Книга доктора исторических наук А. Н. Бернштама «Очерк истории гуннов» представляет собой результат долголетних работ автора по этой проблеме на основании изучения мно­гочисленных письменных источников и археологического ма­териала.

Автору принадлежит заслуга открытия и первых публика­ций памятников среднеазиатских гуннов, которым он в книге уделяет немалое внимание. Неоднократно автор печатал свои работы, посвященные изучению китайских первоисточников по гуннской проблеме.

Настоящий очерк как бы подытоживает многолетние иссле­дования автора и главное дает ему возможность достаточно ясно сформулировать и аргументировать свою точку зрения на роль и значение гуннских завоеваний в истории народов Центральной и Средней Азии, Восточной и Западной Европы.

Автор, 'вогареки господствующим взглядам в исторической науке, приходит к выводу, что гуннские завоевания, которые совпали с кризисом рабовладельческой системы, носили объективно-исторически прогрессивный характер. Автор подчеркивает, что речь идет не о прогрессивности культур­ного развития гуннов по сравнению с оседлоземледельческим населением, а только в плане историко-социальном.

Отмечая разнообразный этнический состав гуннских воен- н о - по ли ти'ч еоки х объединений, он отмечиет их роль, особенно в условиях Средней Азии, в образовании тюркоязычных наро­дов СССР (киргизы, казахи, туркмены и др.), а в условиях Восточной Европы автор выявляет особую роль в гуннских объединениях славянских племен.

Такая постановка вопроса об объективно-исторической роли гуннского племенного союза, основанная на значитель­ном фактическом материале, едва ли не впервые делается в научной литературе (имеем в виду советскую историческую литературу). В буржуазной литературе, естественно, такой постановки вопроса было бы трудно и ожидать.

Хотя суждения, аналогичные мыслям автора, и проскаль­зывали в советской исторической литературе (Толстов, Удаль­цов, Третьяков, Гайдукевич), однако они не имели такой раз­вернутый характер, как это сделано в книге «Очерк истории гуннов».

Несомненно, что такая точка зрения не может не вызвать и вызовет, вероятно, отклики. Будут голоса «за» и «против^ предложенной автором оценки исторической роли гуннов.

Мы надеемся, что книга А. Н. Бернштама «Очерк истории гуннов» вызовет творческую дискуссию по этому важному во­просу всемирной истории и особенно истории народов GGCP.

«Общепризнано — писал И. В. Сталин,—что никакая нау­ка не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики».^[1]

Всестороннее критическое обсуждение вопросов, подни­маемых настоящей книгой, и поможет советской исторической науке найти правильное решение этого вопроса. Для развер­тывания такой творческой дискуссии книга дает достаточно научных оснований, поскольку в ней с исчерпывающей полно­той изложены все основные факты по истории гуннов, осо­бенно центральноазиатских и среднеазиатских, как известных науке, так и вводимых в научный оборот самим автором в тексте «Очерков». Эта сводка фактов важна уже сама по себе для целей подготовки студентов исторических факультетов и для самообразования, как учебное пособие. Этими двумя по­ложениями определяется ценность книги и необходимость ее издания.

Гуннский племенной союз имел огромное значение во все­мирно-историческом процессе и представляет большой инте­рес для истории народов СССР. Создание сводного очерка давно назрело. Надо, однако, отметить, что разнообразные источники, требующие в ряде случаев специальной подго­товки и знания языков (греческие, латинские, китайские лето­писи, армянские исторические сочинения и, наконец, сканди­навские саги и древнегерманский эпос), недостаточный, а главное, слабо изученный, археологический материал — весьма осложняли работу по написанию сводного очерка. В течений многих лет автор вел исследование истории гуннов по самым различным источникам, преимущественно китайским, и по археологическим памятникам, значительная часть которых на территории Средней Азии была им открыта. Результатом этих исследований явились доклады и статьи, опубликованные в советской научной печати и посвященные, главным образом, частным вопросам предмета.

Интерес к гуннам, который естественно возникает при изу­чении истории народов СССР и всемирной истории, и отсут­ствие сводного труда, излагающего последовательно историю гуннов, определили желание составить настоящий очерк. Вви­ду того, что по рассматриваемой теме может быть рекомендо­вана обширная, но, к сожалению, буржуазная, литература во­проса, ^[2] автор считал необходимым дать прежде всего основ­ную характеристику проблемы роли гуннов в социально-эко­номической и политической истории, а также в этногенезе на­родов Азии и Европы с точки зрения марксистско-ленинской

исторической науки. Именно эта тема, а не исчерпывающий очерк истории гуннов, являлась главной задачей автора.

Вместе с тем, хотелось изложить очерк в такой форме* чтобы он мог быть использован в качестве учебного пособия; для студентов и аспирантов, хотя это и не являлось основной; целью автора. Вследствие сказанного представилось уместным,, для полноты, наряду с оригинальной частью работы по исто­рии восточных и среднеазиатских гуннов, объединить выдерж­ки из письменных источников и критические указания на ли­тературу вопроса по истории западных гуннов. Главы по. истории западных гуннов и аварсив, не являющейся специаль­ностью автора, имеют характер сводки, не более. Изложение политической истории и в известной степени и вся структура- очерка (ссылки на русские переводы первоисточников по наи­более доступным изданиям) продиктованы стремлением при­дать работе широкий характер и расширить круг литературы,, которой пожелает воспользоваться читатель.

Здесь нет полного ответа на все вопросы, которые неиз­бежно встают перед исследователем и читателем. Это объяс­няется прежде всего неразработанностью многих вопросов ш существовавшим до сих пор односторонним отношением к. гуннской проблеме. Автор стремился поставить основные про­блемы, хотя бы в их предварительной трактовке. Исключена! историографическая часть, что компенсировано-, отчасти, под­робным научным аппаратом, особенно по восточным гуннам.

Следует также указать, что история восточных и западных гуннов и' аваров до VI в. н. э. излагается в узком смысле¹ этого понятия. ¹ По ряду причин, в частности в силу той же неразработанности отдельных исторических проблем, созна­тельно исключены такие разделы, как характеристика пле­менного состава Восточной Европы в эпоху гуннов и аваров,, тем более, что эти сюж1еты н)е являются темами примой спе­циальности автора. По истории аваров дается основная хро­нология, так как полный очерк потребовал бы изложения та­ких вопросов, которые слабо освещены в исследовательской литературе. Таковы, например, взаимоотношения аваров с болгарами и т. п. Эта оговорка делается для того, чтобы чи­татель не искал в настоящем очерке, являющемся первым- опытом в советской литературе, ответа на все вопросы, свя­занные с эпохой «великого переселения народов». Как первую* попытку изложения истории гуннов и характеристику важней­ших проблем и предлагает автор настоящую работу.

¹ Тесно связано с настоящей работой исследование: А. Н. Берн- ш т а м.. Социально-экономический е*грой орхоно-енисейских тюрок: VI— VIII вв. (Восточно-тюркский каганат и кыргызы). JL, 1946.

Основные установки, содержащиеся в книге, докладыва­лись на объединенном заседании Среднеазиатской и Монголь­ской ассоциаций Института востоковедения Академии Наук «■и Восточной кафедры Государственной Академии истории ма­териальной культуры еще 16 марта 1935 г. Отдельные вопросы освещались в печати.^[3] В основу окончательного текста очерка положены лекции, прочитанные в качестве спецкурса iHa Историческом факультете Ленинградского государствен­ного университета в 1940/41 уч. г., дополненные результатами изысканий в последующие годы и, в частности, раскопок 1944—1950 гг. в Средней Азии. Эти изыскания были испол­нены при неизменном содействии Киргизского филиала Ака­демии Наук ССР, в составе которого автор работал ряд лет.

Считаю необходимым с благодарностью отметить помощь ■проф. М. А. Тиханозой, проф. М. И. Артамонова и проф. JI. А. Мацулев'Ича, д-ра ист. наук М. М. Дьяконова и | В. Н. Казина, | взявших на себя труд прочитать рукопись в ее первоначальном варианте и давших ряд ценных указаний, учтенных при окончательной подготовке книги к печати.

■                 Ленинград, октябрь, 1950 г.

Во второй половине IV в. н. э. на территории Восточной Европы, главным образом в южнорусских степях и на рав­нинах Венгрии (Паннония), появляется новое объединение ко­чевых племен, известное под названием гуннов.

В буржуазной исторической науке вопрос о гуннах был поставлен давно. Еще в середине XVIII в. (в 1756 г.) появилась монография французского ученого Дегиня об истории гуннов, тюрок и монголов.^[4] Этим годом можно датировать начало широко развившейся дискуссии о происхождении европей­ских гуннов. Первой проблемой, вставшей с той поры перед наукой, было установление тождества азиатских гуннов, из­вестных из китайских источников, с гуннами европейскими. Устанавливая это тождество, буржуазная наука поставила' вопрос о гуннском нашествии в Европу. Второй проблемой: явилась этническая принадлежность гуннов. Она вызвала наи­более ожесточенные споры. Предполагали, что гунны этниче­ски были либо тюрки, либо монголы, либо финны, либо сла­вяне. В этой связи привлекались лингвистические данные (анализировались сохранившиеся в китайской транскрипции гуннские слова), археологические (устанавливалась связь с скифами), антропологические и данные письменных источни­ков. Всеми этими данными пользовались и для доказатель­ства передвижения гуннов с Востока на Запад. Были устано­влены четыре основных теории происхождения гуннов: «мон­гольская», «турецкая», «финская» и «славянская». Главными

представителями первой являются: П. Паллас, Тунман, Ф. Бергман, И. Шмидт, И. Бэр, Н. Я. Бичурин, К. Нейман, X. Хоуорс, отчасти Ам. Тьерри; представителями второй — Абель Ремюза, Ю. Клапрот, Ф. Мюллер, Жирар-де-Риалль,

В.    В. Радлов, Н. Аристов, Ф. Хирт, И. Блейер, В. Панов, Л. Нидерле, Е. Паркер, Ф. Шварц, отчасти А. Жардо, К- Рит­тер, Н. Тюлль. Сторонниками третьей теории являются: М. Кастрен, Коскинен, Вивьен де-Сен-Мартен, Уйфальви де- Мезо Ковешд, П. К. Услар. Сторонников славянской теории было немного: Д. Венелин, А. Вельтман, А. Погодин, Д. И. Иловайский. Некоторые буржуазные ученые (например Ю. Клапрот) считали центральноазиатских гуннов одного происхождения, а европейских — другого. Все эти теории с формальной стороны разобрал К. А. Иностранцев.^[5]

История кочевых народов Центральной и Средней Азии, равно как и Восточной Европы, начиная с эпохи так назы­ваемого «Великого переселения народов», (разработана очень слабо. Упоминавшийся французский ученый Дегинь первый поставил Ео всей широте вопрос о кочевых народах, начиная с гуннской эпохи. Ему, исследователю китайских источников, принадлежит первое обоснованное мнение о- передвижении кочевых народов, и раньше всего гуннов, из степей Центральной Азии. Дегиня повторяли и повторяют до наших дней. Теоре­тической базой для его последователей служила буржуазная теория миграций, основой которой является идеализм и фоп- мализм. Основным материалом для установления пути ми­граций являлось сходство племенных названий, запечатленных на Востоке китайскими летописями, на Западе — сочинения­ми греческих и латинских авторов. Сходство племенного на­звания китайского «сгонну» и античного «хуни» было доста­точно для утверждения об идентичности этих двух народов, хотя история первых была закончена в начале III в. н. э., а первые достоверные упоминания о вторых появились в конце IV в. Промежуток между III—IV вв. был дан гуннам для перехода с Востока на Запад. Материала для подтверждения этой миграции не имелось, — это была догадка. Только в са­мом конце XIX в. появляются работы, в которых отдельными новыми фактами пытались подкрепить колебавшуюся иногда теорию Дегиня. Основным пороком теории миграций явля­лось то, что не учитывался среднеазиатский этап истории гун­нов и игнорировалась роль племен, входивших в состав гунн­ского племенного союза по пути его движения. Конкретные материалы по этому вопросу добыты советскими исследова­телями, и они помогают точнее раскрыть смысл скупых

известий письменных источников. Тем не менее, в 20-х годах XX в. в связи с загниванием идеологии империалистичгскопо мира наблюдаются попытки создать особую науку — кочевнч- коведение, главным содержанием которой является исследо­вание миграций кочевых народов. Усиленно работали в этом направлении Н. Савицкий, Н. Толль и другие. ^[6] «Духозным отцом» этих теорий явился ярый миграционист и реакционер М. Ростовцев.

При всем разнообразии доказательств, а также формально блестящей методике исследования и известной оригиналь­ности доводов (например Ф. Хирт), буржуазная наука (не говоря уже о «кочевниковедах») исходит из мертвых, мета­физических положений. Отсутствие всякого интереса к вну­треннему строю кочевых обществ, ориентация на изучение только внешних явлений, игнорирование единства историче­ского процесса (да и непонимание его вообще) приводит к тому, что формально иногда хорошо исполненные работы по исследованию отдельных фактов ни в какой степени ве могли пролить свет на действительную историю кочевого мира гуннского периода.

Советской исторической наукой (Г. Сосновский, К. Тревер, С. Толстов, Л. Мацулевич, М. Тиханова, М. Левченко, М. Ар­тамонов, С. Киселев, А. Бернштам и др.) вопрос о гуннах ставится совершенно иначе. Гунны и гуннское общество прежде всего рассматриваются нами как политическое образо­вание определенного этапа исторического процесса и выяс­няется их конкретная историческая роль в этногенезе народов вашей страны. Советские историки стремятся понять процесс общественного развития, который совершался в гуннское время. Это был период, когда масса разрозненных кочевых племен, в том числе многочисленные обитатели восточной части Советского Союза, оказались включенными в гуннский союз, что способствовало их объединению и более быстрому историческому развитию. Вместе с тем гуннский племенной союз в целом не имел еще прочной экономической базы и был весьма -слаб в военно-административном отношении. Он даже не достиг той степени, на которой находились империи рабовладельческого или средневековых периодов Кира и Александра Великого или Цезаря и Карла Великого и о которых И. В. Сталин говорил, что они «не имели своей экономической базы и представляли времен­ные и непрочные военно-административные объединения. Эти
империи не только не имели, но и не могли иметь единого для империи и понятного для всех членов империи языка. Они представляли конгломерат племен и народностей, живших своей жизнью и имевших свои языки».^[7]

В восточногуннском племенном союзе происходил процесс дальнейшего формирования тюркских языков. Я имею в виду процесс объединения многочисленных тюркских диалектов и наречий прежде всего Центральной Азии, Южной Сибири и на Востоке Средней Азии, т. е. на территориях, которые были охвачены воздействием гуннского племенного союза. Не­сомненно, что тюркоязычным был и правящий или, точнее, правящие гуннские роды типа Хуянь, Лань, Сюйбу и дру­гие, из которых происходили гуннские князья (шаньюи). В связи с тюркоязычностью правящего рода была обеспечена «победа» тюркских языков среди этих племен, объединенных к тому же известной общностью экономики (преобладание кочевого скотоводства).

Тем самым в этот период происходило также активное распространение тюркских языков среди восточной части племен, входивших в состав гуннской «империи», которые, выражаясь словами И. В. Сталина, «имели свою экономиче­скую (базу и имели свои издавна сложившиеся языки. История говорит, что языки у этих племен и народностей были не классовые, а общенародные, общие для племен и народностей и понятные для них.

«Конечно, были наряду с этим диалекты, местные говоры, но над ними превалировал и их подчинял себе единый и общий язык племени или народности».^[8] В известной степени эта формулировка И. В. Сталина о положении языков в подобного типа империях применима к характеристике гуннов. Если в покоренных гуннами областях оставались свои языки (китай­ский, маньчжурские и т. д.), то среди этнически близких тюр­коязычных племен, правящих родов и племен, происходил процесс сближения диалектов и наречий. Во всех племенах (о которых речь идет далее), составлявших этот союз, шел быстрый процесс образования классов и примитивных ■форм государственного строя. Этот этап- общественного развития определен Ф. Энгельсом как высшая ступень вар­варства.

Первую попытку дать марксистскую характеристику исто­рического развития кочевых народов в советской историче­
ской литературе мы имеем в работах С. П. Толстова.^[9] Основ­ной мыслью в них является положение, что все кочевые на­роды в своем развитии прошли рабовладельческую форма­цию. Этот этап исторического развития кочевники на разных территориях проходили в разное время, и, например, туркме­ны еще накануне русского завоевания находились в стадии рабовладельческой военной демократии. Для Центральной Азии первыми носителями рабовладельческих отношений были гунны, для Средней Азии последними — туркмены. С. П. Тол- стов предполагает, что рабовладельческая формация, откры­ваемая им в военной демократии, является основой для гене­зиса феодализма у кочевников. Исследования этого автора, по­священные истории кочевых обществ, имели большое методо­логическое значение. Они резко повернули внимание советских историков к изучению внутренних процессов истории кочевых народов, прежде всего к исследованию их социально-экономи­ческого строя. Его работы побудили советских исследователей к совершенно иному рассмотрению социальной природы и по­литической истории кочевников. Свидетельством сказанному является значительное количество трудов, вышедших осо­бенно в последнее десятилетие.

Теоретические вопросы поднимались как в специальные исследованиях, посвященных истории древнетюркских наро­дов (Толстов, Бернштам), алтайцев (Потапов), якутов (Оклад­ников) , казахов (коллектив авторов «Истории Казахской ССР»), узбеков (Тревер, Якубовский), таджиков (Гафуров), так и в специальных теоретических выступлениях. Укажу в этой связи на доклад И. П. Петрушевского «И. В. Сталия об истории народов Советского Востока в средние века», где докладчик, развивая положения товарища Сталина о кочевых и полукочевых народах Востока, отмечал их роль «как за­воевателей и организаторов государств — конгломератов стран и народностей, в которых, как показывают источники, верхушки завоевателей — представители военной знати коче­вых племен, — присвоив себе разными путями земли с при­крепленными к ним оседлыми крестьянами, превращались в феодальных зкеплоататоров этих последних».^[10]

Тезис С. П. Толстова о связанности понятий «рабовладель­ческая формация» и «военная демократия» в свое время вы­звал дискуссию и привлек внимание исследователей к истории кочевых .народов на времени военной демократии, которая

представляет собой зачатки рабовладельческих отношений. Однако следует учитывать, что в рассматриваемую пору ко­чевые общества (в том числе и гунны), как правило, пред­ставляют «варварскую» периферию крупных рабовладельче­ских центров. Большое значение сохраняют патриархальные- отношения. В силу этого, кочевые общества дотюркского пе­риода, т. е. до создания 'государства VI—VIII таз., играют по отношению к древним государствам (Китай, Средняя Азия, Иран, античное Причернюморье, Средиземноморская антич­ность) прогрессивную роль, разрушая рабовладельческую, формацию и способствуя быстрому вызреванию новых, более прогрессивных, феодальных отношений.

Напомним, что Ф. Энгельс рассматривал германское об­щество накануне завоевания Римской империи как общество типа военной демократии; ¹ напомним противопоставление Ф. Энгельсом общества германцев обществу античного Рима;² напомним, наконец, аргументацию Ф. Энгельса в том, что общество древних германцев является обществом, стояв­шим на ступени доклассовых отношений.³ В то же время известны попытки буржуазных историков представить древнегерманское общество как общество классовое. Модернизация, стремление найти категории буржуазного об­щества у древнейших германцев — обычное явление в буржу­азной науке.

Так же, как и Ф. Энгельс, И. В. Сталин противопостав­ляет «варваров», в том числе и германцев, античному Риму. Разве не явствует это из замечания И. В. Сталина по поводу отношений Рима и варваров: «.. .не-римляне, т. е. все «вар­вары», объединились против общего врага и с громом опро­кинули Рим».⁴ И. В. Сталин расширяет по сравнению с Ф. Энгельсом понятие варварской периферии, относя к ней совокупность всех племен, а не только германцев. И. В. Сталин рассматривает «варваров» и античность как разные системы общественных отношений. Совершенно ясны эти указания Ф. Энгельса и И. В. Сталина.

Остановимся подробнее на указаниях Ф. Энгельса, посвя­щенных истории этого периода, ибо последующее изложение истории гуннов есть, по существу, анализ социально-экономи­ческих явлений последнего этапа первобытно-общинного строя.

Известно, что по Ф. Энгельсу, давшему развернутое опре­деление, возникновению классового общества .предшествовал

¹   К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, ч. I, стр. 109 сл.

²   Там же, стр. 126 сл.

³   Там же, стр. 133.

⁴   И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 432.

длительный период развития и сложения класса непосред­ственных производителей и форм его экоплоатации. Сложение класса непосредственных -производителей :и их экспроприация (первой формой которой является рабство) вызывают разви­тие классовых противоречий, неизбежно приводящих к воз­никновению государства. Появление рабства есть закономер­ное начало этого процесса.

Возникновение патриархальных отношений, в связи с раз­витием рабства и скотоводства, приводит, по заключению Ф. Энгельса, к новой ступени общественных отношений, к «высшей ступени варварства».

Характеризуя германцев перед завоеванием Рима как вар­варов, Ф. Энгельс особо ютмечает роль их родового строя как ■систему социальных отношений и учитывает расслоения гер­манского общества уже в ту эпоху. Классовое расслоение приводит к возникновению государства. Государство у гер­манцев возникает окончательно из синтеза доклассового, вар­варского и античного обществ. В этом синтезе происходит 'процесс возникновения государства, возникает и народность ■с общей территорией. Процесс трансформации старых перво­бытно-общинных отношений в классовые Ф. Энгельсом резю­мирован следующими словами:

«Союз родственных племен становится повсюду необходи­мостью, а вскоре становится необходимым даже и слияние их и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую территорию всего народа. Военачальник наро­да — rex, basileus, thiudans — становится необходимым, постоянным должностным лицом. Появляется народное собра­ние там, где его еще не существовало. Военачальник, совет, народное собрание образуют органы развивающейся из родо­вого строя военной демократии. Военной потому, что война и организация для войны становятся теперь нормальными функ­циями народной жизни. Богатства соседей возбуждают жад­ность у народов, которым приобретение богатства предста­вляется уже одною из важнейших жизненных целей. Они вар­вары: грабеж: им кажется более легким и даже более почет­ным, чем упорный труд. Война, которую раньше вели только для того, чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы расширить территорию, ставшую недостаточной, ведется те­перь только ради (грабежа, становится постоянным промыс­лом. Недаром высятся грозные стены вокруг новых укреплен­ных городов: в их рвах зияет могила родового строя, а их ■башни упираются уже в цивилизацию. То же самое происхо­дит и внутри общества. Грабительские войны усиливают власть верховного военачальника, равно как и второстепен­ных вождей; обычное избрание их преемников из одних и тех

же семейств мало-по-малу, в особенности со времени установи ления отцовского права, переходит в наследственную власть,, которую сперва терпят, затем требуют и, наконец, узурпи­руют; закладываются основы наследственной монархии и на­следственного дворянства. Так органы родового строя посте­пенно отрываются от своих корней в народе, в роде, в фрат­рии, в племени, а весь родовой строй превращается в свою противоположность: из организации племен для свободного^ регулирования своих собственных дел оно превращается в. организацию для грабежа и угнетения соседей, и соответствен­но этому его органы из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направлен­ные против собственного народа. Но этого никогда не могло бы случиться, если бы алчное стремление к богатству не раскололо членов рода на богатых и бедных, если бы «иму­щественные (различия внутри одного и того же рода не пре­вратили общность интересов в антагонизм между членами рода» (Маркс) и если бы распространившееся рабство не повело уже к тому, что добывание средств к существованию собственным трудом стало признаваться делом, достойным лишь раба, более унизительным, чем грабеж».^[11]

Эти слова Ф. Энгельса показывают процесс нарастания противоречий, приводящий к возникновению государства, о> чем он в другом месте говорит.- «Родовой строй отжил свой век. Он был разрушен разделением труда и его послед­ствием — разделением общества на классы. Он был заменен государством».^[12]

Военно-демократические объединения варварских племеш возникают как закономерный антипод рабовладельческих го­сударств. Мы не знаем рабовладельческих государств без вар­варской периферии. И когда в Китае формируется рабовла­дельческое государство времени Чжоу и Ханьских династий,^[13] то в это время в степях Центральной Азии складывается племенной союз скифского типа, а затем гуннский союз, как варварская периферия рабовладельческого Китая. Террито­риально расширяющиеся гуннские объединения в Средней; Азии организуют варварскую периферию среднеазиатской ан­тичности, хотя эта варварская периферия возникла еще за­долго до появления гуннов и гунны ее лишь активизировали.. Роль гуннов в конечном счете завершилась в Средней Азии созданием эфталитскогю государства. В пределах Европьи

гунны сыграли не последнюю роль в разгроме античного При­черноморья и, в известной степени, Римской империи в целом, причем завершили эти процессы, подобно эфталитам в Сред­ней Азии, в Восточной Европе древние славяне и авары.

Хорошо резюмирует этот процесс С. П. Толстов, в сле­дующих словах: «Общий кризис рабовладельческого мира, опрокинувший Римскую империю и разрушивший государство древнего Китая, не минювал и Средней Азии. В V в. кушан- 'Ское царство падает под ударами варварских племен, высту­пающих здесь под тем же именем, что в IV в. в Китае и в IV—V вв. в Европе — под именем гуннов».^[14] В согласии с этой точкой зрения мы писали о роли гуннов в истории ан­тичного мира.^[15]

История гуннов, западных и восточных, не перестает инте­ресовать и современных исследователей как специально, так и в связи с другими сюжетами.

Из последних советских исследований следует прежде все­го отметить монументальный труд С. В. Киселева,^[16] во второй части которого под названием «Гунно-сарматское время» ав­тором уделено немало места гуннской проблеме. Автор вклю­чает в этот раздел рассмотрение культуры Пазырыкских кур­ганов, относимых другими исследователями к предшествующе­му «скифскому» периоду, и тыштьгкские памятники Енисея.

Обращая главное внимание на развитие культуры, автор подчеркивает, что «впервые в Центральной Азии слагалось варварское государство! племенной аристократии, опиравшей­ся на богатство и силу, созданные применением рабского труда и примитивной эксплоатацией соплеменников. Впервые ^создавалась политическая система, впоследствии надолго ставшая характерной для истории Центральной Азии. Войны и добыча ослабляли на время глубокие противоречия, разви­вавшиеся внутри великой «империи» хунну. Но это же пред­определяло конечное ее падение. Вместе с тем неизбежная военная активность обусловливала быстрое расширение «им­перии шаньюев» до фантастических пределов. А это обозна­чало включение в одно целое самых разнообразных областей с различными общественными и культурными особенностями. Несмотря на условность централизации, отличавшей «импе­

рию» хунну, не могло не происходить слияния этих особенно' стей и образования на их основе новых форм культуры и об­щественных связей». ^[17]

Анализ не только материальной и культурной основы, но и социально-экономических противоречий в гуннском обществе составляет характерную черту советских исследований.^[18] Именно эти положения и вызывают злобный протест со сто­роны буржуазной, прежде всего националистической, профа­шистской турецкой историографии. Турецкая историография, «отуречивая» все кочевые общества Востока, стремится пред­ставить их как гармоничные образования, где идиллическое ■соглашение аристократии с рядовыми кочевниками служило ■базой величия «предков», основой «несокрушимой» силы за­воевателей, якобы способных, в силу природных, расовых качеств, держать мир в повиновении.

В этом духе изготовляется продукция турецких «истори­ков», в этом плане развивается их «критика» трудов совет­ских исследователей, с новыми материалами которых даже они не могут не считаться. Характерны, например, такие сло­ва из одной рецензии на мою работу о гуннах^[19] Абдулька- дира Инана: «Этот этюд Бернштама, если отбросить в сто­рону рассуждения, которые он выдвигает для выявления на­личия «классовой борьбы» у гуннов (курсив наш, — А. Б.), весьма важен и является произведением, помогающим изуче­нию истории гуннов».^[20]

Абдулькадир Инан не хочет понять, что только анализ со­циальных противоречий и дал мне возможность разъяснить причины раскола гуннов на две группы, северных и южных, что ,и помогает «изучению истории гуннов». Таким образом, наиболее «объективные» референты советской науки на стра­ницах турецкой печати обрабатывают наши труды, безнадежно пытаясь искоренить все то, что составляет основу, «душу» со­ветских исследований. Не случайно, именно они, довольно ча­сто почти слово в слово переводя наши работы, к эк бы не­заметно вставляют перед нашими этническими наименования­ми древних культур эпитет kok tiirk, т. е. «голубые тюрки», не только «отуречивая» древние этнические массивы Средней
и Центральной Азии, а «уточняя» их мнимую турецко-мало- азийскую принадлежность.

Интерес к гуннскому вопросу и сейчас сохраняется (пожа­луй даже возрос) в буржуазной литературе Европы и Аме­рики. Нам уже доводилось отмечать монографию Мак-Говерна по этому вопросу. Известна и «©давно вышедшая в Англии монография Е. Томпсона «История Аттилы и гуннов»,^[21] где все чаше и чаще, не без влияния трудов советских исследова­телей, ставятся (но не решаются) вопросы экономики и со­циального строя, которые весьма далеки от рассмотрения всей сложной совокупности проблем, привлекающих внимание советских исследователей.

Советские исследователи не полемизируют о методе, они не расходятся в оценке общей исторической перспективы. Мы не упрощаем проблем «отбрасыванием» в сторону решаю­щих, основных положений, как это «рекомендуют» Абдулька- дир Инаны, а ставим их в основу своих исследований.

Характерно, что лейтмотивом современной англо-амери­канской буржуазной научной прессы является активная борь­ба против связи восточных гуннов с западными и стремление видеть в западных гуннах, сложившихся на территории Вос­точной Европы, только разрушителей европейской «цивилиза­ции». Такова точка зрения упомянутого Е. Томпсона в Анг­лии, Отто М'энчэн Хэлфэна в Америке.^[22] Этот интерес и свое­образная трактовка исторической роли гуннов имеют в рабо­тах буржуазных авторов определенный политический смысл: — Азия всегда была врагом Европы.

Совершенно естественно, что говоря о прогрессивности движения гуннов, мы меньше всего предполагаем противопо­ставлять культуру гуннов кочевников культуре земледельцев. Гунны были и оставались «варварами», которые в процессе- завоевания разрушали большое количество производительных сил оседлых, земледельческих районов, уводили в плен и обращали в р.абство множество людей, не говоря уже об уни­чтожении населения в результате военных набегов.

Неправильным было бы приукрашивать эту историческую деятельность. Суть прогрессивности заключается в другом. Гуннское завоевание, которое часто отождествляется с анало­гичными завоеваниями кочевниками оседлой полосы, напри­мер с монгольским завоеванием, объективно исторически было иным. Монголы действовали в совершенно другой исто­
рической обстановке. Они разрушали молодой, тогда про­грессивный феодальный строй, они возвращали общество в исходные, давно уже пережитые отношения, они топили население 'завоеванных стран в штоках крови ■— это было «иго кровавого болота».

Гуннское завоевание проходило в принципиально отличных исторических условиях, в условиях разложения рабовладель­ческих отношений, в условиях длительного и затяжного кри­зиса рабовладельческой системы производства. В этих усло­виях варварское завоевание было едва ли не главным толч­ком, определившим крушение рабовладельческого строя к генезис феодальных отношений. Уже в самом акте завоева­ния и установления дани рождались примитивные формы фео­дальной зависимости, более прогрессивные, чем эксплоатация- раба. Это «обновление» Европы буржуазные ученые приписы­вали германским племенам. Мы считаем, что эта роль была выполнена прежде всего племенами, объединенными в гунн­ском племенном союзе. Среди них видную роль играли пле­мена Средней Азии и Восточной Европы и прежде всего- славянские. В значительной степени славянские племена н определили рост культуры завоевателей гуннов, выходцев из, Средней Азии.

Культура гуннов на разных этапах их развития была раз­личной. Культура оседлого населения была всегда выше и сильней и культура славянских племен в значительной сте­пени победила культуру гуннов Средней Азии. К сожалению, эта тема весьма мало разработана и, следовательно, общая картина западногуннского племенного союза еще остается неполной.

Гуннский племенной союз в Средней Азии играл еще и ту положительную роль, что он способствовал объединению кочевых племен Средней Азии и подготовлял сложение таких народностей, как киргизы, каз-ахи, чз известной мере и турк­мены. В этом отношении он логически продолжает ту линию исторического развития, которая наметилась со времени обра­зования скифских племенных союзов. К тому же и скифские и гуннские племенные союзы развивались, во-первых, в сходных исторических условиях рабовладельческой формации, во-вто­рых, в родственной этнической среде, в-третьих, в тесном взаимодействии с теми местными племенами, роль которых была исключительно велика, хотя и слабо отразилась в пись­менных источниках из-за внимания древних авторов к истории только господствующих племен. В этом плане значение архео­логического материала особенно велико и ему принадлежит будущее в окончательной разработке этого вопроса.

В настоящей работе главное внимание посвящено истории

гуннов и послегукнских образований (до тюрок) на Востоке и затронута история западных гуннов и аваров, в основном, в Восточной Европе. История аваров в Западной Европе осве­щена в минимальной степени. Эфталитской проблеме, заслу­живающей специального внимания, уделено внимание по­стольку, поскольку она связывает историю восточных и за­падных гуннов.

На доступном материале мы попытаемся проследить, как отдельные части распадающегося восточногуннского племен­ного союза откочевывали из Центральной Азии на запад, как они скрещивались с местными племенами и постепенно до­стигли южнорусских степей и Западной Европы.^[23]

Вне учета роли местных племен, вливавшихся в состав гуннского племенного союза, история последнего н© может быть восстановлена.

Предлагая вниманию читателей настоящую книгу, автор видит основную задачу ее в том, чтобы привлечь внимание ис­следователей к обсуждению прежде всего общеисторических проблем, связанных с временем «великого переселения наро­дов». Если творческая дискуссия на основе изучения фактиче­ского материала, в свете идей марксизма-ленинизма, даст возможность выработать общее отношение советской истори­ческой науки к этой большой и важной проблеме, то задачу, которую поставил перед собой автор, выпуская настоящую книгу, он будет считать выполненной.

Часть первая

ИСТОРИЯ ВОСТОЧНЫХ ГУННОВ

ГУННЫ, ИХ ЭКОНОМИКА И СОЦИАЛЬНЫЙ СТРОИ

Сложение гуннского общества на Востоке относится к •концу III в. до н. э. Однако некоторые исследователи предпо­лагали, что гуннское общество существовало еще в XXIII в. до н. э. Ф. Хирт, специально изучавший китайские источники, относил возникновение гуннов к периоду между XXIII XIX в. до н. э.^[24] Хиртюм были смешаны вопросы происхожде­ния имени «жун» — «гунн» и племен, позднее влившихся в состав гуннского союза, с историей последнего.

По данным китайских летописей и археологических раско­пок, возникновение кочевых племен, вошедших в состав гунн­ского общества, рисуется следующим образом. Уже в первом тысячелетии до и. э. на территории Центральной и отчасти Северной Азии, в частности в Минусинской котловине и на Алтае, возникают первые кочевые скотоводческие об­щества. Процесс образования предпосылок первого крупного общественного разделения труда, заключающегося в выделе­нии пастушеских племен из остальной массы «варваров», про­слеживается по археологическому материалу на обширной территории.

Для Минусинской котловины процесс смены одной формы хозяйства другой может быть установлен достаточно четко •благодаря долголетним и многочисленным раскопкам. Здесь сложение обществ, одновременных гуннам Центральной Азии, происходило в несколько особых условиях. Возникшее и раз­вивавшееся скотоводство было в сильной степени связано с

земледелием, в то вреш как в монгольских степях гуннское- общество в качестве подсобного промысла знало не столько земледелие, сколько охоту.

Для остальных районов Северной, Средней и Центральной Азии мы не всегда располагаем вещественными археологиче­скими данными, которые представляли бы единую цепь раз­вития общества. Сложение скотоводческих племен на Алтае документируется материалами из раскопок курганов Пазы- рык, Шибе, Катанда. Для Казахстана, равно как и для Мон­голии, имеется лишь незначительный и в ряде случаев разроз­ненный материал. ^[25]

Прежде чем перейти к характеристике собственно гуннов,, следует рассмотреть, как протекал процесс образования коче­вых племен гуннов и их культуры в Северном Китае.

Уже с глубокой древности намечаются здесь две линии общественного развития. С одной стороны, в провинциях Хэ­нань и Ганьсу открыта неолитическая культура земледельцев, представленная культурой трипольского типа так называемой Яньшао;^[26] с другой—-в степных районах, к северу от Хуанхэ, ей современна микролитаидная культура,^[27] своими корнями уходящая в степную культуру Монголии, Забайкалья и степей Средней Азии.^[28] В соответствии с этими двумя комплексами в эпоху бронзы также намечаются две линии развития культуры Китая. Так, в Хэнани в Ганьсу развивается культура типа Шан и Инь (1766—1122),^[29] а в степях и за пределами Великой китайской стены складывается культура бронзы, находящая себе аналогии на обширном материале южной Сибири.^[30] Как бы связывают эти два комплекса культурных явлений ранние
формы звериного стиля, прослеженные еще на пиктограммах Иньской бронзы.^[31]

С эпохи Чжоу (с 1122 г. до н. э.) выявляются резкие раз­личия в развитии указанных смежных комплексов. В то время как в Хэнаеи и Ганьсу один комплекс представлен такими вы­разительными находками, как ранняя чжоуская бронза так называемого архаического стиля (1122—650 гг. до н. э.), свя- зьгвающаяся по орнаменту с культурой Яньшао,^[32] в центрально- азиатских степях складывается культура с типично карасук- скими формами бронзы, в основном происходящая из Ордоса.^[33] В степях эта культура слагается, видимо, не без воздействия южной Сибири, с ее классическими формами звериного стиля.^[34]

В VII в. до н. э. наряду с параллельным развитием двух комплексов культуры, происходящих из оседлоземледельче­ских и кочевых обществ, появляются характерные скреще­ния. Так, из Северного Китая происходит значительная группа вещей, имеющая явный скифский облик. Укажем на характер­ные формы кинжалюв с перекрестием в виде опущенных уси­ков, поясные пряжки с крючком, ножи и кинжалы, украшен­ные скульптурными изображениями зверей. При этом весь данный комплекс тесно увязывается с предшествующими ка- расукскими формами.^[35] Под влиянием карасукской, а затем скифской культуры наблюдается ряд изменений в классиче­
ской китайской бронзе чжоуского времени. Отмечается по­явление звериных элементов в геометрической орнаментике архаической и средней бронзы (1122—950 и 950—650 гг. до н. э.), что позволяет выделить соответствующий стиль Хуай (650—200 гг. до ,н. э.^[36]), из которого вырастает свое­образное ' искусство Ханьского Китая. Важным фактом является также и то положение, что культура скифского типа проникает в глубь Китая. Так, помимо' Ордоса можно отметить пункты в провинции Хубэй (культура Сюаньхуа) и около Пекина (культура Люанбин).^[37] Это взаимоотношение культур достигает своего наивысшего выражения в памятни­ках южной Маньчжурии V—III вв. до н. э., они отражают процесс скрещения кочевой и оседлой культуры. Отметим по­селение Муянчэн,^[38] имеющее облик оседлой земледельческой культуры. С культурой этого поселения перекликаются не­сколько более поздние погребения, в Ыаньшаньли,^[39] сложенные из кирпича, в которых были найдены глиняные модели домов с черепичными крышами. Этим комплексам соответствуют грун­товые могилы у поселения Муянчэн,^[40] содержащие характерную керамику в виде мисок, сферических круглодонных сосудов, со­судов рюмковидной формы с конусовидным, иногда прорез­ным поддоном. Особо отметим черешковые костяные и брон­зовые стрелы. Муянчэнские поселения и могилы, равно как погребения в Наныианьли, характеризуют два варианта хо­зяйства — оседлого и кочевого, сосуществующих в это время. Это последнее проявление синкретизма двух хозяйственных укладов. С конца III в. намечаются уже резкие различия в культуре степей и земледельческого Китая.

Прослеженные изменения в культуре Китая и кочевников позволяют несколько иначе рассмотреть известия письменных китайских источников, которые обычно воспринимаются как лишенные исторической правды.^[41]

Северокитайские племена времени легендарных императо­ров Тан и Юй (2357—2255 гг. до н. э.), а именно шаньчжун, сяньюн и хуньюй, связываются по своему происхождению с Китаем. Последний государь эпохи Ся умер в 1764 г. до н. э. И вот указывается, что его сын Шуньвэй ушел в степи и стал кочевником. Уходы в степи «бывших» земледельцев, напри­мер, «попечителя земледелия» Гунлю, неоднократны. Эти ле­генды как бы являются отзвуком реально происходившего процесса отделения первых скотоводов от земледельцев, что соответствует для третьего-второго тысячелетия до н. э. смене культуры Яньшао и позднего неолита — ранней бронзой сте­пей.^[42] Китайские источники отмечают, что еще в 1140 о до н. э. северные племена — кочевники жун и ди представляют дань по названию «хуанфу» и имеют тесные связи с земледельца* ми. Эта связь документируется иньскими изображениями зве­рей в пиктограммах,^[43] являющимися своеобразным проявле­нием «скифского» звериного стиля йа китайской почве.

Однако с первого тысячелетия до н. э. после удачных войн ■государства Чжоу с кочевниками гуаньжунами, у которых то­темами были волки и олени (ср. скульптурные изображения этих животных на ножах карасукского и скифского типа), связь между кочевниками и земледельцами обрывается.

Кочевые племена, обособленные от Китая в течение трех­четырех веков, развивают свою кочевую культуру и малю на него влияют. Этой эпохе — на археологическом языке «кара- сукской»—соответствует местный китайский стиль, так назы­ваемой архаической и средней бронзы конца II до середины I тысячелетия до н. э.

Главнейшие кочевые племена, окружавшие Китай, сле­дующие: в районе Ганьсу — племена гуньчжу, гуаньжун, ди- вань; в Ордосе икюй и лэуфань, и, наконец, в Маньчжурии дуньху и шаньжун. О всех этих племенных группах китайцы сообщают: «Каждое (из поколений) было рассеяно по краям горных долин. Они имели предводителей и старейшин, часто

собирались дю 100 с лишним (семейств) жунов, но все н© м О'Гли соединиться ».^[44]

С VI—V вв. начинается наступательное движение кочев­ников на Китай. Среди икюйских Жунов было уже 25 «горо­дов», т. е. укрепленных поселений (чэн). Китайская прави­тельница Сюаньтайхэу находится в браке с одним из предво­дителей жунов. Эти факты связи жунов с Китаем, продол­жающейся до III в. до н. э., и объясняют появление памятни­ков типа Муянчэн и Наньшаньли, и сложение в чжоуской бронзе стиля Хуай.

В 307 г. до н. э. китайский полководец Улян разбивает пле­мена линьху и лэуфань и начинает от Инынаня строительство «Великой китайской стены». Заканчивается первый этап разде­ления кочевников и земледельцев, тянувшийся тысячелетие, С одной стороны, начинается объединение Китая при дина­стии Цинь (221—206 гг. до н. э.), с другой — достаточно со­зревшие классовые отношения у кочевников ведут к созданию их объединения, вначале в рамках военно-демократического строя. Племена жун играют здесь господствующую роль. С этнонимом последних явно связано и название! племенного союза Центральной Азии — «гунны». Ускорило процесс консолидации сил кочевников жунов строительство «Ве­ликой китайской стены», о чем мы уже писали в другом месте.^[45]

Прежде чем перейти к изложению основных данных китай­ских летописей и археологического материала о гуннах, сле­дует отметить отдельные находки «гунно-китайскош» проис­хождения, из области Ордос. Здесь для гуннской эпохи харак­терны предметы искусства, в сильной степени связанные с ти­пами предшествующей эпохи бронзы и так называемой куль­турой скифского типа.^[46] Таковыми памятниками, в частности, являются прорезные бляхи, на которых нередко можно встре-

тить изображение людей. Так, например, на одной пряжке изображена сцена проводов: у двухколесной повозки стоит мужчина, рядом с ним женщина, быть может жена, которая прощается с его собакой. В скупой на детали сцене выступают характерные черты быта северокитайских кочевников, т. е„ южных гуннов; наглядно об этом говорит прежде всего одеж­да. В ханьский период в искусстве Северного Китая ярко сказывается появление в орнаменте и объемных изображениях новых сюжетов. Домашние животные — конь, бык — все чаще и чаще выступают в орнаментике и украшениях.^[47] Скульптур­ные изображения лошадей, очевидно имеющие здесь ритуаль­ный характер, появляются и в намогильных памятниках. Скульптура заменяет живую лошадь, которую в более ранних погребениях убивали и клали в могилу (например, в кургане Пазырык).^[48] Звериный стиль гуннов реалистичен. Фантастики почти нет; фантастика и абстрактность В¹ искусстве развиваются в более поздний период и вызваны сложением нового типа социальных отношений. Искусство северокитайских кочевни­ков оказало сильнейшее влияние на Китай, в котором, в про­тивовес, например, сухому геометрическому орнаменту чжоу- ской эпохи —■ в ханьское время (возникает, не без влияния ко­чевников, реалистический стиль, появляются такие сюжеты, как реалистическое изображение животных, рыб, всадников и т. д.

В гуннских могильниках мы встречаем много китайских вещей: зеркала, монеты, ткани, лакированные чашечки и др.. Особенно многочисленны китайские вещи в наиболее богатых

могилах .(например, VI ноинулинский курган). По некоторым найденным предметам или даже отдельным остаткам крупных предметов вооружения, а также таким вещам, как, например, колесницы, можно 'восстановить вещи китайского происхо­ждения. Для этого достаточно сравнить вещи из Китая эпохи Хань с вещами, добытыми из- ноинулинских курганов.^[49] Изоб­ражение «варваров» (вероятно гуннов) имеется на ханьских резных изображениях в Шаньдуне и других провинциях.^[50] Культурное влияние Китая на кочевников (и обратно) было весьма сильным.^[51] О культурных связях кочевников не только -с Китаем, «о и с Кореей можно судить по археологическому материалу.^[52] Концентрация вещей китайского происхождения в -наиболее богатых курганах заставляв предполагать обще­ственное значение гуннских шаиыоев, которые удерживали в ■своих .руках основную массу не только подарков, но и дани.

Археологический материал, который мы будем излагать, следует сопоставить с данными китайских летописей, дающи­ми красочную картину быта кочевого общества, форм его со­циальных и хозяйственных отношений.

Характеристика гуннов, даваемая китайскими источниками в «Исторических записках» (Шицзи) Сымацяня и в «Истории
династии Хань» (Ханьшу), -носит отпечаток трафаретности* присущий китайским известиям о кочевниках. ^[53] Однако приве­денное «Историческими записками» описание гуннского об­щества находит подтверждение в археологическом материале. Характеристика гуннов по Шицзи следующая:

«Обитая за северными пределами Китая, переходят со своим скотом с одних пастбищ на другие. Из домашнего скота более содержат лошадей, крупный и мелкий рогатый скот; частью разводят верблюдов, ослов, лошаков и лошадей луч­ших пород. Перекочевывают с места на место, смотря по при-

©алью в траве и воде. Не имеют ни городов, ни оседлости, ни .земледелия, но у каждого есть отдельный участок земли. Письма нет, а законы словесно объясняются. Мальчик, как скоро может сидеть верхом на баране, — стреляет из лука

пташек и зверьков; а несколько подросши, стреляет лисиц я зайцев и употребляет их в пищу. Могущие 'владеть луком все поступают в латную конницу. Во время приволья, по обыкно­вению следуя за своим скотом, занимаются полевой охотой и тем пропитаются (в этом находят свое пропитание, — А. 6.), а в крайности каждый занимается воинскими упражнениями, чтобы производить набеги. Таковы суть врожденные их свой­ства. Длинное (поражающее дальнюю цель,—А. Б.) оружие есть лук со стрелами, короткое (для рукопашной битвы, — А. Б.) оружие — меч и копье. При удаче идут вперед; при не­удаче отступают, и бегство не поставляют в стыд себе. Где видят корысть, там ни благоприличия ни справедливости не знают. Начиная с владетелей, все питаются мясом домашнего скота, одеваются кожами его, 'Прикрываются шерстяным и ме­
ховым одеянием. Сильные едят жирное и лучшее; устаревшие питаются остатками после них. Молодых и крепких уважают, устаревших и слабых мало почитают. По смерти ртца женятся на мачехе; по смерти братьев женятся на невестках. Обыкно­венно называют друг друга именами; прозваний и проимено­ваний (прозвищ?—А. Б.) не имеют».^[54]

С родоначальником гуннов времени Ся связывается и опи­сание образа их жизни. Однако существование династии Ся относится к XXIII—XIX ,вв. до н. э., и возникает вопрос, мо­гут ли претендовать на достоверность для более поздних эпох (III—II вв. до н. э.) рассказы летописи, относящиеся к столь далекому (времени? Поэтому общие описания необходимо проверять при помощи археологического' материала. Скорее всего вышеприведенное упоминание «гуннов» надо связывать с племенами жун, к которым фактически оно ,и относится.^[55]

Характеристика гуннов, данная китайскими летописями, в значительной степени совпадает с результатами археологиче­ских исследований. Трудно распределить археологический материал по векам, но общую оценку социально-экономиче­ских отношений племен гуннского союза по этому материалу дать можно. Для выполнения этой задачи следует привлечь в первую очередь материал из датированного и бесспорно гуннского могильника Ноин-ула, раскопанного в 1924—1925 гг. П. К. Козловым.^[56]

Среди многочисленных открытий нашего знаменитого путе­шественника П. К. Козлова находки в урочище Ноин-ула Î924—1925 гг. занимают одно ж выдающихся мест. Справед­ливо поэтому в юбилейной литературе к Географическому съезду 1946 г. они были неоднократно помянуты.^[57] С первых дней своего открытия они привлекли к себе внимание разно­образного коллектива исследователей. Естественно, что пер­вое место по публикации и изучению этих памятников принадлежат советской науке. Успехи историко^археолотче- ского изучения памятников были отмечены нами в статье «Гуннский могильник Ноин-ула и его историко-археологи­ческое значение». В указанной стать© мы привели основ­ную литературу, накопившуюся вокруг этих памятников, и пы­тались на основании сопоставления находок и китайских свиде­тельств установить точную дату погребения в шестом (наибо­лее богатом находками) кургане. Наши выводы (см. далее) заключались в том, что в кургане похоронен, гуннский шаньюй (князь) Учжулю (княжил 21 год, с 8 г. до и. э. по 13 г. н. э.)_; получивший все находившиеся в кургане драгоценности в 1 г.. до н. э., во время пребывания в гостях у китайского импера­тора Айди во дворце Шанлинь. Таким образом, найденные П. К- Козловым вещи пролежали в земле 1911 лет, а со вре­мени их изготовления до раскопок П. К. Козлова прошло около 1930 лет.^[58]

Блестящие находки в Ноин-уле широко привлекли внима­ние зарубежных ученых. Репродукции вещей проникли в спе-

диальные исследования буржуазных ученых (Йеттс, Ростов­цев, Альфольди и др.) благодаря изданному предварительному отчету 1925 г. В связи с этими находками, как указано выше, А. Сальмони публикует перевод статьи русского исследователя И. Ходукина (Первые раскопки в горах Ноин-ула) ^[59] 1912 г. в журнале «Artibus Asiae».^[60]

Вещи из Ноин-улы воспроизведены в путеводителе' (ис­полненном на очень низком полиграфическом уровне) в мел­ких фото, тона сепия, под №№ 1216—1272.^[61]

Вторично образцы коллекции из Ноин-улы были на вы­ставке в Лондоне в 1937 г., причем уже с ними могло ознако­миться большинство иностранных востоковедов во время зкспозиции находок на выставке в Государственном Эрмитаже к III Международному конгрессу по иранскому искусству и археологии 1935 г. в Ленинграде. На упомянутом конгрессе К. Тревер поставила вопрос о греко-бактрийском происхожде­нии одной группы тканей из шестого кургана^[62] — тема, про­долженная ею в монографии «Памятники греко-бактрийского искусства» (Л., 1940), Помимо М. Ростовцева ноинулинской теме посвятил ряд высказываний Иосиф Стржиговский (Вена),^[63] в обоих случаях с позиций воинствующей мигра- ционистской точки зрения. Интересуется ноинулинскими веща­ми финская востоковедная наука,^[64] развивающая законопола­гающую для них теорию миграций. Отмечают ноинулинские находки и в Америке, но крайне поверхностно, на что нам уже приходилось указывать.^[65]

Широко входят выдающиеся памятники Ноин-улы в свод­ные монографии по истории искусства и культуры Китая, на­
пример Эштона и Грэя (Англия).^[66] Интерпретируют ноинулин- ские находки в связи с раскопками в Корее японцы.^[67] В отли­чие от буржуазной науки, советские исследователи, широко пользуясь сопоставлениями с памятниками Ноин-улы, ста­вят вопросы социально-экономической истории гуннов. Благо­даря раскопкам гуннских могильников Ильмовой пади (Бурят- Монгольская АССР; Соеновский), того же времени погребе­ний на Алтае и в Минусинском крае (Грязиов, Киселев), а также катакомб северных гуннов на Тяныпане (Кенкол, при­ток р. Талас и в долине Арла в Центральном Тяныпане; Бернштам) памятники Ноин-улы снова привлекают к себе внимание.^[68] Ноинулинские коллекции, хранящиеся в Государ­ственном Эрмитаже, неоднократно фигурируют в обзорах кол­лекций Отдела Востока, где они находятся.^[69] Столь же неодно­кратно интерпретировались они и искусствоведами.³ Продол­жалось технологическое исследование В. Кононовым тканей, в частности восстановление их первоначальной окраски, что так­же нашло свое отражение в печати.^[70] Памятники Ноин-улы и порождаемые ими исторические выводы освещены и >в «Исто­рии СССР».^[71]

Интерпретация ноинулииских находок занимала, таким образом, внимание ученых всех основных востоковедных цент­ров, а сами вещи, прочно вошедшие в золотой фонд уникаль­ных памятников советской и зарубежной науки, хранятся ныне в Отделе истории культуры и искусства Востока Госу­дарственного Эрмитажа в Ленинграде.

В отчете С. А. Теплоухова о раскопках Ноинулинского могильника сказано: «Могильники расположены на трех леси­стых полях, Гуджирте, Судзукте и Дзурумте, в горах Ноин- ула в 60 км к северу от Урги (в 10—15 км к востоку от до­роги Урга—-Кяхта). На могильных полях можно установить три типа искусственных образований: могилы-курганы, от­дельные небольшие холмики и небольшие впадины. Иногда холмики расположены в непосредственной близости от могил- курганов». ^[72] Из сообщения П. К. Козлова следует, что всего было отмечено 212 курганов, но их типы не указаны. ^[73]

Один из курганов (№ 6), давший наибольшее количество находок, представляет собой насыпь, круглую в плане, слегка поднимающуюся (около 1 м) над поверхностью земли. С од­ной стороны кургана подходил узкий, постепенно поднимаю­щийся до его вершины земляной накат. Сам курган как бы вписан в прямоугольник из невысокого, окружающего весь комплекс (кургана и наката) вала.

Раскопками установлено, что на глубине около 10 м от го­ризонта, после слоя крупных камней и черного вязкого грунта с остатками недогоревшего дерева находилось погребальное помещение, сделанное из бревен — плах лиственницы. Погре­бальное сооружение, в свою очередь, состояло из нескольких частей: внешней камеры, внутренней камеры и гроба. Раскоп­ками добыто большое количество тканей, части одежды, ме­таллические изделия, деревянные лакированные чашечки с надписями и датами и т. д. Основным и наиболее ценным ма­териалом являются ткани, которые свидетельствуют о связях гуннского общества с другими странами. Орнаментация ков­ров (сюжетами звериного стиля) отмечает дальнейшее раз­
витие и продолжение предшествующих форм звериного стиля скифской эпохи. Здесь были найдены ткани китайского, запад­ного (бактрийского) и местного производства. Технологиче­ское изучение установило, что многие ткани сделаны из мест­ного материала и окрашены местными красителями. ^[74]

Из исторических известий мы знаем, что много китайцев жило среди гуннов и производило необходимые последним предметы. Для гуннского времени, а особенно) для позднейших времен, известны далеко на севере китайские городища с ти­пичными китайскими предметами, изготовленными на месте (найдена, например, бракованная керамика, конечно, местного производства, а не привезенная из Китая). Как будет указано далее, многие китайцы — крестьяне и ремесленники, зависи­мые и рабы—стремились перебежать к гуннам, где они полу­чали свободу и находились в положении равноправных чле­нов общества. Этим объясняются следы китайской техники в гуннских памятниках, сделанных в гуннских же ставках. С конца I в. до н. э. гунны находились в тесной связи с Ки­таем, являясь его подданными, почему в их изделиях китай­ская техника сочетается с ярко выраженным отображением местной техники производства (развитый звериный стиль в виде аппликаций на коврах и т. д.).

Датируется курган не только общим обликом находок, но и более точно надписью на одной лакированной китайской ча­шечке: «Сентябрь 5-го года Цяньпин, изготовитель Вантань- цзин, живописец украшений Хо, (другой) изготовитель И, наб­людал Бяньу».^[75]

На дне чашечки была надпись «Шанлинь» — название крупного дворца-парка около китайской столицы Чаньаня. Ин­тересно в этой связи сообщение китайской летописи, что

в 1 г. до я. э. гуннский шаньюй Учжулю жоди, который, по выражению источников, еще не снискал доверия, народа, был принят «:в виноградном дворце в Шанлиныюань с приветствием, из особого уважения к шаньюю. Император пожаловал ему 370 одежд, 30 ООО кусков шелковых тканей; с затканным узо­ром, вышитых и простой и гладкой шелковой ткани; 30 ООО гиней шелковых охлопков...» ^[76]

Возникает предположение, что ноинулинские курганы со­хранили именно эти приношения китайского двора, а похоро­ненный, возможно, и есть шаньюй Учжулю жоди.^[77] Свидетель­ством посещения дворца-парка «Шанлиньюань» является ча­шечка с надписью «Шанлинь». Дата посещения Учжулю жоди этого дворца и дата выделки чашечки почти совпадают: 2 г. до н. э. и 1 г. н. э. Независимо от того, был ли похороненный Учжулю жоди и он ли получил чашечку с надписью «Шан- линь», бесспорно, что большая часть вещей, указанных в лето­писи, получена как подарок шаньюю за его предательство по отношению к собственному народу.

Возникновение ноинулинских курганов относится примерно к самому началу I в. н. э. В то время китайское государство пыталось всеми средствами склонить на свою сторону гунн­
ских шаньюев, в частности задариванием племенной верхуш­ки гуннского союза. Подарками служили главным образом предметы роскоши: шелковые ткани, вышивки по шелку, ки­тайские лакированные изделия и т. п. Орудий производства не дарили, чтобы не создавать базы для экономического уси-

ления шаньюя; еще менее эти дары служили укреплению со­циально-экономического строя гуннского общества в целом.

Не лишены интереса нравоучения китайца-перебежчика Чжунсинюе, говорившего гунне кому шаньюю: «Численность хуннов не может сравниться с населенностью одной китайской области: но они потому сильны, что имеют одеяние и пищу отличные и не зависят ъ этом от Китая. Ныне, шаньюй, ты изменяешь обычаи и любишь китайские вещи. .Если Китай употребит только ^!/ю своих вещей, то до единого хунна бу­дут на стороне дома Хань. Получив от Китая шелковые и бу­мажные ткани, дерите одежды из них, бегая по колючим ра­стениям, и тем показывайте, что такое одеяние прочностью не дойдет до шерстяного и кожаного одеяния. Получив от Китая съестное, не употребляйте его и тем показывайте, что вы сыр и молоко предпочитаете им».^[78]

Уже из этого следует, что характер даров йз Китая ставил гуннов в известную зависимость от него. Надо также отметить, что в более поздний период, в период тюрок VI—VIII вв., когда мы наблюдаем формирование раннефеодальных отноше­ний, тюркский каган Мочжо требует от Китая земледельче­ских орудий, зерна для посева и т. п. Эта дань совершенно отлична от той, которую платили гуннским шаньюям, так как получение земледельческих орудий и подобных предметов по­зволило создавать такие отрасли производства, которые в еще большей степени освобождали кочевое скотоводческое обще­ство от зависимости от осе д л о -з емледелъчоского Китая.

Ограниченная предметами роскоши дань, получаемая от Китая, напротив, все более и более побуждала шаньюев к союзу с императорским двором, привлекала их на сторону последнего и тем самым углубляла социальный разрыв между вождями гуннов и племенным союзом в целом. Богатый ин­вентарь китайского происхождения из ноинулинских курганов свидетельствует, таким образом, не столько об экономическом подъеме гуннов, сколько о политическом упадке. Находки в Ноин-уле свидетельствуют о стремлении Китая получить себе союзника в лице шаньюев, об отрыве этих вождей от основной массы кочевников, ибо сил, обеспечивающих связь и подчине­ние гуннских племен своим вождям, еще не существовало.

Часть находок из ноинулинских курганов дает материал для характеристики идеологических представлений гуннов. В кургане № б, из которого происходит большинство вещей, около гроба найдены две металлических бляхи с изображе­нием быка, стоящего между двумя соснами. Как еще отметил А. Альфольди, этот сюжет запечатлен в предании об Огуз-ка- гане, мифическом предке уйгуров.^[79] Сосны обозначают мать и отца Огуз-кагана, родившегося среди гор. Огуз-каган родился в виде быка. Представление о связях предков с растениями и животными обычно является тотемическим пережитком. Уйгурская легенда является самой древней из известных тюркских и монгольских записанных преданий.

В изображениях, найденных в ноинулинских курганах, содержание то же, что и в тюркских легендах, записанных в Юаныпи, сочинении Джувейни и других авторов, то же пред­ставление о происхождении умершего. Повидимому, род гунн­ских шаньюев связывал свое происхождение с теми же тоте­мами, воспоминание о которых сохранилось почти у всех коче­вых, главным образом тюркских, народов и среди них уйгур­
ских. Здесь легенда «изображена» на металлическом барелье­фе, напоминающем о древнем, знатном происхождении похо­роненного. Бляхи, на которых изображены эмблемы охоты — лес и скотоводства — бык, свидетельствуют о том, что охота и скотоводство были основами хозяйства гуннов.^[80] Найденная в

Рис. 8. Бронзовые палицы из ноинулинских курганов. Гос. Эрмитаж.

шаньюйском кургане бляха указывает, что здесь был похоро­нен крупный представитель гуннского общества. Отсутствие подобных предметов в других могилах может служить дока­зательством того, что только господствующий род связывал свое происхождение с этим тотемом.

Большое значение имела и война, однако находки вещей, ■связанных с вооружением гуннов, весьма редки. Посему по­зволю особо остановиться на одной любопытной находке в курганах Ноин-улы.

При описании гуннов и их законов в «Исторических запи­сках» Сымацяня имеется одно место, перевод которого предста­вляет определенную трудность. Текст этот повторен и в «Исто­рии старших Хань» (Цяньханыиу). Выглядит он следующим
образом  —Щ фаба чуан ш чжэсы/ IIo поводу этого места один из переводчиков Цяньханыну, Э. Паркер, писал, что это «трудная фраза»,^[81] и переводил ее сле­дующим образом: Законы их: смерть тем, кто вытягивает меч против человека,^[82] т. е. имеется в виду, вероятно, беспричин­ное убийство.

Аналогично Э. Паркеру переводил тот же текст и Де Гро­от: «Что касается законов₉то было присуждено, кто меч против кого-нибудь достанет»^[83] и далее указывается наказание — смерть. Указанную фразу И. Бичурин переводил следующим образомг^Зшсо/ш их: извлекшему острое оружие и фут—■ смерть».^[84] К слову «фут» он сделал соответствующее примеча­ние: «Футом называется военное железное орудие, имеющее вид палки, длиною около 1,5 фута и короче».^[85]

Надо сказать, что перевод И. Бичурина оказался наиболее правильным, ибо подтверждается археологическими данными. В комментариях к Шицзи. комментатор Иньи, объясняя тер­мин чуан и опуская чи, говорит:

'[}* !J Ц ffi -— резать или ранить его лицо.^[86]

По'видимому, на основании этого комментария, в котором отсутствует объяснение иероглифа чи, Паркер и Де Гроот во­все опускали перевод иероглифа чи. На чем основывал свой перевод И. Бичурин нам неизвестно, ибо никаких указаний У него на сей счет нет ни в печатных, ни в рукописных работах. В Тунцзяньганму, который переводил И. Бичурин и откуда, возможно, он мог взять объяснение к термину чи, нами также, несмотря на тщательный просмотр, ничего обнаружить не удалось.                                              ч.

При раскопках Ноин-улы в курганах обнаружены металли­ческие «песты»'. Они встретились в курганах №№ 12 и 25 группы Судзукту.^[87]

«Песты» представляют собой литую из меди палку с утол­щениями по краям. Длина колеблется между 30—36 см, диа­метр —■ от 2.5 до 2.8 см, диаметр утолщений 3.3—3.6 см. В нут ри «пестов» проходит железный стержень, четырехугольный в сечении. Сечение сторон до 0.5 см, 'В разных «пестах» неоди­наково. Поверхность «пестов» сравнительно гладкая. Утол­щения начинаются незаметно, на пятом сантиметре от края, резко увеличиваясь на третьем. Наличие продольного стержня показывает, что «пест» рассчитан на использование в виде палицы (для удара) и собственно пестом не являлся.

На этих массивных «пестах» отсутствуют какие-либо укра­шения, которые позволили бы предполагать, что они имеют какое-либо ритуальное значение. Характерно совпадение раз­мера «пестов» с длиной китайского фута. Современный китай­ский фут равен примерно 35 см. Известно, что чи в конце- Хань был равен 29^]/з см.^[88] Можно со всей определенностью утверждать, что в данном тексте имелось в> виду именно гунн­ское оружие, название которого китайцам не было известно, и они его обозначали своим термином чи. Название это не случайное, так как оно определяет единственную характерную черту оружия — размер. К месту упомянуть, что в китайско- русском словаре арх. Палладия и П. С. Попова среди бино­мов имеется следующий бином: чи ба—род флейты или клар­нета, название, данное по длинеа бином жэнъ чи перево­дится как нож и фут.^[89]

Мы привели текст, как он выглядит в Шицзи. Характерно, что все переводчики имеют в виду не иероглиф чуан со значением ранить, а иероглиф жэнъ со значением острое лезвие, MQ4 и т. п. Хотя наличие меча у гуннов и не зареги­стрировано раскопками Ноин-улы, но подтверждается наход­ками в других могильниках того времени. Другие издания Шицзи также имеют в этом тексте иероглиф жэнъ, равно как и Цяньханьшу.

На основании изложенного мы считаем возможным пере­водить этот текст следующим образом: Их законы: тех, кото­рые выхватывают (без причины) меч (жэнъ) и палицу {чи),—умерщвлять. Вообще же это выражение — своеобраз­ный вариант известного изречения «взявший меч от меча и погибнет».

Воспринимать жэнь чи как бином для обозначения малого меча — футового меча — нельзя, так как этому противоречит конструкция. Не может, повидимому, этот бином быть синони-
mom кинжала, так как для последнего имеется комбинация чи-те. Остается, следовательно, одна возможность — переводить иероглифы оюэнъ и чи раздельно, через союз и, читая их ,как обозначения двух типов оружия — меча и па­лицы.

Ноинулинские «песты» неизвестного назначения следует, швидимому, называть палицами, имеющими в китайских текстах, посвященных гуннам, название чи.

О хозяйстве гуннов по ноинулинским курганам судить трудно, так как в могилах были, главным образом, вещи, от­мечающие положение гуннского вождя как полководца. Для указанной цели следует обратиться к иным могильникам, в ко­торых был найден материал, дающий возможность говорить о главных видах производства у гуннов—охоте.и скотовод­стве. Исторические и географические особенности отдельных районов способствовали развитию тех или иных отраслей про­изводства. Поэтому следует рассматривать археологический материал по районам. Наиболее северным из них является Минусинская котловина, район динлинов, находившихся под властью гуннов. Основной тип могильника представлен здесь погребениями Оглахты.

Оглахтинский могильник^[90] расположен на левом берегу Енисея в 60 км ниже г. Минусинска. Раскопан он был в 1902— 1903 гг. А. В. Адриановым. Погребальные камеры на поверх­ности почти ничем не были отмечены и обнаружены случайно, благодаря провалу потолка одного из погребений. Могилы были устроены в виде ямы глубиною в 1 м, стенки которой от­делены деревянным срубом (лиственница и сосна). Длина их 1.70—2.40, ширина 1.00—1.65, глубина 0.60—1.60 м. Сверху они прикрывались бревенчатым накатом. Вокруг могила была обложена слоем бересты в 0.18 м толщиною. В камерах часты погребения двух костяков в вытянутом положении. Голова по­койника обычно несколько приподнята положенным под нее куском дерева. Черепа почти все трепанированы для изъятия мозга, а трупы мумифицированы настолько хорошо, что, на­пример, у одного костяка полностью сохранилась ступня. На многих костяках сохранились остатки мышечной ткани. По­
верх лица наложены гипсовые маски, большей частью (раскра­шенные. Около покойников находилась керамика самой раз­нообразной формы, среди которой следует отметить характер­ную кочевническую круглодонную посуду, удобную для подвязывания к седлу и для полевого очага, и плоскодонные чашки (часть из них имеет ручки). В довольно значительном количестве представлена деревянная посуда, форма которой совпадала с формами глиняной керамики. Интересны на!Ходки тканей, близко напоминающие по технике изготовления и, орнаментации ткани из ноинулинских курганов (перемежаю­щиеся в шахматном порядке ромбы разной окраски). Кроме указанных предметов, в могилах находились остатки китай­ского лака, куклы, напоминающие человека; ^[91] из остатков пи­щи встречались — кости быка, лошади и овцы; из культур­ных растений — просо. Подобные Оглахтинскому могильнику погребения раскопаны: А. В. Адриановым в 1898—1899 гг. па левому берегу р. Абакана у Абаканской «инородческой упра­вы»; С. А. Теплоуховым в 1924 г. в долине р. Таштык у с. Батеней; Г. Г1. Сосновским в 1929 г?, у д. Чесной на р. Енисее исследовано ямное погребение, аналогичное раскопанному А. В. Адриановым у Думной горы близ с. Лутонского. С. В. Киселевым т.акжз исследованы подобные могилы]. Весь этот комплекс связывается не только с Оглахтинским могильником, но по характеру инвентаря, структуре погребения и т. д. на­ходит себе аналогии с Ноин-улой в Монголии, с Суджинским кладбищем в Забайкалье, с Катандииским на Алтае. Послед­ний могильник, а также Ноин-ула сближаются с некоторыми погребениями Средней Азии,, в частности Семиречья (вер­ховья долины р. Талас, Киргизия), раскопанными в 1898 г. Гейкелем^[92] и нами в 1938—39 гг.^[93] Однако по поводу датировки таштыкского типа мошл и их этнической принадлежности можно высказать особое мнение.

В Оглахтинском могильнике найдены частично мумифи­цированные трупы мужчин и женщин с хорошо сохранивши­мися на них косами. Подобного типа косы обнаружены и

С.  В. Киселевым при его раскопках Уйбатских чаятасов.^[94] Этот весьма яркий и своеобразный прием ношения волос
появляется на территории Центральной Азии лишь в опреде­ленное время и связан с одним только народом, а именно сяньбийцами.

Из китайских источников известно, что племена сяньби — тунгусо-маньчжурской группы, хотя П. Пелльо выдвинул еще ничем не аргументированную теорию, что сяньби — тюркские племена.^[95] С племенами сяньби, лишь в конце I в. появивши­мися на исторической арене, связано ношение кос у кочевни­ков Центральной Азии. По китайским источникам известно, что племена тоба явились «поколением сяньбийских коеопле- тов» (Сотой).^[96] В 87—91 г. сяньби разбивают гуннов в Мон­голии и становятся полновластными хозяевами на территории Центральной Азии. Особого расцвета могущество сяньби до­стигает при их предводителе Танынихуай, ставшем вождем во время правления китайского императора младшей Хань- ской династии Сюаньди (147—-167). В период времени от 147 до 156 г. н. э. Танынихуай производит набеги на севере, где сяньби сталкиваются с динлинами. В том же 156 г. сяньби совершают и набег на Китай в области Юнчжун.

Родственные сяньби племена тоба и их правитель Тобагуи в 386 г. завоевывают Китай и создают новую династию Тоба. Когда Тобагуй в том же году вступил на китайский престол, он приказал «в столице и за ее пределами связывать волосы на голове и носить шляпы».^[97] С этого времени распростра­няется коса и в Китае.

Со времени господства сяньби и вслед за ними племен тоба возникает в Центральной Азии обычай ношения косы. По при­веденным справкам очевидно, что проникновение этого обычая на север может быть датировано временем не раньше сере­дины II в. н. э., когда сяньбийцы столкнулись с племенами динлин —• аборигенами Минусинского края.

На наши выводы может быть выставлено возражение, что в более раннем могильнике, например в Ноин-уле, датируе­мом началом I в. н. э.,^[98] обнаружены в большом количестве косы.^[99] Однако в условиях Ноин-улы срезанные с голов косы или имитации кос из конского волоса являлись своеобраз­ным приношением со стороны подчиненных племен в могилу

их владыки —■ гуннского шаньюя. Как известно, в это время сяньби находились в подчинении у гуннов и, несомненно, им могли принадлежать косы, которые были положены в могилу шаньюя Учжулю жоди.

В условиях Оглахтинского могильника похо­роненные с косами не являются представителями подчиненных племен, как в Ноин-уле. Это доста­точно экономически богатое племя, что убеди­тельно показывает инвентарь погребений. Вме­сте с тем, Оглахтинский могильник отличается от позднейших Уйбатских чаатасов, имеющих больше связей с местной культурной традицией, чем Оглахты.1 Оглахтинский могильник в среде минусинских памятников явление новое, в ряде моментов как бы нарушающее закономерное раз­витие культуры племен минусинской котловины.

К таким новым явлениям, не свойственным ми­нусинским памятникам, мы относим структуру погребения без курганской насыпи, косы, способ погребения на деревянном помосте, значитель­ный удельный вес китайской культуры, преобла­дание бытового инвентаря из дерева. Все эти факты дают возможность утверждать, что Оглах­тинский могильник является памятником про­никновения сяньбийцев на север во II в. н. э. и, вероятно, синхронен ранним чаатасам. Уйбатские чаатасы, видимо, результат скрещения местных племен с сяньбийскими, после чего произошло окончательное выделение из динлинского слоя кыргызских племен.

Па основании изучения материалов могил типа оглахтинского комплекса можно для Мину­синской котловины (для группы так называемых таштыкских погребений) установить следующее:

1)     Могилы, судя по тканям, идентичным тканям Ноин-улы, датируемым первыми веками н. э., относятся к периоду владычества в данном районе гуннов, и возможно, сяньбийцев, для которых Минусинская котловина, в древности на­зывавшаяся страною гяньгунь (кыргыз), с насе­лением динлинского происхождения, была их
северной границей. Скрещение племен Центральной Азии с динлинами дало первое кыргызское этническое объединение.^[100]

2)     Племена страны гяньгунь являлись северной частью, гуннского союза и занимались земледелием и пастушеским скотоводством, являвшимся, по всей вероятности, главной фор­мой производства. Через посредство гуннов динлины вела торговлю с Китаем, откуда они получали ткани, зеркала и т.п. в обмен! .на продукты охоты, скотоводства и рыболовства. Дин­лины имели довольно развитые производства: керамическое» металлическое и другие.

Для характеристики территории расселения гуннских пле­мен следует отметить также могильник того времени, раско­панный в 1896—1897 гг. Ю. Талько-Гринцевичем в районе Ильмовой пади в Забайкалье.^[101] Этот комплекс находился в районе обитания северной части гуннских племен. Занимает он пространство 3X0-5 км и состоит из 5 групп погребений, общее число которых достигает 212;. По внешнему виду они делятся на две неравные части. Только 4 относятся к крупным,, остальные — малые. По внешнему валу большой могилы к насыпи идет вымощенный камнями накат. Начатый исследова­нием большой курган не раскопан до конца¹. Малые могилы представляют собой квадратную- в плане каменную площадку с треугольниками, расположенными по углам квадрата, и с не­большим выложенным камнями накатом с южной стороны. Большинство курганов квадратной в плане формы. Обычно они выстроены из поставленных вертикально по сторонам ка­менных плит, перекрытых сверху также плитами, в свою оче­редь заваленными большими камнями и землей. В могиле всегда находился срубленный из бревен гроб с досчатым лист- веничным дном, обычно прикрытый бревенчатым накатом. При­мерные размеры гроба: длина 2—2.1 м при ширине 50—80 см. Способ крепления углов такой же, как и в ноинулинских со­оружениях: короткие поперечные стенки клином входят в концы продольных. Сруб ориентирован с юга на север. Гроб обкладывался плитами, иногда — кусками красной и желтой глины.

Из находок в раскопанных курганах следует отметить в первую очередь кости животных, которые из 20 могил распре­деляются следующим образом: костей быка 19, барана 13, ко­зы 8, собаки 3 и оленя 2. Порода быка — помесь домашнего с яком. Таким образом, як, изображение которого мы видели на ноинулинских бляхах, несомненно имел значение в разви­тии скотоводства. Из остатков диких животных найдены кос­ти кулана и оленя и только в одной могиле — птицы.

Находки остатков домашнего скота и диких животных сви­детельствуют о развитии скотоводства пастушеского типа, сое­диненного с охотой. О существовании земледелия нет никаких данных. Обращает на себя внимание отсутствие лошади и большое количество костей крупного и мелкого рогатого скота. Однако по описанным находкам нельзя судить о составе ста­да, так как здесь мы имеем дело с могильным инвентарем, т. е. с искаженным отображением действительности. Лошадь безусловно была известна гуннам, что доказывает, в частности, нахождение в могиле остатков сбруи и удил. Удила найдены также и- в> ноинулинских курганах.

В большинстве погребений найдено по одному покойнику, в редких случаях встречаются два трупа, причем второй — обычно детского или юношеского возраста. В той части, где помещался покойник, клались вещи; кости домашнего скота находились за перегородкой (гроб обычно разделялся на не­сколько частей). В обряде погребения несомненную роль играл огонь, так как в могилах находились уголь, обгоревшие со­суды и т. п.

Вещи по своему характеру можно разбить на две группы: местного и иноземного (китайского) происхождения. В боль­шом количестве встречается железо: рукояти и клинки мечей, остатки конской упряжи и т. д. Характерны для «иноземных» в!ещей обломки украшений и зеркала из белого сплава (сурь­ма?) с изображенными на них китайскими иероглифами, а также остатки тканей.

В могилах очень часты костяные изделия: «ножи», остатки черенков, трубки, обкладки луков, отделка седел и т. д.

Сосуды встречались обычно черного, красного и серого цве­та. По качеству выделки черные сосуды гораздо¹ грубее красных и серых. Орнаментация бедная, техника изготовления крайне разнообразна. По форм1е это [различной величины и объема горшки с широко открытым горлышком, с характерной закраи­ной в виде валика; устье горшка слегка расширяется вверху. С(осуды в основном баночной формы. Реже встречаются сосу­ды с узким горлышком, с валиком на закраине и расши­ряющимся туловом, в виде амфор.

Сосуды первого типа украшены сходящимися книзу кан­нелюрами, наподобие ноинулинских. Второй тип сосудов пред­назначен, главным образом, для хранения готовой пищи или продуктов, тогда как первый — для ее приготовления. Непо­
нятно назначение одного из сосудов в виде двух цилиндров, вставленных друг в друга, т. е. сосуд с двумя стенками и об­щим дном. Керамика была найдена, главным образом, в жен­ских могилах.

Неудобный для перекочевок тип керамики, нахождение ее, главным образом, <в женских могилах, 'преобладание остатков рогатого скота, — все это свидетельствует об оседлости, о г:астушеско-скотоводческом характере хозяйства. По всей ве­роятности, имела место известная степень классового расслое­ния, сказавшаяся в наличии в составе могильника, наряду с малыми, больших курганов. Однако социальное расслоение отражено в инвентаре названного могильника намного меньше, чем в ноинулинском.

К описываемой группе гуннских памятников относится Дэрестуйский могильник, раскопанный Ю. Талько-Гринцеви- чем,¹ и исследованное Г. П. Сосновским Нижне-Иволгинское городище гуннского времени.

Дэрестуйский могильник раскопан в 1900—1901 гг. на ле­вом берегу р. Джиды. В нем вскрыто 26 могил. По типу за­хоронения погребения сходны с могилами Ильмовой пади: также имели перекрытия из каменных плит и деревянные гро- бы-срубы. Ориентированы костяки головой на север. В моги­лах обнаружены кости животных — лошади, быка_?! барана, до­машнего и горного. Из инвентаря обращают на себя внимание пряжки ордосского типа со сценой дерущихся лошадей, пряж­ка с изображением борьбы мифического животного тарандра с. орлом. Орел вонзил когти в козла. Там же найдены ажурные бляхи с изображением головы быка, накладка из листового золота с изображением аргали, пряжки крестооб­разных и ложкообразных форм (фибулы) и др.

Большое место в инвентаре занимают бусы из малахита, яшмы, имитации раковины каури и настоящие раковины кау­ри и многое другое. Керамика не имела особых черт, отличных от керамики гуннского времени^. С мужскими костями найдены железные удила и костяные псалии. Из вооружения отметим совместное существование бронзовых наконечников стрел и железных четырехгранных. Особо должен быть отмечен китай­ский шелк, китайская монета типа У-шу (118 г. до н. э.— 618 д. н. э.), а также наличие кос у покойников. Весь комп-

деке находок позволяет датировать Дэрестуйский могильник гуннским временем, но с нашей точки зрения скорей первы­ми веками новой эры, чем II—I вв. до н. э. К этому склоняют такие факты, как тип железной стрелы, косы у покойников, в известной степени и находка монеты, которая, видимо, исклю­чает дату II в. до н. э. Ордосского типа вещи и китайский шелк не противоречат дате I—II вв. н. э.

Большое значение имеет раскопанное Г. Сосновским един­ственное пока исследованное городище гуннского времени — -Нижне-Иволгинское. Находки в открытых здесь землянках показали, что их обитатели занимались скотоводством (бык, лошадь, баран), охотой (косуля, заяц, птица), земледелием (просо) и рыболовством.

Здесь же изготовлялась керамика, характерной чертой ко­торой являются, -как и в Ноин-уле, четырехугольные отпечат­ки клейм на дне сосудов. Тесто керамики, как и в ноинулин­ских сосудах, серое. Украшены сосуды орнаментом в виде во­лют и накладными валиками. 'Следует отметить находку об­ломка бронзовых котлов гуннского времени, а также желез­ного шлака.^[102]

Гуннские памятники Забайкалья, все более и более вводи­мые в научный оборот советскими учеными, несомненно, за­ставят впоследствии пересмотреть наше представление о сло­жении форм хозяйства и культуры гуннского племенного сою­за. Уже сейчас совершенно ясно огромное влияние южноси­бирских племен на формирование культуры гуннов, а забай­кальская часть была едва ли не основной этнической массой и экономическим тылом гуннов Монголии. Если «династия» первых шаньюев была связана с предками уйгурских племен (см. прил. III. К происхождению Огуз-кагана, стр. 223), то «независимая» экономика гуннов опирались прежде всего на забайкальские, селеншнские племена, вошедшие в состав пле­менного союза. Об этом говорит вышеприведенный археоло­гический материал по гуннам Забайкалья, представляющий большее хозяйственное многообразие, чем соответствующие данные, относящиеся к другим частям восточной ветви гуннов.

Гуннский период на Алтае документируется небольшим количеством находок, сделанных главным образом В. В. Рад-
ловым во время раскопок в 1865 г. в урочище Катанда, по правому берегу р. Катунь (в ее верховьях).^[103]

К 'гуннскому периоду или, во всяком случае, к дотюрк- ско'му надо отнес/ти раскопанные В. В. Радловым большой и малые курганы (кроме первого малого кургана) Катандин- ского II кладбища, Андогайские курганы и курганы Чуйской степи по р. Табажек, где следует отметить несомненные при­знаки земледелия плужного типа —• в виде находок лемехов (Табажек и Катандинское II кладбище).^[104]

Самые интересные находки из большого кургана Катан- динского II кладбища представлены большим набором разных деревянных лошадок и деревянных же пряжек с изображения­ми животных и сцен борьбы зверей (львы и лось, фантасти­ческие животные и т. д.) .^[105] В ряде случаев на головках ло­шадок имеются отверстия, куда (вставлялись, вероятно, оленьи рога, подобно тому, как в Пазырыкоком кургане были найде­ны лошадиные маски, имитирующие голову оленя.^[106] Подобная имитация была следствием переживания представлений, свя­занных со сменою оленя лошадью как средством передвиже­ния.^[107]

Влияние гуннов в культуре Южной Сибири, первой испы­тавшей на себе их проникновение, не исчерпывается выше­приведенным материалом. Традиции гуннских влияний С. Ки­селев видит не только в культуре типа таштык, но и в ранних чаатасах Минусинского края.^[108] М. Грязнов неоднократно ука­зывал на роль гуннов в формировании культуры ранних кочев­ников шибинского этапа на Алтае.^[109] Однако исчерпывающее изложение всех этих явлений в данной работе невозможно. Отметим только, что культура Южной Сибири II в. до н. э. — П—III вв. н. э. отражает большую роль гуннов. Она показы­вает, что гунны явились связующим звеном между племена­ми Южной Сибири и Китаем. Несомненно — это большая исто­рическая роль гуннов в деле военно-политического развития племен Южной Сибири. Эту же роль немного позднее они вы-
оолняют в отношении племен Средней Азии, что будет отмече­но несколько далее.

Приведенный археологический материал и общая характе­ристика гуннского общества, данная китайскими летописцами, позволяют сделать следующие основные выводы.

В экономической области гуннское общество при пре­обладании скотоводческого хозяйства, являвшегося глав­ным видом производства, знало охоту как подсобное занятие.*

В различных географических условиях, особенно у север­ных гуннов и в подвластных им областях, имело место земле­делие. Последнее развивалось постольку, поскольку шло клас­совое расслоение, в результате которого создавался определен­ный слой общества, лишенный возможности кочевать (вслед­ствие малой обеспеченности скотом) и развивающий у себя земледелие, с изменением в то же время состава стада (уве­личение количества молочного рогатого скота).

Развитие и интенсификация производства дали возмож­ность широкого использования рабов. Экспроприация личности была известна гуннскому обществу. Поступавшие в неволю рабы эксплоатировалиеь шаньюйским родом. Военнопленные, главным образом китайцы, являлись ремесленниками, а часть пленных была использована в земледелии. Как увидим далее, в гуннском племенном союзе военнопленные китайцы пользо­вались относительной свободой, и следует, скорее всего, заклю­чить, что система рабства была патриархальной, первобытной. «Первобытность» рабства выражалась в относительной лич­ной свободе раба. Социальный строй гуннского общества при­влекал подневольное население Китая, зачастую перебегавшее к гуннам. Следы техники китайского происхождения отмеча­лись выше. Известны также на территории гуннов и городи­ща. Последние, вероятно, китайского происхождения. Однако количественный рост рабства внутри гуннского союза не мог не способствовать процессу противопоставления шаньюйского рода массе гуннских племен. Система государственного управ­ления во время одного из самых выдающихся шаньюев, Модэ, его реформа (см. далее), назначение членов его рода пра­вителями отдельных частей гуннских племен показывают, что при сохранении выборности в родах в шаньюйском роде закреплялась наследственная передача должностей, против которой неоднократно выступали представители низов гуннских племен.^[110] Отмирание выборности и замена ее наследственной

передачей должностей отмечается Ф. Энгельсом для периода варварства. Ф. Энгельс считает, что подобной замене у древ­них германцев способствовало не только увеличение террито­рии племенного союза, при котором вообще становилось не­возможным проведение выборов, но, главным образом и в пер­вую очередь, — узурпация богатой частью родовой знати ор­ганов родового строя. Укрепления своего господства гуннская знать достигла двумя способами: развитием рабского труда у себя в хозяйстве и превращением своего рода и племени в дружины, окружающие шаньюя, в состав которых, очевидно, входили и вольноотпущенные рабы.

Несмотря на значительную степень классового расслоения гуннские племена еще до первых веков христианской эры сохраняют в значительной мере первобытно-общинные формы производства. Гунны искусственно сохраняют родовой строй. На его основе построено деление всех гуннских племен, орга­низация войск. По всей вероятности, у гуннов произошла смена классификаторской системы родства описательной — ха­рактерное явление при возникновении патриархально-семей­ных отношений. Свидетельством родового строя является отмеченный летописями левират, т. е. брак на мачехе и женах братьев, будучи пережитком группового брака, в данном слу­чае имеет экономический смысл, так как ведет к сохранению приданого жены и потомства в пределах данного рода после смерти мужа.

В соответствии с системой социальных отношений находятся и идеологические надстройки. В китайских летописях можно усмотреть отмечавшиеся уже указания на шаманство. Аними­стические представления и пережитки тотемизма запечатлены погребальным ритуалом гуннских могильников. Свидетель­ством тотемистических представлений являются и анализиро­ванные бляхи из ноинулинских курганов. Подчеркиваю, что это только переживания древнего тотемизма, находящие свое отражение, в частности, в зверином стиле. С точки зрения отра­жения социально-экономических условий можно рассматривать и памятники искусства из гуннских могильников, в числе кото­рых имеются и местные изделия и вещи иноземного проис­хождения. Западные грекобактрийские ткани являются здесь, элементом заносным, полученным в результате либо торговли,. либо просто грабежа.^[111] Такого же происхождения и китайские
вещи, часть которых получена в порядке дани или личных подарков китайских императоров.

На основании дошедших до нас гуннских слоев, сохранен­ных китайскими источниками, ряд ученых пытался сблизить гуннский язык с современными-—тюркскими, монгольскими, тун­гусскими и др. Такие аналогии проводили, например, Ф. Хирт,^[112] К. Ширатори,^[113] В. Панов ^[114] и др. На основании произведенного ими анализа лингвистических данных можно утверждать, что единого гуннского языка не существовало. Гунны говорили на различных языках и диалектах, из которых позднее развились тюркские и, быть может, монгольские языки.^[115] Отсутствие еди­ного государственного языка также заставляет предполагать", что у гуннов не было еще государства. В период владычества гуннского племенного союза складывались тюркские, возможно, и монгольские племена.^[116]

Формирование же тюркского народа надо отнести к более позднему периоду — к VI—VII вв. н. э.

Совершенно ясно, что как в культуре, так и в языке гун­нов происходили значительные изменения. Общность же древнетюркских и древнемонгольских элементов широко из­вестна.

Обогащение тюркской лексики, очевидно, происходило на почве связи^[117] с племенами Средней Азии.

Что это значит? Это значит, что когда развитие завоева­тельных походов гуннов приблизило' их к границам Средней Азии, к тем областям, где обитали тюркошычные племена (например, Семиречье, Тяныпань, правобережье Сыр-Дарьи), издавна связанные с земледелием, с восточноиранскими пле­менами, то они заимствовали и включили в свой словарный фонд дополнительную лексику, неведомую им, когда они господствовали в степях Центральной Азии или на равнинах Южной Сибири.

Вое эти процессы скрещивания и обогащения тюркских языков происходили давно и лишь усиливались в период владычества гуннов. «Скрещивание языков — говорят И. В. Сталин — есть длительный процесс, продолжающийся сотни лет».¹

Учитывая, что в последующий период на территории- рас­пространения и движения гуннов в основном сформировались народы тюркской языковой системы, можно с большей долей вероятности предполагать, что именно тюркская речь преоб­ладала у гуннов и в гуннском племенном союзе лишь полу­чила толчок к своему дальнейшему развитию. Напомню, что И. В. Сталин указывал, что основные черты языка склады­ваются «еще в глубокой древности, до эпохи рабства».^[118] Следовательно, есть все основания полагать, что и тюркские языки складываются по меньшей мере с середины 1-го тысячелетия до н. э., т. е. в «скифский период».