немецкие рыцари Ордена меченосцев и, захватив в 1252 г. приморское укрепление балтов, создали здесь свой опорный грабительский пункт Мемельбург.

Следует, однако, указать, что к этому времени местности по берегам Курского залива, как и весь бассейн низовьев Немана, были заселены уже не курами, а жемайтамп. Об этом свидетельствует и археологический мате­
риал Клайпеды, обнаруживающий явные черты единства с археологией западной части Жемайтип.

Тишлер и другие немецкие археологи конца XIX и начала XX столе­тня, среди которых необходимо отметить А. Бецценбергера, как наиболее авторитетного и разностороннего исследователя археологии юго-восточной Прибалтики,— пришли к убеждению, что богатейшие иаходки разных периодов на этой территории обнаруживают последовательное развитие форм металлических культур, а также указывают па наличие все возра­ставшей общности материальной культуры отдельных археологических областей, в особенности в позднежелезном веке, вплоть до вторжения крестоносцев. Линия развития форм обнаруживает при этом переход опре­деленных форм из одних районов в другие. Так как наряду с преемствен­ностью форм металлических культур более древние захоропения и новые захоронения, перекрывающие их, расположены в непосредственной бли­зости к сохранявшимся до недавнего времени населенным пунктам, то можно утверждать, что эти места были ужо издревле обжиты и что населе­ние жило в них в течепие многих веков, никуда не уходя. Отсюда Тишлер, Бецценбергер и географ А. Цвск делали вывод, что никаких порерывов в развитии этих областей с начала распространения металлических куль­тур до XIII в. н. э. не было. Тем самым опровергалось довольно распро­страненное среди немецких археологов и географов конца XIX в. мнение, будто эпоха великих переселений внесла какие-то радикальные изменения в этнический состав населения юго-восточной Прибалтики и что будто имеино в это время (V—VI вв. н. э.) туда вторглись с востока литовские племена. Отрицая миф о иозднем переселении литовцев на территорию юго-восточной Прибалтики, указанные ученые признавали этническую преемственность между современным им литовским населением Восточной Пруссии и древнейшим населением той же территории; А. Бецценбергер даже писал об «автохтонности* литовцев в этих областях. Остальные про­грессивные археологи признавали несомненную древность обитании ли­товских племен, прослеживая постепенное развитие самобытных форм их материальной культуры с периода ранней бронзы, т. е. с начала II тысяче­летия до и. э.

Этот основной вывод, сделанный наиболее добросовестными немецкими учепыми конца XIX — начала XX п., до енх пор никем не опровергнут. В 1919 г. шведский ученый-реакционер археолог Н. Оберг пытался дока­зать, что культура племен юго-восточной Прибалтики в I—V вв. н. э. якобы была «готской», но его выводы настолько противоречили археоло­гическому материалу, что даже среди немецких националистов периода после первой мировой войны Оберг по нашел себе прямых защитников. К. Энгель, всячески популяризировавший писания своего шведского кол­леги, не решился присоединиться к бездоказательным его утверждениям, и выдвинул компромисспое положение «о готском влиянии» на балтийскую культуру. В интерпретации Энгеля, это влияние сказалось якобы в том, что «культура устья Вислы* (трактовавшаяся этим археологом как «гот­ская») вызвала развитие форм балтийской культуры, была как бы творче­ским побудителем ее развития. И вот, пока готы сидели в устье Вислы, балтийская культура развивалась; ушли готы — и культура балтов стала «вырождаться». Это эигелевское откровение было нисколько не лучше утверждений Оберга, ибо также не соответствовало археологическому материалу. О каком «вырождении» балтийской культуры можно было говорить, если к моменту вторжения крестоносцев она предстала перед бандами немецких рыцарей богатой и разносторонней н, в области земле­дельческой техники, оказавшейся выше культуры завоевателей! Для спасения своей теории Энгель дополнил ее еще одпой выдумкой —
«возрождением* балтийской культуры в X—XI вв. иод влиянием викин­гов (?). Так, громоздя одну ложь на другую, немецкие националисты и гитлеровцы старались спасти свою «готскую* теорию, которую, как мы видели, нельзя обосновать археологией и (как мы увидим в следующих главах) еще меньше можно обосновать топонимикой.

Признав, скрспя сордце, существованно особой, оригинальной «балтий­ской* культуры, нацистские археологи старались поскорее похоронить ее, а если нельзя этого сделать, то «оторвать* ее от культуры сформировав­шихся позже литовской и латышской народностей. В многочисленных ученых трактатах, выпускавшихся главным образом в Кенигсберге, на­цисты доказывали, что балты — это пруссы, галннды, судавы, «шалавы*, «мемелевцы*, но ни в каком случае не литовцы, и что культура балтов ближе к немецкой, чем к литовской. Так как археология не подтверждает этого, на помощь была призвана лингвистика. А так как и лингвистика бессильна была доказать то, что недоказуемо, то была создана новая «тео­рия*: пруссы-до в результате войн XIII в. окончательно обессилели, вы­мерли и оставили свою землю «пустой*, и тогда немцы были принуждены ее занять и возродить на ней древнюю германскую (?!) культуру.

Археологический материал опровергает этот глупый и наглый вздор. Древняя культура балтов но исчезла, хотя немецкие рыцари и разорили прусскую землю,— она продолжала развиваться, несмотря на все пре­пятствия, которые стапнлпсь этому развитию немецкими завоевателями в принеманских районах, н дожила в своих новых формах до наших дней. Оригинальная культура балтов ничем не была обязана ни готам, ни нем­цам: первые но оставили никаких культурных следов на территории юго- восточной Прибалтики, вторые же пришли в Прибалтику вовсе но для вы­полнения какой-то культурной, «цивилизаторской* миссии, а лишь для тоге, чтобы оккупировать чужую страну.

3.      ДРЕВНЕЙШИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О НАРОДАХ ЮГО-ВОСТОЧНОП ПРИБАЛТИКИ

Археологические источники дают много .материала для суждения о мате­риальной культуре древних народов и отчасти об их социальном строе и верованиях, но они, за исключением отдельных случаен, бессильны вос­становить этнонимы, т. е. названия этнических групп и народов. Исключи­тельное значение памятников письменности, относящихся к изучаемым эпохам, выявляется в том, что даже небольшие и, казалось бы, иопутные упоминания современников могут иногда открыть неред нами путь для объяснения сложнейших исторических процессов и совершенно по-новому представить общую картину жизни племен п народов, оставивших после себя только ископаемые остатки материальной культуры. Такой именно характер имеют отрыночные замечания древних историков о народах юго- восточной Прибалтики, и хотя этих замечаний и сообщений очень мало, они помогают понять сущность и условия этнического развития населения изучаемой территории п далеком прошлом.

Древнейшие, более достоверные сведения о населении юго-восточной Прибалтики относятся к концу 1 века н. э. и принадлежат Тациту. В «Гер­мании» (гл. 45) римский историк рассказывает кратко об «эстиях», живших на побережье Свсвского, т. с. Балтийского, моря:

«Ergo iam dextro Suebii maris litorc Aestiorum gentes adluuntur, quibus ritus habitusque Sueborum, lingua Britannicae proprior. Matrem deum vene- rantur. Insigne superstitionis formas aprorum gestant: id pro armis homi- numque tutela securum deae cultorcm etiam inter hostes praestat. Rarus ferri, frequens fustium usus. Frumenta cetcrosque fructus patientius quam pro solita Germanorum inertis laborant. Sed et. шаге scrutantur ac soli omnium succinum, quod ipsi glesum vocant, inler vada atque in ipso litore legunU (Tacitus Cornelius, 1867, стр. 58: В. И. Модестов, 188(), стр. 63—64)^[5].

На побережье Балтийского моря есть несколько мест,где имеется янтарь, но самым обильным по добыче можно считать залежи янтаря на северном побережье Земландского полуострова, где янтарь отлагается не только на
мелководье, но и на самом берегу. Вполне вероятно поэтому, что Тацпт называл «эстиями» жителей именно этого полуострова.

Археологический материал, приведенный в предыдущей главо, подтвер­ждает такую характеристику: население западной части территории (пер­вая археологическая область) издавна занималось не только рыболовством, но и земледелием, а близость к источникам янтаря стимулировала развитие обмепа, открывая возможность ввоза в страну предметов материальной культуры тех стран Средиземноморья, экопомнка которых стояла на более высоком уровне, чем экономика народов Прибалтики. Воздействие этой более передовой культуры сказывалось на развитии хозяйства и социаль­ного строя «эстиев»: у «эстиев», как это видно из археологических источ­ников, были собственные ремесленники, изготовлявшие не только глиня­ную посуду, но и металлические изделия: орудия труда (топоры, серпы, косы, ножи, ножницы и пр.), предметы вооружения (мечи, копья, секиры, боевые топоры, щиты и т. д.), многочисленные украшения и предметы оби­хода. Хотя палица (деревянная булава с металлической головкой) оста­валась одним из распространенных типов местного оружия, железные мечи и копья также делались на месте. Все это свидетельствует о довольно высо­кой технике «эстиев*. Это не были первобытные дикари, а парод, стоявший на той же стадии хозяйственного развития, что и германцы, которые, как говорит Ф. Энгельс^[6], вступили в то время на высшую ступень варварства. Ступени хозяйства должен был соответствовать социальный строй, о харак­тере которого Тацит глухо говорит, что он был похож на нравы и обычаи племени свевов. Это была та стадия развития первобытно-общинного строя, когда в жизни племен начинают играть большую роль военные группы. «Эстии» жили племенами, населявшими всю прибрежную часть юго-восточ­ной Прибалтики.

Археологический материал позволяет нам несколько расширить терри­торию тацитовских «эстиев», поскольку материальная культура жителей Земландского полуострова первых столетии нашей эры была тождественна материальной культуре населения бассейна Прегеля и местностей к западу и востоку от него. Соседящие с «эстиями» жители были близки к ним по своей культуре, хотя и имели некоторые локальные отличия.

Как это ни странно кажется на первый взгляд, другой античный автор, географ Птолемей, живший во II в. и. э., перечисляя племена Европейской Сарматки, не упоминает об «эстиях», в то время как более поздний автор

VI     в. Йордан (или Йорнандес) снова говорит об «эстиях». Разъяснить это противоречие придется дальше, и к нему мы еще вернемся.

Птолемей Клавдий в своей «Географии» называет ряд племен.и народов Европейской Сарматии, живших у Сарматского океана. Как видно из карты Птолемея, сведения древнего географа о балтийском побережье были крайне неопределенны; большей точности сведений мешало само построение карты, соответствовавшее птолемеевскому представлению о форме земли и вследствие этого приводившее к нарушению пропорций в от­ношении главпым образом широтности. Контуры восточных берегов Сар­матского океана (Балтийского моря) нанесены на птолемеевской карте в полном несоответствии с действительностью — не указаны хотя бы приблизительно очертания крупных заливов (помочен лишь «Венедский залив» — очевидно ныне Вислинский залив). Но помогают ориентировке и названия рек, впадающих в Сарматский океан (за исключением Вистулы), ибо приурочить Хрон к Прегелю, Рудоп — к Неману, Турунт — к Венте и Хесин — к Западной Двине, как это совершенно произвольно долают
некоторые ученые, нет достаточных оснований. Греческая транскрипция настолько исказила местное произношение, что расшифровка птолемеев­ских названий сводится больше к догадкам, чем к научно-лингвистическому анализу.

Не отличались точностью и сведения Птолемея об обитавших на побе­режье Сарматского океана народах: пз упоминавшихся Птолемеем назва­ний племен только пемногпе встречаются позже у других географов и путешественников. Поэтому научное использование птолемеевских ука­заний представляет исключительную трудпость, и всякое толкование сооб­щаемых им этнонимов и географических названий вызывает среди ученых споры.

Птолемей привел списки племен, живших подле Сарматского океана: поскольку нас в данном случае интересует не все побережье, а только юго- восточная часть его, ограничимся списком, который к этой территории относится. В списке числятся живущими к востоку от р. Вистулы гитоны, сулоны, фругундионы, финны, галинды, игилионы, судены, ставаны и др.

У  самого устья р. Вистулы жили венеды.

В отношении гитонов мнения ученых расходятся — считать ли их го­тами или каким-либо иным народом. Дело в том, что в дотацитовских сведениях об южной Прибалтике имелись отрывочные ссылки древних путешественников о народе, обитавшем на «Янтарном берегу*, откуда страны Средиземноморья получали «электрон» (янтарь). Сначала Страбон {I в. до н. э.), потом Плиний Старший (I в. н. э.) ссылаются на записи Пифея из Массилпп (Марселя), достигшего в IV в. до н. э. «Янтарного берега» Балтийского моря. Ппфей называет жителей этого побережья «гут- тамн», упоминает об о-ве iMopuMopyca и перечисляет некоторые реки. Сам Плиний Старший лично побывал в северо-восточных областях тер­ритории, занятой в то время германскими племенами. Пользуясь своими личными сведениями и записями Пифея, Плиний называет последова­тельно (с востока на запад) реки, впадающие в Балтийское море: Гут- талус, Вистиллус, Албис, Визургис, Амизиус, Ренус, Моза. Гутталус считается местом, где жили гутты Пифея; поскольку эта река поме­щена Плинием восточнее Вислы (Вистиллус), она может быть или Прегелем, или Неманом, или Западной Двиной — у устья одной из этих рек и был расположен «Янтарный берег».

«Янтарный берег» древних находился, вероятнее всего, на северном по­бережье Земландского полуострова; большинство ученых XIX в. высказы­валось за то, что р. Гутталус — это Прегель. Гутты Пифея должны были бы в таком случае быть «эстиями» Тацита, т. е. жителями Земландского полуострова,— на такой точке зрения стояли немецкие ученые Цеус и В. Пирсон. Однако немецкие националисты, вроде Фойгта, возражали про­тив такого толкования текста Пифея и утверждали, что гутты — это готы. Отсюда следовало, что германское население (готы) являлось древ­нейшим из всех народов, обитавших на территориях южной Прибалтики.

В. Пирсон в своей работе «Электрон, или о предках, родстве и назва­нии древних пруссов» (W. Pierson, 1869) доказывал невозможность отождествления гуттов с готами. Вслед за Цеусом он обратился к скан­динавским источникам, на которые ссылались немецкие националисты, и разоблачил лживость ссылок на них. В скандинавской саге «Снорра Эдда» упоминается о каком-то готском племени, выселившемся в начале нашей эры (или в последние десятилетия до нашей эры) из Скандинавии (с о-ва Готланда?) на южное побережье Балтийского моря и начавшего свои дальнейшие странствования с территории у устья р. Вислы. Эти готы никак не могли поэтому жить в IV в. до н. э. на «Янтарном берегу». Что же касается других переселений германских племен, то они
направлялись, как утверждают скандинавские источники, с юга на север (а не в обратном направлении) — из Дании в Швецию.

Подвергнув анализу исторические источники и произведя обширные лингвистические изыскания, В. Пирсон пришел к выводу, что гут- ты Пифея могли быть предками но германцев, а только литовцев. Пирсон отождествил гуттов с гнтонами Птолемея, геттами Йордана (VI в. н. э.), гуддами XIV—XVI вв. Общим именем гуттов (игудды#, щдыъ)> геттов или даже «готова население юго-восточной Прибалтики, как утвер­ждал Пирсон, вплоть до XVII в., т. е. до исчезновения пруссов как парода, называло все прусско-лптовскио племена. Название это упоминается во многих исторических памятниках. Так, Болеслав I Польский в своем за­вещании (датируется XI в.) писал, что он является повелителем славян, поляков и «готов», разумея под этим именем прусско-литовское население. Польский хронист Кадлубек под 1200 г. сделал в своей хронике запись о «гетах», среди которых особо выделил пруссов. В записях начала XIII в. тот же хронист пишет: «гсты, называвшиеся ятвягами», «гетами называются все литовцы, пруссы и другие народы того же происхождениях*. В Силез­ской хронике XIV в. гетами в одном месте названы пруссы, в другом — литовцы. Вплоть до XVII в. сами пруссы называли своих сородичей, жив­ших на побережье Курского залива, а также и всех литовцев «гуддами*, причем, по словам Пирсона, в принеманских районах народы литовского племени обозначались общим именем гутты (гудды), а в более южных райо­нах — геты; смысловое содержание этих названий было одним и тем же.

Название гуды (гудай) сохранилось у литовцев до настоящего времени, но оно применяется ими только по отношению к белорусам. Казалось бы, что это противоречит теории В. Пирсона, но ученый не склонен был при­знать в этом какое-либо противоречие. Он доказывал, что в данном случао произошло часто встречающееся в языке явление переноса зпачеиия с од­ного объекта на другой: поскольку у литовцев — утверждал Пирсон — укоренилось в качестве самоназвания имя одного из племен, лиетува_г название гуды стало применяться к тому народу, с которым литовцы жили совместно на одной территории (во время Литовско-русского государства), а именно к белорусам, чтобы выделить их от собственно литовцев.

Не вес в этой теории В. Пирсона четко и доказательно, а некото­рые детали допускают совершенно иное объяснение. Так, например, слишком упрощенно толкуется Пирсоном появление названия гуды в виде обозначения не литовцев, а белорусов. Если этнонимы гуды и геты упо­треблялись литовцами как синонимы, то перенос этого названия на литов­цев мог произойти по иной причине, чем та, на которую укалывает Пирсон. «Геты» (jetui) средневековых хронистов — это ятвяги, судавы; позже зна­чительная часть ятвягов растворилась среди белорусов, и потому не уди­вительно, что в литовском языке (в осново которого — если говорить о со­временном литературном языке — лежит западно-аукштай’ский диалект, близкий судавскому) ассимилированные белорусами ятвяги продол­жали сохранять свое прежнее название, а затем это название было перене­сено на всех белорусов.

Признание гуттов не готами, а «эстиямн» или готами, заставляет

В.   Пирсона искать корни происхождения литовцев не на берегах Балтики, а в придунайекпх равнинах и причерноморских степях. Предки литовцев, гуттоны, утверждает В. Пирсон, тождественны с гетами. В обоснование этого положения он приводит много доводов, мобилизуя для этого и линг­вистику, и этнографию, и памятники письменности. Согласно теории Пир­сона, народ язигн (или яциги), о котором упоминает Страбон,— это ятвяги. Во времена Страбона они жили вместе с тыреготамп между Бугом и Дне­стром, а около 170 г. н. э. (при Птолемее) обитали на нижнем Дунае, на
р. Тисе и в Карпатах. В XI в. и. э. они жили уже севернее Карпат на На- реве и Буге, по соседству с поляками и галиндами, и известны нам под именем ятвягов, ятвежь, готвезеп, готвезптов и полекснан, или подляхов. Родственные язигам племена гетов занимали в VI и V вв. до п. э. правый берег нижнего Дуная, а в IV в. до н. э.— левый берег. В 50 г. до и. э. геты под управлением своего вождя Бнребистаса достигли наибольшего могу­щества, но вскоре эта «держава* распалась. Часть гетов возвратилась на правый берег Дуная, а остававшиеся на левом берегу в течение некоторого времени сдерживали натиск германских племен, но вскоре были смяты и приведены в движение па северо-запад. Здесь, на Днестре, геты влились в состав язнгскнх племен. В доказательство тождества язигов и гетов с гутт- скими, т. е. литовскими, племенами Пирсон ссылается на множество со­впадений в обычаях гетов (по Геродоту, Овидию и Мела) и пруссо-литовцев: например, ристалища при погребении, сожжение вместе с знатными по­койниками их рабынь и боевых коней, многоженство и покупка жен, принесение в жертву богам пленных, употребление в пищу кобыльего молока й лошадиной крови, ношение длинных волос и бород, ношение штанов и т. д. Кроме того, указывает Пирсон, совпадают религиозные обы­чаи и названия богов; имена вождей гетов этимологически расшифровы­ваются литовскими словами (например, гетский бог Замолксис, живший под землею и охранявший мертвых, соответствует богине подземного мира и земли Замелуксу у пруссов; второе божество гетов, называвшееся ими Гебелейзис, можно было бы объяснить литовским словом «гиве-лейджис», т. е. дающий жизнь; название верховного жреца у гетов (декинайос) сбли­жается Пирсоном с литовским словом «дегпнас*, что обозначает «зажигаю­щий огонь»; пмя вождя гетов Бпребпстас может быть, по Пирсону, этимо­логически сближено с литовским словом «бирбпне» (свирель) пли выведено из слов «вирай» (мужей) и «вести* (вести) и т. д. Последняя этимология, песомненно, выведена произвольно и не соответствует правилам литов­ской грамматики, но другие ппрсоновские догадки и сближения имеют научную базу.

Если бы даже признать в какой-то мере правильность доказательств Пир­сона о том, что геты и язиги принадлежали к литовским, или, как называет Пирсон, «гуттским» племонам, то все же это не решает еще проблемы литов­ского этногенеза, потому что геты и язиги обитали незадолго до нашей эры на берегах Черного моря и нижнего Дуная, а в это время в Прибалтике уже давно существовали народы, которые никак нельзя оторвать от летто-ли- товцев. Ранние периоды литовского этногенеза уходят гораздо дальше в глубь истории, чем это представлял себе Пирсон. Но живая связь балтий­ского населения с населением северного Причерноморья и последую­щие — вторичное, третичное и прочие передвижения остатков гетских и язпгских племен в районы Царева и Буга — могли иметь место и в первые века нашей эры.

Более подробный анализ теории Пирсона и всей его аргументации от­влек бы нас далеко от этнических территорий юго-восточной Прибалтики, поэтому мы ограничимся сказанным; к этой теме мы предполагаем вернуть­ся в специальной работе, связанной с проблемой этногенеза литовцев.

Если вопрос о гуттах Пифея и гитонах Птолемея нельзя еще считать окончательно решенным, то не менее спорен вопрос о венедах. П.Н. Третья­ков считает венедов Птолемея вендами-славянами. А. Д. Удальцов при­знает их протославянами и протобалтийцами (А. Д. Удальцов, 1944, 1949 и др.; Н. Державин, б. г.; П. Н. Третьяков, 1948). И. Шафарик, как извест­но, полагал, что под этим именем выступали и славяне, и балтийцы. Все эти заключения произведены не на археологическом материале, а на тол­ковании античных текстов; между тем в этих текстах территория обитания
венедов указана крайне расплывчато, и поэтому пельзя судить, жили ли венеды на территории юго-восточной Прибалтики или южнее, ближе к устью Вислы. В более поздние времена на Висле жили венды-славяне, а к юго-западу от Рижского залива, на реке Венте (на этой реке у устья стоит теперь город Вентспилс) — венты-балтайцы. Древние авторы объ­единили оба парода под имепем венотов, или вонедов. Материальная куль­тура вендов имеет резкие отличия от материальной культуры балтийских племен — это чисто славянская культура, поэтому и объединять их с вен- тами или венетами нет никакого основания.

Учитывая существующие разноречия в высказываниях отдельных уче­ных, можпо все-таки, как сказано выше, этнонимы гитоны и венеды при­менить к определенным народам, жившим в Прибалтике. К каким же известным нам позже народам отнести другие упомянутые в списке Птоле­мея народы?

П. Шафарик (1848, т. I, кн. 2, стр. 285—286) пытается расшифровать некоторые из них: он утверждает, например, что название «фругундионы» Птолемей дал бургундам. К этому толкованию склонен и А. Д. Удальцов¹, но мне не кажутся убедительными эти доводы. Значительно доказатель­нее сближение П. Шафариком птолемеевских названии «raXivSai» «EouSivou с галиндами и судавами — и не только потому, что они фонетически близки, по и потому, что расселение этих племен Птолемеем к югу и востоку от истоков р. Хрона (Прегеля или Немана ?) совпадает с рассе­лением балтийских пломеп галиндов и судавов в X—XII вв. н. э. Но если Птолемей имел возможность назвать эти сравнительно небольшие племена, то почему он не упоминает об «эстиях», которые, по Тациту, занимали до- вольпо большое пространство побережья? Говорит же о них Йордан, с ука­занием их местонахождения за устьем Вислы, после видивариев: «Ad litus autem Oceani, ubi tribus faucibus fluenta Vistulae fluminis ebibuntur, Vidivarii resident, ex diversis nationibus aggregati, post quos ripam Oceani item Aesti tenent, pacatum hominum genus omnino» (Jordanis, 1861, гл. V, стр. 28)[7].

В основе многих сообщений Йордана лежит работа Кассиодора (V—

VI     вв.) «Historia Gotica», до нас не дошедшая. Поэтому трудно сказать, основывается ли сообщение Йордана об «эстиях* на его собственном мате­риале или все это заимствовано у Кассиодора.

Более ста лет пазад П. Шафарик сформулировал одно положение, касаю­щееся «эстиев», которое может разъяснить кажущееся противоречие между сообщениями Тацита, Птолемея и Йордана: П. Шафарик утверждал, что «эстии» — вовсе не название народа, а географическое определение, обозна­чающее «люди, живущие на востоке»; подлинный этноним этого народа остается для нас неизвестным, хотя, по мнению Шафарика, можно считать твердо установленным, что «эстии» были литовского племени.

П. Шафарик исходил из тщательно изученного им исторического и линг­вистического материала, касающегося этого вопроса: «Следуя в этом важном предмете но столько мнению других, сколько скорее собственному убеж­дению, приобретенному долговременным исследованием всех исторических свидетельств, природных свойств обоих языков (литовского и славянского) и прочего подобного,— писал он,— мы считаем народы литовский и сла­вянский двумя ветвями одного поколения в доисторическое время, но в исто- рпческое, вследствие внешних обстоятельств, до того удалившимися одна от другой, что теперь можно смотреть на них, как на два разных народа, которые, однакоже, между всеми индоевропейскими народами все еще самые ближайшие один к другому. А потому в системе индоевропейских поколе­ний ставим мы эти два братские парода вместе, один подле другого, называя их поколением виндским. Отделение поколения литовского от славянского произошло, без сомнения, в скорости после поселения обоих народов в Европе» (П. Шафарик, 1848, т. I, кн. 2, стр. 279—280). «Народы литовские обитали с незапамятного времени,— пишет дальше Шафарик,— в нынеш­ней своей земле, соседя с впидамн и славянами и скрываясь то под именем ближайшего по происхождению к пим парода виндского, то под немецким географическим названием эстиев, т. е. людей, живущих на востоке. Это доказывается, с одной стороны, невозможностью прибытия их туда откуда бы ни было в известное историческое время, именно по р. хр., а с другой,— очевидными и верными историческими признаками и остатками существо­вания их в теперешней земле» (П. Шафарик, 1848, т. I, кн. 2, стр. 284— 285).

Приведя доводы против прибытия литовцев в позднее время (в начале нашей эры) из южной Европы или Азии, Шафарик высказывает еще одно соображение в пользу своей теории: «К последним доказательствам при­надлежит но только раннее известие о пруссах, судинах и галиндах, на­родах, как мы вскоре докажем, без сомнения литовских, но в особенности название Балтийского моря словом Baltia. Этим словом уже во время Пифея (320 г. доп. э.) называлось море п соседний полуостров Самбия... Я уверен, что слово это происходит от древней русского, латышского и литовского baltas, ЬёНа и значит белое море, хотя я также очень хорошо знаю, что одни производят его от немецкого baltc, belte (balthus — пояс), а другие от славянского «блато» (болото). Но пемецкое происхождение слова потому уже неосновательно, что сами немцы это море называли Austrmarr, Eystrisalt, Ostersal, Ostsee, отнюдь же не Balt, Belt; а славян­ским словом «блато» называют только озера, болота, но не моря, напр., Блато, Блатно в IX столетии — нынешнее озеро Балатон в Венгрии, Пин­ское блато и др. А потому я убежден, что уже в то древнее время, котороо заключается между Пифеем и Птолемеем (320 г. до н. э. — 175 н. э.), жили пруссы, латыши и литовцы в тех самых землях, где их (говоря вообще) позднее находим» (П. Шафарик, 1848, т. I, кн. 2, стр. 284—285).

Надо сказать, что большинство положений П. Шафарика (кроме заклю­чения его о виндах) подтверждается историческими свидетельствами, археологией и топонимикой исследуемого района. П. Шафарик утверждал, что слово «эстии» является германским географическим названием, а не этнонимом племени. Но ведь это название сообщено Тацитом, в добросовест­ности которого но сомпевался и Шафарик? Да, это так, но Тацит сам мог быть введен в заблуждение своими осведомителями. Названия пародов, обитавших у Свевского моря, Тацит узнал от других лиц, а не путем лич­ного посещения этих земель. «Был ли сам Тацит в Германии — это вопрос темный, хотя из самого характера сочинения скорее видно, что оно напи­сано не на основании личного знакомства со страной и ее народами. Но, кроме литературных данных, он располагал и устными сообщениями лиц, воевавших в Германии и живших на оо границах, на левом берегу Рейна, и архивными источниками, какими были донесения полководцев сенату* (В. И. Модестов, 1886, стр. XIV). С этим мнением необходимо согласиться, поскольку, заканчивая описание Свевии (гл. 46), Тацит отмечает: «Осталь­ное уже баснословпо, именно, будто геллузяне и оксионы имеют головы и черты лица человеческие, а туловища и члоны звериные. Но, как вещь недоказанную, я оставляю это под сомпенпем» (Tacitus, 1867, стр. 65).

Первоисточником полученных Тацитом сведений о народах за Рейном были германцы. Но для них и море за Вислой, и люди, обитавшие на его берегах, были «восточпыми». Если они в древности называли Балтийское море Austr- marr, Eystrisalt, то более чем вероятно, что жителей побережья они звали eysti — в латинской транскрипции aesti. Таково происхождение этого на­звания у Тацита.

Йордан в своем сообщении об«эстпях» не оригинален. Неизвестно, откуда получил сведения и Кассиодор; может быть, в основе всех сообщений лежат также известия Тацита, несколько модернизированные. Сам Йордан, так же как и Тацит, в этой области не был; следовательно, название народа он узнал от третьих лиц. Осведомителями Йордана (или Кассиодора) могли быть также лишь германцы. Больше данных за то, что сообщение об «эстиях» Йордан заимствовал у Тацита — на это указывает транскрип­ция слова: «aestii», а не «estii».

Таким образом, утверждение П. ГОафарика, что «эстии» — германское географическое название, а не имя народа, находит поддержку в анализе слова и в истории его происхождения.

П. Шафарик не ограничился только тем, что усомнился в значении слова «эстии» как этнонима; он доказывал, что этот народ, о котором сооб­щал Тацит, ничего общего не имеет с германцами, а принадлежит к «литов­ской ветви». И в этой части своей теории он оказался прав.

Текст Тацита об «эстиях» вызвал большое количество толкований. Не­мецкий историк XIX в. И. Фойгт, анализируя текст Тацита, обратил внимание на два обстоятельства: «эстии» якобы называли янтарь «немец­ким* словом glesum (от корня «glas») и в виде религиозной эмблемы носили изображение кабана, что Фойгт считал «специфическим признаком» гер­манских племен. Отсюда немецкий историк пришел к выводу, что «эстиев* можно причислить к немцам (J. Voigt, 1827, стр. 57, 75, 101).

Совершенно иной вывод из тех же слов Тацита сделал П. Шафарик. «Мать богов, которой поклонялись эстии,— писал он,— нрусско-литов­ская Secwa, Zemmes mahti латышей, т. е. богиня лета и земпых произведе­ний, есть славянская Жива». Изображение кабана не было спецификой одних гермапцев: опо было «в таком же общем употреблении у литовцев и славян, как и у германцев» (П. Шафарик, 1848, т. I, кн. 2, стр. 297). Что же касается названия янтаря «glesum», то по мнению Шафарика (1848, т. I, кн. 2, стр. 297), пруссы, жившие вместо с немцами, «могли, без сомнения, пазывать его словом, скроенным на немецкий лад». Шафарик (1848, т. I, кн. 2, стр. 276—281) считал, что туземным населением страны янтаря, о которой говорил Тацит, были пруссы — народ «литовского пле­мени».

Во второй половине XIX в. С. Виберг в своем исследовании «О влиянии народов классической древности на народы Севера» опроверг один из аргу­ментов теории Фойгта, доказав, что народ, добывавший янтарь на балтий­ском побережье,— пруссы, называл эту ценную окаменевшую смолу не «глезум», а «гентарас* (у литовцев — «ентарас») и что с таким названием она распространялась у восточных славян (С. Wiberg, 1867, стр. 31, 41, 42, 95). Что касается названия «glesum», которое стало известно Тациту, то оно, во-первых, могло исходить от народа-посредника, передававшего янтарь на Запад, а, во-вторых, корень этого слова не обязательно следует выводить из немецкого языка, так как у славян существует слово «глаз», которое, возможно, имело распространение у вендов.

Если название «эстии» не было этнонимом, а лишь германским геогра­фическим названием, то вполне понятно, почему Птолемей не употреблял его. Осведомителями этого географа были греческие и восточноевропей­ские торговые посредники, соприкасавшиеся с балтийскими народами не
со стороны западного побережья Балтийского моря, где жили германские племена, а со стороны безбрежных равнин Европейской Сарматии. Боль­шинство птолемеевских осведомителен не доходило в своих странствиях до моря и о жизни населения Прибалтики знало понаслышке. О «венетах[8] они слышали, и, как правильно предполагал Шафарик, под этим собира­тельным именем у Птолемея могли скрываться не только славянские, но и балтийские племена.

В 820 г. биограф Карла Великого Эйнхард (Eginhard, «Vita Caroli»), перечисляя народы, живущие по восточному берегу Балтийского моря, упоминает славян и «эстиев»; однако это сообщение не прибавляет никаких новых доказательств к тому, что написал Йордан, поскольку Эйнхард явно использует в качество первоисточника труд того же Йордана.

В конце IX в. вышел в свет труд Орозия (VI в.) в англо-саксонском переводе, под назвапием «Всемирная история». Переводчик предпослал труду учепого монаха свое предисловие географического характера; в этом предисловии сказано, что восточное побережье Балтийского моря, кото­рое переводчик называет Ost-sâo, занимают «остии» (Osti). Там же помещено сообщение некоего Вульфстана из Хэдума (позже — г. Хюдабю в Шлез­виге) о его поездке к устью Вислы; в сообщении говорится о стране Вит- ланд (Witland, Weydelant, дословно — «пастбище») и ее обитателях «эстах» К

По словам Вульфстана, все побережье западнее устья Вислы занимали венды. На восток от страпы вендов находилась большая восточная область (Eastland) и в этой области имелась Вптланд — страна «эстов». Таким образом, сообщение Вульфстана как будто опровергает утверждение П. Шафарика о том, что название «эсты», или «эстнн», не является этно­нимом. Более внимательный анализ самого сообщения Вульфстана и транс­крипции приводимых им названий заставляют нас, однако, прийти к дру­гому заключению.

Вульфстан не рискнул проникнуть в Витланд, и поэтому все то, что он разузнал, основывается на рассказах жителей Трусо — обменного пункта пр*и устье Вислы. Проверить эти рассказы Вульфстан не мог, тем более, что сам он мало разбирался в местных нравах и обычаях, вследствие этого в записи имеются противоречия и неточности. Транскрипция названий Вульфстаном не выдержана: то он пишет «Weonodland», то «Winodland* (страна вендов). В одной части своего сообщения Вульфстан говорит о том, что «эсты» не употребляют вовсе пива, заменяя его медом; в другом же месте он утверждает, что сосуды с пивом или водой, поставленные возле покой­ника, «эсты» умеют даже летом замораживать. Описывая погребальные обряды, Вульфстан явпо смешивает состязания при похоронах (в которых видное место занимают конские скачки) с формой распределения имуще­ства покойного и т. д. Словом, информатор допускает ряд неточностей, объясняемых его плохим знакомством со страной, о которой он сообщает.

Откуда получил Вульфстан свои сведения — можно догадываться: это были, вероятно, датчане, жившие в Трусо. Только датчанин мог называть Witland, Weydelant (пастбищем)² местность, прилегающую к

Внслинскому заливу. И не случайно современник Вульфстана, поместивший его сообщение в виде приложения к англо-саксонскому переводу Орозия, вместо вульфстановской транскрипции «эсти» пишет «ости», т. о. люди, живущие на востоке, у Восточного моря (Ost-sâe). Так расшифровывается англо-саксонским переводчиком Орозия географический смысл приводи­мого Вульфстаном названия «eşti»; это не самоназвание народа, а его обозначение западными народамп-соседями. П. Шафарик оказался прав в своих утверждениях.

Если Вульфстан не внес ничего нового в вопрос об этпоппме жителей Земландского полуострова, то он все-таки доставил пам возможность полу­чить некоторые сведения об обычаях «эстов» той эпохи, и хотя эти сведения основаны только на слухах и преданиях, они все же представляют большой научный интерес.

По словам Вульфстана, «восточная область» (Eastland) очень велика и в пей имеется много укрепленных пунктов, в которых сидят «короли». Страна отличается изобилием меда и рыбы; короли п знатные люди пьют кумыс, а неимущие и рабы приготовляют себе напиток из меда. Там слиш­ком много воюют между собою. «Эсты» не употребляют пива, но меда там достаточно.

Вслед за тем Вульфстан приводит рассказы о том, что покойники лежат якобы в своих хижинах по месяцу и более, пока будет совершен над ними обряд сожжения, а умершие короли и люди знатные не сжигаются и по полугоду. И пока покойников не сожгут, ежедневно родные и друзья пьют и веселятся подле их трупов. Когда же наступает день похорон, то близкие покойника делят его имущество на несколько частей и выпосят на далекое расстояние от поселка. Люди, имеющие лучших лошадей, оспа­ривают в скачках свое право завладеть той или другой частью имущества покойного. Погребение совершается после этих скачек — покойного кла­дут на костер и сжигают вместе с украшениями, одеяниями и оружием.

«Эсты», по словам Вульфстана, владеют искусством замораживать по­койников, пока те лежат дома, дожидаясь погребения, и делают это не только зимой, но и летом; они умеют создавать такой холод, что постав­ленные возле покойника в сосудах пиво и вода замерзают.

Некоторые подробности, сообщаемые Вульфстаном, кажутся фанта­стическими, Потому что информатор получал сведения от третьих лип; но в основе рассказов чувствуется несомненный фактический материал, который имеет большое значение для этнографического изучения «эстов». Похоронные игры, о которых писал Вульфстан, имели распространение у западных литовцев вплоть до первой половины XIX в., а в Закарпатской Украине сохранялись у местного населения чуть ли не до наших дней; ри­сталища, похоронпые скачки, пиво в качестве погребального ритуального напитка и пр.— все это указывает на преемственность более поздней литов­ской культуры от культуры вульфстановских «эстов». И в то же время обы­чаи «эстов» обнаруживают необычайную близость к обычаям и обрядам славян.

В фантастических подробностях искусственного замораживания трупов у «эстов» выступает особый этнический колорит сказочной традиции, со­хранявшийся и у летто-литовцев. По словам Преторнуса, в старых литов­ских сказках содержались подобные описания. В основе же рассказов о замораживании лежит, вероятно, действительность, изукрашенная вы­мыслом, а именно, применение погребов-ледников в хозяйстве. Возможно,
что покойников клали на лед в погреб, чтобы предотвратить быстрое раз­ложение.

При сверке записей Вульфстана с теми данными, которые вытекают из археологических источников, обнаруживается значительное .совпадение; в частности, совпадают сведения о существовании в IX в. социальной диф­ференциации и о зарождении классов у жителей западных областей юго- восточной Прибалтики.

Запись Вульфстана о том, что «короли и знатные люди пьют кумыс», свидетельствует о большом развитии коневодства. Атак как на этой терри­тории и позже — в эпоху вторжения крестоносцев — коневодство было одной из основных отраслей животноводства и кумыс еще в XIII в., как утверждал Дусбург, был любимым напитком пруссов, то можно говорить об устойчивой традиции населения в отношении выращивания лошадей. Эта этническая традиция сохранялась у западнолитовского населения многие столетия, вплоть до конца XIX в., хотя по общему направлению хозяйство было не скотоводческим, а земледельческим.

В современных Вульфстану скандинавских хрониках жители Земланд- ского полуострова названы «семби». Можно ли это название считать этно­нимом народа «эстии»?

Некоторые немецкие историки прошлого столетия пытались объяснить название «семби» мифологией. У легендарного короля пруссов Видевута был-де сын Само — и вот по его имени и была названа область, которая досталась ему после раздела королем своих земель между сыновьями. Неправдоподобность такого объяснения была ясна для большинства ученых XIX в., и теория эта в начале XX в. потеряла своих защитников. Полу­чило большее распространение иное объяснение. В основе названия «семби» лежат два корня — сем и би (бю). Наличие второго корня указывает на скандинавское происхождение названия, ибо би (by) обозначает «поселе­ние*.. Но в скандинавских языках нет звуков з и ж, которые заменяются с, поэтому sem может обозначать зем и жем. Такой корень (зем, жем) при­вычен для славянских и балтийских (летто-литовских) языков: и в тех, и в других языках этот корень входит в слово «земля» (лит. 2ете, лат. zeme, польское ziemia, русское—земля). Вероятно, жители области назы­вали свою страну «земе», или «жеме», т. е. земля; скандинавы же не могли выговорить «земби», или «жемби» (область поселений), а произ­носили «семби» (semby, позже — самби). Отсюда пошло название жите­лей этой страны — «семби» или «самби».

Такое объяснение нам кажется правильным. Оно не только выясняет генезис названия, но и указывает его этнический характер: называть себя «жемами», или «земами», могли только племена летто-литовского происхож­дения. Отсюда можно вывести заключение, что «земы», или «жемы», при­надлежали к летто-литовским племенам.

П. Шафарик и в этой части своей теории оказался прав. Он, правда, утверждал, что народ, названный Тацитом и Йорданом, был «литовским» народом, но при этом он имел в виду не современных литовцев, а тот литовский «пранарод», от которого произошли и современные литовцы, и латыши, а в прошлом происходили пруссы, куры, ятвяги-судавы, жемайты, земгалы, летгалы и другие летто-литовские племена. В соответствии с ин­доевропейской теорией, П. Шафарик считал славян и литовцев «одним поколением», позже разделившимся на самостоятельные ветви — славян­скую и литовскую. Разделение это произошло, по Шафарику, задолго до нашей эры и во всяком случае не на территории Прибалтики. В настоящее время все большее число советских археологов приходит к выводу, что не в первых веках пашей эры (как предполагали раньше П. Н. Третьяков и А. Д. Удальцов, исходившие при этом из марровских толкований процесса
этногенеза как перехода «автохтонного* населения отдельных областей, путем «взрыва», из одной языковой стадии в другую, из одного этнического состояния в другое), а в начале II тысячелетия до нашей эры надо искать корни литовского этногенеза^[9]. П. Шафарик сто лет назад как бы предвос­хитил эти выводы современных нам ученых. Это не значит, однако, что про­блема этногенеза летто-литовцев или балтийских народов ныне уже решена — археологам, антропологам, лингвистам и этнографам предстоит еще громадная работа по окончательному разрешению этой проблемы.

Как это ни странно, этнонимы некоторых сравнительно мелких племен­ных объединений балтийцев стали известны древним авторам гораздо раньше, чем этнонимы многих более крупных племен, живших на побе­режье Балтийского моря. У Птолемея упоминаются галиндм и судины (судавы), между тем как более или менее близкое к этнониму обозначение жителей Земландского полуострова семби появилось только в IX в. н. э.! Объяснить это несоответствие можно только тем, что сведения о народах Прибалтики были случайными, потому что торговые сношения с ними стран Средиземноморья не были прямыми, а происходили через народы-посред­ники. Воинственные племена балтов успешно сопротивлялись попыткам датчан и шведов создать на юго-восточном побережье Балтийского моря торгово-разбойничьи стоянки и тем самым мешали проникновению в свою страну иноземных лазутчиков и информаторов. Вследствие этого иноземцы сталкивались с балтами только на узкой прибрежной полосе и в лучшем случае знали названия и быт тех балтийских племен, которые обитали на побережье. В результате этого вплоть до X—XI вв. и. э. летто-литовские племена были известны под различными локальными названиями, хотя они применялись нередко к населению, жившему далеко за пределами тех райопов, которые имели эти обозначения. Таково было, например, назва­ние «пруссы*, появившееся примерно к концу I тысячелетия нашей эры.

В IX в., к которому относится сообщение Вульфстана, появляется в исто­рических документах имя народа, фонетически очень близкое «пруссам*. В Мюнхенском кодексе «Nomina diversarum provinciarum et urbium» после слова «Британия» написаны «брутери» и «прецун». В. Гизельбрехт (W. Gieselbrecht, 1859, стр. 16) считает, что эти слова следует читать как «брутени» и «пруццун*. Это, конечно, фонетически близко, но спорно.

В X в. появляется более точное указание па географическую область, которую занимают пруссы. В описи церковных имений римско-католиче­ской церкви (Muratori. Antiqu. Italicae, V, стр. 831) указана земля «Pruzze» (и непосредственно вслед за ней «Ruzze») как пограничная с Польшей. Но наряду с этим названием получает распространение и другое — «Borosia». Испано-арабский путешественник X в., посетивший Прибалтику, Ибрагим-ибн-Якуб (Ibrahim ibn Jakub) пишет в своей рукописи, что на востоке с государством Мешка (польским) соседят русские, а па севере — «брус». Смешение л и б в арабской фонетике очень частое явление, поэтому можно считать, что автор говорит о пруссах. Это тем более правдоподобно, что позже арабский географ Ибн-эль-Варди называет этот же народ «бе- раци», а Едриси (конец XI—XII вв.) указывает в Прибалтике землю «Бо- росия», и с тех пор это имя (Борусия) долго сохраняется на европейских картах. В XI в. название «пруссы* было известно скандинавам. В докумен­тах Тевтонского ордена жители завоеванных земель в южной Прибалтике называются «pruzzi», «prutheni», «prouszen»^[10]. В мирном договоре 1249 г.

завоеванная Орденом страна названа «Pruszia*, а жители «Prutheni*, но несколько раньте (в 1224 г.) Фридрих II и папа Гонорий упоминают наряду с Пруссией и Самбию, как часть страны.

Вначале в документах Ордена название «пруссы* но применялось к жителям Земландского полуострова, которые именовались сембиями. Пруссами же назывались жители западных и южных районов завоеванной страны. Кроме пруссов упоминаются галинды, шалавы и судавы, которые в конце концов стали именоваться в актах и других документах Ордена такжо пруссами. Таким образом, пазвание «пруссы» стало именем всего народа^[11]. Особняком стояли другие летто-литовекпе племена — куры и жемайты на северо, которые частично попали в зону оккупации Тевтон­ского ордена, а частично в зону оккупации Ливонского ордена.

М. К. Любавский дает общую картину расселения литовских племен. Упомянув о тацитовских «эстиях» как о племени, которое, возможно, было сродни литовцам, этот историк указывает, что среди литовских племен, обитавших в Восточной Пруссии, существовали племена галиндов и суди- иов (судавов), живших на побережье Балтийского моря, и что эти племена были уже известны александрийскому географу Птолемею во II в. н. э. В XI в. русские летописи говорят о литовском племени ятвягов, о них же упоминает Адам Бременский в XII в., а польская хроника Мартина Галла говорит о многих литовских племенах (М. К. Любавский, 1915, стр. 5—6).

К концу XII в. сведения о летто-литовцах становятся более многочис­ленными и данные об их расселении более точными. Любавский сообщает о расселении отдельных племен, как оно выявляется по источникам. Из шести литовских племен — пруссов, жемайтов, аукштотов, жемгалов, летьголов и ятвягов — к западу от Немана жили пруссы и частично же­майты и ятвяги. Пруссы жили в низменной полосе между Вислой и Нема­ном; жемайты (или нижняя литва) — правее притоков нижнего течения р. Немана до р. Невяжис включительно; аукштоты (или верхняя литва) занимали бассейн р. Вил ни и других правых притоков Немана до р. Гавьи включительно; жемгалы жили па правом берегу нижнего течения Западной Двины, летьголы обитали на правом берегу Западной Двины до р. Аа (Гауя); ятвяги расселились в Беловежской пуще и далеко к северу от нее между притоками рек Буга и Нарева с одной стороны и р. Неманом с другой.

Наиболее многочисленны сведения о литовцах и районах их расселе­ния с начала XIII в., когда немецкие хронисты и летописцы, а такжо рус­ские летописцы (Ипатьевская летопись) заносят в свои хроники и летописи данные о битвах и столкновениях с различными литовскими племенами. В Ливонской хронике Генриха Латвийского (до 1227 г.), в Лифляндской
рифмованной хронике (1227—1290), в хронике Петра Дусбурга (конец XIII —первая четверть XIV в.), в Ипатьевской летописи и в других источниках того времени^[12] разбросаны указания о литовцах и занимаемых ими территориях, причем литовские племенные группы называются или по их этнонимам (пруссы, галинды, ятвяги — судавы, лпетува—литва, же- мойты), или по областям.

По орденским актам, в юго-восточной Прибалтике в XIII—XIV вв. имелись следующие области: Помезания, Погезания, Вармия, Натангия, Самбия, Надровия, Шалавия, Карссовия, Судавия, Галиндия и Барта (см. карту — рис. 29). В прилегающих с юга областях Кульмской и Любо- вии, населенных славянами, пруссы являлись завоевателями и, видимо, составляли очень незначительную часть населения; несколько больше их было в Помезании и Погезании, но и там большинство населения принадле­жало к славянам. Области Вармия, Натангия, Самбия, Надровия, Шала­вия, Карссовия, Судавия, Галиндия и Барта были заселены пруссо- литовцами.

Областное деление, более привычное для немецких оккупантов, не соответствовало племенным делениям местного населения,— об этом го­ворят и исторические источники, и это видно из самого названия областей, так как только Самбия, Галиндия и Судавия совпадают с этнонимами пле­мен (Самбия — земы, жемы; Галиндия — галинды, голядь; Судавия — судавы). Остальные названия областей происходят из прусско-литовских обозначений характера местностей, их флоры и фауны. Областное название «Шалавия» (или Скалвиа) могло произойти от слова «шалвас» (сиг) или «шалвис* (форель); «Карссовия» (Каршовия) — от «каршис» (лещ). Обе области расположены в местностях, изрезанных многочисленными реками, богатыми рыбой. Название области «Надровия» можно вывести из слова «дравис» (борть), «Натангия» — из «танкус» (j-устой, дремучий — дебри); название «Вармия* (позже — Вермеланд, Эрмланд) произошло, повидп- мому, из «вармун» (красный), «Бартия» (Барта) — из «бартис* (борть, лес- пая пасека). Область «Помезания» получила свое имя от покрывавших ее лесов (прусск. «по медиан», лит. «по межа» — полесье; латышек, «памежс» — подлесок), «Погезания» же — от холмов (по-польски эта область называ­лась «Погурзона», или «Погузона», т. е. всхолмленная), или от кустар­ника (по-прусски «ро gudian» — земля, заросшая кустарником»)^[13].

Возможно, что прусско-литовское население в XIII—XIV вв. приме­няло эти областные названия, определяя место своего обитания. Однако нет никаких оснований утверждать, будто наличие областных названий свидетельствует об этнических подразделениях пруссо-литовцсв па «ша- лавов», «карсовов», «надравов» и пр.

Собрав воедино имеющиеся сведения по археологии и истории, мы полу­чаем схематическую картину этнического развития народов, обитавших в древности на территории юго-восточной Прибалтики.

Древнейшее население этой территории ведет свое начало от тех племен собирателей, первобытных охотников и рыболовов, которые поселились там в эпоху позднего палеолита или в эпоху мезолита. На рубеже 111 и

II     тысячелетий до н. э. (или в первые столетия II тысячелетия) ямочно­гребенчатая керамика в юго-восточной Прибалтике вытесняется керамикой шнуровой. Этот период совпадает с распространением одомашненных жи­вотных, появлением прирученной лошади, постепенным вытеснением нео­литических орудий бронзовыми, распространением курганного типа погребений. Так как во второй половине III тысячелетия до н. э. распро­странение такого же типа материальной культуры происходило в археоло­гических областях, находящихся к юго-востоку и востоку от Прибалтики, а исходное основание этой придвигавшейся к берегам Балтийского моря культуры находилось где-то в северном или северо-западном Причерно­морье, то можно предположить, что в III тысячелетии происходило боль­шое передвижение каких-то племен, заполнивших прибалтийские терри­тории только в начале II тысячелетия. Новое население, при передвижении оседавшее в бассейпах рек Днестра, Буга, правых притоков Днепра, Не­мана и Вислы, состояло, вероятно, из племен, родственных по происхож­дению и языку; возможно, это был тот не разделенный еще славяно-бал­тийский язык, па котором, по предположению сравнительных языковедов- славистов, говорили общие предки славян и литовцев.

Оседая в бассейнах крупных рек, отделенных девственными лесами, болотами и даже горами, родственные племена теряли связь друг с другом, и летто-литовцы все более обособлялись от славян в языковом и культур­ном отношении. Одновременно происходило образование локальных отли­чий в языке и культуре среди тех племенных групп, которые расселились на территории юго-восточной Прибалтики. Но еще до начала этого процесса новое население, котороо можно с момонта его расселения по Прибалтике называть «балтийским», пли«балтамк», ассимилировало аборигонов и рас­пространило среди них свой язык. Этот язык стал богаче по своему словар­ному составу, восприняв много слов из языка аборигенов, но сохранил основной словарный фонд и первоначальные основы грамматического строя. Дальнейшее развитие балтийских языков, как языков отдельных балтийских племен, связанных общностью происхождения, проходило «...не путём уничтожения существующего языка и построения нового, а пу­тём развёртывания и совершенствования основных элементов существую­щего языка. При этом переход от одного качества языка к другому каче­ству происходил не путём взрыва, не путём разового уничтожения старого и построения нового, а путём постепенного и длительного накопления элементов нового качества, новой структуры языка, путём постепенного отмирания элементов старого качества»^[14].

На грани новой эры, в связи с распространением железа, развитием земледелия и скотоводства, населенно группируется в большие племенные формирования (племенные союзы), и, невидимому в связи с этим, при археологических раскопках обнаруживается довольпо явственное выделе­ние на территории юго-восточной Прибалтики четырех областей, имеющих признаки единства материальной культуры внутри каждой области и ло­кальных различий между самими областями. Вероятно, в этот период со­здаются племенные союзы, известные под именем галиндов, судавов, эстиев (земы, или жемы), куров (корсь) и других, этнонимы которых только час-
тичпо расшифрованы до настоящего времени. Близость материальной куль­туры всех четырех областей заставляет предполагать, что племенные языкп балтов оставались близкими, взаимопопимаемыми.

Начиная с VI в. н. э. часть населения юго-восточной Прибалтики, жив­шего на побережье Курского залива п к северу от него, начинает продви­гаться дальше, к устью р. Венты, осваивая новые пространства, годные для пашенного земледелия (X. А. Моора, 1950, стр. 34). Это были куры, или корсь, русских летописей. На освобождающиеся территории у балтийского побережья придвигаются соседние балтийские племена жемайтов, зани­мавшие нижнее течение р. Немана (отсюда их название: «жемас» по-литов­ски — низкий, т. е. жители низовьев). В районах, занятых жемайтами, дольше сохраняются старые формы материальной культуры и старые обычаи, чем в других областях расселения балтов.

Как уже было указано выше, между археологическими областями суще­ствовали в первых веках нашей эры некоторые локальные отличия в отно­шении материальной культуры. Ко времени вторжения крестоносцев эти отличия в значительной степени стерлись. Во всех крупных племенных союзах родовой строй находился в периоде распада, формировалось клас­совое общество и даже делались попытки создать государственную власть. Постоянные союзы племен превращались в «княжества», большие коали­ции — в «великие княжества». Зарождались народности —но оформиться к XIII в. они не успели. Подобно тому как северобалтийские племена куров, земгалов, селов и латгалов не успели к приходу немецких завоевателей сплотиться в единую латышскую народность (образовавшаяся позже латышская народность включила в себя и значительную часть ино­язычного племени лпвов), так и более южные балтийские племена — же­майтов, лиетува, ятвягов-судавов, галиндов и пруссов — не образовали к этому времени единой народности; но этот процесс подготовлялся всем ходом исторического развития, и только вторжение немецких рыцар­ских банд помешало ему завершиться в XIII в. Что формирование народ­ностей в юго-восточной Прибалтике было исторически уже подготовлено, показывает образование за пределами территории, оккупированной нем­цами, великого княжества Литовского, в котором литовская на­родность была представлена уже не обособленными племенами, а народом, сознающим свою этническую общность.

4.      ИСТОРИЧЕСКАЯ ТОПОНИМИКА ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ПРИБАЛТИКИ

Археологическое* изучение юго-восточной Прибалтики и изучение памятников письменности приподнимают завесу над материальной куль­турой и отчасти бытом и верованиями коронного населения в эпоху, пред­шествовавшую появлению немцев. Но остается еще мпого неясных вопро­сов. Так, например, по ископаемым остаткам, находимым на территории Прибалтики, нельзя установить с точностью, были ли здесь когда-либо готы и в каких районах они обитали. Находимые в отдельных районах фи­булы и другие предметы, имеющие печать готского происхождения (или готского влияния?), не являются, конечно, доказательством того, что там жили готы, ибо предметы эти могли быть получены в результате обменных операций — тем более в таких районах, как Земландский полуостров, изобиловавший янтарем и получавший в обмен за него изделия далеких стран. Правда, в большинстве случаев датировка этих «готских» находок исключает возможность присутствия в то время готов на данной террито­рии. Тем не менее, при помощи одной археологии «готский» вопрос решить нельзя. Нельзя также на основании ископаемых остатков решить вопрос о том, были ли пруссы литовцами или составляли родственное, но все же самостоятельное этническое образование. Наконец, археологические источники не могут дать точных указаний об этнических территориях и этнических границах в далеком прошлом.

На помощь археологии приходит в данном случае топонимика.

Народы, длительно населяющие те или другие территории, оставляют следы пребывания, сохраняющиеся в течение веков и тысячелетий не только в виде ископаемых остатков, но и в языке поселенцев, сменяющих преж­них обитателей этой местности. Дольше всего сохраняются в языках сменяющих друг друга народов (если такая смена происходит) старые географические названия, передаваясь от поколения к поколению. Сильнее подвержены изменениям названия населенных пунктов, но и они сохраняют в большей или меньшей степени древние формы. Раскрытие смыслового значения этих названий возможно только при помощи языка коронного населения, которое присвоило названия отличительным пунктам мест­ности или пунктам своего обитания. Топонимика — ключ к решению многих вопросов, связанпых с современным этническим составом или этническим происхождением коренного населения.

Изучение топонимики юго-восточной Прибалтики поэтому совершенно необходимо для установления ее этнического состава в прошлом.

Родоначальником восточнопрусской топонимики можно считать Нес- сельмана. Этот выдающийся филолог прошлого столетия посвятил всю
свою жизнь изучению древнего прусского и литовского языков, в особен­ности первого. Он собрал и опубликовал основные языковые источники прусского языка («Die Sprache der alten Proussen») — старые вокабул яры, катехизисы, рукописную хронику Симона Грунау; он снабдил коммента­риями старые литовско-прусские песни («Litauische Volkslieder»); он. наконец, издал толковый словарь прусского языка («Thesaurus linguae prussicae»), над которым работал несколько десятков лет. В этом словаре Нессельман собрал прусские слова и прусские названия географических и населенных пунктов, указал район их распространения, привел про- винциализмы, сохранившиеся в немецком языке в качестве пережитков прусских слов, дал разъяснеппя в отношении смысла приведенных слов и сравнил их с аналогичными словами в летто-литовских и славяпских язы­ках. «Толковый словарь прусского языка» Нессельмана необходим для каждого исследователя, занимающегося восточнопрусской топонимикой или прусско-литовской филологией. Филологические исследования Нес­сельмана обнаружили не только родственную близость прусского, литов­ского и латышского языков, но также исключительную близость прус­ского языка языкам славянским. Некоторые формы прусского языка ближе к славянским языкам, чем современные формы языка литовского. На осно­вании анализа большого количества древних названий географических и населенных пупктов юго-восточпой Прибалтики Нессельман пришел к вы­воду, что по топонимике можно установить этнический состав древнего населения области.

Необычайно характерным для определения этнического расселения населения является распространение двух слов-синонпмов: «wangus» и «damerau». Wangus, по Нессельману, древнее прусское слово, обо­значающее «дубняк», т. е. место, заросшее мелким низкорослым дуб­няком-кустарником (или, по другому определению, поле, наполовину освобожденное от леса). Слово это, превратившееся в провинциализм, упо­треблялось немецким населением центральной и западной частей Восточ­ной Пруссии. Южной территорией распространения этого слова были округа Хейлигенбейль, Фридланд, Прейсиш-Эйлау, Растенбург, Рассель, Инстербург и Гольдап. Южнее этих округов слово «wangus» заменялось словом «damerau», которое, согласно Эльбингскому вокабулярию (588), был его синонимом. Происхождение слова «damerau* ясно: это испорчен­ное западнославянское слово «dombrowa*. Распространение его в южно­прусских провинциях указывало на западнославянский этнический харак­тер этих провнпций в эпоху Эльбипгского вокабулярия (родиной которого, как известно, был Мариенбург — дрсвнеславянская земля). Названия же, включающие слово «wangus*, были распространены в округах Велау, Лабнау, Кенигсберг, Фпшхаузен, Хейлигенбейль, Фридланд, Прейссиш- Эйлау, Растенбург, Рессель, Инстербург и Гольдап в разных вариациях: Wange, Wangen, Wangaiten, Wangenikcn, Wangitt, VVangoy, Wangotten, Wanghusen, Perwangen, Kinwangen, Porwangen, Rudwangen, Wangnies- keim, Wangape (небольшая речка у Гердауена) (G. Н. F. Nesselman, 1873, стр. 26-27, 199).

Нессельман не довел своего интересного исследования до конца, а между тем оно дает возможность определить по топонимике этническую границу между пруссами и западными славянами в XIV—XV вв., ибо из анализа распространения слов «wangus» и «damerau» видно, что коренное население Восточной Пруссии в округах Велау, Лабиау, Кенигсберг, Фпшгазуен, Хейлигенбейль, Фридланд, Прейссиш-Эйлау, Растенбург, Рессель, Инстербург и Гольдап было в то время прусским, а в более юж­ных округах — Эрмланд, Погезапия, Помезания, вплоть до Вислы, и в округе Ортельсбург — славяно-польским.

Филологические исследования Нессельмана вызвали резкую критику со стороны немецких ученых-националистов, в особенности Бонка. В отличие от Нессельмана, обращавшего внимание главным образом на фило­логический анализ слов, Бонк уделял наибольшее внимание географиче­скому распространению тех или других названий, сближая фонетически иногда весьма далекие слова, взятые из разных языков, и делая при этом выводы о происхождении названий, исходя из предвзятой «готской» теории.

Выводы Нессельмана в отношении слова «wangus» Бонк пытался опро­вергнуть при помощи излюбленного им метода географического распро­странения. Найдя схожие названия в Австрии (Зальцбурге), Баварии, Тироле, Саксонии (Wanghausen, Wanger, Weng, Wengg, Wcngonhauscn, Wengi, Wengen, Wenger и пр.), Бонк пришел к заключению, что распро­странение этого слова в «чисто немецких» областях указывает якобы на его немецкое происхождение. В таком утверждении Бонка была неточность: он оперировал не всегда тем же самым словом, а лишь фонетически близким к нему. Но дело было даже не в этом: если «wangus»— слово «чисто немец­кое», то каким образом оно получило распространение у пруссов до при­хода пемцев в прусскую землю? Эту несообразность не могло объяснить никакое «географическое распространение». Тогда Бонк объявил «wangus» «готским» словом cwang». Он не мог, правда, привести ни одного примера этого слова из готского языка и даже определить его точный смысл, но «предположил», что оно обозначает «пустошь». Пруссы-де, у которых много земли было необработанной, заимствовали название пустоши у готов, немного изменив окончание. Позже готы ушли, пруссы сами исчезли, и слово «wang» было забыто. Когда после Тридцатилетней войны немцы по­лучили возможность заняться расчисткой запущенных земель, заросших в Восточной Пруссии сорняком и лесом, они не могли «вспомнить» старо­немецкое (готское) слово для обозначения пустоши и назвали подобные места «damerau», которое обозначает якобы «пустошь». (Н. Bonk, 1893, стр. 635—638). Это фантастическое объяснение имело успех у тех немецких ученых, которые во что бы то ни стало хотели видеть готов предшествен­никами пруссо-литовцев в этой провинции. Между тем «объяснения» Бон­ка ничего не объясняли: название «damerau» встречалось лишь в опре­деленных районах, к северу от которых оно исчезало, уступая свое место слову «wangus». Почему же немцы «забыли» слово «wangus» только в юж­ных районах Восточной Пруссии? Здесь у Бонка ае сошлись концы с кон­цами. В действительности, распространение иазвапия «damerau» связано с польской колонизацией, распространением в этих районах уже до при­хода немцев польского населения. Таковы были те методы исследования, которые применялись защитниками «готской» теории.

Действительное значение критических этюдов Бонка стало яснее для многих после публикаций Литовского литературного общества в Тильзите. Это общество, сгруппировавшее вокруг себя виднейших ученых конпа

XIX       в., работавших в области изучения материальной культуры, быта, верований и народного творчества литовцев, дало возможность развиваться археологии и топонимике в меньшей зависимости от националистически настроенных немецких ученых кругов Кенигсберга и начать систематиче­ское и углубленное изучение археологических и языковых прусско-литов- ских памятников. А. Бецценбергер, который был одним из основателей Литовского литературного общества, внес струю объективизма в изучение прусско-литовской топонимики, опубликовав данные о распространении литовских названий населенных пунктов в Восточной Пруссии (A. Bezzen- berger, 1882,). Под влияиием А. Бецценбергера сначала находились неко­торые молодые ученые, позже отрекшиеся от своего учителя. Среди них выделялись два филолога — Р. Траутман и Г. Геруллис.

Траутман (R. Trautman, 1910) написал большое исследование о старо- прусских языковых памятниках. В этом исследовании представляет несо­мненный научный интерес анализ прусских диалектов и говоров; но Траут­ман, повидимому, имел какую-то предвзятую цель политического харак­тера, когда усиленно подчеркивал не черты сходства прусского языка с литовским языком, а черты различия. Однако н этот немецкий филолог- националист не мог отрицать близости прусского языка к литовскому.

Георгий Геруллис (писавший и по-литовски под именем Юргиса Герул- лиса) занимался исторической топонимикой Восточной Пруссии и опубли­ковал работу (G. Gerullis, 1922), явившуюся результатом архивных иссле­дований. В актах Тевтонского ордона он нашел указания на время появле­ния в писанных источниках тех или пных названий населенных пунктов в завоеванных немецкими рыцарями прусских территориях, а также после­довательное изменение первоначальных названий. Датировка местной топонимики создавала научную базу для исследований в области этнической истории края, и потому публикации Геруллиса, независимо от его личных намерений (которые, как выяснилось позже, расходились с научной добро­совестностью), сыграли большую роль в деле антинаучных построений Бонка и других немецких националистов. Однако сам Геруллис менее всего рассчитывал на такой оборот дела, и, обнаружив неожиданно для себя под­водные камни архивных источников, решил «обезвредить» свои собствен­ные работы, выпустив вскоре два новых исследования о языке шалавов и судавов. В этих «штудиях» немецко-литовский перевертень объявил о том, что язык жителей нижнего течения р. Немана и района Тильзита (эта местность называлась немцами Шалавиеп), а также язык судавов-ятвягов коренным образом отличаются от языка литовцев, п потому между литов­цами и «шалавами», а такжо судавами нет этногенетнческойсвязи. «Шалавы» и судавы, по Геруллису, были пруссами, а не литовцами. Так как пруссы как народ исчезли, вопрос об исторической преемственности снимался с обсуждения, и тем самым немцы из захватчиков превращались в «новое население» древнепрусских областей. К этому и сводились псевдонаучные выводы литовского ренегата. В связи с антилитовской кампанией немец­ких националистов новые работы Г. Геруллиса пришлись как раз кстати для сторонников так называемой кенигсбергской школы (супруги Мортен- зен и др.), но они не прибавили научных лавров самому автору. К этому вопросу, однако, придется вернуться позже.

Материалы по исторической топонимике Восточной Пруссии, как те, которые были приведены в «Толковом словаре» Нессельмана, так и те, которые были опубликованы Г. Геруллисом, получают особое значение при сличении их с топонимическим материалом германской крупномасштаб­ной карты Восточной Пруссии конца XIX — начала XX в. Оказывается, что громадное большинство старых названий населенных пунктов, отно­сящихся к XII—XIII вв., сохранялось в Восточной Пруссии вплоть до начала XX в. Это дает возможность на базе топонимики разрешить основ­ной вопрос, остававшийся неясным при археологическом исследовании: каков был этнический состав населения юго-восточной Прибалтики в пе­риод нападения на эту территорию Тевтонского ордена.

Анализ (языковый) местной топонимики, отображенной на германской карте начала XX в., показывает, что смысловое содержание большинства названий населенных пунктов, находившихся на территории восточнее р. Пасарги, может быть понято только в свете древних балтийских язы­ков — прусского, жемайтского, курского и литовского. Наряду с этими названиями имеются немецкие и польские названия, но время их проис­хождения устанавливается как более близкое к нашей эпохе. И поэтому задачей исследователя становится выяснение главным образом дат

появления тех или других названий населенных пунктов (и географиче­ских названий) на территории юго-восточной Прибалтики.

Смысловое содержание древних названий очень разнообразно: наиболее употребительны названия населенных пунктов, содержащие топографиче­ские обозначения, названия растений, животных, предметов религиоз­ного культа, цветов и т. д. В более близких к нашей эпохе названиях населенных пунктов можно установить насмешливые клички, характери­стику профессиональных качеств, социальные оценки и даже довольно неприличные ругательства, которые неудобно перевести на русский язык. Как правило, такой характер названий получает наибольшее распростра­нение только с XVII—XVIII вв.

В виде примера можно привести следующие названия населенных пунктов:

Neâtonkehmen — kemas (пр.) «деревня*

Wiilkaym — kaimas (лит.) «деревня»

Bersioweytigen, Budveten — vieta (лит.) «место»

Nauseden — nausedai (лит.) «выселки»

Kaucaliskis— liskis (пр.) «стан, лагерь» (ср. Войцулишкн, Григалпшкп и пр. в Литве)

Nodemstc, Nodimpcz, Dymsteines — nodimste (пр.) dimstes (лит.) «двор»

Buttkuhnen — buta (лит.) «изба*

Pillekaym, Pillkalnen — pilis (лит.) «городище*

Barlentroben — troba (лит.) «строение*

Ruppe, Ruipine — ruppe (пр.) «мельница*

Jawiona, Jawgen— jauja (лит.) «льнотрепальпя»

Kutkehemen — kute (лит.) «хлев*

Rowithen, Robitten — rawys (пр.) «могила*

Auctacape — kapas (пр.) «могильный холм, курган*

Preytilve — tilt&s (лит.) «мост*

Daubin, Douwin, Doben — dauba (лит.) «овраг*, duobe (лит.) «яма*

Garbenyken, Pogarben, Lappegarben — garbis (up.) «гора*

Gertepiaune — piaunis (лит.) «луг*

Sillemken, Schilleningken — sylo (пр.), Silas (лит.) «бор*

Karckeln — karkle (лит.) «заливнои луг»

Pelkis, Pelkiten, Polkitten — pelky (пр.) «овраг*

Palwythen, Pollwitten — palwe (пр.) «пустырь*

Berglaukls — laukas (лит.) «поле*

Laucyn — lauks (пр.) «поле*

Wangen, Powangen—wangus (пр.) «дубняк», пли «поле, паполовпну расчищенное от леса», wange (лит.) «поле»

Daubkalnen — dauba (лит.) «долпна», kalnas (лит.) «гора*

Рапуеп — раппеап (пр.) «болото, заросшее мхом*

Pokerbin, Pokarbcn — kirba (лит.) «топкое место*

Balyngen, Baljeten — bala (лит.) «болото*

Lankeniken, Lenkenylen, Linkininken — lenke (лит.) «долина»

Pewstern — paustre (пр.) «пустошь*

Raistopelk — raistas (лит.), pelkis (пр.) «болото*

Plein — pleine (лит.) «безлесная возвышенность*

Kranz — cranta (пр.) «обрыв*

Juodkrantos — krantas (лит.) «обрыв»

Kirsappcn — kirs (пр.) «река» оз. Ringazer — ringa (пр.) «река*

Upidamischken — upe (лит.) «река» llischken — ilinkis (лит.) «излучина реки»

Lobkoen — lobas (лит.) «русло реки»

p. Seyte, seitave — sietuve (лит.) «тихая заводь»

Sogobrost, Sogbrost, Sobrost — 2iogis (лит.) «ручей на лугу», brasts (лит.) «брод» Issdagen— issaegge (лит.) «выжженный здесь*

Ayers, Ager — ajeras (лит.) «осока*

Berselaukin — berso (пр.) «береза*

Berseninken — berfas (лит.) «береза*

Kirno — kirno (пр.) «куст*

Krumeyn — krumas (лит.) «куст*

Mcdinen — median (пр.) «лес*

PeusebalLcn — peuse (пр.) «сосна»

Lendrinen — lendre (лит.) «тростияк»

Durbin — durbis (литЛ «сгнивший ствол»

Absmedien — abse (пр.) «осина», a pule (лит.) «тополь»

Craiselauken — сгауз (пр.) «сено»

Laxdenen, Laidenen — laxde (пр.) «орешник», lazdâ (лит.) «орешник* Marsgudc — guddc (пр.) «кустарник»

Рирауп, Риропеп — pupa (лит.) «боб»

Szalgirren — îalgiris (лит.) «краснолесье»

Abeliscbken — obelis (лит.) «яблоня»

Abellinen — obelline (лит.) «место, засаженное яблонями»

Woblikaym — woble (пр.) «яблоко»

Klejwo — klevas (лит.) «клен»

Lipienen — lipine (лит.) «липовая местность»

Puringe — pure (пр.) «куколь, плевел»

Spurgenen — spurgas (лит.) «почка, бутон*

Stabingen, Gildestabe — stabis (пр.) «камень»

Sixdelankcn — sixdo (пр.) «песок»

Sixdro — âigfdras (лит.) «j-равий»

Muldszcn — molîemis (лит.) «глинозем»

Layden — laydis (пр.) «глина»

Lay sen — layso (пр.) «глинозем»

Szorkeningken — iirgininkas (лит.) «конюх»

Dubbeningken — dubininkas (лит.) «владелец надела, хуторянин* Vutraynen, Wulriennen — wutris (пр.) «кузнец»

Warikallen — varkalys (лит.) «медник»

Waigispelkis — wagis (лит.) «вор»

Sunken — suskis (лит.) «паршивец, ншцнй*

Zerjţitten — sirgite, sirgis (пр.) «жеребец*

Reginge — ragingis (пр.) «олень»

Gerten, Gertlauken — gerto (пр.) «курица*

Iwogarge — yvas (лит.) «фплин»

Singoren — singuris (пр.) «щегленок»

Lenschken — lone (лит.) «лань»

Kovarren — kovarnis (лит.) «грач»

Werschen — verftis (лит.) «теленок»

Oschkin — Oikiena (лит.) «козлятина»

Lapischken — lapiikas (лит.) «лисий»

Sparwynen — sparvâ (лит), «овод»

Tauro, Tauroscbischken — tauris (пр.), tauras (лит.) «тур»

Slankelauks — slanke (np). slanke (лит.) «кулик»

Wilkeynen — wilkis (np.) vilkas (лит.) «волк*

Alne — alnis (лит.) «олень*

Bitpelkis — bitte (пр.) «пчела*

Bluskaym, Bloskaymen — blusa (лит.) «блоха»

Broiden — braydis (пр.) «лось»

Curwin, Corwen, Curben — curwis (пр.) «бык»

Jauteliscbken — jautis (лит.) «бык»

Clynteyne — clynth (пр.) «корова»

Keutherinin — keutaris (лит.) «вьющийся голубь»

Kreukelinen, Krukllnnen — kriaklys (лит.) «ворон»

Wamen — vama (лит.) «ворона»

Kampstigallen — camstian (пр.) «овца»

Avemnken — avinas (лнт.) «oapau»

Skeurekaym, Scbau^'erkaym — skewre (пр.) «кабан»

Nomaiten — nomaitis (пр.) «зарезанная свинья»

Sasinlauken, Saslauken — sasins (пр.) «заяц»

Uderwangen, Uderballen — udro (пр.), udra (лит.) «выдра»

Gulbig — gulbis (пр.), gulbe (лит.) «лебедь*

Worlyne, Varlyne — varl6 (лит.) «лягушка»

Wosispile — wosee (пр.), oiys (лит.) «коза»

Zanseynen — sansy (пр.), iasis (лит.) «гусь*

Tlokunpelk — clokis (древнее tlokis — пр.), lokys (лит.) «медведь* Reude, Rudlauken — rudas (лит.) «красноватый*

Wargyn, Vargulschen — wargs (np.), vargus (лит.) «чужой»

Drutoaym — drutas (лнт.) «крепкий»

Reteynen — relas (лит.) «рещшй»

Sendvaris — sCnas (лит.) «старый»

Ilgenpelke — ilga (пр.), ilgas (лит.) «длинный»

Kirschuakaym, Kirsin — kirsnan (пр.) «черный»

Labalauks — labs (пр.) «хороший*

Bayselaukon — baisus (лит.) «отвратительный»

Auctokalne, Augschtokalnen — auktas (пр.), aukfttas (лит.) «верхиий»

Aisus — aisus (лит.) «горький»

Drukten, Drugthenen drukta (пр.), druktas (лит.) «твердый»

Gailgarben—gaylis (np.),gail (лит.) «белый»

Gilge — gillin (пр.), gill us (лит.) «глубокий»

Juodkrante — juodas (лит.) «черный»

Nauneseden — nauns (пр.), nau^is (лит.) «новый»

Peusten — pausto (пр.) «дикий»

p. Trumpa, Trumpe — trumpos (лит.) «короткий»

Glandewingen — glandewingei (пр.) «отрадный*

Akmenischken — akmuo (пр.) «камень», akmeniSkas (лит.) «каменный»

Rainlacken — rainas (лит.) «пестрый»

Szargillen — 2aur (лит.) «жестокии», gilis ]лит.) «жало»

Daubiscbken — daubifikis (лит.) «долинный»

Eszergallen — eiergalas (лит.) «живущий на краю»

Medunischken — meduniSkis (лит.) «медовый»

Juknaitschen — juknaisioti (лит.) «рыть рылом»

Pustlanken — pustas (лит.) «гнилои»

Laukischkcn — laukiSkas (лит.) «полевой»

Brandlaken — brandas (лит.) «зрелый»

Однако смысл названий может быть установлен лишь в том случае, если форма назвапия не слишком искажена. После вторжения немецких рыцарей и крестоносцев в прусскую землю администрация попала в руки немцев, которые в своих актах, описях, распоряжениях, маршрутах и пр. отмечали имевшиеся в стране населенные пункты и упомипали различные географические названия. Старые прусские названия сохранились в болое или менсо чистом виде лишь в исторических документах; что же касается современных названий населенных пунктов и географических имен, то они в большей своей части представляют искаженные формы, подверг­шиеся германизации.

Географические названия менее искажались, по сравнению с первона­чальной формой их, чем названия населенных пунктов. Это объясняется тем, что завоеватели при передвижении, по стране пользовались провод­никами из коренного населения и от них воспринимали местные названия рек, долин, бродов, гор, озер и т. п.

Изменение старых географических названий произошло значительно позже, когда страна была полностью завоевана и значительное число немецких колонистов осело в тех или других районах. Но местные гео­графические названия и при первоначальной записи подверглись все же некоторой трансформации — большей частью сокращению или измене­нию окончаний. Например:

Первоначальное название Последующее изменение

озеро

ручей

озеро Kloytus

ручей Krixtieno река Nomaitis курган Auctukapas озеро Dalvunge-assaran гора Lagegarbis озеро Kurraeieris

ручей Lumpe ручей Piktupe река Maurupe

¹ Немецкая транскрипция e г соответствует русскому ч. 166

Сохранялись также в течение длительного времени местные названия полей, лугов, пойм, болот. Завоеватели не имели непосредственного со­прикосновения с этими земельными площадями, находившимися или в ру­ках феодальных владельцев, или в распоряжении крестьян. Поэтому вплоть до XIX в. удержались такие названия полей п болот, как:

луг Dalgantis                                                 Dalgandt

болото Gosepelkis                                        Gosepelk

лес Tauro                                                      Tauro

луг Limaio                                                    Lima и др.

Совершенно иное положение создалось с названиями населенных пунк­тов. Немецкая администрация постоянно употребляла эти назвапня в офи­циальных документах; транскрипция зависела не столько от того, как эти названия звучали в устах местного населения, сколько от того, как воспринимались они на слух записывавшими их немцами. При этом ска­зывалось различие в немецких говорах самих записывающих — одни и те же названия совершенно иначе фиксировались чиновниками, говорив­шими на нижненемецком пли на верхненемецком наречии. Независимо от диалектологических различий немецкого языка, все прусско-литовские названия постепенно искажались, германизировались.

Приводим примеры таких искажений:

 

Gutthenitea

Golldap

Jawgen

Issdagen

Kamstegallon

Karalene

Ketben

Kiautrienen

Kruklinnen

Corwingen

Cratlauken

Kargayn

Kesselnicken

Campayn

Launen

L^itten

Leysse

Ledenicken

Labiau

Lappgarben

Linglack

Lingenau

Medinen

Marunen

MGhlack

Nodemste

NSglack

Peikiten, Polkilten-

Porwangen

Pomnicken

Pollwitten

Penglitten

Bennocken

Bisserkeim

Bubethen

Perwitten

Pardauwen

Popellen

Palmenicken

Pompicken, Pomnicken

Polcpen, Polipen

Prebitten

Rothenen

Rosittcn

Redden

Reddenau, Rudau

Regitten

Ruipine

Robi Men

Sollnicken

Sobrost

Schilleningken

Suppliethen

Scharlauken

Sweinkiten

Schlakalken

Schmalleningken

Schmilgen

Schwirpeln

Schauwerkaym

Saslauken

Torni enen

Taplaken

Tumgcn

Worlack

Zergitten

Sommerau