Записки

о третьем рейхе

НАЧАЛО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

„ „ „ „ Еще до прихода к власти Гитлер Воина с Польшей                                                                  г

разработал план колонизации зе­мель на восток от Одера. Завоевание Польши как сырье­вой базы, ликвидация польского государства стояли в программе гитлеровцев. Подготовка к захвату Польши велась длительно и тонко: Польшу брали обманом, при­манивали, успокаивали и даже вовлекали в совместную авантюру.

Гитлер коварно плел сети для польского народа, ис­пользуя близорукость государственных деятелей панской Польши, которые рассчитывали на гитлеровскую под­держку в своих захватнических планах. Министр ино­странных дел Польши полковник Бек назвал подписание польско-германского договора о ненападении 1934 года доказательством «воли фюрера к миру». Гитлер и сам потом не раз приводил польско-германский договор в качестве примера «мирных стремлений» Германии. Этот договор помог Гитлеру использовать Польшу на своей стороне при расправе с Чехословакией: панское прави­тельство прикрывало разбойничий характер гитлеров­ской агрессии.

Гитлеровцы сознательно подогревали антисоветские настроения польских шляхтичей, давая им понять, что в случае польских активных выступлений против СССР Германия будет на стороне Польши. Польский посол Липский после беседы с Герингом на приеме у итальян­ского посла 11 августа 1938 г. докладывал своему мини­стру иностранных дел Беку о готовности Германии в

случае советско-польского конфликта поддержать Поль­шу. Геринг рисовал перспективы расширения Польши за счет Советского Союза и поощрял польские экспан­сионистские планы.

Но после захвата Чехословакии Гитлер уже не нуж­дался в польской поддержке. Ему теперь нужна была сама Польша, и он обнажает свое истинное лицо. На по­вестку дня встает вопрос о «свободном городе» Данциге, которого добивается Германия. 24 октября 1938 г. Риб­бентроп пригласил к себе польского посла в Берлине Липского и заявил ему, что наступило время для «реше­ния» всех спорных вопросов между Германией и Польшей. Город Данциг, сказал Риббентроп, должен быть возвра­щен Германской империи. Затем к этому требованию до­бавляется новое — создание экстерриториальной автомо­бильной и железнодорожной связи между Германией и Восточной Пруссией через польскую территорию.

С начала 1939 года в немецкой печати развертывается бешеная травля Польши, поскольку польское правитель­ство, робко и с опозданием, пытается противостоять грубо­му нажиму со стороны фашистской Германии. 23 марта посол Липский посетил Риббентропа и заявил ему, что всякое дальнейшее форсирование немецких планов в от­ношении Данцига вызовет войну.

Обстановка в Европе крайне накаляется. Англия и Франция начинают понимать, что им не удалось привя­зать к себе Гитлера в Мюнхене, но все еще пытаются удержать его от агрессии против Польши. 31 марта

1938 г. Чемберлен выступил в палате общин с заявлени­ем, в котором Польше давались гарантии ее независи­мости. В случае угрозы Польше правительство его вели­чества обязывалось обеспечить польскому правительству немедленную поддержку всеми имеющимися в распоря­жении Англии средствами. Эго приводит «фюрера» в бешенство. Президент США Рузвельт стремится рассеять атмосферу нависшей угрозы — в добродушных тонах об­ращается к Гитлеру с просьбой разъяснить политические намерения германского руководителя. «Не можете ли вы, — говорилось в обращении к Гитлеру, — дать завере­ние в том, что ваши вооруженные силы не нападут на независимые европейские страны?».

Но поздно, Гитлер закусив удила рвется к захвату Польши. В Мюнхене он воочию убедился в слабости по­

литики его западных противников, понял их готовность пойти на уступки ценой согласия Германии начать войну против СССР и при условии, что вермахт не будет на­правлен на Запад. Позднее Гитлер писал руководству вер­махта: «Противники питают еще надежду, что после за­воевания Польши Россия выступит против нас. Но про­тивники не приняли в расчет моей решительности. Наши противники — жалкие черви. Я видел их в Мюнхене».

Гитлер был убежден в том, что Англия и Франция пальцем не пошевелят ради Польши. Что касается поль­ской санационной клики, то, ослепленная ненавистью к СССР, она шла навстречу катастрофе, отвергнув предло­жение Советского Союза о совместном военном сотруд­ничестве. По германской армии был распространен при­каз от 3 апреля за подписью Гитлера как главнокоман­дующего о подготовке похода против Польши.

В майские дни 1939 года, когда я прибыл в Берлин, геббельсовская пропаганда плела самые хитроумные се­ти, цель которых — оправдать германскую захватниче­скую политику в отношении Польши. День и ночь по германскому радио передавались вымышленные истории об «агрессивных намерениях» Польши. Газеты опублико­вали «секретные» польские документы, которые должны были служить доказательством того, что поляки стреми­лись завоевать германские земли чуть ли не до Берлина. Газета «Фёлькишер беобахтер» под крикливым заголов­ком об угрозе германской столице со стороны поляков приводила высказывания, приписанные ею одному поль­скому генералу, якобы угрожавшему уничтожением Бер­лина.

На польско-германской границе обстановка была на­столько напряженной, что мало кто верил в мирный исход событий. Но даже и в этот период польские правители все еще надеялись на то, что они сумеют договориться с Гитлером о совместной войне против Советского Союза. Ради этих целей они готовы были превратить Польшу в сырьевую базу германских милитаристов, Но гитлеров­цам, почувствовавшим свое военное могущество и уверо­вавшим в безнаказанность затеваемой агрессии, нужно было теперь не только польское сырье, а вся Польша.

Штурмовики устроили в Данциге демонстрацию не­мецкой части населения с требованием «присоединения к родине». 18 июня в Данциг прибыл Геббельс и выступил

с антипольской речью, в которой открыто угрожал за­хватом города и «наведением порядка» в самой Польше. Гитлеровцы стремились к тому, чтобы к их традиционно­му фашистскому празднованию в сентябре в Нюрнберге, где всегда выступал Гитлер, Данциг был положен к ногам «фюрера» в качестве очередного трофея.

Германские власти тем временем превратили южный и западный районы Данцига в настоящие крепости, а с моря блокировали выход из города военно-морскими си­лами. Это, однако, не помешало гитлеровцам объявить о том, что Данциг «добровольно присоединился к Герма­нии». Гитлер не замедлил с назначением гауляйтера «немецкого города Данцига». Кандидатура была готова— руководитель данцигских фашистов Форстер. Данциг становился отныне центром немецкой подготовки войны против Польши.

Польша оказалась отрезанной от моря. Поэтому еже­годно справляемый поляками в августе праздник «дня мо­ря» прошел под знаком требования выхода к морю. Это еще более накалило обстановку. Агрессивный лозунг не­мецких рыцарей-феодалов «дранг нах Остен», мечтавших еще в X веке о покорении славян, живших за Эльбой, снова был поднят на щит гитлеровцами.

И напрасно Чемберлен в письме от 23 августа 1939 г. пытается все еще повлиять на Гитлера, напоминая ему последствия катастрофы 1914 года, а Даладье в своем письме от 26 августа старается убедить Гитлера, чго «судьба мира все еще в его руках». Но, располагая теперь сильнейшей армией в Европе, Гитлер вообще перестал считаться с советами и предупреждениями тех, с которы­ми еще недавно заключал сделки.

Мое положение становилось сугубо деликатным. Сна­чала я ограничивался в передачах для Москвы изложе­нием высказываний немецкой прессы. Но видя чудовищ­ную несправедливость гитлеровцев в отношении поляков, их разнузданный, брехливый тон и явную угрозу военным вторжением в пределы Польши, я стал в своих коррес­понденциях комментировать сообщения из немецких га­зет по польскому вопросу. Немцы это быстро заметили. Начались придирки, срывы телефонных передач под пред­логом «технических неполадок».

С начала августа гитлеровцы развернули непосред­ственную подготовку к нападению на Польшу. Гитлеров­

цы произвели дополнительный призыв в армию; герман­ский военный флот был приведен в состояние боевой готовности. В Берлине циркулировали слухи о миллион­ной армии, стянутой немецким командованием к грани­цам Польши.

В политических кругах германской столицы обратили внимание на то, что намеченный на 1 сентября партийный съезд НСДАП был отменен.

Начальник гестапо Гиммлер и его заместитель Гейд- рих в это время уже готовили инсценировку на границе с Польшей с той целью, чтобы при начале войны против Польши Германия могла предстать перед всем миром как жертва «польской агрессии». Существо этой провока­ции состояло в следующем.

Около города Глейвица, вблизи тогдашней польской границы, находилась немецкая радиостанция. По зада­нию Гиммлера одному из эсэсовцев — полковнику Альф­реду Наужоксу — было поручено разыграть «нападение» польской роты солдат на указанную радиостанцию. Для этой цели гестаповцы добыли 150 польских военных форм, в которые переодели говорящих по-польски немец­ких солдат. Этим солдатам под командованием Наужокса поручалось на некоторое время «захватить» немецкую радиостанцию и обратиться по радио к местному населе­нию на польском языке с призывом о том, что наступило для Польши время рассчитаться со своим врагом — Гер­манией. Начальнику местного отделения гестапо Мюлле­ру было приказано на «место боя» за радиостанцию доставить из немецких тюрем несколько десятков осуж­денных преступников, переодетых в польскую форму, отравить их ядом и с нанесенными огнестрельными рана­ми разбросать на площади около радиостанции в качест­ве доказательства серьезности боя немцев с «польскими захватчиками».

31 августа 1939 г, Гитлером был издан по армии при­каз о походе против Польши. В нем говорилось:

«После того как были исчерпаны все политические возможности мирным путем устранить тяжелое положе­ние для Германии на ее восточных границах, я решился прибегнуть к насильственным мерам.

Нападение на Польшу произвести в соответствии с приготовлениями по «Белому плану».

Дата нападения: 1 сентября 1939 г.

Время: 4.45"».

В намеченное Гитлером в приказе время 1 сентября германские войска вторглись в пределы Польши со всех сторон германской границы и сразу же подвергли Варша­ву варварской бомбежке.

Утренние экстренные газеты 1 сентября вышли с крик­ливыми аншлагами о нападении польской воинской части на немецкую радиостанцию, об убийстве поляками немец­ких пограничников и т. д. Это и легло в основу официаль­ного германского заявления о причине предпринятых во­енных действий против Польши. Гитлер и его клика при­ступили к осуществлению заветной мечты германского империализма — к захвату восточных земель.

В девятом часу утра 1 сентября мне Гитлер в рейхстаге                                                  „ „

и F                     позвонили из министерства пропа­

ганды и сообщили, что сегодня будет созвано заседание рейхстага, на котором выступит Гитлер, и что я могу получить билет, чтобы присутствовать там.

Не могу без отвращения вспоминать эту комедию, именуемую заседанием германского рейхстага, в котором не осталось никаких признаков парламентаризма.

Заседание рейхстага гитлеровцы проводили в здании оперы «Кроль», расположенном в Тиргартене, в трехстах метрах от старого рейхстага. Прежнее здание рейхстага стояло заброшенным, хотя, как многие утверждали, оно нуждалось в незначительном ремонте. Но гитлеровцы не хотели его восстанавливать, видимо, по той простой при­чине, что в этом здании до прихода фашизма к власти выступали пламенные немецкие коммунисты и революци­онные социал-демократы.

Гитлер покончил с проявлением каких-либо мнений депутатов. Избранных в прежнем рейхстаге депутатов Гитлер ненавидел всем своим существом, именуя их «пар­ламентскими клопами» и «дико ревущей массой». Придя к власти, он принял все меры к тому, чтобы освободиться от них. Большинство депутатов рейхстага старого созы­ва и депутатов ландтагов подверглись жестокому пре­следованию. 403 депутата с течением времени были аре­стованы, 58 — попали на каторжные работы и в тюрьмы, 311 —в концлагеря, 186 депутатов погибли, причем 45 из них были официально повешены, 113 депутатам удалось бежать за границу. Большинство ландтагов и муници­пальных советов было распущено. В результате проведе­

ния после 1933 года двух «выборов» в рейхстаге сидели послушные Гитлеру люди. Первые выборы были проведе­ны 5 марта 1933 г. в условиях террора и диких расправ над всеми теми, кто сочувствовал Коммунистической пар­тии. И все же компартия получила 4,8 млн. голосов и 81 мандат в рейхстаге. Но коммунисты не смогли ими воспользоваться. 14 марта 1933 г. компартия была запре­щена, а ее вождь Эрнст Тельман был брошен в тюрьму еще 3 марта. Поэтому уже на первом заседании рейхста­га 23 марта 1933 г. гитлеровцы чувствовали себя хозяе­вами положения; Гитлер получил здесь неограниченные полномочия.

После того как нацисты укрепили свою власть на местах путем разгрома всех оппозиционных сил, Гитлер решил провести в марте 1936 года новые выборы в рейхс­таг. Ему даже не пришлось принимать особых мер, для того чтобы обеспечить в рейхстаге места для тех, кото­рых он считал верными оруженосцами. Политических соперников в это время у НСДАП не было. В период вы­боров шла лишь мелкая эгоистическая борьба за «теплые места» среди национал-социалистских единомышленни­ков. В результате в рейхстаг прошли главным образом руководители партийных и других фашистских организа­ций, большое число военных и промышленников.

1  сентября 1939 г. здание старого рейхстага, как мне казалось, выглядело особенно угрюмым. Серые облака низко свисали над городом, как бы символизируя мрач­ность надвигающихся на Германию событий. По аллеям Тиргартена уже с самого раннего утра были расставлены полицейские посты — «трехслойная охрана», как ее назы­вали в журналистских кругах: полиция, CC, СА1. Здесь должен был проехать Гитлер на заседание рейхстага. «Трехслойная охрана» тянулась от здания оперы «Кроль» по аллее парка, через Бранденбургские ворота по Унтер ден Линден. Затем она поворачивала на Вильгельмштрас­се и примыкала прямо к подъезду новой имперской кан­целярии, откуда должен был выехать «фюрер».

Заседания рейхстага в здании оперы были похожи на театрализованные представления. Здесь, как я убедился, присутствуя на многих из них, все разыгрывалось, как по

1  СС — охранные отряды гестапо, СА — штурмовые отряды.

сценарию. Каждое заседание рейхстага походило одно на другое, как две капли воды. Вот этот примерный шаблон.

За полчаса до открытия рейхстага зал уже заполнялся публикой. На бывшей сцене театра, где некогда кружи­лись танцовщицы, располагались члены гитлеровского правительства. Декоративным украшением являлся орел с распростертыми по всей стене крыльями, опиравшийся на свастику. Он как бы символизировал стремления гит­леровцев к господству над всей вселенной. На сцене же возвышалась трибуна для выступлений, а над ней не­сколькими рядами выше торчало огромных размеров кресло президента рейхстага Геринга. В партере места занимали видные фашистские руководители, крупные промышленники, видные чиновники министерств. В пра­вом крыле первого яруса размещались военные деятели Германии во всем их блеске. Как-то в ожидании церемо­нии заседания рейхстага я насчитал среди «депутатов» свыше 500 (из 741), одетых в различные униформы.

Ложи бельэтажа отводились для дипломатического корпуса, а верхние ярусы — для гостей, в том числе и для представителей иностранной прессы.

В зале с напряжением ждали появления Гитлера и его свиты из маленькой двери амфитеатра. По залу вдруг проносился визгливый крик: «Фюрер!». Все присутствую­щие в зале, как по команде, вскакивали, гремя откидными креслами, слышались удары каблуков военных, надрыва­лась музыка, от двери амфитеатра несся все нарастаю­щий рев: «Х'вйль! Хайль!». Со всех сторон к Гитлеру протягивали правые руки — знак фашистского привет­ствия.

«Фюрер» появлялся в сопровождении Гесса и Геринга. Он проходил молча на сцену, приветствовал всех членов рейхстага поднятием руки, кое-кому пожи­мал руку и садился с краю в первом ряду. Геринг в это время грузно опускался в свое президентское кресло. Через несколько минут он спускался к трибуне и оттуда подобострастно приветствовал Гитлера от «имени герман­ского народа» и предоставлял ему слово.

Гитлер говорил с «приливом» и «отливом». В момент наивысшего подъема, когда он «выходил из себя», зал прерывал речь мощным «Хайль!». Гитлер это время ис­пользовал для того, чтобы «перевести дух», отбросить назад со лба клок волос, поправить сползший на бок гал­

стук, выпить глоток какого-то напитка. Это иногда повторялось несколько раз на протяжении речи. Конец речи Гитлера заглушался аплодисментами, криками «Хайль!» и пением «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее» с припевом «Хорст Вессель»2. Геринг затем объявлял о закрытии рейхстага.

Так обычно проводились заседания верховного органа «Третьей империи» — германского рейхстага.

1  сентября 1939 г. мне довелось впервые присутство­вать на заседании рейхстага. Когда я поднялся в один из верхних ярусов оперы, мои иностранные коллеги были уже в сборе и оживленно обсуждали предстоящую речь Гитлера. Ее содержание было известно всем — объявле­ние войны Польше и оправдание этого шага. Журналисты интересовались лишь деталями этой речи, а именно что Гитлер скажет об Англии и СССР. Некоторые журна­листы предварительно пытались выяснить у меня вопрос

о       том, как будет реагировать Москва на немецкий поход в Польшу, хотя каждый из них заранее знал, что он не получит ответа.

Находясь уже четыре месяца в Берлине, я еще не ви­дел Гитлера. Правда, смотрел киножурналы, в которых показывали его встречи с «дуче» и «каудильо». Чем-то шутовским отдавало от его юркой комической фигуры. Движения Гитлера были неестественно резки и порыви­сты, жесты часто не соответствовали содержанию его речи. Если он улыбался, лицо его становилось еще более неприятным. Когда рядом с худым Гитлером оказывался раздувшийся как пузырь Муссолини, то это выглядело настолько карикатурным, что, несмотря на сдержанность берлинцев, в зале кино можно было видеть улыбающиеся лица. Трудно было определить, над кем про себя смея­лись эти люди: то ли над уродливой фигурой Муссолини, рисовавшегося под Наполеона, над его гигантской выдви­нутой вперед челюстью и бычьей шеей или над судорож­ными движениями Гитлера и его «чаплинскими» усиками. Возможно, над тем и другим.

Свое первое посещение рейхстага я связывал с не­пременным желанием как можно ближе увидеть Гитлера.

Гитлер явился на заседание рейхстага с трагической миной на лице. Лицо его было озабоченным. Казалось,

2  Хорст Вессель — командир штурмового отряда, убитый в пья­ной драке в 1931 году.

что Гитлера кто-то только что обидел и он спешит излить свою горечь и просит поддержки. Он шел семенящим шагом, не сгибая ног, по мягкому ковру. Не обращая ни на кого внимания, устремив свой застывший взгляд впе­ред, Гитлер то и дело механически выбрасывал правую руку попеременно вправо и влево, приветствуя присутст­вующих в зале. Над узким лбом его свисал клок редких волос. Позади него старалась не отстать медленно пере­двигавшая толстые ноги туша Германа Геринга. За Ге­рингом шел мрачный, фигурой и движениями похожий на Гитлера Рудольф Гесс.

Взойдя на сцену, Гитлер приветствовал всех депута­тов, пожал руку сидевшим в первом ряду Геббельсу, Риб­бентропу и еще некоторым министрам, места которых были расположены по соседству с его креслом. Одет был Гитлер в простой солдатский мундир. Он почти не вытас­кивал левой руки из-за широкого солдатского пояса. Геринг тем временем тяжело поднялся вверх по ступень­кам к председательскому креслу.

Когда стихли в зале крики «Хайль!», Геринг открыл внеочередное заседание германского рейхстага. На трибу­ну поднялся Гитлер, вызвав тем самым новый взрыв при­ветствий в зале.

Хотя Гитлер говорил, имея перед собой написанный текст речи, у подножия трибуны расположился целый ряд стенографисток, а рядом с трибуной сидело несколько специальных «референтов», в том числе и начальник гер­манской печати Дитрих, перед которым лежал текст речи Гитлера. В его обязанности входило сличать текст с речью «фюрера». Это было обычным правилом для всех случаев выступления Гитлера в рейхстаге. Иностранные журналисты не скрывали своей улыбки в тот момент, ког­да Гитлер отвлекался от текста речи и тут же после окончания фразы нагибался к Дитриху и, очевидно, гово­рил ему о том, чтобы в тексте доклада были сделаны со­ответствующие коррективы.

Скрипучий, гортанный голос Гитлера производил на меня и, очевидно, на многих других слушателей неприят­ное впечатление. Но вряд ли можно было отказать Гит­леру в умении использовать трибуну, для того чтобы при­ковать к себе внимание толпы, разжечь страсти удачно подобранными в «кульминационный момент» речи фраза­ми. В это время он сам становился похожим на одержи­

мого. Гитлер наэлектризовывал зал необычностью своего поведения. Нередко во время своего выступления он, ка­залось, терял самообладание, утрачивал контроль над жестами и просто буйствовал на трибуне. Возможно, это осталось у него от выступлений в мюнхенских пивнушках перед охмелевшими соратниками, которых можно было привести в себя только дикими окриками. Однако он не терял связь с аудиторией, следил за ее реакцией и, когда считал нужным, переходил с крика даже на шепот.

Речь Гитлер обычно начинал спокойно, тихим, еле слышным голосом. Потом, по мере напряжения мысли, он начинал быстро жестикулировать правой рукой, протяги­вая ее вверх, по-разному загибая пальцы. Затем он начи­нал жестикулировать поочередно правой и левой рукой, а потом и одновременно двумя. Иногда он улыбался, приво­дя какое-нибудь высказывание английских деятелей или прессы. Но от этой его улыбки становилось неприятно, так как она не вязалась с его злым лицом. В местах кри­тики «коварных англичан» он принимал еще более не­истовый вид: глаза его светились ненавистью. Выкрики­вая при этом надрывисто какую-либо длинную фразу, он задыхался от ярости, и в это время зал, затаив дыхание, в напряжении ожидал, когда же он кончит ее. Гитлер потрясал кулаками, рукава мундира сползали до локтей, обнаруживая плоские костлявые руки. Брызги слюны разлетались во все стороны, а он приподнимался на нос­ках, и казалось, что он вот-вот перевалится через трибуну. Клок волос вздрагивал на лбу, вытаращенные свинцовые глаза и сводимое судорогами лицо создавали впечатле­ние чего-то дикого, ненормального.

Временами Гитлер впадал в меланхолию, и тогда речь его звучала как раскаяние. Обычно это происходило в моменты, когда он говорил о «жертвах, приносимых не­мецким народом на алтарь родины», или в заключение речи, которое он всегда начинял мистической белибердой, и часто сходил с трибуны с молитвенными словами на бледных поджатых губах.

1  сентября Гитлер произнес в рейхстаге речь в обыч­ном для него стиле, хотя на этот раз он был более сдер­жан, говорил без подъема, с заметной настороженностью. Но в одном Гитлер оставался верен себе и в эти ответст­венные минуты — в использовании наглой лжи. Его речь была заполнена клеветой на Польшу, циничными выдум-

нами о его «мирных стараниях» решить польско-герман­ские спорные вопросы, как это он сделал якобы в случаях с Австрией и Чехословакией. Он использовал для обвине­ния Польши в агрессии подготовленную Гиммлером и Гейдрихом провокацию с переодетыми в польскую форму эсэсовцами.

В своей речи Гитлер говорил:

«Вы знаете о бесконечных попытках, которые я пред­принимал для мирной договоренности по проблемам Австрии и позднее — по проблемам Судетов, Богемии и Моравии. Это было все напрасно. Я и мое правительство полных два дня сидели и ждали, не согласится ли наконец польское правительство прислать полномочных пред­ставителей... Моя любовь к миру и моя беспредельная терпеливость не должны смешиваться со слабостью или трусостью... Я поэтому решил разговаривать с Польшей тем же языком, который Польша применяет в отношении нас уже несколько последних месяцев!.. Польша первой обстреляла нашу территорию, использовав для этого солдат регулярных частей».

Подлейший демагог и здесь щедро применял свое ис­кусство позы3, стремясь предстать перед немецким наро­дом в роли выразителя его интересов.

«Я не хочу сейчас ничего другого, — говорил он, сми­ренно опуская голову и приглушая голос, — как быть первым солдатом германского рейха! Поэтому я снова надел тот мундир, который является самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы, или я не пере­живу иного конца!.. Я никогда не знал одного слова — капитуляция».

С дрожью в голосе Гитлер сообщил затем, что он сам отправляется на фронт как солдат, и при гробовой тиши­не зала назвал даже имена своих преемников на случай, если его убьют: Геринга и Гесса. Если же Геринга и Гес­са убьют, заявил Гитлер, то пусть соберется рейхстаг и изберет самого достойного из своей среды руководителя Германии. Затем он обратился к богу за помощью в на­чавшейся войне и после этого тихо сошел с трибуны.

Геринг закрыл заседание рейхстага. Так было «офор­

3  Утверждали, что перед каждым своим выступлением Гитлер, как горшечник Лженерон, репетировал предстоящую речь перед зеркалом.

млено» начало похода против Польши. После возвраще­ния из рейхстага я записал в своем дневнике:

«Случилось страшное и непоправимое — началась война. Кучка безответственных лиц, именующая себя германским правительством, подготовила и санкциониро­вала поход против Польши. Нет слов, чтобы охарактери­зовать совершенное гитлеровцами злодейство. Без каких- либо оснований,, как наглые разбойники, напали на брат­ский нам польский народ. Неужели и теперь англичане и французы не одумаются и не поймут грозящую и для них самих опасность? Или они все же думают отвести агрес­сию от себя, направив ее против СССР? Угроза для нашей страны действительно создается большая».

Делая в своей записи такие выводы, я принимал в расчет политическую обстановку, складывавшуюся к это­му времени в странах Европы и в самой Германии. Реак­ционные лидеры социал-демократических партий евро­пейских стран срывали единый рабочий фронт борьбы с фашизмом, проводили шовинистическую политику и рас­пространяли антисоветскую пропаганду. Они вносили замешательство в рабочее и демократическое движение своих стран, отвлекали народные массы от главной опас­ности — угрозы германской агрессии.

В Германии ничто не говорило о том, что военным авантюрам Гитлера может быть оказано серьезное сопро­тивление. Отсутствие единства в рядах германского про­летариата в свое время явилось роковым для трудящихся Германии, так как оно создало условия для захвата влас­ти гитлеровцами. И вог уже шесть лет они пользовались этой властью, для того чтобы еще больше разъединить трудящихся и лишить их возможности перейти к актив­ным действиям. Потерявший в суровой борьбе сотни тысяч активных антифашистов, запуганный террором и постоянными репрессиями, народ Германии в массе своей безмолвствовал, никак открыто не реагируя на преступ­ный шаг Гитлера и его клики. Только небольшое число храбрых и честных немецких патриотов, находившихся в это время глубоко в подполье и в силу гестаповского преследования почти не связанных с народом, поднимало свой голос протеста. Газета «Роте фане» — маленькая, на двух страничках, отпечатанная на гектографе (я ее нашел в эти дни в своей почте) —клеймила гитлеровских захватчиков и призывала германское население проти*

виться начатой Гитлером разбойничьей войне. Но народ­ные массы Германии оставались глухими к этим благо­родным призывам, последовав которым они могли бы спасти себя от позора, а все человечество — от неслы­ханных в истории бед и жертв.

Когда Гитлер возвращался с заседания рейхстага, где официально было объявлено о начале войны против Польши, по пути его обратного следования в канцелярию за кордонами полицейской охраны стояли сотни берлин­цев; они, как обычно, приветствовали «фюрера», но не проявляли при этом заметного энтузиазма. Какая-то ско­ванность и инертность разлились по толпе: ни возгласов восторга по поводу случившегося, но и ни звука протеста. Казалось, что в мире ничего не произошло нового. Даже к распространявшимся здесь же экстренным выпускам газет население не проявляло особого интереса; оно как бы хотело остаться в стороне от событий, выжидая, что же будет дальше.

Геббельсовская же пропаганда, используя это на­строение «самоустранения», принялась за «настройку тол­пы» в необходимом ей духе. Газеты и журналы заполня­лись статьями, в которых обосновывалось германское пра­во на польские земли, в частности на Верхнюю Силезию, Познань, на земли, расположенные по реке Варта. Статьи утверждали, что поляки — это варвары, которые не могут распоряжаться собственным богатством, что они хищни­чески обращаются с землей, а поэтому германский крестьянин должен стать хозяином плодородных польских земель. Журналы «Осглянд», «Ди дойче фольксвирт- шафт», газета «Ланд пост» и др. печатали объемистые материалы, в которых разъяснялось, что Германия может получить из Польши и насколько может повыситься ма­териальный уровень каждого немца в связи с завоевани­ем Польши.

Вследствие такой пропаганды немецкий обыватель начинал свыкаться с мыслью о полезности войны против Польши. Война в Польше сама по себе объявлялась гит­леровцами как «блицкриг» (молниеносная война), а это означало, что никаких дополнительных тягот она не при­несет населению. Чтобы разжечь ненависть у немцев к полякам, Геббельс поднял кампанию вокруг выдуманных им же самим так называемых «массовых убийств» поля­ками немецкого населения, проживавшего в Польше.

Все это, вместе взятое, выводило немцев из состояния оцепенения. И когда через несколько дней после начала войны в берлинских мясных лавках появилась польская свинина, многие немецкие обыватели начали склоняться к тому, что война пока не требует от них никаких особых «накладных расходов», а даже приносит некоторую «ком­мерческую выгоду». Геббельсовская же пропаганда по­догревала и растравляла низменные чувства обывателей, возбуждая страсть к захвату чужого богатства. Она ста­ралась погасить у немецкого населения чувство состра­дания к другим народам, отвращение к награбленному добру, презрение к убийцам невинных женщин и детей, гнев по поводу уничтожения мирных сел и городов, куль­турных ценностей и т. д. Можно сказать, что яд шови­низма и национализма, бивший в это время фонтаном из всех органов нацистской пропаганды, оказывал свое па­губное влияние на психику многих людей.

У витрин комфортабельных магазинов на Лейпцигер- штрассе, Курфюрстендам и отелей на Унтер ден Линден, где вывешивались карты Польши, я видел, как многие берлинцы с любопытством следили за продвижением не­мецких войск по польской территории, отмечаемым маленькими флажками со свастикой. Смешиваясь с тол­пой, я напрасно ожидал, что хоть кто-нибудь из берлин­цев выскажет слова осуждения гитлеровского разбоя на польской земле, в защиту польских женщин и детей, уми­равших в осажденной Варшаве.

Все это невольно заставляло задумываться над тем, на какой опасный путь толкают гитлеровцы весь немецкий народ.

„               „               Каждый день в министерстве пропа-

Поражение Польши                                                     , 1                               1

ганды на пресс-конференциях один

из геббельсовских чиновников зачитывал журналистам военную сводку, которая свидетельствовала о быстром продвижении германских войск в глубь польской террито­рии. Но даже немецкие газеты не могли скрывать герои­ческого сопротивления польских солдат и справедливо отмечали бездарность тех польских военных руководите­лей, которые возглавляли в то время польскую армию. Командование панской Польши по существу не принима­ло никаких оборонительных мер против гитлеровской Германии, которая уже долгое время осуществляла почти открытые антипольские военные мероприятия. Первые

дни боев показали, что польская армия имела на воору­жении старое оружие, танков и самолетов было очень ма­ло. Правящие круги Польши во главе с Пилсудским про­должали до самой последней минуты надеяться на союз с Гитлером против СССР, предавая таким образом инте­ресы своей страны.

Уже после первых дней сражений для всех стало ясно, что война для Польши проиграна. 6 сентября из Варшавы сбежало правительство, хотя город продолжал героически сопротивляться. Немцы обрушивали на Вар­шаву ежедневно тонны металла, угрожая смести ее с ли­ца земли. В городе оставались иностранные миссии, в том числе и советские дипломаты. На весь мир немцы подня­ли крик о «коварстве» поляков, которые якобы не желают выпускать иностранцев из Варшавы, и, приняв позу «бла­годетелей», сидя с пушками у ворот Варшавы, занялись «разрешением» этой проблемы. Через несколько дней гит­леровцы возвестили миру о своей «спасительной миссии». Циничность этого жеста превосходила всякие границы.

Через 18 дней после начала войны гитлеровцы захва­тили Польшу. Ряд территорий Польши приказом Гитлера был присоединен непосредственно к Германии (Верхняя Силезия, Вертегау, Данцигский коридор), остальная часть территории Польши объявлялась Польским гене­рал-губернаторством. На пост генерал-губернатора Гит­лер назначил Франка — председателя академии герман­ского права, который показал себя позднее на этом посту как смертельный враг польского народа, попавшего под тяжелое ярмо гитлеровской оккупации.

В Берлине конец похода отметили празднично. По­явились специальные номера газет о «блицпоходе» был выпущен специальный фильм «Фойертауфен» («Огненное крещение»), который иностранные журналисты переиме­новали в «Фойертойфель», что означало «Огненный черт», имея в виду организатора польской кровавой эпопеи.

Фильм «Фойертауфен» представлял собой документ фашистского варварства. Мне довелось присутствовать на «премьере» этого фильма. Демонстрировался он в бер­линском кинотеатре «Уфа-паласт» у зоологического парка. На просмотр прибыл, как всегда разряженный, Геринг со своей женой, заняв обширную ложу. Сидящая в партере публика под этой ложей с опаской посматривала вверх, подумывая над тем, как бы восьмипудовая туша, окай­

мленная металлическими побрякушками, не надломила опоры ложи и не рухнула вниз. Боялись, конечно, не за благополучие «рейхсмаршала», а за свои головы.

Мы сидели в партере со знакомым мне немецким лей­тенантом Дюрксеном, являвшимся «офицером связи» между министерством пропаганды и военным министер­ством.

Фильм начинался показом заснятого выступления Геринга, который воздавал хвалу своей авиации, орудо­вавшей над Варшавой. Щегольство и любование собой сквозили во всем его облике.

Затем демонстрировались кадры, передававшие унич­тожение немецкой авиацией и артиллерией польской столицы. Стаи геринговских «штука-бомбен» — пикирую­щих бомбардировщиков — засыпали бомбами мирный город, в котором укрывались женщины и дети. В груды щебня и пепла превращались памятники древней поль­ской культуры. На экране развертывалась панорама чудовищной катастрофы польского народа. «Город без крыш»,—орал диктор, и вслед за этим появлялись кадры, рисующие обезглавленную Варшаву: ни одной уцелевшей крыши в целом ряде кварталов города.

Придет время, думал тогда я, и этот фильм будет слу­жить одним из тягчайших документов, изобличающих не­мецких фашистов в массовом уничтожении гражданского населения, в преднамеренном истреблении культуры дру­гих народов.

Помню, после просмотра фильма, от которого у меня кружилась голова, а в ушах звучали крики и плач поль­ских женщин и детей, лейтенант Дюрксен спросил о моем впечатлении.

—   Ужасный фильм, — ответил я, не скрывая своего отвращения. — Столько страшных сцен: разрушение польских деревень и Варшавы, страдания мирного насе­ления. Все это бесчеловечно.

—   Видите ли, г-н Филиппов, этот фильм должен быть поучительным для других народов. А что касается гума­низма, то... ничего не поделаешь, война есть война, — равнодушно ответил типичный представитель герман­ской военщины.

Гитлеровцы рассчитывали своей жестокостью против поляков запугать другие народы, терроризировать их силой своего оружия.

Настроение берлинцев во время польского похода омрачалось лишь тем, что Англия и Франция 3 сентября объявили Германии войну. Многие думали, что англий­ские и французские войска в самом деле окажут под­держку польской армии, начнут военные действия. Появ­лялись даже слухи о большом количестве английских самолетов, прибывших в Польшу, и о том, что англий­ский морской флот держит курс на Балтийское море.

Берлинцы с беспокойством ожидали, что вот-вот над столицей появятся английские бомбардировщики, и они были не на шутку напуганы, когда однажды ночью в го­роде была объявлена воздушная тревога. Переполошив­шиеся германские зенитчики открыли ураганную беспо­рядочную стрельбу. Население панически засуетилось, не зная, что делать, так как до этого в городе не было про­ведено необходимой противовоздушной защиты и требуе­мого в этих случаях разъяснения. Мы также в волнении сидели в своих комнатах и, думая, что речь идет действие тельно о настоящем английском воздушном налете на Берлин, нервно ожидали первого взрыва бомб. Но так и не дождались. Назавтра мы узнали из различных неофи* циальных источников, что ночью к Берлину пытались про» рваться польские самолеты и что один из них достйг даже городской черты.

Геринг поспешил сразу же успокоить население Бер­лина. Выступая в Данциге, он заявил, что никакого нале­та на Берлин не было, но что это, мол, нервно настроен­ные зенитчики, приняв рокот мотора мотоцикла за рев самолета, подняли шумиху, открыв стрельбу. Геринг при этом хвастливо заявил, что он не будет Германом Герин­гом, если хоть один вражеский самолет появится над гер* манской столицей.

Официальные немецкие круги, начиная войну в Поль­ше, знали, что польская армия не способна оказать им длительное сопротивление, но не исключали возможности вмешательства Англии в военные действия и затяжного характера войны. Были сразу же введены карточки на продовольствие и «бецугшайны» (ордера) на пром* товары.

Германское правительство не замедлило предложить иностранным миссиям эвакуировать женщин и детей и5 Берлина. Мы с некоторыми сотрудниками посольства буквально выбивались из сил, стремясь вовремя доста»

вить наших жен в Штеттин на отходящий в Ленинград советский пароход, но через три месяца они вернулись обратно.

Но напрасно немцы тревожились из-за Англии. В планах английской дипломатии, как это подтвердилось позднее, не была предусмотрена ссора с Гитлером из-за Польши. Английские политики все еще надеялись на то, что гитлеровская Германия столкнется с Советским Союзом и тогда можно будет «погреть руки» у пылаю­щего костра войны. Англия продолжала размахивать картонным мечом, рассыпая угрозы по адресу Герма­нии, а ее обещания помощи Польши повисли в воздухе.

Пронацистски настроенные немцы, услышав об окон­чании войны в Польше, радовались тому, что Гитлер сдержал свои слова о кратковременной войне и безжерт- венности предпринятого разбоя. Они даже не задумыва­лись над тем, какие раны были нанесены польскому народу. Мне рассказывали о том, что во время польско­го похода во многих бюргерских семьях проявляли исключительную заботу о фронтовиках, посылая им на фронт любимые ими безделушки, и с нетерпением ждали сорбщенцй о наградах за боевые заслуги и посылок с награбленным имуществом. Хозяин дома, в котором мы жили, Шуберт отметил радостное для него собы­тие— его сын, офицер СС, за польскую кампанию полу­чил «железный крест».

Испытание                 В военных планах против СССР

«дружбы»                 гитлеровцы важное место отводили

северу Европы, который, по их расчетам, должен яв­ляться милитаристским форпостом и базой снабжения Германии. В захватнических планах Гитлера Балтий­ское море должно было стать внутренним германским морем, где безраздельно господствовали бы немецкие вооруженные силы4*

4  В своих воспоминаниях бывший гитлеровский посланник в Финляндии Випперт фон Блюхер рассказывает о беседе с Гитлером 29 ноября 1935 г., в которой тот изложил посланнику планы относи­тельно германской экспансии в районе Балтийского моря. Гитлер, свидетельствует Блюхер, заявил: «Германия нуждается в экспансии. Большая часть мира занята, и пути к ней закрыты. Нам необходимо направить нашу экспансию в район Балтийского моря. Балтийское море представляет собой бутыль, которую мы можем прочно закрыть. Тогда англичане не смогут осуществлять здесь никакого контроля. Мы были бы хозяевами в Балтийском море».

С этой целью в ГерЦании была разработана целая система мероприятий, рассчитанных на усыпление бди­тельности народов Севера и завоевание их доверия к не­мецким фашистам. Гитлеровские расисты доказывали, например, что идеальным типом населения является «нордический человек». Эта лженаучная теория широко пропагандировалась, поскольку она могла, по расчетам гитлеровцев, содействовать созданию основ для «един­ства» между Германией и северными странами.

В Любеке гитлеровцы создали специальный «научный институт» по разработке «нордических проблем», филиа­лы которого были открыты по инициативе Альфреда Розенберга во всех других немецких городах. Каждый год в Любеке устраивался шумный «праздник Севера», на который съезжались «культуртрегеры» — будущие квислинговцы из северных стран. Германия выступала, таким образом, как знаменосец «северного мышления». Действительная же наука об образовании национально­стей игнорировалась ради политических целей, пресле­дуемых руководителями «Третьего рейха».

Особенно обхаживали гитлеровцы Финляндию. Фин­ляндия — северный сосед Советского Союза. Для немец­ких милитаристов это был заманчивый плацдарм в борь­бе против СССР. Гитлеровцы знали, что в Финляндии имеются значительные и влиятельные круги, которые жили воспоминаниями о «братьях по оружию» — немец­кой военщине, которая помогла финской буржуазии в 1918 году путем интервенции разгромить революцию в Финляндии. Эти финские круги пресмыкались перед немецкой милитаристской кликой, поддерживая с ней тесные связи.

Розенберговские расисты на все лады старались превозносить финскую нацию, подчеркивая ее «кровное и духовное» родство с «высшей» немецкой расой. Жур­налы, издаваемые филиалами любекского «научного ин­ститута», утверждали, что чуть ли не в каждом финне течет «германская кровь». В «доказательство» этого ссылались на то, что во время существования Ганзы не­мецкие купцы часто зимовали в частных домах в Фин­ляндии и заводили там интимные связи. Несмотря на эти унизительные для финского народа намеки и измышле­ния о путях развития финской нации, многие из профа­шиствующих милитаристов Финляндии готовы были

признать в гиммлеровских сатрапах своих ближайших родичей. Сближала их, конечно, не «чистота крови», а единство мыслей — ненависть к Советскому социалисти­ческому государству. Вот почему заключение советско- германского договора о дружбе и взаимной помощи при­вело в серьезное расстройство финские реакционные кру­ги, делавшие ставку на столкновение между Германией и СССР.

Как рассказывали мне в это время, сообщение о по­ездке Риббентропа в Москву 24 августа 1939 г. вызвало настоящую панику в финских политических кругах. Гит­леровцам пришлось успокаивать финнов, доказывая им, что заключенный в Москве советско-германский договор не представляет собой союза с Советами, а является всего-навсего договором о ненападении, который Герма­ния вынуждена подписать по тактическим соображе­ниям. Немцы убеждали финнов в том, что германское правительство не изменит своему антикоммунизму и в «тяжелую минуту» будет на стороне Финляндии. Фин­нам же казалось, что немецкие «братья но оружию» их предали, оставив в одиночестве с планами создания «ве­ликой Финляндии» до Урала5.

Стремясь развязать войну с СССР, реакционные кру­ги Финляндии рассчитывали на поддержку со стороны гитлеровской Германии. И даже после того, как уже был заключен советско-германский договор, они прово­дили политику обострения отношений с Советским Сою­зом, будучи уверенными в том, что немецкая поддержка им в конце концов будет оказана. При помощи скрытых немецких поставок военной техники и немецких военных инженеров финны возводили укрепления на Карельском перешейке.

Германия и Англия всеми доступными для них средст­вами старались подогревать антисоветские настроения в Финляндии. Обе стороны были заинтересованы в том,

5  Упомянутый мною немецкий посланник барон Блюхер писал в своих воспоминаниях, что в Финляндии лица, тесно связанные с гер­манскими милитаристами и индустриальными магнатами, проклина­ли немецкие власти за то, что они пошли на соглашение с Советским Союзом. Финский генерал Игнатиус говорил барону Блюхеру: «Со времени мировой войны я оставался верным- Германии. Я делал все, что зависело от меня, чтобы поддерживать связи с немецкими воен­ными кругами. Но теперь как будто меч пронзил мою душу».

чтобы подтолкнуть Финляндию на военный конфликт с СССР и с помощью финнов прощупать боевую мощь Советской страны. Поэтому немцы и англичане, льстя финскому самолюбию, старались превозносить боевой дух финнов, неприступность их границ и, конечно, намекали на поддержку в случае войны. Финская военщина широ­ко рекламировала военную подготовку Финляндии. В середине июня 1939 года Финляндию посетил главно­командующий английскими вооруженными силами гене­рал Кирке. Правительство Финляндии демонстрировало перед ним силу возведенных у советских границ укреп­лений.

В конце июня — начале июля этого же года в Фин­ляндии «гостил» начальник штаба германского вермахта генерал Гальдер. Министр иностранных дел Финляндии Эркко6 на банкете, устроенном в честь Гальдера, гово­рил ц своей приветственной речи о «пользующейся вы­соким уважением германской армии, прекрасные качест­ва которой вызвали восхищение в Финляндии». Он под­черкивал при этом финскую боевую готовность. Большую часть своего визита Гальдер провел в Выборге и его окрестностях, а также посетил Северную Финлян­дию; он присутствовал на военных маневрах и всюду осматривал военные укрепления.

Немецкие газеты, сообщая о пребывании Гальдера в Финляндии, воздерживались от каких-либо комментари­ев, стараясь не привлекать внимания к этому визиту. Это делали за них англичане. Не случайно, что финские вла­сти пригласили во время визита Гальдера не немецких, а английских журналистов, которые открыто писали об ин­спекционном характере поездки Гальдера и возможном германо-финском военном союзе.

Видя усиление угрозы для безопасности СССР, Советское правительство предложило правительству Финляндии заключить пакт о взаимопомощи. Но ан­тисоветские круги как в Финляндии, так и за ее предела­ми стремились помешать мирному урегулированию со­ветско-финских отношений. Начавшиеся в Москве советско-финские переговоры закончились неудачей. От­

6  Эркко скончался в 1964 году. Он являлся издателем крайне правой газеты «Хельсингин саномат» и проводил политику подрыва советско-финских дружественных отношений.

ношения Советского Союза с Финляндией были прерва­ны. Вскоре началась «зимняя война», развязанная фин­ской военщиной.

Мы отчетливо видели, что гитлеровцы ведут двуруш­ническую линию в советско-финском военном конфлик­те. Провоцируя финнов на войну с Советским Союзом и оказывая финской военщине материальную поддержку, немцы в то же время старались показать, что они якобы являются нейтральной стороной в происходящих собы­тиях. На пресс-конференции в министерстве иностранных дел в день появившегося официального советского заяв­ления по поводу действий финской военщины и приня­тия в связи с этим Советским Союзом соответствующих мероприятий собралось большое количество иностран­ных журналистов. Американские корреспонденты прямо с ходу сделали запрос о германской точке зрения на эти события. Заведующий отделом печати Пауль Шмидт, однако, ограничился кратким изложением советского заявления и отказался к этому что-либо добавить.

На следующий день пресс-конференцией руководил заместитель Шмидта Браун фон Штумм. Журналисты добивались от немцев более прямого ответа относитель­но характера причин начала советско-финской войны. Помню, Штумм, ерзая на стуле, заявил, что Финляндия напала на Советский Союз при науськивании англичан. Такой категорический ответ из уст официального лица шокировал многих журналистов. Финская журналистка Норна чуть не упала в обморок.

Стуча кулаками по столу, она истерично кричала:

—   Не мы, а они на нас напали.

Ее утешали американцы.

В первые дни советско-финской войны германская пресса старалась отмалчиваться. Правда, газеты опуб­ликовали сообщение германского информбюро о «заяв­лении Москвы» по поводу начала военных действий, но не давали собственных комментариев. Через несколько дней среди иностранных журналистов начали усиленно курсировать слухи о том, что немецкий транспорт на­правляется в Финляндию, что германские воинские ча­сти принимают участие в войне на финской стороне и что немецкие инженеры помогают укреплять «линию Маннергейма».

Постепенно германская пресса начала все более скло­

няться к одностороннему освещению военных действий в Финляндии: газеты давали краткое изложение совет­ских военных сводок, но печатали полностью официаль­ные финские информации с фронта. Помимо этого, га­зеты публиковали ежедневно сообщения своих специ­альных корреспондентов из Хельсинки, которые тенденциозно освещали ход военных действий в Финлян­дии. Так, например, корреспондент газеты «Франкфур- тер цайтунг» утверждал, будто красноармейцы имеют на вооружении чуть ли не кремневые ружья, подвешен­ные на веревках вместо ремней. Особенно охотно и мно­го писали немецкие газеты о помощи Финляндии, кото­рая идет из Швеции, Англии, Италии. Это служило средством подбадривания финнов.

Я почувствовал, что отношение ко мне многих ино­странных коллег резко изменилось. Американские жур­налисты стремились не замечать меня. Сотрудники германского МИД на пресс-конференциях также стара­лись держаться подальше. На лицах немецких чиновни­ков появилась ядовитая улыбка, когда начали поступать сообщения о том, что французский и английский флоты готовятся к выходу в море, чтобы принять участие в борьбе на стороне финнов. Делая вид, что в Германии якобы возмущены этим ходом событий, Шмидт на пресс- конференциях с еле скрываемым удовольствием цити­ровал высказывания лондонских и парижских газет, чернивших Советский Союз и угрожавших оказать под­держку финнам.

Однако дальнейшие события начали развиваться совсем не так, как хотелось бы гитлеровцам. Прорыв «линии Маннергейма» и последовавшее затем решение Финляндии пойти на мирные переговоры с СССР про­извели на немцев впечатление холодного дуща. Того, чего они ожидали, а именно — столкновения СССР с Англией и Францией,— не произошло.

Изучая позицию немцев в период советско-финской войны, мы не без основания делали тот вывод, что «дружба» с Советским Союзом является для них тяжелым бременем.

Европа в огне АнГЛИЯ И ФРан«ия х?™ » находи-

лись в состоянии воины с Герма­нией, но военных действий не предпринимали, несмотря на обязательства перед Польшей начать в случае гер­

манской агрессии воздушные атаки против Германии и развернуть наземные операции на Западном фронте. Что касается германской армии, то она не бездействова­ла. В первый же день объявления Англией войны не­мецкие подводники потопили британский пассажирский пароход «Атения». Спустя две недели на вечерней пресс- конференции в министерстве пропаганды представитель военного министерства зачитал нам первую сводку вер­махта о потоплении большого числа английских судов.

Англия и Франция повели себя, однако, весьма стран­но. Несмотря на то что на Западном фронте 23 немецким дивизиям противостояли 110 французских и английских дивизий, вплоть до весны 1940 года никаких военных действий не происходило. Ничто не свидетельствовало о том, что здесь для Гитлера таится угроза. Правда, во французской и германской печати повсеместно раздава­лись угрозы намять бока друг другу. Немцы старались показать, что на «линии Мажино» они готовятся нане­сти сокрушительный удар французской армии. В газетах и кино навязчиво пропагандировалось могущество обо­ронительных укреплений «линии Зигфрида» с ясно выраженной, казалось, мыслью о том, что прорыв к сердцу Франции — Парижу — будет осуществлен вер­махтом именно здесь. Для убедительности своих стра­тегических планов гитлеровцы демонстрировали в спе­циальных киновыпусках тянувшиеся вдоль «линии Ма­жино» огромные по занимавшему ими пространству оборонительные укрепления «западного вала», тесно за­ставленные бетонированными надолбами и опутанные проволочными заграждениями.

Французы старались показать свою силу и неуязви­мость на «линии Мажино». Поступавшие в Берлин фран­цузские газеты расхваливали на все лады техническое совершенство сооружений. С удивительным легкомысли­ем они описывали удобства жизни солдат под землей. С фотографий газет на читателей смотрели довольные лица французских солдат, имевших в своем распоряже­нии якобы комфортабельные подземные салоны для от­дыха, удобные комнаты с ванными, которым могли бы позавидовать содержатели лучших парижских отелей.

На «главной магистрали» войны, у противостоящих друг другу мощных военных сооружений, готовых, ка­залось, выбросить друг на друга тонны взрывчатых

веществ и сотни тысяч пуль и снарядов, разыгрывались действительно странные дела. Солдаты двух враждебных армий выходили друг перед другом по утрам занимать­ся зарядкой, обмениваясь приветствиями. Многие солда­ты, как рассказывали в журналистских кругах, через пограничную полосу стали даже захаживать друг к дру­гу на «чашку кофе» или на «кружку пива». Иногда, правда, случалось, что между солдатами завязывались драки, доходившие до перестрелок, нередко через гром­коговорители с обеих сторон укреплений неслись руга­тельства. Но это не меняло общей картины идилличе­ской жизни солдат на фронте.

Но внешняя «странность» войны не могла обмануть тех, кто следил за тактикой и стратегией правящих сил западного мира. В иностранных политических кругах Берлина зорко наблюдали за той закулисной игрой, ко­торая велась в это время между Англией, Францией, США, с одной стороны, и Германией — с другой. Эта игра и накладывала свой отпечаток на характер обста­новки у франко-германской границы, придавая ей те ве­селые оттенки, о которых я уже говорил. Англия и Фран­ция, несмотря на состояние войны с Германией, не хо­тели обострять с ней отношения и направляли активные усилия к т^ому, чтобы договориться с Гитлером и по­пытаться повернуть его против СССР. Гитлер делал вид, что он готов пойти на мир с Англией и Францией, скры­вая таким образом развернувшуюся против них подго­товку германских вооруженных сил.

Переговоры между англичанами и немцами через самые разнообразные скрытые, но всегда становящиеся явными каналы приняли настолько оживленный харак­тер, что даже американские руководители забеспокои­лись о том, как бы при возможной англо-германской сделке не были обойдены их интересы, 3 марта 1940 г. в Берлине с посреднической миссией появился замести­тель государственного секретаря США Сэмнер Уэллес, который встретился с ГитЛером. Поскольку в перегово­рах с немецкой стороны было выдвинуто требование о возврате Германии ее бывших колоний, англичане, опасаясь сделки за их счет, отказались от посредниче­ских услуг Уэллеса. Программа требований немцев на переговорах с представителем госдепартамента была настолько обширной и урезавшей сферы влияния амери­

канского империализма, что Уэллесу ничего не остава­лось делать, как с пустыми руками покинуть Берлин. Единственное, что он мог вынести из Германии,— это убеждение в непреклонных претензиях Гитлера на ми­ровое господство.

Дальнейшие события подтвердили, что «странная война» на Западе была для гитлеровцев лишь отвлекаю­щим средством. Таким путем они стремились усыпить бдительность французов, создавая у них иллюзии о не­желании гитлеровцев всерьез вступать с ними в драку. Кроме того, немцы вселяли уверенность у французского командования в том, что если уж и будет суждено на­чаться войне, то они непременно направят свой глав­ный удар на «линию Мажино», будут бить в лоб. Такому выводу активно содействовала германская печать, ши­роко распространяя в это время теорию «прорывов» на самых главных участках фронта. В немецких кино по­казывались новейшие танки, которым не были страшны никакие препятствия. Для подкрепления своих взглядов гитлеровцы приводили даже пример успешного прорыва русскими «линии Маннергейма».

Таким путем гитлеровское военное командование до­билось того, чего оно хотело,— заставило французов со* средоточить все свое внимание и все свои основные силы на «линии Мажино». Тем временем германские воору­женные силы готовились нанести Франции сокрушитель­ный удар с северо-востока.

9 апреля 1940 г. гитлеровские войска внезапно, без боев, оккупировали соседнюю Данию, превратив ее в бастион для дальнейших военных операций на севере Европы. Одновременно немецкий десант высадился в Норвегии. В то время, когда норвежские партиза­ны все еще наносили чувствительные удары гитлеров­ским войскам, германский штаб приступил к осущест­влению новой операции, намеченной Гитлером на 10 мая 1940 г,

В этот день германские войска начали захват Гол­ландии, Бельгии и Люксембурга и, обходя незакончен­ную «линию Мажино» с севера, развернули военные действия против Франции. Европа запылала в огне, ра­зожженном германским фашизмом. Правительства ев­ропейских стран, рассчитывавшие на то, что Гитлер набросится на СССР, а их оставит в покое, горько про­

считались. Германские солдаты жгли города и села Гол­ландии, Бельгии, Франции.

Несколько дней спустя после немецкого вторжения в западные страны министерство пропаганды вместе с военным министерством организовали поездку иност­ранных журналистов в Голландию, предоставив в их распоряжение роскошные автомобили и автобус.

Помню ночевку в Дюссельдорфе.

Красивый прирейнский город утопал в зелени. В нем провел свое детство «барабанщик революции» Гейне, здесь он учился в лицее и впервые начал слагать свои чудесные, полные любви к жизни стихи. В отеле, где мы расположились на ночь, было душно, пахло затхлостью и пылью, так как комнаты проветривались плохо. Даже днем они оставались с опущенными жалюзи. В 9 часов вечера город уже затихал. Население не доверяло увере­ниям властей в надежной обороне города и со страхом пряталось по своим квартирам, заранее приготовив при­пасы питания и упаковав некоторые ценности.

Из открытого окна темной комнаты пятого этажа гостиницы приятно было смотреть на ночной город. Звездное небо то и дело разрезали яркие полосы прожек­торов. Но ничто в эту ночь не нарушало спокойствия дюссельдорфцев. В городе, объявленном на военном по­ложении, царила мертвая тишина.

Рано утром я бродил по просыпающемуся городу.

Спустился к Рейну. На другую сторону путь оказал­ся закрытым. Английская авиация разрушила мост. По рассказам жителей, англичане преимущественно делали налеты на рабочие кварталы города, но не трогали рас­положенных на окраине заводов военно-промышленного концерна «Рейнметалл», военных заводов Маннесмана и «Стального треста», танкового завода Бенрата и др.

В дюссельдорфском городском парке на песчаных дорожках играли дети. Тут и там перед моими глазами возникали мраморные статуи древнегреческих богинь и бронзовые фигуры немецких рыцарей-завоевателей. То же самое я увидел в городском сквере в центре города. Но нигде не было видно памятника великому поэту, пес­ни которого распевают в каждой немецкой деревне. На мой вопрос, есть ли здесь где-либо памятник Гейне, сидевший на скамейке пожилой интеллигентного вида бюргер ответил:

—  Вы, видимо, иностранец. Немец такого вопроса задавать не будет.

Он пожал плечами, молча поднялся, опираясь на тросточку, и торопливым шагом удалился от меня, не ожидая, очевидно, ничего для себя приятного от такой беседы.

Я зашел в закусочную, находившуюся при выходе из парка. Мимо нее толпами проходили рабочие, но внутри помещения находилось лишь несколько человек. Как только рабочие поняли, что среди них находится ино­странец, они торопливо и молча оставили помещение. В военное время за ними устраивалась особо тщатель­ная слежка гестапо.

Из Дюссельдорфа мы выбирались по временному де­ревянному настилу, переброшенному через Рейн. Ехали тихо, мост не внушал доверия опытному военному шо­феру. Разрушенный чугунный мост в стороне оскаливал­ся из воды остриями перил.

В этот же день пересекли Рурскую область, окутан­ную, как туманом, густым дымом. Где бы ни проезжали, повсюду дымились леса труб крупнейших заводов, а под вечер из многочисленных домен вылетали длинные язы­ки пламени, освещая далеко вокруг себя спящую окрест­ность. Ни звуки сирен, ни взрывы бомб не нарушали здесь труд многих десятков тысяч немецких и иностран­ных рабочих, ковавших оружие для захватнических гит­леровских войн на заводах Круппа, Тиссена, Флика, Си­менса и многих других. Почему же, думал я, англичане бомбяг рабочие кварталы Берлина, Дюссельдорфа, про­винциальные города на юге Германии, но оставляют в покое расположенную поблизости кузницу войны Рур с сотнями военных заводов, составляющих основной военный потенциал «Третьей империи»? И я находил на это ответ, вспоминая, что еще в годы первой мировой войны В. И. Ленин указывал на тесные связи германских и англо-американских монополий. После войны эти свя­зи возросли. Только за период с 1924 по 1929 год долго­срочные вложения иностранных капиталов в Германии составили 10—15 млрд. марок, а краткосрочные — 6 млрд. Гитлер также получил от англо-американских монополий огромные займы. Рур являлся средото­чием вложения американо-английских капиталов в воен­ную индустрию.

И вот мы едем по горячим следам войны в Голлан­дии, которой первой из западных стран пришлось ис­пытать военное нашествие гитлеровских орд. Страна садов и пастбищ должна была в одиночестве противо­стоять вышколенной германской армии, оснащенной с ног до головы передовой военной техникой. И несмот­ря на это, голландская армия не сдавалась, бои шли за каждый маленький городок, за каждый поселок. Проез­жая через рощи и парки, мы то и дело наталкиваемся на только что оборудованные кладбища немецких сол­дат: на могилах — низенькие кресты, увенчанные метал­лическими касками. Командование проявляет большую заботу о погибших воинах хотя бы ради того, чтобы каж­дый солдат видел, какое внимание ему будет уделено в случае гибели на поле брани.

Прекрасная страна Голландия! Даже сквозь пламя и дым, окутывавшие города и села, видны были немерк­нувшие красоты этого чудесного уголка Европы. С чув­ством глубокого уважения к этой стране проезжал я по ее полям и дорогам. Голубое майское небо, такое же как и у нас, в Советской стране, заволакивалось облаками дыма, которые являлись спутниками немецких полчищ. На широких зеленых полях паслись стада коров. Гла­зам вдруг представлялись огромные пространства цве­тущих голубых, розовых, лиловых, белых и красных тюльпанов. Все так по-хозяйски прибрано, и порой мне казалось, что я проезжаю по чудесному огромному саду. Но взорванные мосты и плотины, забитые военной тех­никой каналы, поваленные на дорогах целые аллеи де­ревьев, полыхающие в стороне пожары возвращали к суровой действительности.

Мы останавливались во многих селах и городах, че­рез которые пронесся ураган войны. Большим разруше­ниям подверглись города Арнем, Утрехт. Сопровождаю­щие нас германские офицеры стараются не показывать нам те районы города, которые особенно пострадали от действий германской авиации и артиллерии. Зато они охотно останавливают нашу колонну автомашин в полу­разрушенных поселках и демонстрируют «гуманизм» вермахта — чудом сохранившуюся церковь. Офицеры преувеличивают географические трудности, с которыми встретилась германская армия в Голландии (много рек, каналов), пытаясь этим объяснить медленное продви­

жение немцев по стране. Но по тем окрестностям, где мы проезжали, было видно, что армии пришлось преодо­левать созданные голландским населением препятствия, а главное — бесстрашное сопротивление голландских солдат. Мы часто наталкивались на груды немецкой тех­ники и транспорта, уничтоженных голландцами.

Трудолюбивое голландское население стремилось по­скорее восстановить разрушенные дома. Жители задум­чивы и молчаливы. Откуда может прийти спасение? Этот вопрос их мучил уже в то время. Голландцы знали, что гитлеровцы добровольно не покинут их страну, они раз­грабят ее, обрекут население на подневольную жизнь. Местное население знало о том, что в городах и поселках среди так называемых «фольксдойче» находятся гитле­ровские агенты, которые уже забирают власть в свои руки. Когда мы подъезжали к маленьким городам, то наша колонна автомобилей останавливалась где-либо на окраине. Через некоторое время из города к нашим машинам подходили голландские фашисты, навербован­ные еще в мирное время агентами Боле7 из местных «фольксдойче». Откормленные, наглые, они, не стесня­ясь нас, докладывали гитлеровским офицерам о положе­нии в городе, передавали им какие-то бумаги. После этой «церемонии» мы продолжали свой путь.

Прошла всего одна неделя оккупации, а в стране уже господствовали немецко-фашистские порядки. Гитлеров­ские солдаты чувствовали себя как дома. На наших гла­зах шел грабеж продовольственных и промышленных магазинов. Можно было видеть, как захваченные немец­ко-фашистскими бандами грузовые автомобили англий­ской марки наполнялись голландским добром и отправ­лялись в Германию. На обратном пути из Голландии в Берлин мы обгоняли сотни таких грузовиков. Заго­товленные немцами заранее оккупационные деньги вы­тесняли голландские, хотя местное население отказыва­лось принимать «немецкие боны».

Мы посетили Роттердам — символ героического духа голландцев. Это один из крупнейших мировых портов. Город расположен на обоих рукавах дельты Рейна. Сюда, в Роттердамский порт, через глубокоотводный ка­нал из Северного моря заходят океанские суда.

7  Руководитель немецких фашистских организаций за границей.

На пути к городу на небольшом аэродроме валялись десятки уничтоженных немецких самолетов, большое ко­личество разбитых пушек и автомобилей. Гитлеровские банды жестоко отомстили роттердамцам за сопротивле­ние. Уже после капитуляции города 14 мая 2-му воз­душному флоту, действовавшему на западном направле­нии, командованием вермахта был дан преступный приказ — подвергнуть бомбардировке Роттердам. На го­род обрушились эскадрильи бомбардировочной авиации. Когда мы прибыли в Роттердам, южная часть города все еще была окутана дымом. В гавани пылал огромный океанский пароход, горели судостроительные верфи, и никто не пытался их спасать. Центр города также был объят пламенем. Дллнная улица, идущая вдоль канала, была завалена обрушившимися стенами домов. Ни од­ного уцелевшего здания. Немецкие офицеры, хвастаясь такого рода «чистой работой», наперебой рассказывали японским и итальянским журналистам о том, как слав­но здесь поработали их «штука-бомбен».

Население города уныло бродило среди развалин. Рассказывали, что в подвалах домов были засыпаны ты­сячи жителей, но им никто не собирался оказывать по­мощь. Вот женщина сидит, рыдая, на сваленном дереве, которое, видимо, росло когда-то у ее дома. Я долго бро­дил по городу, пробираясь между пожарищ, задыхаясь от дыма и смрада. Иногда попадая в районы, где не было ни одного уцелевшего здания, мне казалось, что я нахожусь на месте раскопок древнего города. Только в северной части Роттердама сохранились дома, куда и стекались уцелевшие жители города, прорываясь через патрули. Но здесь лучшие дома и особняки заняли немецкие офицеры. По вечерам среди стона и плача голландцев в трупном чаду было дико слышать пьяные песни разбушевавшихся немецких «культуртрегеров».

Здесь, в Голландии, я ближе присмотрелся к гитле­ровским солдатам. Я видел их шагающими в колоннах по прекрасным голландским дорогам, опьяненных пер­вой славой победы. Они были сыты, хорошо одеты, ве­селы. Их походка была уверенна, тверда. Когда они шли строем, то казалось, что земля содрогалась от их посту­пи. Рослые, мускулистые, с завернутыми рукавами ру­башек и отложными воротниками, с засунутыми в кар­маны пилотками, с автоматами на груди, они выглядели

внушительно и, казалось, несокрушимо. Трудно против­нику, думал я, выстоять против напора таких солдат, имеющих в своем распоряжении первоклассную технику и скованных к тому же железной дисциплиной.

Почти все гитлеровские солдаты, с которыми я бесе­довал в Голландии, идеализировали войну. Война была для них легким и приятным занятием. Правда, рассуж­дали они, на войне могут быть тяжелые ситуации, но где их не бывает. Преодоление же этих трудностей ведет к почестям и наградам. Солдата вермахта учили тому, что германскую армию никто не может бить, громить и заставить уйти с поля боя под напором врага. Вот почему уже при первых затруднениях в Голландии не­мецкий солдат «терял голову». Я видел нескольких солдат из десантной группы, которой было приказано захватить мост на подступах к Роттердаму. Им пришлось выдержать жестокий бой с голландской охраной моста. Многие из десантников погибли. Несмотря на то что со времени боев прошло уже несколько дней, чувствовалось, что солдаты-десантники не могли еще оправиться от пе­режитого ими страха. Вид у них был растерянный, они неохотно делились впечатлениями об этой операции. То, что произошло с ними, видимо, никак не вязалось с их представлением о войне. Они почувствовали, что война могла угрожать их личному существованию.

Из Роттердама выехали на север Голландии, где уже прекратились бои, а в некоторых районах их вовсе не было, поскольку основные вооруженные силы страны к этому времени уже были разгромлены и армия прекра­тила сопротивление. Побывали в Амстердаме — городе, построенном голландцами на отвоеванной у моря суше. Помню, в детстве, читая книги о деятельности Петра Первого, о его пребывании в Амстердаме, где он изучал корабельное дело, я мысленно старался нарисовать вне* шний облик этого города. Он казался мне городом, уто« пающим в корабельных мачтах с натянутыми от ветра парусами, городом, окруженным морем, волны которого угрожают затопить его.

В Амстердам немецкие полчища вошли без боя. Город оказался неразрушенным, и внешне в нем как будто про­текала нормальная жизнь. По утрам я брожу по улицам просыпающегося города. Он не напоминает картин моего детского воображения! В центре города—*

великолепные дома голландских банкиров и бирже­виков, роскошные магазины, грабеж которых еще, по-ви* димому, не начался, но через несколько дней, судя по судьбе других городов, увы, они опустеют. Сколько здесь велосипедистов! Они сплошными потоками движутся по улицам. Особенно непривычно видеть на велосипеде гол­ландского священника в длинной черной одежде.

В Амстердаме есть богатые и бедные кварталы. В бо­гатых кварталах чисто, опрятно. Но вот вы видите разбро­санные вдоль канала маленькие, с грязными дворами до­ма. Мостовые неровно выложены булыжниками. Канал забит баржами, плотами — на них кипит своя жизнь. Здесь ютятся семьи голландских бедняков.

Лучшие отели Амстердама находились в распоряже* нии немецких оккупационных властей. В одном из них немцы разместили нас. Это был отель, расположенный в треугольнике, образуемом двумя каналами. Куда ни глянешь — всюду вода, кажется, что мы находимся на острове. Говорят, что даже бывший королевский дворец построен на 13 тыс. свай. В ресторане нашего отеля бургомистр города по указанию немецких властей устро­ил для иностранных журналистов обед.

Вечером город как бы замирает. Улицы и дома затем­нены в напрасном страхе перед английскими налетами* К голландским полицейским постам прибавилась немец* кая военная охрана для «усиления надзора за порядком». Внешне амстердамцы остаются равнодушными к оккупант там, вернее, они просто их не хотят замечать, чтобы не выдать свою злобу и ненависть. Но с каким сочувствием они встречают проходящие по городу разоруженные голландские войска! Позднее в Гааге я видел огромные толпы населения, шедшие за конвоируемыми немцами отрядами разоруженной голландской армии. Немцы при этом не осмеливались разгонять жителей. Со слезами на глазах окружали голландцы места заключения солдат, размещенных на скверах города или на пригородных полянках, окруженных колючей проволокой. Быть плен­ником в своей собственной стране — что может быть тра* гичнее для солдата!

На окраине Гааги есть чудесный ресторан на море. К нему ведет длинный узенький мост на сваях. Здесь, на берегу моря, в свое время жители Гааги проводили свой отдых. Теперь на некогда прекрасных пляжах немцы

установили свою береговую артиллерию на случай появ­ления англичан. Немецкие офицеры радуются, что в их руках находится один из близких форпостов на подступах к Англии.

Мы возвращаемся в Германию и снова проезжаем по голландской земле. Я стараюсь набраться как можно больше впечатлений от этого чудесного уголка Европы. Иногда на полевых дорогах мы встречаем крестьян. Су­ровые, загорелые лица спрятаны в тени широкополых шляп. На ногах — традиционные деревянные башмаки. Полными ненависти взглядами провожают жители про­носящиеся мимо них немецкие военные автомобили.

Прощание с Голландией происходит на высоком бере­гу у ее границы. Мы сидим на солнечной веранде малень­кого кафе; внизу несет свои мутные волны Рейн. По дру­гую сторону реки, воспетой многими поэтами, видна Гер­мания, окутанная дымом рурских предприятий.

Пересекая немецкую границу, я еще раз оглядываюсь с чувством глубокого преклонения перед страной, кото­рой суждено еще многое выстрадать под сапогом прокля­того германского милитаризма.

На обратном пути делаю запись в блокноте:

«То, что мне пришлось увидеть в Голландии, свиде­тельствует о беспредельной беспощадности германской военщины. Для гитлеровских солдат не существует ника­ких человеческих норм и законов. Открытый грабеж и убийства мирного населения соседней страны достойны презрения всех народов и должны служить для них при­зывом к сопротивлению фашизму».

За время нашей недельной поездки по Голландии гер­манские войска сломили сопротивление Франции. 22 июня 1940 г. Гитлер в Компьенском лесу, близ Парижа, продик­товал свои условия капитуляции Франции. Английская экспедиционная армия, отрезанная от французских сил, в панике отступила к Ла-Маншу. Подоспевший англий­ский флот спешно погружал измотанные воинские части. Все армейское снаряжение, включая тяжелую артилле­рию и танки, Англия оставляла своему и без того силь­ному врагу.

ВНУТРИГЕРМАНСКАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

„                             За пределами Германии было изда-

Культ «фюрера»                                                                               г-

*                           но много книг, посвященных Гитле­

ру. В них германский рейхсканцлер представлялся то в виде малограмотного ефрейтора, то в образе политиче­ского шарлатана и психически ненормального человека. Эти настроения ярко выразил Чарли Чаплин в гротеско­вой форме в фильме «Диктатор», который вызвал у гит­леровцев приступ бешеной злобы к творцу этой блестя­щей комедии. В самой же Германии геббельсовская пропаганда и весь государственный аппарат страны соз­дали вокруг личности Гитлера ореол безукоризненности вождя, величественного гения, наделив его чуть ли не божественными чертами, о чем я скажу несколько ниже.

И те и другие характеристики страдали крайностью и отражали развернувшуюся в мире политическую борьбу между фашизмом и мировой общественностью, выступив­шей в защиту мира и демократии. Естественно, что ан­тичеловеческие идеи Гитлера, его сумасбродные экстре­мистские устремления, а тем более вся кровавая практи­ка не укладывались в рамки установившихся разумных взглядов среди народов на общественные порядки и меж­государственные отношения, давали повод к суждениям о том, что только безумцы могут творить такие дела.

Мне хотелось самому разобраться в том, что за чело­век стоял во главе германского государства и какие силы содействовали ему в его выдвижении и приходе к вла­сти. Я познакомился со многими немецкими «исследова­ниями» о жизни и ранней деятельности Гитлера. Даже в

этой литературе «предфюреровский» период жизни Гит­лера не давал оснований для мистической чепухи, при­писанной ему его же придворной пропагандой. Но фак­тические данные не содержали и ничего такого, чтобы отнести деятельность Гитлера к области патологии, хотя его политические «доктрины» и не вкладываются в рам­ки понятий трезво мыслящего человека. Однако объявить все это бредом сумасшедшего означало бы рассматривать фашизм в рамках физиологических, а не социальных яв­лений, что противоречит учению марксизма.

Родился Адольф Гитлер 20 апреля 1889 г. в австрий­ском городке Браунау, расположенном у немецко-авст- рийской границы, в семье бедного чиновника1. Учеба буду­щему «фюреру» давалась с большим трудом, поскольку он не отличался должным прилежанием. 1Г]осле окон­чания народной школы его отдают учитьсячГмонастыр­скую школу в надежде, что он станет священником. Гитлер же мечтает быть художником. Но на первом экза­мене в художественную школу он проваливается, и вме­сте с этим рушатся его надежды добиться славы на этом поприще. Учиться далее он не захотел и уходит бродяж­ничать. С 1908 по 1914 год он работал в Вене чернорабо­чим, маляром, носильщиком, выбивал ковры; еле зара­батывая на пропитание, ютился в ночлежке для без­домных.

Но период пребывания в Вене не был для него зря потерянным временем. Здесь — в столице кайзеровской «дунайской монархии» — он получил хотя и беспорядоч­ное, но все же некоторое образование. Немецкая монопо­листическая буржуазия к этому периоду уже создала свою воинственную философию, которую впитывал в себя Гит­лер. Шовинизм, человеконенавистничество, расизм — вот основы этого мировоззрения. Фридрих Ницше явился знаменем нарождающегося фашизма, выразителем мыс­лей и стремлений германского империализма. Все то, что составляло идейный багаж ницшеанства — борьба против

1  Биограф Гитлера Алан Буллок сообщает, что дед «фюрера», Георг Гидлер, был бродягой. В 1842 году он женился на Марии Шикльгрубер, дочери крестьянина. Еще в 1837 году у нее родился внебрачный сын Алоиз, отец которого остался неизвестным. Алоиз носил фамилию матери. В 1877 году Алоиз Шикльгрубер благодаря стараниям своего дяди получил видоизменную от Гидлер фамилию Гитлер, которая и перешла к его сыну Адольфу.

демократии и социализма, культ аморального сверхчело­века, отрицающего какие-либо разумные законы, пропо­ведь насилия, захвата чужих земель, безудержный ра« сизм, — все это было перенято Гитлером. Позднее он систематизирует все эти свои познания в книге «Моя борьба», ставшей библией германского фашизма. Книга пропитана лютой ненавистью к демократизму трудящих­ся, к народам негерманской расы.

Гитлер понимал, что на пути к реализации этих идей стоит сильный противник — Коммунистическая партия Германии, вооруженная марксизмом. Поэтому он изучает тактику контрреволюционных действий. Но условий для начала борьбы еще нет. На короткое время Гитлер пере­бирается в Мюнхен, где работает чертежником у портно­го, по-прежнему не имея друзей, никакой профессии, ни­каких надежных средств к существованию. Но вот раз­ражается мировая война, явившаяся для него, как он сам позднее говорил, настоящим благодеянием. Он вступает в баварскую армию и уходит на фронт.

На войне Гитлер получил звание ефрейтора и два «железных креста», которыми он часто похвалялся. В 1918 году он с ненавистью встретил весть об образова­нии Веймарской республики и ее создателей характери­зовал как предателей. Он решает стать политиком для борьбы с существующим ненавистным ему демократиче­ским строем. С таким настроением он прибывает в Мюн­хен, где бурлили революционные страсти. Политическая карьера Гитлера на первых порах тесно связана с рабо­той в качестве шпика баварской охранки. По «долгу слу­жбы» он часто посещал политические собрания, а в 1919 году развертывает деятельность по сколачиванию первых групп немецкой фашистской партии, поставившей своей целью завоевание власти в Германской империи|Пер- вая попытка государственного переворота 9 ноября Ш23 г. окончилась неудачей. За организацию путча Гитлер на небольшой срок попадает в тюрьму.

Все, кто знал Гитлера в этот период, в том числе и его единомышленники, со многими из которых он позднее жестоко расправился, характеризовали его в своих вос­поминаниях как человека коварного, мстительного, бес­честного, самоуверенного, тщеславного, готового на все ради достижения своей цели.

Как известно, после поражения революции 1918 года

германская буржуазия снова начинает мечтать о реван­ше и пытается увлечь население страны своими захват­ническими планами. Германским империалистическим кругам в это время требовалась такая политическая пар-, тия, которая могла бы взять на себя осуществление их целей, стать верным ее стражем и оплотом и поставила бы немецкий народ на службу капитала и войны. Этой партией и явилась национал-социалистская германская рабочая партия (НСДАП), партия воинствующего фа­шизма и милитаризма. Для такой партии нашелся и со­ответствующий руководитель, субъективные качества которого наиболее отвечали требованиям и целям, вы­двигаемым империалистическими воротилами. Гитлер, воплотив в себе наиболее характерные черты «вождей» империализма — наглость, авантюризм, фанатизм, ци­низм, жестокость, в то же время умел воздействовать на массы наиболее доходчивыми для них лозунгами и идеями, широко используя при этом ложь и демагогию. f То, что именно Гитлер оказался в поле зрения герман­ской военщины, промышленной и финансовой буржуа­зии,— историческая случайность. Не будь Гитлера, эти круги нашли бы и другую подходящую фигуру, которая, возможно, также преданно служила бы их интересам. Гитлер обратил на себя внимание самых могущественных столпов германского империализма — Круппа, Тиссена, Шахта, Гутенберга и им подобных, которые хорошо раз­бирались в том, на кого они делают ставку, оказывая ему финансовую поддержку. Гитлер сумел расположить к себе и бывших кайзеровских генералов и офицеров, ко­торые, видя, как поддерживают его капиталисты и по­мещики, смело связали с ним свои надежды на возрожде­ние военной мощи Германии, на восстановление былой «славы» и «блеска» германского вермахта. Эти военные круги позднее воздействовали на фельдмаршала Гинден- бурга и генерала Шлейхера, уговорив их дать согласие на передачу Гитлеру власти.

В феврале 1933 года Гитлер стал рейхсканцлером «Третьего рейха» и руководителем НСДАП. Пройдя школу политической борьбы в своей партии, где отсут­ствовали всякие моральные принципы, где клятвопрес- тупничество, изуверство являлись чуть ли не мерилом партийной доблести, Гитлер перенес эти иезуитские мето­ды и в область внешней политики. Он всячески старался,

когда это было выгодно, казаться в глазах англичан и французов сговорчивым, покладистым, разыгрывая из себя миролюбца. Свои агрессивные претензии он стре­мился обставить как мирные требования, как дань «исторической справедливости». Когда встревоженная гитлеровскими мероприятиями по перевооружению Гер­мании Англия начала искать соглашения с Гитлером, он умело этим воспользовался. В беседе с лордом Галифак­сом 19 ноября 1937 г. Гитлер показал, что он может в одно и то же время быть обходительно вежливым и ци­ничным, настойчивым и покладистым, хитрым и просто­душным. Он старался не без успеха обворожить своих собеседников либеральными фразами о морали, закон­ности, разумности и даже демократии. Поняв из беседы с Галифаксом, что Англия верит в то, что только он, Гит­лер, способен сдержать «волну коммунизма» и спасти «западную демократию», Гитлер нагло намекнул англий­скому премьеру о желательности изменения в Англии политической формы правления.

Вполне понятно, что во всей своей деятельности Гит­лер опирался на своих вышколенных, опытных во всех отношениях соратников, таких как Геринг, Геббельс, Ро­зенберг, Риббентроп, Гесс, Гиммлер, на германский гене-^ ралитет. Сподручные Гитлера сделали все, для того чтобы утвердить авторитет «вождя» среди немецкого населения.

Культ «фюрера» в дни моего пребывания в Берлине принял неописуемые масштабы. Он помог установить неограниченную власть гитлеровской тирании и произво­ла. Где бы вы ни появлялись — в магазине, театре, на стадионе, в пивной, в парикмахерской и других общест­венных местах, вас всюду назойливо встречали гортан­ным окриком «Хайль Гитлер!». Некоторые иностранные журналисты на это надоедливое приветствие, подделыва­ясь под невнятный берлинский выговор, отвечали слова­ми «хальб литер» (пол-литра). Это звучало почти нераз­личимо, но тем не менее было рискованно, так как имели место случаи избиения гитлеровцами «по ошибке» ино­странцев, не отвечавших на нацистское приветствие.

Перед началом любого художественного фильма во всех кинотеатрах демонстрировались журналы с показом в разных обстановках «фюрера». Немецкая печать запол­нялась статьями о Гитлере и его фотографиями. Изда- тельстаа, почтовые ведомства, соревнуясь в угодливости,

распространяли портреты, открытки, на которых был изображен Гитлер то в виде Иисуса Христа на фоне сол^ печных лучей и серебристого голубя, то в виде нежного отца, ласкающего ребенка, — символ заботы «фюрера» о мире и молодом поколении.

Во всех витринах книжных магазинов были выстав­лены книги Гитлера и многотомные «труды» его биогра­фов, в магазинах предлагали игральные карты, на об­ложке которых вместо юнкеров-валетов красовался Гит­лер с карикатурными усиками.

Слова «мой фюрер», «наш фюрер», «служу фюреру», «только фюрер» склонялись изо дня в день повсюду на­вязчиво до тошноты. Цинизму и низости в этом не было предела. Через кино жителей обучали почитанию «фюре­ра». Не раз можно было видеть в кинофильмах, как вы­сокопоставленные лица — министры, генералы, прежде чем доложить, обращались к Гитлеру со словами «майн фюрер» («мой вождь»). Герман Геринг заявил: «Я не имею совести, моя совесть — Адольф Гитлер».

В религиозных рождественских песнях имя Христа за­менялось Гитлером — посланцем божьим. В песне пели:

«Fiir unser deutsches Land

Hat Christus uns gesandt

Den Fiihrer, der uns all entziickt».

Официальная версия гласила: Гитлер не допускает никаких излишеств и живет как пуританин. Его личная жизнь протекает скромно, и сам он по своей замкнутости похож на отшельника. Он не пьет спиртного, не ест мяса, мало спит, не имеет семьи, а следовательно, не допус­кает «излишеств двора».

У Гитлера был сводный брат Алоиз, которому он ничем не помогал, но на это были свои при­чины. После прихода к власти фашизма Алоиз открыл пивной бар в одном из предместий Берлина. В 1939 году он уже обосновался в самом центре германской столицы, открыв на площади Виттенберга ресторан, который из любопытства посещали многие журналисты. Рассказыва­ли, что Адольф Гитлер ненавидел своего брата за его прошлое. Алоиз неоднократно судился за кражи и амо­

2  «На нашу немецкую землю Христос послал нам фюрера,

Мы в восторге от пего».

ральные проступки. Такой брат был бельмом на глазу у «фюрера», так как он являлся живым свидетельством того, что руководитель Германии — отнюдь не божест­венного происхождения.

Гитлер не раз использовал в своих речах созданную легенду о его альтруизме, заявляя, что у него ничего нет, «кроме интересов германского народа». Утверждали, что Гитлер богобоязнен, хотя и ни разу не посещал церковь. Стремясь, видимо, подкрепить эту молву, Гитлер не гну­шался, как Кромвель, претендовать на непосредственное сношение с небом, когда требовалось оправдать какой- либо новый задуманный шаг в области внешней полити­ки. Он часто выдавал свои распоряжения и намерения за мысли, подсказанные ему провидением, и, как я уже го­ворил, свои выступления в рейхстаге заканчивал с име« нем бога на устах.

Все одержанные германской армией военные победы органы пропаганды использовали для возвеличивания Гитлера. Разгром панской Польши, завоевание Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии, а затем Франции дали Гит­леру то, в чем он нуждался, — славу «гениального полко­водца». Имя «фюрера» не сходит с уст. Все милитарист­ские элементы страны начинают преклоняться перед ним, как обезоруженный воин перед найденным старым за­ржавленным мечом, который в его руках еще может со­служить необходимую службу.

„                          Гитлеровцы использовали для своих

Милитаризм                             г                        „

и шовинизм                 преступных целей наследие времен

кайзеровской империи. Речь идет о милитаристских настроениях и идеях реванша, которые насаждались в стране германской реакционной буржу­азией. Известно, что’в мировой литературе кайзеровская Германия характеризовалась как агрессивная держава, а немцы считались воинствующей нацией. У Анри Тардье я читал высказывания о том, что в Германии идея вой­ны нераздельна с идеей родины («Германия,—писал он,— тянулась к войне, как цветы тянутся к солнцу») и что после 1871 года «воспитание в духе войны начинается для каждого немца с колыбели».

Правящие круги фашистской Германии делали все, для того чтобы оживить среди определенных кругов населения «воинственный дух» старых времен; они сохра­няли и оберегали все военные традиции и все то, что свя­

зано хоть в какой-то степени с прежними завоевательны­ми походами. Эта политика давала гитлеровцам опреде­ленные результаты.

Меня поражала, например, необычная любовь бер­линцев к военным маршам. Казалось бы, это мелочь, но стоило лишь прозвучать барабану и воющим «тевтон­ским» дудкам, как на улицы Берлина высыпали сотни жителей. Они готовы были часами любоваться тем, как два десятка лихих солдат из караульных рот, подбрасы­вая носки до «аппендицита», выбивали из мостовой иск­ры подкованными сапогами. Ежедневные смены вахт у цейхгауза на Унтер ден Линден собирали толпы людей, которые, как завороженные, следили за каждым дви­жением часовых. Многие из обывателей громко выража­ли свое восхищение по поводу виденного ими своим не­знакомым соседям — таким же, как и они, зевакам,— как будто это событие видели впервые в жизни.

Даже появление на улицах какого-либо генерала с малиновыми отворотами на плаще привлекало повышен­ное внимание жителей. Живя рядом с Бендлерштрассе, где помещалось германское военное министерство, я час­то наблюдал, как на углу берлинского небоскреба — «Шеллхауза»— в обеденный перерыв толпились служа­щие магазинов— девушки, молодые парни, — стремясь не пропустить взвод солдат, шедших со знаменем, или взглянуть на проходящего старого прусского гре­надера.

В фашистской Германии все, казалось, служило всепо­жирающему Молоху войны, воспитанию людей в духе ми­литаризма и разбоя. Даже на государственном гербе был изображен орел с хищным клювом и по-разбойничьи за­остренными когтями, готовыми вцепиться в свою жертву.

Гитлеровцы особенно у молодежи воспитывали лю­бовь к военному делу, к суровой и тупой солдатской жизни. С юных лет парням через молодежные организа­ции «гитлерюгенд» и школы прививалась страсть к ша­гистике, муштре, к повиновению. В холодные воскресные осенние утра я видел на площадях посиневших от холо­да мальчиков, одетых в трусы и коричневые рубашки с короткими рукавами. Они без устали шагали под бой ба­рабанов и под окрики своих «фюреров». У каждого из этих юношей висело на ремне холодное оружие —кин­жал. Судя по их виду, мальчики гордились тем, что они

могут стать достойным пополнением «вермахта», кото­рому, как их убеждали, Гитлер готовит легкие победы. Школьные учебники вбивали юношам в голову мысль о том, что лучшие страницы германской истории — это войны и что самые достойные люди Германии — это во­енные. Познание истории через дуло пушек — так можно охарактеризовать метод воспитания молодежи в школах гитлеровской Германии.

Мы знали, что не только в школах, но и в универси­тетах и других учебных заведениях гитлеровцы внедряли милитаристские идеи в сознание молодого поколения. Вся внутренняя жизнь Германии была отравлена атмос­ферой военщины. При посещении провинциальных горо­дов можно было всюду видеть униформы: солдаты, полицейские, штурмовики, гестаповцы, чиновники, члены женских и молодежных организаций — все они были за­тянуты ремнями по-военному. Казалось, что вся Герма­ния перешла на военное положение. В стране не было го­рода, чтобы на площадях не стояли памятники, посвя­щенные военным эпизодам, немецким полководцам всех времен, военным мыслителям, неизвестным солдатам. В Берлине на войну работало свыше ста крупнейших за­водов, где десятки тысяч рабочих жили атмосферой вой­ны, в постоянных разговорах о войне и ее потребностях.

Германия 1939—1940 годов являлась одной из силь­нейших военных держав. Ее вооруженные силы были ос­нащены самым первоклассным оружием, а по численно­сти не имели равных. Кроме того, гитлеровцы создали своеобразную систему массовой подготовки армии. Это — лагеря трудовой повинности для юношей и деву­шек, в которых молодежь два года занималась военной подготовкой и использовалась на военных объектах.

Мы добились разрешения министерства пропаганды посетить мужской и женский лагеря трудовой повиннос­ти. Прежде чем доставить в лагеря, нас с Иваном Лав­ровым завезли в управление лагерей в Грюневальде. В этом учреждении мы не видели ни одного человека в штатском. Молодой лейтенант, которого придали нам в качестве сопровождающего лица, в напыщенной форме рассказал о «великой идее фюрера» — введении трудо­вой повинности. Затем мы прибыли в местечко, окружен­ное колючей проволокой, за которой находилось около 20 зданий барачного типа. Здесь размещались сотни юно­

шей, только что закончивших «хохшуле» и не имеющих права поступать в высшие учебные заведения без справ­ки о двухлетнем пребывании в лагерях. Все эти молодые люди находились на положении обычных солдат: та же казарменная жизнь, те же дисциплина и уставы. Разни­ца состояла, пожалуй, лишь в том, что в армии солдатам выдавали 50 пфеннигов в день, а этим юношам — 25. За все два года их не отпускали домой, но родители име­ли право посещать их в воскресные дни. Первую поло­вину дня они работали на полях у фермеров, на строи­тельстве дорог, на осушке заболоченных мест. Герман­ское министерство финансов получало от всех лагерей 65 млн. марок дохода в год. Вторая часть дня молодежи шла на военную подготовку. У юношей не было оружия, его заменяли лопаты, начищенные до блеска. В часы военных занятий юноши выходили на площадки с этим «парадным оружием» и изучали тактические приемы боя.

Даже не искушенному в военных делах человеку мож­но было видеть, что в таких лагерях, разбросанных по всей стране, готовились солдаты — резерв вермахта.

Случайно мне довелось познакомиться с немецким юношей — типичным представителем «гитлерюгенд», вос­питанным по всем правилам «фашистской методы».

Мой преподаватель немецкого языка д-р Тис уехал на лечение. Было жаль длительное время оставаться без уроков. Друзья порекомендовали взять на этот период одного молодого студента-филолога из Берлинского уни­верситета. Это был высокий белобрысый парень с при­ческой «а ля Гитлер» — небрежно спущенный на лоб клок льняных волос. Голубые глаза его говорили о том, что родиной его дедушек и бабушек были северные провин­ции Германии. Курт Пинке, как звали моего педагога, судя по его манере держаться — высокомерно, нагло, без малейшего понятия о застенчивости и скромности, — чувствовал, что он является типичным представителем «нордической расы», тем немцем «чистой крови», о кото­рых кричали гиммлеровские издания и которым «фю­рер» прочил великое будущее.

Но не только внешний облик, вся внутренняя сущ­ность Пинке, как в зеркале, отражала весь духовный мир гитлеровской империи, ее систему воспитания, ее философию, логику, все то, что нес на своем знамени гер­манский фашизм.

Беседовать с Куртом Пинке было трудно в том смыс­ле, что он не допускал спора в обычном понимании, не мог терпеть каких-либо возражений. Пинке считал, что он изрекает абсолютные истины, императивы, которые следует принимать такими, какие они есть, не доиски­ваясь до их сущности. Так учили его, и этого он, в свою очередь, требовал от своих собеседников. В высказыва­ниях Пинке не было ни одной его собственной, ориги­нальной мысли, ни одного живого, непосредственного впечатления от жизни. Я прослушивал из его уст боль­шие отрывки из высказываний Ницше, Бисмарка, целые монологи из речей Гитлера, Розенберга, Дарре, Геббель­са, поражаясь при этом лишь тому, как можно довести нормального человека до степени механически мысляще­го существа. В наборе теоретических положений, которы­ми меня в изобилии угощал Пинке, сочетались звери^ ный зоологизм, философия разбоя и человекоистребле- ния, неистовый расизм, геополитика, оправдывающая захват чужих земель, патологический шовинизм и неис­товый антисемитизм.

Пинке, не имея никакого понятия о действительной ис­тории человечества, хвастался тем, что немцы — самая древняя и культурная нация в мире. Согласно привитой ему концепции, немцы утвердили себя в центре Европы тем, что с древних пор являлись самой воинственной и передовой нацией. Сам бог вложил в руки немца меч для спасения цивилизации. Немецкие рыцари боролись с вар­варством, наседавшим со всех сторон. Силы их были ма- лочисленнее, чем у врагов, поэтому борьба не приносила немцам необходимых успехов; они были зажаты на не­большой территории. Отсюда частые войны, стремление «передовой» нации исправить «историческую несправед­ливость». Нельзя мириться с тем, говорил Пинке, чтобы люди чистой крови, носители культуры, науки, цивилиза­ции задыхались на маленьком жизненном пространстве, в то время как остальные нации, неполноценные народы распоряжались огромными территориями, не умея их разумно использовать. Германия должна снова обрести себе требуемое «жизненное пространство», расширить­ся за счет других государств, даже если бы этим госу­дарствам пришлось исчезнуть с географической карты и если бы в жертву этому были принесены миллионы жизней людей, у которых нет будущего. Только немцы

способны повести другие народы к высотам культуры, поэтому все они должны быть объединены под властью Германской империи.

Пинке цитировал при этом страницы из: «Миф XX века», «Так сказал Заратустра», «Моя борьба». Это был человек-робот. Пинке восхищался бисмарковской политикой «железа и крови», военным гением Мольтке. Он кичился тем, что знал историю завоевательных похо­дов конрадов и Генрихов, оттонов и барбароссов, Фрид­рихов и вильгельмов, но, как я заметил, знал-то он о них только то, что касалось их успехов и побед, то, что воз­величивало дух германского милитаризма. Но когда я напоминал ему о победах Александра Невского над нем­цами на Чудском озере и о разгроме немцев в битве при Грюневальде, то мой тщеславный поклонник «ордена Меченосцев» делал удивленные глаза. Это никак не со­гласовывалось с его представлениями об истории войн, которые вела Германия.

Иногда я переводил разговор с Пинке на конкретные вопросы немецкой культуры, и, к моему удивлению, ока­зывалось, что он не знает историю своего народа, его замечательных мыслителей, философов, писателей и по­этов, которыми восхищается весь мир. Он запомнил лишь обывательские рассказы о частной жизни некото­рых великих людей Германии. Он твердо помнил, что Генрих Гейне — еврей и поэтому его произведениям и его памятникам не должно быть места в «новой Германии». Когда я говорил ему о том, что песни Гейне переложены на музыку многими великими композиторами — Шубер­том, Листом, Чайковским, Рахманиновым и другими — и что песни Гейне до сих пор поются в деревнях Германии, он тупо смотрел мне в глаза, отыскивая в своей памяти какую-либо цитату из «Дер Штрюмера» относительно смертельной опасности для Германии со стороны евреев.

На мои вопросы Пинке стремился, по-солдатски поч­ти не раздумывая, дать ответ. Беседуя с Пинке, я вспо­минал свое посещение лагерей трудовой повинности. Об­ращаясь тогда к одному из парней, я спросил, как он от­носится к войне. И вдруг точно из пулемета вылетела фраза: «Война есть выражение высших моральных ка­честв человека».

После всего этого трудно было не видеть той вели­чайшей опасности, которую представляли для мировой

цивилизации германские «культуртрегеры» XX века типа Пинке.

Мне не раз приходилось видеть, как берлинцы вос­хищались новой военной германской техникой. Несмотря на то что танки и пушки делались за счет масла, нормы которого все более и более сокращались, показ военных фильмов, демонстрировавших мощь немецкого оружия, приводил зрителей в неописуемый восторг. Часто после показа таких фильмов зал вставал и подхватывал анти- английскую песенку, которая распевалась в 1940 году по всей Германии:

«Wir fordern den britischen Lowen aus

Zum letzten, entscheidenden Schlag.

Wir halten Gericht.

Es wird unser stoltzester Tag»3

В дни, когда Германия праздновала победу над Фран­цией, как никогда ярко выявился дух прусского милита­ризма, мелкобуржуазного филистерства. В условиях, ког­да в стране уже не было тех людей и той партии, кото­рые на своих знаменах несли высокие идеалы гуманизма и воспитывали в массах коммунистические принципы мо­рали, чувства интернационализма, гитлеровцам сравни* тельно легко было направить интересы немцев в сторону забот о собственном материальном благополучии, огра­ничить их кругозор рамками мещанского самодовольст­ва. И вот, как и в период жизни Фридриха и Вильгельма, немецкие обыватели почуяли в войне легкость добычи и коммерческой выгоды. Из Голландии, Бельгии, Дании и Франции в Германию тянулись эшелон за эшелоном, грузовик за грузовиком, набитые продовольствием и раз­нообразными товарами. Берлинские магазины приняли привлекательный вид — в витринах красовались датское масло, голландский сыр, французские вина и парфюме­рия. В связи с этим мне приходили на ум слова Тардье, следующим образом характеризовавшего настроения многих немцев в период, предшествовавший первой ми* ровой войне:

3 «Мы бросаем вызов британскому льву. Пусть грянет последний решительный бой. Свершится суд, и это будет наш самый Радостный день».

«Для большинства немцев война, когда они о ней ду­мали, сочеталась с соблазнительными перспективами, ка­кие она им сулила, полную уверенность в незначительно­сти неприятностей, каких они могли опасаться».

До сих пор война шла где-то за пределами Германии, не затронув ее своим смертельным дыханием. Больше того, эта война доставила многим немцам материальные блага, более сытую жизнь. Поэтому «Хайль Гитлер!» и другие приветственные возгласы неслись по улицам гер­манских городов при сообщении о возвращении Гитлера из побежденной Франции.

С жадностью вчитывались пронацистски настроенные немцы в сообщения газет о покорении Гитлером стран Западной Европы. С ликованием встречали сообщение радио о подписании в историческом вагоне маршала Фо- ша маршалом Петэном унизительного для Франции до­говора о капитуляции и о взрыве германскими саперами памятников в Компьенском лесу. Мне довелось как-то присутствовать в одном из берлинских кинотеатров, в котором демонстрировалась картина «События в Компь- ене». Когда Гитлер, приподняв ногу, готов был пуститься в пляс в кругу собравшихся немецких генералов, в зале возникли неистовствующие овации и неслись возгласы одобрения по поводу одержанной Гитлером победы над Францией.

Милитаристские настроения захватывали все более широкие слои населения. Сообщение германских властей о доставке в Берлин исторического вагона из Компьена и предстоящем возвращении Гитлера из Франции вы­звало неописуемый восторг жителей Берлина.

Этот день мне хорошо запомнился. Берлинцы с утра на ногах. Город утопает в знаменах. На улицах огром­ные массы людей всех возрастов. Полиция выбивается из сил, чтобы организовать бурлящий живой поток. Мне с трудом удается попасть на Ангальтский вокзал, где со­брались видные германские деятели, иностранные дип­ломаты и журналисты. Гитлер прибыл в бронепоезде, по­даренном ему Муссолини. Вот он, как всегда, семеня­щими шажками обходит своих соратников, пожимает руки и приветствует по-фашистски. На нем плохо сидя­щий, не по фигуре широкий плащ, сползающий то на одно, то на другое плечо. Как всегда, водянистые с отеками глаза быстро переходят с одного человека на

другого. Иногда что-то сверкнет на лице, похожее на улыбку.

Появление Гитлера на площади вокзала встречено оглушительными криками приветствия. Вильгельмштрас- се покрыта толстым слоем живых цветов, по ним медлен* но движется машина Гитлера.

До позднего вечера шумел и ревел Берлин. На Виль- гельмплац люди буквально давили друг друга, стремясь увидеть Гитлера, который то и дело появлялся на балко­не своей канцелярии.

Усталые от невероятного крика бушевавшей толпы, мы с одним американским коллегой зашли в ресторан отеля «Кайзерхоф», расположенного на углу площади на* против имперской канцелярии. В этом отеле останавли­вался в январе 1933 года Гитлер. Здесь он в мрачные для , Германии дни проводил бессонные ночи в ожидании реше­ния дряхлого Гинденбурга: кому передать пост рейхс­канцлера. В окружении своих соратников — Геринга, Геббельса, Рема — 30 января Гитлер дождался положи* тельного для него решения, которое изменило путь Гер­мании, толкнув ее к катастрофе. 43-летний Адольф Гит­лер получил извещение, что он стал во главе Германской империи. Отсюда, из «Кайзерхоф», Гитлеру потребовалось сделать лишь несколько десятков шагов, перейти на дру* гую сторону улицы, чтобы оказаться за столом . старой имперской канцелярии.

После манифестаций Гитлер все более убеждался в том, что никто в Германии не в состоянии воспрепятство* вать любой его авантюре. Он видел это по той встрече, которую оказали ему берлинцы при его въезде в столицу. Он видел это по тому приему, который был оказан бер* линской дивизии, возвращавшейся после победоносного похода во Францию. Несколько слов и об этом.

Вскоре после приезда Гитлера из Франции на Пари- зерплац, под окнами американского и французского по­сольств, рядом с Бранденбургскими воротами городские власти начали сооружать огромные трибуны. Строились они около двух недель, но даже самые дотошные журна* листы не знали, для чего они. Лишь только за два дня до описываемого события было сообщено о сути дела! через столицу пройдет со всем своим вооружением берлинская дивизия, сражавшаяся на Западе.

В назначенное время мы находились на трибунах. От

Рейхсканцлерплац по Бисмаркдам, Шарлоттенбургер- шоссе, через Бранденбургские ворота, по Унтер ден Лин- ден шли солдаты, участвовавшие в боях в Бельгии, Гол­ландии, занявшие Париж, громившие английские войска у Дюнкерка. Солдаты шли во всем своем походном сна­ряжении. Кавалерия, артиллерия, дымящиеся походные кухни с поварами на запятках, которые не прочь были до­ставить удовольствие берлинцам — строили комические лица, мешали огромными половниками в котлах, вызы­вая взрыв смеха. Геббельс на трибуне у подъезда аме­риканского посольства, как гауляйтер Берлина, привет­ствовал от имени «фюрера» солдат и офицеров берлин­ской дивизии.

Каждый, кто присутствовал на этом параде, понимал, что такая вышколенная армия, получившая боевой опыт, не будет стоять на месте. У немецкой армии теперь был «прославившийся полководец» — Гитлер, который не даст померкнуть своему «военному гению». И никто в Германии не был бы удивлен в эти дни, если бы берлин­ская дивизия прямо с ходу вторглась в пределы ка­кой-либо другой страны.

Вернувшись домой, пораженный тем, что видел на Парижской площади, я записал в дневник:

«Судя по всему, войну теперь остановить нельзя; если гитлеровцы и будут пока медлить, то эта пауза нужна им лишь для подготовки нового разбоя. Вопрос лишь в том, куда они теперь повернут оружие?»

Хотя Гитлер и был уверен в том, что теперь ничто не может удержать его от осуществления дальнейших воен­ных планов, однако он не пренебрегал случаем еще и еще раз проверить настроение своей гвардии, ее способ­ность силой, террором, пропагандой держать население в узде.

Вспоминается многотысячный митинг во «Дворце спорта» на Потсдаммерштрассе по случаю открытия кам­пании «зимней помощи». Выступили Геббельс и Гитлер. Обе речи были заполнены призывами к войне против на­родов Европы. Геббельс, надрывая голос, заявлял о том, что германская нация должна получить свободу в своих действиях. Многотысячный хор нацистов в ответ на эти разбойничьи слова скандировал: «Победа! Вождь, при­казывай! Мы следуем!». Зал приветствовал предложение Гитлера о денежных сборах в фонд войны, Каждое его

слово угрозы по адресу Англии вызывало громкие апло­дисменты.

Я видел, что в этом зале собраны главным образом отряды многочисленных гитлеровских организаций. Но были среди них и простые жители, увлеченные общим по­током нацистского движения. Ведь определенная часть немецкого населения, получившая кое-что от гитлеров­ского режима или вообще по своей природе склонная к беспринципному компромиссу с совестью ради спокой­ствия и уюта, готова была смириться со всеми крайностя­ми гитлеризма.

На службу агрессивным, милитаристским идеям пра­вящие круги «Третьей империи» поставили свои шови­нистические, расистские теории национальной исключи­тельности. Они учитывали мелкие людские страсти, нахо­дили самые чувствительные стороны психологии немец­кой мелкой буржуазии, обывателей и растравляли их. По всей стране гитлеровцы широко распространяли теории

о «высших» и «низших» расах, о неравноправных нациях, стремясь таким путем разжечь национализм, противо­поставить немецких трудящихся другим народам, обес­печить поддержку со стороны немецкого населения сво­им планам покорения и порабощения соседних госу­дарств. Расисты стремились убедить немецкий народ в том, что, не будь немцев на земле, история народов во­обще не имела бы смысла. Другие народы — это просто навоз для сдабривания почвы, на которой должна про­цветать высшая немецкая раса. Об этом ежедневно пи­сали Розенберг, Дарре и другие отъявленные расисты.

В зловещих целях раздувания националистических страстей властители «рейха» использовали даже госу­дарственный гимн. Как известно, в самом немецком кай­зеровском гимне, начинающемся словами: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее» — «Германия, Германия превыше всего», выражена психология шовинизма, преступная идея господства немецкой нации над другими народами, претензия на мировое господство. Когда гитлеровцы на своих сборищах исполняли этот гимн с припевом «Хорст Вессель», то он звучал в их устах как угроза соседним народам. Один из моих иностранных коллег, присутствуя однажды на массовом исполнении немецкого гимна, ска­зал: «В звуках этого гимна я слышу удары немецких ми­литаристов в двери своих соседей».

Но что особенно поражало меня — это непомерное увлечение гимном со стороны молодежи. Стоило в кино когда-либо прозвучать мелодии гимна, как молодежь уже подхватывала слова этого воинственного марша.

Гитлеровцы трубили изо дня в день о том, что войны в прошлом возвеличили и поставили немецкую расу над всеми другими народами. Война объединила Германию и явилась источником развития и существования «вели­кой Германии». Если немец не воюет, он теряет уважение мира, страна беднеет, быт немца становится скуднее.

Для внедрения воинствующего шовинизма среди насе­ления нацисты призывали к себе на помощь древнюю историю. Они поднимали на свой щит имена оттонов и барбароссов, брали напрокат их лозунги и знамена, тащи­ли весь этот средневековый хлам на свет божий и утверж­дали, что они, гитлеровцы, — достойные преемники этого наследия, вершители «новой истории». «Mit Feuer und Schwert» — «огнем и мечом» — этим разбойничьим паро­лем средневековых рыцарей призывали гитлеровцы про­кладывать дорогу к мировому господству. Все народы должны жить под знаменем «Третьей немецкой импе­рии»— таков лозунг фашизма.

Геббельсовская пропаганда бесстыдно разглагольст­вовала о том, что народы всего мира хотят жить под гер­манской опекой; только коммунисты и евреи мешают народам осуществить их заветную мечту — обрести на­стоящую родину в лице всеохватывающей Германской империи. Подвыпившие нацисты в ресторане «Фатер- ланд» на Потсдамской площади, перефразируя на свой лад известную в Германии детскую песенку, пели:

«In Afrika die Negerlein Sie singen alle gleich:

Wir wollen deutsche Neger sein,

Wir wollen Heim ins Reich» 4.

He только члены НСДАП, но и многие обыватели ста­ли повторять за Геббельсом и Розенбергом слова о том, что немецкий народ — это «господствующая нация» и ему должна соответствовать «новая Европа», возвышающая­ся над всеми другими странами государственная система,

4  «Негритята в Африке В одни голос поют:

Хотим быть немецкими неграми,

Хотим домой в рейх».

возглавляемая представителями высшей немецкой расы. Даже не все немцы могут рассчитывать на принадлеж­ность к этой «элите». К ней должны принадлежать толь­ко «чистые» представители «нордической расы». Министр сельского хозяйства Дарре разработал специальную тео­рию создания нового высшего сословия на основе «Blut und Bolden», то есть «крови и земли».

Дикие мысли Гитлера, граничащие с бредом сума­сшедшего, высказанные им о нации, расе в его книге «Моя борьба», подхватывались на щит национал-социа­листскими «учеными» и выдавались чуть ли не за откро­вение. Таким путем нацисты стремились воспитать у гер­манского населения ненависть к славянам и другим наро­дам. В результате усиленной обработки населения культ «чистой расы» стал для всех приверженцев гитлеровской партии и членов примыкающих к ней многочисленных беспартийных организаций своеобразной религией. По­явились «теоретики-исследователи», которые, отбросив совесть как ненужный груз, стали со всей серьезностью создавать модели немецкого «сверхчеловека». Некий «ученый» X. Гюнтер так представил его: «Блондин, высо­корослый, с удлиненным черепом, узкое лицо с энергич­ным подбородком, тонкий нос с высокой переносицей, мягкие светлые волосы, глубоко посаженные голубые глаза, розово-белый цвет кожи».

Абсурдность и комизм всей этой расистской «теории» состоял уже в том, что многие представители правящей «нации-элиты» сами никак не соответствовали этому вы­веденному типу «идеального арийца». Недаром в народе с издевкой замечали на этот счет, говоря: «Блон­дин, как Гитлер, тонок, как Геринг, стройный, как Геб­бельс (колченогий), целомудрен, как Рем (гомосексу­алист)». Нацистским «ученым» требовалось больших усилий подогнать Гитлера под категорию «полноценно­го арийца», на эту тему ими издавались целые тома.

Должен оговориться, что при описании внешних черт руководителей «Третьего рейха» я отнюдь не сгущаю красок и у меня нет намерения представить их всех в карикатурном виде. Было бы абсолютно неправильно де­лать вывод, что у руководства гитлеровской Германии должны были обязательно оказаться только психически ненормальные и физически уродливые люди. Как я уже ранее отмечал, фашизм — не физиологическое явление.

Это идеология империалистической буржуазии. Ее раз­бойничью философию в равной степени выражали как уродливый Геббельс, так и голубоглазый красавец Баль- дур фон Ширах. То, что в первой шеренге германских национал-социалистов оказался ряд, я бы сказал, физи­чески «ущербных» лиц, — это лишь случайное стечение обстоятельств. Этого могло бы и не быть, но при этом характер фашистской идеологии и ее целей ничуть не изменился бы.

Все нацистские идеи и лозунги были направлены на то, чтобы отбросить человечество на тысячи лет назад — к состоянию варварства. Стихийные законы животного мира внедрялись ими в человеческое общество. «Право сильного диктовать свою волю» — вот та догма, которая составляла кредо гитлеризма. Нацистские лидеры объ­являли гуманизм «наглой еврейской выдумкой» и «глу­пой выдумкой современных пацифистов».

Выдвинутая нацистами идея переоценки всех ценно­стей на деле означала войну всему разумному, уничто­жение всего демократического, человечного. Жестокость, преступность, беззаконие, аморальность выдвигались гитлеровцами в качестве тех остовов, на которых должен был быть построен «новый порядок» во всем мире. И не случайно на лезвиях кинжалов, которые носили юноши из «гитлерюгенд», были вычеканены слова «Вlut und Ehre» («кровь и честь»). Это означало, что в нацистском государстве кровавые преступления являются почетным делом. Вот почему система концлагерей, насилие и тер­рор стали основой государственного строя «Третьей им­перии».

Наиболее ярковыраженной формой расизма в Гер­мании был антисемитизм.

Преследование евреев было возведено гитлеровцами в степень государственной политики. Еще в первые дни моего пребывания в Берлине я увидел следы этой вар­варской деятельности в безумные «кристальные ночи». Волна еврейских погромов продолжала катиться по Германии. Гитлеровские молодчики атаковывали мага­зины и дома евреев. У магазинов выстраивались пикеты со щитами: «Это магазин еврея. Не покупай здесь, не предавай немецкую нацию». У входа в Тиргартен в пер­вые дни пребывания в Берлине я видел надпись: «Евреи нежелательны», а на многих скамейках парка, располо-

жениых в его уголках, как, например, у площадки роз, я читал, поражаясь, такие надписи: «Нихт фюр юден» («Не для евреев»).

Евреям приписывались все козни, все несчастья, вы­падавшие когда-либо на долю немецкого народа. Не­мецкими расистами создавалась целая «научная» лите­ратура по этому вопросу. Доказывалось, например, в одной из таких книг, что еще в XIV веке евреи распро­страняли в Германии чуму и другие эпидемические бо­лезни. Откапывались и публиковались лимбургские, страссбургские, эльзасские хроники. В них на евреев возлагалась вина за заражение рек, колодцев в районах Восточной Германии, которые якобы таким путем выжи­вали немцев с этих территорий, захватывая имущество вымерших немецких семей.

В Германии уже все привыкли к тому, что как толь­ко гитлеровцы намечают какую-либо крупную полити­ческую провокацию, то этому обычно предшествует яростная кампания антисемитизма. 27 августа 1939 г., накануне войны с Польшей, заместитель Гитлера Ру­дольф Гесс в «Фёлькишер беобахтер» давал следующие обоснования причины войны: «Имеется только одна дей­ствительная причина — евреи и масоны хотят войны против ненавистной им Германии».

С июня 1940 года в Берлине начался новый приступ антисемитизма. В газетах и на плакатах, вывешенных в витринах магазинов, появились объявления о том, что евреям продукты и товары отпускаются в магазинах только в течение одного часа — с 17 до 18 часов. У входа в парки, кино, кафе и в других местах общественного пользования пестрели всякого рода антисемитские при­зывы. Евреев именовали предателями немецкой нации, заговорщиками и агентами мирового капитала. В Тир- гартене прежние антисемитские надписи оказались недо­статочными, они были усилены. У входа в парк появил­ся плакат, категорически вещавший: «Евреям вход вос­прещен». На детских площадках, на скамейках парка были сделаны надписи, запрещавшие появление здесь евреев.

В июле на экранах берлинских кинотеатров демон­стрировался антисемитский фильм «Ротшильд», изго­товленный по прямому заданию Геббельса.

На страницах газет публиковались сообщения, сви­

детельствовавшие о преследовании евреев в оккупиро­ванных немцами странах. Особо гнусную роль играла в разжигании антисемитизма погромная гиммлеровская газетенка «Дер штюрмер», редактором которой был из­вестный погромщик-садист Юлиус Штрейхер. Эта газета обрушивала на евреев водопады клеветы, всячески ста­раясь натравить на них всех немцев. Зная, например, что немцы проклинают Черчилля за бомбардировки герман­ских городов, «Дер штюрмер» объявила Черчилля «оберплутократом и покровителем евреев». Евреи беспо­щадно изгонялись из области науки и искусства. Мне довелось познакомиться с киноартистом евреем Гансом Мозером, пользовавшимся большой популярностью сре­ди немецких кинозрителей. Во время поездки иностран­ных корреспондентов в Вену нам предложили на кино- фабрике просмотреть новый фильм, в котором Ганс Мозер исполнял роль таможенного чиновника. После обе* да с участием Ганса Мозера, за талант которого я под­нял тост, он подошел ко мне и крепко пожал руку, а затем сказал, отводя меня от стола, что это, вероятно, его последняя роль и он ищет возможности выбраться в Америку.

Антисемитская пропаганда являлась для Геббельса в это время замаскированной отдушиной для выступле­ний в печати против Советского Союза. Когда, напри* мер, «Дер штюрмер» призывала к «очищению мира» от еврейства, то обычно связывала эту борьбу с задачей разгрома коммунизма.

В первые месяцы нашего пребыва-

Социальная                ния в Берлине, когда приходилось

демагогия и террор                                г

сидеть долгими часами в оюро, мне

иногда казалось, что я нахожусь за рабочим столом в московской редакции и что стоит мне подняться и но* смотреть на улицу, как я увижу знакомые лица Москви­чей. В звуках, доносившихся с Клюкштрассе, Мне чуди* лись родная речь, привычные возгласы расшалившихся московских детей. Нередко в комнату вдруг врывалась знакомая мелодия советской песни. Тогда я бросался к открытому окну, но застывал в горьком разочаровании* гго улице шагали рабочие отряды доктора Лея3 и пели

5   Роберт Лей — руководитель так называемого трудового фронта Германии —• организации, созданной гитлеровцами для нацистской обработки трудящихся.

боевую нацистскую песню на мотив нашей «Смело, това­рищи, в ногу!».

Впоследствии мне рассказывали, что гитлеровцы, зная, что многие советские революционные и современ­ные песни' популярны среди германских рабочих, подби­рали к их мотивам фашистские слова. Я часто слышал на фашистских сборищах песню на мотив «Мы рожде­ны, чтоб сказку сделать былью».

Этот иезуитский прием фашисты применяли уже в первые дни их борьбы против Коммунистической партии Германии. В памяти запечатлелся один рассказ об этом.

Однажды небольшая группа иностранных журналис­тов собралась на очередной «четверг» в клубе прессы на Лейпцигерштрассе, организованный редактором бер­линского издания эссенской газеты «Националь цай­тунг» Шнейдером. На эти «четверги» Шнейдер обычно приглашал лишь небольшую группу журналистов, пред­ставлявших крупные агентства и газеты, и каждый раз в центре этих вечеров оказывался кто-либо из видных представителей гитлеровской верхушки. Предпочтение, оказываемое газете «Националь цайтунг» этими нацист­скими боссами, объяснялось тем, что хозяином ее был Герман Геринг.

На этот раз на «четверг» прибыл руководитель СА группенфюрер Лютце. Развалясь в кресле у пылающего камина, Лютце занялся воспоминаниями.

—   В 20-х годах,—рассказывал он,—нам пришлось ве­сти жестокую борьбу. Противниками были социал-демо­краты и коммунисты. Борьба против социал-демократов была легкой, но неприятной. Это были в большей части беспринципные люди. Нередко было даже трудно их по­нять: то ли они серьезно выступают против нас, то ли они заблуждаются и их следует постепенно перетягивать на нашу сторону. Но коммунисты доставляли нам много хлопот. Это были люди другого склада, убежденные в своих принципах, неумолимые в достижении своих це­лей. Мы это все учитывали и всегда серьезно готовились к тому, чтобы отразить их атаки. Однажды в Мюнхене мы готовились к массовому собранию рабочих. Нам ста­ло известно, что коммунисты хотят сорвать собрание, намереваясь в определенное время запеть «Интернаци­онал». Надо было найти выход. И мы его нашли. В на-

знаменное коммунистами время действительно со всех сторон зала зазвучал «Интернационал». Комму­нисты сначала были удивлены таким единодушием зала и только потом разобрались, что слова-то песни были другие — не коммунистические. Текст песни был специ­ально написан для штурмовиков и заранее роздан участ­никам собрания...

По воскресным дням мы делали лишь утренний об­зор печати для Москвы. Никаких пресс-конференций в эти дни не проводилось. Поэтому весь день был факти­чески свободным. В воскресные дни город как будто вы­мирает. Откроешь окно — и ни звука, как в глухой провинции. Лишь бой часов на Гедехтнискирхе напоми­нает о том, что время идет своим чередом. Изредка под окном процокает на деревянных подошвах заспанная динстмедхен, ведя на прогулку чучелообразную соба­чонку. Или вдруг раздастся дребезжащая барабанная дробь — это отряды «гитлерюгенд» идут на свои сборы. И снова тишина.

Некоторые берлинские старожилы рассказывали, что до прихода гитлеровцев к власти в Берлине было шумно и весело. Немцы любят музыку и шутки, любят танце­вать и петь. Народ старался и сейчас придерживаться старых обычаев — собираться после работы в уютных ресторанчиках, устроенных где-либо в тенистом уголке парка, небольшого садика, или в барах, имевшихся поч­ти на каждой улице. Мне нравилось, когда со второй половины субботнего дня берлинцы начинали заполнять «бирштубе», где у мнОгих из них имелся свой «штамм- тиш» (постоянный стол). Мы сами иногда заглядывали в эти погребки. Но суровая фашистская действитель­ность наложила свой неприглядный отпечаток даже на эти стороны общественной жизни. Пребывание в ресто­ране или в пивной уже потеряло значение отдыха. Здесь редко можно было услышать смех или непринужденный, живой разговор. Большей частью сидящие за столика­ми молчали, настороженно рассматривали окружающих, особенно незнакомых; некоторые просматривали «Нах- таусгабе» или «Берлинериллюстрирте». На стенках раз­вешаны крикливо иллюстрированные плакаты с надпи­сями: «Осторожнее, враг подслушивает», «Знай, что тво­им соседом может оказаться еврей» или «Не болтай с незнакомым: он может быть шпионом». Бывало и так.

Двое-трое молодых нацистов вдруг начинали горланить одну из своих любимых «походных» или «боевых» песен. Тут надо было или незаметно уходить, или по крайней мере хотя бы делать вид, что поешь вместе с ними. Мол­чание в таком случае до добра не доводило. Вот почему многие берлинцы в субботние вечера предпочитали оста­ваться дома: просматривали сотый раз пожелтевшие се­мейные альбомы, коллекции почтовых марок или рас­кладывали пасьянс. «Мой дом — моя крепость», — го­ворил в это время такой берлинец, опуская с шумом наглухо жалюзи, как бы отгораживаясь таким образом от внешнего мира, от политики, от надоедливых нацис­тов, от забот о судьбах страны, от ответственности за все, что делается вокруг...

Идешь в такое время по Берлину и кажется, будто сплошная глухая стена окружает тебя. Тяжело стано­вится на душе и хочется поскорее вырваться из этого затхлого, отравленного нацистским чадом мира.

Во всей многосторонней деятельности гитлеровской политической машины меня особенно поражала их соци­альная демагогия, спекуляция на идеях социализма, по­пытка обмануть германских рабочих социалистическими по форме лозунгами, которые затемняли империалисти­ческое существо гитлеровского режима. Ведь у немецко­го рабочего постепенно были отняты все его завоевания, добытые им в длительной борьбе с капиталом. Были раз­громлены Коммунистическая партия и рабочие профсо­юзы, уничтожена демократическая пресса, запрещены рабочие собрания, митинги, забастовки. Страной, как и при кайзере, управляли магнаты промышленного и фи­нансового капитала через свои всемогущественные кон­церны, подведенные под крышу государственного капи­тализма с вывеской «национальный социализм». Сами же гитлеровские боссы являлись участниками в распре­делении прибылей крупнейших концернов.

Чтобы скрыть все это от трудящихся, гитлеровцы приспосабливались к старым революционным лозунгам рабочих, к их боевым традициям, даже к марксистской терминологии. Поэтому простому рабочему нередко трудно было самостоятельно разобраться в том, что со­бой в действительности представляет национал-соци­ализм.

В гитлеровской империи, как гласили нацистские

официальные догмы, строился социализм на особой, на­циональной основе. Этот социализм противопоставлялся марксизму и государствам, в которых правит финансо­вая плутократия, — США и Англии. Гитлеровцы доказы­вали, что в Германии нет классов, все находится в руках рабочих и что рабочие вместе с владельцем завода яв­ляются хозяевами страны. Они заявляли, что в органи­зации «трудового фронта» и рабочие, и предпринимате­ли объединены на равных правах. Они рекламировали «трудовой фронт» как доказательство «классового сот­рудничества». На заводах власти создавали заводские комитеты, в которые наряду с хозяевами заводов входи­ли также представители рабочих, хотя они не имели ни­какого влияния на деятельность заводов. Законом от 1934 года предприниматели назывались «бетрибсфюре- рами» (руководителями предприятий) и обязывались рассматривать себя в качестве «функционеров прави­тельства». Гитлеровские власти даже провели несколько предупредительных арестов предпринимателей, которые не покорялись этому закону.

Таким образом гитлеровцы старались убедить не­мецких трудящихся, что они решительно намерены стро­ить «немецкий социализм».

Однажды мы посетили берлинский завод «Ротбарт» по производству широко известных в Германии безопас­ных бритв. Во всех цехах мы видели огромные лозунги, призывавшие к «гемайншафт» (содружеству) рабочих с управлением завода, разъяснявшие рабочим, что они— участники наряду с хозяином завода в доходах предпри­ятия, большая часть которых идет государству, а следо­вательно, служит общему делу. Демагогические надписи на дверях заводских правлений гласили: «Рабочие пред­ставители, обсуждая вопросы совместно с директором, не забывайте о том, что вы служите общему делу — на- ционал-социализму».

Когда мы беседовали с работницей и спрашивали ее, сколько получает она и куда идут прибыли завода, она отвечала: «Мой заработок идет мне, а прибыли — в пар­тийную кассу и государству на расширение производ­ства».

В цехах заводов на красных полотнищах сверкали позолотой лозунги, приправленные пролетарской терми­нологией, об общих интересах всего немецкого народа,

о   заинтересованности рабочих выполнять производств венные планы.

Гитлеровские власти старались внешне показать свою заботу об улучшении жизни рабочих. Они особен- но популяризировали созданную ими с пропагандист­ской целью организацию «Крафт дурх фройде» («Сила через радость»), которая якобы была призвана достав­лять рабочим радость, организовывать их отдых и быт. В фонд этой организации, находившейся под влиянием НСДАП, делались значительные обязательные отчисле­ния из зарплаты всех трудящихся.

В своих речах лидеры национал-социалистской партии не скупились на обещания и поднимали в прессе крик, когда отдельным рабочим, заслужившим их дове­рие, кое-что действительно подбрасывали: им давали, например, на льготных условиях в рассрочку автомоби­ли, квартиры, раздавали денежные премии и т. д.

А между тем гитлеровцы делали свое дело — укреп­ляли власть монополистического капитала, создавая все новые и новые концерны, и готовились к войне, вовлекая в это преступное дело трудящихся Германии. Они по­степенно вытравливали у многих пролетариев револю­ционные идеи, разрушали интернациональные связи и традиции германских трудящихся, изолируя немецких рабочих от всего мира.

Гитлеровцы старались не разделять немецкое населе­ние на социальные прослойки. В каждом из немцев они стремились видеть прежде всего обывателя, склонного к эгоизму, стремящегося к удовлетворению прежде всего своих личных потребностей.

Вспоминается в связи с этим выступление Гитлера на заводе «Борзиг» в Берлине в 1940 году, где мне пришлось стоять с группой иностранных корреспондентов у трибу­ны Гитлера. Гигантских размеров цех, приготовленный для митинга, на котором должен выступить глава герман­ского государства. Завод «Борзиг» производил зенитную артиллерию, поэтому весь цех был оформлен в духе силы и мощи германской противовоздушной обороны. Трибуна была составлена из четырех зенитных орудий, устланных досками. Позади трибуны,, стояли зенитки различных систем.

Признаться, я очень интересовался этим собранием. Мне хотелось посмотреть, как будут встречать Гитлера

германские рабочие, как они будут реагировать на его призывы к войне против Англии.

В своей речи, произнесенной на заводе «Борзиг», Гит­лер показал себя как заправский демагог. Он говорил ра­бочим о том, что Он не хотел войны и что его постоянной мыслью было обеспечить мирную жизнь германскому на­селению. Он хотел только наказать Польшу и Францию, которых Англия постоянно натравливала на Германию. И вот теперь та же Англия, которая всегда стремилась поссорить между собой народы континента, снова выпол­няет свою иезуитскую миссию.

Эти места речи Гитлера, чувствовалось, импонировали рабочим, знавшим действительную политику Англии — политику натравливания одних народов на другие. Когда Гитлер, потрясая кулаками, кричал о том, что он сумеет расправиться с Англией, дерзко оттолкнувшей протяну­тую ей руку дружбы, то зал неистово аплодировал ему.

Гитлеру необходимо было успокоить немецких рабо­чих относительно ухудшающегося материального положе­ния, которое повсюду давало себя знать. И он мастерски списывал эти трудности за счет Англии, которая, как го­ворил он, нарушила тихую, мирную жизнь Германии. Какие великолепные, по его словам, он строил планы для улучшения жизни немцев! Он обещал дать каждому рабочему по квартире и тут же описывал, какой должна была быть эта квартира. Каждой семье он обещал также по «фольксвагену» — маленькому автомобилю. И все это расстроила проклятая Англия! Но он обещает немцам после войны осуществить все намеченное. Ведь война не будет долгой, а поэтому надо напрячься в тру­де и жертвовать, жертвовать! Этот призыв Гитлера и его угрозы «стереть Англию с лица земли», если она не примет его протянутую «руку дружбы», снова тонули в приветственных возгласах, потрясавших гигантский цех.

Я знал, что в этом зале среди рабочих находится большое число активистов гитлеровских организаций, переодетых гестаповцев и полицейских, наблюдающих, как ведет себя каждый участник собрания. И тем не ме­нее увиденное поражало меня. Оно не оставляло сомне­ния в том, что обманутые и запуганные в массе своей германские трудящиеся будут и дальше волей или нево­лей содействовать Гитлеру в осуществлении его аван­тюрных планов.

Гитлеровцы с 1940 года фактически отменили празд­нование 1 Мая, хотя и до этого из первомайского празд­нования было удалено все, что в какой-то мере напо­минало о единстве сил международного пролета­риата. Особенно запомнилось мне 1 мая 1941 г. — за пол­тора месяца до нападения Германии на Советский Союз.

Газеты писали, что в условиях войны против Англии не может быть праздника. 1 Мая — рабочий праздник, а поэтому он должен быть проведен в труде по изготов­лению оружия для германских солдат. От работы в день

1   Мая освобождались лишь служащие и рабочие не­военных предприятий и учреждений, число которых в этот период было незначительным. Внешне праздник также ничем не 'был отмечен: было запрещено украшать флагами дома и выходить колоннами на улицу. Однако в прессе вокруг 1 Мая была развернута широкая дема­гогия. Газеты призывали рабочих военных предприятий к упорному труду «во славу родины и фюрера»; они вы­ступали со статьями против «плутократии» и призывали все неработающее население провести день 1 Мая без массовых гуляний, как день «спокойствия». Газета «Фёлькишер беобахтер» опубликовала статью — воспо­минание о празднованиях 1 Мая в 20-х годах — с целью очернить революционное прошлое рабочего класса Гер­мании. Газета писала, что 1 мая 1929 г. на улицах Берлина были выстроены баррикады, стреляли из пуле­метов; по затемненным улицам Веддинга и Нового Кёльна двигались танки. «В результате, — писала газе­та,—в этот радостный весенний праздник 50 женщин, стариков и детей остались убитыми на площадях». Газе­та, конечно, при этом скрывала тот факт, что германские рабочие 1 мая 1929 г. боролись против фашизма и что именно гитлеровские штурмовики — виновники расстре­ла трудящихся.

Многие газеты ополчались против марксизма. Неко­торые из них публиковали поддельные цитаты из К. Маркса, который якобы утверждал, что «труд есть наказание, а в бездельничании заложено настоящее счастье». При этом делались выводы о том, что только в «новой Германии», где освободились от марксистской идеологии, удалось добиться любви к труду и общей «народной солидарности». Чтобы окончательно сбить с

толку трудящихся, газета так называемого «трудового фронта» «Дер ангриф» вышла в день 1 Мая с красным аншлагом через всю первую полосу: «Доктор Лей: проле­тарии всех стран, соединяйтесь!».

Так атаковали гитлеровцы трудящихся Германии.

Наряду с этим гитлеровская печать была заполнена всякого рода обещаниями германским рабочим. Газеты писали, что после войны немецкое население не будет испытывать нужды. В приказе германского верховного командования говорилось, что в текущем году предусмат­ривается большая помощь семьям солдат. Статс-секре­тарь Сируп выступил со статьей «О социальных меро­приятиях после войны». Газета «Дер ангриф» писала, что «Англия не давала жить Германии и навязала ей вой­ну». После всего этого следовали призывы к повышению производительности труда. В целях воодушевления масс

1  мая доктор Лей собрал 300 рабочих из различных об­ластей Германии и от имени Гитлера вручил им награ­ды. В печати был поднят шум о «соревновании» предпри­ятий. 419 предприятий выдвигались как передовые — они награждались «золотыми знаменами».

В 1940 году в день 1 Мая правительством был награ­жден орденом «пионер труда» один «трудящийся» — владелец военных концернов Круп фон Болен. В 1941 го­ду список награжденных «представителей труда» рас­ширился: орден «пионер труда» получили Аман — го­сударственный руководитель по делам германских из­дательств, Онезорге — министр почт и Мессершмидт — владелец авиационных заводов.

Утром 1 мая 1940 г. мы с одним из моих тассовских коллег поехали на автомобиле по разным районам горо­да. В рабочем районе Берлина — Веддинге — было тихо и безлюдно. Рабочие Веддинга в этот день ковали ору­жие смерти. Лишь у некоторых баров мы заметили не­большие группы мужчин, пытавшихся раздобыть круж­ку пива. Та же картина была и в северо-восточной части города.

Одна из фашистских газет накануне праздника писа­ла в восторге, что в первомайский день в окнах многих домов появятся портреты «фюрера» как знак выражения признательности его гению. Но мы нигде этого не заме­тили. В окнах некоторых домов мы видели лишь весен­ние цветы.

Проезжая через Тельтов-канал в районе Нового Кёльна, мы заметили на берегу канала нескольких рыба­ков. Остановив в стороне машину, мы подошли к одному из них. На наше приветствие он неохотно пробормотал «гутен таг» и даже не оторвал глаз от мирно качавшего­ся на мутной воде поплавка. Когда мы стали интересо­ваться ловом, он по нашему выговору понял, что с ним говорят не немцы, и только тогда посмотрел на нас. Вы­яснив, что перед ним советские журналисты, рыбак-ра­бочий предложил нам сесть около него, чтобы не привле­кать внимания, и, убедившись, что здесь его никто не слышит, охотно вступил в разговор. Вот его краткий рассказ:

—   В 1918 году я вступил в Коммунистическую пар­тию и боролся в рядах пролетариата. Кажется, что в Германии уже и не вспоминают об этом периоде. Все здесь перевернуто вверх дном. О революционных тради­циях рабочего класса молодое поколение ничего не зна­ет. Вот смотрите, что они делают с молодежью. (Он ука­зал при этом на расположенный по другую сторону ка­нала «летный клуб национал-социалистской партии», с аэродрома которого то и дело взвивались самолеты, буксируя за собой серебристые планеры.)

—   Эти наци,—продолжал рабочий,—набрали в воен­ные школы 14-летних мальчиков, которые готовы будут прыгнуть за них в огонь и в воду. Положение германских рабочих тяжелое и безвыходное. Старые кадры перебиты или изолированы. К тому же и жизнь стала тяжелой. Вот посмотрите, как живут рабочие. (Он указал на малень­кие, похожие на скворечники, домики, которые я раньше принимал за сторожки на огородах.) В этих курятниках, сказал рыбак, рабочие семьи каждую ночь дрожат от страха перед английскими налетами. Никто здесь не за­ботится об устройстве бомбоубежищ. Вот тот бункер, ука* зал он, строится уже свыше года. Деньги с рабочих взя­ли, но неизвестно, когда он будет закончен.

Когда мы поинтересовались, что говорят немецкие ра­бочие о германо-советских отношениях, рабочий ответил:

—   По поводу германо-советских отношений рабочие вслух ничего не говорят. Для этой темы нам на губы на­ложен пластырь. Да и сами рабочие, потеряв доверие друг к другу, опасаются касаться в беседах этой темы.

Его собственная точка зрения на позицию Германии

в отношении СССР была выражена им следующими словами:

—   Если фашизм не может ужиться с такой «демокра­тией», как английская, то как он может примириться с советским коммунизмом, находящимся к тому же у него теперь под боком.

—   Неужели в Германии нет сил, для того чтобы изме­нить положение и воспрепятствовать подготовке к новой войне? — спросили мы.

Подумав немного, проверив при этом насадку на крючке, рабочий сказал:

—   О к^ких силах может идти речь после того, что происходило в стране начиная с 1933 года, и того, что творится сегодня? По вине социал-демократических рас­кольников наш рабочий класс оказался разрозненным, чем воспользовались нацисты для захвата власти. Террор и преследования заполнили нашу жизнь. В тюрьмах уже нет места для нашего брата, концлагеря также перепол­нены. В стране повсюду идет глухая, скрытая борьба не­больших групп и одиночек. Это смелые, решительные лю­ди. Они доставляют большие неприятности властям. Но они не в .состоянии изменить положение. Вот если бы где-либо Гитлеру «подставили ножку» — сорвали бы его операции, — тогда положение могло бы измениться. Сей­час же многие жители действительно начинают верить в «счастливую звезду фюрера», что только укрепляет его позиции,

Голрсом этого рабочего говорила сама жизнь. В са­мом деле, гитлеровская социальная демагогия являлась лишь подсобным оружием для ослабления движения ра­бочего класса. Главное, на что делали упор германские властители, — это на террор, на беспощадное истребле­ние и изоляцию всех тех, кто находился на подозрении как антифашист или пацифист. Гитлер сделал все для того, чтобы разгромить организации рабочего класса Гер­мании, уничтожить его руководство. Передовые кадры германских рабочих были истреблены террористической машиной гестапо; большое число старых рабочих находи­лось в тюрьмах и концентрационных лагерях, в том чис­ле и Эрнст Тельман — вождь германского пролетариата. Еще законом от 24 апреля 1934 г. Гитлер учредил суды, которые должны были расправляться с его политически­ми противниками. Все председатели судов назначались

лично Гитлером сроком на пять лет, и на этих постах на­ходились главным образом члены СС и СА. Суды выно­сили преимущественно смертные приговоры. Главный прокурор Паризус в одной из речей так сформулировал назначение таких судов: «Задача судов состоит не в том, чтобы говорить о праве, а в том, чтобы уничтожать про­тивников национал-социализма».

Можно без преувеличения сказать, что в период на­шего пребывания в Берлине вся Германия была покрыта концентрационными лагерями, в которых в самых ужас­ных условиях содержались политические противники Гитлера, гибли лучшие люди—германские патриоты. Сре­ди населения распространялись правдивые истории о не­слыханных пытках и издевательствах над узниками. Мы нередко проезжали мимо этих устройств, вызывавших в народе страх. Это были небольшие участки земли, ого­роженные колючей проволокой и примыкавшие к лесу или болоту. Концлагерь окружал заполнен­ный водой широкий ров. Все они обычно были стандарт­ны: низкие деревянные бараки, площадь сбора, служив­шая местом истязаний6, и различные пристройки — ком­наты для допросов, место особо строгих заключений. Для обслуживающего персонала была выделена особая часть территории. Здесь были видны маленькие, окруженные зеленью жилые домики с обязательным присутствием со­бак. Мы видели то, что так ярко было показано в совет­ском фильме «Болотные солдаты».

К гордости и славе германского рабочего класса и его вождя — Коммунистической партии Германии можно сказать, что, несмотря на все то, что было сделано гит­леровцами, чтобы убить рабочее движение, парализовать пульс революционной жизни и всякие зачатки антифа­шистского сопротивления, борьба с фашизмом не прекра­щалась. В Германии постоянно действовали, хотя и не­большие, группы коммунистов-революционеров, которые из глубокого подполья вели смелую антигитлеровскую, антивоенную пропаганду. Им, конечно, трудно было под­нять на открытую борьбу рабочих, дезориентированных и разъединенных правыми лидерами СПГ, разгромлен­

6  В книге Германа Глазера «Третья империя», изданной в ФРГ, приводятся документальные сведения о том, что 14 декабря 1938 г. в Бухенвальде вечерний сбор продолжался 19 часов подряд. Уже ночью на площади замерзло 25 человек, а к полудню следующего дня число мертвых составляло 70.

ных и терроризированных машиной гестапо, но они не переставали вести работу среди народа. Находились смельчаки рабочие, которые и в открытых формах выра­жали свое недовольство положением. Среди них были как коммунисты, так и социал-демократы, познавшие на своем горьком опыте последствия раскольнической поли­тики их руководителей в рядах рабочего движения. Но путь для таких людей был один: тюрьма, концентрацион­ный лагерь, фронт, смерть.

Условия нашей корреспондентской работы не позво­ляли заниматься сбором материалов об антифашистской деятельности в Германии. Это было бы для нас слишком рискованным делом, тем более что любая связь коррес­пондента ТАСС с местным населением (деловые контак­ты с торговцами, врачами, портными) находилась под бдительным контролем гестапо. Мы не обладали дипло­матическим иммунитетом и могли быть арестованы и высланы в любое время. Но, несмотря на эти трудности, сведения о героической борьбе германских патриотов- коммунистов так или иначе доходили до нас. Не­которые факты об антифашистах проникали в прессу. Гитлеровские органы внутренних дел иногда публикова­ли решения судов над политическими, для того чтобы запугать население. Нам попал в руки номер газеты «Фёлькишер беобахтер» от 26 апреля 1939 г., в котором сообщалось о состоявшемся в Мюнхене суде над восемью рабочими и одной работницей. Под крикливым заголов­ком «Дураки и преступники» газета писала, что подсу­димые «вели подрывную работу против рейха и подтал­кивали массы к выступлению с целью свержения строя». Подсудимые были осуждены на многие годы тюрьмы.

Нередко через прорез в дверь для почтовой коррес­понденции и газет к нам попадали листовки, написанные на машинке или от руки, содержащие критику нацист­ских порядков. Мы понимали, что таким путем немецкие борцы против фашизма давали нам знать о той борьбе, которую они ведут. В журналистские круги нередко про­никали сведения о закрытых судах над коммунистами, рабочими по обвинению в антиправительственных за­говорах, в саботаже, в попытках расправиться с Гитле­ром. Рассказывали, что в немецкие тюрьмы и концлагеря ежедневно направлялись люди, опасные для гитлеров­ского режима.

Призрак растущего коммунистического движения в стране не давал гитлеровцам покоя, хотя они часто и бахвалились тем, что расправились со своими врагами и им ничто не угрожает. Им мерещились враги даже там, где их в действительности и не было. Любая неполадка на заводе, несчастный случай на железной дороге — все это оценивалось ими как коммунистический саботаж. В собственном страхе перед невидимым противником и в попытках запугать народ власти преследовали трудя­щихся за все: за отказ от добровольной помощи, за безо­бидные анекдоты, за проявление гуманности к польским военнопленным, за слушание иностранного радио, за медленную работу у станков и т. д. Нацистская пресса обрушивалась, например, на тех, кто в трамваях и авто­бусах не предоставлял сидячих мест солдатам-инвали- дам, участникам походов в Польшу и на Запад. Газеты характеризовали эти факты как проявление враждеб­ности по отношению к вермахту. Германские власти составили даже специальную шкалу «возможных пре­ступных коммунистических действий».

Все эти факты свидетельствовали об имевшем место недовольстве среди народа фашистской тиранией в стране. До нас доходили слухи и о внутренней борьбе в правя­щих нацистских кругах, особенно среди военных. Неред­ко крупные военачальники снимались с занимаемых ими постов.

В печати иногда поднимали шум о заложенных взрывчатках в местах, где готовилось выступление Гитлера. Но это было больше похоже на поведение пау­ков в банке, чем на серьезные попытки изменить дикта­торский режим фашизма. В антигитлеровских заговорах среди «дворцовой клики» сказывалось лишь стремление заменить отдельных «рулевых» другими, но не изменить направление пиратского судна.

Короче говоря, в Германии не было таких сил, чтобы создать угрожающее положение для гитлеровской влас­ти, остановить безумный бег колесницы войны, влекущий Германию в пропасть.

Кто из советских людей, изучая про-

«Духовная жизнь» изведения К. Маркса и Ф. Энгельса, в стране

не преклонялся перед умами этих великих мыслителей, идеи которых явились оружием в руках мирового пролетариата для изменения мира! Эти

идеи взрастили гениального вождя трудящихся, создате­ля первого на земле социалистического государства В. И. Ленина. Каждый из нас, советских людей, отдавая должное великим представителям немецкого народа К. Марксу и Ф. Энгельсу, мысленно благодарил страну, где родились эти бессмертные гении. Всех нас поражала великая духовная сила нации, которая дала миру многих корифеев, двигавших вперед развитие общественной мыс­ли, философии, науки, литературы и искусства. Имена Людвига Фейербаха, Гегеля, Канта, Фихте, Лессинга, Бебеля, Шеллинга, Эйнштейна, Борна, Франка, Лейбница, Гёте, Гофмана, Шиллера, Гейне, Гауптмана и многих других известны во всем мире. Могучие взлеты мысли и идей этих выдающихся личностей открывали людям необъятные горизонты возможностей человеческого разума.

Но в той Германии, в которой мы теперь жили, мож­но без преувеличения сказать, господствовала в духовной жизни темная ночь. Гитлеровцы, как летучие мыши или совы, боялись света. Рассказывают, что в сред­ние века, во времена схоластики, римская инквизиция осу­дила немецкого гуманиста Иоганна Рейхлина «на вечное молчание». Судя по всему, и гитлеровцы стремились к тому, чтобы всю предшествующую историю развития ду­ховной жизни Германии упрятать от народа, заставить его позабыть имена тех, кто возвеличивал и прославлял в глазах народов всего мира немецкую нацию. Присутствуя на многих нацистских сборах и собраниях, вращаясь сре­ди нацистской интеллигенции, ни я, ни мои коллеги по работе никогда не слышали даже упоминания имен таких философов, как Гегель, Кант, Фихте, Шеллинг.

Вместо философии жизни гитлеровцы утверждали философию смерти. Им мешали старые идеалисты, гума­нисты, философы, и они отвергли их. Они брали на щит по существу лишь одного учителя — Фридриха Ницше, апологета воинствующей расистской философии. Вывод Ницше — «наука — это форма обмана» — гитлеровцы взяли в качестве своего боевого девиза. Под этим деви­зом опустошали они в своей стране шаг за шагом науку, искусство и литературу, оставляя и поощряя лишь то, что служило их звериной идеологии.

В области общественной жизни гитлеровцы осущест­вляли политику «духовного террора». Уже в первые годы

своего господства они расправились со многими выдаю­щимися представителями духовного мира. Одни из них были замучены или убиты, другие запрятаны в тюрьмы или концлагеря, третьи вынуждены были покинуть пре­делы своей страны во избежание гибели. К их числу при­надлежат ученые Эйнштейн, Борн, Франк, писатели Томас и Генрих Манн, Фейхтвангер, Бредель, Бехер и многие другие гуманисты и пацифисты.

Все области духовной жизни в нацистской Германии стали объектом гитлеровской пропаганды, которая нахо­дилась в руках человека низменных чувств и иезуитских наклонностей — Иосифа Геббельса. Его власть распро­странялась на печать, радио, кино, театры 7. Из его ве­домств шли директивы и установки по всем вопросам, связанным с идейным направлением искусства и литера­туры.

Главное место в арсенале средств нацистской пропа­ганды, воздействовавшей на массы, на умонастроение людей, на формирование их взглядов, занимала печать, основные органы которой были продуманно распределе­ны между главными заправилами германского «рейха», что давало им возможность концентрированно осуществ­лять общую линию фашистского воспитания. Так, цент­ральный орган партии газета «Фёлькишер беобахтер» на­ходилась в ведении ее главного редактора, официально признанного фашистского теоретика Альфреда Розенбер­га; полновластным хозяином еженедельной правительст­венной газеты «Дас рейх» был сам Геббельс, который не только редактировал, но и заполнял ее страницы своими «установочными» статьями по самым разнообразным во­просам. Герман Геринг имел собственную газету — эссек­скую «Националь цайтунг», имевшую свое берлинское издание под тем же названием. Эта газета выражала взгляды рурских магнатов, душой которых был Геринг. Над газетой «Дас шварце кор» — этим погромным геста­повским листком — шефствовал Гиммлер. Хозяевами ан­тисемитской газеты «Дер штурмен» являлись сменяв­

7  В соответствии с нацистским законом от 22 сентября 1933 г. была учреждена «рейхскультуркамера», которую возглавлял Геб­бельс. Этой государственной камере при министерстве пропаганды подчинялись созданные также по этому приказу камеры: писателей, прессы, радио, театра, музыки, изобразительных искусств.

шиеся начальники штурмовых отрядов СА. Министр ино­странных дел Иоахим фон Риббентроп шефствовал над газетой «Дойче альгемайне цайтунг». Лей распоряжался газетой «Дер ангриф».

Этот именной список владетелей и «покровителей» прессы мог бы быть значительно расширен за счет имен других влиятельных нацистских бонз, включая краевых и областных «ляйтеров», являвшихся по существу удель­ными князьями в отведенных им границах и рассматри­вавших местные органы прессы как свое личное оружие. От печати отстранялись и предавались суду те журнали­сты и редакторы, которые имели свое собственное мне­ние или пытались придать газете умеренный характер.

Германская пресса была до крайности унифицирова­на. Каждый раз по утрам, готовясь к составлению обзо­ра прессы для Москвы, я начинал с просмотра газеты «Фёлькишер беобахтер». После знакомства с ее содер­жанием можно было уже не просматривать остальные газеты и быть уверенным, что не пропустил ничего важ­ного. Материал по главным вопросам дня был по сущест­ву один и тот же. Международная информация, полу­чаемая нами по телетайпу, установленному в нашем бюро, или из специальных бюллетеней Германского инфор­мационного бюро, была предварительно строго процеже­на ведомством Риббентропа, и никакая немецкая газета не имела права изменить в ней ни одного слова. Даже за­головки над такой информацией были одни и те же.

Информация о внутриполитическом положении стра­ны проходила ту же самую процедуру, лишь фильтрова­лась она в другом ведомстве — у Геббельса или же в канцелярии начальника германской прессы (был и такой при гитлеровской канцелярии), каковым являлся Дит­рих.

«От себя» газеты публиковали лишь статьи на эконо­мические и бытовые темы, всякого рода социологические исследования все с тем же расовым бредом, статьи на историко-военные темы, рецензии, хронику, юмор. В чем был дан простор для прессы, так это в антикоммунисти­ческой и антиеврейской пропаганде. Но и во всех этих ма­териалах видна была рука главного заправилы — Геб­бельса, который не зря ежедневно, в 10—11 часов утра, собирал в своем министерстве всех немецких редакторов и журналистов для инструктажа.

Вот этой прессой и формировалась «духовная жизнь» страны. Я не случайно беру эти два слова в кавычки, так как в общечеловеческом, демократическом понимании ду* ховной жизни ее по существу в Германии не было. Гитле­ровцы прибегали к использованию в театрах, кино от­дельных произведений Гёте, Гофмана, Шиллера, но они искажали существо их творений, бесцеремонно и нагло приспосабливали их к своим политическим целям. В те­атре и искусстве вообще господствовала грубая форма натурализма, протаскивания античеловеческой идеи ра­сизма и насилия. В оперетте около Фридрихштрассе шла вульгарная пьеска «Ди одер кайне», а в государственном драматическом театре — постановка по пьесе друга Гит­лера Муссолини под названием «100 дней», содержание которой свидетельствовало лишь о падении вкусов и мо­рали, а также о полном пренебрежении гитлеровцев к старым классическим примерам понимания театрально­го искусства.

Иногда в интересах опять-таки своей политики гитле­ровцы допускали и русскую классику на сцены театров. Так, в период наметившегося улучшения советско-гер­манских отношений в драматическом театре шли пьесы Островского «Лес» и Чехова «Три сестры». После поль­ской кампании в Государственной опере на Унтер ден Линден была поставлена опера «Иван Сусанин» под на­званием «Жизнь за царя». Мы присутствовали на этой опере и удивлялись той безвкусице и тенденциозной ут­рировке сцен, передававших так называемый «русский ко­лорит».

На всем нацистском «искусстве» лежал отпечаток кратковременного политического расчета. Померкла бы­лая слава немецких театров, исчезли имена знаменитых актеров и режиссеров, таких как М. Рейнгардт. На сме­ну выступили бесцветность, бездарность. Когда приходи­лось спрашивать у немецких интеллигентов о том, кого можно было бы отнести к лучшим артистам и певцам страны, вместо ответа следовало молчаливое разведение руками. В стране, родине великих музыкантов, редко можно было услышать классическую музыку. Германские власти запретили исполнять произведения Мендельсона, Оффенбаха и многих других композиторов. Целому ряду видных дирижеров было отказано в работе в театрах и концертных залах. Нам редко удавалось прослушать в

из

хорошем исполнении даже музыку Штрауса, хотя бер­линское население охотно шло на оперетты «Цыганский барон», «Летучая мышь» в поисках отдыха от навязчивой политической агитации, которой нацисты старались за­полнять все виды искусства. Как нам рассказывали, в Тиргартене, недалеко от дворца «Бельвью», в кайзеров­ские времена в саду-ресторане звучала музыка Штрауса и берлинцы здесь же, у столиков, кружились в вальсе. Но, к нашей досаде, штраусовские мелодии здесь теперь зву­чали редко. Танцующей публики вовсе не было.

Гитлеровские власти уделяли большое внимание кино, используя его в качестве орудия пропаганды нацистской идеологии и политики «сегодняшнего дня». Надо ска­зать, что в германском кино было немало хороших арти­стов. Мы очень любили талантливого комика Ганса Мо­зера, игравшего обычно роли «маленьких неудачников», мелких чиновников, обремененных нуждой и как-то пы­тающихся выбраться из тяжелых ситуаций. Кстати, нем­цы написали сценарий по книге И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и выпустили под таким же назва­нием фильм. В этом фильме Ганс Мозер играл роль «ис­кателя счастья» Остапа Бендера. Фильм был снят плохо, не понял роли Бендера и Мозер, который сводил ее к внешним трюкам, стараясь рассмешить людей. Во время посещения Берлина Евгений Петров просмотрел этот фильм и потом возмущался тем, что так обезобразили со­держание книги.

Разнообразно и оригинально играл комический кино­актер Тео Линген, особенно блеснувший в фильме «Ин­дийская гробница», в котором прекрасно танцевала индийские танцы молодая актриса Лояиа, погибшая в рас­цвете сил при несчастном случае. Большим успехом поль­зовался у публики киноактер-комик Ганс Рюман, часто игравший вместе с веселой Жени Юго. Серьезной драма­тической актрисой зарекомендовала себя сначала Паули Весели. Она пользовалась вниманием публики до тех пор, пока не стала участвовать в плоских, пропаган­дистских пасквильных фильмах. Я сомневаюсь, что это было ее желанием и что в этом деле не действовал все тот же «духовный террор» Геббельса.

Мы как-то посетили кинофабрику «Уфа-фильм». Шла съемка фильма «Кара-Тери». Во время перерыва нам представили киноактрису, игравшую одновременно две

роли — двух сестер, похожих друг на друга. Перед нами стояла рыжеволосая, с лицом, густо намазанным гри­мом, молодая девушка. Это была Марика Рок, поразив­шая нас своей прелестью и изяществом в танцах в филь­ме «Женщина моей мечты». Марика рассказала нам, что она родом из Венгрии, где живет ее мать, которой она должна помогать. Пожаловалась нам на тяжелые усло­вия работы и рассказала о своей постоянной мечте вер­нуться на родину.

В большей своей части немецкое кино под влиянием нацистской идеологии становилось разносчиком расист­ских, шовинистических идей. В кино преобладала воен­ная тематика, отражавшая стремление гитлеровцев вос­питывать население в милитаристском духе.

Убогое зрелище представлял собой книжный рынок Германии. Как известно, первые дни своего господства германские фашисты ознаменовали сожжением на кост­рах, как во времена инквизиции, многих произведений классической прогрессивной, гуманистической литерату­ры. Таким путем было уничтожено около 20 тыс. томов, среди них книги Маркса, Энгельса, Гейне, Генриха Ман­на, Карла Осетского, Ремарка и многих других. Этим гитлеровцы давали сигнал к «очищению» Германии от идей «марксизма и классовой борьбы», от идей «свободы и материализма», как об этом заявлял Геббельс.

Костры на площадях возвестили немецкой прогрессив­ной интеллигенции о том, что ей не остается места для деятельности на немецкой земле. 250 писателей вскоре покинули страну. Началась новая фаза в германской из­дательской деятельности, которая направлялась из ми­нистерства пропаганды и подчинялась общим идейным установкам нацизма, его мировоззрению. Мы часто посе­щали берлинские книжные магазины; они были заполне­ны литературой в основном следующего содержания: идеализация фашизма, мистификация личности Гитлера, военная история Германии — завоевательные войны, ра­совые теории и геополитика, борьба против большевизма, марксизма и «мирового еврейства», сексуальные темы и преступный мир. Произведения писателей-пацифистов и гуманистов не допускались на книжный рынок, если им и удавалось где-либо издать свои труды на собственные средства. В ходу были романы, повести, стихи, пропитан­ные нацистской тлетворной идеологией, в которых воспе­

вались на все лады «кровь и меч», «огонь и кровь», «кровь и территория». Руководитель «гитлерюгенд», позднее ставший гауляйтером Австрии, Гальдур фон Ши- рах издавал свои стихи, в которых сравнивал Гитлера с богом. Огромное количество литературы появилось на эту тему. И вся она создавалась мелкими людьми, без та­ланта и призвания к литературе. Истинным художникам слова в этом мире не было места, здесь подвизались большей частью карьеристы, трусы и личности, готовые на все ради денег. Поэтому художественная литература в высоком значении этого слова исчезла. Под запретом находилась тема о современной жизни страны. Если неко­торые писатели все же брались за эту тему, пытаясь по­казать действительное положение народа, то издатель­ства отказывались печатать такие произведения, опаса­ясь навлечь на себя неприятности со стороны властей. Обычно ссылались при этом на то, что якобы нет желающих покупать и читать подобные романы. Я как- то прочитал в сельскохозяйственной газете «Ланд-пост» от 15 ноября 1940 г., видимо, случайно проскочившую ста­тью, принадлежавшую перу видного германского писате­ля Ганса Германа Вильгельма, известного своей трило­гией— крестьянским романом «Фрикесы». Выдержка из его статьи сохранилась в моем блокноте. Он писал:

«Если бы какой-нибудь писатель направился в изда­тельство и рассказал о своем намерении написать роман о крестьянстве, то он получил бы отказ. Ему бы откро­венно сказали: почему крестьянский роман? Разве вы не заметили, что крестьянского романа никто не хочет читать?»

Гнилая и отравленная античеловеческими идеями ат­мосфера в стране тяжело давила на нас. В свободные ве­чера мы даже не знали, где можно было бы отдохнуть от назойливого нацистского шума — вечной барабанной дроби, военных маршей, плакатной шпиономании, при­митивных «злободневных» нацистских песенок и крикли­вых лозунгов за укрепление «рейха». Иногда мы заходи­ли в первоклассный ресторан «Фатерланд» на Потсдам­ской площади. Он привлекал нас тем, что каждый из его многочисленных залов представлял какую-либо герман­скую провинцию и был соответственно оформлен. Можно было зайти в залы Баварии, Саксонии, Рейнской обла­сти. На фоне огромных красочных панно, передававших

ландшафты этих провинций, стояли громоздкие столы с кубками местного производства. На маленькой сцене вы­ступали провинциальные артисты, обслуживали офици­антки, одетые в национальные костюмы. Посетителям предлагали напитки, доставленные из провинций.

Но и эти «идиллии» часто нарушались шумными оргия­ми гитлеровской молодежи, эсэсовцев и офицеров вер­махта, которые, подвыпив, обычно так громко распевали свои нацистские песни, что от них могли лопнуть бара­банные перепонки. В этих случаях нам ничего не остава­лось делать, как расплачиваться с официантом и уходить.

Ежедневно в министерстве иностран-

В мире прессы                                                            r                                   г

ных дел и в министерстве пропаган­ды собирались иностранные корреспонденты в надежде получить ответы на волнующие их вопросы у авторитет­ных лиц, близко стоящих к германскому правительству. После моих визитов к Брауну фон Штуммуи Карлу Бёме- ру я получил право на посещение этих пресс-конфе­ренций.

Как мне рассказывали иностранные коллеги, между министерством Геббельса и министерством Риббентропа шла глухая борьба за влияние на представителей прессы, и сотрудники этих министерств ревниво следили не толь­ко друг за другом, но и за отношением инкоров к этим пресс-конференциям. Каждое из этих министерств пре­тендовало на свое влияние в области внешней поли­тики.

Пресс-конференции журналистов в министерстве ино­странных дел созывались ежедневно в 13 часов в здании, примыкающем к особняку Риббентропа на Вильгельм- штрассе. В одном из флигелей этого здания размещался отдел прессы, начальником кЪторого был Пауль Шмидт8. Со Шмидтом меня вскоре познакомили на одной из пресс-конференций. Атлетически сложенный, с постной улыбкой на широком лице, Шмидт славился среди жур­налистов своими меткими ответами на их вопросы. Как рассказывали, в юности он был боксером и карьера его среди гитлеровцев началась якобы с того, что он ударом

8 В настоящее время Пауль Шмидт находится в ФРГ. Работает в журнале «Кристалл», издал книгу «Операция Барбаросса», в кото­рой пытается снять ответственность с германского генералитета за развязывание войны.

кулака убил одного немецкого коммуниста. Одно время он занимался адвокатской деятельностью, поэтому рисовался перед журналистами своим красноречием, стараясь ост­роумно увильнуть от щекотливых вопросов корреспон­дентов или, говоря, ничего не сказать. Он часто посещал клубы прессы, а еще чаще появлялся на квартирах у не­которых «маститых» иностранных журналистов, где и рождались наиболее важные сенсации таких агентств, как Ассошиэйтед Пресс или Юнайтед Пресс, сопровож­давшиеся обычно стереотипной припиской: «Как утверж­дают в кругах Вильгельмштрассе».

В отсутствие Пауля Шмидта пресс-конференциями руководил его заместитель Браун фон Штумм, с которым я уже познакомился* раньше. Это была мрачная, тупая личность, что-то неуклюжее, медвежье было в нем. Мно­гие корреспонденты, узнав, что пресс-конференцию будет проводить Штумм, часто покидали зал. Штумм заикался, с трудом логически связывал длиннющие предложения, судорожно дергая при этом плечами. Он сердился, когда ему задавали какой-либо вопрос, это сбивало его, выво­дило из равновесия. Между прочим, Штумм редактиро­вал, а большей частью заполнял своими статьями офи­циальный бюллетень МИД «Дойче дипломатиш-политише корреспонденц», выходивший один-два раза в неделю по особо важным вопросам. Для нас было мучительно пере­водить эти статьи, поскольку они были написаны тяжело­весным языком и нередко целая страница бюллетеня со­стояла из одного предложения. На журналистских вечерах этот официоз служил предметом разного рода острот по адресу его издателя.

Зал, где происходили пресс-конференции, был рас­крашен темно-синими красками. Замысловатые узоры на потолке и стенах придавали помещению восточный вид. Огромные окна были всегда наполовину закрыты тяже­лыми голубыми шторами. При входе справа вдоль стены тянулась вешалка, на которой журналисты оставляли свою одежду, фотоаппараты, хозяйственные сумки и порт­фели. В центре зала стоял длинный покрытый зеленым сукном стол, по сторонам которого стояли стулья. В про­тивоположном конце зала на подставке возвышался огромный глобус.

В этом же зале происходили «экстренные пресс-кон­ференции» с участием Риббентропа.

За 10—15 минут до начала пресс-конференции зал обычно заполнялся журналистами. Они обменивались новостями дня. Многие из них после таких собеседова­ний сразу же бежали в коридор к телефону, чтобы сооб­щить в свое бюро «последнюю сенсацию». К распростра­нявшимся на пресс-конференции слухам приходилось от­носиться осторожно, так как среди журналистов было много подставных лиц, работавших по поручению гитле­ровских органов пропаганды. Через них они нередко за­пускали всякого рода «утки», «пробные шары» с дезин­формационной целью или для изучения реакции на то или иное сообщение.

В первое время я не понимал значения для немцев этих пресс-конференций. Почему, думал я, они вынужда­ют себя возиться с «неспокойными людьми», созывать их ежедневно, для того чтобы выслушивать «колкие вопро­сы», ставившие нередко Шмидта втупик? Для журнали­стов — иное дело. На этих сборищах они могли обменять­ся новостями, потолковать о текущих вопросах. Хотя большинство журналистов и не придавали большого зна­чения этим пресс-конференциям, но в условиях гитлеров­ской Германии это все же была «отдушина», позволяв­шая журналистам, сославшись на так называемые «близстоящие к Вильгельмштрассе круги», передавать в свои газеты и агентства сообщения, полученные боль­шей частью совсем в других местах.

Позднее я убедился, что именно немцы были заинте­ресованы в этих пресс-конференциях. Гитлеровцы посред­ством пресс-конференций старались взять под контроль всю информацию инкоров, которая исходила из Берлина. Только та корреспонденция из Берлина считалась «за­конной», которая не выходила за рамки информации, полученной журналистами на пресс-конференции. Все другие сообщения иностранных берлинских корреспон­дентов рассматривались как проявление недопустимого «свободомыслия». Эти случаи строго регистрировались соответствующими немецкими органами, и нередки были случаи, когда журналистов объявляли «персоной нон грата» за неугодную гитлеровцам информацию.

Через пресс-конференции гитлеровцы навязывали ми­ру ту информацию, какую они хотели. Все то, о чем гово­рили на пресс-конференциях Риббентроп, Геббельс, Розенберг, Шмидт, уже через несколько минут гуляло по

всему свету, передавалось всеми радиостанциями мира, перепечатывалось в многочисленных иностранных га­зетах.

Немцы подозрительно относились к тем корреспонден­там, которые пренебрегали их информацией на пресс- конференциях, не передавали ее в свои агентства или ре­дакции. Они превратили пресс-конференции в «привиле­гированное» место, доступное не для всех журналистов. Многие иностранные корреспонденты не имели права по­сещать их. Для тех журналистов, которые нарушали «нормы», установленные германской цензурой, наказа­нием служило запрещение посещать эти пресс-конферен­ции на несколько дней, а в «более тяжелых случаях» объявляли решение о полном «отлучении» от пресс- конференций. Журналисту, подвергшемуся такого рода наказанию, ничего не оставалось делать, как самому покинуть Германию, поскольку вся его работа с этого дня становилась «подозрительной» для гитле­ровцев.

Часто до начала пресс-конференции сотрудники отде­ла печати МИД тайно раздавали вопросы «иностранным» журналистам-немцам, представлявшим в Берлине неко­торые швейцарские, датские, румынские, литовские и другие газеты. На эти вопросы Шмидт обычно легко и красноречиво отвечал. Вслед за этим он полушутя выкри­кивал «айн, цвай, драй» и, если в это время не поступало вопросов, словом «шлюс» закрывал пресс-конференцию и спешно покидал зал. За ним выходили все его много­численные референты, которые обычно стояли позади не­го, создавая впечатление, что здесь решаются внезапно встающие проблемы с участием специалистов по различ­ным международным вопросам.

Но случалось, что американские или шведские кор­респонденты ставили вопросы по личной инициативе. Это было явно неприятно Шмидту, так как выходило за пре­делы его «программы». Если некоторые журналисты про­являли назойливость, то их грубо призывали к порядку, как это нередко происходило с американцами.

Пресс-конференции гитлеровцы использовали также для «идеологической обработки» иностранных журнали­стов. Особенно в этом усердствовало ведомство Геб­бельса.

Здесь пресс-конференции проводились два раза в день,

на которых нередко выступал сам Геббельс. Обычно же пресс-конференциями руководил Карл Бёмер9.

На пресс-конференциях в министерстве пропаганды дело не ограничивалось «вопросами и ответами». Здесь, например, на вечерних пресс-конференциях представи­тель от военного министерства зачитывал военные свод­ки с польского фронта, демонстрировались немецкие и иностранные фильмы, немецкая военная кинохроника. Самым надоедливым было для всех инкоров то, что все эти пресс-конференции сопровождались докладами ма­леньких и больших «фюреров»: Геббельса, Розенберга, Лютце, Функа, Лея, гауляйтеров, штатсляйтеров, эконо­мистов, историков, искусствоведов, чиновников. Все они в один голос и на один лад превозносили германскую экономику, расхваливали фашистское государственное устройство, приторно воздавая всякий раз хвалу Гитле­ру. Каждый из них в конце доклада старался громко крикнуть «хайль», поднимая руку. Все немцы, сидевшие в зале, при этом вскакивали, орали ответное «хайль» и посматривали в зал, следя за тем, кто из иностранных корреспондентов поднимает с ними заодно руку и вторит их крику.

На пресс-конференцпях в министерстве пропаганды раздавали листовки и брошюры о Германии, о «новом порядке», тезисы или стенограммы различных докладов, рекламы выставок, приглашения в кино, театры, всякого рода «документы» и «материалы», предшествовавшие обычно каким-либо запланированным гитлеровцами авантюрам, «Белые книги» и пр.

На одной из таких пресс-конференций в министерстве пропаганды я впервые увидел Геббельса. Стоя в узком

9  Карл Бёмер был правой рукой Геббельса. Его мы часто видели на вечерах в журналистских клубах, где он обычно был пьян и вел себя шумно. В таком состоянии Бёмер становился хвастливым, стре­мясь показать, что он многое знает, являясь близким и доверенным лицом Геббельса и Дитриха. Это привело к печальным для него по­следствиям. Незадолго до начала войны с СССР он внезапно исчез. Рассказывали о его аресте. Позднее подтвердилось, что он был дейст­вительно схвачен гестаповцами за то, что в пьяном виде сообщил некоторым журналистам о сроке предполагаемого начала войны про­тив Советского Союза. Несколько месяцев он находился в концла­герях, а затем, когда началась германо-советская война, был послан на фронт. В 1942 году я как-то случайно прочитал в немецкой газе­те, полученной в Москве, что в одном из польских городов в госпи­тале скончался Карл Бёмер.

проходе между стеной и рядами кресел, я заметил ма­ленького ковыляющего человека, выходящего из глубины зала в окружении свиты. По портретному сходству я до­гадался, что это был Геббельс.

Иностранные журналисты терялись тогда в догадках, зачем прибыл и о чем будет говорить германский министр пропаганды. Геббельс на этой пресс-конференции высту­пил с протестом против утверждений, высказанных в американской прессе вернувшимся из Берлина американ­ским журналистом Никербоккером, о том, что Геббельс и ряд нацистских лидеров переводят деньги в иностран­ные банки. Никербоккер называл размеры вкладов и угрожал, что если потребуется, то он укажет даже точ­ные суммы и места их хранения. Помню, Геббельс выхо­дил из себя, подбирал самые резкие фразы для осужде­ния «дерзости американского журналиста». Его приглу­шенный голос, казалось, был сдавлен кипящей злобой. Я запомнил тогда лишь его дико торчащие волосы, огром­ный рот и длинные, болтающиеся в воздухе, как крылья, руки. Он закончил свою речь призывом” к иностранным журналистам «вычеркнуть имя Никербоккера из списка своих коллег».

Два министерства, расположенные против друг дру­га, как бы соревновались в работе с иностранными жур­налистами, не считаясь со средствами. Инкоры часто приглашались ими для поездок по Германии. Эти поезд­ки чиновники министерств готовили с исключительной тщательностью, ни в чем не обременяя журналистов: предоставляли бесплатно автомобили или вместительные автобусы, обеспечивали пищей, ночлегом. Корреспонден­ты могли с места пребывания в различных районах стра­ны разговаривать по телефону с Берлином или даже со своими родными городами.

Министерство пропаганды взяло на себя даже роль снабженца продовольственными и промтоварными кар­точками. Продовольственные трудности начали сильно затрагивать интересы журналистов. Карточная система, введенная в Германии с первых дней войны с Польшей, распространялась и на инкоров, привыкших жить не­сколько свободнее, чем местные жители. Работа коррес­пондента требовала встреч за «кружкой пива», «совмест­ных обедов», но для этого требовались талоны на хлеб и мясо. Немецкие продовольственные органы выдавали

их в очень ограниченном количестве. Ведомство Геббель­са решило снабжать иностранных журналистов дополни­тельными пайками. Один раз в неделю после вечерней пресс-конференции в министерстве пропаганды у стола, где сидел Карл Бёмер со своим «штабом», журналисты выстраивались в очередь. Служащая министерства, отыс­кав в списке фамилию стоящего перед ней журналиста, предлагала расписаться в соответствующей графе и за­тем выдавала ему талоны на мясо, хлеб и другие продук­ты питания. Мы, хотя и переживали трудности с питани­ем, уклонялись от получения этой поддержки во избежа­ние каких-либо неприятностей. Так, нам рассказывали, что вокруг выдачи этих карточек и раздачи ордеров («бе- цугшайнов») на одежду и обувь геббельсовские чиновни­ки проводили различного рода махинации. Ордера нередко выдавали «интимным путем», извещая звонками на квартиру о возможности получения ордера, любезно при этом спрашивая, не нуждается ли господин такой-то в чем-либо особо и т. д. Все это делалось в знак особо­го расположения...

После такого оказанного «внимания» журналистам немцы рассчитывали на то, что они не решатся писать правду об отрицательных сторонах германской жизни. В этом случае таким журналистам всегда можно было бы сказать: «Ведь это же свинство, мы за вами так ухажи­вали, создавали вам удобства, а вы так пишете. Где же ваша совесть?». И находились журналисты, которые за­ключали сделку со своей совестью, предпочитали замал­чивать гнусности гитлеровского режима или даже обе­лять его.

К услугам иностранных журналистов были также два специальных клуба прессы.

Геббельс открыл для иностранных журналистов клуб на углу Лейпцигерштрассе. В этом клубе были созданы все условия для отдыха и работы иностранного корреспон­дента, а главным образом для того, чтобы германские власти знали, чем живут и дышат иностранные журна­листы, какую информацию они передают за границу. Здесь имелся читальный зал, где можно было получить иностранные газеты, в том числе «Правду», «Известия», «Труд». Отсюда корреспонденты связывались по телефо­ну со своими рабочими бюро, сюда по телетайпам непре­рывно текли «последние новости» германского информа­

ционного бюро, все документы к последним политическим событиям. В этом же клубе имелся ресторан, а где-то под самой крышей по ночам работал бар, вечно прокуренный сигарами, переполненный, вперемежку с журналистами, геббельсовскими ставленниками, сомнительного поведе­ния женщинами и агентами гестапо.

В огромных залах ресторана устраивались различного рода вечера — встречи журналистов с руководящими германскими деятелями. Сюда нередко захаживали Геб­бельс, Дитрих, чтобы произнести очередные «речи-дирек­тивы» для иностранных журналистов об общей журнали­стской «морали и этике», требующей уважения к той стране, в которой пребываешь. Журналистам то и дело напоминали о том, что им в Германии созданы идеаль­ные условия для работы и что их долг — давать «объек­тивную», то есть благоприятную для германского прави­тельства, информацию.

В этом же клубе редакция геринговской газеты «На- циональ цайтунг» (берлинское издание) регулярно про­водила свои «четверги», на которые приглашала лишь небольшую группу журналистов, главным образом пред­ставителей крупнейших агентств. С установлением «дру­жественных» советско-германских отношений меня при­глашали на эти «четверги», которые обычно сводились к более обильным, чем в других ресторанах, обедам. Обе­ды оплачивала редакция, журналисты же лишь отрыва­ли талоны от своих хлебных и мясных карточек. После обеда редакция угощала каким-либо выступлением «у ка­мина»— то беседой с министрами, представителями шта­бов CA, СС, то рефератом какого-либо нацистского идео­лога.

Таким образом, и здесь представителей влиятельней­ших газет и агентств нацисты не оставляли в покое.

Вспоминаю встречу в этом клубе с Геббельсом. Не помню, чем было вызвано его появление в клубе. Одет Геббельс был в черный костюм с красной нашивкой на правом рукаве, на которой выделялась паукообразная черная свастика на белом фоне. Один из министерских референтов представлял Геббельсу некоторых журнали­стов. Увидев меня, референт что-то шепнул Геббельсу, и он остановился.

— Это советский журналист, директор отделения ТАСС, — сказал Геббельсу его референт, представляя

ему меня. Геббельс посмотрел на меня, подал руку, но не сказал ни слова.

Передо мной стоял представитель влиятельнейшего «триумвирата» 10, человек, с именем которого была свя­зана чудовищная пропаганда лжи, исходившая из «Третьей империи».

В памяти сохранилось продолговатое лицо с прова­лившимися щеками. Тонкие длинные губы создавали впечатление, как будто во всю ширину исхудавшего лица тянулся огромный шрам. При разговоре челюсть его как бы механически падала вниз, рот становился похожим на волчью пасть, а лицо делалось карикатурно длинным. Выпуклый квадратный лоб, перерезанный длинными и глубокими горизонтальными морщинами, свисавший над «гусиной шеей» продолговатый затылок — все это, каза­лось, давило на щупленькую фигуру Геббельса. Волосы на голове его были прилизаны ото лба, а затем ершились. Гла­за Геббельса были похожи на маленькие, глубоко посажен­ные черные точки, которые светились каким-то дьяволь­ским светом, как у маленьких зверьков или у змей. В них, очевидно, отражалась вся внутренняя духовная суть Геббельса: иезуитская хитрость, цинизм, садизм — все то, о чем говорилось в журналистских кругах, когда речь за­ходила о личности министра пропаганды, гауляйтера Берлина, правой руки Гитлера Иосифа Геббельса.

Геббельс в детстве, как рассказывали, отталкивал от себя своей неприятной внешностью и заносчивым харак­тером своих школьных товарищей. По-видимому, уже в эти годы, будучи отчужденным, он накапливал злость к окружающему миру. В его юношеском романе «Михаэль» в автобиографическом герое нашла свое отражение бо­лезненная страсть к мести.

Свое физическое убожество Геббельс стремился ком­пенсировать превосходством над другими в области обра­зования. Он учился в университетах в Бонне, Фрейбурге, Вюрцбурге, Мюнхене, Гейдельберге, Кёльне, Франкфур­те и Берлине. Изучал историю, искусство, историю лите­ратуры, философию. Но ученый и литературный мир не принял Геббельса. Его романы и «монографии» об ис­кусстве были вскоре забыты, и даже сами нацисты не вспоминали о них. Но Геббельса охотно взяли к себе на

1в Имеются в виду Гитлер, Геринг, Геббельс,

службу немецкая монополистическая буржуазия и ее по­литический отряд — национал-социалистская партия. Ораторские данные, необычная склонность к изощренной демагогии способствовали тому, что он смог быстро вы­делиться среди других членов НСДАП.

Для Гитлера он был незаменимым рупором и провод­ником фашистских идей, организатором «тотальной про­паганды» национал-социализма, которая распространя­лась не только на общественную сферу деятельности, но и на личную жизнь немцев. Это он в качестве руководи­теля «рейхскультуркамеры» провозгласил «новую эру» в германском искусстве, поставив его на службу шовиниз­му, расизму и полицейщине.

Геббельс своей пропагандой оказывал гибельное влия­ние на общественную жизнь страны. Он отбросил обще­человеческие понятия о морали, этике, элементарной по­рядочности. Еще в 1933 году Геббельс сформулировал для себя «кредо»: «Все то, что служит национал-социа­лизму, — хорошо, все, что вредит ему, — плохо и должно быть устранено».

Можно сказать, что им была создана целая система обмана народных масс. «Немецкий народ, — по мнению Геббельса, высказанному им еще в ранний период его нацистской деятельности, — должен быть воспитан в аб­солютном, тупом восприятии веры». Народ для Геббель­са — это серая толпа, на которую следует действовать грубо и без снисхождения. «Мы должны, — говорил он, — апеллировать к самым примитивным инстинктам масс». Поэтому пропаганда лжи в «Третьем рейхе» являлась составной частью государственной политики. И главным режиссером такой пропаганды был Геббельс.

Что еще было особенно характерным для Геббельса — так это дикий расизм, и особенно антируссизм.

После заключения советско-германского договора в Москве Геббельс оставался верным себе — он даже внеш­не не подавал признаков расположения к Советскому Союзу. Ненависть к советскому народу в Геббельсе при­няла поистине патологический характер. Он ни разу не опубликовал статьи в пользу советско-германских отно­шений. Больше того, Геббельс старался в этот период де­лать все, для того чтобы антисоветская пропаганда в Германии не замирала. Он использовал для этого скры­тые от постороннего зрителя формы. «Мундпропаган-

да» — устная пропаганда против Советского Союза — осуществлялась Геббельсом изо дня в день на герман­ских заводах и фабриках, в деревнях и во всех городах. Геббельс боялся, чтобы не произошло «духовного» сбли­жения между народами Германии и СССР. Когда немец­кие кинопрокатные организации купили в Советском Союзе фильм «Петр I», Геббельс принял все меры к тому, чтобы не допустить его для общественного просмотра.

В министерстве Геббельса нашли приют самые завзя­тые враги Советского Союза. Сюда по рекомендации Розенберга стекались прибалтийские немцы и русские белоэмигранты, получая видные посты. Так, например, заведующим сектором стран Востока в министерстве про­паганды работал белогвардеец Маурах, здесь же нашел себе приют редактор белогвардейской газеты «Новое слово» Владимир Деспотули. Поэтому в министерстве пропаганды мы постоянно испытывали на себе трудно скрываемую к нам ненависть со стороны его чиновников.

После встречи в клубе я много раз видел Геббельса в рейхстаге или во Дворце спорта. Во Дворце спорта Геббельс обычно открывал митинги по случаю различных кампаний «помощи» в качестве гауляйтера Берлина. Прежде чем предоставить слово Гитлеру, он говорил сам. Нередко его «вступление» превращалось в обширную речь, после которой блекла речь «фюрера». Говорил он свободно и своим «бархатным» голосом как бы стремил­ся глубже проникнуть в источники человеческих чувств, вкрапливая туда яд своей пропаганды.

Таков был Геббельс, на которого опирался Гитлер и без которого вряд ли гитлеровская машина лжи достигла бы такой утонченности.

Имелся еще и другой клуб иностранных журналистов. Владельцем роскошного особняка на Фазаненштрассе был министр иностранных дел Риббентроп, который ре­шил устроить в нем клуб и преподнести его «в дар пред­ставителям иностранной прессы». Открытие клуба проис­ходило в торжественной форме. Ожидали прибытия Риб­бентропа, но к моменту открытия появился Шмидт и объявил, что министр был вынужден выехать из Берлина. Шмидт зачитал «послание Риббентропа иностранным журналистам».

Клуб на Фазаненштрассе в сущности ничем не отли­чался от клуба на Лейпцигерштрассе, возможно, только

уступал по размерам первому. Столовая клуба была на­столько мала, что в часы «пик» журналистам приходи­лось ожидать свободных столов. Но преимущество этой столовой состояло в том, что обеды были здесь значи­тельно дешевле, что имело существенное значение для многих журналистов. В верхнем этаже клуба здесь также имелись комнаты, откуда корреспонденты связывались по телефону со своими странами. Немцы и тут могли свободно контролировать всю информацию, идущую за границу.

Клуб на Фазаненштрассе стал местом, где рождались различного рода слухи в области международной полити­ки. Отсюда часто вылетали «утки», имевшие «родимые пятна» Вильгельмштрассе. Сюда обычно во второй поло­вине ночи съезжались «на кружку пива» чиновники мини­стерства иностранных дел. Этот клуб нередко посещали германские и иностранные дипломаты.

В Берлине существовал союз иностранных журналис­тов. Но не все иностранные журналисты входили в него. Для того чтобы стать членом союза журналистов, требо­валось поручительство двух корреспондентов, внести всту­пительный взнос — 60 марок, а затем выплачивать каж­дый месяц по 20 марок. Это были относительно крупные суммы, и они были не под силу плохо оплачиваемым жур­налистам небольших газет. Поэтому многие корреспон­денты оставались за пределами этого союза. Собственно говоря, они ничего не теряли. В него вступали больше по престижным соображениям. Союз занимался главным образом тем, что из сумм, составляющих членские взно­сы, выдавал пособия журналистам, впавшим в острую нужду, а когда начались трудности с продовольствием, организовал закупку кофе, масла, сыра в Голландии и Дании.

В первые месяцы пребывания в Берлине я познако­мился с американскими и прибалтийскими журналиста­ми, двое из них дали мне рекомендации, и я вступил в члены союза журналистов, рассчитывая на установление более широких контактов с представителями крупнейших агентств и газет. Вскоре на ежегодном собрании союза меня избрали членом комиссии союза по оказанию помо­щи журналистам, куда входили Бертиль Сванстрем (швед), представитель Ассошиэйтед Пресс Луис Лохнер, Ээро Петяяниеми (финн) и некоторые другие. Наша ко­

миссия собиралась нерегулярно, возникавшие вопросы мы решали обычно по телефону.

Союз журналистов не имел никакого печатного органа и совершенно не занимался вопросами отстаивания жур­налистских прав. Такой союз не мешал Геббельсу, и власти к нему были расположены лояльно. К тому же в этот союз входили также «иностранные журналисты», которые неизвестно кого представляли и ничего общего не имели с литературной деятельностью.

Такими были, например, немец Эрнст Леммер и, о ко­тором говорили, что он является доносчиком гитлеров­ским властям о политических настроениях среди ино­странных журналистов, хортист Ванек, «бессарабская» журналистка и др. Но наиболее ярким из такого рода журналистов был немец Лекренье.

Лекренье близко стоял к Геббельсу. Недаром когда военные власти попробовали Лекренье взять в армию, то Геббельс добился его освобождения. Лекренье имел дос­туп в рейхсканцелярию и, как рассказывали, поддержи­вал тесный контакт с одним из личных адъютантов Гит­лера. Лекренье выступал как представитель некоторых литовских и латвийских изданий и ряда швейцарских га^ зет. Среди иностранных журналистов он считался «все­ведущим» и «вездесущим». Берлинскому отделению Ассошиэйтед Пресс Лекренье поставлял различного рода новости. Через него геббельсовская пропаганда распус­кала лживые слухи, запускала «пробные шары» среди иностранных журналистов. Вопросную часть пресс-кон­ференции часто «вел» Лекренье. Ему заранее £ручали вопросы сотрудники Геббельса и Риббентропа. С целью маскировки Шмидт часто делал вид, что сердится на «неотвязного» Лекренье, что повышало его авторитет в глазах журналистов.

Лекренье проникал за информацией в различные посольства, все вечера проводил в клубе журналистов, не пропускал ни одной пресс-конференции или поездки по стране.

Такого рода лекренье было немало в союзе журна­листов. Они состояли на службе Геббельса, но маски­ровались под иностранных журналистов.

После оккупации немцами ряда западных стран и Бал­

11  Эрнст Леммер — теперешний боннский министр по делам пе­ремещенных лиц.

кан союз журналистов все отчетливее становился филиа­лом объединения германских журналистов. Некоторые журналисты из этих стран начали открыто сотрудничать с немцами, перенесли свои рабочие бюро непосредственно в министерство пропаганды. Они помогали Геббельсу фабриковать всякого рода провокации, насаждать в ми­ре дикие измышления против СССР. В первые дни войны против СССР эти «журналисты» выезжали с чиновни­ками Геббельса в Польшу, для того чтобы помочь гитле­ровцам снять с них ответственность за катынские мас­совые убийства 12.

Были журналисты-конъюнктурщики, строившие свои отношения с иностранными коллегами смотря по обсто­ятельствам. В период налаживания нормальных совет­ско-германских отношений эти журналисты часто встре­чались и беседовали с советскими корреспондентами, но, как только появились первые признаки ухудшения от­ношений между Германией и СССР, они старались из­бегать контактов с ними.

Я знал журналистов из оккупированных гитлеровцами стран, которые тяжело переживали свое зависимое от нем­цев положение, но ничего не могли сделать. В лучшем слу­чае они отмалчивались, чтобы не нажить беды. Помню один случай, который произвел на меня тяжелое впечатление.

Во время посещения журналистами ярмарки в Кёнигс­берге им был устроен прием, на котором изрядно выпил один журналист из оккупированной страны. Когда мы в автобусе ехали ночевать в загородный отель, он всю дорогу ругал немцев и, глядя при этом на меня, делал комплименты по адресу Советского Союза. При приезде обратно в Берлин он вдруг исчез и появился на пресс- конференции лишь спустя два-три месяца. Он стал тихим и необщительным. На его лице видны были следы крово­подтеков. Рассказывали, что все это время он просидел в гестапо.

Безусловно, в Берлине в это время работало мно­го порядочных, честных иностранных журналистов, ко­торые трезво оценивали все происходящее вокруг и со всей ответственностью относились к своей работе. Им, как и нам, был противен смердящий запах, пробивав-

12В конце 1941 года в «Правде» была опубликована моя статья «Очевидцы Геббельса», в которой показана провокационная деятель­ность этих «иностранных журналистов».

т

шийся из всех пор «Третьей империи» Гитлера. Их ни­когда не приводили в восторг напыщенные речи Геббель­са и экзальтированные жесты «фюрера». За внешним лоском и бутафорским блеском гитлеровского режима они видели его убожество, слабости, моральную подав­ленность и растерянность народа и неизбежный крах тотального режима. Многие из этих журналистов, по­кинув Берлин, заговорили во весь голос о тех, кто гото­вил в Германии войну, о зверствах гестапо и о той угро­зе, которую несет для всего человечества гитлеризм.

Среди этой группы журналистов существовали не­писаный закон здоровой морали и этики, чувство дру­жеского локтя, товарищеской взаимопомощи. Когда у одного прибалтийского корреспондента заболела мать, а у него не было средств поехать к ней, журналисты ока­зали ему помощь. Они открыто выражали на пресс-кон­ференциях протесты, когда немецкие власти начинали травить некоторых инкоров за объективную инфор­мацию и выгоняли их из Берлина. Нередко журналисты предупреждали своих коллег о возможных неприятнос­тях. Был и со мной мелкий, но характерный в этом отно­шении случай.

Одно время на пресс-конференциях в министерстве пропаганды начала появляться молодая девушка. Как-то «случайно» мы очутились с ней рядом. Оказалось, что девушка хорошо знает русский язык. Завязался разго­вор, во время которого она представилась мне как кор­респондентка бессарабской газеты, издаваемой на рус­ском языке. После этого знакомства «бессарабка» на пресс-конференциях старалась держаться около меня. Че­рез некоторое время один из американских коллег преду­преждающе сообщил мне, что «прекрасная бессарабка» является штатной сотрудницей аппарата Геббельса.

Известно, что у советских журналистов по-разному складывались отношения с иностранными корреспонден­тами в зависимости от того, насколько они являются серьезными, политически трезво мыслящими людьми. Некоторые из нас поддерживали хорошие деловые кон­такты с американцами, шведами, датчанами, делились с ними информацией, рассказывали о событиях в СССР, высказывали им свое суждение по различным междуна­родным вопросам. В собственной своей информации из Берлина они не ссылались на состоявшийся с нами раз-*

говор, не выдавали источника информации. Мы также придерживались этого правила при использовании ин­формации, полученной от наших иностранных коллег.

С некоторыми же представителями иностранной прессы приходилось держаться настороже. Я имею в виду особенно журналистов из стран — союзниц Германии, например японских. Правда, внешне японцы были любезны, старались оказать внимание, несколько даже прибеднялись, всегда держались в тени. На пресс- конференциях они никогда не задавали вопросов немцам, зато атаковали расспросами своих иностранных коллег. Большинство японских журналистов были военными специалистами. Они не упускали ни одного случая, чтобы совершить поездки по стране, и фотогра­фировали при этом все, что попадалось им на глаза.

Несмотря на мою осторожность в отношениях с япон­скими журналистами, все же я не избежал одной непри­ятности.

Японский корреспондент Намура, которого я знал лишь в лицо, но не был знаком, передал сообщение свое­му агентству о том, что будто бы корреспондент ТАСС заявил ему о предстоящем в ближайшее время в Маньч­журии заседании специальной советско-японской конфе­ренции для обсуждения вопроса о разделе Индии.

Я получил из ТАСС запрос: дать срочное объяснение моей «беседы» с японским журналистом. Пришлось от­ветить, что такого корреспондента я вообще не знаю и, следовательно, никакой беседы с ним не имел. Я выразил свое возмущение поведением Намура через другого зна­комого мне японского журналиста, но не знаю, дошел ли до Намура мой протест.

Немцы пытались провоцировать раздоры в журна­листской среде. Помню, во время одной коллективной поездки журналистов по стране в маленьком отеле, где мы остановились на ночлег, не хватало номеров на каж­дого из нас. Немцы вдруг предложили мне занять ком­нату вместе с корреспондентом фашистской Испании. Расчет, очевидно, был сделан на то, что я откажусь от такого предложения и вызову скандал. Но я, к явному удивлению немцев, согласился занять вдвоем номер. Испанский журналист оказался порядочным человеком, он много рассказал мне интересного о жизни в Испа­нии.