ПРЕДИСЛОВИЕ

Работа эта посвящена проблеме этнических территорий и этнических границ. Казалось бы совершенно очевидным, что для изучения любого народа, племени, этнической группы необходимо прежде всего установить, на какой территории они живут, и определить точные границы их обитания.

Однако такое «совершенно очевидное» положение наталкивается на значительные трудности при практическом разрешении: дело в том, что методология этногеографических исследований пока еще мало разработа­на; определение национального состава населения производится несколь­кими значительно отличающимися один от другого способами; самое понятие «этническая граница» представляет собою настолько условную линию, что нанести ее на карту в районах со смешанным национальным составом бывает даже невозможно. Все эти затруднения, коренящиеся в не­совершенстве самих методов, сказываются на картосоставительскои ра­боте отрицательным образом, ибо при нанесении на этнографические карты границ расселения народов (или мелких этнических групп) допускается некоторый «субъективизм*.

Отсутствие общепризнанных методов определения этнических террито­рий и «субъективизм» при нанесении на карты этнических границ создали такое положение, при котором только в редких случаях этнографическая карта признается документом, имеющим убедительную силу при спорах по этнотерриторпальным вопросам. Между тем имеется возможность корен­ным образом изменить дело и добиться того, чтобы этнографическая карта отражала действительно существующую картину расселения народов. Для этого нужно заняться разработкой научной методологии опреде­ления национального состава и создать отвечающие основам этой ме­тодологии способы этнического картографирования. Настоящая работа является одним из начальных звеньев такого методологического иссле­дования.

Моя работа раснадаетси на две части: в первой части исследуются общие методы определения национального состава и раскрываются такие поня­тия, как «этническая территория» и «этническая граница»; в этой же части работы приводятся данные о методах этнического картографирования; во второй части делается попытка применить общие методы этногеографи- ческого исследования к этнической истории народов, населявших в течение многих-веков определенную территорию, и показать, в результате каких именно исторических процессов создались тс или иные этнические терри­тории, образовались постепенно изменявшиеся этнические рубежи.

3

Объектом такого этноисторического исследования взята территория юго- восточной Прибалтики, последовательное изменение этнического состава населения которой прослеживается мною с древнейших времен вплоть до наших дней.

Большую помощь в моей работе над второй частью исследования ока­зали мне вице-президент Академии Наук Литовской ССР Ю. II. Жюгжда и профессор П. И. Пакарклис своими консультапнями по проблемам литуа- нистики, а профессор X. А. Моора — по археологии Прибалтики. При­ношу им глубокую благодарность.

тжтштшммшшж

ВВЕДЕНИЕ

Народы, населяющие земной шар, живут в громадном своем больший- стве компактными группами, занимающими в течение длительного времени те или другие территории. На этих территориях сменяют друг друга поколения, связанные нитями исторической преемственности, т. е. пере­дающие от поколения к поколению хозяйственный опыт, обычаи, веро­вания, все то, что создает так называемую этническую специфику отдель­ных человеческих групп.

Длительное, .многовековое пребывание народа в определенной мест­ности отражается, конечно, на его экономике, обычаях, психическом складе, сказывается на материальной и духовной культуре. Антропо- географы придавали, как известно, этому влиянию исключительное зна­чение, считали его основной и единственной причиной создания тех или иных общественных форм — и в этом была их ошибка, ибо они игнори­ровали социальные факторы. А между тем эти факторы настолько вели­ки, что не только определяют формы человеческого общества, но и оказы­вают влияние на окружающий человека ландшафт. Территория, занятая людьми, меняет свой внешний вид, подвергаясь культурному воздействию населения. Леса вырубаются, болота осушаются, через непроходимые места прокладываются дороги, возводятся дамбы, гати, создаются искусственные броды, наводятся мосты. Возводимые людьми жилые постройки, промышленные и дорожные сооружения, культурные насаж­дения, проводимая ими оросительная сеть, применяемые способы обра­ботки земли и прочее меняют внешний облик местности, причем весьма часто эти созданные человеком новые отличительные признаки становят­ся более заметными, чем прежние естественные.

В новом облике окультуренных человеком территории в значительной степени отражаются этнические особенности человеческих групп — мож­но сказать, что территориям придается этнический колорит¹.

¹ Среди советских географов в последнее время наметилось течение, согласно которому взгляд на территорию как объект деятельности человека может оказать боль­шое влияние на дальнейшее развитие учения об этнических территориях. Мы имеем в виду статью Ю. Г. Саушкина «Культурный ландшафт* (194b).

Автор называет культурным ландшафтом «всякий природный ландшафт, в кото­ром взаимные связи элементов природной среды изменены человеческой деятельно­стью». Окружающий человека ландшафт всегда в той или иной мере носит следы его деятельности. «Разумеется,— пишет Ю. Саушкин,— каждый нз исторически возник­ших культурных ландшафтов не является человеческим произведением, независимым от характера естественной природной среды. В каждом из естественных природных ландшафтов люди выбирают для хозяйственного использования и изменяют те эле­менты природы и те связи между ними, которые имеются в этих ландшафтах. Но

5

Этнические территории складываются веками, и за это время население настолько свыкается с занимаемой им территорией, что начинает считать ее «родной». Отсюда, из передающейся от поколения к поколению памяти

о том, что «родная земля* исстари связана с судьбами данного народа, воз­никает убеждение об исторических правах. Обычно об этих правах люди вспоминают тогда, когда возникает территориальный спор.

Как же определить, какие народы живут или жили раньше на этой тер­ритории и где проходят их этнические границы? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужно предварительно договориться о том, какое понятие вкладывается в слова «этнический», «этнос».

Этническими называют множество явлений, которые в основном сводятся к специфике, отличающей быт одного народа от быта другого. В группу таких специфических признаков входят отличия в языке, материальной культуре, обычаях, верованиях и пр. Совокупность таких специфических отличий в быту народов, отличий, обусловленных предшествующей исто­рической жизнью этих народов и воздействием на них географической среды, называется «этносом».

Культурное развитие каждого народа в определенный исторический период зависит от тех производительных сил и производственных отноше­ний (т. е. способа производства в целом), которые составляют существо той пли иной общественно-экономической формации. В связп с этим можно говорить о культуре первобытной, рабовладельческой («восточной* п ан­тичной), феодальной, буржуазной (капиталистической), социалистической. Определение это во всех указанных случаях будет касаться содержания культуры.

Форма культуры зависит от исторического пути отдельных народов — от собственного их внутреннего социального развития, от внешних влияний и воздействий, которым они подвергаются со стороны окружающей при­роды и соседних человеческих обществ, словом, от всего того, что создает специфику, отличающую один народ от другого. «Советские люди,— го­ворил И. В. Сталин на приеме финляндской правительственной делегации 7 апреля 1948 г.,— считают, что каждая нация,— все равно — большая или малая, имеет свои качественные особенности, свою специфику, кото­рая принадлежит только ей и которой нет у других наций. Эти особенности являются тем вкладом, который вносит каждая нация в общую сокровищ­ницу мировой культуры и дополняет ее, обогащает ее»¹. Такая специфика

характер изменения человеком отдельных его элементов, данных природой (рельефа, климата, растительности, почв и т. д.), и связей между ними зависит от уровня раз- г-итпя производительных сил общества, а также от общественных отношений между людьми в процессе производства» (стр. 100). «Таким образом,— продолжает он,— современный нам культурный ландшафт является сложным историческим образо­ванием. в котором при внимательном изучении можно различить следы прошлых эпох* (стр. 101). Эти следы проявляются в изменении растительности, химического состава верхних слоев почвы, влажности ее, водного режима рек и пр. Влияние че­ловеческой деятельности на окружающую природ}’ мало изучено, и Ю. Саушкпн по­этому ставит перед исследователями ряд вопросов, которые нуждаются в’ изучении и разработке. Вопросы эти следующие: «1. Какова деятельность людей, изменяющая < стественный —природный — ландшафт и превращающая его в культурный ландшафт? -. Только ли изменяют люди доисторический природный ландшафт, нарушая его взаи­мосвязи. или создают новые ландшафты? 3. Обратим ли культурный ландшафт, и мо­жет ли он. при условии прекращения человеческой деятельности, вернуться к своему прежнем) — доисторическому — состоянию» (стр. 97).

Постановка географом таких вопросов показывает, насколько назрело комплексное изучение заселенных человеком территорий, на которых этнограф исследует жпзнь и ’бьгт определенного народа или этнической группы, а географ выясняет влияние природы на деятельность людей м влияние деятельности человека на природу, на изменение географической среды.

¹ «Правда», от 13 апреля 1948 г.

6

свойственна всем нациям, народностям и более ранним этническим общностям. Эта специфика отражается на форме культуры.

Подлинным творцом культуры, носителем культурных традиций (по­нимая культуру в широком смысле слова) во все периоды истории высту­пают народные массы. Они являются созидателями материальной культу­ры, социального строя и духовной культуры. Каждому явлению культуры и каждой вещи народные массы придают такие формы, которые отражают народное понимание целесообразности и красоты. В этих формах прояв­ляются этнические традиции, складывающиеся веками. И это одинаково касается как орудий труда и предметов обихода, так и произведений искус­ства. Язык, обычаи, верования, создаваемые народными массами, также несут на себе печать «этноса»— народности, национальности. Это явление давно уже обратило на себя внимание этнографов, но они не всегда пра­вильно его объясняли, пытаясь национальными отличиями объяснить не только форму, но и содержание культуры. Таким образом, форма куль­туры хранит этнические, народные, национальные черты.

Все формы культуры динамичны, и им присуще развитие (или упадок). Поэтому и «этнос* нельзя понимать как нечто окончательно сложившееся: многие явления, бывшие специфическими для одного народа в определен­ную эпоху и потому этнически связанные с ним, могут или совершенно исчезнуть, или потерять свой этнический характер, сделаться интерна­циональными. В виде примера можно указать на употребление табака, чая, кофе, пива, применение различных приспособлений для принятия пищи (ложек, вилок и пр.) и т. д., которые получили распространение почти во всем мире. И, наоборот, некоторые явления, имеющие широкое распростра­нение среди многих народов, настолько входят в быт какого-либо одного народа и начинают занимать в нем такое большое место, что делаются его этническими особенностями. Из этого можно сделать вывод, что потеря какой-либо человеческой группой тех или других особенностей вовсе не указывает еще на денационализацию или ассимиляцию этой группы, по­скольку у нее сохраняются другие этнические различия.

Этнографическая изученность большинства народов в настоящее время позволяет по отдельным этническим особенностям установить, к какой группе, к какому народу принадлежит тот или другой человеческий кол­лектив. Но так как народы жпвут не изолированно, а в теснейшем сосед­стве, оказывая в большой или меньшей степени воздействие друг на друга, то они заимствуют чужие обычаи, частично воспринимают чужую куль- туру,а иногда полностью подпадают под чуждое влияние, ассимилируются.

В настоящее время редко можно найти чистые в этническом отношении формы — большею частью во всех этих формах есть какая-то доля внешних влияний и заимствований. Однако в этом постепенном перемешивании эт­нических особенностей и даже в процессе ассимиляции существует опре­деленная градация, за пределами которой одна национальность уже пере­ходит в другую. Большое количество переходных форм заполняет погра­ничные районы этнических территорий. Смешанность этнических призна­ков бывает иногда настолько велика, что становится трудно определить, к какому из пограничных народов ближе стоит определенная группа. В таком положении, например, находятся в настоящее время некоторые группы населения в Восточной Словакии, которые одними учеными от­носятся к словакам, а другими — к украинцам; отдельные группы «ля­хов* и «гуралов» в пограничных польско-чехословацких районах и т. д.

Выло бы, конечно, идоальным, если бы можно было дать какой-то твер­дый список этнических признаков, что-то вроде этнического рецепта, по которому можно установить, куда отнести любую смешанную группу. К сожалению, такого рецепта дать нельзя, потому что одни и те же

7

признаки могут иметь различное значение и оказывать различное влияние у разных народов, в зависимости от исторической обстановки. Казалось бы, какое значение может иметь для определения этнической принадлежности психологический фактор, а между тем в некоторых случаях он имеет ре­шающее значение, ибо лежит в основе так называемого националь­ного самосознания. Можно указать на такой пример. Значи­тельная часть цыган, живущих в Молдавии, полностью ассимилировалась, восприняв молдаванский язык и молдаванскую культуру. Ни по внешности, ни по образу жизни они в настоящее время не отличаются от окружающего молдавского населения, да и антропологически утеряли свой цыганский облик вследствие перекрестных браков с молдаванами. Но эти люди при­знают себя цыганами. В таком же положении находятся потомки арабов в Средней Азии, этнически слившиеся с окружающим узбекским населе­нием, но продолжающие считать себя арабами. Правда, наблюдается и другое положение с подобным «национальным самосознанием»: накануне второй мировой войны немало литовцев и поляков, живших в Германии, объявляли себя немцами, ибо в условиях нацистского режима это избав­ляло их от национальной дискриминации. Следует ли этнографу придавать особое значение такому «[национальному самосознанию», которому проти­воречат чисто объективные данные? Думаю, что нет. Когда же националь­ное самосознание приводит на путь обособленности целые народы, казалось бы не имеющие для этого объективных причин, следует внимательнее при­смотреться к жизни и быту этих народов.

Хорваты,отличающиеся от сербов религией, но имеющие один и тот же язык, считают себя самостоятельным, отличным от оербов народом. Воз­можно, что в какой-то степени современное хорватское национальное самосознание отражает довольно распространенное среди народа пред­ставление об «иллирийском* происхождении хорватов, что является ре­зультатом длительной националистической пропаганды буржуазных сепа­ратистов, находящих поддержку в клерикальных кругах, а может быть, и инспирируемых Ватиканом. Несомненно, однако, и То, что письменность на латинской основе (в то время как сербская письменность имеет основу, общую с русской) и католицизм, глубоко проникший в быт, создали такую обстановку, при которой религиозные отличия хорватов от сербов приоб­рели характер отличий этнических.

Если нельзя дать какого-либо рецепта для определения этнической при­надлежности людей, то всо же можно выделить более значительные, опре­деляющие признаки и указать признаки второстепенные. Одним из глав­ных признаков этнической принадлежности является язык народа.

«Язык,— говорит И. В. Сталин,— относится к числу общественных явлений, действующих за всё время существования общества. Он рождает­ся и развивается с рождением и развитием общества. Он умирает вместе со смертью общества»¹. Несмотря на изменение содержания культуры на различных этапах развития общества, «...язык остаётся в основном тем же языком в течение нескольких периодов, одинаково обслуживая как новую культуру, так н старую»². В силу этих особенностей языка его наиболее часто выбирают в качестве определителя национальной принадлежности отдельных групп населения. Однако и этот определитель, несмотря на все свои положительные качества, но так точен, как это кажется с пер­вого взгляда, пбо пользование в той или иной мере «чужим», т. е. не род­ным, языком — явление весьма частое на стыке двух этнических террпто-

¹ II. Сталин. Марксизм н вопросы языкознания. М., Госполптпздат, 1951,. стр. 22.

¹ Там же, стр. 21—22.

8

рий. Поэтому язык, в качестве этнического определителя, должен исполь­зоваться в связи с другими признаками, взятыми из области материальной культуры и быта.

Формы жилища, планировка жилых и подсобных помещений, внутрен­нее убранство домов, хозяйственная утварь, одежда, кулинария устойчиво сохраняют этнический колорит. Все это дает возможность, в случае необ­ходимости, привлекать сведения об указанных сторонах материальной культуры в качестве дополнительных определителей этнической принад­лежности и в спорных случаях использовать в виде своеобразной этногра­фической лакмусовой бумажки. Может случиться, что указанные стороны материальной культуры будут единственным надежным источником, мо­гущим пролить свет на этническое происхождение и национальный состав населения целых районов.

Значительно трудпее использовать для той же цели этнические отличия в области социального строя. Общественное развитие устраняет из этой области этнический колорит, превращая своеобразные формы брака, обо­значения систем родства и т. п. в рудименты, годные лишь для выявления этнических процессов в прошлом, а не в настоящем.

Так же неустойчиво и потому малодоказательно для установления этни­ческих различий большинство явлений духовной культуры. Обычаи, свя­занные с рождением и смертью, брачные обряды, характер празднеств, поверья, сказки, песни — все это довольно долго сохраняет этнические особенности народа, но, во-первых, наличие отдельных обычаев и поверий не может все-таки быть прямым доказательством того, что данный челове­ческий коллектив принадлежит к той или иной этнической группе, и, во- вторых, очень трудно определить границы распространения отдельных обычаев, поверий и песен, не проводя специальных обследований и иссле­дований в этом направлении, так как этнографы накопили большой описа­тельный и аналитический материал о самих этих явлениях, но не уделяли особого внимания выяснению точных границ распространения.

Следует указать также на еще один этнический определитель, исполь­зование которого имеет особенно большое значение в отношении тех наро­дов, у которых сохранились родоплеменные отношения или их пережитки: этот определитель — этническое происхождение. Выяснение преданий о происхождении, родословных, сведений о генетической связи родов и о строении племен помогают этнографу разобраться в таких запутанных по­ложениях, когда отдельные, происходящие от одного и того же народа, группы населения говорят на разных языках или когда, несмотря на нали­чие одного общего языка, отдельные локальные группы народа имеют со­вершенно различные формы материальной культуры и различные обычаи.

В последующих главах этой работы (см. главы «Этнические определи­тели в переписях населения стран зарубежной Европы* и «Этнические опре­делители в переписях и массовых обследованиях населения СССР») к во­просу об этнических определителях еще придется вернуться и разобрать их более подробно.

Очень много для выявления этнического характера территории, т. е. этнического состава населения этой территории, дает топонимика района, изучение названий географических и населенпых пунктов. Суще­ствуют капитальные работы по топонимике отдельных районов, основан­ные на изучении памятников письменности. Следует уделить особенное внимание такому богатейшему источнику, как современная крупномасш­табная карта, на которой имеются названия всех населенных пунктов. Не менее ценным материалом для топонимических исследований, имеющих своей целью определение национального состава современного населения, являются списки населенных пунктов, прилагаемые к переписям (цензам).

9

В этих списках нередко помещаются названия не только официальные, но и те, которые сохраняются в быту и привычны для местного населения.

Не меньшее значение имеет использование археологических источников, комплексное же использование археологических данных с дан­ными топонимики может дать исключительные результаты в отношении этногеографического освещения района.

Взятые в таком комплексе данные различных дисциплин (истории, ар­хеологии, этнографии, лингвистики) могут дополнить друг друга и соз­дать целостную и объективную картину. Для полноты этнической характе­ристики исследуемого района эти источники дают иногда больше, чем сплошная перепись. При современном же состоянии официального этниче­ского учета в большинстве стран мира далеко не всегда удается опереться при определении этнической территории на данные статистики.

При выяснении этнического, т. е. народного, национального состава населения на определенной территории необходим специализированный подход в отношении населения сельского и населения городского. Объяс­няется это тем, что процесс формирования сельского и городского населе­ния проходит по-разному, и в этнической характеристике территории город и деревня играют различную роль. При выяснонпп национального состава населения сельские местности должны учитываться отдельно от городских; это особенно важно в тех случаях, когда общая^численность го­родского населения в районе или области превышает численность населе­ния сельского. В таких случаях национальный состав городского населе­ния определял бы этническую характеристику всего района, а это было бы неправильно. В сельских местностях и в мелких городках феодальных и капиталистических стран населенно, будучи связано с земельными участ­ками, крайне неохотно меняет место жительства. Это объясняется тем, что оно старается всеми силами удержать за собой земельную собственность. Даже в тех случаях, когда район является центром постоянной эмиграции, земельные участки все же сравнительно редко переходят в руки пришлых людей, а остаются в собственности родственников прежних владельцев. Вследствие этого национальный состав населения сельских районов менее подвержен резким изменениям. Иное положение имеется в крупных про­мышленных центрах, в портах и административных центрах феодальных и капиталистических стран и их колоний. Значительная часть населения крупных городов непрерывно обновляется, вследствие чего меняется и их национальный состав. Кроме того, в административных центрах городско­го типа значительная часть населения состоит из чиновников и военных (имеете с семьями), а в областях, ставших объектом захвата и колонизации, среди городского населения всегда много пришлого колонизаторского, от.шчного по национальности от окружающего сельского населения, эле­мента. Устанавливая этнический характер той или другой территории, нельзя забывать о таких городах, которые в этническом отношении сплошь п рядом оказываются чужеродным телом в инонациональной области.

Вопрос об этнических (или этнографических) территориях и историче­ских правах на них имеет очень большую давность; но после первой миро­вой воины он особенно обострился, когда малые европейские народы, вхо­дившие в состав крупнейших империалистических государств континента, стали настойчиво требовать права на самоопределение.

По окончании первой мировой войны перед державами-победитель- ницами встал во всей остроте вопрос об установлении новых политических границ в Европе. Под давлением демократического общественного мнения

10

версальские политики обязались при установлении новых границ придер­живаться принципов, которые обеспечили бы самоопределение народов. Это нашло свое выражение в обращении Вудро Вильсона от 11 февраля 1918 г. Пункт третий этого обращения гласил: «Каждое территориальное решение должно быть в интересах того населения, которого оно касается», а в пункте четвертом было указано, что «всем вполне определившимся национальным элементам должно быть предоставлено полное удовлетво­рение без внесения новых или сохранения старых элементов раздора и антагонизма» (Никольсон, 1946, стр. 51).

Малые европейские нации поняли эту декларацию как скорое и ради­кальное разрешение национальной проблемы и заготовили множество за­писок, меморандумов и карт с обоснованием своих претензий и пожеланий. В некоторых из указанных меморандумов и карт территориальные притя­зания доказывались ссылкой на исторические права; к этому виду отно­сились польские претензии того времени. В других меморандумах основ­ной аргументацией были ссылки на национальный состав современного населения; такими меморандумами являлись, например, сербский и, частич­но, литовский. Секретариат Лиги наций также заготовил свои проекты: известно, например, о ряде записок и изданной в Лозанне в 1918 г. под редакцией Габри (Gabrys, 1908) этнографической карте Европы необычно большого масштаба (1 : 500 ООО). Карта эта должна была суммировать ста­тистические и этнографические данные о численности и расселении отдель­ных народов и этнографических групп на территории Европы и тем самым дать возможность руководящим политикам стран-победительниц учесть национальный момент при определении новых государственных границ. Материалы эти, как утверждает Г. Никольсон (1945, стр. 52—53), почти не были использованы. Тем не менее большая подготовительная работа национальных делегаций имела свой отклик и нашла отражение как в по­литической, так и в научной литературе, а частично может быть еще исполь­зована и теперь как материал при решении этнотерриториальных вопросов Европы после второй мировой войны. Версальские политики решали тер­риториальные вопросы в зависимости от экономических, политических и стратегических интересов своей собственной страны для широкой же пуб­лики давались мотивировки, в которых подчеркивались большей частью (как наиболее выигрышные) этнографические обоснования, как, например, в решении по Мемельскому вопросу². В результате такого непринципиаль­ного подхода к разрешению территориальных вопросов в составе Герма­нии осталось много территорий, заселенных в основном но немецким на­селением, Италия наложила руку на ряд славянских земель, а Польша превратилась в государство, па большей части территории которого жило не польское, а украинское, белорусское и литовское население.

Парижская конференция 1919 г. не разрешила этнотерриториальной проблемы п не внесла никакой здоровой стабильности в национальные взаимоотношения европейских народов. Вся беспринципность версальских решений выявилась позже, когда, пользуясь неурегулированностью на­циональной проблемы, фашисты стали натравливать один народ на другой.

Как показывает версальский опыт международного установления новых государственных границ в Европе, руководящие политики стран Антан­ты склонны были принимать за этническую территорию того или другого

¹ См. воспоминания того же Г. Никольсона.

_ * По Версальскому мирному договору Мемельская область была признана литов­ской как населенная «литовцами по языку н происхождению» (см. постановление вер­сальского Верховного совета от 16 нюня 1919 г.— «R£ponse des Puissances Alliees aux rcmarques de la d£16gation allcmande sur les condition do la paix*, стр. 16. «Que­stion de Memel. 2 vol. Documents diplomatiques». Kaunas, 1923).

11

народа то пространство, на котором этот народ составлял большинство насе­ления (мажоритарный метод). В таком направлении были разработаны спе­циальные этнографические карты, фигурировавшие в качестве «материалов» при решении территориальных вопросов. Правда, эти «материалы» оказа­лись неиспользованными, но это не меняет методологической стороны вопроса. В основу карт были положены официальные статистические дан­ные переписей народонаселения и, как корректив в особых случаях, линг­вистические данные. Между тем этническая статистика была неполноценна, тенденциозна, преуменьшала, как правило, численность населения тех этнических групп, которые не принадлежали к господствующей или коман­дующей национальности. Кроме того, эта статистика заключала в себе и еще одно порочное в условиях международной и внутренней политики мно­гих стран начало: переписи учитывали только наличное население. Они не могли поэтому дать ответ на вопросы: не существовало ли в годы, пред­шествующие переписи, массовой эмиграции национальных меньшинств под давлением экономических мероприятий государства или вследствие национальных преследований; пе было ли в данной области особых меро­приятий по принудительной денационализации населения? Пренебрежение этими сведениями могло привести (и приводило) к тому, что вместо выяв­ления действительного этнического характера территории карты эти (ос­нованные на официальной этнической статистике) «научно» оформляли права агрессора на захваченную им территорию. Таким образом, методо­логические установки подготовленных для Парижской конференции 1919 г. этнографических карт были порочны в своей основе.

Изменилось ли что-либо в области составления международных карт за истекшее с тех пор время — за тридцать с лишним лет? Нет, не измени­лось и не могло измениться. Мажоритарные установки буржуазных этно- статистиков и картографов не были случайностью, не были следствием не­понимания существа дела. Составители карт прекрасно отдавали себе отчет в том, что, нанося на свои карты только национальное большинство, они отказывают национальному меньшинству в его правах. А так как при этом, под видом национального «большинства» (вследствие тенденциозной офи­циальной статистики капиталистических стран) сплошь и рядом выступали такие национальные группы, которые в действительности — при правиль­но проведенном районировании — оказались бы сами на ряде территорий национальным меньшинством, то этнографические ка рты эти были сознатель­ным искажением картины географического расселения национальностей. Примером подобного искажения действительности были представлен­ные в 1945—1946 гг. Совету министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции этнографические карты Юлийской Крайни, составлен­ные итальянскими этностатистиками. Конечно, недобросовестное исполь­зование этностатистического материала, допущенное составителями этих карт, объяснялось не тем, что они пользовались мажоритарным методом, по этот метод помог им придать фальшивке «наукообразную» форму.

Мажоритарный метод в этностатистике и этнической картографии очень распространен; им пользовались раньше и составители некоторых этно­графических карт в СССР. Всем составителям таких карт надо понять на­учную необоснованность и политическую вредность мажоритарного метода в этнической картографии, метода, игнорирующего национальные мень­шинства, осознать необходимость и техническую возможность отображать национальный состав населения иными, методологически более совершен­ными способами, соответствующими основным принципам советской нацио­нальной политики: равенству и суверенности народов, свободному развитию национальных меньшинств и этнографических групп¹.

¹ См. «Декларацию прав народов России*, п. I н 4.

12

ЭТНИЧЕСКИЕ РУБЕЖИ

(МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ)

1. К ИСТОРИИ ПОСТАНОВКИ ВОПРОСА ОБ ЭТНИЧЕСКИХ РУБЕЖАХ

В привычном и наиболее общем определении этническая граница есть рубеж между двумя национальными территориями, причем такой рубеж называют иногда и этнографической границей. Можно отделить понятие этнической границы от границы этнографической, называя этнической гра­ницу между народами, а этнографической — границу между отдельными локальными группами или внутренними подразделениями одного и того же народа.

На определенных исторических этапах прежние этнические границы могут превратиться в границы этнографические: так, например, сложив­шиеся при родоплеменном строе этнические границы некоторых племен превращаются в границы этнографические поело того, как успели сло­житься народности. Однако обратный процесс — превращение этнографи­ческих границ в границы этнические — бывает только в исключительных случаях. О таком случае упоминает Л. Нидерле (см. дальше) при характе­ристике чешско-словацкой этнической границы.

В последующем изложении мы будем говорить главным образом об этнической границе в более узком понимании этого термина.

Один из виднейших ученых-славистов прошлого столетня П. Шафарнк (1843, стр. II, III) употреблял вместо термина «этническая граница* тер­мин «демаркационные линии», которые, по его определению, представляли рубеж компактного расселения народов. В основе демаркационных линии П. Шафарика лежали главным образом сведения о распространении язы­ков, наречий и говоров, хотя сам Шафарнк хотел показать не языковые границы, а границы «славянских жилищ», т. е. границы расселения сла­вянских народов¹. Данные о расселении народов, которыми располагал чешский географ, 0ыли почерпнуты им от его корреспондентов; характер источников определил схематичность и грубую приближенность линий этнической демаркации славянских народов у П. Шафарика.

Развитие демографической статистики в европейских странах, проис­шедшее после выхода в свет основных работ П. Шафарика, дало возмож­ность привлечь к выявлению этнических рубежей болео точные данные и

¹ «Я устремил все свои усилия преимущественно на то, чтобы представить нечто целое, т. е. правильный, легко обозначнмый образ положения и разветвления всего славянского племени,— писал П. Шафарнк (1843, стр. II),— а потому,главная задача — подробное определение жилищ; напротив, грамматическое означение речей и наречий н взгляд па словесность приданы только как второстепенные добавления, дли соеб щения большей ясности целому».

15

подвести под это дело солидную базу сплошного учета населения по нацио­нальностям.

В этнографии и этногеографии термин «этническая граница» (или этно­графическая — народописна у чехов и словаков) получил распространение только в конце XIX в. Виднейший славянский этнограф, археолог и линг­вист Любор Нидерле под этим термином понимал границу области, насе­ленной компактно тем или другим народом. Л. Нидерле различал два типа этнических границ. Говоря об этнографической карте Мука и нанесенной на эту карту этнической границе лужицких сербов, Л. Нидерле (1909, стр. 66) заметил: «Это было внешнее очертание пространства, внутри кото­рого бблыпая часть людей говорила по-сербски: чисто сербская область была меньше*. Таким образом Л. Нидерле отличал границу распростра­нения данной этнолингвистической группы от более узкой границы, являв­шейся рубежом территории, заселенной сплошь однородным в нацио­нальном отношении населением. В основе этого разделения лежали, очевидно, соображения о численности и удельном весе определенного народа в пределах какой-либо территории. Кроме того, JI. Нидерле различал основные и второстепенные этнические рубежи. «Этнографиче­ская граница, отделяющая словаков от остальных чехов,— писал он (1909, стр. 76),— идет через Моравию, но область словацкая, насколько она находится в пределах Моравии, до такой степени тесно связана всем характером быта своего с чешскою и настолько еще постоянно с ней сближается, что эта граница теряет всякое значение по сравнению с по­литической моравско-венгерской границей. Тут, в Карпатских горах, создалась межа, которая разделяет уже глубоко, и может быть, если не произойдут неожиданные перемены, она раз навсегда разобьет исконное единство и создаст две единицы: народ чешский и народ словацкий». Л. Нидерле оказался прав: этот рубеж создал новые и более сильные раз­личия в быту словаков и чехов, чем прежняя этнографическая граница в Моравии, и в настоящее время в Чехословацком государстве остатки политической границы (венгеро-австрийской) выиолняют роль внутрен­ней этнической демаркационной линии, разделяющей этнические терри­тории чехов и словаков.

Л. Нидерле определял этнические рубежи главным образом по языку населения, но при этом он учитывал и другие признаки. «Было бы, конеч­но, ошибочно думать,— писал оп,— что на деле существует только раз­личие в языке, в особенностях диалектологических. Различие проявляется также в домашнем быте народа, в его характере, в признаках физических и в его исторических преданиях. Но язык все-таки представляет самое важное основание для разделения, он бросается сильнее всего в глаза, он сближает и разъединяет массы» (Л. Нидерле, 1909, стр. 26).

Не многие этнографы и этногеографы до и после Нидерле так глубоко вникали в характер и происхождение этнических рубежей между народами. Некоторые из этногеографов не придавали значения терминологии и не соблюдали точности в оиределении линий границ, как Кеппен (1852), Риттих (1885), Киперт(Н. Kieppert, 1876), Галкин (1876). Другие уклоня­лись от решения вопроса, ссылаясь на трудности (Францев, 1909). Третьи, увлекшись статистическими подсчетами, пытались подменить ими живую действительность и превращали национальные отношения в простую ариф­метику. Для Флорннского (1907, стр. 2, 26, 136 и др.) этнический рубеж по­лучал значение лишь в том случае, если он ограничивал территорию, на которой не менее 50% населения принадлежало к определенной националь­ности; Г. Курнатовский (1915, стр. 33, 40, 42, 43, 45) повышал этот про­цент даже до 75, делая, однако, значительную скидку для поляков. Этого арифметического мажоритарного способа определения этнических границ

16

придерживались многие этностатистики и этногеографы. В основу своих расчетов они клали данные официальной этнической статистики; если же статистические данные отсутствовали или не заслуживали доверия, этни­ческие границы определялись ими при помощи лингвистики и, реже, этнографии.

Мажоритарный принцип в тех случаях, когда оп основан на проверен­ных статистических данных, подкупает своею кажущейся точностью и «справедливостью»; его охотно поэтому применяют там, где нужно кого- либо убедить в беспристрастности суждения — например, при этнотер- риториальных международных спорах. Оставляя на время в стороне во­прос, насколько «помогает» этот метод этнотерриториальному размежева­нию, отметим его полную ненадежность для выяснения географического размещения национальностей. Никакая линия равновесия между числен­ностью населения разных национальных групп на соседних территориях не обеспечивает возможности установить действительные границы расселе­ния не только мелких этнографических групп, но и целых народов. Этот метод игнорирует те части территории, на которых отдельная националь­ность не имеет численного перевеса над остальными национальными груп­пами; он делает невозможной расшифровку так называемых смешанных территорий, т. е. территорий многонациональных.

В своем определении этнической границы JI. Нидерле указывал на «компактность» расселения национальной группы, как на один из основ­ных признаков района, подлежащего этнической демаркации. Указание Нидерле совершенно правильно: без оговорки о компактности населения объект демаркации становится настолько расплывчатым, что уловить его границы почти невозможно. Но что считать компактным расселением? Зависит ли это от численности национальной группы или от ее удель­ного веса, или это показатель плотности? Прямого ответа на эти вопросы *у Нидерле нет; можно лишь по косвенным высказываниям чешского уче­ного понять, что компактное расселение он противопоставляет рассеян­ному, т. е. такой форме расселения, когда среди сплошного этнического массива живут вкрапленные точками или пятнами единичные представи­тели чужой национальности.

Если компактность расселения необходимо признать непременным усло­вием при установлении линий этнической демаркации, то совершенно не­правильно требование, чтобы при определении этнических границ в расчет принималось лишь национальное большинство населения. Сторонники мажоритарного метода настаивают на таком условии, но оно не имеет пря­мого отношения к вопросу об этнических рубежах. Понятие абсолютного или относительного большинства меняется в зависимости от того, в каких границах производится подсчет: национальная группа может составлять меньшинство в каждом из нескольких соседних районов, но живет она компактно и по своей численности может быть выделена в самостоятель­ный район, в котором получит совершенно иной удельный вес. Не надо за­бывать, что границы административных районов иногда нарочито проведе­ны так, чтобы разделить на части какую-либо компактную национальную группу и превратить ее тем самым в национальное меньшинство несколь­ких районов. Этот прием численного измельчения национальностей может быть проиллюстрирован множеством примеров из административной прак­тики европейских государств.

Мажоритарный метод не является методом определения этнических рубежей. Этнический рубеж должен выявить крайнюю линию компакт­ного расселения данной народности или этнографической группы, и по­тому не абсолютная численность, а иные признаки должны быть приняты за основу.

2 П. И. Кушнер

17

В отличие от границ политических и административных этнические рубежи одного народа могут взаимно пересекаться с этническими рубе­жами другого народа. В свое время уже П- Шафарик заметил, что этниче­ские границы только в редких случаях проходят сплошной спрямленной линией. Чешский этнограф дал, например, такую конфигурации) этниче­ской границы велнкоруссов, что она причудливо описывает зигзаги и петли и, замыкаясь своими концами, оставляет внутри отграниченной террито­рии большие внутренние пространства, заселенные неславянскими парода­ми. Линия внутренней демаркации при этом создает б<5лыпие или меньшие национальные островки, разрывается вклинениями инонациональных тер­риторий, теряется в полосе этнически смешанных районов.

Современные этнические границы европейских народов изобилуют по­добной конфигурацией демаркационных линий. В виде примера можно указать на прерывистую, со множеством вклинений и островков, линию этнической демаркации между немцами и литовцами в Восточной Прус­сии накануне второй мировой войны, или на словацко-мадьярскую этни­ческую границу того же периода, с ее многочисленными пятнами смешан­ных районов и национальными островками, заселенными то словацким, то мадьярским населением. Можно отметить также своеобразные полосы пе­реходных зон, разделяющих крупные этнические массивы. В таких пере­ходных зонах, как, папример, в зоне фриульской (в восточной части лом­бардско-венецианской равнины), образуются этнические группы смешан­ного происхождения. К типу подобных переходных зон принадлежит, вероятно, и Эльзас. Следовательно, конфигурация этнических рубежей очень своеобразна и имеет мало аналогий с границами государственными.

Для установления политических границ определяют сначала общее направление пограничных рубежей, а потом наносят на карту и описывают имеющиеся на месте естественные или искусственные опознавательные знаки, фиксирующие на территории линию демаркации. Хребты гор, опушки лесов, края болот, берега и русла рек, берега озер, морей, проливов, холмы, курганы, рвы, межи, изгороди, скалы и камни, пограничные столбы — вот что фигурирует в детальном описании погра­ничной линии государства.

Административные границы внутренних областей иног­да не имеют подобных описаний и пограничных опознавательных знаков. В таких случаях линии этих границ определяются статутами и поста­новлениями, перечисляющими населенные пункты с указанием их принад­лежности к тому или другому округу.

Этническую же границу нельзя определить ни тем. ни другим способом. Если бы этническая граница являлась рубежом терри­тории, заселенной однородным в национальном отношении населением,— это было бы идеальным типом этнической границы. Гораздо чаще прихо­дится определять границы расселения нескольких национальностей, жи­вущих совместно на одной и той же территории. В таких случаях вопрос будет заключаться совсем не в том, какой опознавательный знак на терри­тории считать условным рубежом, а в том, как определить действитель­ный национальный состав населения данной местности и его географическое размещение.

Лучшим способом для выявления этнических рубежей можно считать этностатистическое обследование определенного района или области. Ре­зультаты сплошных этностатистических обследований для определения этнических границ имеют большое практическое значение.

Во-иервых, они могут быть использованы при административном райо­нировании. При правильном районировании территории должны учиты­ваться не только экономические, но и национальные факторы. Группироп-

18

ка населения с учетом национальной общности содействует росту народной культуры и тем самым облегчает политическое и экономическое развитие. В Союзе ССР на эту сторону районирования обращается особое внимание. Но для национального районирования необходимо знать национальный состав населения во всех населенных пунктах; более того, необходимо точ­но определить, какая именно земельная площадь и какие наземные соору­жения используются той или другой национальной группой. Карта на­ционального состава населения, предназначенная для целей районирова­ния, должна быть поэтому крупномасштабной, топографической.

Во-вторых, этностатистическое обследование национально смешанных районов может оказать большую помощь школьному строительству. В больших населенных пунктах, иногда раскинувшихся на несколько километров и имеющих не всегда однородное в национальном отношении население, весьма важно выяснить пе только количественный состав от­дельных национальных групп, но и их точное географическое размещение.

Для этого необходим учет национального состава жителей по улицам и даже по отдельным домам. Такая потребность может возникнуть во всех тех населенных пунктах, где имеется смешанный в национальном отно­шении состав населения. Знание этнической топографии населения обеспе­чит при постройке новых школьных зданий и других культурно-просвети­тельных учреждений наибольшую территориальную близость их к той группе населения, которую они призваны обслуживать.

Сказанное выше относится к внутригосударственным потребностям; но не меньшее значение имеет этностатистическое обследование населения при подготовке международных соглашений о перемещении и обмене населе­нном, а также при международных спорах о национальном составе погра­ничных территорий.

2*

19

2.  ГРАНИЦЫ ЭТНИЧЕСКИЕ И ГРАНИЦЫ ЕСТЕСТВЕННЫЕ

По второй половине XIX столетия пользовалась успехом теория, выводившая этнические рубежи из орографии и географии. Это было отражением идей «естественности» наций, прнрожденностп национальных особенностей народов, зависимости их психического склада от естественных условий мест обитания. Последователи Элизе Реклю, Демолена и, позже, Ратцеля пытались привести научные обоснования для доказательства теснейшей связи этнических рубежей с рельефом и природными условиями местности, по шаткость этих теорий заключалась в том, что они не соответ­ствовали действительному положению вещой.

П. Шафарик не находил непосредственной связи между линиями этнической демаркации и естественными рубежами — горами, реками и пр. На этих же позициях стояли и другие исследователи славян­ства — Риттих, JI. Нидерле, Флоринский, Закржевский. Этностатистпк (и теоретический обоснователь применения языкового принципа в качестве этнического определителя в европейских переписях) Р. Бэк считал теорию естественных рубежей беспочвенной и отрицал возможность принимать какие-либо естественные рубежи за подлинную границу любой националь­ности, ибо этнические рубежи подвижны, изменяются во времени, да и сама национальность не является непзмепной и статичной: «Если бы кто- либо захотел подразделить пароды в зависимости от того, населяют ли они горы или долины, континентальные или приморские местности, и их правы и обычаи определил бы как континентальные или приморские, горные или долинные, или подразделил бы их сообразно климату, то ему не удалось бы сдолать это, ибо крайне трудно наитп парод, который занимал бы простран­ство в пределах таких точно очерченных естественных границ» (R. Boeckh, 1866, стр. 267).

Конечно, говорит Бэк, границы этнические и границы естественные имеют несколько схожий характер, потому что и возникают они по схожим причинам при первоначальном расселении народов. Но когда потом этим народам приходится размещаться на уже обжитых землях (а у современ­ных народов нам приходится встречаться лишь с таким вторичным разме­щением), то естественные границы выступают в таком запутанном виде, что об их отождествлении с этническими рубежами можно говорить лишь в ироническом смысле. Итальянские официальные статистики, по словам Р. Бэка, декларировали (во второй половине XIX в.), что политическая граница итальянского королевства являлась естественной границей италь­янской нации. «Но среди самих итальянцев,— замечает Бэк,— найдется,

20

вероятно, очень мало людей, которые решились бы причислить тирольца, пасущего своп стада на склонах альпийских ледников, или славянина с Истринского плоскогорья к итальянцам» (R. Boeckh, 1866, стр. 267).

Нельзя не согласиться с Бэком, что отождествлять естественные рубежи с этническими границами никак нельзя, ибо это означило бы отрицать развитие форм этнической общности. История формирования современных народностей, а тем более наций, опровергает теоретические построения сторонников естественных границ. Образование народностей не имело никакой связи с естественными, т. е. географическими рубежами, а опре­делялось социальными причинами, поэтому и территориальные границы расселения народностей не могли возникать в зависимости от естествен­ных рубежей; еще меньше естественные рубежи могли влиять на нацио­нальные границы. В отдельных случаях естественные рубежи могли, конечно, совпадать с границами этническими, но между темн и другими не было непосредственной связи. И если во второй половине XIX в. на­шлись ученые, разоблачившие неправильность утверждений географиче­ской и антропогеографической школы, то ныне есть еще больше возмож­ностей опровергнуть теорию естественных рубежей, поскольку наукой накоплен громадный исторический, археологический и лингвистический материал, свидетельствующий о том, что современные народы сложились из многочисленных и разнородных племенных групп, остатков более древ­них народов и более архаичных этнических формирований.

Попытки доказывать теорию тождества этнических границ с естествен­ными рубежами не прекращаются до настоящего дня. В особенности актив­ны последователи антропогеографической школы и именно той ее ветви, которая ведет свое начало от сербского географа И. Цвиича (J. Cvijic, 1908). По мнению Цвиича, естественные условия юго-западной части со­временной Югославии определили характер поселений, тип жилища, одеж­ды, выработали идеальный во всех отношениях «дикарский» тип людей, создали и развили здесь специфическую форму социальной организации. «Здесь,— пишет Цвиич,— были сохранены и выработаны принципы высо­кой морали и глубоких национальных традиций. Это специфическая фор­ма балканской патриархальности, а также патриархальности наиболее со­вершенной и развивающейся. Она является этнической характеристикой Динарского хребта» (J. Cvijic, 1908, стр. 29—30). Для Цвиича как антро­погеографа определяющим моментом антропологии сербов (речь идет имен­но о них, ибо Цвиич, сербский гегемонист, т. е. шовинист, стремился своей теорией доказать, что сербы являются идеальным физическим, социальным и психическим типом наиболее совершенного народа), их материальной и духовной культуры была природа, и естественная специфика местности определяла для него характер развития сербского народа.

Современная передовая наука не может согласиться с такой характе­ристикой влияния природы на человека, ибо теория Цвиича возвращает науку назад, к началу прошлого столетия. Основоположники марксизма- ленинизма доказали, что влияние географической среды на человека не может считаться определяющим фактором развития общества и осно­вой изменений форм этнической общности. «Не является ли географи­ческая среда той главной силой, которая определяет физиономию обще­ства, характер общественного строя людей, переход от одпого строя к дру­гому?» — спрашивает товарищ Сталин и дает ответ:

«Исторический материализм отвечает на этот вопрос отрицательно.

Географическая среда, бесспорно, является одним из постоянных и не­обходимых условий развития общества и она, конечно, влияет на развитие общества,— она ускоряет или замедляет ход развития общества. Но ее влияние не является определяющим влиянием, так как изменения

21

и развитие общества происходят несравненно быстрее, чем изменения п развитие географической среды*¹.

И. Цвпич, сего националистической узостью научного кругозора, был плохо знаком с историей и этнографией других стран; этим объясняется его утверждение, будто бы такая социальная организация, как задруга, специфична только для сербо-хорватов. Русская исследовательница А. Ефименко доказала (за четверть столетия до появления книги Цвиича), что задруга это не специфическая «динарская патриархальная организа­ция*, как утверждал Цвинч, а широко распространенная форма домашней общины, существовавшей у многих народов на определенном этапе разви­тия родовой организации. После работ Ф. Энгельса, М. Ковалевского,

А.   Ефименко и других (а Цвинч выступал после опубликования этих работ) о родовом строе, большой семье и пр., просто странно читать у сербского антропогеографа наивные рассуждения о том, что якобы формы, аналогич­ные «динарской патриархальной организации», «неизвестны пигде». По­добная же неосведомленность существовала у Цвиича и в отношении дру­гих вопросов, затрагивавших область социальных отношений, в частности, историю форм этнической общности. Цвиич являлся сторонником теории эдинства естественных и этнических границ но потому, что обладал мате­риалом, доказывавшим это единство, а потому, что был последователем (притом последователем в идеологическом отношении национально огра­ниченным) географической и антропогеографической школы, родившей эту теорию.

Прежде чем перейти к современным защитникам теории естественных границ, необходимо привести краткие данные о том, в каком соотношении находятся естественные рубежи и этнические границы в настоящее время.

В Европе одной из наиболее отчетливых форм естественных рубежей, влияющих на формирование этнических границ, являются берега морей. Вряд ли можно оспаривать, что во многих случаях эти естественные рубежи совпадают с рубежами этническими. Но у морских берегов есть одна осо­бенность: они являются границами односторонними, потому что, когда народ дошел до моря и сделал его берег своим этническим рубежом, замор­ский народ-сосед имеет своим этническим рубежом не этот, а противополож­ный берег моря. Что же касается береговой линии в целом, то на большей части европейской территории она поделена между многими народностями и нациями, и даже береговая линия островов (больших) редко имеет одно­родную этническую границу по всей своей длине; среди больших полуост­ровов только Аппенинский полуостров обладает такой этнически однород­ной линией. Несколько иное положение сложилось к настоящему времени в отношении европейских рек. Как правило, ни по одной из больших пол­новодных рек Европы не проходит какая-либо этническая граница. Исклю­чением является отрезок Дуная на болгаро-румынской государственной границе, где русло реки является одновременно политическим н этниче­ским рубежом. На других больших европейских реках: Неве, Западной Двине, Немане, Висле, Эльбе, Рейне, Овне, По, Дунае, Днестре, Днепре, Доне, Волге, Урале, Северной Двине, Печоре,— берега и русла рек вплоть цо второй мировой войны не совпадали с этническими рубежами народов. Когда закончилось выселение немцев с правого берега Одера и Ннсы и западные территории Польши оказались заполнены польским населением, русла этих рек стали не только политическими, но и этническими рубе­жами. Во всех остальных случаях этнические границы разрезают течения рек на части, кое-где близко подходя к водоразделам, но с ними все же не совпадая.

¹ История ВКП(б). Краткий курс. М., Госполптпздат, 1945, стр. 113.

22

Не являются этническими рубежами в настоящее время и высочайшие горные хребты Европы — Пиренеи, Альпы, Карпаты, Кавказские горы — хотя в прежнее время они были ими¹. Просачиваясь сквозь ущелья по рус­лам горных рек и преодолевая перевалы, народы-соседи давно уже уни­чтожили значение горных хребтов, как непроходимых рубежей между народами. Но в некоторых местах еще сохранились (в виде более узких этнографических границ) рубежи, разделяющие жителей гор от жителей долин.

Леса и болота в настоящее время также нельзя считать естественными рубежами, совпадающими с этническими границами, однако нельзя утвер­ждать, что так было всегда. Д. Н. Егоров (1951ц, стр. 470) в своей работе по колонизации Мекленбурга в XIII в. указывает на то, что «непреодоли­мой преградой для распространения людей были не столько болота и топи, сколько леса». Ссылаясь на Градмана, он пишет, что современный житель не может представить себе «реальную картину европейских первобытных лесов, в которых немыслимо не только полеводство, хотя бы примитивное, но и скотоводство и даже достаточно изобильная охота» (Д. Н. Егоров, 1915, стр. 470). «Реки, „божьи дороги", как их с благодарностью называли в средние века, всегда соединяли людей,— говорит Егоров,— леса, наобо­рот, разъединяли. Самой надежной границей была широкая полоса дебрей, „марка", „граница-кайма"...» Такие «демаркационные» леса тянулись не только между отдельными народами, но и разделяли племена. Анонимный баварский географ IX в. дает весьма подробную Descriptio civitatum et regionem ad soptentrionalem plagam Danubii, но уяснить все это перечис­ление, уразуметь всю колоссальную разъединенность тогдашних племен (земель, terrae) можно лишь на основании топографической номенклатуры лесных прежде пространств» (Д. Н. Егоров, 1915,, стр. 472—473).

Как правило, современные этнические границы европейских народов не совпадают с естественными рубежами, а немногочисленные отклонения (Одер — Ниса, Судетские горы, часть течения Дуная и пр.) не имеют опре­деляющего характера, ибо только в отдельных и весьма редких случаях стремление государства укрепить свои границы путем доведения их до стратегически важных естественных рубежей, а также подтянуть к этим рубежам границы этнических массивов основных национальностей, осу­ществилось в полной мере. Таким образом, единства естественных рубежей и этнических границ пока не существует, и подменять одно из этих поня­тий другим (к чему, собственно, и сводится вся аргументация защитников этой теории) никак нельзя.

При выработке мирного договора с Италией после второй мировой вой­ны представители США и Англии заняли позицию, всячески затрудняв­шую самоопределение славянского населения, находившегося ранее под гнетом итальянцев п австрийцев. Целая область, заселенная словенами и хорватами,— Истрия (Юлийская Крайне) и районы, лежащие к северу от нее, оказались «спорными» этническими областями, хотя в действитель­ности подавляющее большинство населения этих областей было сла­вянским. Под разными лицемерными предлогами англо-американцы затягивали разрешение вопроса о славянском Приморье и Истрии, а их «эксперты* наносили на карты проекты фантастических «этнических* границ, имевших своею целью пе столько самоопределение народов, сколько охрану интересов американских или английских концессий (существовавших в то время и будущих) и приобретение стратегиче­ских пунктов, которые могли бы пригодиться англо-американским импе­риалистам.

¹ См. Ф. Э п г е л ь с. Происхождение семьи, частной собственности и госу­дарства. М. Госполитпздат, 1948, стр. 167.

23

В связи с постановкой вопроса о судьбе Юлийской Краины в Югосла­вии было издано несколько книг в защиту национальных прав словенцев и хорватов, но методологическая сторона этих изданий оказалась пороч­ной, потому что страдала всеми теми грехами, которые присущи антроиогео- графпческой школе Цвиича, т. е. географизмом, подменой социальной истории антропогеографической схемой развития и т. д. Так, паряду с со­вершенно бесспорными этностатистическими данными одним из «важней­ших» обоснований национальных прав словенского населения Юлийской Крайны на занимаемые ими области были объявлены такие факторы, как карстовый характер местности, орография ее и связанные будто бы с харак­тером местности «исконные» промыслы населения. Югославские последо­ватели Цвиича попытались возродить теорию единства естественных и этнических границ как такое научное положение, которое якобы свиде­тельствует в пользу передачи спорной области словенцам.

Иосии Роглич, ученик Цвиича, утверждал, будто этническая граница фриулов прослеживается па самой территории: фриулы живут на равнние, а словенцы на холмах и горах. «Интересно констатировать,— писал он,— в какой степени конфигурация географическая всегда определяла сосу­ществование этих двух этнических групп. В то время как население рав­нины переселяется только в исключительных случаях, да .и то лишь на время, в горные местности, экономически более бедные, обратное явленно встречается часто. Не только при прибытии в страну, но и постоянно в те­чение веков словены — экономически более бедные, но биологически бо­лее сильные (?!—П. К)— покидают свои горы для того, чтобы водвориться на плодородных равнинах. Помимо многочисленных памятников и истори­ческих документов, об этом свидетельствуют названия населенных пунктов, дающие возможность с достоверностью заключить о происхождении их обитателей. Однако наша цель,— оговаривается И. Роглич,— вовсе не заключается в том, чтобы привести свое изложение к тому, что условно называют «историческими правами», а к тому, что словенский горский элемент смешивается мало-номалу с элементом равнинным фриульским подобно ручью, пропадающему в тихом озере» («La Marche Julienne», 1945, стр. 292).

Таково было географическо-орографическое обоснование словено- фрнульской этнической границы югославским географом. В этом обосно­вании существуют, однако, несоответствия, обнаруживаемые при рассмот­рении составленной нм карты. Итальянцы и словенцы, как это видно на карте, не соприкасаются своими этническими границами, за исключением небольшого участка вблизи Монтфальконе. Словенский этнический массив отделен от итальянского этнического массива довольно широкой полосой территории, заселенной фриулами. Но в этой полосе существует несколько зон: зона сплошного фриульского населения (в центре территории), зона смешанного итальянско-фриульского населения (на западе территории) и зо)на смешанного словенойфриульского населения (на востоке террито­рии , которая располагается в предгорьях и горах. Если считать, что предгорья «естественно» связаны со словенцами, то присутствие в mix значительного по численности фриульского населения противоречит теории Роглича. Если предгорья связывать не с горами, а с равниной, то расселение на них словенцев тоже не очень вяжется с теорией югославских географов. Примитивность теории последователей Цвиича выявляется еще более, если вспомнить, что этнический состав фриульской народности очень сло­жен и что, кроме древнекельтского элемента, подвергшегося впоследствии романизации, в составе этой народности имеются и словенские компоненты.

Вместо того чтобы исторически подойти к вопросу, вскрыть социальный характер этнических процессов, происходивших на словено-фриульской

24

этнической границе, ученики Цвиича занялись рассуждениями о «биоло­гически» более сильном словенском элементе, т. е. перешли к расистской аргументации, и в гоографо-расистских доказательствах потопили ценней­ший материал по истории заселения края и формирования на этой террито­рии народа.

Теория единства этнических и естественных границ должна быть окон­чательно отброшена, как противоречащая действительности. Попытки воз­родить ее и применить на практике, как показал опыт ювославских после­дователей антропогеографов, приводят только к дискредитации науки.

3.  ВЛИЯНИЕ, ОКАЗЫВАЕМОЕ НА ЭТНИЧЕСКИЕ ГРАНИЦЫ СТЕПЕНЬЮ БЛИЗОСТИ НАЦИОНАЛЬНЫХ КУЛЬТУР СОПРИКАСАЮЩИХСЯ РАЙОНОВ

A.     Закржевскпй, изучавший в начале XX в. вопрос о польской этниче­ской границе, столкнулся при попытках определить линии этой границы с большими трудностями, вызванными тем обстоятельством, что в некоторых областях России, Германии и Австро-Венгрии польское население жило вперемешку с белорусами, украинцами, литовцами и немцами.

Определяя этническую границу между поляками п литовцами в Су- валкской губ., А. Закржевский обратил внимание на то, что линия этой границы проходит совершенно отчетливо и резко, в то время как линию этнической границы между поляками и украинцами в Холмщине провести почти невозможно. «Резкое различие языков польского и литовского,— писал А. Закржевский (1916, стр. 34), — сильно препятствовало тому сме­шению национальностей, которое мы видели на всем протяжении Холм- щины. Действительно, при различии языков люди одной национальности, попадая в чужую среду, поставлены в необходимость изучить, а понемногу и присвоить себе и язык и национальность, почему и этнографическая гра­ница выступает тут (Сувалкская губ.) резко и определенно».

Совершенно иное, по словам Закржевского, положение создалось в Холмщине, где, «как везде на рубеже двух близких по языку славянских народностей, проведение точной этнографической границы невозможно. Ее пришлось бы вести не уездами и не гминами, даже и не деревнями, но разве отдельными хатами, да и то, как не раз замечает в своих исследова­ниях этого края проф. В. А. Францев, попадаются семьи, в которых ста­рики говорят одним языком, молодежь другим» (А. Закржевский, 1916, стр. 26).

B.     А. Францев, на которого ссылается Закржевский, указывает, что действительно «в полосах теснейшего соприкосновения двух славянских народностей и языков возникает множество спорных пунктов о принадлеж­ности населения к той или другой племенной группе», но, не проводя демар­кационной линии, он, однако, намечает все-таки этнический рубеж. «Мы не определяем на нашей карте,— пишет, он,— этнографической границы русского населения точными пунктами, через которые она проходит: для этого у нас не было всех необходимых данных, указаний относительно чис­ла говорящих по-русски в каждом отдельном селении. Вот почему мы ограничиваемся лишь общими указаниями на число домов или семейств, говорящих по-русски, и на основании этих показаний местных жителей

26

стараемся сделать по возможности точную характеристику каждой гмины в отдельности в отношении того или другого преобладающего родного язы­ка населения» (А. В. Францев, 1909, стр. XIII). Этнический рубеж между' поляками и украинцами в Холмщине, по Францеву, не имеет характера резко очерченной границы, а представляет собою территорию, заполнен­ную смешанным населением. И в этом основное отличие польско-украин­ского этнического рубежа в Холмщине от польско-литовского этнического рубежа в Сувалкской губ.

Рис. 1. Польско-литовская этническая граница в Сувалкском крае в начале XX в.

(по Вольтеру).

Территории, заселенные: I — литовцами; 2 — литовцами, говорящими по-польскн; з — поляками;

4 — смешанном населением.

Как будто выводы Францева подтверждают теорию Закржевского. По­стараемся проверить эту теорию на более широком материале.

Статистические сведения, которыми пользовался А. Закржевский, ба­зируются на первой всероссийской переписи народонаселения в 1897 г., с последующим пересчетом данных, путем теоретических выкладок о воз­можном росте населения к 1913 г. Эти пересчеты произведены Варшавским статистическим комитетом. Можно было бы воспользоваться этим материа­лом и подвергнуть его сверке и анализу, но у нас пет никаких поводов де­лать это, так как добросовестность А. Закржевского не вызывает сомпений. Гораздо важнее привлечь такой материал, которым Закржевский не вос­пользовался, но который мог бы пополнить и уточнить его выводы. Такой материал существует — это «Списки населенных мест Сувалкской губ.,

27

как материал для историко-этнографической географии края», составлен­ные Э. Вольтером (1901). «Списки», обработашше этим исследователем, представляют собою ответы на анкету, распространенную Вольтером в 1888—1889 гг. среди низшей администрации всех гмин, входивших в со­став уездов Сувалкской губ.

Анкета содержала следующие вопросы:

1.    Официальное название населенного пункта.

2.     Название его самим населением.

3.    При каком водоеме или речке находится населенный пункт, какио заслуживающие внимания сооружения, кладбища и отличительные места имеются вблизи населенного пункта?

4.     Общая численность населения каждого населенного пункта.

5.     Племенной состав (национальное происхождение).

6.     Язык, употребляемый в быту («домашний язык»).

7.     Умеют ли жители писать и читать и на каком языке?

8.     Религиозная принадлежность.

9.     Являются ли жители старожилами или переселенцами?

Ответы на эту анкету заполнялись гмннными войтами (или писарями) и касались каждого отдельного селения, хутора, фольварка, имения.

Заполнение анкеты, конечно, но стояло на уровне современных требо­ваний, предъявляемых этнической статистике; но не нужно забывать,что эта анкета предшествовала первой всероссийской переписи и что необхо­димого опыта ни у составителя, ни у заполнявших анкету войтов еще не было. Можно, конечно, скептически улыбаться, когда гминный войт или писарь в графе 7 («Умеют ли жители читать и писать и па каком языке») указывал такое количество грамотных, которое соответствовало общему количеству всего населения, в том числе и грудных детей. Но несмотря на эти грубые ошибки, обнаружить которые не составляло трудности, анкета дала достаточно правильное представление об этническом составе населе­ния Сувалкской губ.: последовавшая всероссийская перепись подтвердила данные анкеты, а в некоторых случаях анкета оказалась гораздо полнее переписи.

Анализируя материал апкеты о национальном составе гмин, заселенных литовцами и пограничных с гминами польскими, можно прийти к выводу, что характеристика А. Закржевского в общем подтверждается этим мате­риалом.

Этническая граница между литовцами и поляками (рпс. 1) проходит, по дапным анкеты, четкой линией через селения (с запада на восток) Егли- нец—Подвойпоне—Войпоне—Войцюлпшкн—Крейвяны (в гмине Андрже- сво); далее через гмину Сейвы по линии Шлпнокеме—Рейштокеме—Жвике- ле; затем по южной границе гмины ^Краснове; через гмину Бержники по линии селений Штабинкп—Жегары—Куцюны—Кажары и сливается далее с литовским этническим массивом на востоке. По одну сторону этой демар­кационной линии живут поляки (литовцев, как компактного населения,, здесь нет), по другую сторону, за исключением села Завады со смешанным польско-литовским населением,— литовцы. Исключение составляет примы­кающая к северо-западному отрезку этой линии территория гмины Ка- дарпшки. В этой гмине население литовского происхождения (поляков там не было), но из 6421 жителя только 338 человек говорило по-литовски— жители двух пограничных селений Григалшпки и Крейвяны. Остальное население гмины, по данным анкеты, говорило по-польски (Э. Вольтер,. 19<»1, стр. 10—13). Запись в анкете «говорят по-польски» можно, правда, толковать так, что в своем домашнем быту эти люди говорят исключительно по-польски, но можно понять и иначе — умеют говорить и по-польски. При том н другом толковании можно признать, что в этой гмине, вклини-

28

веющейся своей территорией в польский этнический массив, польское влияние было очень сильным и происходила постепенная денационали­зация литовского населения. Через тридцать лет (в 1921 г.) население, вероятно, окончательно ассимилировалось, так как, за исключением погра­ничного с Литвой сел. Крейпяны (сел. Григалишки отошло после 1919 г. к Литве), все жители гмины объявили себя поляками.

А. Закржевский оказался прав, утверждая, что линия этнической демар­кации в этом районе отчетлива и резко делит два этнических массива. Сле­дует, однако, внести поправки и дополнения к тем обоснованиям, которыо сделал польский этностатпстик. Для Закржевского основной н единствен­ной причиной денационализации населения являлось влияние чуждой на­циональной среды. При таком понимании этого процесса утеря нацио­нальных признаков частью населения будет представляться как явление неизбежное и закономерное, «нормальное», одинаково захватывающее всех представителей национального меньшинства. Нетрудно видеть, что такое толкование является апологией полонизации.

Собранный Э. Вольтером материал вносит существенные поправки в обоснование теории Закржевского.

В гмине Заборишки в 1888—1889 гг. в трех селениях проживало 150 литовцев (тремя группами по 30,60 и 60 человек) среди общего населеиия гмины, состоящего из поляков (3923 человек). Тем не менее эти три неболь­шие литовские группы продолжали говорить по-литовски, а не по-польски.

В гмине Андржеево наряду с 1939 литовцами (расселенными в северо- восточной части гмины) жило 1594 поляка (в западной и юго-западной ча­стях гмины), но все литовцы говорили только по-литовски (Э. Вольтер, 1901, стр. 26—29).

То же было в гмине Сейвы, где проживало компактно 3456 литовцев и 3451 поляк. Все литовцы, за исключением 10 лптовцев-лютеран, говорив­ших по-немецки, говорили на родном языке; но среди поляков 73 человека говорили по-литовски (Э. Вольтер, 1901, стр. 32—35).

В гмине Бержники, где проживало 4118 литовцев и 3107 поляков, среди литовцев 81 человек говорил по-польски, а среди поляков 23 человека го­ворили по-литовски. Кто же из литовцев этой гмины говорил по-польски? Прежде всего 41 литовец (из 516) дер. Куцюны, стоявшей у большой до­роги; затем, по 2—3 человека в других больших деревнях (Э. Вольтер, 1901, стр. 48—51). Это были, вероятно, представители более обеспеченных, возможно кулацких, слоев деревни. Что такое соображение имеет серьез­ное основание, показывают ответы на анкету в гмине Метеле. В этой гмине, несмотря на совершенно незначительный процент поляков (литовцев было 3765, поляков лишь 188, и они проживали не компактно, а рассеянно — единицами и небольшими группами по 5—6 человек), все же часть литов­ского населения, проживающего в фольварках и имениях, говорила по- польскн, а не по-литовски (Э. Вольтер, 1901, стр. 50—53).

Пожалуй, еще более ярки данные о национальном составе гмины Коп- цново. В этой гмине проживало 4867 литовцев, поляков не было совсем. И, тем но менее, из жителей-литовцев 192 человека говорило не на родном языке, а по-польски (Э. Вольтер, 1901, стр. 58—63). В административном центре гмины, дер. Копциово, расположенной на большом проезжем шляхе, находилось 154 из этих ополяченных литовцев. Остальные литовцы, пользо­вавшиеся в своем домашнем быту польским языком, проживали в фольвар­ках и усадьбах по 4—6 человек на отдельный населенный пункт, составляя там меньшинство среди остального литовского населения. Совершенно оче­видно, что эти ополяченные литовцы были владельцами фольварков, т. е. литовской шляхтой. Прямым подтверждением такого предположения можно считать замечание войта на полях анкеты: большинство-де женщин

29

гмины читать и писать не умеет, за исключением некоторого числа помещиц, умеющих читать и писать по-польски.

Отсюда можно сделать вывод, что не только окружающая чуждая на­циональная среда (т. е. влияние окружающего национального большин­ства) выступает первопричиной денационализации и ассимиляции, но и социальные отношения. Когда литовец делался владельцем мельницы, лавки, фольварка, имения, он превращался в «пана» — поэтому он начи­нал стыдиться своей «простой» национальности и выдавал себя за поляка. И, наоборот, представители господствующей национальности, принужден­ные выполнять черную, плохо оплачиваемую работу, постепенно сливают­ся с местным населением, воспринимают его язык и обычаи. Так, например, в гмине Краснополь, где среди 4640 поляков жило в одной из прибрежных деревень (Романовце «казенное» на оз. Пляско) 76 литовцев-рыбаков, со­хранивших в быту родной язык и обычаи, в другой соседней польской дерев­не (Романовне «частное», на том же озере) жители-поляки, занимавшиеся рыбной ловлей, говорили по-литовски (Э. Вольтер, 1901, стр. 68—69). То же наблюдалось в пос. Дубы в гмине Бержникп. В этом поселке, рас­положенном на оз. Ильгель, восточный берег которого был заселен литов­цами, 21 поляк (из 207 жителей-поляков) говорил по-литовски, очевидно, потому, что этим людям приходилось рыбачить совместно с соседями-ли- товцами (Э. Вольтер, 1901, стр. 48—49). Это необычайно яркие примеры воздействия социальных отношений на этнос. А. Закржевский не замечает таких влияний, но между тем сам в своей книге (1916) приводит аналогич­ный пример такого же воздействия. Польская мелкая шляхта, поселившая­ся в южных губерниях России, к началу XX в. потеряла, по словам За- кржевского, прежнее вероисповедание, язык и национальные традиции: «домашним языком в большинстве случаев у них язык малорусский»,— пишет он. В чем же причина этого? «В этом краю,— объясняет польский этностатистик,— мелкая шляхта поселялась уже на занятых крупными владельцами землях на правах арендного чиншевого владения, а так как крестьянская реформа 1861 г. совершенно не коснулась этого класса зем­левладельцев, то они попали в весьма тяжелые условия; с возрастанием доходности земли многие из них были устранены с земель, которыми вла­дели в течение многих столетий, и очутились в положении безземельных батраков» (А. Закржевский, 1916, стр. 111). Утратив привилегированное «панское» положение, они слились с окружающим крестьянским населе­нием, стали украинцами.

Нельзя также замалчивать, как это сделал А. Закржевский, громадное- влияние на денационализацию литовского населения таких факторов, как активное воздействие католической церкви, польской школы, как уст­ранение литовского языка из употребления в суде и государственных уч­реждениях. Все это усиливало польский элемент, тормозило развитие литовской национальной культуры и тем самым отодвигало постепенно линию этнической границы в глубь литовской этнической территории.

Таким образом, влияние окружающей национальной среды на характер этнической границы не абсолютно, а относительно.

Польско-украинская этническая граница в Холмщине, которую За­кржевский противопоставляет по типу польско-литовской этнической гра­нице в Сувалкской губ., также требует анализа.

Материалы по этнографии Холмской Руси п сведения о расселении на­циональностей на территории этого края дают очень сложную картину (Материалы..., 1908; В. Францев, 1901). Более древнее, чем польское, украинское население (правильнее — восточнославянское) Холмской Ру­си к началу XX в. оказалось в значительной степени денационализован- ным. Польская колонизация этой земли, проводившаяся в течение несколь­

30

ких столетий, совместное воздействие католической церкви (а позже и церкви униатской) и польской школы — все это произвело большие пере­мены в национальном облике местного населения н нривело к ополячиванию пелых районов (гмин). Правда, и само польское веселение, колонизовав­шее край, живя среди украинцев, подвергалось некоторой украинизации; это сказалось на смешении в быту польских и украинских обычаев. Тем не менее влияние польского элемента но вполне понятным причинам было более значительным.

Рис. 2. Расселение украинцев и поляков вХолмщнно в начале XX в. (по Францеву).

Территории, заселенные: i — украинцами; 2 — смешанным на­селением с преобладанием украинского; 3 — 50% украинцев п ?>0% ноликов; 4 — смешанным населением с преобладанием польского.

«Смешанные браки,— писал А. Закржевский (1916, стр. 26), — по­купка земельных участков, выход за заработками — все это ведет к смеше­нию языков, и в сущности населенно знает и употребляет в обыденной жизни, по мере надобности, безразлично тот или другой из них*. Н. А. Ян- чук рассказывает о том, как девушка, начав песню по-украински, закон­чила ее, сама того не заметив, по-польски. Францев, кроме того, отмечал, что наряду со смешением языков в Холмской Руси наблюдалось недоста­точно отчетливое разделение населения по религиям и что этот признак (религиозная принадлежность) перестает быть критерием при определении национального состава населения. Как правило, все поляки — католики;

31

но в Холмщине не так уже редко можно было встретить поляков-православ- ных. Имелась ли в данном случае одна из форм нополной полонизации православного (украинского) населения, или действительно эти право­славные были поляками по происхождению,— сказать трудно. Еще чаще наблюдалось обратное явление: население, говорившее по-украински и при­числявшее себя к русским, придерживалось католицизма. Среди униатов же сплошь и рядом находились как те, кто считал себя поляками, так и те, кто причислял себя к украинцам.

«Разграничение сосодних народностей на основании этнографических особенностей, в числе которых язык играет главную роль,— писал Закржев­ский (1916, стр. 26),— является несомненно наиболее справедливым и со­ответствующим реальным потребностям населения решением спорных на­циональных вопросов. Но, во-первых, как мы только что видели, это не всегда возможно, а, кроме того, в этом деле появляются иногда посторон­ние факторы иного характера, с которыми нельзя не считаться, как, на­пример, сознательное стремление и тяготение населения в направлении другой, хотя бы и этнически разной национальной группе». Если в Сувалк­ской губ. наблюдалось среди кулацких слоев литовской деревни определен­ное тяготение к польскому языку и польской культуре, то и среди обе­спеченных и кулацких элементов крестьянского населения Холмщипы находились украинцы, выдававшие себя за поляков, чтобы обособиться от простого народа.

Францев зафиксировал на карте полученные из разных источников сведения о языке и вероисповедании населения Холмщины. Составленная по картам Францева схема (рис. 2) показывает, что украинско-польский отнпческий рубеж в начале XX в. никак не можот быть изображен в виде непрерывной линии, разграничивающей два сплошных этнических мас­сива. Поиски такой линии заранее обречены на неуспех, ибо украинско- польская этническая граница в Холмщине представляла довольно широкую полосу, заполненную в тех или других численных пропорциях смешан­ным украинско-польским населением. В этом заключалась специфика та­кой границы.

Двух примеров, на которые ссылается Закржевский, конечно, недо­статочно для общих выводов о типах границ. Необходим более разнооб­разный и более полный материал.

Работая над составлением этнографической карты зарубежной Ев­ропы, научный коллектив Сектора этнической картографии и статистики Института этнографии Академии Наук СССР детально ознакомился со спе­цификой различных этнических границ в Европе. Это обстоятельство дает возможность пополнить выводы Закржевского.

Сопоставление европейских этнических границ выявляет, что два типа этнических границ, выделяемых Закржевским, действительно реаль­но существуют и резко отличаются один от другого. Но не все этнические границы европейских народов можно уложить в эти два тина. Взять хотя бы к примеру украинско-молдаванскую границу в северной Бессарабии (б. Хотинский у.) в начало XX в. Эта этническая граница отличалась от польско-литовской границы в Сувалкском крае и от украинско-польской границы в Холмщине. Украинско-молдаванская этническая граница в северной Бессарабии интересна и потому, что она стала в настоящее время политической границей между Украинской ССР и Молдавской ССР на этом участке.

Академик Л. С. Берг дал в свое время описание этнографии и геогра­фического размещения населения Бессарабии (Л. С. Берг, 1918; 1923). В северной части этого края проживали украинцы, которые составляли древнейшее население Бессарабии. Территория б. Хотинского у., где жили

32

Кушнер

to

Н

К

|Неребивко«цы

f*ec*4>

>Хотин.

Могилев-Под

[Новосёлицм

Рис. 3. Украинско-молдаванская этническая граница в бывшем Хотинском уезде в начале XX в. (по Бутовичу). Территории, заселеиныо: /- украинцами; f — молдаваиами; 3 — смешанным украинско-молдаванским населением.

8

украинцы-старожилы, примыкала на севере к этническому массиву украин­цев Подолии, с юга же она вплотную подходила к территориям, заселенным сплошь молдаванами.

Этнографические данные свидетельствуют о значительной близости молдаванской и славянской культур. По мнению JI. С. Берга, «язык мол­даван, как и румын вообще, есть славянизованный язык романского (ла­тинского) корня. В народном языке около половины слов славянского про­исхождения; образованные румыны стараются заменить славянские слова латинскими, и в литературном языке славянизмов всего около 30%» (JI. С. Берг, 1918, стр. 87). «Слова, относящиеся к земледелию, домовод­ству, военному делу и к вопросам управления, в народном языке почти сплошь славянского корня, равно как и отвлеченные понятия» (1918, стр. 88). Близость молдаван к славянам по языку дополняется близостью некоторых молдаванских и общеславянских обычаев. Однако из этой бли­зости молдаванской (и румынской вообще) культуры к общеславянской никак нельзя сделать вывод, что молдаванская и украинская культура едина. Хотя оба народа в течение многих веков живут бок о бок, язык их и обычаи отличны.

У хотинских украинцев были отличны от молдаван способы постройки жилищ, их убранство, национальная одежда, некоторые виды пищи, обы­чаи. Наряду с этим различием наблюдались черты сходства в способах приготовления пищи, в зимней одежде, в обрядах свадебных и похорон­ных. В пограничных селениях, где жили смешанно украинцы и молда­ване, почти все украинцы говорили по-молдавански (кроме своего родного- языка), а молдаване — по-украински. Проникновение в оба языка слов, заимствованных из языка на рода-соседа, приняло такие широкие и стойкие формы, что можно было утверждать о существовании своеобразного говора, отличавшего пограничные села. Основываясь на высказываниях П. А. Нестеровского (1910) и А. Кочубннского (1903), J1. С. Берг пришел к выводу, что в начало XX в. в Бессарабии происходило постепенное омол- даваниванне украинского населении (1918, стр. 121—122; 1923, стр. 16),. но материалы, приводимые В. П. Бутовичем (1916, стр. 10—11), не под­тверждают этого заключения в отношении украинцев Хотинского у. Наряд)' с омолдаваниванием некоторых украинских сел, Бутович отмечает украи­низацию других, молдаванских сел. Этот процесс охватывает узкую по­лосу пограничных селений, да и то не по всей длине пограничной линии, и не нарушает общей картины стойкого сохранения как украинским, так и молдаванским населением своего языка и национальной культуры. По­добное устойчивое сосуществование двух национальных культур объяс­нялось, вероятно, тем, что и молдаване и украинцы принадлежали в цар­ской России к одинаково угнетенным нациям.

Составленная на основании материалов В. Н. Бутовича схема геогра­фического размещения украинцев и молдаван в северной части Бессара­бии в начале XX в. (рис. 3) показывает своеобразие украинско-молдаван­ского этнического рубежа. На этом рубеже нет такой четкой линии этниче­ской границы, как на польско-литовском рубеже в Сувалкском крае, но нет и того смешения национальностей, которое характерно было для поль­ско-украинского рубежа в Холмщине. Можно поэтому выделить третий — промежуточный — тип этнической границы, специфический для тех райо­нов, где соприкасаются своими этническими территориями народы, близ­кие по культуре и политически равноправные (т. е. или одинаково угне­таемые, или принадлежащие оба к командующим нациям), но не близкие по языку.

4. ТРАНСФОРМАЦИЯ ЭТНИЧЕСКИХ ГРАНИЦ В ХОДЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА

А. Риттпх (1885, стр. 5) мимоходом отметил, что конфигурация границ зависит от «крепости и устойчивости того или другого народа». Это заме­чание затрагивает очень важный вопрос — о влиянии агрессии государств- соседей на формы как политических, так и этнических границ. Современ­ные политические границы в результате экспансии народов-завоевателей далеко отошли от прежних этнических рубежей, хотя у господствующих классов в эпоху капитализма всегда существовало стремление подтягивать этнические границы народа-поработитсля к пограничным рубежам своего государства. Практическим выражением этого стремления было поселение вдоль линии государственной границы колоний крестьян командующей национальности. Массовая колонизация крестьян требовала наличия сво­бодной рабочей силы во внутренних областях государства. В середине века колонизация в Европе сводилась лишь к захвату феодалами-завоевателям» земельных угодий в нограничпых районах и к принуждению местного насе­ления выполнять феодальные повинности на этих землях (см. Д. Егоров, 1915j, стр. 470—471 сл.; 1915₂, стр. 540—542). О денационализации мест­ного населения должны были заботиться главным образом священники; но до тех пор, пока к этому делу не была привлечена школа, процесс на­циональной трансформации покоренных народов проходил крайне медлен­но. В течение 400 лет, например, линия этнической границы литовцев в Восточной Пруссии (вплоть до начала XVIII в.) мало изменилась.

Существенно ббльшие результаты пол]%ались тогда, когда в погранич­ные районы переселялись крупные группы крестьян из внутренних обла­стей страны. После чумы 1709—1710 гг. в Восточную Пруссию в течение 25 лет было переселено около 30 000 немецких крестьян. Они расселялись на участках, потерявших своих владельцев во время чумы (см. М. Behcim- Schwarzbach, 1879). Будучи посажены компактными группами в разных мо­стах страны, немецкие колонисты (среди которых находилось большое число зальцбургских крестьян-протестантов, бежавших из своей страны от религиозных преследований) значительно облегчили германизацию местного населения. Вселение колонистов создало глубокие вклинения немецкого этнического элемента в литовский этнический массив и тем са­мым изменило линию этнической границы. Тем не менее, даже в этой, под­вергшейся массовой (по масштабам того времени) колонизации стране нельзя было вплоть до конца XVIII в. наблюдать процесс быстрой и сплош­ной денационализации туземного литовского населения. Для феодалов не играла особой роли национальность зависимых крестьян. Более того,

3* 35

поскольку крестьяне-литовцы беспрекословно выполняли феодальные по­винности, а немецкие колонисты (в особенности свободолюбивые зальц­буржцы) противились этому или вовсе отказывались от зависимого труда¹, помещики предпочитали иметь дело с крестьянами-литовцами. Над ними помещикам было легче поддерживать свое классовое господство и сохранять нерушимой сословную пропасть, которая подчеркивалась отличием в языке (немецкий язык «господ* и литовский язык «народа*). Большая часть зальц­бургских колонистов вскоре покинула предоставленные им наделы и вы­ехала из Пруссии, а вместе с ними исчезли и те элементы, воздействие кото­рых ускоряло германизацию.

Подобные же отношения между национальностями установились и на окраинах Польского государства, где польские помещики не очень горе­вали, что полонизация белорусской или украинской деревни проходит медленным темпом: «ясновельможные паны* гордились тем, что говорят на другом языке, чем «хлопы», и что вера у них другая.

В начале XIX в. в отношении господствующих классов к националь­ной ироблеме произошел крутой перелом. Формировались европейские государства нового типа — национальные государства буржуазии, и для господствующих классов этих государств было уже далеко не безразлично, существует ли между народами, населявшими их территории, националь­ная общность. Это был период образования европейских буржуазных на­ций. «Нация,— писал И. В. Сталин,— является не просто исторической категорией, а исторической категорией определённой эпохи, эпохи поды­мающегося капитализма. Процесс ликвидации феодализма и развития капи­тализма является в то же время процессом складывания людей в нации* ².

В многонациональном Австро-Венгерском государстве, которое погло­тило несколько славянских народов, но успевших сформироваться в само­стоятельные нации одновременно с немцами и венграми (опоздавших, как говорит товарищ Сталин ³), общая численность славянского населения на­столько провышала численность командующих наций (немцев и венгров), что не могло быть и речи о возможности в короткий срок денационализи­ровать всю славянскую массу. Поэтому, не прекращая колонизации славянских земель, господствующие классы командующих наций предпри­нимали одновременно и другие шаги. Появился план проникновения не­мецкого и мадьярского элемента в семью и быт славян при помощи школь­ного обучения и административных мероприятий. Этот план не мог быстро изменить этнические границы славянских народов, но он должен был, в случае успеха, привести к постепенной ликвидации славянских этниче­ских массивов. План не смог (*иъ завершен вследствие распада Австро- Венгерской монархии, но результаты венгерской национальной политики можно видеть, например, на карте Б. Варсика (В. Varsik, 1940), отобра­жающей состояние мадьярско-словацкой этнической границы незадолго до второй мировой войны.

В Восточной Пруссии одновременное воздействие церкви, школы и административных мероприятий (национальная дискриминация поляков и литовцев, льготы немцам-колонистам, переселяющимся в Пруссию, за­прещение употреблять польский и литовский языки в суде и других при­сутственных местах и пр.) привело в средине XIX в. к денационализации больших групп польского и литовского населения и превращению произ­веденных ранее немецких вклинений и вкраплений — в сплошные немецкие территории. Так создалась та прерывистая линия литовской этнической

¹ См. подробнее на стр. 198.

*   И. В. С т а л и н. Соч., т. 2, стр. 303.

* См. там же, стр. 304.

36

границы в Малой Литве (Восточная Пруссия) со множеством литовских островов среди онемеченного населения, которая характерна для расселе­ния национальностей на этой территории в начале XX в. (V. VileiSis, 1935, карта).

Путем вклинений в этнический массив лужицких сербов проходила немецкая колонизация в Лужицкой земле. Немецкие клинья разрезали лужицкую этническую территорию на две неравные части, а вслед за тем этнические границы лужичан стали, вследствие германизации коренного населения, отодвигаться внутрь Верхней и Нижней Лужицкой областей.

Насколько схожи методы проникновения агрессоров в инонациональ­ные территории, показывают данные о польской колонизации восточных земель.

Раздел Польши между Австрией, Пруссией и Россией в конце XVIII в. прекратил поглощение Польским государством литовских, белорусских и украинских земель. До момента раздела Польша еще не успела войти в ту стадию социального развития, которая характеризуется образованием буржуазной нации, и потому массовая полонизация литовских, белорус­ских и украинских крестьин не была поставлена в порядок дня: в экономи­чески и политически отсталом польском феодальном государстве сохранение сословнонациональных перегородок считалось более важной задачей, чем национальная консолидация. Но после раздела в отдельных, политически разобщенных частях Польши наблюдался рост национального самосозна­ния, развитие «национальной идеи»; в результате этого усилились полони- латорские тенденции в отношении инонационального населения. В Австрии (в Восточной Галиции), в России (в 10 губерниях бывшего Царства Поль­ского и в смежных губерниях Западного и Юго-западного краев) польские элементы пытались играть ведущую роль в национальных взаимоотноше­ниях населения. А. Закржевский (1916, стр. 111), свидетельство которого особенно важно в таком вопросе, так как его нельзя обвинить в недоброже­лательстве по отношению к полякам, отмечает корни влияния национали­стически настроенных поляков на положение в указанных областях: «Вооб­ще значение польбкого элемента в этом крае основывается не на его числен­ности, но скорее на факторах социально-экономического порядка. В руках поляков находится до сих пор значительная часть крупной поземельной собственности: в Юго-западном крае, по данным, относящимся к 1909 году, во владении польских помещиков находилось 2 306 ООО десятин, т. е. 16,4% общей землевладельческой площади; в северо-западных губерниях процент даже несколько больше. В этих поместьях многочислен класс арендаторов, приказчиков и служащих, большинство которых поляки». «Затем, представителем польского народного элемента, если не считать крестьян западной части Гродненской губ., принадлежащей к польской этнографической территории, является в этом крае преимущественно так называемая мелкая шляхта (мелкопоместные землевладельцы), которая с момента соединения Литвы с Польшей не переставала колонизовать этот край, начиная с ближайшего к польской Мазовии Подлясья и распростра­нившись затем на территорию нынешних Гродненской, Минской, Вилен­ской и Ковенской губ., а в меньших размерах и в Юго-западном крае. Где они селились массою, там и до сих пор сохранили язык, вероисповедание и национальные традиции предков; в южных же губерниях теперь в боль­шинство случаев они и то и другое потеряли под влиянием окружающей малорусской среды и украинского языка».

Польские магнаты не играли большой роли в полонизации туземного населения: гораздо большее значение имела польская шляхта. Через нев проникали в белорусскую, украинскую и литовскую деревню поль­ский язык и польские обычаи, распространяясь на первых порах среди

37

деревенской буржуазии. Эксплуататорские группы населения среди угне­тенных национальностей, как уже указывалось выше, легко и охотно подда­вались денационализации. Так создавались среди литовских .белорусских и украинских этнических массивов небольшие островки ассимилировавшихся людей, добровольно отрекшихся от своего народа, чтобы стать ближе к классово-родственным им слоям господствующей национальности.

Значительно изменилось положение после того, как Польша в ре­зультате первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистиче­ской революции в России получила возможность объединить свои земли и создать национальное государство. Международная обстановка того пе­риода позволила панской Польше включить в свой состав большие территории, заселенные непольскими народами. Чтобы удержать эти тер­ритории за собой и не допустить в них развития национально-освободитель­ного движения, государство Пилсудского решило ополячить окраины, т. е. сделать то, что ход исторических событий помешал Польше выполнить в XIX в. В течение двух десятилетий католическая церковь, польская шко­ла и польская администрация были заняты этой задачей. В пограничной полосе были поселены бывшие солдаты, «осадники*, получившие большие земельные наделы; они выполняли не только колонизаторские, но и охран­ные функции. Подобными мерами польскому правительству удалось изме­нить прежние линии этнической демаркации — так объясняется то про­движение польской этнической границы на восток, которое произошло между первой и второй мировыми войнами.

Приведенные выше примеры, которые можно было бы умножить, пока­зывают, насколько конфигурация этнических рубежей зависит от хода исторического развития и складывающихся в этом процессе национальных взаимоотношений.

Итак, современные этнические рубежи являются результатом сложных процессов. Линии их неустойчивы, находятся в состоянии изменения и поэтому должны устанавливаться лишь па опродолснную дату. При таких условиях может показаться утопией попытка классифицировать эти рубежи, свести их к нескольким немногочисленным типам.

Если бы классификация сводилась только к подразделению этнических границ по их формам, то следовало бы заранее предсказать неудачу подоб­ной попытки. Этническая немецко-литовская граница в Восточной Пруссии, напримор, своими очертаниями в начале XX в. настолько резко отличалась от этнической по л ьско-литовской границы в Сувалкском крае в тот же пе­риод, что по внешней форме их никак нельзя было бы отнести к одной группе. Между тем этнические процессы, происходившие на этих границах, были схожи, как схожи между собою старший и младший братья. Заклю­чались эти процессы в том, что литовцы, поставленные в худшие социаль­ные условия (экономические и политические) и национально угнетенные, не имели возможности развивать свою национальную культуру, подвер­гались германизации и полонизации. Более пассивные элементы литовцев денационализовались, воспринимали чужой язык, чужие обычаи. Более стойкие и активные сопротивлялись денационализации, но внешнее воз­действие было настолько сильным, что область литовской культуры с каж­дым десятилетием географически суживалась. Чужой язык вторгался в семью и быт, создавая на первых порах двуязычие как переходную сту­пень к полной утере родного языка. Молодежь с каждой новой сменой поколений все ближе придвигалась к черте, за которой постепенная дена­ционализация превращается в полную ассимиляцию.

В Восточной Пруссии этот процесс зашел очень далеко и в первых деся­тилетиях XX в. обнаружилась совершенно явственно опасность того, что дальнейшая германизация коренного населения неизбежно приведет к пол-

38

«ой денационализации небольшого числа литовцев, проживавших южнее Немана (Южно-Мемельская обл. в Восточной Пруссии накануне второй ми­ровой войны). ВСувалкскомкрае этот процесс несколько задержался: разру­шительное действие полонизации было ослаблено на время тем, что поляки- землевладельцы и поляки-администраторы сами не принадлежали к коман­дующей (русской) нации. На этой стадии этническая граница сохраняла четкость линий демаркации, и рубежи двух этнических массивов (литов­ского и польского) выступали совершенно отчетливо. Но эта стадия, ха­рактерная для начала XX в., сменилась совершенно иной конфигурацией той же границы после 1931 г., когда польский этнический элемент (если верить польским официальным статистическим данным) совершенно дезор­ганизовал остатки литовского этнического массива. Следовательно, раз­личная конфигурация литовско-немецкой этнической границы в Восточной Пруссии в начале XX в. и литовско-польской этнической границы в Сувалк- ском крае в тот же период объяснялась тем, что процесс денационализации коренного населения (в данном случав литовского) находился на разных стадиях своего развития.

5.  ЭТНИЧЕСКИЕ ОПРЕДЕЛИТЕЛИ В ПЕРЕПИСЯХ НАСЕЛЕНИЯ СТРАН ЗАРУБЕЖНОЙ ЕВРОПЫ ДО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ (Национальное самосознание и национальная принадлежность. Родной язык. Язык в быту)

Учет этнического состава населения в ряде европейских стран существо­вал издавна, но он сводился к суммарному, составлявшемуся администра­тивными органами, подсчету хозяйств, главы которых относились к той или другой национальности (в основу клалось национальное происхождение). Только во второй половине XIX в. начинается более подробный, основан­ный на сплошных переписях учет национального состава населения.

Первой из стран Европы, применившей метод сплошного учета нацио­нального состава своего населения, была Бельгия. В 1846 г. она провела порепись населения, в которой фигурировал вопрос об употребляемом языке («главный, наиболее употребляемый язык»). Из формулировки во­проса видно, что в основу этнического учета был положен разговорный язык опрашиваемого. Во второй переписи (1856 г.) учитывался уже не один («главный, наиболее употребляемый»), а все языки, которыми мог владеть опрашиваемый. Таких языков предполагалось три: французский, фламанд­ский и немецкий. Эта система этнического учета сохранилась в Бельгии и до сих пор.

Вслед за Бельгией сплошные перепнсп с учетом этнического состава населения начала проводить (с 1850 г.) Швейцария. В швейцарских пере­писях учитывались «наиболее употребительный и наиболее знакомый», т. е. разговорный, язык и вероисповедание опрашиваемого. В переписи 1850 г. учет проводился по общинам (в целом), в 1860 и 1870 гг.— по семьям: разговорный язык главы семьи признавался наиболее употреби­тельным языком всех ее членов. Только с 1880 г. был поставлен индиви­дуальный этнический учет граждан республики.

В Германии вплоть до 1858 г. учет этнического состава населения велся несистематически и не носил сплошного характера. В 1856—1861 гг. в Пруссии была проведена первая сплошная перепись населения, в которой был поставлен вопрос о национальности. Основой этнического учета был признан родной язык («материнский язык»). Директор прусского статисти­ческого бюро того времени, Энгель (Engel, 1861, стр. 13) так аргументи­ровал принятый для переписи метод: «Он (материнский язык) до извест­ной степени равнозначен национальности... Если поставить вопрос так: на каком языке главным образом говорят в семье,— можно быть уверенным, что ответ даст нам сразу и национальность».

40

Учет этнического состава населения в Греции начался с 1856 г. и в Авст­ро-Венгрии с 1857 г. Этот учет производился по признаку религиозной принадлежности. Греция потом перошла на учет по родному языку (ин­струкции но уточняют этого понятия) и религии, а Австро-Венгрия в осно­ву этнического учета положила с 1880 г. «язык, употребляемый в быту*.

В Италии учет национального состава населения начался с 1861 г._г но лишь в тех общинах, где предполагалось наличие неитальянского насе­ления. Учет производился по семьям, причем определялся «бытовой язык» только главы семьи. Этот способ учета сохранился вплоть до 1921 г. В 1921 г. была произведена сплошная перепись населения, в которой вопрос об обиходном языке («язык в быту*) был включен в индивидуальную карточку опрашиваемых. Следующие переписи 1931 и 1936 гг. не содержат вопроса о языке, так как по фашистскому закону все итальянские поддан­ные должны были считать себя «итальянцами*.

В Болгарии в первой переписи 1880 г. имелся вопрос о языке о праши - ваемого; кроме того, в этой переписи (как и в последующей переписи 1886 г.) учитывались место рождения и вероисповедание. Определение, что такое «родной* язык, дано было только в инструкции к переписи 1905 г., где было сказано, что ртоязык, «на котором опрашиваемый говорит с детства в домаш­нем быту». Это, пожалуй, одно из наиболее точных определений родного языка во всех западноевропейских переписях.

В Сербии переписи, включающие вопрос о национальности, проводи­лись с 1884 г. В Югославии в переписях 1921 и 1931 гг. учитывались род­ной язык и религия.

В Польше в переписи 1919—1921 гг. был поставлен вопрос о националь­ной принадлежности и религии; в переписи 1931 г. учитывались язык и религия. По инструкции к переписи 1931 г. в индивидуальную карточку опрашиваемого нужно «вписывать тот язык, который данное лицо считает наиболее близким себе. Обычно это будет язык, на котором данное лицо думает и который употребляет в семье», т. е. язык разговорный, бытовой.

В Австрии в переписях 1923 и 1934 гг. в основу этнического учета был положен язык, на котором опрашиваемый думает и разговаривает в своей семьо, т. е. язык бытовой, разговорный.

В Венгрии в переписях 1920 и 1930 гг. учитывались родной язык, на­циональность и вероисповедание, но понятие «родной язык» не уточнено.

В Голландии переписи ведутся с 1829 г. В последних переписях учиты­вается только религия.

В Румынии переписи начались с 1859 г. Вначале учитывалась только религиозная принадлежность опрашиваемых. В переписи 1940 г. в основу этнического учета положены национальная принадлежность (националь­ное происхождение), родной язык и религия.

В Норвегии и Швеции вплоть до 1930 г. учитывался национальный со­став населения по признаку происхождения. В последних переписях све­дения о национальном составе населения отсутствуют.

В Финляндии учет этнического состава населения ведется с 1858 г. В последних переписях учитываются разговорный язык и религия.

В Эйре учитываются разговорный язык и религия населения.

В Англии с 1891 г. учитывается на территории Уэльса и в соседнем граф­стве Монмутшир знание населением валлийского языка — как основного или как второго языка (вместе с английским). В Шотландии ведется этни­ческий учет населения по признаку разговорного языка.

В Чехословакии в переписях 1921 и 1930 гг. учитывались родной язык (точного определения дано не было) и религия.

Совершенно отсутствует этнический учет населения в следующих евро­пейских странах: Франции, Дании, Испании и Португалии.

41

В этностатистике зарубежных стран Европы употреблялось несколько приемов определения национального состава, которые условно можно раз­бить на два вида: 1) методы прямого опроса, называемые часто методами «субъективными», и 2) методы косвенного установления национальности по ряду этнических признаков; эти методы называются также «объектив­ными».

При субъективных методах ответы опрашиваемых зависят от общест­венных представлений этих людей, их общественной психологии, и по­тому субъективные методы считаются также психологическими. В проти­вовес им определение народности по «объективным» признакам, т. е. по признакам происхождения, языка, материальной культуры, быта, веро­ваний и пр., считается реалистическим способом выявления националь­ности или народности, ибо она определяется по реально существующим этническим особенностям.

Применение так называемых объективных методов требует от изучаю­щего больших знаний и предполагает глубокое этнографическое изучение объекта; оно доступно поэтому в полной мере только ученым-специали- стам. Кроме того, оно требует для обследования значительного времени. При массовых обследованиях и опросах, какими являются народные пере­писи, применение такого метода невозможно. И хотя в некоторых инструк­циях переписчикам ставятся задачи, разрешимые только при помощи объек­тивного метода, на практике применение его сводится к опросу населения

о  родном языке, этническом происхождении и религии. В таком виде этот «объективный» метод мало отличается от метода «субъективного».

В основе субъективного метода лежит убеждение, что опрашиваемый сам может ответить на поставленный ему вопрос о его национальности, если вопрос будет ясно и просто сформулирован. Казалось бы, что наиболее простой и радикальной формулой этого вопроса была бы следующая: «К ка­кой национальности вы себя причисляете?» Практика проведения народ­ных переписей и опросов показывает, однако, что прямая постановка во­проса о национальности не всегда дает правильные результаты, ибо в ряде случаев опрашиваемый или затрудняется дать прямой ответ, или его ответ расходится с мнением окружающих и стоит в явном противоречии с дан­ными об этническом происхождении. Так как причины такого несоответ­ствия результатов с предполагаемыми «правильными» ответами имеют какую-то закономерность и связаны не только с личной «психологией» людей, а с их общественным бытием, совершенно необходимо эту законо­мерность вскрыть.

Прежде всего совершенно очевидно, что для правильного ответа на вопрос о национальности необходимы следующие основные условия, кото­рые устанавливаются логически: 1) отчетливое представление опрашивае­мого о характере его этнической общности с другими людьми, т. е. наличие развитого национального самосознания, и 2) возможность открыто и сво­бодно высказывать свое убеждение об этом.

Национальное самосознание не является прирожденным свойством че­ловека. Оно развивается из более примитивных форм сознания этнической общности.

В первобытно-общинном строе сознанио этнической общности проявля­лось в формах, исторически связанных с родом и племенем. Общность ро­довая фиксировалась в сознании членов рода, как единство происхожде­ния от далеких предков, и поддерживалась традициями, экзогамными и другими запретами, обычаем кровной мести. Отражением в сознании лю­дей родовой общности являлись дожившие у некоторых народов вплоть до нащих дней родословные и предания о происхождении отдельных родов.

42

Более развитой формой этнического сознания людей в первобытно­общинном строе, формой, имевшей свое внутреннее развитие и сохраняв­шейся в рабовладельческом и отчасти даже в раннефеодальном обществе,— было сознание принадлежности людей к определенному племени.

Ф. Энгельс отмечает как специфическую особенность племенной орга­низации наличие у племени собственной территории, самоназвания и пле­менного диалекта¹. Племенная организация была стойкой основой для развития у членов племени родоплеменного этнического самосознания, отражавшего действительно существовавшую общность всех членов пле­мени. Подобное самосознание имелось не только у индейских племен, опи­санных JI. Морганом,— оно существовало и у другпх народов в период родового строя. Цезарь (в «Записках о Галльской войне») и Тацит (в «Гер­мании») рассказывают, как родоплеменная общность сказывалась у гал­лов и германцев при соприкосновении их с иноплеменниками: каждое племя считало всех своих членов настолько тесно связанными друг с дру­гом родственными узами, что давало (и брало) заложников, отвечавших своей свободой и даже собственной жизнью за добросовестное выполнение остальными членами племени принятых ими на себя обязательств. Этот обычай мог развиться лишь потому, что племенная общность считалась незыблемой основой всего общественного устройства этих народов.

У североамериканских индейцев племенная общность, как правило, не превратилась в более сложные и развитые формы этнической общности. «Дальше объединения в племя подавляющее большинство американских индейцев не пошло,— указывает Ф. Энгельс.—...Союзы между родствен­ными племенами заключались местами в случае временной нужды и с её устранением распадались» *. Однако и среди индейских племен имелись отдельные длительно существовавшие союзы — вроде федерации ирокезов, которые занимали большие территории. Ко времени вторжения европейцев на американский континент индейцы не знали ни скотоводст­ва, ни нашейного земледелия, и их общественный строй оставался прими­тивным. Дальнейшее развитие социальной организации у индейцев было задержано европейской колонизацией, а потом и вовсе прекратилось, когда местное коренное население, оттесненное в неудобные районы, •бедные дичью, стало вымирать и прямо физически истребляться. Вслед­ствие этого собранный JI. Морганом этнографический материал об ироке­зах, несмотря на все свое громадное научное значение, не дает оснований для суждения о болео сложных и более поздних, чем ро до племенная, формах этнической общности.

Исторические источники, касающиеся современных европейских на­родов и народов древнего мира, также крайне скудно освещают тот период, когда место родовых учреждений у этих народов начинают занимать учреж­дения территориальные. Если к бедности исторического материала при­бавить и методологическую неразработанность самой проблемы ранних форм этнической общности, то станет понятной причина отставания науч­ных исследований в этой области. В своей работе «Марксизм и вопросы языкознания» И. В. Сталин указал путь не только для преодоления кри­зиса в языкознании, но и для дальнейшего развития других наук. Поль­зуясь этими руководящими указаниями, советские ученью предприняли новые большие исследования во всех областях знания, в том числе и в об­ласти истории и этнографии. Следует ожидать поэтому, что в ближайшем будущем появятся труды, в которых будет раскрыта проблема ранних форм этнической общности.

¹ См. Ф. Э н г е л ь с. Происхождение семьи, частной собственности и государства, стр. 103—104.

* Там же, стр. 106.

43

История древних и современных европейских народов, отраженная в памятниках письменности, застает их уже на той ступени, когда родо- племенные связи находятся в упадке и их место занимают связи терри­ториальные. Многио племена, связанные в прошлом общностью происхож­дения, впоследствии расселились на больших территориях и отделились друг от друга огромными пространствами, но, тем не менее, в течение мно­гих веков между этими племенами сохранялась этнолингвистическая бли­зость. Исторический процесс, как показывают памятники письменности», по-разному протекал у различных племен: одни из них выросли в большие народы, поглотив другие племена; другие раздробились и смешались с ино­племенниками; третьи пережили и процесс дробления, и процесс восста­новления и роста. Языки племен при этом претерпевали значительные изменения в отношении словарного состава, системы ударений, форм приставок, окончаний и т. п., йо языковое родство, заключающееся в на­личии в прошлом у этих племен единого словарного фонда и первоначаль­ного грамматического строя, продолжало стойко сохраняться, образуя те формы языковой близости, которые известны под именем групп или семей языков. Эта лингвистическая группировка народов дожпла до наших дней.

Этнолингвистическая близость, более широкая, чем племенная общность, несомненно, имела свое отражепие и в сознании людей, создавая те, не совсем отчетливые представления о «своих» и «чужих» людях и племенах,, которые, например, обнаружил Юлий Цезарь (1948, стр. 15) у галлов. В одном месте «Записок о Галльской войне» он рассказывает о том, что эдуи, бывшие союзниками римлян, задержали поставки хлеба римскому войску под влиянием агитации, утверждавшей: «раз уж эдуи не могут стать во главе Галлии, то всо же лучше покориться галлам, чем римлянам». Речь идет, вероятно, именно об этнолингвистической близости эдуев другим галльским племенам, а не о политических соображениях, ибо в вопросах войны и мира эдуи поступали ипаче: известно о том, что эдуи заключили военный союз с римлянами против секванов, которые были кельтами, по­добно самим эдуям. Секваны же и арверны, борясь с другими кельтскими племенами, привлекли па свою сторону свевов, т. е. германцев (Юлий Цезарь, 1948, стр. 23).

Родовые языки, как указывает И. В. Сталин, развиваются в языки пле­менные, языки племенные —• в языки народностей¹. Этнические общности развиваются таким же образом и вслед за племенем следует новая форма этнической общности — народность. С существованием такой формы общ­ности, пришедшей на смену родоплеменной общности, знакомят нас исторические источники, относящиеся к многим народам — как европей­ским, так и внеевропейским; но как произошел переход от одной формы общности к другой — пока еще пикем точно не установлено.

«В поэмах Гомера,— отмечает Ф. Энгельс,— мы находим греческие племена в большинстве случаов уже объединёнными в небольшие народ­ности, внутри которых роды, фратрии и племена все же ещё вполне сохра­няют свою самостоятельность. Они жили уже в городах, укреплённых сте­нами; численность населения возрастала вместе с ростом стад, расшире­нием земледелия и начатками ремесла; вместе с тем росли имущественные различия, а с ними и аристократический элемент внутри древней естествен­но выросшей демократии. Отдельные народности вели беспрерывные вой­ны за обладание лучшими землями, а также, разумеется, и ради военной добычи; рабство военнопленных было уже признанным учреждением»².

¹ См. И. С т а л и п. Марксизм и вопросы языкознания, стр. 12.

* Ф. Э н г о л ь с. Происхождение семьи, частной собственности ■ государ­ства, стр. 118—119.

44

Иногда этнические границы греческих народностей не выходили за пре­делы полисов, но существовали и более крупные народности, занимавшие целые области — например, ахейцы (у Гомера).

При военных столкновениях с народами и племенами чуждой куль­туры и возникавшей при этом угрозе чужеземного ига греческие полисы объединялись, создавая мощные этнотерриторнальные союзы. Так слу­чилось во время греко-персидских войн. Именно в это время появляется у Геродота общее название для всех греков — «эллины*. Отсюда можно заключить, что под влиянием острой опасности сделаться данниками или рабами персов появилось у греков сознание более широкой этнической общ­ности. Это пе значит, однако, что сама эта общность отсутствовала ранее, до воины с персами; этнолингвистическая близость всех греков, вне зависи­мости от племенных делений, сказывалась хотя бы в том факте, что имелись общегреческие религиозные культы и общие места сборищ. Не случайно, ве­роятно, в «Илиаде» отсутствуют упоминания о каких-либо переводчиках, хотя в осаде Илиона (Трои) принимали участие многие племена греков, имевшие свои диалектальные отличия: эти отличия в большинстве случаев допускали свободное взаимопонимание населения почти всей страны.

Между племенами, как специфической формой этнической общности в первобытно-общинной формации, и народностями рабовладельческой формации имеется принципиальное различие: первая форма общности основана на принципе родства, общности происхождения, вторая — на принципе территориальном, общности расселения. Народности рабовла­дельческой эпохи — это этнотерриториальное образование; но это еще не народности в современном понимании. Народности рабовладельческой эпохи включали в свой состав только свободных людей, и потому большая часть населения — рабы — стояла вне этой формы этноторриториальной общности. Обычно народности рабовладельческой общественно-экономиче­ской формации но имели особых этнонимов, самоназваний; члены такой общности называли себя или жителями того города, где они обитали, или, когда дело касалось происхождения, обозначали себя по своей прежней племенной общности. В Афинах, например, только после реформы Солона прежние родовые деления потеряли свое значение и заменились террито­риальными.

Феодальная эпоха принесла с собой нечто новое в отношении форм эт­нической общности — создание народностей иного типа, чем те, которые существовали во время рабовладельческого строя.

Если взять за основу изучения феодальное развитие страп Западной Европы, то в них после распада Римской империи отмечалось быстрое разрушение родоплеменных связей, в особенности среди германцев. Так как германские племена отняли у местного населения бывших римских провинций и самой метрополии две трети земельных обработанных участ­ков и поделили их между собой, расселившись среди побежденных, то родовые деления у германцев должны были стереться, ибо «...чем больше постепенно сливались германцы и римляне, тем больше родствеиный ха­рактер связи отступал па задний план перед территориальным; род исче­зал в марке, в которой, впрочем, ещё достаточно часто заметиы следы её происхождения из отношений родства членов общины»¹.

На примере Франкского государства Ф. Энгельс показывает, каким об­разом распадался родовой строй завоевателей. «Ввиду обширных разме­ров государства нельзя было управлять, пользуясь средствами старого родового устройства; совет старейшин, если он не исчез давно, не мог бы

¹ Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства, стр. 171.

45

собираться и был вскоре заменён постоянными приближёнными короля; старое народное собрание продолжало для вида существовать, но такжо становилось всё более и более собранием лишь низших военных началь­ников и новой нарождающейся знати**. Государство той эпохи распада­лось на множество феодальных владений, формально объединенных в ббль- шне или меньшие королевства, княжества, герцогства, но в этих владениях потеряли уже прежнее значение родоплеменпые связи. Были разрушены также классово замкнутые этпотерриториальные объединения рабовладель­ческой эпохи, аналогичные «populus romanus*. Сформировались новые народности, в состав которых входили близкие по культуре и языку тер­риториальные группы населения, без учета их классовой принадлежности - В этом было принципиальное отличие структуры народностей феодальной эпохи от прежппх народностей эпохи рабовладения.

Образование народностей в современном смысле слова проходило в средние века в обстановке противоречивой, как противоречив был в своей основе весь феодальный строй. Хотя экономический стержень его заклю­чался в господстве натурального хозяйства, в порах этого общества нахо­дились ячейки, развивавшиеся в центры менового и денежного хозяйства: это были города — средоточие ремесленного и позже промышленного про­изводства, торговли, денежного обращения. В непрерывной борьбе нату­ральных и товарпо-денежных тенденций феодальной экономики зарожда­лись новые капиталистические общественные отношения. Но натуральное хозяйство — это экономическая и политическая изолированность обла­стей, слабое развитие транспорта и средств связи, узость сознания, пре­обладание областнических («земляческих») представлений о человеческой общности*. В противоположность этому товарно-денежное хозяйство — непрерывное расширение районов производства и обмена, объединитель­ные тенденции в политике, постепенный рост новых форм сознания, пред­ставлений об общенародных интересах. Эти противоречивые тенденции феодализма, соответствовавшие натурально-хозяйственному и капитали­стическому укладам, существовавшим в его недрах (из которых первый уклад все в большей мере олицетворял прошлое, а второй представлял приближающееся будущее нового общественного строя), наблюдались одновременно. Поэтому наряду с широким распространением областниче­ских форм сознания народной связи, бывших своеобразной смесью этни­ческих представлений о «едином* происхождении с представлениями ло- кально-географическими,— постепенно развивается более широкое поня­тие народности как устойчивой общности людей, говорящих на одном языке, близких по культуре и быту.

Во многих случаях новое понятие (народность) покрывалось еще более широким представлением о религиозной общности, и сознание принадлеж­ности к определенной религиозной группе зачастую мешало развитию от­четливого национального самосознания. Религии средневековья считали только своих последователей правоверными («католики», «ортодоксы*, «мусульмане*) — это обозначало отрицание для всякой другой религии права ва существование и имело следствием принудительное изменение не только верований «обращаемых», но в ряде случаев и их общественного п семейного быта.

«Католики» — и «еретики*, «православные» — и «язычники*, «мусуль* мане* — п «неверные»,— вот по какому принципу делилось современни-

¹ Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства, стр. 173.

*          В русской нсторни можно найти немало примеров таких же представлений

у жителей обособленных в прошлом областей: «мы рязанцы», «мы ярославцы», «зем­ляки» — люди, происходящие из одной и той же области, «земли*.

46

каин население многих стран. Альбигойцы, гугеноты, богомилы — или шииты, суфии и т. д. представляли собой, конечно, не этнические объеди­нения, но членов каждой из этих сект связывали, кроме общего мировоз­зрения, многочисленные общие интересы — экономические и политичес­кие. Особенности мировоззрения отражались и на быте, придавая ему известное своеобразие.

Появление национальной общности связано с новой обществен­но-экономической формацией — капиталистической. «Конечно,— пишет И. В. Сталин в своей работе «Национальный вопрос и ленинизм*,— элементы нации — язык, территория, культурная общность и т. д.— не с неба упали, а создавались исподволь, еще в период докапиталистический. Но эти элементы находились в зачаточном состоянии и в лучшем случае представляли лишь потенцию в смысле возможности образования нации в будущем при известных благоприятных условиях. Потенция преврати­лась в действительность лишь в период подымающегося капитализма с его национальным рынком, с его экономическими и культурными центрами»^х.

Чем отличается национальная общность от других, более ранних форм общности? Товарищ Сталин так определил ее происхождение и отличие: «Нация — это, прежде всего, общность, определённая общность людей.

Общность эта не расовая и не племенная. Нынешняя итальяпская нация образовалась из римлян, германцев, этрусков, греков, арабов и т. д. Французская нация сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т. д. То же самое нужно сказать об англичанах, немцах и прочих, сложив­шихся в нации из людей различных рас и племён.

Итак, нация — не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей*².

Но не всякая устойчивая историческая общность людей есть нация. Для национальной общности необходим еще ряд других признаков: «...нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырёх основных признаков, а именно: па базе общности языка, общности территории, общности экономической жизни и общности психического склада, проявляющегося в общности спе­цифических особенностей национальной культуры»³.

Нация но создается путем простой трансформации существовавших ра­нее этнических общностей — родоплеменной, народной (народности). Нация не только новое, но и качественно отличное этническое формиро­вание.

Процесс рождения буржуазной нации сопровождается в то же время процессом оформления национального самосознания. Чем крепче стано­вится единство нации, тем отчетливее формы этого самосознания; но для буржуазных наций вследствие классовой неоднородности их структуры и развивающихся внутри наций классовых противоречий подлинное един­ство является недостижимым идеалом.

В ходе развития буржуазного общества складывается новая социаль­ная прослойка — национальная интеллигенция, которая становится идео­логом общества и выразителем национальных устремлений народа в эпоху становления буржуазных наций. Эта интеллигенция оказывает большое влияние на развитие национального самосознания народных масс.

Ни один из последующих этапов развития этнической (национальной) общности не ликвидирует сразу и полностью тех понятий, которые сложи­лись р более ранние эпохи. Это вызывается, во-первых, известным

¹    И. В. С т а л и и. Соч., т. 11, стр. 336.

*  Таи жо, т. 2, стр. 292—293.

•  Там же, т. 11, стр. 333.

47.'

отставанием оформления идеологии масс по сравнению с общим ходом общественного развития, и поэтому наряду с передовыми формами идео­логии сосуществуют и формы отсталые — как пережитки в. сознании людей. Во-вторых, это связано с неравномерностью общественного разви­тия отдельных стран и 'народов. В результате такой неравномерности могут параллельно существовать народы с высокоразвитым общественным строем и развитым национальным самосознанием, с одной стороны, и народы с отсталым общественным строем и примитивными формами этнического сознания, с другой стороны. В-третьих, сказывается диалек- тичность общественного развития и, в связи с этим, приспособление старых форм этнического сознания к новым для данного общества. В силу всех этих обстоятельств в современном капиталистическом обществе сохра­няются у отдельных групп населения наряду с пониманием принадлеж­ности к определенной народности или нации родоплеменные и земляче­ские представления об этнической общности.

Существование пережиточных форм этнического самосознания имеет гораздо большее распространение, чем принято думать, и оно оказывает отрицательное влияние на результаты народных переписей, ставящих перед собой задачу учета этнической (национальной) принадлежности населения.

Во многих странах зарубежной Европы накануне второй мировой войны существовали большие группы населения, не имевшие отчетливого национального самосознания, подменявшие его локально-географическими или земляческими представлениями. Так, например, в Польше во время переписи 1921 г. та часть крестьянского населения воеводства Всходнего (Восточного воеводства), которая была по этническому происхождению бе­лорусами, а по религии — католиками, на вопрос о национальной при­надлежности часто отвечала: «тутейшие» (местные), а на вопрос о родном языке — «говорим по-прбсту». В обработанных сводных данных по гми­нам и воеводству этих ответов, конечно, уже нет: если переписчик заносил подобный ответ на личную карточку, то в последующих стадиях обработки переписи «тутейшие» люди, бывшие католиками по религии, зачислялись в графу «поляки». Было бы ошибочно объяснять в данном случае неточные ответы белорусов-католиков только моральным давлением окружающего польского населения (что, конечно, также имело место: следует помнить, что поляки — помещики и шляхтичи, не признавали белорусов особой народностью и что белорусские крестьяне были для них просто «люди», а белорусский язык — «простым» языком). Причина заключалась в том, что многие белорусы-крестьяне подразделяли сами себя на людей «с поль­ской верой» и людей «с русской верой». Национальное самосознание за­темнялось и подменялось у них сознанием религиозной общности. А так как в условиях шовинистической национальной политики пилсудчиков белорусская интеллигенция не имела возможности развиваться, ибо бело­русский язык был полностью устранен из официальной и общественной жизни, из школы, суда и церкви,— то национальная идеология тех сотен тысяч белорусских крестьян-католнков, которые заблудились в дебрях таких отвлеченных для них понятий, как «национальная принадлежность» п «государственная принадлежность», не могла быть отчетливой.

Основной причиной этого был национальный и классовый гнет (что в данном случае почти в точности совпадало) поляков как господствующей нации и польских помещиков как господствующего класса, гнет, мешав­ший развиваться национальному самосознанию белорусского крестьян­ского населения в Польше той эпохи.

В 1938 г. чехословацкий этнограф Ян Гусек предпринял обследование восточных районов Словакии с целью выявить национальный состав мест­

48

ного населения. Он пользовался различными методами: задавал прямые во­просы о национальной принадлежности, о родном языке, изучал особен­ности материальной культуры, обычаев, пытался даже использовать архео­логию и антропологию для своих целей¹. В обследовании Гусска выяви­лось, между прочим, что значительные группы населения (иногда населе­ние'больших районов) но могут дать прямого ответа на вопрос о своей на­циональности. Крестьяне говорили, что они не знают, как себя считать — словаками или украинцами («руснаками*). «Язык у нас словенский (т. е. словацкий),— говорили опи,— а вера русская» (греко-униатская). Такая неотчетливость национального самосознания объясняется, вероятно, тем, что в этих районах происходила постепенная этническая ассимиляция словаками местного населения украинского происхождения. Ассимиляция облегчалась близостью языков (словацкого и украинского) и обычаев, но она еще в то время не завершилась — и это отразилось па неясности форм этнического сознания.

В 1945 г. Югославский Адриатический институт провел перепись насе­ления в Юлийской Крайне с целью выявить национальный состав населе­ния. В районе юго-западнее Триеста около 7000 человек, живших компакт­но, отказались ответить на вопрос о национальной принадлежности, заявив, что им самим она неясна. Они свободно и одинаково хорошо вла­дели двумя языками — итальянским и хорватским или итальянским и словенским. По религии они были католиками, а данные о своем этниче­ском происхождении считали «несущественными* для определения на­циональности. Часть двуязычных нтало-хорватов (или итало-словенцев) признала себя потом хорватами или словенцами, но па это повлияли поли­тические причины, а вовсе не внутреннее убеждоние.

Можно было бы увеличить число таких примеров, взятых из различных районов Европы, когда те или иные группы населения не могут ответить правильно или отказываются отвечать на воирос о своей национальной принадлежности. В наиболее промышленной капиталистической стране Европы — в Англии большие группы населения не в состоянии отве­тить на вопрос, являются ли они англичанами или шотландцами. Это указывает на то, что для опрашиваемых неясна их национальная при­надлежность.

Трудности возникают, как мы видели, для целых групп населения; еще чаще становятся они на пути отдельных лиц. «Нет сомнения,— писал И. В. Сталин в своем труде «Марксизм и национальный вопрос*,— что на первых стадиях капитализма нации сплачиваются. Но несомненно и то, что на высших стадиях капитализма начинается процесс рассеивания наций, процесс отделения от наций целого ряда групп, уходящих на зара­ботки, а потом и совершенно переселяющихся в другие области государ­ства; при этом переселившиеся теряют старые связи, приобретают новые на новых местах, усваивают из поколения в поколение новые правы и вкусы, а, может быть, и новый язык**. Наряду с этим наблюдается распро­странение смешанных (в национальном отношении) браков, разрывающих прежние этнические связи, причем новое поколение не обязательно продол­жает этнические традиции своих родителей. Сплошь и рядом бывает,— особенно, если муж и жена принадлежат к различным национальным мень­шинствам,— что дети выбирают себе национальность иную, чем нацио­нальность родителей. Еще чаще бывает, что новое поколение находится в большом затруднении, как определить свою национальность.

¹ Работа эта, одпако, пс увенчалась успехом, потому что у обследователя не

было четких методологических установок.

¹ И. В. Сталин. Соч., т. 2, стр. 327—328.

4 П. И. Кушнер                                                                                                                                                                                                          49

Во всех случаях незаконченного процесса этнической ассимиляции сознание этнической общности не может быть достаточно отчетливым. В таком положении находятся многие национальные меньшинства в капи­талистических странах, даже в условиях компактного расселения; в усло­виях же рассеянного расселения, вызываемого ходом капиталистического развития, сознание этнической общности с народом, с которым человека связывает лишь происхождение, подвергается все большим испытаниям и в конце концов сходит па-нет.

Национальное угнетение, как правило, задерживает развитие нацио­нального самосознания у угнетенного народа и препятствует формиро­ванию национальной интеллигенции. В далеко идущие планы националь­ного закабаления народов, вынашивавшиеся господствующими классами капиталистических стран в начале империалистического развития, вхо­дила задача затруднить (если не было возможности совсем прекратить) образование национальной интеллигенции у угнетенных народов. Дости­галось это разными средствами, среди которых школа играла самую вид­ную роль. Так как основная масса национально угнетенпых народов в Европе состояла из крестьян, то всячески затруднялось получение кре­стьянскими детьми образования, а дети кулаков, мельников, сельских торговцев и прочей сельской буржуазии обучались в таких учебных заве­дениях, где им прививались национальные воззрения господствующих на­ций и где их готовили к профессиям, могущим оказать пользу делу нацио­нального угнетения, т. е. делали из них попов, чиновников, переводчиков. Из среды получивших образование детей сельской буржуазии создавались кадры национальных ренегатов, которые но только самп ассимилировались с господствующей нацией, но и служили проводниками ассимиляции в эт­нической среде того народа, откуда они происходили. Правда, отдельные образованные лица из этой социальной среды оставались среди своего на­рода, но таких случаев было немного.

Несмотря на всевозможные препятствия, процесс формирования наций у народов угнетенных всё же происходил и создавалась национальная буржузная интеллигенция. После этого процесс развития националь­ного самосознания у угнетенных народов идет необычайно интенсивно; чем резче при этом классовые противоречия, чем полнее слияние классового угнетения с национальным, тем более четко проявляется у национально угнетенных людей сознание этнической общности, которая в таком случае является и общностью классовой. Достаточно вспомнить процесс развития национального самосознания, например, у латышей п конце XIX — начале XX в., процесс, который ускорился и облегчился тем, что латышскому крестьянству как классу и национально угнетенному народу противостоял класс немцев-помещпков.

Национальный гнет всегда имеет своим следствием препятствия сво­бодному выявлению национального самосознания у тех групп населения, которые но принадлежат к командующей национальности. Препятствия такого рода можно разделить на три группы: 1) препятствия политические, 2) препятствия моральные и 3) препятствия экономические.

Политические препятствия свободному проявлению и выска­зыванию национальных убеждений существовали и существуют во всех капиталистических государствах, хотя в разной мере. Больший или мень­ший «демократизм» (буржуазный демократизм) государственного строя сказывается и на национальных отношениях: «Нет в стране демократпза^ь цип — нет п гарантии «полной свободы культурного развития» националь­ностей», — говорит товарищ Сталин¹. И в этом отношении в Швейцарии

¹  И. В. С т а л и н. Соч., т. 2, стр. 338.

60

(где формально четыре народности — французы, немцы, итальянцы и рето­романцы — пользуются одинаковыми правами в национальном отноше­нии) накануне второй мировой войны имелось больше возможностей для свободного проявления национального самосознания отдельных групп населения, чем было, например, в фашистской Италии. Тем не менее даже в самых «демократических» буржуазных странах нет настоящего равно­правия национальностей. «Демократия в капиталистических странах, где имеются антагонистические классы.— указывает товарищ Сталин,— есть в последнем счете демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства»¹, и конституции этих стран «...молчаливо исходят из предпо­сылки о том, что нации и расы но могут быть равноправнымп, что есть нации полноправные и есть нации неполноправные, что кроме того существует еще третья категория наций или рас, например, в колониях, у которых имеется еще меньше прав, чему неполноправных наций»². В такой стране, как США, неполноправность наций и рас проявляется наиболее оголенно, но то же положенно присуще в более или менее завуалированном виде любой стране буржуазной «демократии».

Основным показателем неравноправия национальностей в буржуазных странах является вопрос о государственном языке, т. е. официальном языке государственных учреждений, суда, армии. В громадном большинстве капи­талистических стран официальным государственным языком признается только язык господствующей нации; только в некоторых странах в судопро­изводстве и в муниципальных учреждениях допускается употребление двух языков (Бельгия, Эйре, Швейцария). В Германии, Италии, Испании, Гре­ции, Венгрии, Польше в период, предшествовавший второй мировой войне, наряду с обязательным употреблением официального языка существовало запрещение пользоваться языками национальных меньшинств в государ­ственной, административной и общественной жизни.

Язык школьного преподавания в такой же мерс, как и государственный язык, стал объектом дискриминации «неполноправных» национальностей. В США, Англии, Франции, Италии и во всех других капиталистических странах, кроме Швейцарии, Бельгии и Голландии, преподавание в сред­ней школе (а в США, Англии, Франции и Италии также и в низшей школе) происходит исключительно на языках господствующих нации.

В поход против языка национальных меньшинств включилась также церковь, хотя протестантская церковь по необходимости все же донускала богослужение и конфирмацию на родном (но государственном) языке для тех, кто плохо владел или совершенно но владел государственным языком. Так как с течением времени школа все в большей мере расширяла круг лиц, владевших государственным языком, языки национальных мень­шинств постепенно исчезали из богослужения.

Национальная дискриминация этим не ограничивается. Хотя нп в од­ной капиталистической стране не существует прямого (и открытого) за­прещения принимать на государственную службу лиц, не принадлежа­щих к господствующей национальности, в действительности в ряде стран применялись и применяются те пли другие ограничения в этой области и представители господствующей национальности получают предпочтение перед представителями угнетенных национальностей. Подобная же шови­нистическая политика проводится также в отношении служащих муни­ципальных учреждений, а иногда даже и в частных капиталистических пред­приятиях предпочитают нанимать на службу лиц господствующей нацио­нальности. Под давлением национальной дискриминации менео стойкие элементы угнетенных национальностей отступаются от своего народа,

¹ И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. И, стр. 524.

¹ Там же. стр. 516.

4*                        5t

отказываясь от ого языка, обычаев, традиций, и объявляют себя предста­вителями господствующей национальности. Такое явление весьма распро­странено среди средней буржуазии, а также и среди интеллигенции, слу­жащих и даже некоторых категорий высокооплачиваемых рабочих.

Моральное воздействие, мешающее в капиталистических странах свободному проявлению национального самосознания, осуществляется в различных формах. Прежде всего оно сказывается во влиянии окружающей социальной среды — соседей по дому, сослуживцев, знакомых. Далее, это воздействия классовые и сословные. В основе морального воздействия такого рода лежит политика классового угнетения, и оно непосредственно служит целям этой политики, хотя многие непосредственные участники и но отдают себе в этом отчета.

Представление об этнической оправданности деления людей на полно­правных и неполноправных, «полноценных* и «неполноценных», «благород­ных» и «простых» есть идеологический стержень общественных воззрений всех эксплутататорских классов. Угнетатель, эксплуататор относится пре­небрежительно к тем, кого он угнетает, и по самой природе социальной эксплуатации активный представитель класса эксплуататоров никогда не может быть гуманистом. Своо пренебрежительное отношение к людям, которые стоят ниже его на социальной лестнице и подвергаются его эксплуа­тации, он переносит на этнические группы. Отсюда пренебрежительное отношение к угнетаемым национальностям, эксплуатируемым народам. Прибалтийский немец-помещик презирал латышей и эстонцев, потому что они были крестьянами и работали на него, а для оправдания своего пове­дения изобрел глупую и клеветническую теорию о «неполноценности* эксплуатируемых людей в культурном и моральном отношениях. Точно так же поступает и помещик-рабовладелец из южных штатов США, с той только разницей, что к клевете о неполноценности эксплуатируемых в культурном н моральном отношениях он прибавил еще наглую выдумку

о  физической и интеллектуальной неполноценности их как представителей «низшей расы». Империалистическое угнетение колониальных народов, при котором сотни миллионов людей превращаются в бесправных рабов, расширяет пределы распространения расизма, с его гнусной идеологией человеконенавистничества и презрения к угнетаемым, на целые континен­ты. Поскольку в борьбу за передел мира и за мировое господство вовлечены все капиталистические страны и между ними идет беспрерывная скрытая и открытая грызня, почва для шовинизма и идеологии национальной исключительности, а также для расизма с его «теорией» высших и низших рас имеется во всех капиталистических странах.

На этой почве расцветает бытовой расизм, пренебрежение к людям из угнетаемых народностей. Чтобы избавиться от морального воздействия бытового расизма, менее стойкие элементы угнетаемых национальностей, в особенности те, которые уже успели оторваться от простого народа — лавочники, кулаки, мелкобуржуазные интеллигенты и пр.— начинают скрывать свою подлинную национальную принадлежность, а то и совсем отказываются от этнической связи со своим народом.

Существуют и другие причины национального ренегатства. Процесс классового расслоения в капиталистическом обществе не считается с этни­ческими связями и затрагивает, хотя и не всегда в одинаковой море, наряду с народами господствующими и народы национально угнетенные. Из национально угнетенных масс выделяются свои эксплуататоры, своя сельская или городская буржуазия. Вначале это были единичные выходцы из крестьянской или ремесленной среды, отдельные представители но­вых капиталистических классов. Поднимаясь над своим народом, приобре­тая экономическую власть над окружающими крестьянами, они хотели

52

пользоваться всеми правами и почетом, предоставляемыми эксплуа­таторам принадлежностью к господствующей нации. Этническая связь (по происхождению) с «простым народом» принижала их в глазах других эксплуататоров — братьев по классу — и мешала им в моральном отно­шении чувствовать себя «господами», «панами», стоящими над простым па­родом. Так создавались предпосылки для национального ренегатства, для этнической ассимиляции значительных слоев сельской буржуазии— выход­цев из национально угнетенной этнической среды. Но положение измени­лось, когда дальнейшее экономическое развитие ряда стран привело к по­полнению промышленной буржуазии выходцами из национально угнетен­ных народов и когда численно этот слой новой буржуазии стал достаточно велик и непрестанно пополнялся и рос. Отказ от своей национальности в этих условиях мог привести лишь к потере связи с пародной средой, утрате потребителя. Было гораздо целесообразнее опереться на этнически близкие элементы, использовать этнические связи и представления народ­ных масс для личного обогащения. «Основной вопрос для молодой буржуа­зии — рынок. Сбыть свои товары и выйти победителем в конкуренции с буржуазией иной национальности — такова её цель. Отсюда её желание— обеспечить себе «свой», «родной» рынок. Рынок — первая школа, где бур­жуазия учится национализму»,— так формулировал товарищ Сталин сущность национальных воззрений молодой буржуазии¹.

В этот период молодая буржуазия угнетенных народов всячески под­черкивает свои национальные чувства.

Когда разгорается национальное движение угнетенных наций и бур­жуазия апеллирует к «родным низам» (Сталин), чтобы вызвать сочувствие народных масс, условия борьбы закрепляют круг тех «национальных» представлении, которые связаны с отчетливым национальным самосозна­нием. Но активное участие в национальном движении требует от участ­вующих известных жертв, лишений, потому что борьба вызывает репрессии господствующих классов командующей нации (затруднения в свободном передвижении, лишение избирательных прав, стеснение пользования род­ным языком, запрещение национальной печати и пр.) и всяческие препят­ствия в отношении торговой и промышленной деятельности. Пассивные социальные слои угнетенной нации в таких случаях идут на компромисс и капитуляцию и не отстаивают своп национальные права. Поэтому всегда имеется большое число людей, предпочитающих не выявлять свою этниче­скую принадлежность, уклониться от определения своей национальности, или желающих причислить себя к господствующей нации.

Экономические препятствия свободному выявлению националь­ного самосознания не менее распространены.

Трудно было, например, рижскому домовладельцу-латышу в начале XX в. объявить себя латышом, если он знал, что получить ссуду под свое недвижимое имущество в Рижском городском банке может только немец. Такие же трудности возникали перед литовцем-торговцем и перед поляком- помещиком в Германии, перед славянином-ремесленником в Северной Италии, перед учителем-славянином в Венгрии и т. д. Эти прямые и оче­видные трудности не были единственными. Бывали случаи, когда другие, косвенные — но тоже экономического порядка — причины оказывали в широких масштабах влияние на свободное выявление национального само­сознания больших групп населения.

Современные капиталистические государства Западной Европы являют­ся одновременно национальными государствами буржуазии господствую­щей нации. В составе этих государств вплоть до настоящего времени

¹  И. В. Сталин. Соч., т. 2, стр. 305.

53

наряду с нациями господствующими есть и нации или народности нацио­нально угнетенные, неполноправные. Накануне второй мировой войны и ранее — со второй половины XIX в.— внутри этих стран шла ожесточен­ная национальная борьба, которую вели «опоздавшие* (по выражению товарища Сталина) нации за право своего самоопределения. В результате Версальского мира политическая карта Европы была перекроена. Появи­лись новыо государства, образовавшиеся на развалипах Австро-Венгерской монархии или выделившиеся из состава Германии и России. К таким новым политическим формированиям относилась, например, Польша. Польское государство было щедро наделено Антантой в 1919—1920 гт. украинскими и белорусскими землями, но, когда дело дошло до выделения польских земель из состава Германии, союзники сделались необычайно осторожными и но пожелали устанавливать западных границ Польши в требуемых ею размерах. При этом делалась ссылка на то, что союзникам неизвестен дей­ствительный этнический состав спорных земель. Под нажимом версальских политиков Польша и Германия согласились па проведение в спорных обла­стях (в Силезии) плебисцита, который должен был решить вопрос о госу­дарственных границах.

По предварительным сведениям, имевшимся в распоряжении польских политиков, большинство населения Силезии состояло из лиц польского происхождения. Об этом свидетельствовали данные о национальном со­ставе землевладельцев и о наиболее распространенных фамилиях среди городского и индустриального населения, статистические данные о языке богослужения и т. д. Правда, значительное число лиц, носивших славян­ские фамилии, говорило в семейном быту по-немецки, но в польских пра­вительственных кругах было распространено твердое убеждение, что перед лицом возрождающейся Польши померкнут германофильские тенденции неустойчивых славянских элементов силезского населения и «польское национальное чувство*, польское национальное самосознание одержат верх над ассимиляционными настроениями.

В политическом отношении районы плебисцита обладали в то время сравнительно нормальными условиями для свободного волеизъявления населения. Разгром Германии в первой мировой войне привел к ослабле­нию немецких реакционных сил, и конституция Веймарской республики первых послевоенных лет давала возможность проведения более или менее широких выборов и референдумов в той мере, в какой их допускал капита­листический строй. Специальные наблюдательные органы, в которые вхо­дили представители версальского Верховного совета, следили за тем, чтобы во время подготовки плебисцита и в ходе его немецкая администра­ция не оказывала давления на население, принимавшее участие в голосо­вании. Словом, были созданы специальные политические условия, содей­ствовавшие проведению плебисцита.

Польское правительство развило большую энергию в пропагандистской кампании перед плебисцитом, оно проводило ее с шумом и треском нацио­налистической фразеологии, взывало к историческим традициям, апелли­ровало к патриотическим чувствам, рисовало заманчивые картины созда­ния «Велпкой Польши». Немецкая пропаганда проводилась в ином плане: по отношению к пемцам она ограничивалась призывами быть тверже и не поддаваться запугиваниям, ибо — утверждала немецкая печать — «Си­лезия есть п будет частью Германии»; по отношению к национально не- опрсделпвшимся элементам и силезскпм полякам немецкая пропаганда держалась ппой линии поведения: она обращалась не к «чувствам» населе­ния, а к его «разуму», к ого экономическим интересам. В аграрной Польше, писала, например, немецкая социал-демократическая печать, промышлен­ные предприятия Силезии захиреют, потому, что лишатся рынка сбыта,

54

а польское правительство ие предпримет никаких мер для того, чтобы раз­местить оказавшихся безработными рабочих-силезцев. Неизбежное свер­тывание силезской промышленности приведет к разорению и городского населения Силезии, потому что сократится торговля, и даже крестьяне почувствуют последствия этих событий в результате уменьшения город­ского потребления сельскохозяйственных продуктов. Одновременно с пе­чатной кампанией был пущен провокационный слух, будто бы в случае присоединения Силезии к Польше немецкие фабриканты переведут боль­шую часть своих предприятий в Германию. Психологическое воздействие немецкой пропагандистской кампании на польских рабочих, служащих и крестьян Верхней и Нижней Силезии оказалось тем значительнее, что в их среде существовало большое беспокойство за свое экономическое бу% дущее в пределах папской Польши. Не мог также не сказаться и извест­ный консерватизм, боязнь перемен: к настоящему-де, как оно ни неудов­летворительно, мы привыкли, а что там в Польше будет, мы не знаем.

Польская печать писала также, будто в дпи голосования в Верхнюю Силезию было переброшено из внутренних областей Германии много нем­цев, являвшихся уроженцами Силезии, но позже выселившихся оттуда, и что это якобы оказало громадное влияние на голосование. Правильнее, однако, заключить, что не эта причина, а колебания польского трудового и вообще городского населепия Силезии решили судьбу промышленных районов во время плебисцита: большинство населения высказалось за оставление в пределах Германии. Национальное самосознание оказалось более слабым, чем экономические интересы, как они понимались самим населением.

При подготовке плебисцита в Силезии решено было поставить на го­лосование населепия только вопрос о государственной принадлежности: можно было голосовать за Польшу или за Германию. Устроители пле­бисцита предполагали (или делали вид, что предаю лага ют), что поляки будут голосовать за Польшу, немцы — за Германию. В действительности этого не случилось: за Германию голосовали все немцы и значительная часть по­ляков. Позже недовольные исходом плебисцита польскио националистиче­ские публицисты объясняли неудачу тем, что формула плебисцита была-до составлена неправильно: следовало поставить на голосование вопрос «кем вы являетесь — поляком пли немцем?» и в зависимости от ответов на этот вопрос отнести территорию с преобладающим польским населением к Польше, с преобладающим немецким населением — к Германии. Сомни­тельно, однако, думать, что результаты в таком случае были бы иными: голосование при плебисците было тайпое; поляк, не желавший очутиться в пределах польского государства, несомненно написал бы, что он не поляк, так как предвидел бы результаты своего голосования.

Второй плебисцит, проведенный несколько позже (в 1920 г.) на датско- германской границе в районе Северпого Шлезвига, также был призван выявить национальное самосознание населения. Речь шла о размежевании ■спорной территории между двумя государствами — Данией и Германией. Населены были спорные районы тремя национальностями: датчанами, нем­цами и фризами. Вследствие этого, даже при желании, нельзя было ставить вопрос о национальной принадлежности как основной вопрос плебисцита. Формула плебисцита гласила: «к какому государству вы хотите принадле­жать: к Данин или к Германии?» Итоги плебисцита, проводившегося в ■сравнительно демократических условиях и без той злостной агитации, которая имелась во время плебисцита в Силезии, показали, что нацио­нальная принадлежность населения не соответствует его государственным устремлениям. В районах преобладания мелкого землевладения большин­ство голосов во время плебисцита было подано за Данию; в райопах, где жили

55

рыбаки или существовало крупное землевладение, значительное число го­лосов было подано за Германию. В поисках причины такого явления было обнаружено, что фризское рыбацкое население, например, голосо­вало за Германию потому, что туда влекли его экономические интересы: в Германии оно находило сбыт для своей рыбы, в Дании же фризские рыбаки встретили бы ожесточенную конкуренцию датского рыболовства. Аграрии-датчане голосовали, вероятно, также за Германию (это устанав­ливается подсчетом голосов по южным районам), не желая терять гер­манского рынка для своей продукции; но одновременно некоторое число немецких крестьян (крупных крестьян, гроссбауэров) северных и средних районов голосовало за Данию, так как надеялось извлечь выгоды из дат­ской экспортной политики, поощряющей производство масла п бэкона для заграницы. Экономические интересы населения в этом случае — как и во время плебисцита в Силезии — послужили помехой правильному выявле­нию национального самосознания.

Отсюда можно сделать вывод, что в капиталистическом общество сво­бодное выявлепие национального самосознания сопряжено с такими труд­ностями для представителей «неполноправных» народностей и этнических групп, что пользоваться национальным самосознанием как основным этническим определителем при народных переписях и массовых опро­сах было бы крайне опрометчиво. Поэтому употребляющийся в европей­ских переписях второй этнический определитель — родной язык, при всех его недостатках, все же является наименьшим злом.

Некоторые ученые, занимающиеся определением национального состава населения, склонны считать, что в отличие от национального самосозна­ния, являющегося этническим определителем субъективного характера, родной язык может считаться этническим определителем объективного характера, ибо — по их мнению — обследователь всегда может прово­рить объективную правильность ответов опрашиваемого путем анализа его разговорного языка. Теоретически это верно: язык поддается объектив­ному научному анализу, но практически переписчик лишен возможности осуществить такой анализ, потому что только в редких случаях обладает необходимой для этого лингвистической подготовкой. Сомнительно, чтобы и в будущем все переписчики при народных переписях были учеными- лингвистамн. При отсутствии же лингвистической проверки ответы опра­шиваемого о его родном языке превращаются в чисто субъективные утверж­дения.

В отличие от употреблявшегося в течение многих предыдущих столетий способа устанавливать национальный состав населения по его этническому происхождению (позже — по национальному самосознанию), применение понятия «родной язык» как одного из видов этнических определителей ведет свое начало только со второй половины XIX столетия. Научное обоснование этого способа устанавливать национальный состав насе­ления было разработано наиболее полно немецким этностатпстиком Р. Бэ- ком. Его работа «Статистическое употребление народного языка в качестве определителя национальности», опубликованная в 1866 г., и его доклад на эту же тему на Международном статистическом съезде в Петербурге в 1872 г. представляли собой теоретическое обоснование применения но­вого метода в этностатистике.

Р. Бэк утверждал, что национальность преждо всего обнаруживается в языке народа, именно в народном языке, а не в языке официальном, государственном. «Любовь к языку своего народа, к языку семьи или, как называет его наша статистика, к материнскому («родному») языку,— яв­ление не только немецкое, но общечеловеческое»,— писал Р. Бэк (R. Boeckh, 1866, стр. 261).«Выше всего любовьк материнскому языку под­

56

нимается там, где господство чуждой национальности угрожает подавить- родной язык: в этом,— утверждал Р. Бэк,— проявляется инстинктивно пассивное сопротивление национального духа; но даже там, где две на­ции живут совместно и где государственный строй и бытовая обстановка одинаково их обеих поощряют, обнаруживается более теплая привержен­ность к своему родному языку: прусский литовец, поляк из Нижней* Силезии забывают изученный нми в школе немецкий язык, родной же язык остается при них дома и является носителем их мыслей* (Й. Boeckh, 1866, стр. 261). Как видно из приводимых цитат, основные положения Р. Бэка не были отражением узкого национализма или немецкого шовинизма, а объективно правильно оценивали значение национального языка как одной из важнейших форм национальной культуры.

Р. Бэк утверждал, что материнский язык является лучшим этническим определителем национального состава населения, поскольку он тесней­шим образом связан с этническим бытом и национальным самосознанием населения. Все другие определители, по Бэку, были несовершенными, потому что ни этническое происхождение, ни государственная принадлеж­ность, ни материальная бытовая обстановка, ни обычаи, ни религия, ни антропологические признаки не давали надежной основы для выясне­ния национального состава населения в современных условиях.

Борясь с прежними методами определения национального состава,. Р. Бэк подверг их основательной критике. Однако значение своего метода он несколько переоценил, ибо не учел той обстановки, в которой этот метод будет применяться: через несколько десятилетий понятие «материн­ский язык» было путем разных толкований настолько сближено с понятием «языка, наиболее употребительного в быту», что был открыт широкий путь для всевозможных фальсификаций в этностатистике.

Предложенный Р. Бэком метод встретил розкие возражения со стороны австрийских статистиков, заявлявших, что он неприменим к многонацио­нальным государствам, в которых значительные группы населения не- пользуются «материнским языком» в своем быту. Так, напримор, в Австрии многие чехи говорят якобы в своих семьях по-немецки, но ни по происхож­дению, ни по бытовым особенностям к немцам причислены быть не могут,, да и сами себя таковыми не считают.

Р. Бэк весьма скептически отнесся к этим утверждениям австрийцев. Он был сторонником мнения, что язык был и остается для статистики единственно правильным критерием определения национальности людей и что австрийцы получили бы удовлетворительные результаты, если бы построили этнический учет на основе материнского языка (R. Boeckh, 1866, стр. 302).

Метод, предложенный Р. Бэком, не универсален и не всегда достаточен для выявления подлинного национального состава населения, потому что могут существовать значительные расхождения между «материнским языком» (язык детства) и национальным самосознанием людей. Очевидно, без одновременного применения двух, взаимно проверяющих и дополня­ющих друг друга этнических определителей в этностатистике обойтись нельзя. К тому же практическое применение метода «материнского языка» в этностатистике значительно расходилось с декларированными Р. Бэком принципами.

Перепись, которую подготовлял и разрабатывал Р. Бэк (прусская перепись 1861 года), в отношении учета национального состава населения не была сплошной. Переписчик устанавливал родной («материнский») язык только главы семьи, всех же остальных членов семьи относил к той нацио­нальности, к которой, по его мнению, принадлежал этот глава семьи. В семьях ремесленников, где наряду с родными членами семьи проживали

57

под одной крышей подмастерья и ученики, национальность их определя­лась по национальности хозяина. Таким же путем устанавливалась и на­циональность домашней прислуги, батраков и сельскохозяйственных ра­бочих. Позже (с 1890 г.) германская статистика изменила метод опроса п улучшила учет, введя в этностатистике заполнение личных карточек на каждого человека отдельно, но к тому времени инструкции переписи настолько упростили понятие материпского языка, что на практике стер­лась грань между ним и языком бытовым.

Германская инструкция по переписи 1890 г. не давала точпых ука • заний переписчикам, что именно следует считать родным языком. «Мы намеренно воздержались от разъяснения понятия материнский язык,— было написано в ней,— чтобы предоставить населению большую свободу в определении национальности* (A. Fircks, 1893, стр. 190). В инструкции по всегерманской переписи 1900 г. пришлось, однако, дать более подроб­ные указания. «У каждого человека имеется родной язык,— сказано было там,— на котором он наиболее свободно говорит и на котором он думает». В таком понимании «материнский язык» мало отличался от разговорного. В 1905 г. в инструкции по переписи к указанной формулировке было добав­лено одно слово, которое уточнило понятие «материнский язык» и сделало его действительно более близким к родному языку. Формула гласила: «Как правило, у каждого человека бывает всего одни родной язык, на котором он с юности говорит более свободно и на котором он думает». В перепись был введен еще дополнительный вопрос: «Если ваш родной язык не немецкий, то владеете ли вы немецким языком в совершенстве?». Это была уже система учета двух языков. Положительный ответ на этот вопрос давал возможность отнести опрашиваемого к категории «двуязыч­ных» и расширял число лиц, относимых к говорящим по-немоцкп. В сле­дующей переписи (1910 г.) формулировка вопроса была несколько «суже­на» (опущены слова «в совершенстве») и при желании давала возможность как переписчику; так и статистику, обрабатывавшему перепись, включать всех умеющих говорить по-немецки в число немцев.

Последующие германские переписи все больше «уточняли» формулу, которая в 1925 г. уже имела такой вид: «Обычно у каждого человека бы­вает только один родной язык, па котором он думает и которым он охотнее пользуется в своей семье и в домашнем быту, так как говорит на нем наиболее свободно». Перепись 1933 г. содержала ту же формулировку. В таком виде понятие «материнский язык» постепенно слилось с поня­тием языка в быту, т. е. к наиболее употребительному разговорному языку.

Несмотря на категоричность утверждения, будто по материнскому язы­ку можно совершенно точно установить национальность опрашиваемого, сам Р. Бэк в своей практической деятельности избегал употреблять тер­мины «языковый» и «национальный» как тождественные или родственные друг другу понятия в этностатистике. Составленная им на основании пере­писи 1861 г. карта населения Пруссии называется не картой националь­ного состава, а «языковой картой Прусского государства».

Любой способ опроса может дать объективно соответствующие дейст­вительности результаты лишь при отсутствии морального принуждения опрашиваемых. Такое условие не всегда соблюдалось. Этническая ста­тистика почти с самого своего возникновения сделалась предметом внутри- п внешнеполитических махинаццй командующих наций. Применявшийся до 1880 г. в большинстве стран Западной Европы (а в Италии — вплоть до 1921 г.) метод посемейпого учета приводил в этнической статистике к преуменьшению данных о численном составе тех национальных групп, которые находились в экономически зависимом положении. В результате

58

такого способа учета получалось неправильное, искаженное представле­ние о численности отдельных национальностей. Наиболее добросовестные статистики не могли не замечать этих результатов. Так, например, руко­водитель прусского статистического бюроФиркс (A. Fircks, 1893, стр. 190) писал, что «цифры, полученные при переписи 1861 г. для каждого из язы­ков, кроме немецкого, преуменьшены по сравнению с действительным числом лиц, говоривших в то время на соответствующем языке; немцы же, благодаря вышеописанному способу сбора сведений, представляются мно­гочисленнее, чем они были на самом деле*.

Переход к индивидуальному опросу и составлению личных карточек, включающих вопрос о языке, несколько улучшил дело, но не надолго. Вслед за этим стала совершенно явственно выступать тенденция официаль­ных лиц и учреждений, ведавших демографической статистикой, дать такую формулировку понятия «родной», или «бытовой», язык, чтобы облег­чить для переписчиков и лиц, обрабатывавших собранные данные, возмож­ность причислять к господствующей нации тех людей, которые в той или иной мере владели государственным языком. Это делалось разными путя­ми. С одной стороны, запутывалось понятие «родного* языка, а с дру­гой стороны, переписчикам рекомендовалось всячески добиваться от опрашиваемого сведений о его уменье говорить на языке командующей нации, чтобы потом иметь возможность сделать из этого соответствую­щие выводы о его национальной принадлежности. Какие грубые опе­рации при этом производились, показывают, например, обнаружив­шиеся при выработке мирного договора с Италией поело второй мировой войны дефекты австро-венгерской этнической статистики (перепись 1910 г.). Эта перепись преувеличила численность немецкого и итальянского насе­ления за счот преуменьшения населения славянского. В основе австро­венгерской национальной политики лежало угнетение славянских наро­дов. В тех областях, где немецкое население было немногочисленно или совершенно отсутствовало, австрийцы использовали в качестве провод­ников своей национальной политики эксплуататорские классы поляков (в Галиции) и итальянцев (в Юлийской Крайне). Итальянские помещики, промышленники и торговцы, в руках которых находилась вся местная администрация в словеио-хорватских районах, подбирали кадры перепис­чиков и их инструктировали. В основе этнического учета переписи 1910 г. лежал признак «бытового» языка; после соответствующего инструктажа переписчики стали причислять к немцам всех тех,кто умел говорить по не­мецки. Если опрашиваемый не знал немецкого языка, ему задавался во­прос,умеет ли он говорить по-итальянски, и в случао утвердительного ответа он превращался в «итальянца». И лишь при полном незнании немецкого и итальянского языков славянин мог быть зарегистрирован как славянин. Во введении к «Статистическим данным об этнической структуре Юлийской Крайни* (Donn6es statistiques..., 1946, стр. V—VI) приведено несколько разительных примеров фальсификации переписных данных в 1910 г. В общине Валле (округ Кормело) переписчики обпаружилп 296 итальян­цев и только 6 хорватов, между тем как при предыдущей переписи (1900 г.) в этой же общипе было 257 хорватов и 3 итальянца. В местности Нова Вас (Вилла Нова) возле Пореча (Паренцо) было зарегистрировано перепис­чиками 902 итальянца и 24 хорвата, в то время как только в одной из хорватских школ этого района обучалось 180 хорватских детей. В деревне Маттерада, где переписчиками было обнаружено лишь 119 хорватов, в на­чальной школе обучались исключительно хорватские дети, а в деревне Нерезчине, где перепись 1910 г. установила итальянское большинство, нельзя было открыть итальянскую школу из-за отсутствия детей, знающих итальянский язык.

59

В некоторых переписях вопрос о национальности так формулировался в переписном бланке, что неизбежно должен был привести к неправильным ответам. Например, в бланк польской переписи 1921 г. был включен вопрос о «национальной принадлежности» населения (а не о его националь­ности). Переписчики, получившие, вероятно, инструктаж, постарались истолковать этот вопрос как равнозначащий вопросу о подданстве. Что же получилось в результате? Адольф Крыспнский, польский этноста- тистик, вовсе не склонный отстаивать права национальных меньшинств, принужден был, однако, оценивая итоги переписи, сделать следующее замечание: «В 1921 г. в некоторых местах на территории восточных земель многочисленная группа населения, в то время совершенно чуждая польской национальности, путая национальность с гражданством, оши­бочно указала на свою принадлежность к польской национальности* (A. Krysinski, 1932, стр. 7). Итоги этой польской переписи можно признать фантастическими — так исказили они действительно существовавшее по­ложение вещей; но это не помешало позже реакционным польским поли­тикам обосновывать свои территориальные притязания на востоке именно этими фантастическими цифрами.

Это вопиющие, бросающиеся в глаза факты. Но существуют менее заметные, однако все же серьезные искажения численности националь­ного состава населения и в других странах Европы.

После прихода фашистов к власти в Италии и в особенности после захвата гитлеровцами государственного аппарата в Германии этнический учет населения в странах фашизма совершенно нельзя было прини­мать во внимание в научных исследованиях.

Можно отметить, кроме того, что не только в открыто фашистских стра­нах, но и во многих европейских и внеевропейских странах так называе­мой «буржуазной демократии» (в Англии, США, Канаде) наблюдается ясно выраженная тенденция или вовсе отказаться от выявления нацио­нального состава населения, или преуменьшить численность той части населения, которая не принадлежит к командующей нации.

6. ЭТНИЧЕСКИЕ ОПРЕДЕЛИТЕЛИ В ПЕРЕПИСЯХ И МАССОВЫХ ОБСЛЕДОВАНИЯХ НАСЕЛЕНИЯ СССР

Свободное выявление национального самосознания возможно только в стране, где отсутствует классовое и национальное угнетение. Таков Союз Советских Социалистических Республик, таковыми постепенно становятся страны народной демократии — в той мере, в какой они лик­видируют капиталистические отношения и создают базу для развития социализма.

В пределах Советского Союза существует множество разных националь­ных образований, начиная с мелких этнических групп и кончая на­циями, насчитывающими в своем составе десятки миллионов человек. Социальные условия, существующие в Союзе ССР, способствуют консо­лидации национальностей. Социалистическая перестройка экономики народов, входящих в Союз ССР, бурный рост индустриального развития страны, укрепление советского строя создали условия для расцвета культуры, формирования новой интеллигенции из народа, появления мощпых отрядов передовиков промышленности, сельского хозяйства, нау­ки, техники, искусства, выдвижения па арену политической жизни крупных государственных деятелей, организаторов, администраторов. Этот процесс захватил все социалистические нации и народности Совет­ского Союза.

Различные экономические уклады, существовавшие в недавнем про­шлом, привели к тому, что советские народы в первые годы советской власти оказались на разных этапах общественного развития. Теперь эти уклады ликвидированы, но в человеческом сознании, к области которого отно­сится и сознание этнической общности, сохранились пережитки более ранних стадий национального самосознания. У народов Крайнего Севера, у горцев труднодоступных горных долин Алтая, Памира, Дагестана существовали до недавнего прошлого представления о родоплеменных и локально-территориальных этнических связях. Укрепление социалисти­ческой экономики, постепеппое устранение изолированности от других территории и пародов, развитие средств транспорта и связи, рост куль­туры и знаний об окружающем — все это сближает соседние этнические группы и вызывает тягу к объединению. На этом фоне происходит формирование новых народностей из родоплеменных и локально-терри­ториальных этнических групп. Как указывает, например, Л. П. Потапов ^1947, стр. 103), тюркоязычные народы Хакассип — качпнцы, кизыльцы, койбалы, бельтиры, сагайцы — в настоящее время сливаются в единую

61

хакасскую народность. О процессе такой же консолидации говорит Б. М. Шиллинг по отношению к локально-территориальным группам Дагестана. По его словам, три десятка дагестанских «народов» могут быть сведены (постепенно процесс такого объединения происходит) к шести родственным группам, из которых образуются народности. Эти народности следующие: даргинская, аварская, лакская, лезгинская, таба­саранская, кумыкская. К даргинской группе относятся собственно дар­гинцы, затем кубачинцы и кайтаки; всех их объединяет близость диалектов и сходство этнической культуры. В аварскую народность входят аварцы, андин, ботлихцы, годоберпнцы, каратаи, ахвахцы, багулалы, чамалалы, тиндии, дидои, хваршины, капучнны и хунзалы; у них также создалась общность языка (близость диалектов) и этнической культуры. Лаки составляют особую народность. К такой же особой народности относятся кумыки. В лезгинскую народность входят соб­ственно лезгины, агулы, арчинцы, рутулы, цахуры, хиналуги, джеки, хапутцы, крызы, будухн,- удины. Табасаравы составляют близкую к лезгинам, но пока обособленную народность.

Не все из указанных шести групп сформировались окончательно в народности, но все стоят на пути к этому. Значение такого объединения будет, конечно, очень велико для дальнейшего культурного развития всех этих народов: возрастет численность и компактность связанного этническими узами населения, а следовательпо, увеличится база для развития культуры, национальной по форме, социалистической по со­держанию.

Наряду с формированием новых народностей в Союзе ССР происходит консолидация социалистических наций. Примеров такой консолидации очень много. Можно указать на консолидацию латышской нации: с основ­ным ядром этой нации — латышским народом — сближается по языку и быту латгальская народность. В далеком прошлом оба народа имели одинаковое этническое происхождение: латгальцы были одним из основных летто-литовских племен, но исторические судьбы латышей (народ^, обра­зовавшегося от слияния летто-литовских племен — земгалов, селов, куров и отчасти летголов — с западнофинским племенем ливов) сложились иначе, чем судьбы латгальцев — восточпой группы племени лет гола. Истори­ческие условия и влияния по-разному сказались на языке, быте, религии обоих народов и этнически разобщили их. Теперь, в советских условиях, происходит процесс сближения латышского языка с латгальским диалек­том, сближение латышской культуры с культурой латгальской. Так как оба народа находятся в составе одной республики — Латвийской ССР, политическое единство несомненно ускорпт процесс национальной кон­солидации.

Происходит также консолидация таджикской социалистической нации путем присоединения к основному ядру этой нации, к таджикскому народу, небольших горских народов Памира: ваханцев, шпкашпмцев, язгулемцев и шугнанцев. По своему этническому происхождению они отличны друг от друга, но в последние десятилетия их культура все больше сближается о таджикской, а язык заменяется таджикским языком. В этом сказы­вается ведущее положение таджикского народа в экономике и со­циальном строо в пределах Таджикской ССР.

Аналогичный процесс консолидации социалистических наций можно установить в Грузинской ССР, в Азербайджанской ССР, в Узбекской ССР, в Якутской АССР, где ведущие национальности — грузины, азербайджан­цы, узбеки, якуты — образуют то ядро, вокруг которого национально- консолидируются различные мелкие этнические образования. В процессе складывания новых этнических образований и консолидации существую­

62

щих сознание этнической оощности, в своей наиоолее развитой форме, т. е. в виде национального самосознания, имеет настолько отчетливую форму, что может быть признано надежным этническим определителем. Для совет­ских граждан любой национальности не существует причин скрывать свою национальность, поэтому и свободное выявлепие национального самосознания ничем но может быть затруднено.

В советских переписных бланках населения, начиная с переписи 1920 г., существуют два вопроса, относящиеся к определению национальности:

о  народности (национальности) и о языке. В первых переписях за основу этнического учета бралось этническое происхождение, но уже в переписи 1926 и особенно в переписи 1939 г. опрос имел в виду национальную принадлежность, а не происхождение. Ответ на такой вопрос мог быть дап только на основе национального самосознания. Вопрос о языке имел своей целью выявить не язык детства, который называют обычно «род­ным» языком, а язык, наиболее привычный для опрашиваемого, на котором он думает и охотнее всего говорит в семье. Хотя в инструк­ции по переписи сущность этого вопроса была недостаточно разработана и требовала уточнения, в практической работе вопрос о языке, однако, гораздо менее затруднял переписчиков и опрашиваемых, чем вопрос

о  национальности.

Выявление национальности затруднялось тем, что в первые годы совет­ской власти существовали этнические группы, не сложившиеся в народ­ности. Для членов таких первичных этнических объединений было очень трудно без помощи нереписчика сформулировать ответ о национальной принадлежности. В сомнительных случаях учитывались не только пока­зания населения, но его язык и особенности культуры.

Каждый этнограф знает, как велика связь между национальностью и родным языком. Товарищ Сталин говорит, что «...национальный язык есть форма национальной культуры...»¹, и в народных переписях СССР два этнических определителя — национальность и язык — как бы коррек­тируют друг друга.

Однако сам факт пользования тем или другим языком не всегда правильно определяет национальность опрашиваемого. И. В. Сталин в своей классической работе по национальному вопросу показал это на ряде примеров: англичано и североамериканцы говорят на английском языке, но они принадлежат к разным национальностям*. Ирландцы, наоборот, говорят на кельтском и английском языках, но при­надлежат к одной национальности. Такие расхождения в данных языка и национальной принадлежности объясняются исторически: в прошлом на английском языке говорили только англичане, а ирландцы говорили только по-кельтски. И если в настоящее время положение изменилось, то это является результатом длительного процесса колонизации англичанами Северной Америки, оккупации англо-саксами кельтских территорий, постепенной ассимиляции ирландцев.

Расхождения можду данными о национальности и данными о родном языке существуют и в советских переписях. Чем они объясняются?

На эти расхождения обращает внимание П. Е. Терлецкий. Он ука­зывает, что среди некоторых северных народностей наблюдается отход от прежнего «ро;июго* языка, особенно в тех районах расселения, где отдельные группы этих малых народностей живут среди чужого этническо­го массива. Отход от родного языка можно в таких случаях считать при­знаком происходящей или происшедшей ранее этнической ассимиляции.

¹ И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания, стр. 21.

* См. И. В. Сталин. Соч., т. 2, стр. 294 , 296, 300.

63

По словам П. Е. Терлецкого, явление этнической ассимиляции в этих районах имеет свою историю и никак не может быть отнесено к последним, т. е. советским, десятилетиям. В дореволюционной России, где культиви­ровался великодержавный шовинизм и где национальные права населения, принадлежавшего к нерусским национальностям, всячески ущемлялись, коренные народы Сибири в правовом отношении относились к бесправным «инородцам». Эти народы были объектом самой безжалостной колониаль­ной эксплуатации. Их язык но употреблялся ни в государственных учреждениях, ни в суде, ни в школе. Народы Сибири, как и многие другие малые народы России, не имели своей письменности. Всеобщая неграмотность и полное отсутствие местной национальной интеллигенции было прямым следствием колониальной политики царского правитель­ства. Такое положение продолжалось вплоть до организации на Крайнем Севере советской власти.

Некоторая часть эвенкийского населения в более южных районах сосе­дила с русскими, якутскими и бурятскими поселениями. В этих местах эвенки воспринимали от своих соседей иавыки земледелия (от русских) и разведения крупного рогатого скота (от якутов и бурятов). Вместе с производственными навыками, свойственными этим формам хозяйства, в эвенкийский язык пропнкли термины, заимствованные из русского или якутского языка. Язык же, как говорит товарищ Сталин, «...связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятель­ностью человека во всех сферах его работы от производства до базиса, от базиса до надстройки. Поэтому язык отражает измонения в производстве сразу и непосредственно, не дожидаясь изменений в базисе)»¹. Постепенно русский (или якутский) язык стал вытеснять у некоторых групп эвен­ков (и других северных народов) их родной язык, и последний стал отмирать. К началу XX в. эвенкийское население южных районов настолько привыкло пользоваться русским языком в своем обиходе и эвенкийский быт настолько сблизился с бытом местного русского (или якутского) населения, что этнические различия между иими стали почти незаметными. Примерно тот же процесс, по словам Г. Ф. Дебеца, произо­шел на Камчатке в отношении местного ительменского населения, и п этнониме «камчадалы* объединились две различные по своему этниче­скому происхождению группы — древнейшего населения, ительменов, н пришлых русских казаков.

Сближоние языков и национальных культур облегчалось также широ­ким распространением смешанных в национальном отношении браков. Новым формам этнического быта и этнической связи неизбежно должно было соответствовать повое этническое сознание. Воспринявшие русский язык и русскую культуру южные группы эвенков считали себя русскими,' но сословные перегородки, сохранявшиеся и охранявшиеся царским пра­вительством, оставляли этих эвенков в разряде «инородцев». Советская власть уничтожила сословные перегородки, и тем самым были устранены препятствия к тому, чтобы обрусевшие эвенки признавали себя русскими. Так объясняет Г1. Е. Терлецкий, например, неожиданное «исчезновение» значительных групп эвенков в южных районах их расселения при про­ведении переписи 1926 г. — они просто стали относить себя к другой национальности.

Но процесс этнической трансформации тех или иных грунн населения продолжается и в советское время, хотя он по своим масштабам отступает

¹ И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания, стр. 11.

64

перед процессом формирования новых народностей н перед еще более мощным процессом консолидации социалистических наций.

Размеры всох этих процессов вскрывают некоторые цифры, взятые из переписи 1926 г.

В некоторых областях РСФСР на стыке двух или трех этнических мас­сивов, например, в пограничных районах с Украиной и Белоруссией, перепись 1926 г. обнаруживает расхождение в данных о языке и националь­ности. Например, в Горнопромышленном подрайоне Украинской ССР насчитывался 639 151 русский (по национальности), из которых около 9000 человек не признавали своим родным языком русский. Еще резче было расхождение в отношении украинцев: в подрайоне проживали 1 221 800 украинцев, но из них 238 179 человек признавали русский язык- родным. В территориально близко расположенных районах РСФСР на­блюдались те же расхождения в данных о национальности и языке. Например, в Шахтинско-Донецком округе Северо-Кавказского края из

70.7     тыс. украинцев только 39 тыс. признавали своим родным языком украинский; в Черноморском округе из 103,9 тыс. украинцев говорило по-украински 51 тыс.; в Терском округе из 194,1 тыс. украинцев было только 92,5 тыс., признававших родным украинский язык; в Кубанском округе было 915 тыс. украинцев и 705,2 тыс. лиц, считавших родным украинский язык; в Майкопском округе из 94,3 тыс. украинцев только

32.7    тыс. признавали украинский язык родным; в Сальском округе 207,2 тыс. украинцев п из них 151,3 тыс., родным языком которых был укра­инский; в Ставропольском округе было 245,7 тыс. украинцев и из них только 84,3 тыс., считавших украинский язык родным; в Таганрогском округе было 191,7 украинцев п 67,7 тыс., признававших украинский язык родным. Схожи данные по Западной области в отношении бе­лорусов.

В общем, по всему Союзу ССР (в границах 1926 г.) из 77 791 тыс. русских по национальности 215 тыс. признавало своим родным языком не русский; соответственные цифры по украинцам были: 31195 тыс. и 4001 тыс., говоря­щих на «неродном» языке; для белорусов 4739 тыс. и 1313 тыс., говорящих на «неродном» языке. Расхождения меньшего размера (за исключением евреев, среди которых число лиц с «неродным* языком достигало 30%) имелись по каждой национальности.

В основном эти расхождения показывают процесс консолидации круп­нейших наций Союза ССР, в особенности русской нации. 1926 год застал этот ироцесс на рубеже: привыкшие считать себя принадлежащими к опре­деленной национальности люди определяли ее ранее по происхождению, между тем по языку и быту во многом их этнический облик уже изменялся. Хотя в инструкции по переписи указывалось, что народность (националь­ность) определяется по современному национальному самосознанию, в действительности каждый опрашиваемый оглядывался прежде всего на свое прошлое и выводил национальность из этнического происхождения. Несомненно сыграла при этом свою роль и формулировка вопроса: «К какой народности вы принадлежите?» (а не: «к какой национальности вы себя причисляете?»).

Как бы то ни было, расхождения между данными о национальности и язцке оказались значительными.

После 1926 г. начался период социалистической индустриализации страны, коллективизации сельского хозяйства, создания новых промыш­ленных центров и новых промышленных районов в прежних аграрных областях. Все это неизбежно привело к громадным перемещениям населе­ния — из деревни в город, из одной области в другую. Подобные перемеще­ния населения не могли не отразиться на национальном составе населения

В П. И. Кушнер                                                                                                                                                                                                          $

отдельных областей и целых республик. В результате этих перемещений и изменений ломался прежний этнический быт, а нопый создавался уже на совершенно иной основе. Смешанные браки (смешанные в национальном отношении) стали широко распространенным и обычным явлением. В совет­ских условиях, когда создалось новое социалистическое правосознание, потомство от смешанных браков часто формировало свое национальное самосознание вне зависимости от этнического происхождения родителей. Мне лично пришлось паблюдать и слышать от других о случаях такого «независимого» формирования национального сознания молодого поко­ления. Во всех этих случаях была известная закономерность: дети объяв­ляли о своей принадлежности к той национальности, среди которой они выросли и идеологически сформировались.

Унаследоваппые от прежних эпох этнические представления, связанные с происхождением и стоящие в резком противоречии с «родным» языком и окружающим этническим бытом, должны были отмереть у тех новых поколений, национальные представления которых сложились между двумя переписями 1926 и 1939 гг., а также у многих из тех, кто уже в 1926 г. на своем личном примере ощущал несоответствие данных об этническом проис­хождении с действительным своим этническим положением. Если действи­тельно дело обстояло таким образом, то в 1939 г. перепись должна была обнаружить резкий скачок в численности отдельных национальностей — скачок, совершенно необъяснимый какими бы то ни было коэффициентами прироста или другими демографическими законами. В 1926 г. несколько миллионов людей объявило своим родным языком язык другой, своей национальности. Надо было ожидать, что при переписи 1939 г. большинство этих людей причислит себя к той национальности, языком которой оно пользовалось с детства или свыклось при постоянном употреблении в семье и быту. В таком случае один прирост этих «иноязычных» граждан создал бы разительные измеиения в численности некоторых националь­ностей.

Что же произошло в действительности к 1939 г. (в свете данных об общей численности национальностей в СССР по переписи 1939 г.)¹.

В 1939 г., согласно данным переписи, числеппость русских составила 99 019 тыс., украинцев 28 070 тыс., белорусов 5267 тыс. В это число не вошло население воссоединенных в конце 1939 г. районов Западной Белоруссии и Западной Украипы.

Г1о сравнению с данпыми переписи 1926 г., число русских увеличилось на 21 228 тыс. человек, число украинцев уменьшилось па 3124 тыс. че­ловек и число белорусов увеличилось на 529 тыс. человек.

Если прппять самый большой допустимый средний естественный прирост населения в размере 1,5% в год, то общий рост населения за 12 лет (с 1926 по 1939 г.) составит 18%. В отношении численности русско­го населения такой прирост дал бы к 1939 г. 14 002 тыс. человек, и общая численность русских составила бы 91 793 тыс. человек. Между тем по пере­писи 1939 г. она оказалась больше этой возможной цифры на 7 с лишним миллионов человек.

Следовательно, численные изменения, зафиксированные переписью 1939 г., никак нельзя объяснить естественным приростом и его колеба­ниями.

Однако приведенные цифры выглядят в совершенно ином свете, если учесть обрисованные нами в качестве гипотезы процессы этнической транс­формации больших масс населения в период с 1926 по 1939 г. В самом деле,

¹ См. Сообщение Государственной плановой комиссии СССР («Правда» от 29 апре­ля 1940 г.).

66

если все (или почти все) говорившие в 1926 г. в своей семье и в быту по-рус­ски (т. е. признававшие русский язык своим «родным» языком), а также выросшее в их семьях к 1939 г. поколение объявили себя принадлежащими к русской национальности, то цифры 1939 г. будут вполне объяснимы.

В 1926 г. почти 4 млн. украинцев, 1300 тыс. белорусов и 700 тыс. евреев признавали своим родным языком русский. В общей сложности только этих русских «украинцев», «белорусов» и «евреев» оказалось почти 6 млп. человек. Если припять средний прирост за 12 лет равным 18%, то в 1939 г. эти 6 млн. должны были превратиться в 7080 тыс. человек. Но в 1926 г. и среди других национальностей, кроме указанных трех, были значительные количества людей, признававших своим родным языком русский. Это составит ту итоговую цифру лиц русской национальности, которая фигу­рирует в переписи 1939 г. (91 793 тыс. + 7080 тыс. = 98 873 тыс.; эта цифра очень близка к 99 млн.). Таким образом, наша гипотеза как будто под­тверждается цифрами переписи.

Выявляемая анализом этих цифр консолидация русской социалисти­ческой нации должна была после 1939 г. дополниться сходным процессом консолидации других социалистических наций путем слияния малых народностей и мелких этнических групп. Обнаружить этот процесс (в коли­чественном выражении) сможет только будущая народная перепись.

Связь национального самосознания, которое в советских условиях является достаточно хорошим этническим определителем при переписях населения, с языком ясна из приведенного сопоставления двух переписей. Не совсем, однако, ясна связь национального самосознания со всем этни­ческим бытом. Как обстоит (и обстояло в 1926 г.) дело в семьях тех, у кото­рых национальное самосознание расходится с родным языком: сохра­няется ли у них этнический быт, соответствующий национальному само­сознанию, или появляется уже другой этнический быт, соответствующий «родному» языку? Изучение этого явления в его динамике возможно только на месте и должно быть объектом этнографической «нолевой» работы.

При обследовании должен быть поставлен основной вопрос: этни­ческая характеристика изучаемой группы населения. Сле­дует избегать излишнего размельчения объекта изучения, но все же основ­ные стороны быта должны быть охвачены. К такнм основным проявлениям быта необходимо присоединить в качестве объекта изучения некоторые непосредственно связанные с бытом стороны материальной культуры.

Объектами изучения в дапном случае могут быть:

1.      Национальное самосознание.

2.        Особенности языка — диалекты, говоры. Насколько это необходимо, видно из следущего примера. В южных облас­тях РСФСР, например, в Северо-Кавказском крае, «русский» язык населе­ния значительно отличается от русского языка средней полосы республики: в нем много украинских слов и оборотов, иное произношение некоторых согласных и гласных, иная форма окончаний. Если с этим говором сравнить местный украинский язык, также сильно отличающийся от украинского языка, наиример, Полтавщины и тем более Правобережья, то окажется, что они но так уж далеки друг от друга. «Русский» язык Таганрогского, например, района и «украинский» язык того же района могут быть названы близнецами. И, возможно, признанно кем-либо из местных жителей своего родного языка «русским» или «украинским» зависит не столько от действи­тельного характера языка, сколько от субъективного определения опра­шиваемого. Вот почему декларативное признание родным языком того или иного определенного языка обследователь должен проверять путем объективной характеристики употребляемого языка.

6* 67

3.        Формы поселения и жилища. Формы поселения не всегда связаны с определенными этническими показателями, но формы жилища более отражают этнические особенности населения. При обсле­довании следует обращать внимание не только на внешний вид, план (в горизонтальном и вертикальном разрезах) и строительный материал жилья, но также и на хозяйственное назначение помещений, мебель и внут­реннее убранство.

4.     Наиболее употребительные орудия труда, средства транспорта и хозяйственные навыки.

5.      Пища, кулинария и весь связанный с при­готовлением и храпением пищи инвентарь. Кулинария хранит обычно наибольшее число этнических черт. Следует изучать обычный стол и наиболее употребительные продукты.

6.    Одежда нижняя и верхняя, сезонная. Внешний вид, покрой, способ употребления. Отличия половозрастные в одежде.

7.    У к р а ш е н и я па одежде, в волосах (в том числе и прически), па стонах жилищ н почах, на белье, полотенцах и пр. Цвет и характер орнамента.

8.   Обрядность при рождении детей, свадьбе, похоронах. Какие праздники н как празднуются. Обрядовый стол.

9.   М у з ы к а в быту. Любимые песни и мелодии. Употребляемые музыкальные инструменты.

Самый перечень основных вопросов показывает, что для сбора необ­ходимых сведений нужно значительное время, поэтому кратковременные выезды и рекогносцировки научных работников не могут дать серьезных результатов. Существует способ выполнить обследование сравнительно легко и с большим территориальным охватом, способ, почему-то совершен­но забытый, привлечение для такой работы широкого этнографического актива. Советская интеллигенция, в особенности школьные учителя, несомненно, откликнется на предложение этнографов, если они предло­жат местным людям собрать сведения по специально разработанной анкете. Научный работник может выехать в определенный район, в определен­ный, заранее намеченный пункт, завербовать там нескольких активистов и с их помощью начать работу. При помощи активистов можно одновременно обследовать целое селение.

Только в результате таких обследований,— и чем больше их будет, тем лучше,— может быть получен материал для решения проблемы трансфор­мации национального самосознания и выявлена сущность происходящих в настоящее время в нашей стране этнических процессов. Сравнение дан­ных переписей за несколько лет вскроет динамику процесса, фигурирую­щего пока под видом «расхождений* между данными о национальности и о родном языке. Значение научного исследования этого явления необычно велико — оно выходит за рамки этностатпстнки. Оно связано, конечно, с методами подготовки и разработки народных переписей — в отношении выяснения национального состава населения СССР, но еще больше связано оно с выяснением сложных изменений этнической среды и тех процессов, которые именуются национальной консолидацией.

Национальное самосознание в советских условиях следует признать хорошим этническим определителем, но его нельзя считать единственным и совершенно достаточным определителем. Родной язык или язык в домаш­нем быту является также ярким показателем этноса, а потому применение его как этнического определителя — наряду с выявлением национального самосознания — дает больше гарантий в точности этнической характе­ристики тех или иных групп населения. Совпадение обоих показателей свидетельствует о том, что национальность указана правильно и что

68

этническая принадлежность той или другой группы населения (или того и другого лица) является в данный момент устойчивой.

Но расхождение этих двух показателей вовсе не обозначает неправиль­ности этнического учета, дефектов опроса: оно свидетельствует о про­исходящем, но не завершенном этническом процессе, о том, что данная группа населения (или данное лицо) имеет неустойчивый этнический быт и что этот быт развивается в сторону дальнейших этнических изменений. Резуль­татом этих изменений могут быть: 1) этническая ассимиляция — явление почти неизбежное в тех случаях, когда отдельному липу пли небольшой группе населения приходится жить в окружении этнического массива, отличающегося по языку и культуре от них самих; 2) образование более широкой этнической общности и, в связи с этим, распространение еди­ного языка вместо нескольких диалектов, формирование нового куль­турно-бытового комплекса; это явление присуще нарождению народности, складывающейся из родоплеменных и локально-территориальных групп; 3) национальная консолидация, со всеми явлениями, связанными с нею.

Установление, какой из трех процессов протекает в настоящее время, невозможно простым сопоставлением данных о языке и о национальности. Для этого необходимо этнографическое изучение объекта с прнмононием так называемых «объективных» методов. Так намечается специфика при­менения «субъективного» и «объективного* методов при определении нацио­нального состава населения в советских условиях.

7.  О МЕТОДАХ ОПРЕДЕЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО СОСТАВА НАСЕЛЕНИЯ В ПОЛОСЕ ЭТНИЧЕСКИХ ГРАНИЦ

Определение национального состава населения в районах многонацио­нальных всегда представляет трудности, так как в быту, языке и обычаях населения довольно сложно переплетаются этнические признаки сосед­них народов; но особенныо трудности возникают в полосе этнических границ.

Народы-соседи всегда оказывают взаимное влияние на жизнь и быт; в полосе этнических грапиц влияния эти проявляются наиболее активно, приводя к заимствованиям, причем у некоторой части пограничного на­селения, особенно, если соседят народы, близкие по языку и культуре, создаются смешанный быт и переходные говоры. Сохраняют ли при таких условиях свое значение этнических определителей национальное само­сознание и родной язык? Ответ на этот вопрос мог быть дан только после специального исследования на месте, гдо-либо в полосе этнической ipa- ницы.

В 1949 г. небольшой группой советских этнографов¹ был произведен выезд в полосу русско-украинской этнической границы и проведено мето­дологическое обследование, результаты которого дали возможность наме­тить путь для разрешения поставленного выше вопроса. Итоги этого обсле­дования вкратце сводятся к тому, что в советских условиях (и в условиях стран народной демократии) оба этнических определителя — национальное самосознание и язык — сохраняют свою силу и в полосе этнической границы.

Обследование производилось в ряде колхозов Матвеево-Курганского и Анастасиевского районов Ростовской обл. Этнографы объехали несколь­ко селений со смешанным национальным составом населения и попытались на месте установить национальность отдельных людей или целых групп населения, пользуясь для этого и субъективными, и объективными по­казателями.

Программа обследования включала следующие пункты: характер по­селения, планировка усадьбы; тип жилого дома и хозяйственных построек; система отопления, планировка жилого дома, мебель и хозяйственная утварь, убранство;формы местной посуды, пища и способы ее употребления; форма и расцветка одежды, обуви, головных уборов; вышивки и украше­ния; музыкальные инструменты. При этом должна была быть выяснена

¹ П. И. Кушнер, М. Н. Шмелева и художник Н. А. Юсов.

70

местная терминология и се значение. Большой раздел программы был от­веден терминам родства, записи народных обычаев, обрядов. Выяснению родного (и разговорного) языка населения помогал третий раздел про­граммы, подробно разработанный¹; в этот же раздел были включены во­просы, выясняющие национальность (национальное самосознание). Пред­полагалось, что комплексное обследование материальной культуры и быта, дополненное изучением языка, обычаев и верований, даст возможность установить, какими методами лучше всего определять национальный со­став населения.

При составлении программы обследования и при самом обследовании советскими этнографами был учтен неудачный опыт такой работы, а имен­но, обследование Я. Гусека (G. Husek, 1925), нрошедшего пешком и объехавшего почти всю восточную Словакию для того, чтобы установить национальный состав ее населения. Результаты обследования Я. Гусека оказались настолько не соответствующими затраченному труду, что поставили под сомнение метод, которым пользовался чехословацкий ученый.

Этнографы посетили следующие населенные пункты: Матвеов-Курган, Камышевку, хутор Вареновку, Марьевку и Александровку Матвеево- Курганского района, а также Анастасневку, Марфинку и Екатериновку Анастасиевского района Ростовской обл. За исключением небольшого хут. Вареновки, все остальные селения представляют собою довольно значительные пункты с населением от 300 до 2000 человек.

По данным переписи 1926 г., в этих селениях жили бок о бок русские и украинцы, не обособляясь в отдельных улицах или кварталах, а соседя двор с двором. Некоторое исключение составляли с. Камышевка и хут. Вареновка.

Обследованием на месте некоторые данные переписи 1926 г. подтвер­дились, другие оказались устаревшими.

В с. Камышевке, как оказалось, живут почти исключительно русские, ведущие свое ироисхождение от крепостных крестьян, вывезенных поме­щиками еще в екатерининские времена из Тамбовской и Курской губ. В местах своего нового поселонпя русские крепостные крестьяне были изолированы от окрестного свободного украинского населения, не имели возможности родииться с ним путем браков н потому вплоть до падения крепостного права жили замкиутой компактной национальной группой, не смешиваясь с украинцами. Позже русские крестьяне стали брать в же­ны девушок-украинок и выдавать своих дочерей за украинцев, но все же такие случаи бывали сравнительно редко.

Камышевка является в настоящее время колхозным центром, к кото­рому тяготеют еще два других селения — Соколовка и хут. Вареновка. Все эти три селения входят в состав одпого колхоза им. Ленина. Работая бок о бок в одних и тех же колхозных бригадах, на колхозных фермах и в колхозных мастерских, участвуя в общеколхозных соб­раниях, население всех трех селений выработало какой-то общий говор,

¹ В этом разделе были следующий вопросы: грамотность и образоваыие всех чле­нов семьи колхозника; на каком языке говорят в семье (осли отдельные члены семьи или поколения говорят на разных языках, то указать и это); на каком языке говорят члены семьи с соседями; на каком яаыке говорят они в правлении колхоза; на каком языке ведется делопроизводство в колхозе; на каком языке издаются постановления и объявления сельсовета; на каком языке написаны вывески торговых и общественных предприятий; на каком языке ведется обучение детей в школо; на каком языке поются песни в семье, в колхозе; давно ли данпая семья жинет в этом селении, откуда прибы­ла, на каком языке говорили там местные жители; какими еще языками (кроме родного) владеют члены семьи; на каком языке читают книги и газеты и пр.

71

но все-же говор жителей Вареновки имеет некоторые отличия от говора жителей Камышевки и Соколовки. В этих двух селах население говорит с мягким южным акцентом, с мягко-гортанным г Ц х. В третьем лице един­ственного числа глаголы настоящего времени произносятся с окончанием на ь («он ходить»), В говоре четко выражено аканье. Вместо ф произно­сится хв (Хведор, хвасоля, шкахвик). Употребляется небольшое коли­чество украинских слов (горйще, глечик, нолик, макитра и пр.), обозна­чающих или отдельные части строения пли хозяйственную утварь. Однако все орудия труда, виды пищи, зерно и сельскохозяйственные продукты, предметы одеяния, а также термины родства и свойства — русские. Сло­вом, это типичный южнорусский говор русского языка.

На хут. Вареновке, жители которого называют себя «хохлами», не­сколько иной говор: в нем больше украинских слов и само произношение более певуче, как у украинцев. Но названия орудий труда, видов пищи зерна и сельскохозяйственных продуктов, термины родства и свойства тоже русские, как и у жителей Камышевки и Соколовки. Даже названия месяцев и дней недели здесь русские, а не украинские.

По национальному самосознанию все жители Камышевки и Соколовки (в том числе и жонщипы, вышедшие замуж за этих жителей, но происходя­щие из соседних украинских сел) считают себя русскими и язык свой назы­вают русским. Жители же хутора Вареновки, являющиеся недавними выходцами (с 1924 г.) из большого села Вареновки Неклиновского рай­она (вблизи Таганрога), называют себя «хохлами» и янык свой «хохлацким», но иногда и русским. Украинская литературная (газетная) речь им непо­нятна, русский же литературный язык привычен, поэтому они читают кпиги и газеты только на русском языке. Поскольку все население здесь грамотно и обучалось в школах, где преподавание велось на русском языке, можно приписать это влиянию школы.

В Камышевке и Соколовко национальное самосознание жителей но расходится с этнической характеристикой их языка: оба этнических пока­зателя здесь согласны в своем определении.

Как же обстоит здесь дело с другими так называемыми объективными определителями — по специфике материальной и духовной культуры? Что нового дают они, по отношению к этим селениям, для определения этни­ческого состава?

Этнографы определили, что основным типом расселения во всех трех селениях является одноуличная система, и хотя в Камышевке в настоя­щее время две параллельные улицы, можно установить, что вторая улица возникла только в конце XIX в., а соединяющие обе улицы проходы — и совсем педавно.

Во всех селениях преобладает саманно-кнрннчный жилой дом с Камы­шевой крышей. Дома из обожженного кирпича пли камня, а также деревянные дома-срубы попадаются лишь как исключение. Большинство домов имеет четырехскатную шатровую крышу. Двускатные крыши значительно более редки н, видимо, относятся к более новым явлениям, поскольку они чаще других оказываются крытыми железом. Особенностью жилых строений в Вареновке является налпчпе у большинства домов внеш­них галлерей по фасаду; сверху эти галлереп прикрыты выступом крыши, подпертым на углах двумя столбами. Иногда галлерея устроепа с двух сторон дома и постепенно переходит в крытое крыльцо. В Камышсвко и Соколовке таких домов с галле реями очень мало. Так как налпчпе такой галлерей не является специфически украинской особенностью жилья, а свойственно всем домам южного типа, то объяснить его распространенно в Вареновке можно тем, что переселенцы воспроизвели тип архитектуры, который существовал в место их прежнего поселения (в с. Вареновке,

72

Неклиповского района). Сам по себе этот тип жилья не может считаться украинским этническим определителем. Сеновалов, сараев, клетей и ам­баров в этой местности нет; сено и зерновые продукты хранятся на «гори­ще*— чердаке жилого дома.

За небольшим исключением, жилые дома Камышевки и Соколовки по­строены так, что помещения конюшен (ныне ставшие коровниками) нахо­дятся под одной общей крышей с жильем и имеют общие стены, т. е. со­ставляют органическую часть дома, его продолжение. В Вареновке тоже имеются такие дома, но преобладает иной тип строений: коровники (имен­но коровники, а но старые конюшни) стоят отдельно от жплья людей. Можно было бы объяснить это тем, что строения Вареновки возведены уже в советское время, дома же Камышевки построены раньше,— но это не совсем так: дажо новые дома, построенные лет десять назад, тоже строи­лись нередко тем же способом, т. е. коровники не отделялись. Сказывает­ся здесь несомненно этническая традиция, причем украинцы как будто предпочитают возводить коровники отдельно от жилых домов, в то время как русские или подводят их под общую крышу двора или соединяют с жилым домом общими степами. Этот различный способ постройки мог бы стать этническим определителем, если бы более четко соответствовал национальному составу населения. В действительности как русские, так и украинцы живут здесь в домах и того и другого типа, и если в Камышев­ке и Вареновке можно еще выделить типы, преобладающие у русских или украинцев, то в других посещенных этнографами селениях сделать этого никак нельзя.

Печи в Камышевке и Вареновке одного и того же типа — всюду преоб­ладает так называемая «груба#, соединение плиты и обогревательного щитка, отапливаемая кизяком и соломой. Одновременно почти во всох домах (или во всяком случае в большинстве домов) имеются русские печи для выпечки хлеба. На дворах устроены летние печи. Бань при домах ни в одном селении не имеется.

Таким образом, тииы строений Камышевки и Вареновки имеют неко­торые различия, но так как в домах разного типа живут одинаково и рус­ские, и «хохлы», то тип дома перестает быть в отношении этого населения этническим определителем.

Одежда жителей претерпела большие изменения за время Великой Отечественной войны, ибо жители были начисто ограблены немецкими грабителями-оккупантами. До момента обследования (1949 г.) преобла­дала очень распространенная в военное время простейшая теплая одеж­да — ватники, ушанки, которые, видимо, донашиваются. Привычка ходить в одежде такого типа сказывается в том, что иногда и заново шьют или приобретают готовую одежду этого образца. Готовое платье является господствующим типом одежды, за исключением предметов женского оде­яния, в особенности летних платьев. Очень распространено среди муж­чин и женщин ношение производственной одежды (спецодежды)— синих спецовок-комбинезонов, синих блуз, парусиновых халатов и парусино­вых костюмов. Женщины носят юбки и кофты и прикрывают головы платками. Мужчины носят пиджаки и брюки, заправленные большей частью в сапоги. Ни сарафанов у женщин, ни рубах павынуск у мужчин здесь не употребляют. В дождливую и холодную погоду как мужчины, так и женщины носят сапоги, причем женщины надевают на ноги чулки, а сверху обертывают портянками; мужчины носят носки, но чаще просто обертывают ноги портянками. В жаркое время и те и другие носят «сан­далии» (легкие туфли без каблуков) на босу ногу. Босиком здесь не ходят, как не ходят женщины и девушки простоголовыми — всегда голова на­крыта платочком-косынкой, на которой сделана мережка или сквозная

73

набивка. Объясняют это тем, что район степной, ветер путает волосы и их нужно непременно прикрывать.

В праздничные дни мужчины и женщины надевают платье обычного городского типа и такую же обувь. Очень распространено трикотажное белье, особепно у женщин. Прежде большое место в одежде как мужчин, так и женщин занимала ручная вышивка: вороты, грудь и обшлага рука­вов рубах и блузок вышивались цветным узором. В домах всюду висели вышитые ручники (полотенца), было много вязаных салфеток, кружевных и вышитых подзоров у кроватей. Теперь носильное илатье не украшается больше ручными вышивками, почти не сохранилось кружев, редко попа­даются вышитые ручники. Объясняется это тем, что немцы ограбили население и отняли у него всо семейныо, сохранявшиеся от поколения к поколению рукоделия. Традиция вышивания и вязанья за годы войны прекратилась и пока не возобновляется, потому что молодежь занята другими делами и интересы у нее другие — все работают в колхозе, а свободные вечера пли дни охотнее проводят в клубе, на киносеансе или на молодежном гулянье (а некоторые п на спортивных площадках), чем дома за пяльцами, спицами или вязальным крючком. Художественные запросы сельского населения удовлетворяются теперь здесь промышлен­ностью, а не домашним производством. Вот почему старые методы опре­деления этнического состава населения по характеру вышивок, орнаменту, одежде и т. п. здесь нельзя использовать. Ни одежда, ни предметы укра­шения, ни обувь, ни головные уборы не могут в этих условиях быть при­няты в качестве этнического определителя: как русское, так и местное украинское население в этих селах носит одпу и ту же одежду.

Может быть, пища населения дает материал для этнической характе­ристики населения?

В пище жителей как Камышевки,' так и хут. Вароновки большое место занимают овощи, в особенности квашеная капуста. Из нее ежедневно варится борщ с небольшим добавлением свеклы и иногда томата. Свинина, в особенности свиное сало, употребляется для сдабривания нищи. До­вольно большое место занимают в питании куриные яйца (куроводство силь­но развито) и .в особенности молоко. Хлеб выпекается из пшеничной муки, к которой изредка подмешивается кукурузная. В праздничном столе пре­обладают кушанья, относящиеся к украинской кулинарии; это же относит­ся к обрядовому столу (свадебному, похоронному, рождественскому). Однако в свадебном столе имеются великорусские «шишки» и «калачи», на пасху — наряду с «пасхой» («бабой»)—пекутся «куличи», но зато на рождество русские и украинцы обязательно пекут «кныши», а украин­ские «пышки» являются обязательным хлебным блюдом каждого празд­ничного дня.

Местный борщ мало отличается от великорусских щей — он изготов­ляется зимой, весной и осенью из кислой капусты. И лишь летом, когда квашеной капусты нет, его делают на свекольном квасе.

Обычно способы приготовления пищи являются хорошим этническим определителем, но в полосе русско-украинской (а возможно и всякой дру­гой) этнической границы этот определитель оказывается явно негодным, ибо русское и украинское население приготовляет свою пищу совершенно одинаково. Можно считать, что кулинария в этих районах унифициро­валась, стала общей по своим формам как у русских, так и у украинцев.

Обычаи русских и украинцев также здесь не различаются: и порядок раздела семейного имущества (дом передается обычно младшему сыну), п свадебные обряды одни и те же. Одинаково бытует во всех трех селениях русская (в особенности советская) песня и песня украинская. Впрочем, украинская песня является любимой (по своим мелодиям) повсюду в

74

РСФСР, русская же советская песня поется по всему необъятному про­стору Советского Союза, разносится радиопередачами и патефонными плас­тинками. Украинского гопака здесь не танцуют. Более распространена русская пляска, но вообще пляшут мало.

Сравнение специфических особенностей этнического быта жителей всех трех селений показывает, что единственно четким этническим опре­делителем при выяснении национального состава местного населения оста­ются национальное самосознание и язык. Это самые надежные определи­тели. Материальная же культура, обычаи, фольклор русских и украинцев в полосе этой этнической границы настолько сблизились, что перестали быть этническими определителями.

Большое село Александровка, Матвесво-Курганского района, не имеет такого однородного в национальном отношении населения, как Камы­шевка или хут. Вареновка. В нем, по данным переписи 1926 г., было 2067 жителей (ныне 1399 человек), из них 1737 украинцев, 315 русских и 15 прочих. В настоящее время, по данным сельсовета, все село состоит из русских. Но при личном опросе значительное количество жителей называло себя «хохлами*. Несомненно, что удельный вес русских среди населения села повысился, но все же большинство населения остается «хохлацким*. И здесь, в Александровне, население можно различить по национальному самосознанию и языку.

Тип расселения в Александровне тот же, что и в Камышевке,— две пераллельпыо большие улицы, пересекаемые узкими проулками. Перво­начально, повидимому, существовала одна большая улица (длиной в 2,5 км и шириной в 150м). Жплыо строения саманно-кирпичного типа; крыши преобладают четырехскатные, крытые камышом; коровники, как правило, отделены от жилых домов и представляют обособленные строения из того же саманного кирпича. Немало домов имеет галлереи под выступами крыши — по фасаду и с одной из сторон, на которой устроено крытое крыльцо. Принять тип строений в качестве этнического определителя в этом селении нельзя, ибо и «хохлы» и русские живут в домах одинакового типа.

Одежда жителей Александровки ничем не отличается от одежды жи­телей Камышевки или Вареновки; следовательно, и она не может быть взята за этнический определитель. То же следует сказать и о пище.

Поскольку большинство населения в этом селе «хохлацкое», старая русская народная песня вытеснена украинской, но советская песня — русская. Говор александровцев своеобразен. Директор школы опреде­ляет его как «хохлацкий* акающий говор. По лексике и морфологии этот говор ближе к русскому, чем к украинскому, но фонетически он сходен с украинским харьковским говором. Видимо в аканье сказывается быто­вая особенность александровского населения, которое в течение столетия до революции занималось отходничеством. Отсюда уходили печники, строители, каменщики в города и села юга России, по рудникам и шахтам, по многочисленным немецким колониям. Люди бывалые, стал­кивавшиеся с разными группами населения, в том числе и городского, в большинстве своем грамотные по-русски, мастера-отходники восприни­мали характерные особенности речи населения, с которым имели дело, и это отразилось на развитии аканья в их говоре. Высококвалифициро­ванные специалисты своего дела, мастера-печники и мастера кузнецы—все говорят русским литературным языком, хорошо грамотны, и, пожалуй, на этой ступени грамотности уже не язык, а только национальное само­сознание может определить их национальную принадлежность.

Село Марфинка, Анастасиевского района, относится к крупным по­селениям сельского тина. На 1 января 1949 г. в селе был 1601 житель.

75

По переписи 1926 г., в этом селе было 1293 жителя, из которых 1160 украин­цев и 133 русских. В настоящее время село тоже смешанного националь­ного состава, но соотношение русских и украинцев не выяснено.

При опросе население четко отвечает, к какой национальности оно себя причисляет. Как правило, преобладает ответ: «мы русские*. Таким обра­зом, национальное самосознание с 1926 г. по сен день значительно измени­лось. Но язык, на котором говорит население, разнообразен. Часть насе­ления, так называемые молокане, говорит на русском языке, остальное население говорит в большей своей части по-«хохлацки». Что касается материальной культуры, то она в типах жилых строений ближе подходит к восточноукраинскому типу, и здесь, как правило, преобладает отдельно стоящий коровник, а дома преимущественно четырехскатные, саманно- кирпичные с печью «грубой» (или «варистой»), с одновременным существо­ванием русской печи и летней печп на дворе. В одежде больше красочности, чем в Камышевке, кулинария же ничем не отличается от существующей повсюду в этих районах. Песня бытует и русская и украинская,— девуш­ки, идя в одну сторону, пели русские народные песни, возвращаясь — украинские. Советская песня — русская. А в обычаях произошла насто­ящая унификация, даже в свадебном обряде. Песни на свадьбе поются одинаково русские и украинские. Тем самым и здесь, кроме национально­го самосознания и языка, нельзя указать стойких этнических определи­телей, которые дали бы возможность подразделить население по нацио­нальным группам.

Последним было обследовано село Екатериновка, Анастасиевского района, в 7—10 км к востоку от государственной границы УССР и РСФСР. По данным переписи 1926 г., в Екатериновке было 2248 жителей, среди которых 2178 украинцев, 37 русских и 33 прочих. В пастоящее время в селе 1895 жителей. Национальный состав их неизвестен, но в сельсовете полагают, что основная масса населения признает себя украинцами. Жи­тели села входят в два колхоза — им. Куйбышева и им. Сталина. В брига­дах колхозов им. Куйбышева преобладает русский язык, в колхозе им. Сталина — украинский. Видимо, северная часть села, отошедшая к колхозу им. Сталина, населена украинцами, южная часть села и хутор, образующие колхоз им. Куйбышева,— русскими.

Тип расселения в Екатериновке в основном одноуличный. Основная улица, проходящая через всо село, тянется в длину почти на 4 км. Жилые строения не отличаются от строений Марфинки: преобладает саманно-кир­пичный дом с четырехскатной крышей, но коровники в одних домах (боль­шинство) находятся под одной крышей с жилыми домами, в других — сто­ят отдельно. Эти два типа существуют одновременно и одинаково распро­странены как в северной, так н в южной части села. Принять поэтому их за этнические определители в данном случае невозможно.

Не дает никаких этнических опознавателен и одежда населения — она того же тина, что в Марфинке, Александровне, Камышевке и в других селах полосы этнической границы. Одинакова и пища.

В обычаях много сходного, общего, но в свадебном цикле украинцев и русских, живущих в этом селе, есть различия, дающие возможность при детальном исследовании определить национальность жениха и невес­ты. Трудность такого определения, однако, настолько велика, что свадеб­ный цикл как этнический определитель никогда не может быть использован при массовых обследованиях. Очень часто характер свадебных обрядов здесь определяется не национальностью родителей, жениха и невесты, а зависит от свата или свахи, которые считаются наибо­лее опытными в таком деле, но могут быть ипой национальности, чем жених и невеста. К тому же с каждым годом свадьбы, несмотря па их воз­

76

растающую, по море увеличения зажиточности колхозников, пышность, теряют свой обрядовый характер и превращаются в веселые семейные тор­жества. Кроме того, не надо забывать, что свадьба бывает большей частью только один раз в жизни человека и поэтому редко случается, что она совпадает именно с моментом обследования национального состава насе­ления.

Итак, в полосе русско-украинской этнической границы, которую об­следовали этнографы, оказалось настолько большое сближение форм материальной культуры и быта русских и украинцев, что этническая специфика стерлась; но национальное самосознание населения достаточно четко, причем в большинстве обследованных семей национальное самосозна­ние полностью совпадало с этническим характером употребляемого в семье языка, т. е. оба этнических показателя выступали согласованно. Только в редких случаях национальное самосознание расходилось с родным язы­ком, причем можно было с полным основанием предполагать, что причиной расхождения был изменяющийся язык, воспринимающий под влиянием школьного обучения или постоянного общения местного населения с другим народом характерные черты языка этого народа.

Отсюда можно сделать вывод, что и в полосе этнической границы основные этнические показатели — национальное самосоз­нание и родной язык полностью сохраняют свое определяю­щее значение. Что же касается других так называемых объективных опре­делителей, то, за исключением языка, все они теряют свое значение, если язык, культура и быт соседних народов обнаруживают явственные черти близости. В условиях смешанного расселения таких народов в полосе этнической границы материальная культура пограничного населения уни­фицируется, а язык создает переходные говоры. В этих условиях жители не могут еще причислить себя ни к русским, ни к украинцам, но через некоторое время они станут или русскими, или украинцами. Измонится в конечном счете их национальное самосознание — это и будет заверше­нием процесса национальной консолидации в данном райопе.

Выявляется, пожалуй, и некоторая постепенность, характерная для процесса этнической или национальной консолидации — вначале меняет­ся материальная культура, вместе с чем происходят изменения в языке. Этническое же самосознание (национальное самосознание) меняется у че­ловека или общественной группы лишь как конечный результат уже за­вершенных перемен в материальной культуре и социальном быте. Это положение, однако, следует еще проверить на более широком материале изучением процесса изменения этнических форм в полосе такой этниче­ской границы, на которой соприкасаются народы с резко различающимися формами культуры и с языками, далекими один от другого по своему строю и лексике.

8. МЕТОДЫ КАРТОГРАФИРОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО СОСТАВА НАСЕЛЕНИЯ

Представить себе наглядно этнический состав населения любой страны невозможно без соответствующей этнографической карты. Под этим име­нем известны карты различного содержания и типа. Иногда этнографиче­ской картой называют карту расселения с показом национального состава; иногда на этнографическую карту наносятся сведения но только о нацио­нальном составе, но и о типах хозяйства, одежды, поселений, жилища и других явлений материальной культуры. Последние карты носят также названия этнокультурных. Наконец, на этнографическую карту нередко помещают сведения о языках и диалектах (карты этнолингвистические). Подобные этнографические карты являются комплексными ка ртами, включающими сводные данные этнографического характера.

Уместно вспомнить об одной попытке создания комплексной этногра­фической карты во второй половине XIX века русским ученым II. Муром- цовым.

В 1866 г. П. Муромцов издал в Дрездене на русском языке брошюру под названием «Опыт составления этнографических карт». В этой брошюре автор, ссылаясь на подготовлявшуюся русскую этнографическую выставку (в связи со Всеславянским съездом в 1867 г.), указывал па необходимость- составления таких этнографических карт, которые служили бы полным вы­ражением характеристичных особенностей разнородных местностей, оби­таемых различными народами. «Все занимающиеся этнографией,— писал П. Муромцов (1866, стр. 3),— должны прийти к убеждению, что карты, не представляющие главных антропологических и этнографических элемен­тов, вообще неудовлетворительны, неполны и в них неизбежны существен­ные пробелы». П. Муромцов противопоставлял обычному типу этнографи­ческих карт разработанные им образцы комплексной карты и давал теоретическое обоснование содержанию карт такого типа.

Каждая этнографическая карта, по Муромцову, должна содержать два основных отдела: антропологический и этнографический. Материалы пер­вого отдела состоят из данных антропологических (краниометрических) и археологических, а второго отдела — из данных исторических (историко­этнографических) и этнографических, в которые входят показатели типов жилищ, одежды, домашнего быта. Все показатели наносятся на общую карту, которая должна дать полное представление об этнографии страны. Теоретическая часть брошюры Муромцова состоит из разъяснения значе­ния изучения антропологии и этнографии для понимания современного быта разных народностей. В понимании П. Муромцова антропология сво­

78

дится к краниологии, а этнография относится не к общественным, а к есте­ственным наукам. Не следует, конечно, забывать, что в то время (почти сто лет назад) среди русских этнографов было много сторонников отнесе­ния этнографии к естественным наукам (Д. Н. Анучин тожо был близок к этим идеям). Но П. Муромцов понимал это крайне примитивно. «К физио­логическому развитию,— писал он,— нужно отнести вообще язык, харак­тер, религию, образ жизни и правления, науки, искусства и художества*. Это, конечно, вульгарный биологизм. Можно было бы вообще не упоминать об этой стороне высказываний Муромцова, если бы в своих положениях, развитых упрощенно, он не оказывался в идеологической близости к антро­погеографической школе, модернизованное учение которой имеет до сих пор многих сторонников в буржуазных странах. У П. Муромцова есть, однако, правильное понимание связи отдельных явлений культуры между собой: он отмечает, что по типам строений, по материалу и архитектуре можно судить о народе и его развитии; взятый же в целом комплекс специ­фических особенностей жилища, одежды, обычаев, языка и религии дает возможность определить национальность населения и установить его этни­ческую близость соседним народам или отличия от них.

Первоначально П. Муромцов составлял антропологические карты, на которые он наносил не только антропологические, но и археологические данные. Вслед за тем он приступил к составлению карт собственно этно­графических. «Чтобы ближе ознакомиться с древнею этнографией, мы долж­ны графически представить ее на карте, наглядно изобразив на ней костюмы и бытовые особенности курганных племен. Чтобы составить этнографиче­скую карту, представляющую бытовые особенности древних племен и но­вого народонаселения, я соединил однородные типы (костюмов и предметов домашнего быта) и таким образом составил этнографическую сеть, которую наношу на карту исторической антропологии. Подобную же сеть мы можем составить отдельно для современного народа и нанести ее на географически изучаемую местность, и мы получим тогда карту бытовых особенностей нынешних обитателей. Изучивши в том и в другом отношении всю Россию, мы можем начертить уже общую отдельную карту древней и современной русской этнографии, как составляют теперь подобные карты для распре­деления народонаселения по языкам и религии, с той только разницей, что мы вводим в наши карты сети, которые были бы очень полезны п для этих карт. Линии, соединяющие однородные общие и частныо типы, опре­деляют отношения тех и других в различные периоды времени. Если мы рас­пространим древние и современные сети в последовательном изучении различных местностей в других странах, то мы должны соединить однород­ными линиями (которые мы назовем этнотиппческпми) одинаковые или сходпые между собою в некоторых частностях типы, и направление этих линий укажет нам на этнотипические отношения между древними племе­нами и современным населением» (П. Муромцов, 1866, стр. 26—27).

П. Муромцов (1866, стр. 28) так резюмировал свой метод: «Итак, этно­графические карты но только служат объяснением географического разме­щения различных племен, но должны быть и полным выражением харак­теристических бытовых особенностей разнородных местностей, обитаемых различными племенами. Мы достигаем этой цели, вводя в этнографические карты антропологический элемент одновременно с этническими свойствами, с помощью краниометрических и этнографических сетей».

Нанесением на одну карту различных кривых, составляющих «антро­пологическую и этнографическую сеть», П. Муромцов хотел достигнуть графического сочетания признаков, характеризующих физический тип населения, с одной стороны, с признаками, характеризующими этнографи­ческий быт, с другой. Это была в методологическом отношении порочная

79

система картографирования, ибо пыталась объединить признаки, не имею­щие между собой непосредственной связи. В самом деле, разве стоят антро­пологические особенности людей в какой-либо зависимости или непосред­ственной связи с этническими отличиями их быта? Но сама по себе система нанесения сети (связывающей одинаковые признаки, т. е. антропологиче­ские с антропологическими и этнографические с этнографическими), полу­чившая позже широкое распространение в картах диалектологических (система изоглосс) и климатологических, могла бы помочь исследователю в установлении эмпирической связи между одинаковыми явлениями в гео­графически различных районах. Примерно по такому пути шли в своих схемах распространения славян А. Риттих (1885) и многие другие исследо­ватели конца прошлого столетия. Правда, связывание условной линией географических пунктов, в которых были обнаружены схожие явления в быту насолония, было по существу но завершением исследования, а лишь началом его, и исследователю предстояло еще доказать, что сходство это но случайно, а имеет одинаковые корни и исторически обусловлено; но эта система картографирования могла сыграть, несомненно, положитель­ную роль и в этнографии¹, поскольку она могла натолкнуть исследователя на необходимость выяснения, почему, например, типы женской народной одежды жителей горной Шотландии (в районе Перта) необычайно схожи с женской народной одеждой жителей горных областей Норвегии (в районе Сэтесдала) и т. д.

В настоящее время картосоставители отказались от применения системы «этнотипической» сети, поскольку выработаны более простые и наглядные приемы. В том сложном виде, как разработал эту систему П. Муромцов (представление об этнотипической сети дают приложенные к брошюре П. Муромцова схематические карты с необычайно сложной и запутанной сетью антропологических и этнографических признаков), и в более прос­том виде, как применял эту сеть А. Риттих,— сетевая система, или система типических линий, этнографами большо но употребляется; но предложение П. Муромцова заключалось не только в сетевом приеме картографирования, а также в комплексности основного материала, служащего обоснованием этнографической карты. И хотя графические приемы русского ученого оказались ноудачными, его идея комплексной этнографической карты сыграла свою роль в последующем развитии этнической картографии, положив начало разработке нового типа карт — этнокультурных, являю­щихся ныне непременной составной частью любого этнографического атласа.

В настоящей главе методам составления этнокультурных карт, как карт вспомогательных, не предполагается уделить место, поскольку содер­жание их выходит за пределы основной темы об этнических территориях и рубежах; поэтому в дальнейшем речь будет итти только о картах нацио­нального состава как главнейших типах этнографических карт.

Основным объектом этнического картографирования является геогра­фическое размещение народов и этнических групп. Практически эта задача может быть разрешена разными способами, сводящимися в конечном счете к нанесению условных обозначений, отображающих этническую характе­

¹ Увлечение этнотипическими линиями приводило на первых порах ко многим ошибкам и к подмене исторического исследования формалистическими обобщениями. Тот же Риттих «сумел» при помощи этих линии наити славян на Пиренейском полу­острове и в других областях Европы, где компактного славянского населения никогда не существовало. В основе ошибки Риттиха лежало формалистическое понимание языковых сходств, фонетически близкое звучание названий некоторых населенных пунктов в районах, отдаленпых друг от друга на многие тысячи километров и засе­ленных этнически различным населепнем.

80

ристику населения, на географическую карту. На карте можно отметить национальный состав населения отдельных населенных пунктов или целых районов, областей и стран; можно указать территорию, занимаемую определенным народом, включая в эту территорию но только места поселе­ний, но и хозяйственно освоенные этим народом земли; можно ограни­читься нанесением на карту крайних границ расселения народа. Любая из карт подобного рода будет картой этнографической, т. е. отражающей географическое размещение национальностей (народов и этнических групп); но для составления каждой из перечисленных карт необходим различный этнографический материал и в связи с этим может быть при­менен различный метод картографирования.

По характеру этнографической нагрузки карта может показывать раз­мещение наций, народностей, племен и родовых групп в пределах селения, района, области, страны, континента, мира. Но составитель карты может показать в пределах тех же территорий географическое размещение одного какого-либо народа, условно пренебрегая показом соседних народов, живу­щих на смежных или на тех же территориях. При составлении сводных, генерализованных этнографических карт по большим территориям, насе­ленным многими национальностями, приходится прибегать к предваритель­ному составлению отдельных карт размещения той или другой отдельно взятой национальности. Такие вспомогательные карты необходимы для контроля, для проверки правильности заполнения картографического бланка сложной этнографической нагрузкой; но подобные карты показы­вают данный народ в условной изоляции, не соответствующей действи­тельному географическому расселению его, удельному весу в отношении остального живущего па той же территории населения. В зарубежных географических и этнографических атласах сплошь и рядом встречаются подобные карты. Известны, например, английские карты географического расселения народов, говорящих на английском языке; не менее известны относящися к концу XIX — началу XX в. карты «мирового* расселения немцев и т. д. Назначение этих «мировых* карт имеет очень отдаленное отношение к этнографии: это пропагандистские, националистические, расистские в своей основе проспекты, отражающие картографированные мечты о мировом господстве той или другой «расы господ».

Карта национального состава, как бы ни был мал в географическом отношении охваченный ею район, должна дать наиболее полное отображе­ние географического размещения всех живущих в данном районе этни­ческих групп населения. Она должна дать представление об удельном весе показанных на карте наций, народностей и других более примитивных этнических образований. Она должна отражать географическое размещение населения не только в виде территорий так называемых этнических масси­вов, т. е. районов, заселенных сплошь одной какой-либо национальностью, но и в смешанных районах, заселенных представителями разных нацио­нальностей. Это минимум тех требований, которые предъявляются к карте национального состава. «Идеальная» карта такого типа может отражать и более сложную этнографическую нагрузку, к которой относится подробный национальный состав каждого населенного пункта, а также обозначение границ этнических территорий отдельных народов (земли, обрабаты­ваемые тем или иным народом; районы кочевий, рыбной ловли, пушного и охотничьего промысла и пр.). В связи с этим на «идеальной» карте нацио­нального состава должны быть выделены незаселенные и хозяйственно не освоенные места (пустопш, пустыни, болота, тундры, ледники, гребни гор, девственные леса, джунгли и пр.). Для составления любой (даже не «идеальной») этнографической карты нужна специальная картографическая основа, с хорошо вычерченной гидрографической сетью, четким рельефом,

6 П. И. Кушнер

81

показом незаселенных и хозяйственно не освоенных территорий. В некото­рых случаях картографическая основа для этнографической карты должна иметь детально разработанную сеть сухопутных путей сообщения, в осо бенностн в горных районах.

«Идеальной# карты национального состава еще никто не создал, но развитие этнической картографии идет в таком направлении, которое зас­тавляет этнографов работать над обогащением картографической основы.

Способ составления карты и даже ее масштаб определяются в громадной стопени тем материалом, который служит обоснованием карты. Между детальностью и полнотой этнографического обоснования и масштабом карты существует определенное соотношение: чем детальнее материал и чем он полнее, тем должен быть крупнее масштаб карты. И наоборот, чем схематичпее и беднее этнографический материал для обоснования карты, тем мельче следует брать масштаб карты. Если этногеографический мате­риал представляет собой суммарные сведения о географическом размещении народа в пределах области, края или какой-либо другой крупной терри­тории, для составления карты национального состава вполне достаточен картографический бланк среднего и даже мелкого масштаба — от 1 : 2500000 до 1 : 10000000. Конечно, при этом приходится считаться также с плотностью населения; поэтому для стран Крайнего Севера или малонаселенных областей внеевропейских стран масштаб может быть всегда мельче, чем для индустриальных стран с большой плотностью на­селения.

Если этногеографический материал касается территорий, соответствую­щих примерно советскому административному району европейской части СССР, то масштаб карты следует увеличить до соотношения 1 : 500 000 (для слабо заселенных районов можно ограничиться масштабом 1:1 000000). Этот масштаб принят для международной картографической документации, и на картографических бланках такого масштаба имеются все районные центры и крупные населенные пункты. Когда же этиографические данные касаются но только районов, но и отдельных населенных пунктов, масштаб карты не может быть менее 1 : 200000, т. е. требуется картографический бланк, на котором нанесены все населонныо пункты. Более крупные мас­штабы (1 :100000, 1:50000) становятся необходимыми лишь в тех случаях, когда этногеографический материал для обоснования карты требует кар­тографирования территории отдельного селения в плане. В виде примера можно указать па случай, когда имеются детально разработанпые ста­тистические сведения о национальном составе отдельных кварталов селения или города.

Сказанное относится к рабочей основе карты, ибо любой масштаб может быть путем дальпейшей генерализации сведен к масштабу меньшему, если это допускает характер нанесенной на карту нагрузки. Обратный процесс — превращение мелкомасштабной этнографической карты в крупно масштабную — дает искажения, касающиеся основных элементов карты. При этом не только искажается географическая основа, но нарушается соотношение отдельных составных частей этнографической нагрузки. Как бы ни увеличивать мелкомасштабную карту, на пей не появятся от­сутствующие детали и она не станет полнее. Правда, при увеличении станет легче заметить ее недостатки. Поэтому иногда приходится в целях контроля производить механическое увеличение (фотографическим спо­собом) мелкомасштабных карт.

Выбор масштаба карты, таким образом, в значительной части не зави­сит от составителя, а лимитируется характером и полнотой этногеографп- ческого материала. Бывает, однако, и иначе: несмотря на значительную полноту материала, допускающую использование картографического блан­

82

ка крупного масштаба, составителю приходится¹ ограничиваться более мелким масштабом и в связи с этим отказываться от использования многих деталей этнической нагрузки. Это вызывается обычно отсутствием в руках составителя подходящей географической карты, достаточно подробной и детализованной. Иногда это связано с тем, что на географической карте не указаны границы административных районов, не нанесены упоминаемые в этногеографпческом материале, служащем для обоснования карты, насе­ленные пункты и т. д.

Когда дело касается сравнительно небольшой территории, необходи­мый для составления карты этногеографический материал может быть собран самим составителем. В таком случае полнота сведений и их детали­зация зависят от него самого. Но в практике современной этнической картографии этнограф сравнительно редко опорпрует при составлении карты только тем материалом, который он лично собрал; гораздо чаше ему приходится пользоваться готовыми источниками, содержащими мате­риал различной степени полноты и детализации. Все большое место в обосновании этнографических карт начинает занимать статистический ма­териал, взятый из официальных цензов, данные которых составитель карты корректирует этнографическими или лингвистическими источни­ками. Такой способ получения основного материала заранее определяет применяемый составителем масштаб карт и степень их детализации.

Для составителя, работающего над картой национального состава тех стран, в которых отсутствует этническая статистика, совершенно беспо­лезно брать крупномасштабный бланк в качестве географической основы, ибо он не заполнит этого бланка соответствующей этнографической деталь­ной нагрузкой. Национальный состав населения Испании, Португалии, Франции, стран Передней Азии, Ирана, Афганистана, Китая, большей части материка Африки, почти всего материка Южной и Центральной Америки может быть нанесен составителем па мелкомасштабную карту. При этом границы любого народа, любой этнической группы нельзя будет определить в этих странах иначе, как «предположительно».

В отношении стран, имеющих официальную этническую статистику, составитель также ограничен характером материала. Как правило, пуб­ликуемые статистическими органами разработки народных переписей ограничиваются суммарными данными по районам, округам и областям (кантонам, департаментам, бециркам, графствам, провинциям и пр.). Небольшое число стран Европы публикует сведения по сельским общинам и городам, но ни одно государство по издает справочников, в которых были бы приведены сведения о национальном составе каждого населенного пункта, хотя эти сведения собираются при каждой переписи. Поэтому составители, желающие работать над картой национального состава иност­ранного государства или над картой национального состава какого-либо континента, не могут иметь в своем распоряжении этногеографических данных об отдельных населенных пунктах той или другой страны, кроме той, в которой они живут. Их карты будут по необходимости схематичны­ми, и пределом масштабности подобных карт является соотношение 1 : оООООО. Практически этот предел редко используется составителями, так как даже порайонные дапные публикуются очень немногими странами.

В лучшем положении оказываются составители в отношении этногеогра- фического материала своей страны. Им обычно доступны статистические сводки по каждому населенному пункту (поселенные списки), а иногда и первичные материалы переписей. На основании этого материала они могут составлять подробные карты с указанием национальной принадлежности жителей каждого населенного пункта. Такие материалы допускают показ на карте не условного (по районам) географического размещения населе­

6* 83

ния, а действительного расселения народов. К сожалению, таких подроб­ных карт выпущено немного, и они касаются только небольших террито­рий, главным образом в Европе. На первом месте среди современных карт национального состава населения, выполиеиных с такой детализа­цией, стоят некоторые этнографические карты, выпущенные в СССР.

Современная карта национального состава населения базируется глав­ным образом на этнической статистике. Однако такая карта отражает расселение не всех групп населения, а только компактных. Внесенный в свое время Любором Нидерле корректив «компактное население», уточ­няющий объект этнического учета, очень важен для понимания методов этнического картографирования. Компактным населением считается такая форма расселения, при которой люди сохраняют этнические связи, ста­раются жить поблизости от своих соплеменников. В отличие от компакт­ного расселения, «рассеянное расселение* предполагает нарушение эт­нических связей, проживание одиночек и изолированных семей в окру­жении чуждого им этнического массива. Корректив Нидерле устраняет значительные трудности при этническом картографировании, так как он снимает с карты национально распыленную часть населения, являющуюся основным объектом ассимиляционного процесса. Только компактное население, т. е. живущее большими или меиыпнми этническими группами, может быть той средой, в которой развивается национальная культура.

В сельских местностях, как правило, национальные одиночки явление редкое, и общая численность такого населения в пределах отдельных районов невелика. Отказ от картографирования этих одиночек но может исказить национальный состав населения района. Так как современная этнография изучает, к сожалению, до сих пор главным образом сельское население, то понятие компактного населения не вносит хаоса в карту национального состава, и его — по отношению к сельским районам — сле­дует принять. Это значительно упрощает технику этнического картогра­фирования, дает возможность отказаться от нанесении на карту мельчай­ших обозначений.

Средний состав современной моногамной семьи в сельских местностях колеблется от 3 до 5 человек; следовательно, можно отказаться от панесения на этнографическую карту любой инонациональной (в отноше­нии данного этнического массива) группки численностью до 5 человек. Национальное развитио подобной группки, вкрапленной в чуждую ей национальную среду, совершенно бесперспективно: в большинстве слу­чаев численный рост такой группки возможен только путем так назы­ваемых смешанных браков, т. е. браков с лицами другой национально­сти. Включение же в состав изолированной (в инонациональной среде) семьи лиц другой национальности приводит к дальнейшему подрыву национальных традиций, подрыву, ускоренному проникновением в семей­ный быт языка другой народности. Ассимиляционные процессы при этом ускоряются. Правда, при генерализации карты может случиться, что общая численно