Е.М.ШТАЕРМАН

МОРАЛЬ И РЕЛИГИЯ

УГНЕТЕННЫХ КЛАССОВ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

(Италия и Западные провинции)

ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР

Москва 1961

Часть 1.

ИТАЛИЯ

*

1. ОРГАНИЗАЦИИ РАБОВ И СВОБОДНОЙ БЕДНОТЫ

Чем более высокой степени достигало развитие рабст­ва и чем заметнее проявлялись черты наступавшего кри­зиса рабовладельческого способа производства, тем ме­нее прочными становились связи внутри отдельных групп людей, возникшие в какой-то степени еще в период гос­подства общинно-родовых и частично патриархально- рабовладельческих отношений. К этим группам в первую очередь относились фамилии, включавшие свободных и несвободных сочленов во главе с pater familias, работав­ших в одном имении, доме, хозяйстве. Фамилии, имевшие общий культ и общее место погребения, естественно, продолжали древние родовые группы, постоянно попол­нявшиеся за счет отпущенников, включавшихся в род своего бывшего господина и обязывавшиеся заботиться об общей для них и патрона гробнице, т. е. фактически поддерживать родовой культ, выступавший теперь в форме фамильного культа. Внутрифамильные связи бы­ли прочны, пока фамилия оставалась хозяйственным целым. А так как основным участком приложения труда рабов была вилла и, как мы уже упоминали выше, вил­ла нередко превращалась в подобие общины, состояв­шей из отпущенников одного патрона, фамилия часто сливалась с имением. Такая, если можно так выразиться, территориально-родовая единица оставалась основой хозяйственной, социальной и идеологической жизни, по­ка были прочны спаивавшие ее экономические связи. Но постепенно они слабели: часть рабов и отпущении*

ков сдавалась внаймы на сторону, часть переводилась на положение колонов. Впоследствии, с обострением кризиса, нередки бывали случаи, когда имения забра­сывались и принадлежавшие к ним рабы разбредались. Наконец, концентрация земли, переход многих вилл и фамилий в одни руки, естественно, вели к перегруппи­ровкам населения имений. Фамилия разрушалась.

Помимо фамилий, существовали и другие коллективы, объединявшие свободное плебейское население. В горо­дах это были, например, трибы¹ или кварталы (viei), имевшие свои святилища и магистров; на сельской тер­ритории — паги, кастеллы и т. п. При слабости экономи­ческих связей внутри этих групп и текучести населения они были весьма .непрочны; в италийских надписях времени империи следы их деятельности отражены слабо.

Для рабов, отпущенников и свободных плебеев, отко­ловшихся от таких естественно сложившихся групп, обычной формой ассоциации были коллегии. Как уже упоминалось выше, в современной литературе принято считать, что коллегии, заменявшие «маленькому челове­ку» семью и дававшие ему иллюзию участия в общест­венной жизни, были организациями благодетельными для бедняков, смягчавшими для них тяжелый гнет деспотизма императоров. С. Диллъ (см. выше, стр. 4, примеч. 5) с умилением описывает радость простого человека, одино­кого и бесправного, который, посещая общие трапезы и церемонии в коллегии, встречает там сочувствие и учас­тие себе подобных, пользуется бескорыстной помощью богатых патронов и обретает чувство собственного досто­инства, исполняя в коллегии почетные должности.

Конечно, до известной степени можно согласиться с тем, что коллегии, бывшие одновременно и погребальны­ми братствами и культовыми общинами, заменяли рабам и плебеям привычные условия старых родовых, фамиль­ных, территориальных групп. Профессиональные колле­гии, видимо, в какой-то мере охраняли интересы своих сочленов, и состоявшие в коллегиях имели некоторые

¹  Pomponii Porphirionis Commentarii in Qu. Horatium Flaccum, rec. G. Meyer. Lipsiae, 1874. Epist., I, 13, 15: «Tribulis; unus ex eodem tribu ac plebeius ad convivium pergens^

преимущества. Члены коллегии центонариев имели ос­вобождение от повинностей (Fontes, I, 87), так же как и наиболее бедные члены других профессиональных колле­гий, «если они действительно занимались полезным ре­меслом» (Dig., XXVII, 1, 17, 2; L, 6, 6, 12). Устав колле­гии сукновалов из Рима предусматривает право коллегии вчинить иск тому, кто устроит сукновальню якобы от имени коллегии, не имея на то законного права (CIL, VI, 10298). Та же коллегия сукновалов была освобождена от арендных платежей за находившиеся в ее владении участки (ib., 266). Устав коллегии ремесленников, вы­делывавших и продававших изделия из слоновой кости, запрещал принимать в сочлены кого-либо не занимаю­щегося этим делом (ib., 33885), вероятно, потому, что состоявшие в коллегии также имели какие-то при­вилегии.

Однако все это еще отнюдь не подтверждает приве­денной выше точки зрения на благодетельную роль кол­легий в жизни рабов и плебса в целом. Во-первых, сле­дует учитывать, что не все коллегии были в одинаковом положении. И среди профессиональных, и среди культо­вых коллегий были пользовавшиеся особым покровитель­ством правительства и состоявшие из императорских и богатых частных отпущенников, а также верхушки плеб­са — состоятельных купцов и владельцев процветающих ремесленных мастерских. Такими были коллегии навику- ляриев, fabri et centonarii, дендрофоры, объединявшие лесоторговцев и деревообделочников и вместе с тем об­служивавшие культ Кибелы; коллегия почитателей ларов и изображений императоров. В этих коллегиях большую роль играла не только верхушка городского плебса, но и императорские отпущенники. Из их сочленов выходили севиры-августалы, они занимали видное место во время всяких церемоний и празднеств и были исполнены верно­подданнических чувств².

Естественно, что эти привилегированные коллегии не могут быть поставлены на одну доску с collegia tenuio- rum —корпорациями свободной бедноты и рабов, объеди­нявшими наиболее низко стоявшие слои городского насе­ления. И некоторые данные позволяют полагать, что они

⁹- Н. G г а 11 о t. Le culte de Cybâle, Paris, 1912, стр. 143, 268—278.

среди этих слоев вовсе не были так популярны, как это представляется.

Один из наиболее распространенных типов надписей, упоминающих такие товарищества,— это перечень сде­ланных им патронами или другими лицами даров с тем, чтобы члены коллегии в годовщину дня рождения и смер­ти жертвователя и его родных, в дни поминовения мерт­вых, а часто и в дни рождения императоров собирались на торжественные совместные трапезы, во время которых присутствующим раздавались подарки деньгами или на­турой. Казалось бы, что угощение и подарки должны были соблазнить полуголодную бедноту. Но в ряде над­писей мы встречаем стереотипную оговорку, гласящув что если данная коллегия пренебрежет поставленные условием и не будет собираться на трапезы в положен­ные дни, то подаренная или завещанная ей сумма долж­на быть передана другой коллегии или отойти в город­скую казну. Из датированной 167 г. надписи из Альбурна в Дакии, составленной магистром и квестором коллегии Юпитера Цернена, выясняется, что коллегию пришлось распустить, так как большая часть членов разбрелась, а оставшиеся «не хотели собираться так часто, как это предписывалось уставом, вносить деньги на погребение и исполнять повинности». Даже второй магистр «со дня своего избрания не показывался в коллегии» (Dessau, 7215). По (Мнению Дилля (см. 'выше, стр. 54), подобное положение в коллегии создалось в силу общих неблагоприятных для Дакии условий того времени. Однако упомянутые выше оговорки ,к дарственным за­писям из разных районов и периодов позволяют думать, что нежелание коллегиатов собираться в установленные дни было обычным явлением. Вряд ли при этом решаю­щую роль играло нежелание платить вступительные и последующие взносы, тратить время на участие в похо­ронах умерших коллег или, отправляя должность ма­гистра, заботиться об организации похорон и совместных трапез (см. устав коллегии Дианы и Антиноя из Лану- вия.— CIL, XIV, 2112). Угощения и раздачи за счет часто довольно значительных пожертвований, субсидии на­следникам и перспектива приличного погребения могли бы примирить с небольшими в общем расходами на уп­лату взносов. Магистры же за свои труды компенсиро*

вались дополнительными раздачами не только во время отправления ими своей должности, но и после отставки. Следовательно, тут действовали иные причины.

Думается, что важнейшей из них была именно тесная связь коллегий не только с императорским культом, но и с теми «благодетелями», которые играли в их жизни столь видную роль.

Выше мы уже приводили данные, указывающие на укрепление теократических тенденций в век Антонинов, укрепление культа императорских добродетелей и «золо­того века». Характерно, между прочим, что христиане не только отказывались почитать как бога императора и даже иногда (как, например, Киприан и Лактанций) ре­шались утверждать, что нечестиво воздавать культ убий­цам, которым, будь они простыми людьми, было бы за­прещено входить в храм, но и принимали слова «наш век» in malam partem. Официальный культ века — Эйо- на, тесно связанный с правительственной пропагандой, вызывал соответственную оппозицию. И можно думать, что многие из тех, кто не решались открыто порвать с императорским культом, не могли в душе не протесто­вать против противоречия между печальной действитель­ностью и официальной фразеологией. Жестокие законы, направленные против проповедников новых, волнующих простой народ учений³, рассказ Лукиана о деятельности Перегрина Протея, упоминаемые Эпиктетом тайные агенты, вызывающие доверчивых простаков на откровен­ные разговоры об императоре с тем, чтобы потом бро­сить их в тюрьму, показывают, что антиправительствен­ные настроения, а следовательно, и враждебное отноше­ние к императорскому культу во всех его формах были достаточно сильны и тем более решительно подавлялись.

По-видимому, наступивший при Антонинах «мир» только ухудшил в этом смысле положение широких масс. Юлии-Клавдии в борьбе с аристократией искали попу­лярности в народе, направляли его недовольство против сенатской знати, позволяя этому недовольству до извест­ного предела проявиться. При Антонинах примирение между правительством и высшими классами создало для

³  Pauli Sent., V, 21, 1—4; Mosaicgr. et Romanor. leg. coll., XV,

2, 6.

народа двойной идеологический гнет: со стороны импера­торов, требовавших веры в свою богоизбранность и свои благодеяния, и со стороны любого мало-мальски влия­тельного человека, ожидавшего от всякого нижестояв- шего исключительной почтительности, угодливости, лести.

Обычно принято считать, что во времена империи вза­имоотношения патрона и клиента устанавливались или между влиятельными «меценатами» и пользовавшимися их покровительством представителями интеллигенции, или между богатыми честолюбцами и ленивыми бездель­никами, предпочитавшими унизительную зависимость честному труду. Однако хотя именно такой тип отноше­ний нашел свое наиболее полное освещение в римской ли­тературе, особенно литературе сатирической, им, видимо, патронат и клиентела в период империи далеко не исчер­пываются.

К сожалению, соответственных данных очень мало, но они все же имеются. Некоторые надписи сделаны в честь патронов их клиентами. Например, в Цере несколько кли­ентов посвятили надпись своему патрону (CIL, XI, 3616). Особенно любопытна датированная 159 г. надпись из Ав- ксима. Ее посвятил Эскулапу и Гигиэйе отпущенник Оп- пия, Леона, севир и августал, honoratus in tribu CI (audia) patrum et liberum clientium (CIL, IX, 5823). Как известно, Вергилий причисляет к нечестивцам, терпящим мучения в загробном мире, патронов, нарушивших свой долг кли­ентам. О патронах, обманывающих клиентов, пишет Ки- приан (Ad. Donat., 9). Вряд ли здесь имеются в виду лишь являющиеся для утреннего приветствия паразиты. На возможность экономической базы во взаимоотноше­ниях патрона и клиентов указывает упрек, сделанный Ювеналом богачу, который жалеет несколько югеров зем­ли для своего бедного клиента (Satir., IX, 59), а также упоминание Горацием богатых землевладельцев, сгоняю­щих с земли испокон века сидевших на ней клиентов (Od., II, 18, 7—8). Комментаторы Горация указывают, что когда жены знатных людей изготовляли претексту для своих мужей, надеявшихся получить магистратуру, жены клиентов должны были помогать им в этой работе. Псев- доакрон, кроме того, толкует слово «клиенты» как fami- liares и vicini. Глоссаторы (Corpus glossar, latin., VI, стр. 222) дают следующие значения слов cliens, clientes,

clientela: cliens — servus; profugus; fugitîvus; qui sub pat- rono est, id est qui ab aliquo affectum patris habet; amicus minor; domesticus vel susceptus; amicus inferior. Clientes — amici vel servi; suscepti; famuli; humiles. Clientela — officium domesticum; familiaritas; amiciţia. У Феста под словом patronus читаем, что клиенты, как и дети, могут быть причислены к дому и фамилии; у Исидора Севильского,— что патрон управляет клиентами, как детьми⁴.

Эти примеры показывают, что во-первых, и при импе­рии сохранялась клиентела, регулировавшаяся, правда, не законом, а обычаем, но связывавшая патрона и кли­ента более тесными узами, чем добровольные для обеих сторон взаимоотношения паразита и богача; а во-вто­рых, что понятие клиентелы стало более растяжимым и менее четким. Клиент приравнивался то к рабу, то к другу, стоящему на низшей ступени социальной лестнИ' цы, то просто к «маленькому человеку», то, наконец, к соседу, который, как упоминалось выше, трактовался, между прочим, как колон, инквилин и работник. Послед­нее иллюстрируется двумя надписями, найденными в окрестностях Дижона, где клиентами местного землевла­дельца Тиберия Флавия Ветера называют себя кузнецы, проживающие в Дибионе, и каменщики, проживающие в nare Андоме (CIL, XIII, 5474—5476). Возможно, что эти ремесленники были его соседями и клиентами, исполняв­шими для него какие-то работы. Видимо, клиентами, в общем напоминавшими клиентов республиканского вре­мени, становились самые различные категории «малень­ких людей» — крестьяне, попадавшие в сферу влияния богатого соседа-землевладельца и обращавшиеся -впо­следствии в его колонов, ремесленники, потомки отпу­щенников и просто небогатые «маленькие люди», отно­шения которых к патрону колебались между зависи­мостью, маскировавшейся термином «дружба», и полным, неприкрытым почти рабским подчинением. Обязанности клиента относительно патрона, вероятно, варьировались в зависимости от положения обеих сторон, но, безуслов­но, включали почтительность и услужливость (obse-

⁴  Isidori Hispalensis Etymologiarum libri XX, Oxford, 1911, X, 205.

quium), которыми вообще обычно определялись отноше­ния низших к высшим. Со своей стороны патрон должен был помогать бедным клиентам и защищать их от не­справедливости. Но если патрон мог безнаказанно на­рушить свои обязательства, то вряд ли так же легко мог это сделать клиент. Судя по¹ некоторым статьям, Дигест влиятельный человек имел множество средств повредить бедняку—вплоть до того, что мог объявить его своим рабом и даже, запугав, заставить признать себя таковым ib суде. При этом, как пишет Киприан, беззаконно действовавший патрон всегда мог рассчитывать на под­держку других влиятельных лиц, рассчитывавших, что со временем он отплатит им такой же услугой.

Эти взаимоотношения нашли отражение и в жизни коллегий. Некоторые коллегии, особенно в небольших го­родах, имели своей целью исключительно почитание и обожание какого-либо видного местного человека или влиятельной семьи. Так, в Отриколи имелась коллегия «обожателей Ромулиев» — amatorum Romuliorum (CIL, XI, 7805). «Ро-мулии» было прозвище местной знатной семьи. Брать такие прозвища-девизы вошло в обычай среди знати в III—IV вв. Упомянутая надпись посвяще­на Марку Юлию Ульпию Клеопатру, отцу двух римских всадников, патрону города, коллегии центонариев и обо­жателей Ромулиев за то, что он для укрепления согласия среди своих почитателей даровал им 10 тыс. сестерциев и по 30 сестерциев каждому присутствовавшему на тра­пезе, устроенной в честь посвящения памятника. Такой же характер имела и коллегия universi Leontiniani из Бе- невента, посвятившая надпись своему патрону (CIL, IX, 1590). Leontii было также фамильное прозвище, встречающееся и в других надписях. В Беневенте найде­но и еще несколько любопытных надписей, связанных с другой видной семьей. Сочлены ее носили nomina Виби- ев, Бассеев, Умбриев и Веседиев и были между собой в родстве и свойстве. Прозвища их были Verzobii⁵, Na-

⁵ Verzobius — иллирийский бог (см. Н. К г a h е. Die Sprache der Illyrer. Wiesbaden, 1955, стр. 86), но в данном случае его имя, видимо, фигурирует как прозвище члена упомянутой семьи. Это явствует из надписи № 2123: «Божеству Фортуне Фолианской за здоровие Либерала. Умбрий Политим, актор, принес в дар алтарь Да живешь ты, Верзобий. Тебе и твоим».

vigii, Nebuli. Ш них выходили римские всадники, чинов­ники, патроны и квинквенналы города (CIL, IX, 1640, 1641, 1682—1686, 2123). Они же были патронами колле­гий Martensium Verzobianum, Martensium infraforanum, studium Palladianum. Один из членов семьи, Вибий Кри­спин, назван наследственным патроном — ab avo et maioribus patronus—коллегии Martensium Verzobianum. Другой, Веседий Руфин, был патроном четырех коллегий (studiorum IIII), из которых сохранились имена двух: Martensium Verzobianum и Martensium Palladinorum. Самый термин studium, подменяющий иногда collegium, видимо, имеет тот же смысл, что и amatores. Можно ду­мать, что коллегия почитателей Марса — Martensium — разбилась на четыре части, группировавшиеся вокруг членов самой видной в городе семьи, которые стали ее наследственными патронами, причем одна из групп на­звалась по прозвищу патронов. В Бриксии известна кол­легия почитателей ларов сенатора Нонния Аррия Пау­лина Апра (CIL, V, 4340); в Сепине — ларов Марцелли- на (CIL,IX, 2481) и почитателей Фламиниана (ib., 2483); в Эзернии — почитателей изображений Луция Абуллия Декстра (ib., 2654), квинквеннала, фламина и патрона города, почтенного Адрианом и Антонином Пием какими- то отличиями и наградами (ib., 2655); в Сульмоне была коллегия почитателей гения Бриттия Корда (ib., 6320); в Пизавре — ларов отца и сына Фуллониев (CIL, XI, 8098) и ларов Теренция Ласцива (А. ё., 1928, № 118). Все это не были фамильные коллегии рабов, так как из­вестны их свободные сочлены. К той же категории можно отнести содружества Геракла Гервиана в Венафре (CIL, X, 4850), Геракла Фронтониана в Тудере (CIL, XI, 4669), Геракла Гал-иллиана (CIL, IX, 2679), которые по­читали Геракла — покровителя отдельной семьи или лица. Известно несколько дионисовских фиа-сов, названных по имени своих основателей, например фиас Плацидиана в Путеолах (CIL, X, 1585), фиас Глабриона в Риме и Отри- коли (CIL, VI, 809; XI, 4103) и знаменитый фиас жены консула 150 г. Агрипиниллы⁶. Последний, насчитывав­ший около 400 членов, включал рабов, отпущенников и

⁶ М. Rostovtzeff. Mystic Italy. New York, 1927, стр. 143; M. Nilsson. The Dyonisiac Mysteries of the Hellenistic and Roman Age. Lund, 1957, стр. 51 сл.; A. Bruhl. Liber Pater. Paris, 1953,275.

свободных клиентов своей основательницы и главы. Ве­роятно, таков же был состав и упомянутых выше фиасов. И хотя они имели целью культ Диониса, а не своих па­тронов, но, несомненно, были вполне зависимы от послед­них, между прочим, и в выборе того бога, в число почита­телей которого они вступали. Сходными организациями в Путеолах были, видимо, cultores Корнелиевой и Петро- ниевой центурий (CIL, X, 1873, 1874, 1888). Интересна надпись из Формий, сделанная в честь Варрония Капито­на, патрона города, коллегией, именовавшейся ordo Re- galium (CIL, X, 6094). Издатель надписи полагает, что это была коллегия клиентов, поскольку богатые патро­ны именовали себя reges, и связывает ее с другой фор- мийской надписью, посвященной богу Фонтану по поста­новлению коллегии отпущенником Фуфием Александром, который был магистром квинквенналом и interrex кол­легии (ib., 6071). Возможно, что последняя должность была связана с «междуцарствием» патронов, когда ста­рый патрон умирал, а его преемник еще не был введен в права наследства.

Примеры эти можно было бы умножить, но и приве­денные достаточно иллюстрируют роль клиентелы в воз­никновении и деятельности коллегий «маленьких людей».

В самом Риме коллегии свободных клиентов, заня­тые культом патрона, распространения не имели. Воз­можно, это объясняется многочисленностью домашних коллегий рабов и отпущенников, к которым могли при­мыкать и свободные, связанные с pater familias, изоби­лием коллегий с культом ларов и гения императора, включавших императорских и частных рабов и отпущен­ников и свободную бедноту, и, наконец, тем обстоятель­ством, что в столице частные лица, какое бы высокое по­ложение они ни занимали, стушевывались перед импера­тором, тогда как в небольших городах семьи, принадле­жавшие к местной знати, чувствовали себя полновласт­ными хозяевами. В этом плане характерна, между про­чим, встречающаяся иногда в посвящениях формула «ab origine patrono ordinis et populi» (например, CIL, X, 1814, 1815), показывающая, что в некоторых случаях звание патрона передавалось по наследству.

В моральную и, вероятно, материальную зависимость от таких видных лиц попадали не только горожане, но и

сельские жители — pagani и vicani. Как и коллегии, они получали дары под условием заботиться о гробнице и по­миновении жертвователя (например, CIL, V, 2090, 4841;

IX,      1618 и др.)- Патронами пагов избирались видные горожане (CIL, IX, 1503, 4206, 4399; XI, 7265). Видимо, при республике и в самые первые годы существования империи паги были гораздо самостоятельнее и активнее. Большинство надписей, характеризующих деятельность пагов, относится к I в. до н.э. и началу I в.н.э. В этих надписях не упоминаются ни городские патроны, ни «бла­годетели» пагов. Паги и их магистры сами решали свои дела и приводили в исполнение свои решения. По поста­новлению пагов и согласно действующим в них законам, они на средства пага сооружали святилища и регулиро­вали отправлявшийся в них культ, строили театры и пор­тики, устраивали игры и празднества (CIL, X, 924, 3772, 3783, 8093, IX, 3514, 3137, 3138, 5052; XI, 3196). Маги­страми пагов были отпущенники и свободнорожденные. Последние могли занимать должности и в городах. Так, •некий paganus Мунаций Фавст был августалом в Помпе­ях и получил там от декурионов и народа почетное си­дение— bisselium (CIL, X, 1030). Первой по времени надписью, в которой паг выступает в новой роли, явля­ется посвящение от Вецеллианского пага Квинту Варию Гемину, который в конце правления Августа был «пер­вым из всех пелигнов» сделан сенатором (CIL, IX, 3305, 3306).

Таким образом, эволюция положения италийских па­гов как определенной формы организации сельского на­селения прослеживается довольно четко. В последний век республики паги имели своих магистров, ведавших нуждами пага и его культом, общие собрания, уставы, казну, составлявшуюся из взносов членов пага и неко­торых других доходов⁷.

При империи же известную жизнедеятельность про­

⁷ Так, из более поздних надписей известно, что паг Дисений на территории Патавия имел право собирать на принадлежавшей ему земле по 10 сестерциев за охоту или рыбную ловлю (А. ё., 1947, № 45), а граждане Фаратийского пага, между Кремо.ной и Брик- сией, несли какие-то повинности, за освобождение от которых ма­гистры отец и сын Помпонии выстроили на свой счет семь алтарей Юпитеру пага (CIL, V, 4148).

являют еще паги лигуро-кельтских районов Северной Италии, а в основном они превращаются в некое подобие клиентских коллегий, занятых оказанием почестей па­тронам и «благодетелям» и отправлением по ним заупо­койного культа. Вместе с тем мы уже не слышим в это время, чтобы pagani занимали какие-либо должности в городах. Напротив, в ряде случаев plebs urbana, или intramurana, отделяется и обособляется от plebs extra- murana, т. е. жителей пагов (CIL, У, 5262; IX, 5428; XI, 3798, 3808, 6505; А. ё., 1946, № 216 и др.). Если послед­ние участвовали, например, в сборе средств на памят­ники городским магистратам, то из раздач, которые полу­чал городской плебс, они исключались, имея своих пат­ронов и «благодетелей». Видимо, в связи с ростом круп­ного землевладения мелкие собственники попадали в зависимость от богатых соседей и если и не становились их колонами, то обращались сплошь да рядом в клиен­тов, и их объединения начинали играть ту же роль, что и коллегии городских клиентов. В одной из Псевдоквин- тилиановых «Декламаций» обиженный богатым соседом бедняк-крестьянин напоминает, что всегда почитал со­седа, посылал первинки своих плодов и все лучшее, что давала его землица (Quintil., Declamationes, XIII, 13). Хотя он не был колоном богача, он считал себя от него зависимым, его клиентом — отношения, видимо, ставшие типичными между pagani и крупными собственниками.

Но сходные отношения складывались и в корпора­циях, состоявших из людей как будто бы независимых. Почти все коллегии имели патронов, более или менее деспотически распоряжавшихся их делами и требовав­ших своей доли почестей. Возьмем, например, записан­ный в 153 г. устав коллегии Эскулапа и Гигиэйи (CIL, VI, 10234). Утвержденный коллегиатами, он фактически был продиктован им «благодетельницей» и «матерью коллегии» Сальвией Марцеллой и ее шурином Элием Зеноном, «отцом коллегии». Они в память мужа Мар- целлы и брата Зенона, императорского отпущенника Ульпия Капитона, бывшего помощником Флавия Апол­лона, прокуратора, ведавшего картинными галереями, подарили коллегии участок земли, часовенку Эскулапа, крытое помещение для совместных трапез и 60 тыс. се­стерциев. За это они предписали коллегии: не прини­

мать более 60 человек, принимать лишь свободнорож­денных и лишь в крайнем случае отпущенников, уна­следовавших место в коллегии от своего патрона, рас­ходовать проценты с пожертвованной суммы согласно воле дарителей на строго регламентированные раздачи денег и продуктов в день рождения Антонина Пия, в го­довщину 'основания коллегии, под новый год, в день поминовения мертвых и в праздник встречи сородичей. В случае нарушения какого-либо из этих предписаний квинквенналы коллегии должны были уплатить огром­ный штраф в 20 тыс. сестерциев.

Члены коллегии почитателей Геракла в Аскуле по­клялись Юпитером и гением Траяна ежегодно соби­раться на трапезу в день рождения сына своей благо­детельницы; за неисполнение этого обещания они кара­лись штрафом в 200 сестерциев (Dessau, 7215). По­жертвования под условием собираться на трапезу в дни рождения и поминовения членов семьи жертвователей часто делались и в пользу ремесленных коллегий также с соответственной мелочной регламентацией, оговорка­ми о штрафах за нарушение обязательств и т. п.

Патроны коллегий требовали неумеренной лести и униженных изъявлений преданности. «Достославно бу­дет,— пишет в датированном 256 г. постановлении пи- заврская коллегия ремесленников,— показать полную и -почтительную любовь нашего отряда к блеску дома нашего патрона, светлейшего юноши Петрония Викто­рина... поэтому следует, чтобы в число наших патронов была избрана его супруга Сентиния Юста, светлейшая матрона, несравненной скромности, гордящаяся множе­ством детей, с возрастанием которых растет и счастие их рода» (CIL, XI, 6335). В 260 г. сентинские ремеслен­ники почтительно постановили избрать патронами сына матери своей коллегии Коретия Фуска, юношу «блиста­тельнейшего происхождения», являвшего «пример пре­данности родителям», «именитого декуриона», а также его жену и сына. Постановление записывалось на брон­зовой доске, которая должна была «с торжествен­ностью и пышностью» быть отнесена послами коллегии в дом избранных с покорнейшей просьбой принять под­носимое им звание (CIL, XI, 5748, 5749). В таких же вы­ражениях составлялись обычно и надписи на статуях,

5    Е. М. Штаерман

65

воздвигавшихся коллегиями их патронам. Такая же ви­тиеватая лесть и угодливость характерна и для надпи­сей, прославлявших более или менее видных лиц, ока­завших какие-либо услуги городам.— См., например, надпись, посвященную сенатом и народом Тергесты Л. Фабию Северу (CIL, V, 532), и надпись из города Салы в Мавритании Тингитанской в честь префекта стоявшей там когорты М. Сульпиция Феликса (А. ё., 1931, № 36—38).

Все это показывает, каков был характер взаимоот­ношений между «благодетелями» и «благодетельствуе­мыми». Недаром в народе сложились такие поговорки, как: «Тяжела помощь, вредящая тому, кого поддержи­вает», «Неприятны благодеяния, которым сопутствует страх», «Только злодей и глупец думает, что благодея­ние дается безвозмездно», «Получить благодеяние, зна­чит продать свободу»⁸. Чувства зависимого человека ярко обрисовал Эпиктет, который сам был отпущенни­ком, терпел гонения и удары судьбы. Большая часть его рассуждений направлена на попытку освободить своих последователей, хотя бы духовно, от подчинения вышестоящим. Из-за того, что люди привязаны к жиз­ненным благам, доказывает он, они вынуждены любить, бояться и почитать как богов тех, кто этими благами распоряжается. Не следует ничего желать, так как же­лание делает человека несчастным рабом того, кто мо­жет удовлетворить его желания. Только равнодушие к материальным благам дает свободу от страха. Призва­ние истинного киника Эпиктет видит в том, чтобы своим примером показать людям все преимущества свободы, достигнутой полным отречением от материальных благ и всяких привязанностей, заставляющих искать этих благ. Любовь к жене, детям, родителям, с его точки зрения, становились орудием порабощения. Эпиктет со­ветует не привыкать даже к такому удовольствию, как чтение, поскольку и его можно лишиться по воле выше­стоящего.

Такая острота реакции в отношении материального или духовного гнета, несомненно, свидетельствует и о

⁸ Comicorum Romanorum fragmenta, стр. 313, № 48; стр. 333, № 270; стр. 316, № 80; стр. 351, № 526.

силе нажима сверху. Лукиан, останавливаясь в своих сочинениях о Сатурналиях на взаимоотношениях между богатыми патронами и бедными клиентами, в шуточной форме, маскирующей вполне реальные опасения, преду­преждает первых, что ненависть к ним народа может возрасти до угрожающих размеров, и тогда о,н потребует и добьется всеобщего передела имущества и богачам уже «не придется отведать ни колбасы, ни пирога, но раз­ве только собачьих объедков» (Ер. Saturn., 20; 21; 31—35).

Характерно, что Коммодиан, наиболее полно отразив­ший настроения бедноты, описывая ее грядущую победу над своими угнетателями, причисляет к последним не только императорских чиновников и военачальников (praepositi atque legaţi), но и primores et duci, как обычно именовались виднейшие в городе лица,— те, из которых выходили патроны, «отцы», «матери» и «благодетели» коллегий, обязанных почитать их гениев и ларов при жизни и их манов после их смерти.

Все изложенное выше позволяет с достаточной долей вероятия полагать, что зависимость от «благодетелей» ощущалась членами коллегий как тяжелое бремя, лишь в слабой степени компенсировавшееся скромными радо­стями совместных трапез за счет патрона, что официально организованные коллегии были не столько уступкой ра­бам и свободной бедноте, сколько дополнительным ору­дием их морального порабощения, и что именно потому участие в жизни коллегий многим представлялось не удо­вольствием, а повинностью.

Аналогичную роль играли и 'некоторые культовые кол­легии, которые, так же как и паги, значительно измени­лись по сравнению с периодом республики. От I в. до н. э. из ряда городов Италии сохранились надписи колле­гий магистров и министров различных богов. Магистры обычно были из числа свободных и отпущенников, ми­нистры — из рабов, хотя строгой закономерности в этом смысле не наблюдается: рабы могли быть также и маги­страми, свободные — министрами. Такие коллегии засви­детельствованы в Минтурнах (CIL, I, 2689—2702), в Цере (CIL, XI, 7602), в Капуе (CIL, X, 3775, 3776, 3778, 3779, 3780, 3785, 3786, 3789, 3790; А. ё., 1958, № 266), в Пом­пеях (CIL, X, 884, 885), в Альтине (А. ё., 1958, № 313),

в Навпорте (CIL, III, 3776, 3777), в Тускуле (Degrassi, 59), в Корфинии (ib., 94), в Интерамне (CIL, IX, 5052), на Делосе (Degrassi, 194,289), в Аквилее (ib., 199), в Ман­туе (ib., 200), в Корах (ib.,225), в Пестуме (ib., 226), Пу- теолах (ib., 231), в Сполето (ib., 240), в Пренесте (ib., 103—107^е) и в самом Риме (ib., 96—99). Иногда эти магистры и министры — свободные, отпущенники и рабы — принадлежали к профессиональным коллегиям, например в Риме — к коллегиям медников, мясников, цве­точников; в Пренесте—к коллегиям поваров, цветочни­ков, мясников, скототорговцев, кузнецов; в Путеолах— к коллегии плетущих сети; в Сполето — к коллегии сук­новалов. Они ведали различными приношениями богам и осуществляемыми в честь богов постройками. Известно их участие в культе Фортуны (в Риме, Капуе, Помпеях и Пренесте,), Меркурия Счастливого (в Минтурнах, Пу- теолах и Капуе), Меркурия и Майи (в Помпеях), Цереры (вМинтурнах и Капуе), Надежды (Минтурны и Капуя), Верности (Капуя), Кастора и Поллукса (в Капуе и Ту­скуле), иллирийской богини Экорны (в Навпорте), бога воды и кормильца фамилии Фонта (в Риме и Корфинии), Геракла (в Интерамне), Либера (в Капуе, Тускуле на Делосе), ларов (в Риме, Помпеях, Минтурнах, Аквилее, Мантуе), Благоразумия — Mens Bona— (в Коре, Путео­лах, Риме), Минервы (в Сполето), Вулкана (на Делосе), Сильвана и Марса (в Цере.) Это или боги, пользовав­шиеся особым почитанием в том городе, где существова­ла коллегия (как, например, Меркурий и Майя в Помпеях или Фортуна в Пренесге), или боги, особенно тесно свя­занные с фамилией и, следовательно, с рабами (как лары, Сильван, Геракл), или боги ремесла и боги-покровители плебса (Минерва, Вулкан, Церера, Либер), или доброде­тели, особенно подходящие для рабов и вообще зависи­мых людей (Верность, Благоразумие), или, наконец, бо­жества удачи и счастливого случая, которые могли круто изменить к лучшему судьбу «маленького человека» (та же Фортуна, Надежда, Меркурий). Этим же богам в тот период посвящали надписи, индивидуально и коллектив­но, отпущенники и рабы, не организованные в коллегии: например, посвящения от отпущенников Гераклу (De­grassi, 127, 140, 141, 154, 155); от рабов ларам (ib., 196, 197); от отпущенника Л иберу (ib., 206); от групп

рабов Mens Bona (ib., 227, 228); от раба Минерве (ib., 244).

По мнению Бёмера (стр. 15 сл.), магистрами и мини­страми были лица, несшие чисто технические функции по обслуживанию культа, подобные общественным рабам, обслуживавшим жреческие коллегии. Однако, по-види­мому, это не совсем так, и магистры и министры могут быть причислены к обычным выборным должностным ли­цам коллегий, кварталов, пагов, сел и подобных органи­заций, ведавшим всеми делами таких корпораций. Они наблюдали за строительными работами, производивши­мися на общие средства или на их собственные деньги; несли известные расходы за получение ими звания (на­пример, Degrassi, 107^е); они, как уже упоминалось выше, действовали также от имени ремесленных коллегий, где, несомненно, помимо обслуживания культа, имели и дру­гие обязанности; при сборе средств на какие-либо совме­стные мероприятия они вносили большие суммы, чем остальные члены коллегии (например, в надписи из Коры, посвященной Mens Bona, указано, что рабы, видимо, ря­довые члены коллегии, внесли 3055 сестерциев, а десять магистров — тоже рабов — 5 тыс. сестерциев). Все это показывает, что они занимали в коллегиях более высокое положение. Если же, судя по надписям, их деятельность была связана с культом, то это лишь показывает, что в то время культ играл большую роль в жизни коллегий рабов, отпущенников и отчасти свободных плебеев. Воз­можно, что такая значительная роль культа отнюдь не свидетельствует о глубокой религиозности ни членов кол­легий, ни их магистров и министров (ср. у Бёмера, стр. 16). Но сам по себе факт возникновения многочис­ленных и активно действующих объединений с должно­стными лицами, принадлежавшими к классу рабов и от­пущенников, весьма любопытен.

Думается, что он объясняется общими условиями эко­номической и социальной жизни того времени. В послед­ний век республики и отпуск на волю рабов, и их сдача внаем были уже сильно развиты, а следовательно, число тех из них, которые отрывались от фамилии, было до­вольно велико, и лиц этих нужно было как-то организо­вать. Кроме того, и рабы и отпущенники, несмотря на их приниженное положение, занимали в общем видное место

в событиях того времени, что достаточно известно из ис­тории социальных движений I в. до н. э. Упрек, сделан­ный Цицероном Геллию за то, что тот женился на отпу­щеннице с целью «прослыть народолюбцем» (Pro Sexstio, 52), показывает, что отпущенники считались, так сказать, квинтэссенцией плебса, а совет Квинта Цицерона хорошо обращаться с рабами, так как они создают на Форуме репутацию кандидату (De petit, consul., 5), свидетель­ствует, что и рабы были в тесном и постоянном общении с плебеями. И хотя рабы, возможно, были исключены из участия в некоторых культах, они отнюдь не считались стоящими вне религии не только домашней, 'но и обще­государственной ⁹. По-видимому, вопреки утвердившемуся мнению о значительном улучшении отношения к рабам во время империи, по сравнению с периодом республики, именно при республике рабы и, конечно, отпущенники в большей мере считались членами общества, пусть самы­ми низко стоящими, чем при империи. Их считали нуж­ным в какой-то форме привлекать к участию в обществен­ной жизни, и поэтому столь многочисленны были их коллегии. А так как каждая организация,— будь то фа­милия, род, паг, село, город, государство,— имела своих богов, то и эти коллегии получали свой культ, в котором активно участвовали.

Став на такую точку зрения, легче всего понять и особенности созданной в 12 г. до н. э. официальной орга­низации культа ларов перекрестков и гения Августа, в котором, наряду со свободными, участвовали отпущен­ники и рабы. Видимо, новый культ, имевший целью при­влечь самые широкие массы, в значительной мере заме­нив для них культы фамильные, не мог обойти отпу­щенников и рабов, также составлявших юридически или фактически часть плебса.

В некоторых случаях можно проследить непосред­ственную связь культа Августа с предшествовавшими

⁹  Характерна история, рассказанная Цицероном (De divinat.,

I, 24) и Ливием (II, 36), о том, как Юпитер разгневался на римлян, позволивших высечь раба в цирке перед началом великих игр. Насколько изменились в этом смысле взгляды при империи, видно из одного места у Псевдоакрона (Ars poet., 191), который пишет, что поэт может ввести в действие бога, если сын хочет убить отца или отец сына, но не тогда, когда господин намеревается убить ра­ба, так как такой случай не достоин вмешательства божества.

культами, в которых принимали участие рабы и отпущен­ники. Так, в Помпеях 'выходившие из этих слоев мини­стры Меркурия и Майи (CIL, X, 884, 885), сменяются министрами Августа из числа свободных и рабов (ib., 890, 891, 899, 901, 908). В других городах состав маги­стров и министров того же культа в последние годы до н. э. и первые годы н. э. также смешанный, но с пре­обладанием отпущенников и рабов. Так, в Путеолах в 1 г. до н. э. магистрами ларов Августа были два отпущенника и два раба (CIL, X, 1582); в Непете в 12 г. до н. э. из четырех магистров один был отпущенник и трое свобод­ных (CIL, XI, 3200); в Вероне в 1 г. до н. э. известны три свободных магистра и три раба-министра, реконструи­ровавшие святилище ларов перекрестка (CIL, V, 3257). В самом Риме нам известны из того же воемени надписи четырех министров ларов Августа из рабов ⁽А. ё., 1907, № 16, четырех магистров-отпущенников (CIL, VI, 33; 763—766), трех магистров, из которых один был свобод­ный и двое отпущенники (ib., 282) и т. д.

В более позднее время деятельность этих коллегий становится все менее активной и, кроме того, их состав изменяется. Из италийских городов только в Пизавре эпиграфически засвидетельствовано существование по­квартальных магистров вплоть до IV в., но эти магистры были свободными (CIL, XI, 6359, 6367, 6378, 6392). Сво­бодными были магистры и министры ларов Августа, спо­радически упоминающиеся в надписях других городов, например, в Венузии (CIL, IX, 423), в Грументе (CIL,

X,    205) и др. Иногда министры и магистры император­ских ларов имели патронов (CIL, X, 137). В Риме в надписи от 98 г. магистры ларов Августа — отпущенники (CIL, VI, 450); в надписи от 100 г. трое из них — отпу­щенники, один — свободный (ib., 451); в надписях от 208 (А. ё., 1949, № 170) и 223 гг. (CIL, VI, 30960) магистры — свободные. Надписи министров-рабов в это время вообще отсутствуют. Видимо, первоначальная идея, заложенная в организации поквартального культа императорских ла­ров, исчезла и правительство отказалось от мысли офи­циально привлечь рабов и рядовых отпущенников к уча­стию в общественной жизни. Теперь в императорском культе, и через него в официальной жизни городов, уча­ствовали только самые богатые и видные императорские

и частные отпущенники, становившиеся севирами-авгу- сталами. Они же иногда отправляли должность магистров ларов Августа (например, CIL, IX, 2835 и другие) ¹⁰. Иногда к ним переходили функции поквартальных колле­гий ларов Августа. Так, в Сполето некий Торий Север лодарил 120 тыс. сестерциев «севирам-августалам и ком- питалам ларов Августа» (CIL, XI, 4815). Но занимая промежуточное положение между плебсом и сословием декурионо'В, они были ближе к последнему и по своему имущественному, и по своему социальному положению, поскольку за счет сыновей таких привилегированных от­пущенников пополнялось не только сословие декурионов, 'но нередко и сословие всадников и даже сенаторов.

В народе создавались особые коллегии почитателей ларов Августа, «божественного дома» и т. п. Ядро их со­ставляли обычно императорские отпущенники и рабы, но к ним принадлежали и лица, непосредственно с импера­торским хозяйством не связанные. Как и другие коллегии, они имели если не патронов — таковым в данном случае мог быть только сам император,— то «благодетелей», предоставлявших им необходимые средства для отправ­ления культа. Так, например, в 205 г. почитатели импера­торских ларов и изображений из Рустицилийского имения в Остии обратились к прокуратору и отпущеннику Сеп- тимия Севера Каллисту с просьбой привести в порядок участок, на котором они могли бы собираться, и Каллист приказал вилику имения Максимиану исполнить «столь благочестивую просьбу» (Fontes, III, 76). Отпущенник Септимия Севера Гермадион принес дар коллегии почи­тателей ларов Августа из ведомства императорского иму­щества (CIL, VI, 1038). Раб-актор Антонина Пия сделал для великой коллегии императорских ларов и изображе­ний алтарь и статую Сильвана (ib., 671), коллегии почи­тателей императорских ларов трое свободных подарили изображение ларов (А. ё., 1907, № 78)... Примеры эти можно было бы значительно умножить.

Очевидно, официальные и частные коллегии импера-

• юрского культа также теряют самостоятельность и под­

¹⁰ В Испании с начала II в. культ ларов Августа становится одйой из обязанностей севировнавгусталов (см. R. Etienne. Le culte imperial..., стр. 276)

падают под влияние «благодетелей». Вместе с тем от участия 'в официальных коллегиях отстраняются рабы и те рядовые отпущенники, которые не могли претендовать на должность севиров-августалов. Последние теперь за­нимают место жрецов и в других официальных городских культах; известны, например, августалы и другие богатые отпущенники, бывшие меркуриалами (CIL, IX, 1707, 1710; X, 1272, 1154, 4589) и цереалами (CIL, XI, 2857, 3089). В Мевании, где существовал официальный культ Здоровья, известны его магистры-отпущенники, причем один из них, член коллегии центонариев, был одновре­менно севиром-августалом (CIL, XI, 5046—5048). Б Ал- лифе два отпущенника-августала были магистрами; Юноны (CIL, IX, 2362, 2363).

Вообще при империи рабы и даже простые небогатые отпущенники, не в пример последнему веку существова­ния республики, редко принимают участие в официальных культах и, возможно, сознательно от них отстраняются. Так, в Помпеях в 3 г. до н. э. четыре раба были, по их словам, первыми министрами Фортуны Августа, испол­нившими по решению дуумвиров какое-то совместное мероприятие,— очевидно, сооружение алтаря или статуи богини в ее храме, где найдена надпись (CIL, X, 824). В надписях от 45 и 61 гг. н. э. министрами Фортуны Августа, действовавшими по приказанию дуумвиров, ока­зываются свободные (ib., 825, 827). Правда, в надписи от 56 г. двое из четырех министров той же богини — рабы (ib., 826), но все же тенденция даже министров вербо­вать из числа свободных несомненна. Одним из специфи­ческих культов рабов и отпущенников при республике был, как мы видели, культ Благоразумия — Mens Bona. В упоминавшейся выше ранней надписи из Коры перечис­ляются рабы и их магистры, вносившие деньги в пользу этого божества. В более поздней надписи из того же города из четырех магистров Mens Bona трое — отпущен­ники и один — свободный (ib., 6512). В Пестуме «магистры той же богини — свободные (CIL, X, 472). Правда, р Кале известны 13 рабов — министров Благоразумия (CIL, X, 4636), но характерно, что четверо из них при­надлежали видной местной семье Витрасиев. Видимо, даже если рабы и участвовали в таких официальных культовых коллегиях, то предпочтение отдавалось рабам

влиятельных господ и, скорее всего, тем рабам, которые занимали в фамилии привилегированное положение.

Известную роль рабыни и отпущенницы в качестве жриц—магистр и министр играли в культе Bona Dea (CIL, VI, 4003; XI, 4635, 6185; XIV, 4057), но в большинстве случаев не только жрецами, но и магистра­ми и министрами богини были свободные (CIL, V, 759; VI, 68, 2236, 2237; XI, 3866 и др.). Из рабов и от­пущенников, занимавших должности министров и маги­стров, можно назвать: вилика Клавдия Нерона, бывшего в 11 г. н. э. магистром Беллоны (CIL, IX, 1456); раба Ти­берия— магистра Феронии (CIL, XI, 3199); частного раба — министра в коллегии Геракла (CIL, IX, 3857); рабов-министров, которые вместе со свободными маги­страми участвовали в культе бога Фонта в Риме (CIL, VI, 154—166; А. ё., 1958, № 262); отпущенников и отпу­щенниц магистров и министров Великой Матери (CIL, IX, 5061); Изиды (CIL, XI, 1916); Минервы (ib., 3246). Как видим, их сравнительно очень немного. В подавля­ющем же большинстве магистрами и министрами разных богов при империи были свободные.

Если сравнить надписи последнего века республики с надписями императорского времени, то изменения в их характере выступают достаточно наглядно. Во-первых, в последних рабы и рядовые отпущенники гораздо реже, чем свободные, занимают должности магистров и министров, тогда как в первом случае соот­ношение было обратное. Во-вторых, в I в. до н. э. и в начале I в. н. э. магистры и министры из сословий несво­боднорожденных выступают организованными в колле­гии, тогда как в надписях более позднего времени они фигурируют как отдельные лица. Исключение состав­ляют лишь названные выше рабы — министры Благора­зумия и Фонта, составлявшие некий определенный кол­лектив. Учитывая, насколько многочисленнее сакраль­ные надписи и надписи жрецов в императорское время по сравнению с республиканским, мы не можем не за­ключить, что соответственные организации пришли в упадок и что политика правительства в этом смысле изменилась: участие рабов и рядовых отпущенников в культовых коллегиях на должностях хотя бы низших жрецов более не поощрялось. В основном тем и другим

приходилось довольствоваться жреческими должностями в домашних коллегиях фамильных ларов и пенатов (например, CIL, V, 792; VI, 7283, 7283а, 10267; IX, 2996, 3424; X, 773, 6556, 8067 ¹² и др.). Следует также заметить, что если, как уже упоминалось выше, в ранних надписях отпущенники нередко выступают как магистры пагов, то в италийских надписях времени империи они в такой роли не засвидетельствованы.

Изменения, происшедшие в организации культовых коллегий отнюдь не свидетельствуют об уменьшении интереса к религии среди рабов и отпущенников в пери­од империи по сравнению с периодом республики. Напротив, если в I в. до и. э. индивидуально исполнен­ные сакральные надписи рабов и отпущенников очень немногочисленны ^п, то в период империи они насчиты­ваются многими десятками и значительно преобладают над посвящениями богам от имени коллегий. Однако эволюция, которую претерпели эти коллегии, имеет большое значение для нашей темы.

Она показывает, во-первых, что если верхушка отпу­щенников и свободнорожденных плебеев при империи усиленно привлекалась к участию в официальной обще­ственной жизни хотя бы через посредство участия в одобренных и покровительствуемых правительством культах, то рабы и рядовые отпущенники от такого участия отстранялись гораздо более решительно, чем в последний век республики; во-вторых, что те органи­зации, которые им дозволялось иметь, не только не играли роли некой хотя бы видимой замены свободных ассоциаций, занимающих более или менее заметное место в социальной и политической жизни, но, напротив, были лишь дополнительным орудием идеологической обработки и морального гнета.

В литературе установилось мнение, что преоблада­ние личного над общественным в идеологии разных слоев населения империи, повышенный интерес к рели­

¹¹ Укажем посвящения отпущенников Аполлону (Degrassi, 45, 48), Доброй Богине (ib., 56), Корнискам (ib., 69), Богине Дие (ib., 73), Диане (ib., 85), Феронии (ib., 90, 93-а), Гераклу (ib., 127, 140,

141, 154, 155), Чести (ib., 157), Юноне Царице (ib., 170), Либеру (ib., 206), Нумизию (ib., 248), Statae Matri (ib., 259); от рабов — ларам (ib., 196, 197), Благоразумию (ib., 227, 228), Минерве (ib.. 244),

гии, загробной жизни, индивидуальному спасению были вызваны утратой политической свободы, безнадежно­стью борьбы за лучшее будущее, поисками утешения и надеждой на компенсацию в мире потустороннем за бедствия и несправедливости мира земного. Тезис этот, конечно, справедлив, но вряд ли он дает исчер­пывающее объяснение указанным явлениям. На всем протяжении истории античного мира массы не только рабов, но и свободных терпели нужду и унижения, от­странялись от участия в политике и общественной жизни и в борьбе за улучшение своего положения испытали больше поражений, чем побед. Но несмотря на это, хотя самая идея бессмертия души и загробного воздаяния появилась, во всяком случае, вместе с орфиз­мом, если не раньше, только лишь при империи наступил решительный поворот в мировоззрении разных социаль­ных групп, и в первую очередь широких масс; поворот, наиболее яркое выражение нашедший в раннем христи­анстве, но заметный и в других течениях.

Думается, что большую роль тут играла вся полити­ка императорского правительства с присущей ей социаль­ной демагогией, действовавшей более разлагающе, чем прямые ограничения прежних прав граждан. Так, на­пример, судя по известным нам муниципальным зако­нам и помпейским надписям, выборы городских магист­ратов происходили формально на вполне демократи­ческой основе, по куриям, в которых участвовали все граждане города и поселенцы, с предвыборной борьбой кандидатов,— словом, так же, как выбирались общего­сударственные магистраты при республике. Но фактиче­ски в условиях императорского режима народу было совершенно безразлично, кто персонально станет дуум­виром или эдилом, так как все они проводили одинако­вую политику. Как писал Федр, «когда сменяется тот, кто занимает первое место среди граждан, для бедняков не меняется ничего, кроме имени господина». (1,15). Естественно, что посещение народных собраний, на-ко­торых проводились выборы или принимались решения о сборе средств на статую императору или местному пат­рону и «благодетелю», стали скорее обязанностью, чем правом. То же самое относится и к коллегиям. При респу­блике они играли очень большую роль в политической

жизни и право объединяться в коллегии было весьма су­щественным в глазах плебеев и рабов. При империи, судя по количеству и разнохарактерности «дозволенных коллегий», разрешение на их организацию давалось до­вольно легко. Но, поставленные под строгий контроль, они обратились в организации для обожания и прослав­ления императоров и патронов, и присутствие на сов* местных церемониях н трапезах стало неприятной по­винностью. Все это подрывало веру народа в силу мас­совых организаций, в эффективность политической борь­бы и в старые демократические лозунги ¹². Кроме того, обязательный императорский культ во всех его формах, включая и культ императорских добродетелей, привлек к религии внимание, которым она не пользовалась преж­де. Вопросы веры и морали стали предметом живого интереса и борьбы.

2. МОРАЛЬ РАБОВ И СВОБОДНОЙ БЕДНОТЫ

Достаточно известно, какую огромную роль во всех философских системах древности играла этика. По су­ществу, всякий греческий и римский философ или писатель, стремившийся к философским обобщениям того материала (будь то исторические события, описа­ние быта, нравов и т. п.), который он излагал, ставил своей основной целью научить человека, как ему сле­дует жить, и указать ему, в чем состоят его обязанно­сти. Ответы на эти вопросы давались самые разнообраз­ные, но самые вопросы никогда не теряли своей актуаль-

¹²  Любопытно в этой связи сравнить басню Бабрия о царство­вании льва (109) с одноименной басней Федра (IV, 13), правда, не сохранившейся полностью, но известной по изложению поздней­шего компилятора Ромула. Бабрий рассказывает, как лев стал цар­ствовать справедливо и кротко, никому не причиняя насилия; как все другие звери, следуя его примеру, дали удовлетворение тем, кого когда-либо обидели. Наступил общий мир и даже бедный трусливый заяц смог сказать, что сбылись, наконец, его давнишние мечты, пришло время, когда сильные уважают и слабого. У Федра то же начало имеет совершенно противоположный конец: лев, при всех добрых намерениях, не смог долго оставаться на высоте положения, его природа взяла свое и он, под разными предлогами, соблюдая видимость справедливости, но на деле беспрерывно ее нарушая, стал поедать более слабых. Видимо, и вера в социальные утопии, в зо­лотой век, который принесет людям некий справедливый правитель, тоже оказалась подорванной.

ности. В связи с этим большое место занимала и пробле­ма добродетели. Пожалуй, можно считать, что учение о добродетели является одним из самых надежных критериев при попытке определить социальную направ­ленность той или иной системы.

Представления принадлежавшего к правящему классу римлянина времен республики четко сформули­ровал Луцилий. По его словам, добродетель — это способность давать правильную оценку делам, в кото­рых мы принимаем участие, знать, что честно и полезно, что хорошо и что плохо, бесполезно, постыдно, нечестно; знать меру своему желанию и цену богатству; воздавать должное чести; в общественной и частной жизни быть врагом дурных людей и нравов и другом и защитником хороших; наконец, в сердце своем отводить первое место интересам родины, затем родных и, наконец, своим собственным. Как видим, здесь добродетель — наука и зависит от умения составлять правильные суждения. Таковой она остается и у философов времен империи. Особенно характерен этот момент, конечно, для стои­ков, но он присущ в той или иной мере и другим систе­мам, включая и те, у которых разум как верховное начало заменялся интуицией, познанием, проистекаю­щим из непосредственного духовного общения с боже­ством. Такие учения последовательно аристократичны, что в своей полемике с языческими философами осо­бенно подчеркивал Лактанций. Не отрицая пользы науки и познания вообще, он указывал, что знание не может быть ни верховным благом, ни основой доброде­тели, так как и то и другое должно быть равно доступно всем людям, тогда как наукой не могут заниматься ни рабы, ни крестьяне, ни ремесленники, ни женщины (Divin. Instit., III, 8; 25; VI, 5).

Останавливается он и на отдельных признаках до­бродетели, перечисленных Луцилием, и пытается их опповергнуть. Добродетель, говорит он, не может состо­ять i> защите добрых и борьбе со злыми, так как злые часто бывают сильнее добрых и чтобы победить их, нужна не добродетель, а удача. Не добродетель и пред­почтение интересов родины всем прочим интересам, поскольку то, что выгодно родине, часто приносит зло

другому государству или народу, порабощенному, огра­бленному и обложенному податью (ib., VI, 6).

Лактэнций не был выразителем мировоззрения народ­ных масс, так как писал в то время, когда христианст­во уже давно перестало быть идеологией только угне­тенных, но его критика философских учений о добро­детели, по-видимому, соответствовала отношению к ним простого народа. Она совпадает с теми мыслями, кото­рые, судя по Диогену Лаэртскому, высказывали киники, ставившие во главу угла не знание, а труд. Так, по Антисфену, добродетель состояла в деятельности, а не в науке (Diog., Laert., Antisth., 11). И Антисфен (ib., 4), и Диоген (Diog. Laert., Diog., 39) весьма отрицательно относились к посвящению в мистерии как средству обрести загробное блаженство. Отрицал Диоген и поль­зу изучения различных считавшихся необходимыми для общего образования наук (ib.,74, 103).

Мы, к сожалению, слишком мало знаем о киниках времени империи. Но, по-видимому, среди них имелись разные направления. Одно, сближавшееся со стоициз­мом, вербовало своих сторонников в той же среде ари­стократии, муниципальной верхушки, интеллигенции, другое было близко народу и пользовалось среди него популярностью. К последнему принадлежали, между прочим, те киники, которых Апулей называл грубыми кабатчиками и сапожниками, Лукиан — беглыми раба­ми, а также принадлежал к ним осмеянный им Перегрин Протей, видимо, отнюдь не представлявший собой тако­го бессовестного шарлатана, каким его выставил Луки­ан, Авл Геллий отзывается о нем с величайшим уваже­нием, как о человеке строгого и возвышенного нрава (Aul. Gell, XII, 11), и Апулей, и Лукиан говорят о кини­ках почти в одних и тех же выражениях. Апулей (Flo­rid., I 7—8 IV, 27) противопоставляет древнему кинику Кратету, человеку знатному и богатому, добровольно отказавшемуся от своего имущества и посвятившему себя увещеваниям и обучению добродетели заблудших богачей, тех грубых невежд, которые теперь выдают себя за философов и оскорбляют слух порядочных лю­дей злобными нападками. В невежестве и наглости обвиняет киников, псзорящих самое имя философии, Лукиан. Это, говорит он устами Философии в «Беглых

рабах»,— рабы й поденщики, сапожники, плотники и шерстобиты, которые, будучи недовольны и озлоблены своим 'положением, стали выдавать себя за киников. Они ходят из дома в дом и произносят свои бесстыдные, злобные речи, требуя подачек. К той же категории ки­ников принадлежал и Протей. Данная ему Лукианом характеристика тем менее заслуживает доверия, что построена она по широко распространенному шаблону, по которому строились такие инвективы. (Интересно, например, сравнить ее с письмами и трактатами Кип- риана Карфагенского, направленными против его врага «еретика» Немезиана. В них мы встретим те же подроб­ности— прелюбодеяния, отцеубийство, расхищение доверенных ему денег и т. п.). Зато большой интерес представляет факт временного участия Перегрина в жизни христианских общин. Как известно, противник христиан того времени Цельс характеризовал их почти в тех же выражениях, в каких Апулей и Лукиан пишут о киниках из простого народа. Он тоже подчеркивает их невежество и их успех у рабов и ремесленников. По- видимому, у тех и других были известные точки сопри­косновения, чем и объясняется принадлежность Пере­грина и к христианам, и к киникам, а также то обсто­ятельство, что их проповедь пользовалась популяр­ностью в одной и той же социальной среде. Поскольку же все киники главное внимание уделяли этике, то мож­но думать, что черты сходства их с ранними христиана­ми имелись именно в сфере моральных поучений, тесно связанных с обличением представителей правящих клас­сов, а иногда, как видно из истории жизни Перегрина, и действий правительства.

Судя по тому, что Апулей и Лукиан подчеркивают невежество враждебных им киников, можно полагать, что последние развили имевшееся уже у Антисфена и .Диогена отрицание значения для добродетели знания ,как научного, так и даваемого посвящением в мистерии, а может быть, и отрицание науки вообще. В этом смы­сле они тоже могли быть близки к ранним христианам, обличавшим «мудрость века». Культура, чем далее, тем

•более становившаяся достоянием исключительно правя­щего класса, неизбежно должна была восприниматься .классом эксплуатируемым как явление враждебное,

и тем более резко должны были его идеологи отри­цать связь добродетели с познанием, доступным лишь небольшой группе избранных. Таким образом, мораль философов, принадлежавших к высшим классам, ни в коем случае не могла быть воспринята народом. Не могли быть ему близки и добродетели, приписывав­шиеся императорам, представителям высшей админи­страции и командования, видным членам сословия де­ку рионов.

Все эти имевшие официальный культ и изображав­шиеся на монетах Мужество (Virtus), Справедливость (Iustitia), Снисходительность (Clementia), Почет (Honos). Щедрость к согражданам (Munificientia), и т. п. не мог ли найти отклика в душе «маленького человека», тем более что его патроны и господа оставляли на его долю лишь Повиновение, Почтительность и Благоразумие. Точку зрения правящего класса в этом смысле со все Л определенностью сформулировал Порфирион: «Добро­детель — это мудрость, плебс ее не имеет» (Od., II, 1, 18).

Своя мораль или, вернее, правила поведения, скла­дываются в среде того слоя плебса, который занимал промежуточное положение между сословием honestiore^ и свободными и несвободными трудящимися. Эти прави­ла поведения собраны в «Моральных дистихах» Диони­сия Катона, явно рассчитанных на «средние слои» мелких собственников. Его мораль мелочна и проникнута узким практицизмом, несмотря на¹ некоторые попытки коснуться общих проблем, например отношения человека к богу, которого как начало духовное следует почитать чистым разумом (I, 1), а не кровавыми жертвами (IV, 38), и не пытаться проникнуть >в его тайны (II, 2; 12). Отдавая должное некоторым аксиомам, принятым в его время, он, правда, неоднократно советует довольствоваться малым и спокойно сносить удары судьбы, но в огромном боль­шинстве своих наставлений Дионисий Катон руковод­ствуется соображениями непосредственной выгоды и материальной пользы. Будь экономным, учит он, чтобы не испытывать нужды (I, 24); не жертвуй известным неведомому (I, 32) и занимайся только тем, что сулит твердую выгоду (IV, 7); сохраняй то, что нажил своим трудом, бесплодный труд порождает бедность (I, 39); решайся на расход, которого требуют обстоятельства и

6     Е. М. Штаерман

81

выгода (II, 5); не упускай вещи, которая может тебе пригодиться (II, 26), а также удачную возможность (IV, 45); тщательно учитывай полученное тобой наслед­ство и сохраняя его, приумножай, дабы не стать посме­шищем (III, 9); не обвиняй судьбу, если ты сам по не­брежности плохо управляешь своими делами (IV, 3). Труд, который киники считали путем к очищению и добродетели, Дионисий Катон не отвергает, но -видит в нем главным образом лишь последнее прибежище на случай разорения и нищеты. Он советует изучить ремесло и постоянно упражняться в нем, так как оно прокормит человека, от которого неожиданно отвернулась судьба (IV, 19; 21), обучить ремеслу следует и детей, если роди­тели не имеют достаточных средств (I, 28). Полезно и учение вообще (IV, 23; 27; 29), но надо иметь в виду, что поэты много врут, и забывать их стихи (III, 19). Расче­ту подчиняет он и человеческие взаимоотношения. Не за­думывайся, пишет он, стремясь к большему, пойти на маленькие расходы, ибо такими вещами привлечешь к себе людей (I, 35); не возбуждай излишней роскошью зависти: если она и не повредит тебе, то может причинить неприятности (II, 13); не проявляй ни мотовства, ни скупости, и то и другое вызывает осуждение (11,19;

IV,      15), а презирать мнение людей не следует (II, 19). Человек должен иметь друзей, иногда полезнее приоб­рести друзей, чем царство (II, 1), но любя друзей, если они хорошие люди, считай самым дорогим своим другом себя самого (I, 18; 40); если ты подозреваешь, что друг хитрит с тобою, постарайся перехитрить его (I, 26), но уступай другу, если это в дальнейшем даст тебе преи­мущество (I, 34); вполне щедрым с друзьями можно стать, только сохранив богатство до глубокой старости (III, 10), т. е. когда такая щедрость уже не может повре­дить благосостоянию; не хвали особенно друзей, так как в любой день друг может обнаружить свое истинное лицо (IV, 28); не будь также чрезмерно откровенен с друзьями и не рассказывай им о своих грехах (II, 7), зато, если кто-либо другой совершил ошибку, не молчи о ней, дабы тебя не сочли подражателем-злых (111,16). Вообще же одна из первых добродетелей — уметь во­время промолчать (I, 3), чтобы не прослыть автором слухов (I, 12), а если молчать нельзя — приспособляться

к обстоятельствам, что мудрый может сделать без греха (I, 7); если это полезно, следует даже притвориться ду­раком, так как часто притворная глупость соответствует величайшей предусмотрительности (II, 18). Господину следует 'быть снисходительным к рабам: не верить на­ветам на них злой жены (I, 8), умерять свой гнев на их вину н щадить их (I, 37), не презирать их советов, если из них можно извлечь пользу (III, 11), помнить, что они не только слуги, но и люди (IV, 44). Но особую осторож­ность следует соблюдать в отношениях с высшими. Их можно победить видимостью главной из всех доброде­телей— терпения (I, 38); им следует уступать, чтобы йотом их превзойти (II, 10); они могут повредить, но из них можно и извлечь выгоду (IV, 39); им не следует за­видовать, так как в конце концов судьба накажет недо­стойных (II, 23); спокойнее и безопаснее жить скромно (И, 6), не пускаться в какие-либо смелые предприятия (IV, 33) и умеренно пользоваться радостями Вакха и Венеры с тем, чтобы они не вредили ни репутации, ни здоровью, ни кошельку (IV, 30). И только один раз автор «моральных дистихов» отступает от умеренности и благоразумия, когда неожиданно заявляет, что если кто-либо намерен бояться зверей, то пусть помнит, что еще более следует ему бояться людей (IV, 11).

К тому же периоду (II—III вв.) «относятся совершен­но сходные с двустишиями Катона и, может быть, при­надлежащие ему же «Краткие правила»: моли бога, лю­би родителей, уважай родных, бойся учителя, храни дан­ное тебе,* общайся с хорошими людьми, посещай форум, уступай вышестоящему лицу, щади низшего, заботься о рабах, храни свое имущество, будь прилежен, учись, будь любезен, давай взаймы, но смотри, кому даешь, по­сещай суд, храни присягу, не пей много, не ходи к блуд­ницам, сражайся за родину, не верь ничему безрассудно, благодетельствуй добрым и не забывай благодеяний, не злословь, суди справедливо, знай право, уважай законы и т. п.

Такая эгоистическая и, в сущности, человеконена­вистническая мораль подходила для слоев, главной целью которых было как-то приспособиться к существую­щим условиям и, лавируя между высшими и низшими, достигнуть известного материального 'благополучия и

возвыситься над равными, используя их как Ьрудйе для достижения своих целей. Широким массам эксплуатируе­мых она была чужда.

Одним из главных отличительнейших признаков их этики был коллективизм. В среде высших классов недо­вольство существующими условиями вело к развитию ин­дивидуализма. Он присущ даже тем школам, которые учат, что .мудрец должен оставаться гражданином и нести свои обязанности в отношении общества и госу­дарства. Принимая участие в жизни своих сограждан, помогая им и поучая их, он все же внутренне всегда оди­нок. Сознательно или бессознательно он ставит себя зна­чительно выше остальных, не просветленных познанием и мудростью людей; он может снисходить к ним, но не считает их равными себе и не нуждается в них. Его глав­ной целью остается достижение личного очищения от все­го, способного смутить его ум, или личного спасения и слияния с божеством. Ближние могли и должны были быть объектом его благодеяний, но ему не следовало принимать близко к сердцу их несчастья, так как, с его точки зрения, ничто не мешало им достичь той степени мудрости, при которой несчастья вообще уже не имеют значения, или покончить с собой, если жизнь стала для них непереносимой.

Черты эти мы найдем и у Сенеки, и у Эпиктета, и осо­бенно у Марка Аврелия. Еще более ярко они выступают у неоплатоников и господствуют у гностиков различного толка.

Индивидуализм ряда идеологов, принадлежавших к высшим классам, и близкой к ним интеллигенции вызы­вался их положением в тогдашнем обществе.

Частые конфликты между различными группами этих классов, принимавшие форму правительственных преследований оппозиционных групп и течений, вызывали затаенную ненависть к тем, кто в данное время стоял у власти, и страх за свое имущество, свободу и жизнь. Еще большие опасения и постоянную настороженность внуша­ли массы эксплуатируемых. Достаточно прочесть Сене­ку или Тацита, чтобы ясно представить себе, как постоян­но живы были эти опасения. Всякий намек на возмож­ность движения рабов, всякое известие о мятеже плебса, обычно вызванного задержкой хлеба, порождало тревогу,

часто далеко не соответствовавшую незначительным раз­мерам события. Рабовладельцы постоянно боялись, что рабы могут убить их или, что было даже хуже, донести на них; Постоянные интриги, царившие не только при им­ператорском дворе, но и в маленьких городах в связи с борьбой за влияние и богатство, за долю в тех доходах, которые давало управление городом, а впоследствии, на­оборот, за освобождение от отправления общественных должностей, селили недоверие и.между равными. Все это, естественно, порождало чувство изолированности и оди­ночества, взаимного недоверия, стремление замкнуться в себя, не нуждаться ни в ком.

Эксплуатируемым классам противостояли классы эк­сплуататорские, но у них не было врагов среди равных. Бедняк не боится сикофанта, плебею не страшна зависть, говорит Плутарх (De Superstit., 4). Не имея что терять, они были чужды недоверия, по крайней мере в своей среде.

: Именно поэтому среди свободных и несвободных тру­дящихся протест против общества и государства не при­водил к индивидуализму. Им в большой степени 'было присуще сознание, что только в единении с себе подобны­ми, они могут обрести известную силу и значение. «Согла­сие укрепляет и помощь маленьких людей», «Победа всегда там, где согласие», «Для несчастных прибежище иметь сотоварищей в беде», «Великое гибнет от нена­висти, ничтожное возвышается любовью», «Многим опа­сен причинивший обиду одному»,— гласили пословицы. Басня Авиана о быках и льве рассказывает, как лев дол­гое время не решался напасть ка четырех связанных тес­ной дружбой быков, но когда ему удалось разъединить их коварными речами, они легко стали его добычей (Flav. Avian., 18). Ту истину, что беднота, объединившись, мо­жет стать сильнее эксплуататоров, прекрасно понимали и последние. В одной надписи из Аусуга некая патронес­са города, жалуясь на несправедливости, причиненные ей согражданами, сравнивает народ с саранчой, беззащит­ной и робкой в одиночку, но легко опустошающей поля и луга, когда она объединяется в стаи (CIL, V, 5049). Ве­роятно, именно поэтому правительство и именитые граж­дане городов старались поставить под строжайший Контроль и подчинить своему влиянию «дозволенные

коллегии» и так преследовали коллегии «недозволенные» (по закону организация недозволенной коллегии прирав­нивалась к захвату с помощью вооруженных людей хра­ма или общественного здания.— Dig., XLVII, 22,2).

Как мы пытались показать выше, официальные кол­легии не могли стать организациями, удовлетворявшими потребность «маленьких людей» в единении. С другой стороны, отвернувшись от политики, они не могли стре­миться к более широким формам организации, в какой- либо мере напоминавшим партии, хотя бы в том услов­ном значении, в каком этот термин применяется к опти- матам и популярам времен республики. Судя по некото­рым данным, можно полагать, что наиболее 'близкой на­роду теперь была идея небольших дружеских кружков, не имевших никакого официального статуса.

Во множестве эпитафий в заслугу покойному ставится его верность друзьям, постоянная готовность прийти им на помощь. Некий отпущенник — диспенсатор из Рима — пишет, что жил бедно и был другом своим товарищам по рабству (CIL, VI, 9372); другой отпущенник, Гаргилий Гемон, «жил без тяжб и ссор, без долгов, был верен друзьям, беден пекулием и богат духом» (CIL, VI, 8012); отпущенник Публиций Унион всегда возвращал доверен­ное ему, ни с кем не судился, не потревожил ничье супру­жеское ложе, собирал друзей и давал каждому, что мог (CIL, XIV, 2605). Лициний Непот, несмотря на то, что его обманула надежда обогатиться торговлей, а также не­которые друзья, многим из них сделал на свои скромные средства гробницы и завещал им также даром отдавать своим друзьям то, без чего они смогут обойтись (CIL, VI, 9659). Медник Апер, несмотря на свою бедность, всегда был готов помочь своим друзьям (А. ё., 1957, № 3). При­меры эти можно было бы значительно умножить.

Довольно большое число надписей как сакральных, так и надгробных, исполнено небольшими группами лю­дей, не составлявших коллегии, не принадлежавших ни к одной семье, ни к одной фамилии (свободные и отпущен­ники с разными родовыми именами, рабы разных господ). Самый большой из аналогичных коллективов представ­ляла собой группа из 17 отпущенников различных господ, похороненных в одной гробнице (CIL, X, 6493); обычно они состояли не более как из десяти человек. По-видимо­

му, это и были такие дружеские кружки, совместно при­носившие дар богу или приобретавшие общую усыпаль­ницу. Вероятно, таковы же были и обладатели участков для совместного погребения, принимавшие общее имя- дев'из — Аргентии, Авгур,ии, Евхарии, Евентии, Евгении, Евсевии, Евтихии, Фруктуарии, Гауденции, Мелании, Панкратии, Пелагии (CIL, VI, 10268—10285). Площадь их гробниц (у Евсевиев 540 кв. футов, у Евгениев 1672 кв. фута) далеко уступает площади гробниц обычных погре­бальных коллегий и превосходит площадь участков, от­водившихся для усыпальниц обычных средних фамилий. В нескольких надписях упоминаются отпущенники и от­пущенницы, имевшие право быть похороненными там же. Вероятно, имея патронами члена такой группы друзей, они также становились ее сочленами. Присвоенные эти­ми группами прозвища показывают, что они ставили сво­ей целью упражнение в определенных добродетелях (имена, связанные с добродетелями, принимались и от­дельными лицами, например члены семьи отпущенников Корнелиев носили имена Benevolus, Opsequens, Utilis, Iu- cundus — CIL, X, 4094) или отправление того или иного культа (например, Пелагии — возможно, Афродиты Пе­лагии) .

Дружба занимает большое место в пословицах, соб­ранных в «Сентенциях» Публилия Сира: «Давай другу тем больше, чем меньше ты имеешь», «Единственная связь между друзьями — верность», «Не обижай друга даже шуткой», «Потеря друга — самая большая потеря», «Давая другу, даешь самому себе», «Опасаясь друга, учишь и его опасаться», «Опасающийся друга не знает силы этого слова», «Не бывает тесен дом, принимающий многих друзей», «Если дружба кончилась, то она никогда не'начиналась» и т. п. Особо >по дчеркивается, что дружба возможна только между равными: «Легко соединяются равный с равными», «Бог приводит обычно равного к равному», «Крепка дружба между равными», «Несовмес­тимы любовь и страх», «Не может быть дружбы между рабом и господином».

Та же идея отражена в баснях. В басне Федра о коро­ве, козе, овце и льве рассказывается, как лев обманул своих травоядных друзей, и делается вывод о непроч­ности союза с могущественным (I, 5), ибо слабый губит

себя, пытаясь тянуться за сильным (1,21); басня Авиана о бронзовом и глиняном сосуде учит, что бедняк должен остерегаться дружбы со знатным и доверять лишь рав­ному (11). Особенно любопытна басня Федра о коршуне и голубях: голубям часто удавалось спастись бегством от коршуна; тогда он, Пустившись на хитрость, предло­жил им вступить с ним в союз и сделать его царем, дабы он защищал их от всех обид и несправедливости. Но ког­да голуби доверились ему, он съел их одного за другим (I, 31). Очевидно, здесь подразумеваются те отношения патроната и клиентелы, которые иногда прикрывались именем дружбы. Именно эти отношения должны были особенно насторожить «маленьких людей» против «друж­бы» с высшими. Зато дружба между равными как по по­ложению, так и по образу мыслей признавалась самым совершенным видом взаимоотношений. «Благожелатель­ный человек — самый большой родственник», «Союз душ —самое большое родство»,— гласят пословицы. В басне Федра о собаке и ягненке рассказывается, как собака, увидев ягненка в стаде коз, предложила ему от­вести его к его матери — овце. Но ягненок сказал, что не нуждается в той, которая родила его лишь для того, что­бы он жил в вечном страхе перед ножом мясника; ей он предпочитает ту, которая жалеет его и заботиться о нем, так как родственные отношения создает доброта, а не природа (III, 15). Мысль эта, высказанная лишь через несколько десятилетий после появления законов Августа о семье, когда в полном расцвете бьгл культ Pietas, озна­чавшей, между прочим, и благоговейное уважение к фа­мильным связям, должна была прозвучать довольно смело и служит лишним подтверждением того, что, все, шедшее сверху, вызывало обратную реакцию снизу. Если же учесть, что попытки Августа укрепить семейные доб­родетели были тесно связаны со стремлением укрепить повиновение рабов господам и отпущенников патронам, реакция эта станет еще более понятна. Официально при­знанным связям между согражданами, родственниками, членами фамилии или коллегии противопоставлялись свободные, добровольно избранные отношения между друзьями и единомышленниками.

Как известно, учению о дружбе вообще уделяли боль­шое внимание в самые разные периоды истории антич-

ности^г. Осн овой о лож никами учения о дружбе счи­тались пифагорейцы, утверждавшие, что дружба пред­полагает общность моральную и материальную — друзья должны быть единомышленниками и свободно распо­лагать достоянием друг друга. Идею эту впоследствии в разных направлениях развивали и варьировали римские и греческие философы в зависимости от их общего миро­воззрения. Вопрос о дружбе рассматривался и с точки зрения взаимоотношений между друзьями, и с точки зре­ния места, которое должно занимать дружба в ряду других объединяющих людей связей, и в первую очередь их связей с родиной (например, у Цицерона) и челове­чеством (например, у стоиков и эпикурейцев). Кружки друзей могли быть политическими организациями, как греческие антидемократические гетерии; философскими школами, как товарищества эпикурейцев, неким подоби­ем религиозного ордена, как те братства удалившихся от мира мыслителей и аскетов, которые описывает и о кото­рых мечтает Порфирий (De abstinentia, I, 36; IV, 7—17). В большинстве случаев такие кружки создавались или пропагандировались лицами, оппозиционно настроенны­ми, недовольными существующей действительностью, и чем сильнее было это недовольство, тем более подчерки­валась сила, связующая союз друзей, и его исключитель­ность. Так, Цицерон, ставивший долг дружбы ниже долга относительно отечества, считал, что друзья и единомыш­ленники должны по возможности помогать друг другу, но никакие значительные взаимные жертвы он не предус­матривал. Для стоиков обязанности относительно друзей были лишь частью обязанностей относительно человечест­ва в целом. С их точки зрения, другу следовало помогать, как и всякому человеку, делиться с ним своим достоя­нием, но не давать дружеским привязанностям смутить присущее мудрецу спокойствие духа. Дружба для них скорее одно из средств упражняться в добродетели, чем живое человеческое чувство. Напротив, эпикурейцы, от­вергая все обязанности, налагавшиеся на человека

¹  Соответственный материал собран в работе JI. Дюга (L. D II­S' a s. L’amitiee antique d’apres Ies moeurs populaires et Ies theories philosophes. Paris, 1894); о дружбе у Цицерона см.: С. J1. У т ч е н- ко. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения респуб­лики. 1952, стр. 184—211.

обществом и государством, видели в дружбе единствен­ное, что привязывало друг к другу единомышленников, гарантируя их от полного, неестественного для человека одиночества. И их отношение к друзьям определяется глу­бокой, самоотверженной привязанностью. Наконец, Пор- фирий, призывавший не только к моральному, но и к фак­тическому уходу от мира, особенно подчеркивает, что у братства удалившихся в уединение мудрецов не должно быть личной собственности, все имущество должно при­надлежать им сообща, дабы их союз был абсолют­но прочным :и не подрывался неравенством сочленов и недостойными столкновениями из-за материальных благ.

При всем разнообразии взглядов на дружбу и обязан­ности друзей все указанные течения отличаются аристо­кратичностью. Их оппозиция, заставлявшая их удалять­ся от общества и искать связей с себе подобными, была оппозицией аристократической и в ней немалую роль иг­рало презрение к непросвещенным и непосвященным, к «черни», недоступной добродетели (L. Dugas, стр. 52— 56). Правда, у Сенеки мы найдем немало рассуждений на тему о том, что и простой человек, и раб может стать добродетельным. В своем известном 47-м письме к Лу- цилию, посвященном отношению к рабам, он советует до­пускать их к столу господина с тем, чтобы они возвыси­лись в общении с человеком благородным и добродетель­ным, рекомендует смотреть на рабов как на скромных друзей. Он признает, что раб может быть благодетелем господина, а господин обязан быть благодетелем раба. Но все это обличает скорее во многом надуманную снис­ходительность аристократа, питаемую, с одной стороны, философскими абстракциями, а с другой, вполне реаль­ным страхом перед возможными последствиями излишней суровости к рабам, чем свидетельствует о его искреннем убеждении в возможности настоящей близости господи­на и раба как равного с равным. С его точки зрения, по­хвально и полезно считать раба «скромным другом» ², но

² Как уже упоминалось выше, amicus humilis было одним из синонимов клиента. Между тем тот же Сенека считал, что взаимоот­ношения раба и господина следует строить по принципу взаимоотно­шений клиента и патрона, в которых речи о равенстве быть не мог­ло, а следовательно, не имелась в виду и настоящая дружба.

вряд ли он признавал бы его другом просто, без оговорок и задних мыслей.

Дружеские кружки, возникавшие в среде рабов и бед­няков, и отношение этих слоев к дружбе, также были по­рождены оппозицией ко всем прочим формам обществен­ных связей и общественной жизни. Но это была оппози­ция снизу ц 'аристократический дух ей, естественно, был чужд. На первое место выдвигалась действенная взаимо­помощь между друзьями, требование же равенства меж­ду ними было направлено против знатных и богатых, ко­торые могли выдать себя за друзей бедняков лишь с тем, чтобы обманывать и угнетать их. «Величайшее ко­варство ■— притворяться добрым». «Коварство, задумав худшее, надевает личину доброты»,— говорят пословицы.

Выше мы приводили свидетельства отношения про­стого народа к «благодеяниям», которыми высшие пора­бощали низших. Напротив, готовность к бескорыстной помощи между равными считалась одной из основных добродетелей. За нее, как мы видели, хвалили покойных в их эпитафиях; ей посвящены многочисленные «сентен­ции», подчеркивающие, что такая помощь должна быть взаимной, но и нетребовательной: «Много благодеяний получает тот, кто умеет их оказывать». «Оказывая благо­деяния, сам их получаешь», «Оказывая благодеяние до­стойному, обязываешь всех», «Оказывай благодеяния с тем же расположением, с каким их получаешь», «Что значит оказать благодеяние?— подражать богу», «Са­мое прекрасное — давать, ничего не требуя» и т. п. «Обя­зательный человек в несчастье — это преступление хороших людей»,— говорит пословица. Но богатые и знатные не склонны бескорыстно помогать бедным, они скорее приносят им вред и единственное, чего можно от них ожидать, это чтобы вред этот не был слишком велик: «Негодяи в счастии — бедствие для хороших», «Злоб­ность одного становится проклятием для всех», «В счас­тии человек глух к просьбам», «В счастии человек гнев­лив», «Могущество в соединении с гневливостью — это молния», «Тот, кто может повредить, страшен я когда не вредит», «Хороший человек не богатеет быстро», «Не по­лучить прибыли без ущерба другому», «Богач — или не­годяй, или наследник негодяя». Перед знатным и богатым бедняк беззащитен: «Легко могущественному обидеть

несчастного», «Как печально быть обиженным тем, на кого не смеешь жаловаться», «Могущественный, когда просит, принуждает».

Все эти поговорки показывают, что «маленький чело­век» не только вполне сознавал невозможность предпо­лагающих равенство дружеских отношений с вышестоя­щим, но и не желал таких отношений. Как и многие фило­софы, он считал, что дружба возможна только между хо­рошими людьми и что хорошим людям следует помогать в первую очередь. Но могущественные и богатые в его глазах хорошими людьми не были и быть не могли, а по­тому и дружба с ними невозможна. В сборниках ритори­ческих упражнений Сенеки Старшего и Псевдоквинтили- ана неоднократно разбираются казусы, возникшие вслед­ствие более или менее трагического для 'бедняка конца его противоестественной дружбы с богачом (см., напри­мер, Quintil., Declamationes, IX, 259, 301, 332, 333).

Так в возникновении дружеских кружков среди народ­ных масс и в их понимании дружбы сказывалось извест­ное классовое самосознание и известная классовая гор­дость. Особенно ярко подобная идеология проявлялась в организации раннехристианских общин и в раннехристи­анском отношении к богатым, но подготовлена она была уже *н;а языческой почве.

По-видимому, в известной мере в связи с этой формой организации складываются и некоторые представления о добродетели, отличные как от «классических» римских добродетелей, подчиненных идее служения государству и черпавших награду в признании сограждан ³, так и от практических добродетелей Дионисия Катона. Если мы сопоставим имеющиеся в нашем распоряжении данные по этому вопросу, то увидим, что некоторые понятия о добродетели в широких массах значительно эволюциони­ровали.

В баснях Федра и «Сентенциях» Сира бросается в гла­за двойственное и даже противоречивое отношение к во­просу о том, как человек должен реагировать на зло и несправедливость. С одной стороны, неоднократно фор­мулируется положение, что с ними следует активно бо­роться и мстить за них. «Глупо быть благородным с *бес-

³ С. Л. Утченко. Идейно-политическая борьба..., стр. 184—185.

совестныки», «Часто оскорбляемое терпение o6paiiiaefc£ в ярость», «Сам себя обижает тот, кто не мстит», «Вредит хорошим щадящий злых», «Негодяев удерживает страх, а не милосердие», «Не мстя за преступления, помогаешь наглости», «Тот, кто колеблется в мести, создает многих негодяев», «Прощая вину одному, вредишь мно­гим», «Снося прежнюю обиду, вызываешь новые», «Мстя врагу, обретаешь вторую жизнь», «Приятно пятно, сде­ланное кровью врага», «Кроткие живут в безопасности, но зато они рабы»,— гласят пословицы. Тем же духом проникнута басня Федра о лисе и аисте, учащая «не вре­дить никому, но воздавать за обиду так же» (I, 26); бас­ня об орле и лисе, которая показывает, что и слабый мо­жет, при умении и находчивости, отомстить могуществен­ному (I, 28). Но, с другой стороны, здесь же мы найдем многочисленные призывы к смирению, терпению, всепро­щению и кротости, доходящей до самоунижения: «Хоро­шо и к врагу обращаться с добрыми словами», «Разум­ный справедлив и к врагу», «Щади негодяя, чтобы не по­вредить хорошему человеку», «Лекарство против обид — прощение», «Наивысшая похвала тому, кто мог повре­дить и не повредил», «В безопасности тот, кто боится, даже когда ему ничто не угрожает», «Если хочешь ничего не опасаться, бойся всего», «Лекарство от несчастия — терпение», «Пристань несчастного — терпение», «Терпи без жалоб то, чего не можешь изменить», «Неизбежное следует терпеть, а не оплакивать», «Для несчастного все­го лучше ничего не предпринимать», «Гневаться на могущественного, значит искать для себя опасности», «Тот, кто раб против воли, несчастен и все же раб», «по­винуясь неохотно, ты раб,— охотно, прислужник»,— учат «Сентенции».

Басни Федра о лягушках, опасавшихся сражения между быками, и о войне мышей и куниц показывают, что «маленькие люди» всегда страдают, вмешиваясь в ссоры могущественных (I, 30; IV, 7); басня о мулах и разбойниках — что незначительность и незаметность без­опаснее всего для человека (II, 8); басня о павлине и Юноне предостерегает против стремления к тому, что не дано (III, 18).

Соответственные мотивы развиваются в баснях Авиана, у которого мысли о мести врагам, о наказании

Несправедливых и вообще об активной борьбе со злом отсутствуют вовсе. Его басни о верблюде и о ребенке и воре учат, что надо довольствоваться тем, что имеешь, не желая того, чем владеют другие, так как, стремясь к большему, потеряешь и то, что имеешь (8; 26); басня о быке и козле — что попытка отомстить может повредить мстящему (13); басня о дубе и тростнике — что тщет­но было бы противиться сильным, гнев которых можно умерит лишь кротостью (16). Особенно характерна его басня об амфоре и ливне: ливень, обрушившись на поле, на котором сушилась глиняная ваза, спросил ее, кто она такая; забывая свою слабость, ваза отвечала: «Меня зо­вут амфора, искусный мастер придал мне изящную фор­му». «Удовлетворись своей былой красотой,— ответил ли­вень,— так как я размою тебя». И усилив свой натиск, увлек и размыл амфору. Бедняжка, заканчивает автор, гордясь собой, она решилась так говорить с дождем; пусть же это послужит наукой для бедных, дабы они, подчиненные знатным, лишь потихоньку оплакивали свою судьбу (41). Как тяжела была такая жизнь, показывают пословицы, гласящие, что «Смерть — величайшее благо, когда вся жизнь — сплошной страх» и что «Печально со­стариться, живя в страхе», а также басня Авиана о соба­ке и льве (37) и басня Федра о собаке и волке (III, 7), из которых явствует, что лучше жить в нужде, но на свобо­де, чем пользоваться некоторыми благами, покупаемыми ценой зависимости от сильного. Тем не менее мораль по­корности и непротивления постепенно вытесняла мораль активной борьбы со злом. Однако это вовсе не означа­ло призыва к пассивности вообще, что особенно ясно видно на примере отношения к Фортуне как к божеству, неожиданно и незаслуженно дарующему удачу.

Роль Фортуны в жизни человека издавна оценивалась двояко. Одно мнение гласило, что разум и деятельность человека бессильны перед Фортуной, другое — что каж­дый создает свою судьбу сам, своими нравами и своим умом, что Фортуна помогает сильньг.м и решительным^За и что Фортуна и рок не абсолютны, так как человек может их изменить, изменяя свой нрав (Nonnius Marcellus, стр. 846). Псевдоакрон (Serm., I, 1,2)

^За A. Otto. Die Sprichworter..., стр. 142 сл.

в этом смысле резко разделяет стоиков и эпикурейцев: для первых движущей силой человеческой судьбы являет­ся разум, для вторых — случай.

В «Сентенциях» Сира явное предпочтение отдается активному отношению к жизни: «Человеческий дух до­стигнет всего, что он себе предпишет», «Смелость укреп­ляет мужество, колебания — страх», «Ничего не делая, человек привыкает делать дурное», «Не Фортуна создает закон для нравов человека», «Никогда Фортуна не бы­вает сильнее разума», «Плохо делается то, что делается из-за веры в Фортуну», «Нам не принадлежит то, что нам дает Фортуна», «То, что украшено Фортуной, быстро ста­новится презираемым», «Лучше полагайся на доброде­тель, чем на Фортуну», «Фортуну каждому формируют его нравы». Мысли эти перекликаются с басней Авиана о крестьянине и Геракле, которая учит, что боги не внем­лют мольбам и обетам ленивых и помогают лишь тем, кто сами деятельны (32).

Как .видим, пассивный фатализм чужд народному ми­ровоззрению. Человек должен терпеливо сносить неиз­бежное, но ему не следует складывать руки в ожидании милостей судьбы. Он должен действовать и трудиться, причем трудиться так, чтобы его труд приносил пользу. Последнее особенно подчеркивается в басне Федра о деревьях, стоящих под покровительством богов: некогда боги избрали посвященные им деревья; Юпитер взял се­бе дуб, Венера — мирт, Феб—лавр, Кибела — сосну, Геракл — тополь; Минерва с удивлением спросила, по­чему они выбрали бесплодные деревья. Юпитер ответил: «Чтобы не казалось, 'будто мы продаем почесть за плод». «А я,— возразила Минерва,— что бы там кто ни говорил, предпочитаю маслину именно за ее плоды». Тогда Юпи­тер похвалил ее за мудрость, ибо если то, что мы делаем, не приносит пользы, то глупо за это прославлять (III, 17). Басня эта, видимо, направлена против тех видов дея­тельности, которые обслуживали потребности богачей в роскоши и которые не приносили пользы никому, кроме изнеженных бездельников. Занятие такими профессиями осуждали и наиболее демократически настроенные хри­стиане (например, Tertull., De idol., 8—11).

С пассивностью, конечно, несовместимо и то высо­кое уважение к труду, которое жило в среде народа.

Трудовая, деятельная и полезная жизнь — первая доб­родетель, которая отмечается обычно в эпитафиях. Труд был обязанностью христианина, принадлежавшего к ранним общинам.

Как мы уже пытались показать в другом месте, уважи­тельное отношбние к труду является одним из отличитель­ных признаков народной идеологии от идеологии других классов. Эпиктет, рисуя портрет своего идеального киника, не задумывается над тем, за чей счет этот мудрец и учи­тель будет удовлетворять свои, хотя бы минимальные, потребности. Авторы «Дидахе», напротив, предусматри­вают занятие ремеслом для христианина, примкнувшего к общине верующих, и ставят общине в. обязанность найти работу своему сочлену, не знающему никакого ремесла. Тот, кто не хочет работать и ограничивается лишь пропо­ведями и поучениями,— лжехристианин и лжепророк (ср. II послание к Фессалон., 3, 10, где именно в связи с вопросом о таких проповедниках и учителях формируется знаменитый принцип «нетрудящийся да не ест»). Фило­соф, принадлежавший к классу рабовладельцев или ин­теллигенции, живший на жалованье, получаемое от го­рода, или на вспомоществование «меценатов», мог игнорировать вопрос о средствах к существованию. Для трудящегося человека это был вопрос повседневный и на­сущный и обойти его он не мог. «Плохое наслаждение — привыкать к чужому»,— говорит одна из «Сентенций» Сира, показывающая, что психология паразитизма вовсе не была так свойственна «черни», как пытаются уверить в том своих читателей римские сатирики⁴. Интересной иллюстрацией тому может служить приведенная в Псев- доквинтил ианов ом сборнике речь земледельца, отверга­ющего сына, ставшего паразитом богача. Отец горько и

⁴ Кстати сказать, несмотря на обличения сатириков, можно полагать, что представители господствующего класса, для которых «благодеяния» были одним из средств закабаления «маленьких лю­дей», вовсе не желали, чтобы последние отвергали их «благодея­ния». Филострат устами Аполлония Тианского призывает не имено­вать паразитами бедняков, принимающих помощь богачей (Vita Apollon., IV, 3). Плутарх, выступая против жажды обогащения, упоминает людей, которые собирают золото и серебро, наполняют свои дома рабами, а город—должниками (De virtute et vitio, 4). Следовательно, богатство «благодетеля» возрастало пропорциональг но возрастанию числа «облагодетельствованных».

страстно упрекает его за то, что он променял труд на дедовском и отцовском участке «а чужие щедроты, опла­ченные рабским унижением (Quintil., Declamationes, 298). И в стремлении жить трудом своих рук, не пользовать­ся подачками более богатых — или даже своих собрать­ев и друзей, которые обязаны взаимопомощью, а не односторонними «‘благодеяниями»,— сказывается то же чувство классовой гордости «маленького человека», -ко­торое проявляется и в охарактеризованном выше пони­мании дружбы.

Одним из ярких свидетельств отношения к активной трудовой деятельности является распространившийся в период империи обычай изображать на надгробиях орудия труда. Гуммерус, собравший все соответственные памят­ники для Италии, приводит более ста таких изображе­ний ⁵. Некоторые из них представляют собой сцены из жизни ремесленников, но большинство — орудия труда. 32 изображения связаны с металлургией, 79— с ремес­лом плотников и строителей. Из известных по надписям покойных, гробницы которых были украшены изображе­ниями ремесленных орудий, большинство — отпущенники, некоторые — рабы, свободных среди них значительно меньше. По мнению Гуммеруса, все это были ремеслен­ники, обозначавшие таким образом свою профессию. Однако вывод этот вызывает сомнение. Правда, в части надписей профессия покойного и характер инструментов совпадают (для металлургии—№ 1, 2, 8, 9, 11, 32, 32а, для плотничьего и строительного дела — № 50, 57, 58, 59, 66, 75, 76, 78, 79), но в большинстве случаев профес­сия покойного не обозначена. Если предположить, что прав Гуммерус, то, естественно, встает вопрос, почему на надгробиях встречаются только кузнечные, плотничьи и строительные инструменты, причем последние преобладают. Почему на надгробиях не изображались орудия труда прях, ткачей, сукновалов, портных, сапож­ников, горшечников — словом, всех тех многочисленных ремесленников, которые известны нам из римских и италийских надписей? Почему те же инструменты изображались на общих гробницах нескольких от-

⁵  H.Gummerus. Darstellungen aus dem Handwerk auf Romi­schen Grab- und Votivsteinen aus Italien.— «Jahrbuch des Deutschen Archăologischen Instituts», Bd. 28, 1913, стр. 68—137.

7    E. М. Штаерман

97

пуще ней ков и отпущенниц, которые вряд ли могли все заниматься одним ремеслом, а также на гробницах женщин и детей, которые, очевидно, не могли быть ни кузнецами, ни строителями? Наконец, инструменты, при­чем только плотничьи, довольно часто встречаются и на христианских могилах, иногда в соединении с другими христианскими символами — добрым пастырем, голубем, рыбой. Последнее обстоятельство указывает скорее на то, что и плотничьи инструменты имели здесь символическое значение, возможно, отчасти связанное с тем, что Христос считался сыном плотника, а отчасти с тем, что такое значение они имели и на языческих надгробиях.

Выше мы уже пытались показать, что почитание ору­дий труда как атрибутов богов-цивилизаторов и культур­ных героев появляется и развивается в период первобыт­но-общинного строя. И не исключена возможность, что в этом смысле на Италию могли оказать влияние западные провинции, и в частности Галлия, где ремесленные, осо­бенно же плотничьи и строительные инструменты' изо>- бражались и на надгробиях, и на алтарях и где атрибутом одного из самых популярных богов был молот деревооб­делочника. Рабы, происходившие из Галлии, были, види­мо, довольно многочисленны в Италии и могли принести свои обычаи и верования. Характерно, что хотя упомя­нутые изображения встречаются во всей Италии, они преобладают на севере, где примесь кельтского эле­мента была значительна и где продолжали жить культы кельтских богов. В свою очередь уроженцы Цизальпин­ской Галлии распространили в провинциях обычай изо­бражать на гробницах строительные инструменты. Так, они появляются на надгробиях солдат в Карнунте⁶, происходивших с севера Италии. Там, между прочим, найдена любопытная эпитафия уроженца Бононии, сол­дата XV Аполлонова легиона, которому его жена «по­ставила строительные инструменты (structoria) — ас- цию и уровень», что указывает на определенное культо­вое значение, придававшееся таким памятникам. Уро­вень и асция были изображены на надгробии похоронен­ного в Могонтиаке уроженца Медиолана, который,

⁶ A. Betz. Aus dem Museum Karnuntianum — «Jahreshefte des Osterreichischen archăologischen Instituts», 1953, Beiblatt, стр. 208— 212.

кстати сказать, был не строителем, а трубачом XXII ле­гиона ⁷. Но привнесенный в Италию извне культ орудий труда мог столкнуться здесь с идеей святости труда, ко­торая родилась в широких массах как протест против презрения к человеку труда, свойственного высшим классам. И инструменты стали изображаться на надгро­биях как символ трудовой жизни, прожитой покойным, и как права его на бессмертие и блаженство. Поэтому на надгробиях встречаются лишь кузнечные, плотничьи и строительные инструменты, которые были атрибутами богов и предметами культа⁸, тогда как орудия труда других ремесленников в таком качестве не засвидетель­ствованы.

Наиболее часто фигурировавшие на языческих и христианских памятниках отвес, уровень, угломер вош­ли в обиход как символ правильной жизни. У Псевдоак- рона читаем: «Уровень (norma)—правильный путь жизни. Метафора заимствована у ремесленников, на­зывающих уровнем инструмент, по которому направля­ют свою работу» (Carm., II, 15,2). Аналогичное тол­кование значения отвеса, уровня и угломера дает Нон- ний Марцелл (стр. 239). В «Толковании снов» Ар теми- дора (1,51) сны, связанные с плотничным ремеслом и применяемыми плотниками измерительными инструмен­тами, считаются особенно благоприятными для людей, старающихся жить праведно и справедливо-. Можно полагать, что лица, занимавшиеся указанными ремеслами, особенно охотно изображали эти орудия на своих .надгробиях, но рабы, отпущенники и свободные трудящиеся других профессий делали то же самое, так как эти изображения символизировали трудолюбие и добродетель.

⁷ Е. Esperandieu. Recueil general des Bas-reliefs de la Gaule Romaine. Paris, 1908—1955, № 5875.

⁸ Из одного свидетельства Плутарха (Parallela, 35) можно за­ключить, что еще в его время в Фалериях молоту приписывалась сила исцеления больных. Он передает легенду, которая должна была объяснить возникновение этого поверья и обычая обходить дома, прикасаясь молотом к больным, желая им здоровья. Вероятно, ле­генда возникла позже, чем самый обычай, носивший, по словам Плутарха, характер священнодействия. Можно полагать, что оно очень древнего происхождения и непосредственно связано с суще­ствовавшим некогда и в Италии культом строительных инструмен­тов, и в частности молота. Строительные инструменты хранились в храме Минервы в Метапонте (Iustin., XX, 2, 1) .

99                                             7*

Таким образом, мораль терпения, прощения, безро­потного примирения со своей участью отнюдь не вы­звана общим пассивным, фаталистическим отношением к жизни. Здесь действовали, видимо, другие причины, определившие также и характер остальных добродете­лей, популярных в 'период империи среди эксплуати­руемых классов.

Выше уже упоминалось, что покойные часто стави­ли себе в заслугу жизнь без ссор и судебных тяжб. Большую роль играли также невинность (innocentia), милосердие (misericordia) и доброта (bonitas). Один отпущенник даже посвятил гробницу, сделанную им для себя и своих отпущенников, не только богам ма- нам, но и Милосердию (CIL, VI, 10802), тогда как дру­гая гробница была таким же образом посвящена Тру­дам— Laboribus (CIL, IX, 3215). Особо видное место среди добродетелей занимало простодушие (simplicitas). Так, в надгробной надписи отпущенника Понтиана сообщалось, что после смерти он покоится свободный от трудов, а слава его жива, так как его простодушие было столь велико, что достойно остаться в веках (CIL, XIV, 1597). В эпитафии из Филипп покойный вы­ражает уверенность, что предписанное богами просто­душие обеспечит ему пребывание в Елисейских полях с Дионисом и его свитой (CIL, III, 686). За доброту, невинность и благочестие надеялись наслаждаться веч­ным светом в Элизии Элий Деметрий и Реций Север (CIL, XIV, 508; VIII, 15569). Жемчужник отпущенник Эвод был добр, милосерд и беден (CIL, VI, 9545). Тор­говец кожами Нерусий Митра всегда платил должное фиску, был простодушен в деловых отношениях, спра­ведлив, помогал просящим, был общим другом и всеми уважаемым (CIL, IX, 4796). Одному юноше ставится в заслугу не только трудолюбие, но и величайшая за­бота о четвероногих (CIL, V, 6128). В эпитафии своей жены некто Тусидий Кир пишет о ее достойной жизни и сердечной простоте (CIL, IX, 5762). Добра и просто­душна была Аврелия Басса (CIL, X, 2147); проста бы­ла и рабыня Геминия Сириака (CIL, X, 2478). Муж и патрон Ауфидии Агаты пишет, что золотыми буквами следовало бы отметить ее заслуги: простодушие, невин­ность, постоянную благодарность богам (CIL, XI, 6651).

Некто Макробий рассказывает в своей эпитафии, что он много трудился, и выражает надежду, что доброта его не погибнет бесследно (CIL, XI, 1122). Тит Элий Фавст, служивший в конце II в. при ведомстве по раз­даче масла народу, пишет о себе, что он был прост и пользовался доброй славой за свою жизнь; он предла­гает соединить первые буквы стиха, чтобы узнать его прозвище-девиз: Macarius — блаженный (Buecheler, № 1814). Любопытно, что иногда и коллегии принимали имя Симплициев. Коллегия Симплициев известна в Риме (CIL, VI, 3324); такая же коллегия упомянута в надпи­сях остийского¹ амфитеатра (CIL, XIV, 4548^20в); в Ну ми­дии надгробный памятник Сеттию Максиму, «доброму, справедливому мужу, первому принцепсу своей общи­ны», поставил другой принцепс совместно с народом и всеми Симплициями (А. ё., 1933, № 57). «Лучше всего жить без мудрствования»,— говорит пословица. По тол­кованию Порфириона, простодушными в народе назы­ваются кроткие и скромные — simplices vulgo mansuetes et modestes dicunt (Serm., I, 3, 51). Псевдоакрон пишет, что простодушен (simplex) тот, кто скромен, не дву­язычен, но говорит то, что думает; просты работящие юноши, хорошие, нравственные и справедливые, повину­ющиеся матерям и, по обычаю крестьян, возвраща­ющиеся к своим, закончив работу (Carm., III, б, 40).

Милосердие и невинность упоминаются также в «Сентенциях» Сира в тесной связи с пословицами, ка­сающимися совести и греха: «Шрам на совести — это рана», «Думай больше о совести, чем о репутации», «Многие заботятся о репутации, немногие — о совести», «Признание ближе всего к невинности», «Умолчав о содеянном, усугубляешь вину», «Для несчастного невин­ность— счастье», «Зло в самом себе содержит наказа­ние», «Совесть карает и помимо закона, хотя она часто и в безопасности», «Никогда не спокойна нечистая со­весть», «Честность — счастье в бедности», «Милосерд­ный всегда считает себя блаженным», «Только не­винный может в несчастиях надеяться на хорошее». Напротив, злые будут рано или поздно наказаны: «Ка­ра подползает к злому, чтобы его сокрушить», «Кара может замедлить, но не обойти негодяя».

На основании этих данных мы можем составить се­бе известное представление о моральных нормах «ма­леньких людей». С их точки арения, человек должен был быть трудолюбив, деятелен, чужд корыстолюбия, всегда готов помочь другу и простить врагу, милосерд, добр, совестлив, простосердечен; он должен платить долги и налоги, не заводить ссор и не судиться; дер­жаться ,в стороне от богатых, знатных и злых (что по существу одно и то же), не пытаться бороться с ними, надеясь, что рано или поздно они получат возмездие за свои злодеяния. Покоряясь им внешне, следует бе­речь в чистоте и неприкосновенности свой внутренний мир, так как во всех несчастьях укрепляет и поддер­живает сознание невинности и чистой совести.

Все это уже весьма близко к мировоззрению хри­стиан, для которых на первом месте те же доброта, любовь к ближнему (под которым, видимо, понимается не всякий человек, а единоверен, собрат по общине, т. е. друг), милосердие, прощение, кротость, бедность, труд, простодушие, противоположное тщетной и пагуб­ной «мудрости века». Несмотря на то, что в христиан­стве эти добродетели непосредственно связываются с верой ,в бога, в царствие божие, можно уловить, что во многом они обусловливаются стремлением оградить себя от соприкосновения с миром и его несправедливо­стями, стремлением, которым руководствовались и «ма­ленькие люди» из числа язычников. Так, например, как мы видели, последние ставят себе в заслугу воздержа­ние от судебных дел и аккуратность в уплате налогов и пошлин. Достаточно известно, как трудно было про­стому человеку добиться справедливости в суде и чем кончались нередко для него тяжбы. Чрезвычайно крас­норечиво описывает свои чувства в надписи из Кома (CIL, V, 732) муж, ставший жертвой коварства жены, подавшей на него в суд, подкупившей судью и добив­шейся его полного разорения. Он проклинает обидчицу и горько сетует на свою жестокую судьбу. Ясно, что, столкнувшись с судом, вряд ли можно было сохранить спокойствие и достоинство. И раннехристианские авто­ры также предостерегают против обращения к суду. Матвей и Лука приписывают Иисусу совет верующим мириться, не доводя дело до суда, который неизбежно

кончится заточением в тюрьму и разорением (Матв.,

V,     25, 26; Лука, XII, 58—59). «Не богатые ли притес­няют вас и не они ли влекут .вас в суды?» — говорится в послании Иакова (II, 6). Теми же соображениями диктовалось и предписание платить налоги и пошли­ны и «отдавать кесарево кесарю» (Матв., XVIII, 24— 27; XXII, 21; Марк, XII, 13—17) и часто встречающиеся в> апостольских посланиях увещевания жить тихо и скромно трудом своих рук, не нарушать законы, пови­новаться властям и господам, остерегаться всего, да­бы не привлечь к себе .враждебного внимания выше­стоящих (I послание Петра, 2—4; I послание Павла к Фессалоник., 1,4, 11; к Тимоф., 6,1 и др.).

Конечно, для христиан, подвергавшихся преследова­ниям и часто встречавшим недоброжелательное отно­шение, было особенно важно не вызывать нареканий и не сталкиваться с официальными учреждениями; но, по-видимому, и не имевшие дополнительных причин для таких опасений люди из той же среды руковод­ствовались сходными соображениями. Отчасти они формулируются знаменитым эпикурейским правилом «живи незаметно». «Для плебея открыто выражать неудовольствие —святотатство»,— приводит Федр по­словицу, которую слышал с детства (III, Epilog., 33— 34). «Опасно для низших и вредит низкопоставленны.м превосходить других в искусствах»,— замечает Пор- фирион (Epist., II, 1, 13). На плохом счету был обыч­но у господина инициативный, способный, более обыч­ного активный раб. Такое отношение должно было особенно усилить стремление «маленького человека» как можно меньше, хотя бы духовно, соприкасаться с миром богатых и знатных. «Я да пребуду частью про­стого народа, не привлекая ничьего внимания почестя­ми»,— пишет некий анонимный автор (Н. Meyerus, Anthol., 906). Отсюда и те правила поведения, которые должны были в максимальной степени обеспечить чело­веку невмешательство внешнего мира в его внутренний мир. Отсюда же призыв довольствоваться малым, быть уступчивым, кротким и терпеливым. Внешняя покор­ность имела целью обеспечить максимальную внутрен­нюю независимость. Но эта независимость не была автаркией, столь привлекавшей философов из среды

высших классов и интеллигенции. Не была она связа­на и с проповедью фактического ухода от мира. Че­ловек продолжал жить и трудиться среди других людей и искал тесных дружеских, свободно возникавших свя­зей с себе подобными. Из этих связей, особенно тесных в христианских общинах, но сильных и среди языче­ской свободной и несвободной бедноты, развивались и другие добродетели — милосердие, сострадание, готов­ность к жертвам и взаимной помощи, искренность, тре­бовательность к себе и другим и вместе с тем мягкость и способность прощать того, кто ошибся, но раскаял­ся,— словом, те свойства, без которых маленькие груп­пы друзей не будут внутренне прочны и едины. Здесь осуждался эгоизм: «Плох тот, кто хорош лишь для себя», «Кто живет лишь для себя, по заслугам счи­тается мертвецом»; здесь, возможно, сложилось пред­ставление о том, что «счастливы те, которые уничтожают [понятие] «мое» и «твое»» и что «начало несогласия — обращать общее в свое».

Это было естественное развитие тезиса о том, что у друзей все должно быть общим, хотя соответствен­ные представления могли в этой среде родиться и неза­висимо от учения пифагорейцев, а лишь в связи с об­щим уважением к дружбе и налагаемым ею обязан­ностям.

Материальному и моральному гнету здесь противо­поставлялось сознание, что угнетенные, во всяком случае духовно, значительно -выше своих притесните­лей, что они способны на недоступные последним стой­кость и великодушие.

Любопытно, между прочим, сопоставить отношение к друзьям и врагам у бедноты и у Плутарха, сочине­ния которого на моральные темы особенно интересны в силу присущей этому автору ограниченности. Она-то, вероятно, обеспечила ему широкий успех среди интел­лигенции и городской знати, типичным средним пред­ставителем миросозерцания которой он был. Его рас­суждения о дружбе достаточно плоски (см. De adula- tore et amico; De amicorum multitud.). Друзей, с его точки зрения, может быть лишь двое, так как друга надо хорошо знать и любить, а многих людей знать и любить нельзя. Кроме того, имея много друзей, трудно

будет порвать с оказавшимся в тягость другом. Друж­ба, по Плутарху, требует довольно сложной диплома­тии: например, другу нельзя льстить, но не следует и говорить ему горькую правду, дабы не оказаться сход­ным с осмеянным в комедиях отпущенником, который воображает, что свобода слова сводится к свободе 'ру­гать кого вздумается.

Еще более характерны рекомендуемые Плутархом взаимоотношения с врагами (De inimicorum utilitate). К врагу надо быть великодушным потому, что, увидя ваше великодушие и добродетель, враг, естественно человек низкий и злой, будет завидовать и казниться. Такое поведение особенно полезно относительно высо­копоставленного врага. Его недостойное поведение и собственное совершенство может стать источником боль­шой отрады и стимулом к дальнейшему самосовершен­ствованию.

Как видим, здесь в обоих случаях господствует рас­чет и довольно примитивные практические, житейские соображения. Возможно, что некоторую долю удовле­творения испытывали также раб и плебей, наблюдая испорченность своего господина и патрона. Но здесь это не главное. Значительно важнее для них, видимо, было сознание той духовной свободы, которую они обрета­ли, по их мнению, отказавшись от мести и сопротивле­ния, потому что даже такого рода общение с грешным миром богатых и знатных могло лишь уронить их в собственных глазах.

Процессы, которые мы пытались проследить в обла­сти этики, совершались также и в области религии; только рассмотрев и их, мы сможем, до известной сте­пени охарактеризовать мировоззрение эксплуатируемых классов Италии.

3. РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ РАБОВ И СВОБОДНОЙ БЕДНОТЫ

Как мы видели выше, еще в эпоху республики имел­ся определенный круг богов, культ которых входил в компетенцию магистров и министров из отпущенников и рабов. Это не были специально рабские боги, но по тем или иным причинам они считались наиболее подхо­

дящими 'патронами коллегий свободных и несвободных «маленьких людей». Индивидуальные посвящения от отпущенников, и особенно от рабов, в тот период весь­ма немногочисленны. По-видимому, те из них, которые не входили в коллегии, ограничивались главным обра­зом участием в культе ларов. Как бы ни толковать пер­воначальное значение и происхождение ларов¹, ясно, что в исторически -обозримое время они были по пре­имуществу богами фамилии и того имения, которое она обрабатывала; поскольку связь имения и фамилии со временем все более укреплялась, то и разъединять в этом смысле функции ларов было бы практически не­правомерно. С фамилией был связан и бог-кормилец Fons ², который, как мы видели, также имел своих ми­нистров и магистров из числа рабов. С фамильными эпитетами, т. е. в качестве богов-хранителей определен­ной фамилии, нередко встречаются Добрая Богиня, Фортуна, Геракл, также почитавшиеся рабами и отпу­щенниками. Особой покровительницей рабов, отпускае мых на волю, считалась имевшая известное святилище в Террацине Ферония, супруга (местного Юпитера Анксу- ра. Ее иногда благодарили отпущенники за получен­ную ими свободу или приносили обеты рабы, очевидно, надеявшиеся на освобождение.

В период империи круг божеств, которым посвящали надписи рабы и отпущенники, значительно расширился. Для большей ясности даем примерную таблицу соот­ветственных индивидуальных посвящений, не ручаясь за ее абсолютную точность, так как некоторые надписи могли остаться нам неизвестны³.

Эти данные показывают, что частично рабы и отпу­щенники продолжали почитать тех же богов, что и в пе­риод республики, но к ним прибавились и новые боже­ства. Однако, как вполне справедливо заметил в своей

¹ См., например: R. V а 11 о i s. Observations sur le culte des La­res.— «Revue archeologique», 1924, стр. 25; L. Ross-Taylor. The Mother of the Lares.— AJA, vol. 29, 1925, стр. 300.

² A. Grenier. Les religions etrusque et romaine. Paris, 1948, стр. 97.

³ Надписи отпущенников-севиров и высокопоставленных импе­раторских отпущенников здесь не учтены, так как с простыми отпу­щенниками они имели мало общего.

Число посвящений богам от рабов и отпущенников

(Период Империи)

уже упоминавшейся выше монографии Бёмер, великие боги официального римского пантеона особенной попу­лярностью среди них не пользовались. Характерно, на­пример, что в Риме, где Юпитер был прежде всего богом римского государства и римской мощи, посвящений ему от рабов и отпущенников почти нет. В Италии же, где оц отчасти сохранял свой характер бога грозного и ясно­го неба и где иногда он выступает хранителем отдельной усадьбы или территории, такие посвящения более много­численны, причем Юпитер наделяется здесь такими эпи­тетами, как altus, summanus, serenus, paganicus, conserva­tor possessionum Rosciorum (в посвящении управителя имениями консула 223 г. Рооция) и т. п. Сильно падает популярность Фортуны. В ее знаменитом храме в Пре­несте, где были найдены относившиеся к I в. до н. э. до­вольно многочисленные посвящения от коллегий, пред­ставленных министрами и магистрами-рабами и отпу­щенниками, в период империи посвящения от рабов от­сутствуют, а посвящения от отпущенников единичны. Ви­димо, тесная связь культа Фортуны с императорским культом оттолкнула от нее низшие классы. То же отно­сится к прежде считавшимся плебейскими культам Це­реры и Либера. Особенно знаменательно, что, несмотря на существование большого количества коллегий почита­телей ларов в разных их аспектах, число индивидуальных посвящений ларам сравнительно невелико, причем деди- канты большей частью — вилики, т. е. лица, которые в фамилии ведали культом ларов, замещая и в этом смыс­ле господина. Вероятно, то обстоятельство, что культ ла­ров и гениев господ и патронов был обязателен для за­висимых людей, состоявших в фамильных и клиентских коллегиях, мешало этим людям избирать их объектами культа более личного и интимного'. Напротив, Bona Dea, по-видимому, почти забытая высшими классами, продол­жала пользоваться популярностью среди низших.

Характер этой богини известен в общем мало. Сервий считает ее ученой дочерью Фавна, имя которой запреще­но было произносить (Ad Aen., VIII, 314). Макробий ото­жествляет ее со всеми богинями, воплощавшими мать- землю: Юноной, Прозерпиной, Гекатой, One (Saturn., I, 12, 18 сл.). Как замечает Гренье (стр. 117), она принад­лежала к тем древним богиням-матерям, которые были

близки кельтским M&tres, Matronae. Вместе с тем она была тесно связана с лесом и растительностью, подобно Диане, первоначально также бывшей богиней-матерью. Лесной богиней была и Ферония, считавшаяся также нимфой и богиней полей и подземного царства (Pomp. Porphir., Serm., I, 5, 24; Pseudoacr., Serm., I, 5, 24—25; Corpus gloss, latin., VI, стр. 445). Она была матерью по­бежденного Эвандром Эрула, получившего от нее трой­ную душу и тройное вооружение (Verg., Aen., VIII, 563— 565): т. е., как и мудрая дочь Фавна Bona Dea, она бы­ла связана с магией и тайными силами земли и расти­тельности. Сходный характер имела и отожествлявшая­ся с Гекатой-Тривией Диана, «о, хотя день посвяще­ния ей Сервием Туллием храма на Авентине считался днем праздника рабов (см. Фест, под словом servorum dies), ома в период империи далеко не была так почита­ема рабами и отпущенниками, как Bona Dea, что опять- таки, скорее всего, объясняется тесной связью Дианы и Аполлона с императорским культом, установившейся уже со времени Августа.

Судя по эпитетам, придававшимся Доброй богине в надписях, представления, с ней связанные, были разно­образны. Она была богиней полей и кормилицей; Agre- stis (CIL, VI, 68), Pagana (CIL, V, 762), Cereria (ib., 761), Nutrix (CIL, VI, 74); целительницей: Hygia (CIL, VI, 72); Valetudo Sancta, хранительницей отдельных фамилий и мест: Aniensis (ib., 69), Sevina (CIL, XIV, 3437), Castrensis (CIL, V, 760; VI, 70); Galbilla — в посвящении вилика horreorum Galbianorum (CIL, VI, 30855). Вместе с тем она — Могучая — Compos (ib., 71), Небесная — Се- lestis (CIL, XIV, 3530), Светоносная — Lucifera (CIL, VI, 73), Царица и Победительница — Regina triumphalis (CIL, XI, 3243). Она изображалась с рогом изобилия и змеями; она приняла вид змеи, чтобы избежать брака со своим отцом Фавном. Змеиный облик сближал ее с ге­ниями места и дома. Ей посвящались огороженные участ­ки рощ (CIL, VI, 56; XI, 4767), часовни с очагом (CIL, VI, 62), что подчеркивало ее характер не только лесной, но и домашней богини; в дар ей приносились зеркала (CIL, XI, 3866), которые были не только предметами женского обихода, но и орудием колдовства (Apulei Apo­logia, 10). По-видимому, ее многогранный образ приобрел

настолько общее значение, что в период империи ей посвящают надписи и прежде исключавшиеся из ее куль­та мужчины, в частности рабы, приносившие ей обет за освобождение (например, CIL, VI, 30688).

К той же категории божеств, главным образом свя­занных с землей, но получавших в глазах своих почита­телей более общее значение, относятся и такие равно по­пулярные среди рабов и отпущенников божества, как Беллона, бывшая, согласно глассаторам, матерью Марса и бошней подземного мира (Corpus gloss, latin., VI, стр. 135); подземные боги, Дит, Нимфы, Приап. На при­мере последнего, между прочим, особенно ясно видна разница отношений к подобным божествам представите­лей различных социальных слоев. Каково бы ни было значение Приапа на его родине в Малой Азии, для рим­ских поэтов он—фигура по преимуществу комическая. Напротив, для «маленького человека» он не только хра­нитель его садика и участочка, пользующийся у него го­раздо большим уважением, чем у богатого соседа (см., например, CIL, V, 2803; Meyerus, Anthol., 1698, 1699), но и великое космическое божество. «Ориап Пантей», мо­гущественный, сильный, непобедимый — так называет его императорский отпущенник Юлий Агатемар (CIL, XIV, 3565). Последний посвятил Приапу гимн, воспевающий его как величайшее мировое божество. «Привет тебе, святой Приап, отец всего сущего»,— пишет он. Агатемар просит Приапа даровать ему радости и наслаждения юности, избавить от страха старости и смерти. Приап, пишет он, укрощает жестоких, нечестивых людей, допу­ская в свои леса почитателей священных рощ и вод; его можно назвать родителем и создателем вселенной, или самой природой и Паном, ибо все зачато его- силой; ему повинуется Юпитер и Венера, грации и Вакх.

Здесь оплодотворяющая сила божества, тесно связан­ного с землей, превращается в силу мирового созидания. Подобные представления, свойственные более примитив­ным стадиям развития религиозного сознания, видимо, были ближе народным массам, чем последующие фило­софские и религиозные спекуляции⁴. И по мере того,как

⁴  Голлоб (Н Gollob) в своей работе «Die Gotter in Karnuntum» (Wien, 1957) очень тонко замечает, что в период империи все усили-

в их среде теряли свою популярность божества офици­ального пантеона, на первый план выдвигались боги зем­ли и земных сил, но при этом их первоначальный образ усложнялся и обогащался. В Греции в свое время такой путь прошел Пан⁵. Первоначально паны, из которых вы­делился один Пан, были богами пастбищ, гор и лесов, богами дикой природы. Возделанные поля и деревни были чужды Пану. Он охотился и лсьвил рыбу, кочевал с пастухами и оплодотворял их стада. Вместе с тем он обеспечивал хороший урожай. Со множеством локаль­ных эпитетов Пан или паны почитались как местные бо­жества в посвященных им гротах, пещерах, рощах, у хол­мов и ручьев. Но вместе с тем их наделяли такими эпи­тетами, как «господин», «царь», «величайший бог», «мно­гомилостивый», «спаситель», а впоследствии стали счи­тать воплощением всей природы или всего космоса. В од­ном посвященном Пану гимне он назван опорой всего сущего; в другом Пан — весь космос, совмещающий в себе небо, море, огонь и землю; его пастушья свирель рождает всеобщую гармонию; он — первоначало и тво­рец мира, истинный Зевс, хранитель людей. Но Пан был главным богом Аркадии, откуда культ его перешел в Афины, а затем в Рим. И хотя Гербиг приписывает его возвышение общей демократизации греческого общества, в результате которой выдвинулись прежде мало замет­ные народные боги, мы, собственно, не имеем прямых данных, позволяющих считать, что Пан всегда оставался исключительно божеством низших классов. Напротив, связанные с ним философские спекуляции свидетельству­ют скорее об обратном. Его история, однако, интересна потому, что показывает возможный путь возвыше­ния лесного пастушеского бога¹ до степени великого

вается тенденция вернуться к почитанию более древних божеств, чем античные классические боги, тенденция, нашедшая свое завер­шение в образе бога-отца христианства. Голлоб считает, что эта тенденция была особенно сильна там, где слабее было влияние гре­ко-римской культуры. Однако нам представляется, что она была свойственна и иизшим классам Италии и что ома отразилась, между прочим, как мы постараемся показать далее, и в образе наиболее популярного в их среде бога — Сильвана.

⁵  R. Herbig. Pan. Der griechische Bocksgott. Frankfurt am Main, 1949.

божосква, путь, который, по-видимому, прошел также и Гермес-Меркурий ⁶. И он имел свои свютилица у ручьев, и ib рощах, и «а холмах; и он почитался хранителем жатвы и стад, дома и 'пограничной межи и лишь впо­следствии приобрел более общее значение и новые фун­кции.

Анализ развития представлений о лесных божествах, или духах, дает на огромном материале античной, сред­невековой и современной Европы Маннхардт⁷. Есте­ственно, что в христианском мире эти духи не могли об­ратиться в богов. Вместо мифов они жили в сказках, по­верьях, легендах; вместо развитого культа им были по­священы лишь отдельные обряды и празднества, иногда сливавшиеся с церковными. Но отчасти именно вслед­ствие того¹, что такие духи оставались достоянием исклю­чительно народных масс и никогда не превращались в великих богов и объекты философских размышлений представителей высших классов, их главные черты вы­ступают более наглядно. Так, например, Маннхардт по­казал на многочисленных примерах (II, стр. 79, 147, 153), как лесные духи становятся духами домашними: лесные нимфы, связанные с отдельными деревьями, вме­сте с тем охраняют поля, помогают земледельцу, иногда селятся в доме крестьянина и приносят ему богатство и изобилие. Домашним духом становился иногда и дух ра­стительности, живший в последнем снопе, который хра­нился в доме до следующего урожая (II стр. 218). Ду­ша дерева, срубленного для постройки дома или кораб­ля, продолжала жить в новом строении и охраняла его, появляясь иногда в виде змеи (II, стр. 44 и 222). Часто устанавливалась связь между деревом или группой де­ревьев и отдельным человеком или целым родом: они вместе растут и вместе гибнут (II, стр. 47); с росшими на территории усадьбы рощами связывалась судьба усадь­бы, населявших ее людей и животных (II, стр. 51—52). В некоторых местах хранителями села считались деревья, росшие на его центральной площади. Иногда они заме­нялись колоннами, которые ставились также у порогов отдельных домов (II, стр. 57, 189, 304—309). Женщина,

⁶  P. Raingeard. Hermes psychagogue. Paris, 1935.

⁷  W. Mannhardt. Wald- und Feldkulte, Bd. I—II 2e Aufl., Berlin, 1904—1905.

выданная замуж из другого села, должна была прине­сти денег такому сельскому дереву (II, стр. 174 сл.), по­ступая этим способом под его охрану. Лесные духи ино­гда помогали крестьянам своими знаниями: некоторые лесные нимфы были искусными ткачихами (II, стр. 99— 104); лесные карлики указывали время начала сельскохо­зяйственных работ; лесной великан, пойманный тироль­скими крестьянами и напоенный вином, научил их делать сыр; многие лесные духи учили людей распознавать по­лезные травы и лечиться ими (II, стр. 111 сл.). Кое-где было в обычае прикреплять украшенное дерево на кры­шу вновь выстроенного дома, причем обряд сопровождал­ся празднеством, на котором с речью выступал один из участвовавших в постройке плотников. Он призывал бла­гословение на дом и его хозяев и восхвалял плотничье ремесло (П