ФОРМЫ РОДОПЛЕМЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ У КОЧЕВНИКОВ СРЕДНЕЙ АЗИИ

ВВЕДЕНИЕ

Формы родоплеменной организации у тех из народов Средней Азии, которые в не столь отдаленном прошлом вели кочевой или полукочевой образ жизни, до сих пор еще не являлись предметом специального теоре­тического исследования. Разрозненные и во многих отношениях неполноценные источники, относящиеся к дооктябрьскому периоду, среди которых собственно этнографические материалы занимают сравнительно скромное место, оставались до последнего времени не обобщенными, не анализированными в свете марксистско-ленинской теории.

Литература, возникшая в результате изысканий советских этнографов и других специалистов, соприкасавшихся с изучением социально-экономи­ческой структуры кочевых обществ, внесла много ценного и плодотворного в разрешение проблемы социального строя народов Средней Азии, введя в научный обиход свежие и по-новому освещенные факты. Основным достижением советской науки, опирающейся на прочно установлен­ную систему взглядов, выработанную основоположниками марксизма- ленинизма, была принципиально новая постановка вопроса о классовом содержании общественных отношений и многих социальных институтов, внешне сходных с родовыми и сохранявшихся у народов Средней Азии^[1].

Однако рассмотрение этой проблемы либо ограничивалось преимуще­ственно анализом отдельных проявлений родоплеменной структуры у неко­торых народов Средней Азии, либо же страдало несколько односторонним подходом, в котором особенно акцентировались моменты классовой струк­туры и, к сожалению, в значительной мере оставлялась в тени сущность самих патриархально-родовых явлений и форм родоплеменной организа­ции. Причины такого положения следует признать вполне закономер­ными. Эта некоторая «односторонность» была вызвана неотложными по требностями борьбы с контрреволюционным буржуазным национализмом, с правооппортунистическими «теориями», пытавшимися идеализировать
патриархально-родовые пережитки и обосновать необходимость их сохра­нения, притупить или свести на-нет классовую борьбу, обострившуюся накануне коллективизации сельского хозяйства и продолжавшуюся в новых формах в период ликвидации кулачества и байства как класса в первые годы коллективизации.

И практические работники, и деятели науки, руководимые больше­вистской партией и товарищем Сталиным, весь огонь направляли против враждебных «теорий» и оппортунистической практики, требовавших или «капиталистического дозревания» кочевых обществ, или «врастания» рода в социализм. В связи с этим главное (если не все) внимание, есте­ственно, было отдано обоснованию и утверждению тезисов о наличии у кочевников классов, эксплуатации и классовой борьбы. Результатом этого политически правильного теоретического подхода было образование известного пробела в характеристике тех черт патриархального уклада, само существование которых не отрицалось, но которым часто отводилась роль «формы», а иногда и просто окостеневших раритетов, не играющих существенной роли в социальной жизни.

Придавая огромное значение классовому строению кочевых обществ Средней Азии, мы должны теперь уделить значительно больше внимания специфическим особенностям этих обществ, коренящимся в пережитках племенной и родовой структуры.

Следует сказать, что руководящие идеи, выдвинутые в трудах И. В. Сталина по национальному вопросу, как и ряд важнейших поло­жений К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина, в далеко не достаточной степени учитывались советскими историками, этнографами и экономи­стами, что приводило в ряде случаев к теоретической беспомощности и к самым крайним, противоположным точкам зрения. С одной стороны, имели место утверждения о господстве родового строя чуть ли не вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции у туркменов, казахов и других кочевых народов Средней Азии^[2]. Особенно рьяно эта точка зрения отстаивалась буржуазными националистами всех мастей. С другой стороны, выдвигался и обосновывался тезис о полном распаде патриархально-родовой организации и наличии вполне сложившихся капиталистических отношений у этих народов при некоторых пережитках умирающего феодализма. Наиболее отчетливое выражение эта точка зрения, игнорировавшая единственно правильное положение И. В. Сталина

о  патриархально-феодальном характере общественных отношений у кочев­ников Средней Азии, Кавказа и т. д.^[3], нашла в книге П. Погорельского и В. Батракова^[4]. Были взгляды, в известной степени примирявшие край­ности и доказывавшие сосуществование патриархально-родовых и клас­совых отношений, но не дававшие достаточно отчетливого представления об особенностях и своеобразии родоплеменной организации у кочев­ников Средней Азии. Главной причиной неразработанности вопроса о
родоплеменной организации кочевников и полукочевников Средней Азии следует признать то обстоятельство, что до самого последнего времени эт­нографы очень мало им занимались^[5]. Большинство этнографических работ последних десятилетий о кочевых и полуоседлых народах Средней Азии концентрировало свое внимание на общих описаниях быта, формальных сводках по родовой номенклатуре, проблемах этногенеза, материальной культуры, очень часто — на вопросах семейно-брачных отношений^[6]. В настоящее время советские этнографы имеют особенно благоприятные условия для того, чтобы приступить к изучению проблем родоплеменной структуры, в частности, к изучению родоплеменной структуры народов Средней Азии. Эта возможность предоставлена им опубликованием новых работ И. В. Сталина «Относительно марксизма в языкознании», «К некоторым вопросам языкознания» и «Ответ товарищам».

Эти труды И. В. Сталина, являющиеся блестящим образцом творче­ского марксизма, искусного применения марксистской диалектики к слож­нейшим общественным явлениям, имеют самое непосредственное отноше­ние и к нашей теме. В них мы находим отчетливо сформулированную точку зрения на последовательные этапы развития этнической общности. Благодаря этим новым, по-сталински ясным определениям, мы получаем все необходимое для того, чтобы пересмотреть некоторые ставшие привыч­ными взгляды, разобраться в отдельных запутанных явлениях родо­племенной организации.

Задачу настоящего исследования составляет рассмотрение основных типов патриархально-родовой и племенной организации у кочевых и полу- оседлых народов Средней Азии. Хронологическими рамками работы являются конец XIX — начало XX века.

I

ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ РОДОПЛЕМЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ У КОЧЕВНИКОВ

СРЕДНЕЙ АЗИИ

Приступая к рассмотрению и характеристике некоторых черт родо­племенной организации у кочевых и полукочевых в прошлом народов Средней Азии, мы обязаны напомнить, что советские исследователи с раз­ных точек зрения уже подходили к этим вопросам. В первую очередь должны быть названы С. П. Толстов, А. Н. Бернштам, П. И. Кушнер, Л. П. Потапов и некоторые другие. Наиболее близко, по нашему мнению, подошел к правильному решению вопроса А. Н. Бернштам^[7].

Наши взгляды в некотором отношении являются продолжением и развитием уже высказанных точек зрения, в их основу положены классические труды И. В. Сталина, указавшего на патриархально­феодальные отношения как на основную особенность социального строя кочевых народов Средней Азии, Кавказа и т. д.

Следует прежде всего указать, что во многих работах на упомянутую тему, когда дело касается родоплеменной организации народов Средней Азии, мы встречаемся с тем, что авторы оперируют отвлеченной, абстракт­ной категорией— «род». Между тем путаница и противоречивость в упо­треблении этого термина, которые вынуждены признавать и этнографы, и даже такие исследователи, как Н. А. Аристов^[8], очевидны и бросаются в глаза каждому, кто попытается разобраться в так называемых «родовых» делениях и связанных с ними генеалогических схемах. Неясность, не­устойчивость, расплывчатость терминологии для самого понятия рода, племени, заставляют говорить о глубоко зашедшем процессе разложения патриархально-родовой организации. В самом деле, о каком же содержа­нии понятия «род» можно говорить, если, например, в «поколении» Байулы (Младшего жуза) у казахов «родом» называется и подразделение байу- линцев Адай, и подразделение адаев Жеменей, и более мелкие деления жеменейцев Бегымбет-кедей, Кара-кедей, Ахша-кедей и Шолах^[9]. Даже такой крупный историк, как М. П. Вяткин, располагающий богатейшим фактическим материалом, не раскрывает содержания понятия «род» у казахов и других народов Средней Азии. Правда, М. П. Вяткин при­знает, что «род не представлял единого целого и в хозяйственном и в политическом отношениях»^[10], но несколько ниже он говорит: «в казахскую ■общину в основных ее подразделениях — род, подрод, аул — входили лица, состоявшие или считавшиеся в состоянии кровного родства», что и «придавало этой общине патриархально-родовой характер» ^[11]. Эта противо­речивость в суждениях крупного историка казахского общества не слу­чайна, ибо он исходит из отстоявшихся в этнографической науке взгля­дов, а эти взгляды по сути дела антиисторичны. Антиисторичность в подходе к решению вопроса о родовой организации народов Средней Азии заключается в отрыве рассматриваемого явления от конкретной истории данного народа, от классовой его структуры. Это находит свое выражение в поисках и конструировании абстрактных и надуманных ро­довых структур, за которыми не скрывается почти никакого опреде­ленного социально-экономического содержания, а если оно и возникает, то как явление позднейшее, вторичного порядка. Этому порочному ме­тоду отдал дань и автор настоящей работы.

Наличие тенденции к архаизации является, повидимому, следствием и того обстоятельства, что некоторые из современных этнографов не­критически восприняли те эволюционные схемы, которые господствовали в сознании нескольких поколений исследователей и обязаны своим воз­никновением значительному влиянию буржуазных взглядов в этнографии.

То, что обычно формулируется как «род» у кочевников Средней Азии,, является, на наш взгляд, искусственной конструкцией, созданной либо лицами, описывавшими социальный строй этих народов, либо инфор­маторами — в виде генеалогической схемы, отражавшей в большинстве случаев их классовую идеологию. Даже такой последовательный сторонник «родовой» теории, как Н. И. Гродеков, и тот признавал классовый ха­рактер информации, касающейся родовой структуры. Он писал: «Носители родовой идеи суть богачи и старейшины (аксакалы). Бедные не знают, кроме названий своих прямых предков и своего рода и колена, ничего об отдален­ных разветвлениях родства»^[12]. Именно предвзятая информация, исходив­шая из легендарных родословных и часто конструировавшая «род» из произвольно взятой части генеалогии данной группы, и послужила источ­ником появления представления о «роде» как звене еще более громоздкой генеалогической схемы. Это представление о роде и господствовало до последнего времени в этнографической литературе о Средней Азии. Необ­ходимо также учитывать и то обстоятельство, что упрочение в качестве категории «рода» некоторого территориального единства, в которое вклю­чались «колена», «отделения» и т. д., связанные легендарными генеало­гиями, было вызвано в период после присоединения Туркестана к России определенными потребностями административного устройства и чисто фискальными соображениями.

Таким образом, этнографы оказались причастными к тому, что разра­ботка проблемы родоплеменной организации была фактически подменена совершенно безнадежными попытками реконструкции родоплеменной структуры на основании полулегендарных и оторванных от реальной жизни генеалогических схем. Было бы ошибочно, однако, считать, что генеалогические схемы и предания вообще не имеют никакой ценности. В известной своей части они, несомненно, отражают (хотя иногда и в искаженном виде) реальные события. Содержащиеся в них данные могут пролить свет как на некоторые процессы этногенеза данного народа, так и на пути расселения его предков. Наконец, материалы по этнонимике, которыми насыщены генеалогические предания, представляют собой важный источник для раскрытия отдельных явлений социальной истории и идеологии народа. Вместе с тем пользование подобными данными тре­бует сугубой осторожности.

Ключом к правильному пониманию соотношения генеалогий и дей­ствительного содержания понятия «род» являются для нас прежде всего замечания К. Маркса, содержащиеся в его конспекте «Древнего общества» JI. Моргана. Он пишет: «...связь поколений, особенно с возникновением моногамии, отодвигается в глубь времен и минувшая действительность находит свое отражение в фантастических образах мифологии.. .»^[13]. «Родовое имя создавало родословную, рядом с которой родословная семьи представлялась лишенной значения»^[14]. Наконец, «самое имя [родовое.— С. А.] было доказательством общего происхождения... Его члены [ро­да.—С. А.] не могли уже доказать действительно существовавгиего между ними родства...»^[15].

Как мы увидим ниже, замечания К. Маркса целиком подтверждаются нашими материалами. Прежде чем перейти к их изложению, мы считаем необходимым в подтверждение наших взглядов привести также одно из
краеугольных положений исторического материализма, с предельной ясностью раскрытых И. В. Сталиным: «Каков способ производства у обще­ства,— таково в основном и само общество, таковы его идеи и теории, политические взгляды и учреждения.

Или, говоря грубее: каков образ жизни людей,— таков образ их мыслей» ^[16].

Образ жизни кочевников в прошлом, вынужденных пребывать в посто­янном, за редкими исключениями, напряжении, в условиях необходи­мости охранять свое имущество от покушений со стороны враждебных (хотя иногда и родственных) племен и соседних государств, и в то же время организовывавших военно-кочевые группировки для захвата чужих территорий и богатств,— этот образ жизни приводил к естественным и необходимым общественно-политическим союзам, к объединениям раз­ного количественного, племенного и родового состава.

Этот же образ жизни, связывавший кочевников в коллективы, объ­единяемые известными общими целями (в том числе и по некоторым' усло­виям производства, например, совместный выпас скота и пользование общими пастбищами), порождал определенные генеалогические предания и легенды, идеальные родословные схемы, призванные обосновать суще­ствование данного союза, связь между его частями, иногда весьма дале­кими по своему происхождению. Существование сходных по своему харак­теру кочевых союзов, вступавших в непрерывные связи друг с другом, приводило к разрастанию родословных схем и к их взаимной увязке, к «пригонке» отдельных преданий к общей схеме, к созданию всеобъем­лющих генеалогий для целых групп в той или иной мере родственных племен. Возникшие таким образом «идеи и теории» непосредственно отра­жали определенный способ производства и образ жизни, однотипный для кочевых племен и основанный на экстенсивном кочевом скотоводстве, на частых столкновениях племен и «родов», на постоянно рождавшихся на этой почве объединениях. Носителями и хранителями этой идеологии кочевого общества были прежде всего господствовавшие классы, племен­ная знать, «родовая» верхушка.

Говоря о кочевых и полукочевых обществах Средней Азии, уместно вспомнить слова Энгельса, сказанные им при характеристике ирокез­ского рода: «Как мало до сих пор понимали сущность рода, показывают прежние сообщения о дикарях и варварах, где различные объединения, из которых образуется родовой строй, без понимания и без разбора сме­шивают в одну кучу под названиями: племя, клан, тум и пр...»^[17].

Близкую к этой картину можно, к сожалению, наблюдать и в литера­туре по этнографии Средней Азии. Ученые прежних поколений (а нередко и современные), писавшие, например, о казахах, изображали дело при­близительно таким образом: имеется три жуза (или «орды»), каждый из них делится на племена, или поколения, далее следуют в нисходящем порядке: род, подрод, или отделение (иногда еще колено), подо тде лен не, наконец, аул. Обычно не указывалось, какие термины у самих казахов соответствуют этим подразделениям и существуют ли они вообще. В боль­шинстве случаев не приводилось никаких доводов, почему принята данная терминология и почему именно этот, а не другой термин употреблен иссле­дователем в данном случае. К одной и той же единице разные авторы при­меняли иногда различные термины.

Казахи и киргизы представляли себе свой «род», вернее родословную, как цепочку предков по мужской линии («ата»), начиная от близких («берки ата») и кончая отдаленными («аркы ата») во главе с родоначальни­ком («туп ата»). Близкие предки и, может быть, некоторая часть отдален­ных предков во многих случаях являлись действительными предками, остальные же должны быть признаны легендарными. Киргизы и казахи часто объявляли своими предками остатки или, что чаще, наименования древних племен или племенных союзов (Кыпчак, Найман, Канглы и др.), представляя их, как отдельные личности. Иногда даже устанавливалась цепь предков еще дальше, вплоть до мифического Казаха. В связи с этим уместно отметить, что далеко не во всех случаях так называемое родовое имя, создавшее родословную, являлось именем прямого предка, но, как показывают факты относительно недалекого прошлого, это «родовое» имя мог дать целому объединению тот или иной предводитель, феодал, в зависимости от которого находилось известное количество скотоводов. На это определенным образом указывает Г. С. Загряжский. Касаясь социального строя киргизов, он пишет: «Принадлежность киргиз к тому или иному роду не есть постоянная, неизменная. Стоит кому-нибудь из них перекочевать, например, из земель Сарыбагишей к Султам,— он уже не называется Сарыбагишем, а становится Султом; перейдет к Саякам — станет Саяк. Здесь разумеются добровольные перекочевки, а не случаи плена или рабства, когда киргизы сохраняют имена прежних родов. Но это можно сказать только о простом народе, о бухаре. Разделение же на роды сохраняют манапы и строго его держатся. Появление нового отдела зависит от появления нового батыря; около него собирается дружина удальцов, его именем прикроются несколько бедняков и называют себя его детьми; отсюда происходят названия: дети Капая, Карабека, Кар- буза, Сарыбагиша и т. д. Отец передает сыну свой народ, который он успеет связать с собою привычкой, грабежом, общими счетами по баранте, и вот появляется новый род: Канай, Карбуз и т. д. Появление многих новых родов очень недавнее — одно-два поколения; даже теперь форми­руются новые роды. Так, отделение Канай распадается на три: Байты- ковы дети, Башкаевы и Байсеитовы дети. Кочевки башкаев и байсеитов отошли на Талас, и потому два последние отделения часто носят общее название Башкай-Байсеит. Манапы, по имени которых начинают теперь различаться некоторые новые каракиргизские отделения, все живы и все родные дети Каная. Киргизы, кочующие с Башкаем, называют себя баш- каевцами, кочующие с Байтыком—байтыковцами. ...Байтык-баласы, Корчи-баласы не означает, что речь идет о детях Байтыка или Корчи, а имеет смысл собирательный: надо подразумевать всех киргизов, кочую­щих с Байтыком, Корчи, Джантаем и пр.»^[18].

То же самое убедительно показал в отношении киргизов А. Соколов^[19]. Последний отмечает, что именем известного манапа Джангарача назы­вала себя и вся «букара», жившая вместе с подлинными потомками Эшкожо и его сына Джангарача. Эти потомки составляли всего 19 хозяйств, но джангарачами называли себя 132 хозяйства, причем «родовой» состав этой «букары» был самый пестрый. Такое причисление себя к «роду» извест­ного предводителя было в прошлом распространенным явлением. Не только крупные «роды», но и более мелкие подразделения представляли собой
довольно часто конгломерат частей различных родовых союзов, объеди­нившихся вокруг того или иного предводителя, имя которого превращалось в «родовое» имя всей группы.

Столь широко представлявшийся киргизами и казахами «род» имел для них самих более или менее жизненное значение далеко не в полном •объеме, а лишь в ограниченных пределах известного числа ближайших предков. По мере роста населения и нарождения в связи с этим новых звеньев в родственной цепи, более отдаленные звенья отмирали, теряя какое-либо реальное значение, а иногда и вовсе забывались. Таким обра­зом «род» разрастался, и одновременно происходило постоянное переме­щение пределов «живой» его части, если иметь в виду прежде всего отно­шения родства. Отмирание звеньев «рода» совершалось не сразу, одни проявления общности (например, уплата выкупа за кровь — «куна», участие в поминках, взаимопомощь и тому подобные атрибуты категории «рода») отмирали ранее, другие — позже.

Из сказанного следует, что нужно было ясно различать «живую» часть родовой организации от «мертвой» и постоянно помнить, что «род» в пони­мании казахов и киргизов не был чем-то постоянным и неподвижным, укла­дывавшимся в раз навсегда придуманную схему терминов, что если отпада­ли «высшие» звенья родовой организации, то одновременно происходило нарастание новых звеньев. Часто выяснялось, что браки запрещаются в пределах такого-то «подрода», а раньше запрещались в пределах такого- то «рода». В чем тут дело? Это объясняется тем, что единица, которую какой-либо ученый назвал в свое время «родом», успела утратить свое прежнее социальное значение, которое перешло ныне уже к следующей единице, которую тот же ученый когда-то назвал «подродом». К затрону­тому здесь вопросу об экзогамии мы вернемся позднее. Наиболее близко эту систему построения родовой структуры отражал термин «ата» (отец, предок). Единственно с помощью этого термина казахи и киргизы обо­значали все те звенья родовой системы, для которых мы привыкли поль­зоваться искусственно притянутыми и сбивчивыми терминами «подрод», чютделение», «подотделение», «колено» и т. п. Простота и удобство термина «ата» заключалось в том, что, пользуясь им, кочевники отмечали последо­вательность звеньев родовой цепочки, обозначая их передвижными номе­рами, причем счет велся от ближних предков к дальним. Когда наро­ждалось новое звено, т. е. возникала новая молодая «родовая» единица, все восходящие номера при «ата» увеличивались на единицу; не приходилось заменять термин «подрод» термином «отделение» и т. п. Система счета по «ата» не ограничивалась пределами «живой» части «рода», а проводилась и дальше, из чего следует, что казахи и киргизы все же не устанавливали резкой грани между двумя частями «рода» — «живой» и «историче­ской» .

При таком положении дела трудно согласовать представление о «роде» у казахов и киргизов с тем содержанием, которое вкладывают в понятие рода специалисты-этнографы. Это противоречие проистекает из тоге, что мы оказываемся перед своеобразной системой «генеалогического» рода.

Именовав вышеуказанным образом разные подразделения «генеа­логического» рода в соединении с соответствующими номерами, казахи и киргизы обозначали кроме того понятие «род» еще несколькими терми­нами, имевшими притом и другие значения. Так, известны термины «ру», или «уруу», «урук», «эль», «сбок», «топ», «туп» и др. Большая часть этих терминов носила крайне расплывчатый характер и не может служить для нас критерием при определении «живой» части рода.

Чтобы закончить эту часть работы, приведу лишь одну характерную иллюстрацию. В колхозе «Орто-кууганды» (Джумгальский район, Тянь- шаньской обл.) Качканак Боркоков, 70-летний старик, рассказал нам, что он принадлежит к группе Чапкынчы. Эта группа делится на пять подразделений, по именам сыновей предка: Кочкор-уулу, Кучук-уулу, Араке-уулу, Кудаке-уулу и Чулдокб-уулу. Качканак относил себя к Араке-уулу, причем Араке являлся для него прапрадедом. Другой информатор, более молодой, Касымалы Токтомамбетов, принадлежащий к той же группе, вел себя уже не от Кудаке — брата Араке, а от сына Кудаке Ырыскула, и свою родственную группу назвал «Ырыскул-бал- дары» («дети Ырыскула»). Таким образом, уже в пределах сравнитель­но небольшой группы Чапкынчы мы видим передвижку счета поко­лений.

Из этого следует тот логический вывод, что и вся родоплеменная струк­тура находилась в состоянии непрерывного движения и изменения, что п создает огромные трудности при попытках «уловить» границы различ­ных родовых группировок.

К сказанному о легендарной, «мертвой» части генеалогических схем остается добавить, что вскрытый С. П. Толстовым у туркменов и оказав­шийся присущим и другим кочевым обществам Средней Азии дуальный характер генеалогической структуры, отражавший древнейшую стадию развития общества, подчинил себе и легендарную часть родословных ство­лов. Это также подчеркивает фантастичность «высших» звеньев родопле­менной структуры.

Нам кажется, что в связи с рассмотрением вопроса о формах родопле­менной организации следует подвергнуть пересмотру установившуюся точку зрения на «экзогамию» как на важный признак существования этой организации у ряда кочевников Средней Азии. Наличие внешне сходных с подлинной экзогамией явлений способствовало укреплению того взгляда, что действительно существовал в недалеком прошлом какой- то коллектив, который был экзогамен и, следовательно, мог быть назван родом. По нашему мнению, у кочевых и полукочевых в прошлом народов Средней Азии никакого реального рода за «экзогамией» не скрывалось. По крайней мере материалы казахской и киргизской этнографии говорят о том, что эта «экзогамия» не носила характера родовой экзогамии, а скорее может быть названа (если применять неточный в данном случае термин «экзогамия») «поколенной» экзогамией; она была очень близка по харак­теру к встречающейся у некоторых племен в Индии и построенной по тому же типу системе регулирования брачных отношений, называемой «сапинда» (на последнее нам любезно указал Д. А. Ольдерогге). Этот тип «экзо­гамии» в каждом отдельном случае связан с тем или иным генеалогиче­ским преданием, цель которого — обосновать запрет на вступление в брак потомков одного предка по мужской линии в определенном поколении. Поскольку, как мы знаем, в Средней Азии род уже давно не существовал как определенное единство, постольку там не могла существовать и родо­вая экзогамия. Имеются все основания считать, что «экзогамия» у казахов и киргизов являлась социальной нормой, выработанной в условиях раз­вития патриархальной семьи и имевшей целью естественное регулиро­вание брачных отношений. Эти нормы превратились в нормы моральные, этические, в сами собой разумеющиеся брачные запреты. Важно подчерк­нуть то обстоятельство, что эти брачные запреты имели явно выражен­ную тенденцию к непрерывному сокращению числа поколений, которое должно пройти для того, чтобы брак стал возможен.

Не говоря уже о том, что у якутов и у бурят, например, действовал
принцип «девятиколенной» экзогамии^[20], а у киргизов «семиколенной», мы знаем, что в пределах даже одного общества, в зависимости от уровня социально-экономического развития отдельных его частей, степень дей­ствия этого принципа была различна. У тех же киргизов, на Тянь-пгане, на­пример, фактически браки совершались иногда между потомками в шестом и даже в пятом поколении, в Чуйской долине часто встречались браки не только в пятом, но и в четвертом поколении, а в некоторых районах юж­ной Киргизии, где был более высок уровень экономического развития и где к тому же больше сказывалось в прошлом влияние ислама, мы встречались иногда с полной утратой ранее существовавших брачных запретов и приспо­соблением их к нормам шариата. Сильная ослабленность, а чаще полное отсутствие «экзогамии» у туркменов, у которых, как правильно это рас­крыл С. П. Толстов, брачные запреты носили главным образом строгоинди­видуальный характер и касались определенных категорий родственников^[21], служит еще более ярким показателем глубокого распада рода, поскольку у туркменов не сохранялся даже принцип «поколенной» экзогамии, не говоря уже о родовой. У них даже наблюдалась своеобразная «родовая» эндогамия, как это установила Г. П. Васильева.

Из сказанного не следует, что у названных народов не сохранялось никаких следов подлинной экзогамии. Они выражались хотя бы в бес­спорно существовавшей у киргизов практике предпочтительных браков с дочерью брата матери, с сестрой матери, а также, в более редких случа­ях, и с дочерью сестры отца, в обычае «возвращения домой» («кайтарма») у туркменов^[22] и т. д.

Что же представляла собой родоплеменная организация у кочевников Средней Азии в XIX— начале XX века?

Ответ на этот вопрос не может быть одинаков не только для всех в прошлом кочевых или полукочевых народов Средней Азии, но не может быть общим и для одного народа, поскольку развитие этих обществ в раз­личных районах их расселения было неравномерным и обусловливалось многими социально-экономическими и политическими факторами. На территории, освоенной казахами, туркменами, киргизами и каракалпа­ками, мы встречаем в прошлом множество различных форм общественной организации, начиная от чисто кочевых общин, носящих еще внешние признаки родовых, хотя их классовая природа более чем очевидна (та­ковы некоторые группы Младшего жуза казахов), и кончая уже типич­ными соседскими общинами земледельцев (группы казахов в долине Сыр-Дарьи, киргизов в Ферганской долине и т. п.). Между этими край­ними формами существовало множество переходных. Достаточно, например, познакомиться с «Материалами» Переселенческого управления, касаю­щимися различных областей Казахстана и Киргизии, чтобы увидеть крайнюю пестроту, множество вариаций и градаций форм родоплеменной структуры, сведение которых к определенным закономерным рядам по­требовало бы специального и очень большого времени.

В отношении казахов и киргизов можно сказать следующее. Показа­ния источников, относящихся к последним столетиям, свидетельствуют о сильном разрушении родоплеменной структуры, о сохранении главным образом лишь явлений надстроечного порядка. Мы можем весьма условно
говорить об остатках племенных группировок — племен н их конфеде­раций. Устойчивых признаков для этих общностей нет, и если эти общности выступали в истории под определенными именами и на определенной тер­ритории, то для нас нет никаких сомнений в том, что это были политиче­ские группировки, возглавляемые ханами, султанами, биями, манапами и связанной с ними вассальными отношениями феодальной верхушкой и лишь маскируемые оболочкой генеалогического родства (хотя с этой оболоч­кой и с этим родством была спаяна целая система патриархально-родовых отношений). Такими же социально-политическими объединениями были и бо­лее дробные составные части этих крупных группировок, выступавшие в форме определенных звеньев многоступенчатой генеалогической лестницы.

Несмотря на ошибочность ряда положений, выдвинутых Н. А. Аристо­вым в его трудах^[23], нельзя не признать того, что он очень близко подошел к правильному пониманию существа родоплеменной структуры у каза­хов и киргизов. Развивая точку зрения Аристова, а также Загряжского, А. Соколов (в упомянутой статье «О кара-киргизах») высказал некоторые ценные общие соображения о путях образования различных звеньев родоплеменной структуры. Он писал, что исторически современные родовые группировки являются не кровнородственными союзами, а сообществами, возникшими на основе общих хозяйственных (мы добавим, и политиче­ских) интересов. Они, по его словам, образовались «в героические времена» из общественно-политических групп, в которых ядро состояло из не­скольких родственных семей, во главе с умным и талантливым руково­дителем, около которого и концентрировался более или менее значитель­ный круг подчинившихся ему других разнородных групп, объединенных общим стремлением к взаимной защите. «Когда пропадала ^та спайка,— указывает А. Соколов,— род распадался на части и вступал в союз или сливался с другими общественно-политическими организациями» ^[24]. Иное положение мы могли наблюдать в туркменском обществе. В нем племенной строй сохранялся в XIX столетии во вполне отчетливых формах, что было обусловлено специфическими историческими условиями, в ко­торых развивалось туркменское общество. Этнически и политически туркмены могли сохранить себя только с помощью хорошо слаженной военной организации, для которой племенная структура явилась наиболее приспособленной формой. Промежуточное положение между туркменским обществом, с одной стороны, и казахским и киргизским обществами, с другой, занимало каракалпакское общество, стоявшее тем не менее по своим экономическим особенностям (преобладание оседлого земледельче­ского быта) ближе к большинству туркменских племен. Однако и у туркменов, и у каракалпаков мы находим те же черты, которые были характерны для родоплеменной организации казахов и киргизов: генеа­логическую связь племен и племенных подразделений, ярко выраженный политический характер племенных группировок, крайне пестрый родо­вой и этнический состав некоторых племен и т. п.

Выяснив в общих чертах характер родоплеменной структуры кочевых и полукочевых народов Средней Азии на рубеже XIX и XX вв, (к рассмотрению этого вопроса нам придется еще вернуться ниже), мы должны остановиться на тех явлениях, которые, сохраняясь в той
или иной степени в условиях патриархально-феодальных отношений, восходят к глубокой древности. Открытые С. П. Толстовым следы дуаль­ной организации у туркменов, в основе которой лежала двухфратриальная структура племени, были позднее обнаружены и у киргизови у кара­калпаков, и у казахов^[25]. В связи с пережитками этой дуальной органи­зации стоит и другое явление, отмеченное Т. А. Жданко у каракал­паков, а именно, определенные отношения под названием «куда», устанав­ливавшиеся между двумя брачущимися группами и имевшие аналогию у монголов. К этому необходимо присовокупить открытые Г. И. Карповым у туркменов пережитки аналогичных отношений, которые прямо указы­вают на двухфратриальную структуру племени как на первичную форму экзогамии. Все члены племени гоклен у туркменов называли всех членов соседнего племени йомут без различия возраста «дай», т. е. братья по матери, а все йомуты называли всех гокленов «еген», т. е. племянники по материнской линии. Это связывалось с тем, что гоклены в прошлом брали себе жен именно у йомутов. При этом родственники по матери — йомуты считались старшими, а берущие жен гоклены — младшими. Мало того, в Тедженском районе Туркмении подразделение племени теке, под на­званием Серге, являлось дай, т. е. дядьями, по отношению к подразделению Аманша того же племени.

Мы можем отметить эти пережитки как довольно обычные и среди кир­гизов. Напомним, что две крупные группировки у киргизов носили назва­ние Тагай (т. е. также дядя по матери) и Адигене. И между более мелкими (довольно часто родственными по составу) группами у киргизов суще­ствовали такие же отношения дядьев и племянников. Так, группа потомков Байкозу (подразделение «рода» Боркемик) называла всех членов «рода» Ойдбчекти «тай-аке», т. е. дядя по матери, так как первая жена самого Байкозу (она является «матерью» для всех байкозунцев) была взята из. бйдбчектинцев. И в дальнейшем байкозунцы чаще всего девушек брали из бйдбчектинцев.

Здесь же мы должны коснуться вопроса о том типе отношений у кир­гизов, выступавших в форме опять-таки брачных связей, которые носят название «куда-сббк» или «сббк-тамыр». После работ В. В. Радлова (осо­бенно его «Aus Sibirien») и Н. А. Аристова-укрепилось мнение, что у кир­гизов, как и у южных алтайцев, существуют действительно кровнород­ственные группы под названием «сббк». Вполне вероятно, что когда-то такие группы и существовали. В последнее же время, как это правильно было отмечено Ф. А. Фиельструпом ³, этим термином «сббк» обозначались отношения по свойству, т. е. те же отношения, что и «куда» у каракалпа­ков. Семейно-родственная группа, из которой была взята моя мать или моя жена, была бы для меня и моих родственников сббком. В том случае, когда умирала моя жена, или жена брата, или нужно было женить сына, желательно было брать новую жену или невесту для сына из того же сббка, откуда происходила мать, жена и т. д., т. е. необходимо было «обновить» сббк («сббк жангыртуу керек»).

Если моя жена умерла, то сббк, из которого она была взята, становился для меня старым сббком («эски сббк»), а тот сббк, из которого взята новая жена (если даже она из старого сббка), становился для меня новым сббком («жангы сббк»). Покойника обмывали не его родственники, а свойственники из нового сббка (не повсеместно). Таким образом, для меня сббком была та группа людей, из которой была взята моя мать (или жена). В свою очередь моя группа была сббком для той группы, куда была выдана замуж любая моя родственница, и т. д. Эта система отношений представляла собой то же самое, о чем мы говорили выше, касаясь племен дядьев и племен племянников.

Мы можем из сказанного сделать тот вывод, что пережитки двухфрат- риальной системы браков прослеживались у всех кочевников Средней Азии.

Ко всему изложенному следует добавить, что и у киргизов, и у казахов, и у каракалпаков, и у туркменов в генеалогических преданиях получили отражение следы счета родства по материнской линии, а некоторые группы киргизов еще недавно, называя свою родовую принадлежность, указы­вали имя своего предка-женщины (Куручпек — у саяков, Мамаш — у солтинцев).

С. П. Толстову мы обязаны открытием у туркменов древнейшей формы военной организации, связанной с существованием возрастных классов. У туркменов существовали группы молодежи «ак-бйлу», обязанностью которых была охрана границ племени^[26]. Из материалов В. Л. Вяткина о каршинских узбеках видно, что весьма близкая по характеру повин­ность «ак-уйли» существовала и у узбеков^[27]. Киргизский эпос «Манас» также содержит некоторые указания на существование отрядов из моло­дежи, охранявших границы кочевий^[28].

Все это вместе взятое, не говоря уже о многочисленных древних эле­ментах в свадебном и других обрядах, свидетельствует о мощном пласте доклассовых, вернее допатриархальных институтов, которые сохранялись у кочевых народов Средней Азии с исключительной стойкостью, несмотря на многовековое господство патриархально-феодальных отношений. Объ­яснить это можно только тем, что эти общества пережили такой бурный процесс перехода от доклассового к классовому обществу, при котором материнская родовая организация претерпевала свой постепенный распад уже в условиях быстро складывавшихся и затем укрепившихся классовых отношений. Возможность такого перехода от материнского строя к клас­совому, минуя промежуточные этапы, была широко аргументирована С. П. Толстовым ^[29].

II

К ВОПРОСУ О «ФОРМЕ И СОДЕРЖАНИИ»

В советской науке справедливо признаны глубоко ошибочными взгля­ды, согласно которым развитие классовых отношений в кочевых обще­ствах с родоплеменным строем привело якобы к исчезновению многих явлений, коренящихся в ранних формах патриархально-родового строя. В действительности в классовом обществе в течение целых тысячелетий сохранялся широкий комплекс как этих явлений, так и других, уходящих еще глубже в первобытность. Правильная оценка места, удельного веса
и значения этих явлений имеет чрезвычайно существенное значение не только для анализа общественного строя кочевых и полукочевых в про­шлом народов Средней Азии, существовавшего у них накануне Великой Октябрьской социалистической революции, но и для понимания некото­рых явлений современной советской действительность: в республиках Средней Азии. Исходным положением для нас при оценке названных выше явлений должно быть ленинское указание о многоукладное™ обще­ственно-экономического строя нашей страны, сохранявшейся еще в первые годы после Великой Октябрьской революции. В своей работе «О „левом" ребячестве и о мелкобуржуазности» В. И. Ленин писал в 1918 г.:

«...каковы же именно элементы различных общественно-экономиче­ских укладов, имеющиеся налицо в России...

Перечислим эти элементы:

1)    патриархальное, т. е. в значительной степени натуральное, кре­стьянское хозяйство;

2)    мелкое товарное производство (сюда относится большинство крестьян из тех, кто продает хлеб);

3)    частнохозяйственный капитализм;

4)    государственный капитализм;

5)    социализм.

Россия так велика и так пестра, что все эти различные типы обще­ственно-экономического уклада переплетаются в ней»^[30].

Эту же мысль В. И. Ленин развивает в своей знаменитой брюшюре «О продовольственном налоге», опубликованной в 1921 г.:

«Оспорить то, что налицо имеются все эти пять ступеней (или состав­ных частей) всех этих пяти укладов, от патриархального, то есть полудикого до социалистического, никому не удастся. Что в мелко-крестьянской стране* преобладает „уклад" мелкокрестьянский, то есть частью патриар­хальный, частью мелкобуржуазный, это само собой очевидно»^[31].

И несколько ниже:

«Посмотрите на карту РСФСР. К северу от Вологды, к юго- востоку от Ростова-на-Дону и от Саратова, к югу от Оренбурга и от Омска, к северу от Томска идут необъятнейшие пространства... И на всех этих пространствах царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость»^[32].

Эти ленинские положения были в 1920 и 1921 гг. блестяще приме­нены И. В. Сталиным при характеристике общественного строя народов, населяющих восточные окраины нашей страны. В своих широко известных тезисах к X съезду РКП(б) «Об очередных задачах партии в национальном вопросе» и в докладе на эту тему на съезде товарищ Сталин подчеркивает особый характер социального строя народов Кавказа, Туркестана и Поволжья, устанавливая наличие у них «первобытных форм полупатриархального-полуфеодального быта», пережитков «патриар­хально-феодальных отношений», «самых отсталых патриархально-феодаль­ных отношений»^[33].

В свете этих совершенно ясных оценок вызывают известное сомнение попытки механистического раскрытия соотношения понятий «патриар­хальный» и «феодальный» в сталинской формулировке: «патриархально­феодальные отношения». Широко интерпретируя положение о «форме и содержании», отдельные исследователи рассуждают примерно так.

Поскольку доказано в отношении казахов, туркменов, киргизов и других в прошлом кочевых народов существование у них в течение многих веков феодальных отношений, можно считать снятым вопрос о господстве у них (для этого периода) патриархально-родовых отношений. Следовательно, примененное И. В. Сталиным понятие «патриархальный» не может озна­чать ничего иного, как существование у этих народов лишь некоторых пережитков патриархально-родовых отношений, находящих свое прояв­ление преимущественно в сохранении формы (формы быта, родоплеменной организации, обычаев, прикрывающих отдельные виды эксплуатации, и т. п.). Принято также считать, что эта «форма», или патриархально­родовая «оболочка», несет в себе содержание, ничем почти не напоминаю­щее патриархально-родовых отношений и представляющее собою уже вполне сложившуюся систему феодальных отношений. Трудно согласиться с такой постановкой вопроса, представляющей собою слишком упрощен­ный подход к сложному явлению, каким являлся общественный строй кочевых народов Средней Азии в прошлом.

Советскими историками и этнографами, как мы выше указывали, дока­зано, что этот общественный строй носил классовый характер. Несо­мненно, господствующие классы в этих обществах использовали патриар- хально-родовые формы быта как орудие воздействия на массы, как удоб­ную форму, прикрывающую феодальные способы эксплуатации. Так же несомненно, что господствующая верхушка прикрывала отдельными пат­риархально-родовыми институтами уже созревшие новые типы обществен­ных отношений, поставленные на службу ее интересам.

Наиболее близкую к реальной действительности картину своеобразия социально-экономических явлений, лежащих в основе формулированных И. В. Сталиным патриархально-феодальных отношений, вскрывает в ряде своих работ JI. П. Потапов. Но и в этих весьма ценных работах, правиль­но оттеняющих переплетение феодальных отношений с отношениями дофеодальными, с патриархально-родовыми отношениями и их пережит­ками, неоднократно указывается на то, что различные виды феодальных отношений выступали нередко в родовой форме, были окутаны «в обо­лочку родовых отношений», «были облачены в родовой костюм» и т. п.^[34]

Мы не находим возможным стать на ту точку зрения, что феодальному содержанию вполне соответствовала приспособленная к нему правящей верхушкой патриархально-родовая форма общественного быта. И здесь на помощь нам приходит мудрое теоретическое положение, выдвинутое И. В. Сталиным:

«Что содержание немыслимо без формы, — это правильно. Но правильно также и то, что существующая форма никогда полностью не соответствует существующему содержанию: первая отстаёт от второго, новое содержание в известной мере всегда облечено в старую форму, вследствие чего между старой формой и новым содержанием всегда существует конфликт»^[35].

Это несоответствие формы и содержания (при анализе патриархально­феодальных отношений) заключается именно в том, что относительно «новые» по своему характеру феодальные отношения не могли целиком приспособить к себе «старую» форму патриархально-родового быта, и между этой старой формой и новыми феодальными порядками всегда был налицо конфликт. Сущность этого конфликта заключалась в том, что
старая форма племенного строя и патриархальных родовых отношений не могла существовать сама по себе, лишь в качестве «оболочки» или «костюма» для принципиально иных экономических отношений. .Как бы глубоко ни зашел процесс классовой дифференциации у кочевников, он не мог уничтожить, стереть и выветрить многие глубоко коренящиеся, архаические по своей природе порядки, сопутствовавшие племенному строю. Отсюда следует, что старой форме должны были соответствовать и некоторые, пусть лишь частично сохранявшиеся или же продолжавшие существовать в сильно измененном виде, но отношения, все же порожден­ные на заре патриархально-родового строя (а иногда и ранее). Иначе говоря, понятие «патриархально-феодальные отношения» включает в себя не только господствовавшие раннефеодальные или феодальные отношения, вынужденные облечься в старую, законсервированную пат­риархальную форму, но и собственно патриархально-родовые отношения, занимавшие хотя и подчиненное, но свое определенное место в системе патриархальнофеодальных отношений.

Нельзя недооценивать значения конфликта между этими реально существовавшими остатками патриархально-родовых отношений и укре­пившимися феодальными порядками. Внутренний смысл отдельных истори­ческих событий был, возможно, в некоторой степени связан именно с про­тиворечиями, возникавшими между феодальной формой собственности, феодальными формами эксплуатации и проявлениями общинных связей, родовой солидарности и идеологии патриархального общества.

Если В. И. Ленин установил наличие нескольких укладов в государстве и их переплетение, то с тем же основанием, как нам кажется, мы можем допустить возможность тесного сосуществования и взаимопроникновения (но также и борьбы) нескольких укладов и в одном обществе, прошедшем сложный путь развития, в обществе, в котором процесс имманентного (и сравнительно медленного) развития общественных отношений классо­вого типа сочетался с влияниями соседних государственных феодальных образований. А именно такими и являются кочевые общества Средней Азии и соседних стран.

Таким образом, введенное в науку И. В. Сталиным понятие «патриар­хально-феодальные отношения» мы раскрываем как диалектическое взаимо­проникновение и взаимоотталкивание двух укладов: находящегося в стадии угасания патриархально-родового уклада и прочно господствую­щего феодального уклада. Для периода конца XIX и особенно начала XX века мы можем говорить также о зарождении еще одного уклада, правда еще не успевшего внести глубоких изменений в структуру патри­архально-феодальных отношений, — уклада капиталистического. Но ха­рактерными и определяющими оставались два первых уклада, составляв­шие неразрывное единство.

Не следует поэтому думать, что употребленные И. В. Сталиным выра­жения «патриархально-родовой быт», «полупатриархальный-полуфео- дальный быт», «родовой быт» якобы не имеют прямого отношения к харак­теристике структуры общества. Л. П. Потапов, в целом вполне правильно определивший значение сталинской формулировки «патриархально­феодальные отношения», рассматривает приведенные выше замечания И. В. Сталина о «быте» в некотором отрыве от содержания самой форму­лировки, хотя и привлекает их для обоснования стадиального характера определения И. В. Сталина^[36]. Трудно, искусственно отделить «быт» от всей суммы социально-экономических явлений, составляющих структуру
общества. Соглашаясь с тем, что в понятие «быт» включается обычно прежде всего материальный (так называемый внешний) быт (жилище, одежда, утварь и т. п.), семейные отношения и др., нельзя не считаться с тем, что это понятие обнимает и повседневный экономический быт, и имущественные отношения, и их юридическое закрепление в нормах обычного права, и другие идеологические представления. Следовательно, нет оснований сомневаться в том, что понятие «быт» неразрывно связано со всем социальным строем общества.

Поскольку И. В. Сталин прибегнул к такому широкому термину, как «быт», связав его прежде всего с понятием «патриархально-родовой» (или «родовой»), т. е. с одним из членов своей двучленной формулы «патриархально-феодальные отношения», постольку из этого со всей очевидностью следует логический вывод о том, что реально существовав­ший и констатируемый И. В. Сталиным «патриархально-родовой быт», который мы находим в недалеком прошлом у некоторых народов Средней Азии, Кавказа, Сибири и т. д., и был тем патриархально-родовым укла­дом, о котором мы и говорили выше.

Было бы далеким от истины допущение, что патриархально-родовой быт существовал сам по себе, совершенно не затрагивая область экономики, производственных отношений, а патриархально-феодальные отношения (сводимые обычно к формам собственности, к способам эксплуа­тации, к имущественным отношениям) развивались сами по себе. Конечно, этот быт и эти отношения были теснейшим образом связаны друг с другом, и хотя определяющим, решающим фактором развития был феодальный способ производства, осложненный остатками патриархально-родовых отношений, последние и сами по себе играли существенную роль и оказывали большее или меньшее влияние на ход общественной жизни, вовсе не сводясь только к «форме» или к фактору, вносящему «своеобра­зие». Поэтому недооценка этой очень важной стороны всего обще­ственного строя кочевников, подмеченной И. В. Сталиным, явилась бы ничем не обоснованной попыткой «снять» реальное слагаемое того целого, чем являются «патриархально-феодальные отношения».

Означают ли приведенные выше рассуждения, что патриархально- родовые формы быта не играли роли того покрова, который окутывал сложившиеся классовые отношения? Конечно, нет. Если брать явление в широкой перспективе, то в целом утверждение об использовании родо­племенной организации в качестве внешней оболочки, «выступавшей на этом этапе как орудие идеологического и политического воздействия господствующего класса на массу членов родов»,^[37] абсолютно правильно. Тем не менее к этому правильному утверждению необходимо сделать весьма существенное замечание. По отношению к более мелким «родовым» подразделениям, а именно — к семейно-родственным группам, о кото­рых мы скажем ниже, эта родоплеменная организация выступала уже не только в качестве «оболочки», но представляла собою комплекс живых и активно действовавших явлений патриархально-родового быта. В этих мелких «родовых» подразделениях кровнородственные связи и патриархально-родовые традиции тесно переплетались и уживались (отнюдь не всегда мирно) с классовыми противоречиями и развиты­ми формами эксплуатации. Последние являлись «сердцевиной», стерж­нем жизни этих мельчайших общественных ячеек. Господствующие
классы пытались приспособить к ним все проявления родовой солидар­ности, родовые обычаи и порядки и соответственно часто видоизменяли их формы и даже содержание, не будучи в состоянии их уничтожить. В этих клеточках общества названные патриархальные связи и традиции продолжали действовать, не заменившись вполне отношениями сосед­скими, территориальными. Именно в этих семейно-родственных группах, «низших» клеточках общества, и были наиболее реальными полупатри- архальные-полуфеодальные отношения, причем как те, так и другие, олицетворяли собой характеризованные выше два общественных уклада.

Наши столь подробно изложенные доводы могли бы звучать чисто академически, если бы с действенной, глубоко вредной ролью рассмот­ренных выше явлений старого патриархально-родового быта мы не стал­кивались на различных этапах развития советского общества. В созна­нии некоторой части колхозников среднеазиатских республик и Казах­стана еще не преодолены полностью пережитки патриархально-феодальных отношений, уживающиеся с отдельными пережитками капитализма. Правильно раскрыть формы и содержание патриархально-родовых и пле­менных пережитков в прошлом и причины частичного сохранения их в настоящем — значит способствовать их скорейшему изжитию.

III

«ОТКРЫТИЯ» АМЕРИКАНСКОГО ЭТНОГРАФА

Изложив основные положения нашей концепции о сущности и формах родоплеменной организации у кочевников Средней Азии, мы не можем не коснуться работы американского этнографа А. Хадсона, в которой автор поставил своей задачей исследовать социальную структуру казах­ского общества^[38]. Он не только использовал довольно обширную лите- ратуру, в том числе и на русском языке, но и посетил в 1936 г. СССР, где, по его словам, с июля по октябрь провел «полевую работу» среди казахов.

Прочитав многообещающее предисловие автора (не лишенное антисо­ветских выпадов), читатель тщетно стал бы искать в самой книге, спе­циально посвященной социальному строю одного из крупных советских народов, каких-либо серьезных теоретических обобщений и выводов, нового освещения уже накопленных русской и советской наукой фактов, хотя бы свежего оригинального фактического материала, добытого самим «исследователем» во время его «полевой работы». Кстати сказать, послед­няя свелась к беседам с двумя казахами, об одном из которых, студенте Алма-атинского педагогического института, Хадсон делает оговорку, что «он, как и следовало ожидать», оценивал старую казахскую жизнь с точки зрения марксистской философии, «в которой он был образован». Это обстоятельство вызвало явное раздражение со стороны Хадсона, который, вполне естественно, абсолютно игнорирует труды не только классиков марксизма-ленинизма, имеющие прямое отношение к рассмат­риваемым им проблемам, но и ряд важных работ советских ученых, в кото­рых при анализе социальных отношений казахов и других в прошлом кочевых народов была применена марксистско-ленинская методология.

Как было сказано выше, читателя книги А. Хадсона постигает горькое разочарование. Эта книга представляет собою характерный пример
«труда» буржуазного ученого, неспособного выпутаться из противоречии’ возникающих перед ним при пользовании разнообразными источниками и при отсутствии, у него подлинно научного метода исторического иссле­дования. Книга, за исключением ссылок в некоторых местах на своих собственных «информаторов», носит компилятивный характер. При этом, как правило, автор идет всецело на поводу у своих источников, проявляя к тому же полную беспомощность в пользовании ими.

Не имея возможности останавливаться на многочисленных ошибоч­ных положениях автора книги, укажем лишь на наиболее существенные из них.

Основной порок книги заключается в том, что вся она построена на глубоко ошибочном антиисторическом взгляде на казахское общество, как на общество, всецело повторяющее путь развития, пройденный мон­голами в XIII веке. Казахи, по Хадсону,—всего-навсего одна из полити­ческих группировок, возникших после распада монгольского государства. Стремясь найти как можно больше подтверждений своим домыслам, автор вводит в книгу большой раздел, составляющий около четвертой части всей работы, в котором он излагает «развитие монгольской социаль­ной организации». Обосновывая этот методический «прием», Хадсон прямо указывает, что он делает это, чтобы прежде всего показать формы социальной структуры казахского общества, которые «прямо могут быть обязаны влиянию монголов», а вместе с тем формы, представляющие «более старый и более широкий слой», в котором (далее приводится заум­ная цитата из «труда» редактора книги Лесли Спайера) «эффект уравни­вания был результатом длительного процесса скрещивания и влияния».

Отказывая казахскому народу в самостоятельном пути исторического развития и целиком объясняя происхождение его социальных институтов влиянием монгольских, Хадсон оказался не в состоянии разобраться и в существе рассматриваемых им явлений. Пытаясь, в частности, понять природу и функции различных социальных группировок у казахов, Хадсон пробует опереться на соответствующую терминологию, но, будучи не в силах справиться с этой задачей, решает отбросить мысль о возмож­ности существования других терминов и безоговорочно принимает утвер­ждения своих информаторов о том, что для обозначения племени, рода и их подразделений казахами употреблялся только один термин «уру». «Уру» Хадсон раскрывает как группу родственников, находящихся в родстве по мужской линии, применяя термин вслед за своими информа­торами и к сравнительно небольшой группе, и к группе в тысячи семей, которые, по его словам, «могут в действительности быть связаны очень отдаленно или из уважения к традиции» (!). Каждое из двух подразделе­ний Старшего жуза Хадсон считает «племенем», но в каком-то, одному ему известном, «узком генеалогическом смысле», не включающем в себя политических или географических понятий. Сделав эти «открытия», Хадсон делает потуги на «оригинальное» решение проблемы таинствен­ного «уру». Это решение сводится к схоластическому рассмотрению «уру». в функциональном значении и в чисто генеалогическом смысле. По Хад­сону, «уру» — это, с одной стороны, группа, тесно связанная, живущая вместе, экономический и политический союз под предводительством своего собственного вождя; с другой стороны (в чисто «генеалогическом смысле»), это — любое число групп, берущих начало от общего, отдален­ного предка. В другом месте Хадсон начинает сложные формалистические манипуляции с генеалогическими схемами, скатываясь к признанию их реального значения, утверждая также, что подразделения племени вое­вали со своими «праотцовскими племенами» (?!).

Безнадежно запутавшись в этом вопросе, автор оказывается не в луч­шем положении и тогда, когда он переходит к выяснению «функциональ­ных аспектов» казахских социальных групп. Оказывается, что понятие «аул» может относиться к любой группе (в смысле «уру») и означает также «любой род лагеря». Вряд ли стоит говорить о нелепости этих утверждений.

Подробно рассматривая эти «функциональные аспекты» в главе «Казах­ские социальные группы в их отношении к экономической жизни», Хад­сон полностью раскрывает свою идеологию типичного буржуазного уче­ного, для которого существовавшие в казахском обществе классовые порядки — извечная категория, а частная собственность и экономическое неравенство между людьми — явления, обязательные для человеческого общежития. Автор даже не допускает такого общественного устройства, хотя бы и в отдаленном прошлом, когда «родственная группа была интег­рированной единицей, в которой различия между богатыми и бедными не были господствующими». Таким образом, по Хадсону, различия между богатыми и бедными существовали всегда и эти различия лежат в основе солидарности родственной группы!

Не ограничиваясь этим «открытием», Хадсон делает вид, что он хорошо разбирается и в экономических причинах дробления крупных общин и появления новых групп. В чем же он видит главную причину? В необходимости поисков пастбищ ввиду их недостатка. Это вульгарное и примитивное представление, в котором отсутствует даже намек на по­длинные причины сложных процессов, происходивших в казахском обще­стве и вызванных ростом классовых противоречий, и все его другие рас­суждения на эту тему показывают, что узость буржуазного мышления Хадсона не дает ему возможности постигнуть или хотя бы отдаленно понять законы, действующие в классовом обществе. Отсюда н такие неле­пые определения как «патриархальный феодализм», «патриархально- феодальное родство» и др.

Относясь некритически ко многим сообщениям своих информаторов, Хадсон неожиданно для себя узнает, что «за пределами семи отцов будет уже другой род («уру»). «Это,— глубокомысленно пишет Хадсон,— ко­нечно, вскрывает новое строение «уру», математически предназначаемое для целей экзогамии, как включающее все элемепты, связанные в течение семи поколений по мужской лршии». Ничего не поняв в родоплеменной организации казахов, механически перенеся в казахское общество перво­бытные формы экзогамии, Хадсон делает новое «открытие», утверждая, что у казахов наряду с обычным «родом» был еще какой-то особый «экзо­гамный род», якобы не совпадавший с «уру» (последний сам Хадсон тоже рассматривает как род). Идя дальше по этому пути, незадачливый иссле­дователь измышляет конфликт, который якобы существовал между «поко­ленной» и групповой (в смысле «уру») экзогамией. Однако истолковать этот «конфликт» он не в состоянии и прямо от этого отказывается. При этом Хадсон в свое оправдание указывает, что информация по термино­логии родства, которая могла бы, по его мнению, пролить свет на эти вопросы, «противоречива и неполна». Свое собственное незнание фактов Хадсон пытается приписать русской и советской науке, которая распола­гает необходимыми данными для решения всей этой проблемы. Что ка­сается «конфликта», который Хадсон изобрел для придания большей «учености» своему труду, то его уже потому не могло существовать, что в тот период, который рассматривает Хадсон, не существовало уже самого рода в том понимании, какое вкладывает в него Хадсон.

Мы привели только отдельные примеры тех «открытий», которые Хадсон делает в своей книге, но и их вполне достаточно для того, чтобы
сказать, что напечатанная Йельским университетом книга Хадсона не только не продвинула вперед разработку истории социального строя казахов, но, наоборот, безнадежно запутала весь этот вопрос, чем принесла только вред делу, дезориентировав зарубежных читателей и дав им в руки недоброкачественный, никуда не годный материал по истории и этногра­фии одного из крупнейших советских народов.

IV

СЕМЕЙНО-РОДСТВЕННАЯ ГРУППА — ПОСЛЕДНЯЯ «ЖИВАЯ» ФОРМА РОДОПЛЕМЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Теперь мы должны проанализировать реальные отношения, склады­вавшиеся в среде кочевников Средней Азии, и посмотреть, не сохранилось ли каких-нибудь остаточных форм родоплеменной организации, которые в силу тех или иных причин продолжали существовать, хотя и в видоизме­ненном состоянии.

Имеющиеся материалы свидетельствуют, что в действительности суще­ствовали некоторые формы объединения кочевников, в основе которых лежали принципы известной общности экономической'жизни, тесно пере­плетавшейся с разными степенями родственных отношений.

Мы исходим из того, что еще в не столь отдаленном прошлом у кочев­ников существовали большие патриархальные семьи. Последние остатки таких семей, весьма близко напоминавших патриархальные семейные общины у других народов, сохранялись еще кое-где до начала XX века. Однако процесс распада таких общин, начавшийся, повидимому, уже очень давно, не привел к, казалось бы, естественному результату. Пат­риархальные семьи, претерпев в силу непрерывного усиления экономи­ческой дифференциации и роста частнособственнических начал глубокие преобразования, не превратились в группы хозяйственно обособленных, хотя и родственных семей. На смену старой патриархальной семье или группе патриархальных семей пришла новая форма организации, созда­лась новая общность. Эта новая общность, размеры которой были по вполне понятным причинам различны, при прочно установившейся индивидуаль­ной собственности на скот, на пахотные (а часто и на сенокосные) угодья сохраняла в действии принцип коллективного пользования пастбищами, с элементами коллективной организации выпаса скота. Необходимо вместе с тем заметить, что во многих таких общностях весьма важным цементирующим началом являлось объединение группы семей вокруг одного или нескольких богатых хозяйств, использовавших различные формы зависимости для эксплуатации своих родственников разных сте­пеней родства.

Мы считаем незыблемым то поло?кение, что основной экономической единицей в условиях патриархально-феодального строя на более ранних его этапах являлась большая патриархальная семья, позднее — малая, индивидуальная семья, продолжающая, однако, сохранять много черт своей предшественницы.

Но наряду с малой семьей появилось более широкое социальное объ­единение, имевшее определенные признаки экономического и террито­риального единства; в поддержании этого единства немаловажное значение имели продолжавшие сохраняться отношения родства. В подавляющем своем большинстве эти объединения представляли собой семейно-род­ственные группы, состоявшие из семей, находившихся в той или иной сте­
пени родства и связанных сознанием происхождения от одного, как пра­вило, не столь отдаленного реального предка. Не случайно каждая такая группа называла себя «детьми одного отца» (у казахов — «ата-баласы», у киргизов — «бир атанын балдары», у туркменов — «бир ата»). Нельзя думать, что речь шла действительно о родных братьях, имевших об­щего отца. Здесь «ата» следует понимать в значении ближайшего предка. Это мог быть и дед, и прадед, а иногда даже и прапрадед. Таким образом, эта группа включала в себя некоторое число семей разных поколений, главы которых являлись прямыми потомками определенного лица — «отца», считавшегося их общим предком.

Совершенно очевидно, что если в недавнем прошлом такая группа объединяла в большинстве случаев малые, индивидуальные семьи, то в бо­лее отдаленном прошлом по такому же принципу объединялись родственные большие патриархальные семьи. Однако у нас нет пока данных судить о том, было ли образование таких групп следствием сегментации больших семей, как это установил для хмногих народов М. О. Косвен^[39]. Наши сведения пока недостаточны, но они говорят о том, что здесь, возможно, имел место более простой процесс деления, в основе которого лежало «почкование» больших семей путем выделения из них семей малых, кото­рые, словно почки, могли давать начало новым большим патриархальным семьям и т. д. Такая группа родственных семей весьма напоминает опи­санную М. О. Косвеном «патронимию»^[40]. Но понятие патронимии не дает вполне отчетливых границ того круга родственников, которые объеди­няются этой группой. Это понятие носит несколько расплывчатый харак­тер (группа больше семьи и меньше рода). Возникает необходимость в установлении более отчетливого определения действительно реально существовавшей группы родственников, ведших свое происхождение по мужской линии от общего для нее предка. Это была группа живых потомков одного лица, живших иногда даже территориально разобщенно^ но связанных определенными степенями родственных отношений, имеющих некоторые общие права и обязанности. Это всегда были «дети одного отца», строго определенная группа родственных семей.

Имеющиеся источники дают следующие показания о численном составе таких групп: в Нарынском районе Киргизии (по административному делению 1927 г.) из общего числа 762 кочевых групп, которые мы рас­сматриваем в подавляющем большинстве и как родственные группы, около 25% групп состояло из 2—5 семей, 37% — из 6—9 семей и 27% — из 10—15 семей^[41]; весьма близкие данные имеются по Западному Казах­стану: большинство пастушеских аулов (из общего числа 21) состояло из 5—10 семей (12 аулов) и 11—15 семей (4 аула)^[42]. Мы имеем возможность описать такую группу потомков Байкозу у киргизов. В состав этой группы входили: один сын Байкозу — Молтой (70 лет), пять внуков Байкозу и шесть его правнуков — все женатые (см. генеалогическую схему). В настоящее время семьи, входившие в эту группу, проживают недалеко друг от друга в небольшом селении Чонг-таалга и входят вместе с другими жителями этого селения в одну бригаду колхоза «Кызыл Октябрь».

В прошлом, при полукочевом образе жизни, родственные семьи, вхо­дившие в эту группу, жили и кочевали одним аилом или несколькими аилами, поблизости один от другого. Зимой все родственные семьи нани­мали постоянного пастуха для овец или лошадей. Летом соединяли скот (по видам скота) вместе, а пастухов на каждый день по очереди из каждой ■семьи назначал признанный всеми старший в группе (аксакал). Он же

АранЖсгн

Î

Орус

0

1

назначал и день выхода на весенние пастбища. У каждой семьи была отдельная метка на скоте (на ухе), а тамга (тавро) была общей не только для этой группы, но и для более широкого объединения — Боркемик. Во время хозяйственных работ в полеводстве (посев, молотьба) члены группы оказывали помощь друг другу; стремились также помочь, чем могли, строящему дом члену группы. При устройстве семейных празд­ников («той») и поминок («аш»), а также в случае женитьбы советовались со старшими в группе, а затем оказывали и материальную помощь устро­ителю праздника или отцу жениха (невесты). Тем семьям, у которых было мало овец, остальные помогали шерстью.

Жена аксакала управляла женскими хозяйственными работами в аиле, требующими применения коллективного труда (изготовление войлоков, арканов, чиевых цыновок, тканых полос для юрты и т. п.).

Если члены группы жили между собой дружно, то кумыс, например, приготовляли в одной юрте, куда из остальных семей сносили молоко. Утром кумыс пили все вместе; кто-нибудь сзывал всех: «келгиле, кымыз ичкиле!» (приходите, пейте кумыс!). Днем каждый пил кумыс, когда хотел. Овец икоз в каждом хозяйстве доили отдельно. Когда изготовляли «эжпгей» (особый сорт твороговпдного сыра из подвергшегося длительному ки­пячению овечьего молока), соединялись в небольшие группы по нескольку €емей.

В прошлом в одну семью, по рассказу Молтоя Байкозуева, входило не более 11—12 человек. Когда женили сына (женили в порядке старшин­ства), его отделяли не сразу, а через 2—3 года, после чего женили следую­щего. Дом отца, достававшийся младшему сыну, назывался «чонг-уй» — большой дом; отделяющиеся сыновья жили рядом с этим домом. Выделен­ные сыновья, жившие рядом с отцом, в течение 2—3 лет питались из общего котла у отца; этот порядок и носил название «чонг-казан», т. е. большой котел. Существовали специальные большие котлы, диаметром в 9 «карыш» (150—170 см), емкостью на четвертую часть туши кобылы, или на целого крупного барана, употреблявшиеся в таких семьях.

Описанная родственная группа при встрече нового года (ноорус) приготовляла общее блюдо — мясную кашу (кбчо), а из ячменя, пшеницы или проса — так называемое кудап; над огнем горящей арчи вытряхи­вали старую одежду.

Таковы эти семейно-родственные группы, которые были характерны, по имеющимся данным, не только для киргизов, но и для казахов. Они были подробно описаны для последних В. Г. Соколовским^[43] под названием «аулов-кстау». Несмотря на ряд ошибок этого автора, вскрытая им струк­тура мельчайших родственных объединений дает возможность судить о содержании патриархально-феодальных отношений, существовавших в недавнем прошлом у казахов.

Если мы после всего этого попытаемся разобраться в том,- в каких гра­ницах и в чем проявлялись в некоторых случаях патриархально-феодаль­ные пережитки в последнее время, то увидим, что они проявлялись главным образом не в пределах широкого «родового» объединения (что имело еще место в ходе классовой борьбы, в доколхозный период), а в пре­делах сравнительно небольших семейно-родственных групп или во взаи­моотношениях между последними.

Задачей нашей науки является серьезное исследование этих пережит­ков и помощь советским и общественным организациям в борьбе за лик­видацию этих пережитков, за укрепление коммунистической идеологии.

Резюмируя все сказанное выше, нашу концепцию можно изложить следующим образом:

1.    Родоплеменная организация у кочевников Средней Азии не высту­пала перед нами во всех случаях в качестве реальной общественной струк­туры; чаще всего она представляла собой идеальную схему. Это не исклю­чало сохранения определенного значения родственных связей, а также и некоторых сторон общности экономической жизни более крупных кол­лективов, которые, однако, никак нельзя было уподоблять родам. Решающее значение во всех этих объединениях кочевников, начиная с более крупных, типа племени, и кончая так называемыми «родами», включавшими в себя во многих случаях тысячи людей (а иногда и семей), играл классово-политический момент.

2.    Однако в наиболее мелких «родовых» подразделениях, чаще всего представленных в виде больших или меньших по размерам семейно-род­ственных групп, патриархально-родовые традиции облекались в дей­ственную, реальную форму; здесь в гораздо более значительной степени проявлялось кровнородственное начало, элементы производственной коопе­рации (при сохранении частной собственности малых семей), отдельные черты потребительской общности, внутригрупповой солидарности и т. п.; тем не менее все это своеобразно переплеталось со все усиливавшимся
имущественным неравенством, достигшим в конце концов степени глубо­кой классовой дифференциации.

Таким образом, и эта последняя, реально существовавшая форма родо­племенной организации шла по пути своего неминуемого разложения. Но этот процесс так и не успел закончиться к началу коллективизации. Только объединение трудящихся Средней Азии в колхозы нанесло решающий удар по всем пережиткам родоплеменной организации и окончательно подорвало значение вышеописанных патриархальных связей и отноше­ний семейно-родственных групп.