Ломовой Резное дерево, X в.

двоеверие. Когда ломали избу,— брали икону, хлеб и вызывали домового: «Батюшка домовой, выходи домой» ¹⁷. Считали, что если домового не вызвать, он останется на развалинах и будет пугать по но­чам своим криком и плачем^1в.

В информациях о домовом среди хозяйственных его функций чаще всего упоминается отношение к

¹⁷ ГМЭ, ф. Т, Московская губ., корр. Г. Куликовский, разд. Ж, п. 199, л. 9.

¹⁸ Там же.

4 9. В. Померанцева

97

скотине. Обычной формулой обращения к домовому с просьбой о покровительстве при покупке коровы или лошади была: «Хозяин-батюшка, побереги скотинку». Формула эта в сущности везде была од­на и та же, с небольшими вариациями («Хозяин царь дворовый, прими моего живота в свои простые ворота» ¹⁹; «Дедушка-соседушка, люби мою скотин­ку»,— приговаривали в Вологодской губернии²⁰). Считалось очень важным заручиться благосклон­ностью и покровительством домового, так как если он не взлюбит скотину (чаще всего это случалось, если она не под масть хозяину), то беда — замучит, надо будет ее продавать.

В целях умилостивления домового прибегали к своеобразному жертвоприношению, в котором так­же обнаруживаются черты, двоеверия. В Смолен­ской губернии существовал, например, такой обы­чай: «Хорошие хозяева на заговины оставляют хо­зяину (домовому) накрытый стол, а некоторую часть кушаний выносят на скотный двор, где и ставят на топор, врубленный плашмя в левую ве­рею ворот. Ставя кушанье, говорят: „Хозяинуш- ка, батюшка, хлеб-соль прими, скотинку води“» ²¹.

Таким же единообразным, как представление об отношении домового к людям и его функциях, бы­ло, за немногими и малотипичными исключениями, представление о его внешности. Лишь редко встре­чаются сведения, что по внешнему облику домовой близок к чёрту, что он черный, рогатый и холод­ный, если его ударить — «рука разбивается»²², «руки у него шершинатые, такие, как будто овчиной поволочены» , «у него чуть заметные рога и подог- нутый еле заметный хвост» ²⁴. В большинстве слу­

¹⁰  ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. К. Черемхин, разд. Ж, п. 199, лл. 6—7.

²⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. А. Жуков, разд. Ж, п. 199, л. 3.

²¹ ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. Дорошенко, разд. Ж, п. 199, л. 2.

²² ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. А. Лебедев, разд. Ж, п. 199, л. 12.

²³ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. П. Вересов, разд. Ж, п. 199, л. 4.

²⁴ ГМЭ, ф..Т, Вологодская губ., корр. А. Жуков, разд. Ж, п. 199, л. 4.

98

чаев эта близость домового к чёрту, к нечистой си­ле не акцентируется, иногда даже снимается, осла­бляется ремарками информаторов: «Домовушка дол­жен быть тот же шишига, то ись дьявол, по край­ности прежде был шишигой, а теперь, видится, об­русел» ²⁵. Также редки сведения, что домовой мо­жет принять вид собаки, гадюки, кошки, лягушки или даже прыгающего мешка с кормом.

Среди описаний внешности домового доминируют не только свидетельства его антропоморфности, но и указания на то, что он похож на хозяина дома, на одно лицо с ним. По сведениям П. Н. Рыбникова, «домовой видом в хозяина» ²⁶. Описывая внешность домового, его одежду, рассказчики рисуют обычно тот местный костюм, в котором ходят старики. Так, в Смоленской губернии домовой — «седой старик с непокрытой головой, одетый в длинную бе­лую рубаху» ²⁷, в Орловской губернии он «как чело­век у свитке и подпоясан» ²⁸. В Новгородской губер­нии крестьянин рассказал, что услышал при пожаре крик и увндел мужчину среднего роста в синем ба­лахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: «Ой, погиб я теперь, не найти мне лучше этого дома». Все подтвердили, что это был домо­вой ²⁰. В записях из Вологодской губернии домо­вой — «небольшой старик, с длинными седыми во­лосами и бровями, с сердитым выражением лица, кривыми ногами, тело, кроме рук с длинными ког­тями и лица, покрыто шерстью белого цвета³⁰. В этом описании как бы сочетаются демонические и человеческие элементы зрительного образа домо­вого, однако антропоморфные черты и в этом случае явно преобладают.

²⁵ И. И. Железное. Уральцы. М., 1861, стр. 382.

²⁰  «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым», т. III. М., 1914, стр. 197.

²⁷ ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. И. Грннев, разд. Ж, п. 199, л. 3.

²⁸ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Н. Коновалова, разд. Ж, п. 199, лл. 3—4.

²³ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. К. Черемхин, разд. Ж, п. 199, л. 1.

³⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. П. Крупнов, разд. Ж, п. 199, л. 1.

99

4*

Домовой не только похож на людей, у которых обитает, не только заботится о хозяйственном бла­гополучии и ухаживает за скотиной, но и сам жи­вет наподобие крестьянской семьи. Существовали рассказы о его жене (домахе, домовихе, иногда ки­киморе), которая ночью выходит из-под пола и пря­дет³¹. Рассказывали, что есть у него и дети. Кор­мит он свою семью хлебом «который неумойки ла­пают» ³².

В поверьях утверждалось, что домовому свойст­венны людские слабости и заботы. Он, например, якобы приходит греться на печку, потому что «го- разно озяб на дворе». Домовые ходят в гости друг к другу. Иногда ссорятся и даже дерутся, чаще все­го из-за корма, который воруют у чужой и носят своей скотине. Домовой водит знакомство, а иногда воюет не только с банниками и овинниками, но и с лесовиками и полевиками. «Все эти духи близкие и родные или друзья, кумовья»,— заключает инфор­матор из Смоленской губернии ³³.

В Вологодской губернии считали, что домовые распоряжаются только тем домом, в котором живут, и не вто'ргаются в дома, занятые другими домовы­ми. Живут они между собой в согласии и в зимние бурные ночи собираются на пляски в какой-нибудь нежилой избе на краю деревни. В плясках, которые продолжаются до утра, принимают участие как су- седки, так и кикиморы. Из избы, где совершаются пляски, слышится топот, визг, вой, лаянье и мяука­нье ³⁴.

Все эти подчеркнуто антропоморфные черты до­мового делали его близким, понятным и не страш­ным. Он и не погубит, как коварная русалка, не утопит, как могущественный водяной, не утащит в чащобу, как злой леший, а рассердившись, лишь

³¹ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. К. Черемхин, разд. Ж, п. 199, л. 2.

³² ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Ф. Костин, разд. Ж, п. 199, л. 6.

³³ ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Н. Добровольский, разд. Ж, п. 199, л. 9.

³⁴ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. П. Крупнов, разд. Ж, п. 199, л. 2.

100

ущипнет, насадит синяков, спрячет какую-нибудь вещь и этим ограничится. Недаром информатор из с. Глубокого Смоленской губернии, устанавливая общность представлений крестьян о чёрте и водя­ном, замечал: «Совсем к другой категории существ принадлежат домовые, хлевники и гуменщики, отли­чительной чертой которых является забота о под­держании порядка и благополучия в вверенном их попечению доме»³⁵.

Согласно поверью, домового можно увидеть нев­значай, чаще всего ночью, подле скотины или лоша­дей, и преднамеренно — в чистый четверг, придя со

о                                                                        ЯД

свечкой из церкви , на пасху после утрени сидя­щего на чердаке за трубой. Однако смотреть на до­мового можно только поодиночке, да и то рискуя его рассердить.

Домовой настолько человечен, что с ним можно подружиться; не только заручиться его благосклон­ностью, но и по-товарищески с ним общаться. «С деверем подружились,—рассказывала о домовом в Орловской губернии одна женщина,— и за ручку здравствовались» ³⁷.

Характер представлений о домовом определяли круг фольклорных сюжетов о нем. Вернее, образ до­мового складывался из бытовавших о нем мемора- тов; в свою очередь, отобранные, отстоявшиеся в народном сознании представления о домовом опре­деляли круг типичных, постоянно обращавшихся в народном репертуаре рассказов о нем. Несмотря на многочисленность этих рассказов, они сводятся к сравнительно небольшому количеству сюжетов.

Среди рассказов о домовом встречаются как бы­лички, так и бывальщины.

В плане жанровых особенностей для былички ха­рактерен такой рассказ: «Лет 15 тому назад мучи­ли меня два маленьких хозяина, малые, как дети, но

³⁵ ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Н. Добровольский, разд. Ж, п. 199, л. 1.

³⁰  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Ф. Костин, разд. Ж, п. 199, л. 1.

³⁷  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Н. Коновалова, разд. Ж, п. 199, л. 2.

W

шерстистые»³⁸. Таков же рассказ крестьянина Ор­ловской губернии, который, по его словам, сам ви­дел, как домовой во сне душил его брата («черный, лохматый, здоровый как медведь, на голове шап­ка» ³⁹).

Типичными быличками являются, как правило, рассказы о том, как домовой вещует, т.е. стуком и стоном предвещает смерть хозяина, как он плачет, стонет, предсказывая беду, или крякает к добру. Почти все эти былички имеют одну и ту же концов­ку, в которой утверждается, что рассказ опирается на собственный опыт и что «хозяин» тревожился не зря.

В некоторых меморатах содержится подробный рассказ о том, как рассказчику привиделся домо­вой: «Вот это я сплю, а на меня кто-то и налег; сначала-то это я не могу и пробудиться, потом опа­мятовался да как поглядел, а у меня на груди си­дит кто-то с виду и не величек, а как будто десяти­пудовый куль на грудь-то поставлен. Всего на всё только немного кошки побольше, да и тулово похо­же на кошкино, а хвоста нет; голова-то как у чело­века, нос от горбатый-прегорбатый, глаза болыцу- щие, красные, как огонь, а над ними брови черные, большие, рот-от широкущий, а в ём два ряда чер­ных зубов, язык от красный да шероховатый; руки как у человека, только когти загнулись, да все об­росли шерстью, тулово тоже покрыто шерстью, как у серой кошки, ноги-то у его тоже, как у человека. Как это только я его увидел, то так испугался, что инда пот прошиб» ⁴⁰.

Нередко рассказывали, что при встречах с людь­ми домовые принимали облик человека и вступали в беседу. «Сидим это мы с Егором да разговарива­ем,— рассказывал крестьянин той же Вологодской губернии,— отворилась дверь, в её вошел старик высокий, тощий и горбатый, с белой большущей

³⁸  Архив кафедры фольклора МГУ. Воронежская экспеди­ция 1957 г., запись Э. В. Померанцевой.

³⁹  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Н. Коновалова, разд. Ж, п. 199, л. 1.

⁴⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. П. Крупнов, разд. 2R, п. 199, лл. 2—3.

юг

бородой, богу не помолився, нам не поклонився, сел на лавку под полати, да на нас и смотрит». Рассказ­чик пересказывает свой разговор со стариком. Второй мужик никого не видит и удивлен, что его собеседник разговаривает еще с кем-то. «Вот это я посмотрев на старика-то да и перекрестився. Вдруг его и не стало, а двери из избы не отворялись, де- ваться-то ему кажись бы некуда» ⁴¹.

Подобные мемораты, преподносимые как свиде­тельское показание, могут вырастать и в компози­ционно сложное повествование с разработанной фа­булой. Например, один из корреспондентов Тени- шева, отмечая, что ему «неоднократно приходилось слышать от крестьян рассказы о домовых», привел несколько таких быличек, записанных им в Мелен- ковском уезде Владимирской губернии.

«Вот что рассказывал мне один из крестьян,— писал он,— который лично видел его (домового.— Э. П.) и имел с ним дело: Однажды я купил на ба­заре в городе лошадь-мерина, привожу ее домой и поставил ее в омшаник. Дело было к вечеру. Заме­сил я лошади да и спрятался за ясли. Вдруг слы­шу с сушил кто-то слезает. Я присмотрелся. Вижу, слезает старик, седой как лунь, в желтой свитке, на голове лохматая шапка. Я догадался, что старик не кто ииой, как дедушка домовой. Он подошел к ло­шади и стал плевать ей в морду, приговаривая: «Вот так купил кляцу. Она и корму-то не стоила. В шею ее со двора-то». Потом стал выгребать у нее корму, а сам все плюет ей в морду, да приговари­вает: «Рази ефто лошадь, ефто кляца. Купил бы, байт, кобылку пегеньку, задок беленький». В угоду домовому мужик купил другую лошадь. «Приез­жаю, поставил кобылу в омшаник, замесил ей, а сам опять спрятался за ясли. Вижу, дедушка домовой слез с сушил. Подошел енто он к лошади, осмотрел кругом, да и байт: «Вот ефто, байт, лошадь, так лошадь. Ефту стоит кормить, а то купил какую то кляцу». Стал ее гладить, заплел ей на гриве ко­су, а сам все подхваливает ее, да сует ей под морду- то корму. Коли домовой ушел_; я вышел из-за яс­

⁴¹ Там же.

103

лей, перекрестился, взошел в избу и баю: «Ну, ба­ба и робята, никак ефта кобыла полюбилась домо­вому» — и рассказал им все, что видел. И впрямь кобыла моя пошла на поправку. С той поры от пе­гой кобылы у меня три лошади, поцытай лучше мо­их во всем селе лошадей нет ни у кого».

Такого же характера и другой рассказ, записан­ный тем же корреспондентом: «На первый год, ког­да я отделился от отца, перешел я жить с бабой в свою избу, а того и не знал, что коли уходят жить из одной избы в другую, то зовут и домового. Так вот. Дело было в страстную субботу, накануне хри­стова воскресенья. Легли мы с бабой спать еще за­светло, потому что встать-то придется пораньше. Только мы заснули, как на чердаке што-то стук­нет. Мы с бабой вскочили. Я зажег фонарь, полез на чердак, осмотрел все. Также осмотрел и на кле­ти. Только было снова забылись, как опять на чер- даке-то стукнет да так, что инда изба затряслась и песок с потолка посыпался. Я уж больше не полез на чердак, потому что узнал, что ефто дело дедушки домового». Утром проделки домового не прекрати­лись: «Я оделся, зажег фонарь, вышел на мост и слышу, на дворе-то словно кто бегает. Только отво­рил енто в мостовую дверь, так и остолбенел. Вижу, кобыла-то моя бегает по двору-то, что не есть си- лы-моцы, а на ней сидит седой старик в желтой свитке и в лохматой шапке. Я догадался, что ефто дедушка домовой. Скорее захлопнул дверь. А он по двору то гоняет взад и вперед, да и приговаривает: «Вот, байт, я тя хорошенько по лицу, так, байт, вы умнее с хозяином-то будете, а то вы с ним не знаете, как дедушку домового прируцить». Утихо­мирился домовой только после того, когда хозяин повинился, поднес ему хлеб-соль и позвал на новое жительство ⁴². Однако и от таких сложных быличек с разработанной фабулой бывальщины все же отли­чаются в жанровом отношении.

Типичные бывальщины, близкие в легенде,— раз­личные варианты распространенных, но очевидно

⁴² ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. П. Каманин, разд. Ж, п. 199, лл. 1—10.

104

сравнительно поздних по времени возникновения рассказов о происхождении домовых, которые яко­бы, как и прочие демонические существа, являются падшими ангелами, которые в наказание за тот или иной проступок были низвергнуты богом на землю ⁴³.

Бывальщиной является и рассказ о том, как до­мовой заставил крестьянина вернуть проданную им лошадь. После водворения на старое место все до­мочадцы якобы услышали радостный голос домово­го: «Милый ты мой Серка, желанный, воротил­ся» ⁴⁴. Этот сюжет с незначительными вариациями встречается как в ряде быличек, так и в бывальщи­нах, что, конечно, объясняется не заимствованием, а возникновением его на однородной основе. В виде бывальщины бытует и сюжет сказки о муже-обо- ротне⁴⁵. Таковы же и многочисленные рассказы о бедствиях мужика, не позвавшего с собой домово­го на новое место жительства, сходные по сюжету с многими быличками.

Границы между быличками и бывальщинами, ес­тественно, чрезвычайно зыбкие, поскольку созда­ются они на одинаковую тематику, имеют один и тот же основной образ, во многом совпадают сю­жетно и едины в своей основной установке на «ис­тинность». Разница заключается только в степени обобщенности рассказа, характере его локализации, степени близости к свидетельскому показанию.

Можно, конечно, говорить о большей близости бывальщины к сказке, а былички к деловой инфор­мации, т. е. о разнице в тенденции рассказа. Одна­ко это не дает в руки исследователя необходимых постоянных признаков для классификации. Поэто­му при обзоре устной прозы о домовом приходит­ся отказаться от жанровой классификации и ограни­читься рассмотрением ее по сюжетам, или, вернее, по тематическим циклам.

⁴³ П. В. Иванов. Народные рассказы о домовых, леших, водяных и русалках. Харьков, 1893, стр. 24—53.

⁴⁴ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. Васильев, разд. Ж, п. 199, л. 8.

⁴⁵ П. В. Иванов. Народные рассказы..., стр. 28.

105

Как уже говорилось, количество сюжетов о до­мовом очень ограниченно; все они порождены верованием, т. е. представлением о функциях домо­вого, которые также довольно однотипны. Таким образом, тематические циклы рассказов о домовом можно свести к следующим: 1) домовой вступает в общение с домочадцами, показывается нм, пред­сказывает добро или зло; 2) любит или не любит скотину; 3) переходит или не переходит в новый дом; 4) общается с другими духами.

Циклы эти в свою очередь распадаются на не­сколько тематических кругов. В каждый из них вхо­дят как былички, так и бывальщины. Все они но­сят характер рассказа о чем-то обычном, буднич­ном, аналогичны рассказам о дедах, родителях, соседях и не могут возбуждать ощущения мисти­ческого ужаса, столь характерного для демонологи­ческой прозы в целом.

Среди рассказов первого тематического цикла особенно много быличек и бывальщин о том, как домовой ночью наваливается на кого-нибудь, ду­шит и пророчествует. В Саратовской губернии был записан рассказ, как перед смертью хозяина дома домовой пугал своим стуком и стоном⁴⁶. В Орлов­ской губернии женщина рассказала, что сама слы­шала как домовой зашел в светлицу, «как заиграл на гребенке, как заскачет, только мостовины тре­щат». Оказалось — к свадьбе⁴⁷. Таких рассказов, построенных по единой схеме (домовой подает знак — пророчество сбывается), много. В них по­стоянно подчеркивается привязанность домового к дому и его обитателям, его горе и отчаяние при по­жаре, смерти хозяина, рекрутчине и прочих бедах. Человек должен все это понимать и не забывать о своем покровителе.

В большинстве этих рассказов домовой обнару­живает себя стуком, стоном, плачем, кряканьем, но не показывается. Он щиплет за грудь женщин, гла­

⁴⁸ ГМЭ, ф. Т, Саратовская губ., корр. Н. Денисов, разд. Ж, п. 199, л. 6.

⁴⁷  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. Ф. Костин, разд. Ж, п. 199, л. 3.

106

дит шерстистой лапой, даже снимает хозяина с печ­ки, кладет его на пол и душит сеном. Как правило, в этих рассказах нет сложной фабулы, нет портрета домового, в основном это былички — мемораты о пережитом самим рассказчиком. Происхождение их легко объяснимо, если вспомнить душную, часто угарную избу, обычай спать на печи и т. д.

Иначе дело обстоит в других тематических цик­лах, в частности во втором цикле — рассказах об отношении домового к скотине. Порой и эти расска­зы сводятся к констатации факта: «Есть хозяин, заплетает гривы у лошадей. Старые люди так и оставляли, не расчесывали, пока сама не расплетет­ся. В колхозе, чтобы хозяин шерсть заплетал,— не слышал» ⁴⁸.

Наряду с этим бытовали рассказы, полные кон­кретных деталей: «Домовой бантом завязывал хво­сты у коров»⁴⁹, или: «Лет двадцать назад у свек­ра лошадям косички завязывал и ленточки в них» ⁵°.

В этих рассказах (большей частью это не былички, а бывальщины) дается психологическая характеристика домового, который по тем или дру­гим причинам может полюбить или, наоборот, не­взлюбить лошадь, упоминается его жестокое или гуманное отношение к лошадям, нередко дается его портрет и даже приводятся его слова.

Так, в Воронежской губернии записан рассказ крестьянина о том, как домовой заплетал косички у лошадей его свояка: «Тот вышел ночью, а там на него похожий человек лошадь гладит. Свояк испу­гался, к избу обратно вошел. А утром вышел — за­плетены косички»⁵¹. П. Г. Богатырев в Шенкур­ском уезде в 1916 г. записал несколько рассказов об отношении домового к лошадям, об его прист­растии к определенной масти: «Захенькало: «Хынь, хынь! Хоть бы худу да пегую», или: «Ох, мне,—

⁴⁸ Архив кафедры фольклора МГУ. Воронежская экспеди­ция 1957 г., запись В. Н. Басилова.

⁴³  Там же.

⁵⁰ Там же.

⁵¹ Там же.

107

Говорит,— хоть маленьку, да пегоньку» ⁵². В Воло­годской губернии в конце XIX в. был записан рас­сказ от крестьянина Федота Кириллова из дер. Глубоковой о том, как у его отца домовой невзлю­бил бурого мерина и каждую ночь привязывал его хвостом к яслям. Там же от другого крестья­нина был записан рассказ, как у его тестя хлев оказался не по нраву домовому и после долгих мучений «пришлось отступиться от хлева, не ста­ли ставить скотину» ⁵³.

Этот цикл рассказов, распадающихся на две ос­новные тематические группы: домовой любит ско­тину, или домовой не взлюбил лошадь, корову и т. д.,— состоит из рассказов композиционно бо­лее сложных, чем рассказы первого цикла, но вме­сте с тем в большинстве своем построенных также по единой схеме (первая группа— домовой любит скотину; отсюда следуют эпизоды — он ее кормит и холит, таскает ей корм от чужих лошадей, запле­тает косички, сердится, когда ее продают, принима­ет меры, чтоб ее вернуть. Вторая группа — домовой невзлюбил лошадь или корову; отсюда следуют эпизоды — он ее не кормит, отнимает корм, гоняет, забивает под ясли, добивается, чтоб ее продали). И в тех и других основная тема — отношение к ско­тине. При этом домовой, как правило, появляется во дворе, показывается хозяину, говорит. Отсюда описание вполне человеческих, «обыкновенных» по­ступков домового, его портрет, воспроизведение его слов, интонации, его психологическая характеристи­ка. Все это, согласно законам жанра, сделано лако­нично, отдельными мазками. В совокупности же, при несовпадении отдельных эпизодов и портрета, создается единый, близкий крестьянину в его хо­зяйственных заботах образ покровителя его скота, рачителя о его благополучии, почти человека, сов­сем не «нечисти». Недаром домовой сплошь и ря­дом не боится креста, освященной еды, божьего имени и т. д.

⁵²  П. Г. Богатырев. Верования великорусов Шенкурского уезда, стр. 56.

⁵³  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. С. Староверов, разд. Ж, п. 199, л. 1.

108

Домовой Резное дерево, XIII в.

К этому циклу по своему характеру близки и рассказы об отношении домового к дому, покрови­телем которого он является. Среди быличек и бы- вальщин этого цикла особенно много нравоучитель­ных рассказов о губительных последствиях прене­брежительного отношения к домовому. Эти рассказы также построены по одной схеме: завяз­ка— переехали, забыв позвать с собой домового; основное повествование — трагические последствия этого; концовка — либо разорение, гибель, либо

109

исправление допущенной ошибки. В Орловской гу­бернии был записан рассказ, как после пожара «слышат ночью гул хозяева, голосят дворовые, что им притулиться негде». Длится это до тех пор, пока не «стали шалаши городить, хозяев закли­кать» ⁵⁴.

В Орловской же губернии был записан рассказ от крестьянки Е. Захаркиной о случае, якобы про­исшедшем с ее сестрой. Первоначально та не позва­ла с собой при переезде в новый дом «доможила». На нее обрушиваются всякие беды и неприятности. Выведенная из терпения домашними неурядицами, она приглашает доможила. И вот ночью «в окно ле­зет... улез, окно закрыл, да через них, они на полу спали, на полати, с полатей на печку и там остал­ся, и с той поры уже хорошо, спокойно»⁵⁵.

Оба эти цикла рассказов возникают на основе ходячих представлений о хозяйственных функциях домового — покровителя дома и скотины, в них по­стоянно обыгрывается мотив общения домового с людьми: обитатели дома слышат его, даже разго­варивают с ним, нередко видят его. Этим опреде­ляется и характер образа: с одной стороны, мило­стивого покровителя, с другой — капризного, тре­бовательного, мстительного хозяина.

Среди этих рассказов встречались и такие, в ко­торых поступки домового, обычно свидетельство­вавшие о его расположении к скотине, проявлялись и по отношению к полюбившимся ему людям. Во многих местах рассказывали о стариках, которым домовой заплетал косичкой бороды, а в Вологод­ской губернии крестьянин Иван Кондратьев рас­сказал, что домовой любил его покойную мать и по ночам во сне заплетал ей «осу: «Однажды спал я вместе с матерью и проснулся, ночь была ме­сячная, и накинул на шею матери свою руку, а под руку попала кошка, она сидела на затылке, на во­лосах и была не наша, а какая-то серая. На другой день я спросил у матери о чужой кошке, и она мне

⁶⁴ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. В. Преображенский, разд. Ж, п. 199, л. 1.

⁵⁵  Там же, корр. Н. Коновалова, равд. Ж, п. 199, л. 2.

110

сказала: „Полно, дурак, это был домовой, запле-

(( 56

тал у меня косу » .

Особый тематический цикл составляют рассказы об общении домового с другими духами. Рассказы

о  его дружбе или вражде с чужим домовым, бан­ником, гуменником, полевым и лесным духами рису­ются либо как добрососедские, либо отражают враждебные отношения односельчан, вызванные мелкособственническими интересами. Таковы рас­сказы о драках между домовыми, чаще всего из-за корма скотине, который они воруют друг у друга. В некоторых из них домовой взывает к людям о помощи. Бытовал и рассказ о том, как лешая пере­давала через крестьянских детей домахе, что умер­ла поляха и как это горестное известие вызвало плач и причитания домахи. Рассказы эти самосто­ятельно почти не встречаются, а контаминируются с наиболее распространенными быличками и бы- вальщинами о домовом-вещуне, о его отношении к скотине или к дому и его обитателям. Поскольку домовой — покровитель данного дома, хозяин очага, то его борьба с чужими представляется естествен-'* ной. Корреспондент из Владимирской губернии со­общал: «Если заметят, что чужой домовой одолевает своего, тогда хозяин дома берет новую метлу и начи­нает ею хлестать по всем стенам двора, говоря: „Постой-ко, дедушка домовой, я те помогу¹¹. После чего чужой домовой уходит. Чужие домовые воруют корм у скота, поэтому крестьяне их и замечают» ”. В Калужской губернии считали, что когда домовые дерутся, надо кричать: «Уруш, наш, возьми чу­жого» ^5в.

Среди быличек и бывальщин о домашних духах, кроме рассказов о домовом и домахе, встречаются рассказы о кикиморе, об овиннике и баннике. Самый образ их в народных верованиях в основном совпа­дает с образом домового, но все же не тождествен

⁵⁸ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. С. Староверок, разд. Ж, п. 199, л. 3.

⁵⁷  ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. П. Каманин, разд. Ж, п. 199, л. 1.

⁵⁸  ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. А. Лебедев, разд. Ж, п. 199, л. 3.

ему, а как бы его вариант, производный от основное го представления.

В Вологодской губернии считали, что в подполье живет кикимора: «Перед бедой она начинает плести кружева, так и слышно, как стучат коклюшки» Согласно поверью, кикимора — '«жена домового, живет в голбце, выходит только ночью. Одевается в обыкновенный женский наряд, у нее распущенный волосы, любимое занятие — прясть» ^в0. Кикиморы участвуют в ночных плясках, которые домовой уст­раивает в какой-нибудь избе на краю деревни» °

В информациях о банниках и овинниках, чаще чем в характеристиках домового, отмечается, что это духи злые, опасные, враждебные человеку. Кор­респондент Тенишева из Владимирской губернии сообщал: «Об овинниках, также и банниках, как и домовых, ходит много рассказов. Молодые девушки в ночь под Новый год (Васильев вечер) ходят га­дать в овин, где овинник им предсказывает судьбу, Девушки подходят к овину, и та, которой досталось первой гадать, поднимает на голову платье и стано­вится задом к окну, в которое делается насадка хле­ба, говоря: „Овинник-родимчик, суждено што ли мир в нонешнем году замуж идти?¹¹. Если овинник на­ложит руку, поросшую волосами, то это означает, что гадающая выйдет в сем году замуж за богатого, Если же рука гладкая, то выйдет за бедного. Те ии гадающих, которые ничего не удостоились — долж­ны оставаться в девушках» “².

И среди этих рассказов, наряду с типичными суе­верными меморатами, встречаются бывальщины г обобщенной фабулой. Таков, например, рассказ, аа- писанный в той же Владимирской губернии от кре­стьянина Потапова: '«Пошел однажды один мужик сушить овин. Пришел, затопил да и лег к стенке, Вдруг видит, лезет какой-то старик, седой, лохма-

⁵⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. Я. Кузнецов, разд, Ж, п. 194, л. 2.

⁶⁰ Там же, корр. С. Дилакторский, разд. Ж, п, 194, лл. 31—32.

⁶¹ Там же, корр. П. Крупнов, разд. Ж, п. 199, л. 5.

^ъг ГМЭ, .ф. Т, Владимирская губ., корр. П. Каманин разд. Ж, п. 202, л. 3.

112

| I lii 10ШСЛ эфтот старик к теплине, погрел руки

ч »■ I ii.I Тюк, потом встал, сделался медведем, дай

....... * мужику на задних /апах. Мужик как уви-

............  што он идет на него, то и сделался без па-

ч|in lli хал енто он через год на базар в город.

11 " | «>.1 1,'Вом-то. Попадается ему какой-то мужик.

) l.-Ji/ii-M байт,— я тебя угощу, бутылочку куп-

<м ,'l.i я,— байт,— тебя в первый раз вижу,

пин "ы меня будешь угогцать-то?“—„Только

|. .1 там все расскажу¹¹. Пошли. Мужик вы-

I 1 оаит,— сказывай, за что ты меня уго-

„Вот,— байт,— за что: перво прости

н .in hi дь, — байт,— моя вина то, что ты прошлый

I in пугался овинника-то. Я ехал мимо твоего

• iiiiii и ни дел, как ты пошел сушить овин. Я подо-

iv I гбе овинника и велел ему попужать

I   .. П.1 i

I Ii инио п той же Владимирской губернии ходило |i н . i..i ii hi о банниках: «Банник имеет вид челове- р|<||)ме видывали его и в образе женщины.

| и покую баню идут в первый раз, то берут

•    . п шли, которые и оставляют в бане с целью,

¹ м              не стращал моющихся и удалял из

I ip О банниках, как и прочих духах, сущест- I Mm н и рассказов. Одна крестьянская девушка | I iMiiiun: „Года три назад истопила матушка ". | п посылает меня мыться. Я пошла. Вхожу

....  liiniiiiiik, отворила в баню дверь. Гляжу, а там

и' и н н-пса Марфа, сестра покойного батюшки. ' •ни хотела взойти, да раздумалась. А она уви- ■ Mi пи, да и байт: „Пойдем, Машка, я помою! и >1 фЧиЬу, что голос-то не походит на теткин,

⁹   и hi м захлопнула дверь, да ну домой. Взошла i i п (>аю матушке: „Там, матушка, в бане-то

I      |1||и|м моется". ,,Что ты,— байт,— чушь го- | .in Какая там у тебя тетка Мгрфа. Она,— >ш баню-то топила¹¹.— ,,И я, мол, знаю,

| шипи да, мол, моется, только голос пе. похож И и.mi io“. Матушка мне и байт: „Тебе и пока- v И Inin ппто шишига вместо тетки Марфы, linn, часто кажутся тем, кто без молитвы

' • л II).

113

приходит в баню. Пойдем со мной “. Приходим в баню — нет никого. А ефто должно и впрямь мы­лась шишига“»^в4.

В Никольском уезде Вологодской губернии бан­ник представлялся в виде нагого старика, покры­того грязью и листьями от веников⁸⁵. В Яренском уезде той же губернии записан рассказ о том, как нечистые мучили в бане работника. В Грязовец- ком уезде Новгородской губернии верили, что в ба­не парятся черти, мужик слышал шум веников, «глухой разговор», там же бытовали рассказы о том, что банник обижал родильницу. В Олонецкой губернии существовало предание, что банник ду­шит по третьему пару. По сведениям из Черепо­вецкого уезда Новгородской губернии, «крестья­не верят, что есть дух в овине, которого называют царь овинный, в бане — банник. Овинник имеет вид старика, банник принимает вид человека». Приведя несколько быличек, корреспондент заме­чает: «Вообще дух овинник почитается крестья-

° 66

нами так же, как домовой» .

Чаще всего в сведениях корреспондентов встре­чается просто констатация факта: «В гумнах живет овинник». В Вологодской губернии записа­на быличка, как проезжий веником из бани с по­мощью банника учил домового. При этом инфор­матор заметил: «Нет зляе банника, нет его доб- ряе»^ст. Там же записано несколько быличек о подовиннике, о драке его с банником, о том, как отец рассказчика видел банника. Интересно, что в одном из рассказов о драке банника с домовым, последний кричит хозяину: «Сыми крест да хлещи его» ° В Саратовской губернии считали, что в ба­не живет шишига, которая имеет отвратительный

⁸⁴  ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. П. Каманин, разд. Ж, п. 202, л. 3.

⁸⁵  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. М. Пшеницын, разд. Ж, п. 202, л. 2.

⁸⁸ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. Васильев, разд. Ж, п. 202, л. 4.

⁸⁷  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. М. Пшеницын, разд. Ж, п. 202, л. 1.

⁸⁸  Там же.

114

вид и может запарить человека До смерти В Смоленской губернии, вступая на полок, приго­варивали: «Хрещенный на полок, нехрещенный с полка». Выходя из бани, оставляли на полке ведро воды и веник для «хозяина» и, перекрестив­шись, произносили: «Тебе, баня, на стоянье, а нам на здоровье». В Смоленской же губернии записа­ны рассказы о гуменщике, являвшемся в виде барана. Там же в овине гадали о суженом: «Хозя­ин овина, скажи откуда будет мой суженый?». Овиннику делали подношения⁷⁰. Вера в овинников отмечалась в Тотемском уезде Вологодской губер­нии. Корреспондент подчеркивал, что овинники и банники — злые духи и говорил о страхе перед ними крестьян ”.

Характеристика большинства демонов двойст­венная: они могут и погубить, и облагодетельство­вать. Особенно ярко эта двойственность сказалась в рассказах о водяном и лешем. Домовой, очевид­но потому, что связан с домом, очагом, убежищем человека, в основном добр. Злые качества домаш­него духа были воплощены в баннике (недаром баню считали опасным, часто «нечистым» местом, в ней не было икон, в ней гадали и т. д.), иногда в овиннике, «хозяине» тоже не безопасного для жизни человека места.

По количеству рассказы о банниках и овинни­ках значительно уступали рассказам о домовом. Объясняется это тем, что образ домового, как наиболее популярный, поглощая все рассказы о домашних духах, становится обобщенным и еди­ным. Поэтому рассказы об овиннике и баннике следует рассматривать как варианты рассказов о домовых.

Верование определяло образ и портрет героя былички или бывальщины, фабулу рассказов о

^вв ГМЭ, ф. Т, Саратовская губ., корр. Миронов, разд. Ж, п. 202, л. 2.

⁷⁰  ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Н. Добровольский, разд. Ж, п. 202, лл. 1—2.

⁷¹  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. Н. Попов, разд. Ж„ п. 202, л. 1.

775

нем (в данном случае о Домовом, баннике, овин­нике), обстановку, в которой она развертывается.

Ограниченность сюжетов рассказов о домовом объясняется ограниченностью мира, в котором он «действует». Особенности представления о домо­вом определяли не только категорию пространства, обстановки, в которой развертывается сюжет (изба, двор, овин, гумно), но и категорию време­ни. Вечер и ночь, темнота, сумерки — вот время, когда проявляет себя пусть добрая, но все же не­чистая сила. В отличие от быличек о духах приро­ды, где встреча с нечистым происходит внезапно, вызывает шок, большинство которых начинается с наречия «вдруг», в рассказах о домовом этой вне­запности нет. Нет и одноразовости, мимолетности встреч. Отношения с домовым — длительные и постоянные. Он живет в избе вместе с крестьяни­ном, часто вместе с рассказчиком, его соседями, родными и т. д., принимает постоянное участие в их повседневной жизни. Отсюда и повторяемость его проявлений: стука, плача, заботы о лошадях, злых шуток и т. д.

Былички о домовом свидетельствуют о чрез­вычайно тесной связи верования и фольклорного рассказа, который во всем — в системе образов, сюжете, характере композиции, фабуле — подчинен верованию. Вне верования рассказ этот невозмо­жен, не существует. Очевидно, именно поэтому об­раз домового, в отличие от других демонов — ле­шего, водяного, русалки — не вышел за пределы несказочной прозы, за пределы фактологической информации.

Леший, русалка, водяной и домовой — основ­ные персонажи народной низшей мифологии. Каж­дый из них варьирует в народных представлениях, часто они несут одинаковые функции. Если рас­смотреть генезис, функции таких образов, как мо­ховик, болотник, полевой, банник, полудиица, то их легко привести к одному из перечисленных че­тырех основных представлений о нечисти.

В лесах, кроме лешего, согласно верованиям, проживают русалки, болотники, моховики, кото­рые внешним своим видом похожи на обезьян, не­

116

которые на водяного, только хвостик имеют поко­роче, меньше ростом и не приносят людям слиш­ком большого зла. Поля населяют полевики, боло­та — болотники⁷².

По представлениям смоленских крестьян,' поле­вой — дух злой, насылающий нездоровые ветры. Наконец, из Смоленской же губернии мы имеем свидетельство, что «по мнению народа, кроме поле­вого, лесового и домового, в лесу, дома и в поле есть блуд. Этот блуд под видом знакомого челове­ка ,,водит“»⁷³.

В Орловской губернии считали, что кроме домо­вого, живущего в доме, есть еще полевой домовой, о нем тоже ходит много рассказов⁷⁴. Там же были представления о межевом, которого в старые годы задабривали — носили кутью из зерен первого снопа. Межевой — «хозяин полей, старик, борода у него из колосьев» ⁷⁵.

В Рязанской губернии записаны рассказы о встрече с полевым, который подобно лешему сидит на кочке и лапти ковыряет, а также о том, как по­левой утопил женщину. При этом корреспондент замечал, что полевого часто смешивают с «дедуш­кой водяным» ⁷⁶.

Каждый из рассмотренных нами мифологических персонажей в той или иной степени родственен, прежде всего как нечистый дух и враг человека, чёрту, наиболее сложному образу народной мифо­логии.

⁷² ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. И. Гринев, разд. Ж, п. 187—218, л. 16.

⁷³ Там же, корр. П. Добровольский, разд. Ж, п. 244, лл. 2—3.

⁷⁴ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. В. Булгакова, разд. Ж, п. 199, л. 1.

⁷⁵ Там же, корр. Морозов, разд. Е, п. 116, лл. 1—2.

⁷⁶ ГМЭ, ф. Т, Рязанская губ., корр. Н. Мендельсон, разд. Ж, п. 200, л. 3.

ОБРАЗ ЧЕРТА В РУССКОЙ УСТНОЙ ПРОЗЕ

Чёрт — самый популярный персонаж русской демо­нологии. Его образ широко отражен в русском ис­кусстве разных видов и эпох: его знает древнерус­ская живопись и современная скульптура, русская литература от житий и апокрифов до современной поэзии и прозы, к нему обращались заговоры и зак­линания, его поминают многочисленные пословицы,

0   нем и его происках рассказывают «были», леген­ды и сказки.

Образ чёрта в народных представлениях и свя­занных с ними фольклорных рассказах нередко сое­диняется с образом водяного, лешего, даже домово­го. «Народ думает, что черти живут в болотах, мельницах, банях. Они приходят в деревню ночью и уносят то, что не благословясь положено, иногда проклятых детей»,— писал новгородский краевед К. Черемхин в конце XIX в.¹

В Смоленской губернии считали, что черти внеш­не схожи с человеком, но только покрыты черными косматыми волосами, «живут в разных местах, как- то в домах, лесах, водах, овинах, банях и гуммах: называются они лесовиками, домовиками, банника­ми, овинниками». В летнее время «все бесы» схо­дятся вместе на берега рек и озер в двенадцать ча­сов дня². Примерно о том же говорит и другой со­

¹ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. К. Черемхин,

разд. Ж, п. 187—244, л. 7.

² ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Добровольский,

разд. Ж, п. 189, л. 31.

118

биратель из Смоленской губернии: «Чертей очень много, так что каждое болото, оека, озеро, мельни­ца, кузни изобилуют чертями» ®.

В.  Н. Добровольский сообщает, что, по представ­лениям смоленских крестьян, «нет резкого отличия водяного от чёрта»⁴. Через него же в Этнографи­ческое бюро Тенишева поступил интересный рас­сказ о чертях, в котором также подчеркивается эта общность чёрта с духами стихий: сообщение о том, что от чертей «рождаются такие же черти, отлича­ющиеся от производителей большею ограничен­ностью ума и той особенностью, что пропадают совсем с изменением условий обитания и упразд­нением занимаемой должности. Это — водяной и леший». Там же говорится о том, что «чёрт пока живет в условиях времени и пространства, а потому в домах наших непременно ютится или он сам или его агент» ⁵.

Эта общность представлений о всей нечистой си­ле отразилась и в большом пастушеском заговоре, переписанном в Новгородской губернии С. Закато­вым с текста, хранившегося у крестьянина Тихвин­ского уезда Дм. Кожевникова. В этом «обходе», предусматривающем все опасности, грозящие ско­тине, стадо заговаривается «и от нечистой силы, ветра, вихря, лешего, водяного, и от беса, бесовки и ст всякого урона, поветрия, стрыля и грома... и от дьявола, чтоб не входил в мое чистое стадо никакой нечистый дух... от колдунов и колдуний...» ⁸.

Многие корреспонденты Тенишева указывают, что «чёрт» — общее название всей злой силы, кото­рая часто обобщенно называется «нечистью».

Чёрт всегда несет в себе зло, он никогда не вы­ступает в качестве благодетеля, как иногда леший, водяной и особенно домовой. Это опасное зло, ко­торое иногда человеку удается победить с помощью хитрости или же бога, крестной силы, ангела.

’Там же, корр. И. Гринев, разд. Ж, п. 187—218, л. 7.

⁴  Там же, корр. В. Добровольский, разд. Ж, п. 208, л. 4.

⁵  Там же, л. 3.

⁸ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. С. Закатов, разд. Е, п. 158, лл. 2—6.

119

Сказанное является отнюдь не особенностью сла­вянской устной прозы, а типологической чертой об­раза чёрта в мировом фольклоре.

Вместе с тем дьявол, рассказы о котором связа­ны с легендами о споре бога и сатаны, о грехопаде­нии ангелов, о сотворении мира, т. е. с дуалистиче­скими легендами, в достаточной мере далек от представлений о «бытовом чёрте», о той нечистой силе, которая знается с колдунами и часто служит им, о чёрте, который во многом подобен лешему и постоянно пакостит человеку в его повседневной жизни.

Эту разницу между библейским дьяволом и чёртом, живущим в общераспространенных народ­ных представлениях, отмечал П. Н. Рыбников, изу­чая заонежские предания. Затрудняясь приискать для множества видимых и невидимых представите­лей нечистой силы общенародное название, он ука­зывал, что у них нет никакой связи с библейским дьяволом. «В представлении заонежан,— писал он,— человеконенавистный дьявол сам по себе: это отвлеченное существо, о котором вие круга религи­озных верований они знают лишь из особого рода сказаний, в жизни же они имеют дело с духами, со­вершенно иного порядка, которые и по природе, и по наклонностям близки к человеку, но только сильнее его» ¹.

Помимо домовых и духов природы П. Н. Рыбни­ков к этой группе относит и чертей: «Черти в гла­зах народа тоже отличаются от дьявола; по за- онежскому поговорью: «чёрт чёртом, а диавол сам по себе» ⁸. Он свидетельствует, что заонежане при­водили десятки примеров из прошлого и из недав­них дней, рассказывали десятки случаев, о которых слышали и которых были свидетелями, в доказа­тельство, что дня не проходит без того, чтоб черти не принесли людям какого-нибудь вреда, чтоб не соблазнили на преступление, не завели, или не по­хитили бы детей, которые закляты родителями.

⁷  «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым», т. III. М., 1910, стр. 185.

⁸  Там же, стр. 186.

по

Солдат и чёрт Дерепянная скульптура И. К. Стулова

Они «женятся между собой, распложаются, а все им мало» ⁹.

Эти наблюдения П. Н. Рыбникова подтвержде­ны и многочисленными аналогичными поверьями, собранными в центральных губерниях. Так, в Воло­годской губернии были записаны былички, как чёрт завел мужика в бадью, на мельницу, в печную

*  Там же, стр. 187.

121

трубу и т. д.¹⁰ В Орловской губернии зафиксиро­ван рассказ о том, как чёрт под видом соседа или даже попа завел пьяного под мост. Очевидно, со­знание постоянного присутствия чёрта, зависимо­сти от него, опасности от его козней породило и по­словицу: «Богу молись, а чёрта не гневи».

Если домовой, леший, водяной связаны с опреде­ленным реальным местожительством: домом, лесом, озером, то черти помимо жительства в аду, где на­казывают грешников, могут появляться где угод­но— в лесу, поле, доме, трактире, на ярмарке и т. д., вмешаться в жизнь человека нежданно, нега­данно, в любую минуту.

В Орловской губернии считали, что «старые чер­ти все живут у море, молодые черти живут в реч­ках». Все они холостые. Молодые оборачиваются змеями, молодцами, летают к девкам, сожительст­вуют с ними ^п.

Образ чёрта в народных верованиях и фолькло­ре можно все же дифференцировать от родственных ему образов низшей мифологии, выделить круг специфических сюжетов и мотивов, связанных с ним, а также очертить его портрет и наметить круг известных народной устной традиции специфиче­ских его действий.

Функции чёрта гораздо шире и многообразнее, менее «специализированы», чем поведение духов природы или домашних духов. Помимо того, что чёрт, подобно лешему, похищает детей или водит пьяных, он соблазняет женщин, толкает на само­убийство, провоцирует страшные преступления, постоянно охотится за человеческими душами.

Образ чёрта встречается почти во всех жанрах народной устной прозы. Его знают не только ле­генды, преданья, бывальщины и былички, но и сказки, как волшебные, так и бытовые, рассказы и анекдоты. Многожанровостью устной прозы о чёр­те объясняется и разноликость его образа в фольк­

¹⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. И. Голубев, разд. Ж, п. 189—244, ЛЛ. 2—3.

¹¹ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. П. Формин, разд. Ж, п. 192, лл. 1—2.

122

лоре. Доминантные черты этого образа особенно выпукло выступают в несказочной устной прозе, в которой наиболее многосюжетны именно те циклы, основным персонажем которых является чёрт.

Если мы можем говорить о дохристианских исто­ках фольклора о духах природы — лешем, водяном, русалке, о чрезвычайно древних по своему проис­хождению представлениях, а следовательно, и. рас­сказах о домашних духах — домовом и близких к нему баннике и овиннике, то относительно образа чёрта дело обстоит несколько по-иному. Очевидно, тот образ его, который бытует в русском фолькло­ре, определяется в основном верованиями, связан­ными с христианским культом.

В русском фольклоре о чёрте мы наблюдаем ту же картину, которую по отношению к западноевро­пейскому фольклору убедительно показал западно- немецкий исследователь Л. Рерих в работе «Сказ­ки и легенды о чёрте», установив, что расцвет пред­ставлений о нем падает на позднее средневековье и что стабильный и традиционный портрет чёрта в немецком фольклоре появляется не ранее XII в.

Нельзя не согласиться с исследователем, когда он указывает на чрезвычайную сложность этого об­раза народных верований и фольклора. Рерих гово­рит о сложных переплетениях разных истоков это­го образа, о наличии в народных представлениях о чёрте бесчисленных тенденций, о процессе его ми­фологизации и вместе с тем демифологизации, о его дьяволизации и очеловечивании в результате чего создавался клубок, не поддающийся расчлене­нию и распутыванию ¹².

Действительно, если даже ограничиться христи­анскими представлениями о нечистой силе, то и здесь мы сталкиваемся с чрезвычайно противоре­чивыми представлениями о ней — от хитрого иску­сителя до смешного глупого чёрта, постоянно попа­дающего впросак.

Бытующие в русском народном репертуаре рас­сказы о чёрте делятся на две основные многожан­ровые группы: легенды, притчи, преданья, бываль-

¹² См.: Lutz Rohrich. Teufelsmarchen und Teufelssagen.

w

щины, былички об искусителе, носителе злого на­чала, антиподе бога и сказки и анекдоты о глупом чёрте. Нередко они совпадают не только отдельны­ми своими мотивами, но и сюжетно, однако интер­претация и восприятие образа чёрта, отношение к нему в этих двух основных группах рассказов диа­метрально противоположны. Следует прислушать­ся и к замечанию Рериха, также отмечавшего эти две основные группы рассказов, что и в комическом образе чёрта все же ощущается «серьезная» осно­ва. «Может быть,— пишет он,— именно соедине­ние шутки и серьезного начала создает действен­ность образа комического чёрта» ¹³.

Среди русских рассказов о чёрте выделяется не­сколько циклов, сюжеты которых тяготеют либо к одной, либо в другой упомянутой группе. Так, для первой группы особенно характерны легенды о происхождении чёрта. Дуалистические по своему характеру, они связаны с христианскими представ­лениями о боге и легендами о сотворении мира и человека. Легенды о происхождении чёрта, бытую­щие в народе, как правило, восходят к апокрифиче­ской литературе и базируются на представлениях о борьбе светлого и темного начал в мироздании, о борьбе бога и сатаны. Например, многочисленные рассказы о грехопадении ангелов, о том, как сатана своей гордыней и самонадеянностью прогневал господа, зафиксированные в конце XIX в., нахо­дят аналогию в сказаниях о сотворении и палении ангелов во многих рукописных сборниках. В них рассказывается о том, как сатана возгордился и бог сверг его. «Сотона же прошибе землю и ста на бездне под землею, и ина же его сила с ним, иная же сила оста на земли и претворишася в бесы и прелщают человеки» “.

Во всех этих легендах вырисовывается совершен­но определенный образ чёрта, ничего общего с де­монами стихий (лешим, водяным, русалкой), а так­же с поедставлениями о домашних духах, не имею­щий. Это — образ, хотя и опирающийся на древние

¹³  Lutz Rohrich. Teufelsmaechen und TeuFclssagen. стр. 56.

¹⁰  М. Я. Порфирьев. Апокрифические сказания. СПб., 1877_г

стр. 89.

124

дохристианские представления, но явно более позд­ний, окрашенный библейскими мотивами, часто ли­шенный специфически русских примет. Если по от­ношению к русскому хозяину леса, воды или покро­вителям домашнего очага можно говорить лишь о типологических аналогиях их с верованиями и фольклором других народов, то в отношении чёрта именно в тех легендах, в которых он резко отличен от прочих духов, можно предполагать заимство­вание византийских и западноевропейских мотивов, воздействие на устные рассказы библейских и жи­тийных версий.

При всем разнообразии этих рассказов — гово­рят ли они о низвержении ангелов, о состязании между богом и чёртом в создании мира и человека, о гневе бога, о том, что чёрт появился из плевка бо­га или был самолично сброшен им с неба, или из­гнан при помощи архангела Михаила — они в сущ­ности едины по своей основе и в своих тенденциях. Это не былички или бывальщины, это легенды, христианские мифы, повествующие со всей серьез­ностью о чем-то высшем, о знании, ничего общего с повседневным бытом не имеющим.

В этом отношении особенно характерны материа­лы Этнографического бюро Тенишева. Спровоци­рованные специальным вопросом анкеты, информа­торы сообщили большое количество легенд именно о происхождении чёрта. Так, например, в Саратов­ской губернии записан рассказ о том, что черти произошли от ангелов, вышедших из повиновения воле божьей. «Они женятся на душах вдов, а от брака их родятся гномы»¹⁵. Там же записан рас­сказ, что два чёрта появилось от плевка бога^1в.

Легендарный рассказ об изгнании чёрта из рая может носить несколько книжный и искусственный характер, но может иметь и чисто фольклорное зву­чание: «Черти взбунтовались на небе, не хотели слухать бога, да и... фить! как пужнул их архангел Михаил с неба,— кто куда» ¹⁷.

¹⁵ ГМЭ, ф. Т, Саратовская губ., корр. С. Миронов, разд. Ж,

П. 192, Л. 78.

¹⁰ Там же, корр. Н. Денисов, разд. Ж, п. 192, л. 1.

¹⁷ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. М. Михеева, разд. Ж,

п. 192, л. 1.

125

По народным поверьям, зафиксированным в Пен­зенской губернии, черти произошли таким обра­зом: «Когда бог сотворил мир, то заставил ангелов петь ему славословие, а сам ушел в рай к Адаму. Ангелы-то пели, пели, да соскучились. Вот один из них и говорит: «Бог-то ушел, давайте-ка отдохнем”. Некоторые ангелы и перестали славословить. Бог пришел и приказал верным ангелам прогнать их с неба. Эти ангелы и стали нечистыми. Вот черти и говорят: „Ведь нас немного, бог-то нас, пожалуй, совсем погубит, давайте соблазним людей и души- то их будут нашими». И вот таким образом они соблазнили Еву“» ^1в.

Дуализм этих легенд, противопоставляющих доброе и злое начало, очень ярко сказался в сле­дующей легенде, записанной А. Филимоновым в той же Пензенской губернии: «Долго бог носился по воздуху и вот один раз заметил, что он не один на свете, что в воде плавает что-то. Это был сата­на. „Ты как сюда попал?“—спрашивает сатану бог.—„А ты как?“—„Да я всемогущий бог“,—* отвечал господь.— „Да и я не бессильный¹',— ска­зал сатана.— „Ну, давай каждый сотворим для се­бя помощников¹¹,— сказал бог. Господь велел сата­не достать со дна моря земли, камня. Сатана дос­тал. Тогда бог ударил о камень своим жезлом. Из камня вылетели искры, из которых бог и сотворил архангелов и ангелов, которые и полетели на небо. Сатана тоже ударил посохом об куски земли, из нее вылетели брызги, и эти брызги он обратил в бесчисленную силу бесов, которые и рассеялись всюду. Бог сказал сатане: „Вот как брызги твои из земли бессильны, так и бесенята будут тоже¹¹. Ангелы стали славить бога, а бесы на пиках пота­щили сатану в ад» ^1В.

В Пензенской же губернии записан следующий рассказ: «Черти произошли тотчас по сотворении мира. Один из ангелов согрешил и других подгово­рил согрешить, ну и сделались они чертями. Вот эти-то черти составили себе царство особливое под

¹¹  ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ., корр. В. Муромский, разд.

Ж, п. 192, л. 4.

^,9 Там же, корр. А. Филимонов, разд. Ж, п. 190, лл. 22—23,

ш

Отшельник и чёрт Миниатюра из рукописного сборника XVIII в. ГЛМ

землей. Они вырыли там большую яму, налили ее смолой горячей. Как кто согрешит, они, значит, и сажают туда. Черти всегда вылезают из своего царства и являются на земле. Они здесь прикиды­ваются человеком, коровой, лошадью, да еще это бы ничего, а то тараканом или мухой. Сидит эта муха около уха да и давай соблазнять народ право­славный. Всех, кто согрешит, они по смерти берут себе и там мучают. Заставляют подкладывать дро­ва под эту-то смолу» ²⁰. В Пензенской же губернии записано, что черти стоят у входа в ад и караулят грешников. Ежедневно по вечерам они докладыва­ют сатане о своих действиях на земле. Сатана наг­раждает их — золотит рога, делает старшими, приближает к себе, наказывает нерачительных²¹.

«Не раз приходилось слышать,— писал коррес­пондент Лентовский из той же Пензенской губер­нии,— об участии сатаны в творении мира. Один из этих рассказов: „Чёрт за щеку прятал глину. Архангел донес на него. Чёрту пришлось выплю­нуть — образовались горы и озера. Бог в наказа­ние посадил черта в самый глубокий бездонный овраг и наполнил его вонючей водой и глиной. Поэтому черти теперь и бывают в оврагах и боло­тах, даже слышать можно, как. они там стонут, виз­жат и хохочут¹¹» ²².

В Орловской губернии считали, что черти про­изошли от сатаны, который в свою очередь возник от плевка святого духа в воду еще до сотворения мира. Черти женаты, они сильно множатся и дума­ют покорить ангелов²³.

Примерно так же говорили о происхождении чер­тей, «которых тьма-тьмущая», и в Калужской гу­бернии: черти раньше были ангелами и свергнуты с неба по приказанию прогневавшегося бога Миха­илом архангелом. «Тот сразил их огненными стре-

^г0 ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ., корр. М. Лихачев, разд. Ж, п. 192, л. 4.

²¹  Там же, корр. И. Каблуков, разд. Ж, п. 239, л. 16.

²²  Там же, корр. 3. Лентовский, разд. Ж, п. 190, л. 56.

²³  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. И. Птицын, разд. Ж, п. 191, л. 3.

128

лами, а черти попадали с неба на землю, и кто ку­да упал, тот там навсегда и остался» ²⁴.

В аду, согласно народным представлениям, жи­вут «насыльные», самые «лихие» черти, существу­ющие кроме постоянной нечистой силы, живущей на земле, в воде, лесах, оврагах, домах²⁵.

В Вологодской губернии рассказывали, что «ког­да Адам и Ева согрешили, то промеж их и наро­дился шут» ^г Там же записан рассказ, как чёрт шел за богом, когда тот создавал землю: «Бог зем­лю гладку сделал, а чёрт наплевал. Как он плюнет, тут и гора вырастает» ²⁷.

Несмотря на то что тексты эти записаны в раз­ных губерниях, они чрезвычайно близки друг дру­гу. Это, очевидно, объясняется общим литератур­ным источником, к которому они восходят.

Так, например, среди материалов, поступивших в Тенишевское бюро из Калужской губернии, мы находим такие сведения:

«У мужичка дер. Сосена, Семена есть книга «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона; пе­ревод сделан отвратительно, так что до смыслу до­браться мало возможности. Читает эту книгу Се­мен и толкует по-своему. У меня нынешнее лето в работницах дочь этого Семена, ей 27 лет, но у нее выработано миросозерцание не хуже 70-летнего Жевлака. Такие-то женщины и есть учителя-рас­сказчицы деревенские. И вот что она рассказала о сотворении мира:

„Сначала было только тартара-ры (что-то в ро­де ямы) и жили бог, да чёрт (Авраил, говорит она). Были они большие приятели. И захотел бог устроить землю. Послал он дьявола в трииспод- нюю (преисподняя) яму набрать земли и воды. Дьявол полетел, потому что ходить было непочем. Вот набрал он земли и воды и думает дорогой: „Что же отдам Старшему (богу) все, а себе ничего

²⁴  ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. Ф. Лашманов, разд. Ж, п. 192, л. 1.

²⁵  Там же, корр. К. Сурнаков, разд. Ж, п. 192, л. 7.

²⁰ ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. С. Галахова, разд.

Ж, п. 192, л. 4.

²⁷  Там же, разд. Ж, п. 190, л. 3.

5   Э. В. Помсрянцепп                129

не оставляю, дай затаю“. Набрал он в рот земли и воды и прилетел к господу. „Принес?¹¹,— спра­шивает бог, а чёрту сказать-то нельзя— рот занят; хотел руками показать, что принес, да и просыпал землю и разлил воду в преисподнюю. Бог стал его укорять и сказал: „Будь же ты смутитель и со­блазнитель, а что у тебя во рту, из того пусть об­разуются змеи". И поползли змеи у него изо рта и попадали в преисподнюю; эти змеи и будут нас мучить. Дьявол улетел. Через несколько времени он явился к богу в другом виде и опять подружил­ся с ним (бог не узнал его). И стал бог говорить: „Нужно нам сделать землю, воду и людей и будем мы над ними владеть; я давно хотел сделать, да меня обманул приятель, смотри и ты не обмани¹¹.— „Нет,— говорит дьявол,— я верный человек”.— „Тебе,— говорит бог,— не дадут там (в тартара­ры) земли змеи, так вот тебе цветок, как покажешь, так и дадут”. Полетел дьявол. Дорогой думает: „На что мне цветок, я и так ухвачу, что мне нужно¹¹. Но змеи не дали ему ничего. А махнул он цвет­ком — оне расступились. Набрал он земли за две скулы: одно для бога, другое — себе. Тогда бог все узнал, заставил его плюнуть, и вышла земля с водою. Бог устроил ее и говорит: „Вот, все правед­ные будут мои, а все лукавые — твои¹¹. С тех пор бог и воюет с дьяволом, оттого и грозы бывают, воюют они камнями — оттого и горы произошли, а где битва, там пропасти, низина, куда чёрта заго­няет бог¹¹. Этот рассказ почти дословный, и все, кого я спрашивал, несут такую же чепуху, путая и время, и имена, и смысл» ^гв. Помимо «Потерянного рая», обращение к которому нетипично для рус­ской деревни, источником этих легенд могли быть различные рукописные и печатные тексты, говорив­шие о сотворении мира.

Чёрт чаще всего в легендах и сказках является человеку в образе антропоморфном (странника, соседа, женщины и т. д.), реже в образе змеи, со­баки, свиньи и т. д. Например, в Саратовской гу-

²⁸ ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. И. Григорьев, разд. Ж, п. 190, лл. 2—3.

130

бернни было записано несколько рассказов о том, как чёрт приходил к женщинам в образе уехавшей или умершей матери. В образе мужа он являлся к солдатке, которая в результате этого родила урода с двумя головами, четырьмя ногами и руками. К старухе Е. Колпачевой чёрт летал огненным змеем, принимая в доме облик ее покойного ста­рика ²⁹.

В Вологодской губернии были записаны былички о том, как дьявол под видом мужа, сидевшего в остроге, летал к его тоскующей жене, как он отом­стил домашним, помешавшим ему ходить к полю­бившейся ему женщине, как под видом соседки приходил брать ребенка, как он играл на дудке и пел песни, как загнал лошадей у ямщика, как жен­щин, шедших к заутрене, черти догоняли с коло­кольцами. В Пензенской губернии бытовал рассказ о нечистом, который явился к девушке во время га­данья в образе парня, у которого обнаружились ла­пы с когтями. Конфеты, которые он принес, ока­зались пометом, стакан водки — ножом⁸⁰.

Все эти рассказы близки и к литературным ле­гендам о чёрте. Например, в житийных рассказах «Киево-Печерского патерика» дьявол принимает обличие чернеца, отшельника, даже ангела. Если в народном изобразительном искусстве не встречает­ся портрет лешего, водяного, домового, то на ико­нах и лубочных картинках существуют многочис­ленные изображения чёрта, совпадающие и с его портретом в народных рассказах. Его приметы — хвост, копыта, рожки. Их он с трудом скрывает, принимая то или другое обличье. По ним и узнают черта вступающие с ним в сношения или борьбу люди. Например, в Орловской губернии записал рассказ о том, как пять чертей явились на посидел­ки. Одна из девушек обнаружила это по копытам и убежала, все остальные погибли³¹. Благодаря то­

²⁰ ГМЭ, ф. Т, Саратовская губ., корр. Н. Денисон, разд. Ж,

п. 192, лл. 1—5. ^п0 ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ., корр. В. Муромский, р-шд.

Ж, п. 192, Л. 2.

³¹ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. П. Формтш, разд. Ж,

п. 192, лл. 2—3.

131

5*

му, что изображения «Страшного суда» украшали стены многих храмов и распространялись в много­численных лубочных листах, портретные приметы чёрта в рассказах о нем стабилизировались, мало варьировались.

То, что слово «чёрт» до настоящего времени бы­тует в языке, в сущности доказывает, что вера в него исчезла, так как страх, боязнь чёрта раньше приводила к запрету упоминать его имя.

В. Даль ³² и С. Максимов ³³ перечисляют свыше сотни имен-эвфемизмов, что безусловно говорит о желании избежать употребления опасного слова «чёрт». О запрете упоминать имя чёрта была сде­лана запись в Новгородской губернии: «Когда по воде едешь, немытика нельзя поминать, т. е. про­износить слово „чёрт“ или „дьявол", да и вообще без упоминания даже имени не следует заводить речи о нем, не нужно привлекать к себе его внима­ние» ³⁴. Во Владимирской губернии считали, что «как зачнешь ругаться, он подскочит и толкает, ру­гайся, дескать, больше»³⁵. Слово «чёрт» хотя и употребляется там, но чаще заменяется словом «шут», «шутник», «окаяшка», «черный»^se. В мате­риалах Добровольского мы находим и сведения об анчутиках, мурмулях, курдутиках — «демонических существах вроде чертей». Они отличаются веселым характером, играют и скачут. Их всех вместе мож­но увидеть в бане. Этот материал использован

С.  В. Максимовым в его известной книге³⁷.

Как уже говорилось, рассказы о чёрте многооб­разны в жанровом отношении. Сплошь и рядом один и тот же сюжет о чёрте фигурирует в леген-

^зг В. И. Даль. Толковый словарь русского языка, т. IV, М., 1935, стр. 615—616.

³³  С. В. Максимов. Нечистая, непедомая н крестная силл, стр. 4.

³⁴  ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. В. Власои, разд. Ж. п. 187—191, л. 6.

³⁵  ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. С. Галахова, разд. Ж, п. 192, л. 4.

³⁰ Там же.

³⁷  ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Добровольским, разд. Ж, п. 192, л. 1; С. В. Максимов. Нечистая, неведо­мая" и крестная сила, стр. 110.

132

дах, сказках и быличках. В доказательство можно привести рассказы о чёрте, запечатанном крест­ным знаменем в сосуде, и о чудесном путешествии на чёрте. Оба эти сюжета кочуют из одного жанра устной прозы в другой, являясь то в виде леген­ды, бывальщины, былички, то в виде сказки или анекдота.

Н. Н. Дурново в своей работе «Легенда о зак­люченном бесе в византийской и старинной русской литературе» показал, что во многих вариантах ле­генда была очень распространена в христианских сказаниях Востока и Запада. Он установил и ис­точник— еврейские талмудические сказания о влас­ти Соломона над бесами, показал, что русские по­лучили легенду из двух источников: из Византии и с Запада ³⁸.

В житийной литературе она ярче всего представ­лена в легендах об Иоанне Новгородском и Авраа- мии Ростовском ³⁹. В фольклоре в легенде «Потань- ка», опубликованной А. Н. Афанасьевым, особенно явно сказалось снижение высокого стиля леген­ды в народной интерпретации. В ней рассказыва­ется, как бес Потанька сел в опару, которую баба замесила, не благословясь. Когда же баба пере­крестила опару, то Потанька чуть было не пропал. Только через три дня он насилу выбрался «и без оглядки убежал»⁴⁰. Текст этот был записан в Пермской губернии крестьянином А. Зыряновым.

Такое же снижение стиля мы видим, если сопо­ставим сказание из Четьи-Минеи «О великом святителе Иоанне, архиепископе Великого Новгоро­да како был единой нощи из Новаграда в Иеруса­лиме граде и паки возвратился» ⁴¹ с легендой или сказкой, живущей в устах народа во множестве

³⁸ Н. //. Дуриооо. Легенда о заключенном бесе. «Древно­сти. Труды Славянской комиссии Императорской москов­ской археологической комиссии», т. IV, вып. 1, стр. 54—152.

³⁹ Там же, стр. 54—61.

⁴⁰ А. Н. Афанасьев. Русские народные легенды. Лойдом, 1859, стр. 74, № 18.

⁴¹ На это сказание, как на источник народных рассказов, указал А. Н. Афанасьев (там же, стр. 164—165).

133

вариантов. К циклу этих рассказов относится и ле­генда, которую записал тот же Зырянов, об архи­мандрите, который закрестил чёрта в рукомойнике. Чтобы спастись, чёрт взялся доставить архиманд­рита между обедней и заутреней в Иерусалим⁴². Таковы и многочисленные сказки о путешествии на чёрте. Сюжет этот, возможно, благодаря «Ночи под Рождество» Н. В. Гоголя, получил особенно широ­кое распространение.

Несмотря на совпадение не только отдельных мотивов, но сюжета как такового, диапазон этих рассказов, от благочестивой легенды до веселой сказки, чрезвычайно велик. Такую функциональ­ную двойственность материала, его потенцию к созданию рассказов разных тенденций мы видим во всех легендах, бывальщинах и сказках о чёрте. Одна лишь быличка, повествующая о лично пере­житом, потрясшем рассказчика страшном случае, далека от игры, серьезна и таинственна. В осталь­ном же переход от легенды к сказке происходит с необычайной легкостью. Таковы легенды о том, как дьяволы в отместку пустыннику, помешавшему им ходить обедать к царю, пытались при помощи женщины соблазнить праведного старца. В послед­нюю минуту пустынник перекрестился, и дьяволы отступились⁴³. Недаром этот легендарный сюжет контаминируется в опубликованном Афанасьевым варианте из собрания В. И. Даля с явной сказкой о том, как чёрт переделывает в кузнице старых на молодых и подбивает на это пустынника⁴⁴.

Шутливый характер этих, в основе своей религи­озных, легенд подчеркивается рядом комических деталей, реплик, ситуаций. Например, в легенде, записанной самим А. Н. Афанасьевым в Воронеж­ской губернии, пустынник, закрестив чёрта в пус­том орехе, заставляет его петь «ангельские гла- сы»⁴⁵. Несообразность этого издевательского озор­ства пустынника находит в легенде следующее объ­

⁴² А. Н. Афанасьев. Русские народные легенды, стр. 75, № 19.

^4S Там же, стр. 75, № 20а.

⁴⁴ Там же, стр. 76—77, № 20в.

⁴⁵ Там же, стр. 78—79, № 29с.

134

яснение: «Вить черти-то прежде были ангелы, оттого они и знают ангельские гласы» ⁴⁶.

На юмористические моменты в народных сказках о чёрте обратил внимание А. Н. Афанасьев. При­ведя рассказ о том, как солдат учил чёрта своему ремеслу, ездил на нем на побывку в Иркутскую гу­бернию, и, пересказав сказку о мужике, который продал свою душу чёрту и поставил его вместо се­бя в рекруты, он пишет: «Вообще следует заметить, что в большей части народных русских сказок, в которых выводится на сцену нечистый дух, преоб­ладает шутливо-сатирический тон»

В фольклорной несказочной прозе легендарный образ чёрта явно уступает образу менее романтиче­скому, бытовому, повседневному. Много рассказов существовало повсеместно о самоубийствах по на­ущению чёрта, о том, как он водит пьяных, прокля­тых, как под видом кума завел мужика в сугроб, под видом кума же пьет с мужиком водку, в обра­зе сына водит пьяного старика и т. д. Нередко чёрт изображался наподобие семейного человека, в окружении бытовой крестьянской обстановки, хотя обитал в аду. Например, А. Балов в Ярославской губернии записал рассказ о том, как чёрт справлял поминки по теще. При этом он умилился на нюха- телей табака, которые «плакали» по теще, и выгнал курильщиков, которые «заплевали» покойницу⁴⁸.

Помимо подлинных легенд, о происхождении чер­тей бытуют полулегенды-полусказки, где их проис­ками объясняется появление на земле вина, табака, иногда картофеля. Немудрено, что эти легенды лег­ко переходят в сказку: Чертенок избежал наказа­ния, обещав Вельзевулу души соблазненных им людей. Он нанимается в работники, по его науще­нию строится винокуренный завод. Чертенок про­щен, а водка осталась в миру⁴⁹.

¹⁰ Там же.

¹⁷ Там же, стр. 168.

⁴⁸  ГМЭ, ф. Т, Ярославская губ., корр. А. Балов, разд. 3, п. 383, л. 1.

⁴⁰ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. С. Закатов, разд. Ж, п. 194, лл. 1—2.

135

Сон богача Лубок середины XIX в.

В Орловской губернии также бытовал любопыт­ный, явно поздний по происхождению рассказ о том, как чёрт изобрел вино. Он сделал снаряды, стал гнать водку, напустил по всему небу дыму. Апостолы перепились. Тогда бог прогнал дьявола «в три шеи». Он провалился вместе со своим паро­виком— с этого времени и образовался первый ви­нокуренный завод на земле ⁵⁰.

В Тульской губернии считали, что в законный брак черти не вступают, потому что у них нет свя­щенника и некому венчать. Вихрь черти поднимают во время пляски после попойки. Живут черти на небе, местожительство их от ангелов отделено глу­хой каменной стеной⁵¹. Там же считали, что черти вместо хлеба едят листовой табак и запивают вод­кой.

⁵⁰ ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. П. Формин, разд. Ж, п. 193, л. 17.

⁶¹ ГМЭ, ф. Т, Тульская губ., корр. И. П. Григорьев, разд. Ж. п. 192, лл. 1—2.

По поверьям, распространенным в Рязанской гу­бернии, считалось, что чертей существует бесчис­ленное множество, у них есть жены и дети. Живут они в преисподней, местоположение которой неиз­вестно. У них есть там свой «старший дедушка», который, будучи прикован на цепи, руководит все­ми остальными, дает советы и требует отчета⁵². Все эти полушутливые, полусказочные рассказы не­сколько отличаются от собственно легенд. Так, в легендах говорится о том, что во время грозы бог пускает стрелы в чертей, чем и объясняется рас­пространенное поверье, что столб пыли, поднимае­мый ветром, и есть сам чёрт. «Причина метели — возня чертей. Чтоб увидеть чёрта во время метели, стоит только на карачки встать да поглядеть про­меж ног»^5Э. Однако твердой границы между этими различными по своему характеру рассказами нет. Чёрт боится грозы — отсюда шутливый рассказ, что во время грозы он просится в пазуху. В Смо­ленской губернии записаны рассказы о том, как, спасаясь от грозы, чёрт превращается в котенка, в черного ягненка и т. д.

Каждый из жанров устной прозы о чёрте имеет свои излюбленные сюжеты. В легенде превалируют рассказы о происхождении чёрта, о его борьбе с бо­гом. В бывальщинах рассказывается о чёрте-любов- нике, о взаимоотношениях колдунов с чертями, в них дается портрет чертей самого непривлекатель­ного вида, покрытых черными волосами, или пая- чущих свой хвост, копыта, рожки. Так, в Смолен­ской губернии записана занимательная бывальщи­на о том, как скоморох играл на свадьбе у чертей ⁵⁴, в Вологодской губернии зафиксированы многочис­ленные бывальщины о колдуне, который дает рабо­ту чертям, как черти во время славления Христа бросают поленья в причт, как мужик ворует вместе с чёртом и т. д. Черти собираются па перекрестках

^:'^г ГМЭ, ф. Т, Рязанская губ., корр. В. Чепурин, разд. Ж, п. 192, л. 2.

⁵³ ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. В. Власов, разд. Ж. п. 187—191. л. 5.

⁵⁴  ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. В. Добровольский, разд. Ж, it. 192, лл. 2—3.

137

и дерутся на кулачках, любят они собираться на колокольнях, вышках, чердаках, в жару — в тени больших елей. Часто поднимают возню и драку. Если войти с огнем, черти превращаются в кошек и разбегаются. Чтобы разогнать чертей, надо их «уматюкать» ⁵⁵.

По сведениям корреспондентов Тенишева, жизнь чертей, по представлениям населения многих губер­ний, подобна жизни крестьян: они женятся, имеют семьи, дома, целые хозяйства, у них порой имеется даже мебель. В бывальщинах Пензенской губернии рассказывается, что черти живут в аду, играют там в карты и пьют водку. На землю являются, чтобы по повелению сатаны соблазнять людей ⁵⁶.

Образ чёрта встречается и в преданиях, чаще в тех, в которых говорится о кладах, а также в то­понимических рассказах. Так, в Вологодской губер­нии существовали предания о камнях близ Кок- шеньги, на которых якобы «невидимо стоит воз­душный дворец его темнейшества господина дьяво­ла». В этот дворец собираются «большие и малые бесы», там живут проклятые и похищенные люди. Около этих камней школьный сторож видел «чёрта во всем белом, а на голове красная шапочка»⁵⁷.

Сам тон этих преданий в равной мере далек как от сказок, так и от суеверного мемората. В то же время эти рассказы близки по своим мотивам и ха­рактеру и к быличкам и к сказкам. Недаром в них нередко используются чисто сказочные детали.

С представлениями о чёрте связаны многочис­ленные рассказы о кликушах, причинах их заболе­вания и способах их излечения. Например, в Ка­лужской губернии крестьянка говорила про одну кликушу, что «ей в середку чёрта посадили во вре­мя свадьбы потому, что муж ее собирался взять другую девушку, но обманул, вот Акулине-то, за то, что пошла за него, и сделали. Кричит она в при­

⁵⁵ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. В. Чапурский, разд. Ж, п. 189, л. 2.

⁵⁶ ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ., корр. В. Муромский, разд. Ж, п. 192, л. 4.

⁵⁷ ГМЭ, ф. Т, Смоленская губ., корр. П. Т. Корэуиов, разд.' Ж, п. 192, лл. 1—2.

138

падке и говорит: „Это ты (называет женщину) ме­ня испортила, собака ты такая-сякая, это ты мне беса посадила". Возили Акулину куда-то отчиты­вать, теперь она не кричит». Там же записаны и следующие рассказы: «Три года тому назад вышла замуж девушка дер. Ямны Дарья Шитова и через несколько недель сделалась кликушей. Говорят, бес сидел в середке, кричит она и по-лягушечью, и по-собачыо, и по-петушиному и всякими иными го­лосами. Проболела так она около года, потом тоже где-то отчитывали». Или: «Покойница же старуш­ка Акулина всю жизнь от замужества до смерти имела беса и говорила кто ее испортил: „В квасу дали, родимый, так и услышала, как по животу пошло что-то, а перекреститься-то, как стала пить, и не перекрестилась, вот ён супостат-то и вошел в нутро, как возьмет меня, так и не помню ничего". Дочь этой старушки рассказывала мне: „Как стала матушка кончаться, раздуло живот незнамо как, глаза выкатились — стали большие, большие. Под­нялась у ней рвота черная, черная, и выблевала она червяка черного, лохматого, с четверть длины и в палец толщины. Не успели мы опомниться, а он уполз под печку, и матушка кончилась. Это бес-то и сидел в ней и мучил ее, а там вышел червяком. Оттого покойница при жизни не могла стоять в церкви, не подходила сама к священнику и прича­щать ее подводили насильно. Это бесу-то не любо было"» ^5а.

Многочисленные бывальщины рассказывают о встречах с нечистой силой на перекрестках и на росстанях: «На росстанях каждый старик и ста­руха крестятся и помилуй бог сругнуться. Потому, говорят старухи, всякая беда может случиться. На перекрестках даже брать ничего нельзя. Ямнен- ская Акулина Толстоногая (прозвище) подняла на перекрестках баранки в новом платке и с тех пор, говорят бабы, у ней все ноги покрылись ранами и болят теперь. На перекрестках же можно встре­титься в полночь с нечистой силой, по своей надоб­ности: стоит только взять черного кота и в полночь

⁵⁸  ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. И. Григорьев, разд.

Ж, п. 203, лл. 29—30.

139

идти на перекрестки; причем нужно быть смелому, а пуще всего идти не оглядываться; тогда кота черного купит нечистая сила за большие деньги. Оглянешься — пропал, изорвут в клочья»^6Э.

В большом количестве бывальщин говорится о том, как чёрт навещает тоскующих вдов: «А то у нас завдовела баба, да и затужила по муже. Тужит, тужит, а нечистая-то сила и рада, потому такого че­ловека всегда можно смутить. Вот и стало ей, жен- щине-то, представляться, что она выходит замуж, венчается, взлезла на колодезный сруб, да чебурах в колодезь. Да, спасибо, видели, как она крутилась около колодца, и за ней стали присматривать, как бы руки на себя не наложила, так ее скоро вытащи­ли. Поболела, а там и ничего, бросила тосковать, поправилась»⁶⁰. В Новгородской губернии также была записана бывальщина о том, как чёрт под видом мужа посещал тосковавшую вдову портно­го ⁶¹.

Много бывальщин связывает чертей с колдуна­ми. Так, например, крестьянка из деревни Ямы Мещерского уезда Калужской губернии рассказа­ла следующую бывальщину: «Четыре года тому на­зад в дер. Веренках Мосальского уезда умерла жен­щина, на которую все говорили, что она колдунья. Умирает это она, совсем, совсем кончается, а все не умрет, не может умереть-то, не передавши колдов­ства. Уж и мучилась же она: зубами-то заскрипит, и загогочет, ажно ужасть на всех напустила. На­конец ей удалось передать свою «силу» ничего не подозревавшей дочери. К дочери стали прилетать три чёрта и требовать работы. Избавилась она от них при помощи ворожейки» ⁶².

Любопытно, что рассказчица прибавила, что хо­рошо знает эту женщину и сама все от иее слыша­ла. Замечание это как бы переводит рассказ в раз­ряд быличек, т. е. суеверных меморатов, сама же

⁵⁰ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. И. Н. Суворов, разд.

Ж, п. 192, л. 1.

⁰   Там же, корр. С. Староверов, разд. Ж, п. 192, л. 1.

¹   ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., газетный материал, л. 1.

²   ГМЭ, -ф. Т, Калужская губ., корр. Е. Зорин, разд. Ж,

п. 192, л. 3.

140

Сложная фабула говорит о том, что перед нами бы­вальщина.

Все колдуньи и ведьмы, по зафиксированным в конце XIX в. представлениям калужских крестьян, связаны с нечистой силой. Калужский крестьянин Евментий Васильевич рассказал бывальщину о том, как ведьма совместно с чёртом попыталась рас­сорить крестьянскую семью. Эта очень обстоятель­но изложенная бывальщина во многом перекликает­ся со сказками⁶³.

В Новгородской губернии было зафиксировано «свидетельство», что «колдун имеет всегда в своем распоряжении пару или несколько чертенков». Тот же корреспондент сообщал, что «в народе немало сохранилось рассказов будто бы от самих очевид-

и бЛ

цев о том, как колдун показывал чертей» ■.

В Новгородской же губернии был записан рас­сказ, как колдун предлагал барыне «парочку» чер­тей — «самчика и самочку» (уменьшительные име­на объясняются тем, что, по представлениям та­мошних крестьян, черти «маленькие, востроголо­вые такие, с кошку-то будут, на двух ногах ходят»). Барыня согласилась взять одного, но колдун не дал на основании того, что тогда «приплоду не будет» ⁰⁵.

Поверья, что колдуны продали свою душу чёрту, зафиксированы в Псковской губернии⁶⁶. Рассказы­вая о связи колдунов и ведьм с чертями, которые прилетают к ним в виде филинов и ворон, коррес­пондент из Псковской губернии сообщал: «Кре­стьяне до сих пор не могут без ужаса вспоминать про колдунов и ведьм, и стоит только начать гово­рить о них, как посыпятся разного рода факты и рассказы о их проказах»^С7. Расписку колдуна о продаже души чёрт уносит в ад самому сатане.

Если колдуну некого портить, он дает чертям любую трудновыполнимую работу, например, по­

⁶³ Там же.

⁶¹  ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. Е. И. Иванов, разд. _г Ж, п. 241, л. 2.

⁶⁵ Там же, корр. П. Вересов, разд. Ж, п. 192, л. 13.

⁶⁸  ГМЭ, ф. Т, Псковская губ., корр. П. Куннцын, разд. Ж, п. 205—222, л. 1.

^,7 Там же, л. 7

141

сылает их считать иглы на елях, перенести по пес­чинке в реку песок с окна, отрубить и сложить гру­дой хвосты мышей. В одном из рассказов о колду­нах чёрт отомстил колдуну, разыскавшему прокля­того матерью мальчика, пропадавшего двенадцать дней. Чёрт, обратившись лошадью, лягнул кол­дуна ⁶⁸.

В одном из рассказов, записанных в Вологодской губернии, когда причт пришел в дом колдуна сла­вить Христа, черти, по словам пономаря, бросали в него и батюшку поленья. Под видом зайца чёрт па­сет стадо, но не дает пастуху покоя, все время про­сит работы; пастух отнес зайца обратно колдуну^6Э.

В Вологодской губернии был известен рассказ, как дед, бывший колдун, перед смертью «навали­вал чертей»: «Иванушка, возьми ты у меня охотку- то» ⁷⁰. Согласно поверью, колдуны имеют свидания с бесами у себя дома или в лесу. Нечистые повину­ются колдунам потому, что последние продают ду­шу чертям. Для этого на берестяном пергаменте кровью пишется договор⁷¹.

Представления о чёрте связаны не только с кол­дунами, но со всем таинственным, необъяснимым, например, с гаданьями. В старину в Вологодской губернии, приступая на рождество к гаданьям, дев­ки «засветят лучину и ходят с огарком зачерчивац- ца в поле со словами: „Черти с нам, водяной с нам, маленьки чертяточки все по за нам, из черты в чер­ту и девки к чёрту“ и слушают: если кому послы­шатся колокольцы, то выдадут замуж, а ежели кому слышится, что тешут доски, то умирать». После гаданья «расчерчиваюцца» так: «Черти все от нас, девки от чёрта и чёрт от девок»⁷².

⁸   ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. С. Закатов, разд. Ж, п. 194, лл. 5—6.

⁶⁹  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. А. Н. Голубцов, разд. Ж, п. 192—221, л. 4.

⁷⁰  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. С. Староверов, разд. Ж, п. 191—204, л. 14.

⁷¹  ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ. корр. Д. Холстовский, разд. Ж, п. 207, л. 6.

⁷²  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. Я. Кузнецов, разд. Ж., п.'194, л. 40.

142

Большинство этих бывалыцин по характеру пе­рекликается с быличками, во всяком случае в них превалирует установка на сообщение о подлинном происшествии. Наряду с ними о чёрте бытуют и подлинные былички — суеверные мемораты о лично пережитом.

Одна из вологодских крестьянок рассказала, как ее мать принимала у женщины чертенка: «Катается что-то черненькое, маленькое, а как поразглядела — увидала хвостик, а над лобиком махонькие рожки... пуповину все-таки остригла»⁷³. Во Владимирской губернии записаны многочисленные былички, рас­сказанные «очевидцами»: как черти утопили в ка­душке ребенка, положенного в зыбку без молитвы, как украли у бабы восемь детей («как родит, так мертвенький и черненький»), как чёрт позвал в ка­бак пастуха, для чего последнему пришлось скинуть лапти, так как они крестиками плетутся, как чёрт сварил вино («выпившие старухи помолодели, пош­ли плясать, а чёрт на радостях так с крюч­ков и провалился сквозь землю») и многие другие ^Т4.

Для былички характерны натуралистические подробности в описаниях приключений жертв чёр­та или соблазненных им женщин. Подробности эти служат как бы свидетельским показанием, подкреп­ляют характерную для былички установку на правду.

Любопытно, что помимо заговоров против чертей существуют и молитвенные обереги. Так, например, Н. В. Попов записал в Вологодской губернии «ут­реннюю молитву»: «Враг-сатана, отступись от меня, есть у меня почище тебя» ^7В.

Легенде, бывальщине, быличке в равной мере противостоят сказки о чёрте, хотя отдельные ска­зочные элементы встречаются и в каждом из этих жанров.

⁷³ Там же, корр. Л. Ржаницын, разд. Ж, п. 192, лл. 1—8.

⁷⁴ ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. Дебрский, разд. Ж, п. 192, ЛЛ. 1—8.

⁷⁵ ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. Н. Попов, разд. Ж, п. 218—240, л. 2.

143

Резкое различие образа чёрта в сказках и народ­ных верованиях отмечал С. А. Токарев⁷⁶. Различие это сказывается не столько в ассортименте сюжетов и мотивов, сколько в характере повествования и в самом образе чёрта. Образ последнего в волшебных сказках ближе к легенде, в бытовых — к бывальщи­не. И в том и в другом случае он далек не только от верования, но и от былички. Принципиальное раз- личие между сказками о чёрте и быличками и бы- вальщииами о нем обнаруживается не только в фольклоре восточных славян, но и в фольклоре мно­гих других народов. Его отмечал в упоминавшейся выше работе западнонемецкий исследователь Лутц Рёрих. Указывая на то, что в разных категориях устной прозы о чёрте существует один и тот же ассортимент мотивов, он утверждает, что различия между ними определяются расстановкой в повест­вовании акцентов, освещением рассказчиком и вос­приятием аудиторией сходных мотивов ⁷⁷.

Любопытно, что сказки о чёрте перекликаются не только с быличками и бывальщинами, но и с ле­гендами о нем, в частности, с патериковыми рас­сказами.

Сказки о чёрте распространены исключительно широко. Мы найдем их в любом сборнике русских сказок, начиная с Афанасьева и до наших дней.

Особенно популярен сюжет о том, как мужик, иногда излюбленный сказкой дурак, пугает чертей тем, что вьет у озера веревку или «морщит» воду. Благодаря использованию в свое время этого сюже­та Пушкиным, он получил широкое распростране­ние среди детей. В варианте, опубликованном Н. Е. Ончуковым, сюжет этот контаминирован с рядом других, известных как волшебной, так и бы­товой сказке: бес сыплет деньги, чтобы откупиться от мужика, в бездонную шапку, бес и мужик (по­добно тому, как русский и англичанин в сказке Б. В. Шергина) соревнуются, чья песня длиннее и т. д. Испугавшись слов мужика, что в деревне

⁷⁰ С. А. Токарев. Рслигно-шые верования восточнославян-

ких народов, стр. 101.

⁷⁷  Lutz Riihrich. Teufelsmarchen und Teufelssagen, S. 55,

бесов выживают, «чёрт испугался, побежал, упал и до смерти убился» ⁷⁸.

Излюбленной темой народной сказки является сопоставление чёрта и лихой бабы. Сказки эти бы­ли подробно исследованы Ю. Поливкой, с привлече­нием большого количества вариантов в мировом фольклоре, в его известной работе «Баба хуже чёр­та» ⁷⁹. Одни из лучших вариантов этой сказки, в котором посрамленный чёрт «загрохотал и забил в ладоши» в восторге от происков хитрой бабы, записан от известной советской сказочницы А. Н. Корольковой ⁸⁰. Любопытный вариант сюжета «Баба хуже чёрта» был зафиксирован во Владимир­ской губернии, где конечный эпизод — ведьма заго­ворила чёрта совой и он сидел так 15 лет, в других вариантах нами не встречен ⁸¹. В большинстве этих сказок муж избавляется от лихой жены, спустив ее в яму к чертям и ее именем спасается от чёрта, при помощи жены он обманывает чёрта, пришедшего к нему в лесную фатерку за жареной рыбой или не поделившего с ним по уговору репу.

Подобно хитрому батраку, перехитрившему попа, молодец обманывает чёрта, у которого служит па­стухом. Сплошь и рядом в этих сказках чёрт заме­няется лешим. Такая замена стала возможной вследствие удаленности сказки от верования, кото­рое лежит в ее основе. Это не рассказ о чёрте, а рассказ о солдате, кузнеце, мужике, старухе, кото­рые своей находчивостью и умом победили врага. При этом неважно, кто был этим врагом. В одних и тех же сюжетах мы видим замену глупого чёрта не только таким же незадачливым лешим, но даже барином или попом.

Таким образом, в сказке, в отличие от несказоч­ной прозы, верование лишь слабо «мерцает» в тра­диционном сюжете и не определяет его сущестпа «Чёрт здесь,— говоря словами А. Н. Афанасьева,—

⁷⁸ Н. Е. Ончуков. Северные сказки, стр. 92—93, № 32.

⁷⁹ Ю. Поливка. Баба хуже чёрта. «Русский филологический пестнпк», 1910, № 2, стр. 342—366.

^в0 «Русские народные сказки». М., 1969, стр. 343—346.

^ei ГМЭ, ф. Т, Владимирская губ., корр. А; Каманин, разд. Ж, п. 205, л. 21.

145

ке столько страшный губитель христианских душ, сколько жалкая жертва обманов и лукавства сказоч­ных героев: то больно достается ему от злой жены, то бьет его солдат прикладом, то попадает он под кузнечные молоты, то обмеривает его мужик на це­лые груды золота» ⁸².

Помимо явных по всему своему существу сказок о чёрте, в целом ряде бывальщин о нем встречаются сказочные черты, что свидетельствует о трансфор­мации несказочной прозы в сказку. Таков шуточ­ный рассказ, записанный А. Баловым в Ярослав­ской губернии о том, как поп изгонял нечистую

fiO                              о

силу”⁰, перекликающиися с многочисленными сказ­ками о посрамлении неудачливого любовника, или рассказ, записанный в Калужской губернии о том, как послушник покаялся, что обижал дьявола, изображенного на иконе Страшного суда “. В бы­вальщине о чёрте-любовнике наличествует чисто сказочный мотив: женщина избавляется от ночно­го посетителя требованием: «Поди в поле и прине­си то, что не значит ничего» ⁸ В рассказе о споре двух братьев чёрт помог младшему. Старший, спрятавшись под лодкой, подслушивает разговоры чертей. Воспользовавшись этим, он разбогател".

Эти тексты бывальщин приближаются то к бы­товой, то к волшебной сказке. Сказочные черты выводят их из мистической атмосферы сказания о потустороннем в увлекательный мир фантазии.

Настоящей сказкой является рассказ о встрече чертенка с солдатом, назвавшимся «сам себя». Не­даром рассказ этот дан в серии двенадцати сказоч­ных текстов, по-видимому, записанных от одного и того же хорошего сказочника⁸⁷.

^вг А. Н. Афанасьев. Русские народные легенды, стр. 168.

⁸³  ГМЭ, ф. Т, корр. А. Балов, разд. Ж, п. 192, л. 1.

⁸⁴  ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. Е. Зорина, разд. Ж, п. 192, лл. 14—15.

⁸⁵  Там же, корр. А. Лебедева, разд. Ж, п. 187—196, л. 6—7.

⁸⁸  ГМЭ, ф. Т, Новгородская губ., корр. П. Вересов, раод.

Ж, п. 1921—208, лл. 15—16.

⁸⁷  ГМЭ . ф. Т, Смоленская губ., корр. П. Т. Корзунов, разд. Ж, П. 258, Л. 35.

146

В Вологодской деревне была записана сказка, как чёрт помогал мужику воровать. В сказке из Ор­ловской губернии мужик, пошедший воровать вместе с чёртом, спас от него ребенка. Ему за это отдали быка ⁸⁸.

Рассказ о чёрте может превратиться в анекдот. Гаков рассказ, записанный в Вологодской губернии о том, как мужик поставил свечу чёрту. Во сне чёрт ведет его к кладу, по наущению чёрта он оправля- ется в постель .

Такой же анекдотический характер носит рассказ о «недоучившемся колдуне», которому хотелось,

УП

чтоб черти «лавировали под ним» , а также о том, как чертенок залез в непокрытую кадку, записан­ный в Пензенской губернии ^У1.

Широкой популярностью пользовалась сказка, как солдат побеждает чертей в нежилом доме и как он попадает в рай и в ад, где занимается обучением чертей. Великолепен выразительный вариант этой сказки, записанный в Пензенской губернии В. Клю- човым ⁹². В Орловской губернии бытовала волшеб­ная сказка о том, как атаман чертей — корноухий

г                                                                                       Г)3

черт — уносит проклятого сына .

В Калужской губернии записан рассказ, явно пародирующий дуалистические легенды о сотворе­нии мира: «Бог создал землю ровную-преровную, чтобы хорошо было ездить на лошадях и не мучить их. Но бес попросил у бога позволения на один день распоряжаться на земле. Бес изрыл всю землю и наделал больших гор. Через день бог спрашивает у беса: „Зачем ты наделал столько гор?“ Бес отве-

⁸⁸  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. В. Преображенский, разд. Ж, п. 192, л. 2.

⁸⁹  ГМЭ, ф. Т, Вологодская губ., корр. А. Кузнецов, разд. Ж, п. 192, л. 1.

⁹⁰  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. В. Преображенский, п. 199—205, л. 3.

⁹¹  ГМЭ, ф Т, Пензенская губ., корр. Н. Аравийский, разд. Ж, п. 192, л. 1.

⁹²  ГМЭ, ф. Т, Пензенская губ., корр. В. Ключов, разд. Ж, п. 103, лл. 4—6.

⁹³  ГМЭ, ф. Т, Орловская губ., корр. П. Формин, разд. Ж, п. 205, лл. 21—22.

иг

чает: „Для вас, господи, и лля себя". Когда мужи­чок поедет в гору на измученной лошади, то он начнет бить ее и всячески ругаться бранными сло­вами, а когда въедет в гору, то скажет: „Слава тебе, господи, наконец-то въехал¹¹. Выходит для обоих хорошо» ^Э4.

Образ чёрта выступает как обобщенное представ­ление о нечистой силе. Это — один из самых слож­ных образов фольклора, вместе с тем он очень легко ассимилируется с разнокачественными сюжетами, входит в разные жанровые системы и подчиняется законам разных жанров — легенды, бывальщины, былички и сказки.

Исключительно широкий круг связанных с обра­зом чёрта рассказов (предание, легенда, быличка, бывальщина, волшебная сказка, бытовой анекдот) определяется многозначностью его образа — от са­таны, дьявола-искусителя средневековой религиоз­ной легенды, до глупого чёрта — смехотворного, одураченного персонажа шванка.

Столь же широк и разнокачествен образ чёрта в русской литературе. Достаточно вспомнить беса Пушкина, побежденного Балдой, демона Лермонто­ва, чёрта Гоголя, порабощенного кузнецом Вакулой, чёрта Достоевского, бесов Ремизова, нечистую силу в романе М. Булгакова.

Однако, несмотря на то что образ чёрта живет в литературе и языке и этим поддерживается его гкизнь в фольклоре, вера в подлинное существова­ние чёрта начала меркнуть еще в XIX в. Напри- laep, сообщив ряд сведений о чёрте и его происках, корреспондент из Вятской губернии сообщал: «Мо­лодое поколение в такие рассказы верит плохо,но старики и старухи запугивают молодых тем, что если попадетесь в лапы нечистых духов, то и нас тогда помянете»⁹⁵. То же в 1899 г. в другом уезде Вятской губернии отмечал Д. К. Зеленин: «Прежде

^9t ГМЭ, ф. Т, Калужская губ., корр. Г. Коротаев, разд. Ж, п. 190, л. 2.

⁸⁵ ГМЭ; ф. Т, Вятская губ., корр. Л. Гребнев, разд. Ж, п. 202, л. 7.

148

старые бабы много говорили на этот счет, а теперь мэло говорят и редко» ⁹⁶.

В таком же духе говорил об этом и корреспондент из Рязанской губернии: «Рассадниками суеверия среди крестьян о разных сверхъестественных слу­чаях и действиях демонической силы, чертей, ведьм, колдунов, домовых и проч. служат расска­зы стариков, старух, лубочная литература, нищен­ки, богомолки, странники, бродячие мастеровые. Подобные рассказы крестьянами читаются и слу­шаются с большим вниманием и удовольствием, но есть много и таких крестьян, которые не дове­ряют всему этому, иные остаются в недоумении: верить этому или нет. В общем отдается суеверию

97

все почти женское крестьянское население» .

Исчезновение верования, одиако, не погасило ин­тереса к этому образу в искусстве, как народном, так и профессиональном. Он продолжает жнть в фольклоре, в литературе, в музыке, в живописи и скульптуре.

Многозначность этого образа в фольклоре, инте­рес к нему писателей и художников объясняется его сложностью, как многообразного воплощения зла, с которым извечно борется человек.

Таким образом, эстетическая функция представ­лений, а тем более рассказов о чёрте восторжество­вала над верованием, над информативной функ­цией повествований о нем.

⁹⁶ Там же, корр. Д. Зеленин, разд. Ж, п. 192, л. 2.

⁹⁷ ГМЭ, ф. Т, Рязанская губ., корр. В. Чепурин, п. 202, л. 6.

МИФОЛОГИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ В СОВРЕМЕННЫХ ЗАПИСЯХ УСТНОЙ ПРОЗЫ

Нами рассмотрена устная проза, повествующая об основных персонажах так называемой низшей ми­фологии, причем преимущественно былички и тесно связанные с ними бывальщины. Помимо них мифо­логические образы встречаются и в других жанрах устной прозы — легенде, предании и сказках.

Легко обнаружить, что между двумя, казалось бы противоположными, видами устной прозы — сказоч­ной и несказочной — происходит постоянное взаимо­действие; предания и легенды используют многие чисто сказочные ситуации и приемы, былички и бы­вальщины с течением времени становятся сказкой. С другой стороны, в сказке используются отдель­ные элементы народных верований, в частности, среди ее персонажей встречаются многие образы народной демонологии.

Мифологические образы в русской устной прозе, восходя к общему источнику — народному верова­нию, вместе с тем глубоко различны качественно и функционально не только в сказочной и несказоч­ной прозе, не только в разных прозаических жан­рах, но даже в разных видах сказки — в волшебной, легендарной и бытовой. Объясняется это тем, что они включаются в разные системы образов, самые разнообразные структуры.

Связь мифологических персонажей с отдельными жанрами фольклора очень многообразна. Так, на­пример, образ домового, несмотря на крайнюю свою популярность, не выходит за пределы несказочной

150

прозы, русалка, помимо быличек и бывальщин, фи­гурирует в обрядовых песнях и немногих волшеб­ных сказках, в которых образ ее в большинстве слу­чаев навеян литературными источниками, водяной встречается в очень архаичных сюжетах волшебной сказки, а также в былине о Садко и т. д.

Если в легенде и предании демонический образ существенно не отличается от образа былички или бывальщииы, то в сказке персонажи низшей мифо­логии перестают быть явлением верования и пере­ходят в иную повествовательную систему. Транс­формация мифологического образа в героя развле­кательного повествования — процесс длительный, сложный и многообразный. При этом трансформа­ция «верования» в произведении искусства слова идет различными путями в волшебной и бытовой сказке. Мы это видели на примере образа водяного в волшебной сказке и образа чёрта и лешего в бы­товой. Если водяной в первой сохраняет черты по­велителя, хозяина водной стихии, если он остается страшным и опасным для человека, то леший и, особенно, чёрт во второй начисто лишаются роман­тического начала и рисуются как нарочито призем­ленные заправские герои новеллистического или сатирического рассказа.

Не случайно, что именно эти два мифологиче­ских персонажа вошли в систему образов бытовой сказки. Объясняется это тем, что в суеверных рас­сказах они выступают не только как хозяева сти­хий или как воплощение страшных враждебных че­ловеку потусторонних сил, но подчас и как озорни­ки, мелкие проказники, шутники, трикстеры. Имен­но такая ипостась лешего и чёрта, ипостась трик­стера, приводит к тому, что персонажи эти, не меня­ясь в корие, легко входят в бытовую сказку и анек­дот. Даже больше — многие рассказы о лешем и чёрте стоят как бы на грани двух видов прозы, неся в себе как бы «мерцающую» веру в достоверность персонажа и, вместе с тем, обнаруживая ирониче­ское отношение рассказчика и аудитории к рос­сказням о нечисти. Во всяком случае в них нет уже того трепета, того страха перед потусторонним ми­ром, того ужаса перед его тайнами, которые харак­

151

терны для суеверного рассказа. Входя в бытовую сказку или анекдот, этим мифологическим персо­нажам надо сделать лишь небольшой шаг, чтобы включиться в совсем иную систему образов.

Очень существенно, что, как правило, сюжеты сказок, в которые включаются образы чёрта и ле­шего, не случайны, а находят свои типологические аналогии в несказочной прозе. Это сказки о встре­че человека с мифологическим персонажем, о до­говоре с ним, о соревновании в силе и уме и т. д.

Вместе с тем большинство сказок, входящих в цикл, обозначенный в «Указателе» Антти Аарне как сказки о глупом чёрте, в русском фольклоре об­ходится без чёрта, в роли которого чаще всего вы­ступает хитрый и ловкий работник, который одура­чивает своего противника — попа, барина, кулака.

Если же речь в сказке идет о чёрте (нли лешем), то он в бытовой сказке никогда не одерживает победы над человеком, а действительно является «глупым чёртом». Это сказка «Дележ урожая», в которой мужик оставляет чёрта, как н медведя в аналогичном сюжете, в дураках (вершки и кореш­ки) при дележе (АТ 1030), сказка «Баба хуже чёр­та» о попытке чёрта поссорить супругов и его неудаче, что с легкостью удается склочной бабе (АА 1165 *), как чёрт стоит на часах (АТ 1166*), как он соревнуется с работниками в силе и скорости (АТ 1045), как чёрт (леший) спорит с мужиком о том, кто покажет более необыкновенное живот­ное, и попадает впросак, не распознав, что дико­винное существо — ползущая окарачь баба (АТ 1091), как леший (чёрт) защемил руку (АТ 1136) и криком «я сам!» вводит в недоумение дру­гого чёрта, как строптивая жена попадает к чертям в яму (АТ 1164), а мужик отыгрывается на страхе чертей перед его женой, как солдат учит чертей (АА* 1166). Сюда относятся и сказка о том, как солдат на лешем летал в Петербург, и две сказки рабочих: о чёрте и кузнеце и о чёрте и молотобой­це, в которых чёрт является персонажем острой со­циальной сатиры.

Основная ситуация всех этих сказок, определяю­щая сюжет, встречается и в несказочной прозе:

152

Ь быличках и, тем более, в бывальщинах. Однако при совпадении персонажей и ситуации, даже фабу­лы, характер конфликта между человеком и не­чистью и разрешение его — совершенно иные. В не­сказочной прозе конфликт этот (встреча человека с потусторонним миром)—таинствен, страшен, большей частью трагичен. Если в быличке человеку и удается обойти чёрта или лешего, рассмешить его, закрестить, убить медной пуговицей, то это рас­сказчиком и его аудиторией воспринимается как чу­десное избавление от грозной опасности, как нару­шение закономерности. Леший и чёрт несказочной прозы глубоко отличны от чёрта сказки, который терпит побои, принимает за невиданное животное женщину, попадает впросак при дележе и т. д. В быличке чёрт и леший, даже если рассказ о них ведется в сниженном плане и они очеловечены, вы­ступают как герои смешного приключения, они по существу все же грозная сила, опасность, от которой можно, но трудно избавиться слабому человеку. В сказке же чёрт и леший всегда слабее, глупее находчивого, умного, ловкого человека. В сказке герой всегда победитель, он отнимает чудесные ди­ковинки у дерущихся леших, узнает тайны дьяволь­ских козней, подслушав разговоры чертей, пугает их, делая вид, что пришел «воду морщить», одер­живает обманом верх в соревновании, пугает чертей злой женой, заставляет их работать на себя.

Тенденция эта, общая всем русским сказкам о глупом чёрте, особенно явственно выступает в сказ­ках, записанных от рабочих. В одной из них чёрт показывает кузнецу ад и тот равнодушно проходит мимо всех адских мучений, чёрт же без оглядки в страхе бежит с завода. «Куда ты, чёрт? Это еще не все — ты хоть погляди, как хозяин с нами рас- правляться-то будет,—кричит ему кузнец.— Нау­чись с грешниками в аду обращаться» *.

В другой сказке чёрт спорит с молотобойцем и по его заданию делает молодой старуху, нищим ка­батчика, но не может выполнить третью задачу —

¹ Е. А. Блинова. Тайныг сказы рабочих Урала. М., 1941, стр. 32—34, № 16.

153

сделать человеком заводчика: «Поскучнел чёрт, за­скулил, побежал. Долго это возле хозяйского дома крутился, все чертячьи фокусы попробовал — не вышло. Вернулся к мастеру, хвостик опустил. „Нет,— говорит,— что хочешь сделаю, а хозяина вашего человеком сделать не могу¹¹»². Эти сказки уже ничего общего по существу с мифологически­ми рассказами не имеют, несмотря на совпаде­ние основного персонажа и частично даже фабулы.

Если в быличках и бывальщинах рассказчик и его аудитория находятся во власти своих суеверных представлений и столкновение человека с нечистой силой вызывает серьезные эмоции, то в сказке либо подчеркивается фантастичность повествования, либо эта борьба подается в комическом плане, ког­да человек торжествует победу над глупым чёртом, либо образ чёрта используется аллегорически в плане создания социальной сатиры.

Рассказы о подлинном чёрте или лешем, в суще­ствование которых верят,— страшны, поэтический же вымысел о чёрте и лешем говорит о внутренней свободе человека. Если даже и обнаруживается в некоторых из этих сказок реликт суеверия, то это придает только большую остроту рассказу, но по существу не меняет дела.

Итак, при схожей ситуации, при совпадающих персонажах, основная тенденция повествования го­ворит либо о скованности человеческого сознания предрассудками, проявляющейся в быличке и бы­вальщине, либо о свободе человеческого духа, сме­лости поэтического вымысла, свойственных сказке.

Не случайно в современном репертуаре былички и бывальщины, благодаря иронической трактовке, в которой они зачастую подаются рассказчиками, явно обнаруживают тенденцию превращения в сказ­ку, в шванк, в анекдот.

На первый взгляд может показаться странным, что в последние годы в записях экспедиций науч­ных институтов и вузов, причем как в РСФСР, так и во многих других республиках, встречается

² Е. А'. Блинова. Тайные сказы рабочих Урала, стр. 34—

36, № 17.

154

сравнительно большое количество быличек и бы­вальщин. Однако эти количественные показатели отнюдь не характеризуют состав и эволюцию на­родного репертуара, они говорят скорее об исчезно­вении «запретов», связанных с верой в существо­вание нечистой силы. Кроме того, рассказывание быличек и бывальщин в наше время сплошь и ря­дом (об этом можно судить по репликам рас­сказчиков) явно стимулируется собирателями.

Большинство быличек в записях последних лет появилось как ответ на прямые расспросы о лешем, домовом, русалках. Современные крестья­не, как правило, даже удивляются интересу учеиыг к этим «пустякам», «вракам стариков», нередко отшучиваются от назойливых вопросов: «Нет, ле­шего не видел, вот лося видел». Один старик в Беломорском районе в ответ на вопрос о чёрте, как бы извиняясь за скудость данных им сведений, ска­зал: «Мы жили, не интересовались, не думали, что пригодится» ³.

Таким образом, большое количество быличек в современных записях характеризует не столько со­став народного репертуара, сколько интерес совре­менной науки к несказочной прозе, интерес, в равной мере разделяемый этнографами, исследователями религии и фольклористами. Фольклористический подход к этому материалу придает специфический акцент исследованиям, стимулирует собиратель­скую работу в этом направлении.

Если многие годы собиратели игнорировали этот материал, то в последние годы особое внимание со­биранию быличек и бывальщин было уделено и фольклорными экспедициями Института этногра­фии АН СССР, и экспедициями кафедры фольк­лора МГУ, и многими другими научными органи­зациями. В русских селах Прибалтики, в Архан­гельской, Вологодской и Владимирской областях, в Сибири за сравнительно небольшой срок от лю­дей преклонного возраста было записано несколько тысяч различных быличек и бывальщин.

Среди них рассказы о демонических существах:

³ АКФ МГУ, Архангельская экспедиция 1967 Г.

15.5

лешем, домовом, водяном, меньше о русалках, мно­го рассказов о кладах, о колдунах, об оборотнях, о порче. Статистические данные, т. е. подсчеты ко­личества записей, в этом случае не соответствуют соотношению тем в современном репертуаре. Все же можно сказать, что сравнительно активно в на­стоящее время бытуют былички о колдунах и порче.

Что касается быличек и бывальщин демонологи­ческого характера, среди которых по-прежнему пре­обладают рассказы о лешем и домовом, то они явно обнаруживают тенденцию сближения с другими видами устной прозы.

Характерной чертой современных быличек явля­ется их особого рода эмоциональность, вызванная не столько тем, что свойственно быличке искони, но и своеобразной «агитационностью» рассказчика. Он никогда не равнодушен, всегда выступает с оценкой того или другого верования; либо осужда­ет неверие одних и утверждает истинность расска­за, либо опровергает предрассудки старины и дока­зывает вздорность, нелепость передаваемого случая.

Нельзя закрывать глаза на то, что среди были­чек, записанных в наше время, еще попадаются та­кие, которые категорически утверждают истинность происшествия, о котором они повествуют. «Есть и есть леший,— заявляет информатор,— хочешь верь, хочешь нет». Другой, рассказывая о том, как он в десятилетнем возрасте видел чёрта, утверждает: «Ей-богу, это был такой случай». Старушка, приз­наваясь, что сама «хозяина» не видала, авторитет­но заявляет: «В каждом доме есть хозяин, нечистая сила». Кое-кто не сомневается, что ночные кошмары связаны с нечистой силой: «Меня много раз да­вило»,— говорит один из рассказчиков и подводит итог: «Бес есть, но ему орудовать тяжело стало» ⁴.

Рассказав, как лешаки пришли на вечорку, в ре­зультате чего вся изба окаменела, информатор под­крепляет свой рассказ клятвой: «Вот не бахвалюсь, чистая правда, вот ей-богу»⁵. Рассказ о порче был заключен словами: «Это чистая правда»⁸.

⁴  АКФ МГУ, Беломорская экспедиция 1968 г.

⁵  Там же, Вологодская экспедиция 1966 г.

⁶  Там-же, Новгородская экспедиция 1968 г..

156

Подкрепление рассказа утверждением его истин­ности или даже клятвой не столько говорит о ве­ре, сколько о реакции недоверчивой аудитории, ко­торую надо преодолеть рассказчику — хранителю дедовских преданий.

Характерно, что многие традиционные былички сообщаются не как меморат о недавнем случае, а ка_л бытующие в наше время рассказы о старине. Таким образом, верование, лежащее в основе былички, не снимается, однако оно как бы исключается из сов­ременного быта. Рассказчики сплошь и рядом под­черкивают, что рассказывают о прошлом, когда были еще колдуны да знахари, утверждают, что прежде больше чудилось, потому что народ был религиозный.

Многие рассказчики пытаются определить время исчезновения нечисти. Чаще всего таким рубежом называется Октябрьская революция, но есть и дру­гие хронологические соображения: «Наверно после ноеву потопу их не стало, чудилищ этих»⁷.

В зависимости от установки рассказчика, от до­минантной тенденции его рассказа, современные былички можно разделить на три группы: на рас­сказы — самые малочисленные,— утверждающие истинность верования, рассказы, где выражается сомнение в нем и, наконец, отрицающие его, т. е. уже потерявшие основной признак жанра, но со­хранившие отдельные черты былички в содержа­нии и в форме (тема, образ, композиция и т. д.).

Для первой группы характерен рассказ старухи- пенсионерки о том, как чёрт «завел» кузнеца, рас­сказ о якобы действительном случае, давшем осно­вание для местного предания. Кузнецу, ехавшему ночью из одного села в другое, показалось, что он приехал домой, где его встретили сыновья: «Он, как замерз, порты сиял и иа печку влез». Конь его при­шел один в деревню. Пошли искать старика. Нашли его полузамерзшего иа камне. На расспросы он ска­зал: «Говорят, чёрта нет. Есть, есть чёрт. Вижу, вы подошли, на печку ведете. Я помню, как лег». Рассказчица убежденно прибавила: «Есть сатана.

⁷  АКФ МГУ, Архангельская экспедиция 1967 Г.

/57

Под видом двух сынов явился. Этот камень, на ко­тором старик лежал, называют Ковалевой печкой, как в Ломы въезжать, справа» ⁸.

В записях последних лет бросается в глаза боль­шое количество текстов, в которых звучат сомне­ния в истинности рассказанного, попытки объяс­нить рационалистически фантастические явления, желание уклониться от решительного ответа на вопрос о возможности вмешательства потусторон­них сил в жизнь человека, встречи человека с од­ним из мифологических персонажей.

Бросается в глаза и нечеткость представлений о нечистой силе. В этом отношении особенно ха­рактерны записи студентов МГУ, исключительно последовательно и бережно собиравших этот материал.

В лесу привиделась девушка и сразу же пропала. В ответ на вопрос собирателя, кто же это был, рас­сказчик ответил: «Кто его знает, какая-нибудь не­чистая сила». В лесу встретился «кто-то в белом». На вопрос, кто это был, рассказчик ответил: «На­верно он, лесовик». Одна из собеседниц подробно рассказала, как сама видала сидевшего на камне водяного, который расчесывал волосы. Когда она об этом сообщила, ее засмеяли односельчане, те­перь она сама сомневается: «А может и вправду животное было какое». Один из информаторов сооб­щив о том, как он видел лешего, прибавил: «Только давно это было». Нарисовав чрезвычайно конкрет­ный портрет лешего («большой мужчина, борода­тый, что цыган, рубаха красная, и лес ломает»), рассказчик неожиданно прибавил: «А может это ие леший какой был, а просто ветер, не знаю. На­верно, просто испугался, вот и почудилось». Расска­зав о загадочной встрече в лесу, информатор чисто­сердечно признался: «Не знаю — чужой, не знаю — леший». Рассказывая о другой подобной встрече, он же снова, не решаясь точно сказать, кто это был, объяснил следующим образом свои колебания:

* Архив Института этнографии АН СССР. (Далее — АИЭ), Прибалтийская экспедиция 1971 г., запись Э. В. Померанцевой,

159

«Кто этот человек, не знаю. Ноне-то ничего нет этого» ^э.

Итак, как правило, сомнение вызывает даже не существование домового или лешего, а то, была ли именно в данном случае действительно встреча со сверхъестественной силой, или информатор был чем-то или кем-то введен в заблуждение.

Наряду с этим существуют рассказы, направлен­ные на то, чтобы рационалистическим объяснением опровергать действительность рассказанного слу­чая. Например, шестидесятилетний лесник в одной из деревень Даугавпилского района Латвийской ССР рассказал, как он заблудился. «До обеда хо­дил и дороги назад найти не мог, пять раз к своему дому подходил и не узнавал его». Рассказ свой он заключил следующими словами: «Это со мной лич­но происшествие было и я не пьяный был. А чер­тям я не верю» ¹⁰.

В многочисленных быличках, записанных в 1956—1957 гг. этнографом В. Н. Басиловым в Во­ронежской области, постоянно подчеркивается, что «случай этот был давно, лет двадцать тому назад», и неоднократно дается «разоблачение» былички: «Думали убить ведьму, убили свою же свинью», «Мужик испугался лешего, а это ребята, ездившие в ночное, вывернули шубу и пугали ею». Сообщив, что в каждом доме был «хозяин», что он заплетал косички лошадям, рассказчик замечает: «При кол­хозе что-то неслышно, чтоб заплетал» ^и.

На вопрос студентов МГУ о чёрте старик-колхоз- ник ответил: «Чёрта не видел. Не верьте, дети. Я старше всех, а не видел». Рассказав о том, как нечистая сила пугала женщину в бане, информатор успокоительно заметил: «Ей не блазнило (т. е. не­чистый не смущал.— Э. П.), она сама испугалась. Ей там стукался кто-то, а может во сне видала», замечанием этим опровергнув рассказанную былич-

⁹ АКФ МГУ, Материалы фольклорных экспедиций 1966— 1969 гг.

¹⁰ АИЭ, Прибалтийская экспедиция 1971 г., запись

Э. В. Померанцевой.

^и АКФ МГУ, Воронежская экспедиция 1956 г.

159.

ку. Со смехом рассказывают, как березовый пень показался пьяному лешим» ¹².

В настоящее время былички явно меняют свою функцию.

Превращение в сказку не разоблачает быличку как таковую, не носит воинствующего характера по отношению к верованию, эту функцию берет на себя анекдот. Кто-то принял пень за лешего, бонда­ря за антихриста, барана за чёрта, кто-то, поддав­шись страху, насмешил всех криком о помощи, про­шелся по деревне, подняв руку, полагая, что ведет коня, и т. д. Все это возбуждает смех, в этих анек­дотах высмеиваются легковерные и суеверные люди... Особенно же сокрушительный удар наносит быличке анекдот, пародирующий ее, являющийся как бы псевдобыличкой, как, например, остроум­ный рассказ о встрече в лесу охотника с лешим, который успокаивает его ссылкой на свою созна­тельность. Таких пародийных рассказов в совре­менном репертуаре появляется все больше и боль­ше. Их действенность в том, что они сохраняют всю видимость былички: тема, образ, стиль рас­сказа — все наличествует и все снимается издев­кой, острой пародией. Такое не может рассказать человек, который верит в те суеверные предпосыл­ки, которые лежат в основе этого рассказа.

Изменение жанра, его расцвет или деградация неразрывно связаны с мировосприятием его твор­цов и носителей.

Исчезновение верования ведет за собой неминуе­мую смерть суеверного мемората, который в наши дни либо забывается, либо становится сказкой или даже превращается в анекдот, пародирующий жанр былички, высмеивающий верование как таковое.

В современном фольклоре судьба мифологических рассказов определяется глубокими, коренными из­менениями в мировосприятии советского человека, исчезновением тех предпосылок, которые определя­ли возникновение этих рассказов и содействовали их сохранению. При этом явно прослеживаются два

^1! АКФ МГУ, Материалы фольклорных экспедиций 1966— 1969 гг.

160

пути: один из них — переход мифологических пер­сонажей из мифологического рассказа в сказку, дру­гой —трансформация мифологического рассказа как такового. Первый путь извечный и не наносящий удара верованию, второй — характерен именно для современности, так как раскрывает отрицательное отношение современного человека к верованию.

Судьбы устной прозы о мифологических персо­нажах, процесс ее трансформации в современном репертуаре раскрывают соотношение эстетической и информативной функций в фольклоре.

Каждое произведение устной прозы, каждый ее жанр — полифункциональны. Однако несмотря на то что отдельные функции взаимно связаны, часто трудно отделимы друг от друга, можно выделить в повествовании доминантную функцию. Хотя ин­формативная функция, характерная для нескаэоч- ной прозы, может наличествовать и в сказке, она никогда не будет в ней основной; таковой во всех сказках, независимо от их жанра, всегда является эстетическая функция. Иначе дело обстоит в неска- эочной прозе. Независимо от того, имеет ли рас­сказ дидактический, патриотический или морали­заторский характер, приоритет в нем имеет по­знавательный момент. Это — прежде всего сооб­щение, т. е. семантическая информация.

В этом процессе, в поступательном движении современного фольклора явно одерживает побе­ду эстетическая функция, вытесняя информатив­ную. Определяется это установкой современного рассказчика и качеством реакции воспринимающей среды. Недаром А. Моль утверждал, что в приро­де реакций, определяемых сообщением, надо искать различие, отделяющее семантическое содержание от эстетического⁴³. Для современного носителя фольк­лора и его аудитории мифологические персонажи, как правило, перестали быть элементом верования, они шагнули из нескаэочной прозы в сказку.

Эстетическая функция одержала победу над ин­формативной; суеверие уступило место свободной игре фантазии.

¹³ А. Моль. Теория информации и эстетическое восприя­тие. М., 1966, стр. 201.

6 Э. В. Померанцева

УКАЗАТЕЛЬ СЮЖЕТОВ РУССКИХ БЫЛИЧЕК И БЫВАЛЬЩИН О МИФОЛОГИЧЕСКИХ ПЕРСОНАЖАХ *

Ближайшая практическая цель, стоящая перед ис­следователями, занятыми изучением жанров на­родной несказочной устной прозы.— создание об­щей, пригодной в международном масштабе системы классификации. Работа в этом направлении уже на­чата. В основе всех сделанных до сего времени по­пыток лежат указатели Христиансена, Синнинге и Симонсуури *. В них выделены в особую группу мифологические предания или суеверные рассказы, которые соответствуют нашим быличкам и оываль- щинам. Исходя из содержания, составители ука­зателей относят их к одной группе независимо от того, является ли тот или иной суеверный рас­сказ по форме своей меморатом или фабулатом.

Поскольку в несказочной прозе и в быличках, в частности, содержание по своей значимости важнее формы, принцип классификации по содержанию методически целесообразен.

Разделы указателей, посвященные суеверным рас­сказам, обычно еще подразделяются по тематиче­ским группам или основным персонажам. Так, на­пример, в каталоге Синнинге мы видим подразделы:

* Указатель составлен С. Айвазян при участии О. Яки­мовой.

¹ См.: R. Th. Christiansen. The Migratory Legends. FFC, N 175. Helsinki, 1958; R. W. Sinninghe. Katalog der niederlandischen Marchen — Urspeungssagen — Sagen und Lcgendenvarianten. FFC, N 132. Helsinki, 1943; L. Simon- suuri. Typen und Motivverzeichnis der finnischen Sagen. FFC, N. 182, Helsinki, 1961.

162

А — о демонах, В — о колдунах, С — о чёрте, каж­дый из которых делится на более мелкие разряды; рассказы о демонах, например, делятся на рассказы о демонах воды, земли, огня, воздуха и т. д. Каж­дый из этих подразделов делится на еще более мел­кие рубрики в зависимости от тех персонажей, о ко­торых идет речь. Примерно такое же деление инте­ресующей нас группы рассказов мы находим у Христиансена (духи рек, озер, морей, домашние духи и т. д.), и у Симонсуури (предзнаменования, привидения, смерть, умершие, ведьмы, чёрт; духи, водяные духи, духи культурных мест; дарители; лесные духи; тролли, подземные духи; великаны; клады; демоны болезней; мифические животные).

Нет принципиальных разногласий с этими систе­мами и в последующих классификациях (Л. Рериха, Т. Бриль, Д. Климовой и др.), а есть лишь уточ­нения и приспособления к местной традиции. Приемлема подобная классификация и для рус­ских суеверных рассказов.

Предлагаемый вниманию «Указатель» составлен с учетом упомянутых классификационных систем и может быть включен в подготавливаемый коллек­тивными усилиями ученых ряда стран «Междуна­родный указатель по несказочной народной прозе». Названия разделов и условные обозначения сю­жетов приводятся на русском и немецком языках. При совпадении сюжетов, повествующих о разных персонажах, даны соответствующие ссылки. В «Указателе» учтены лишь опубликованные тексты.

СПИСОК ПРИНЯТЫХ В «УКАЗАТЕЛЕ» СОКРАЩЕНИЙ

Андроников — /7. И. Андроников. Леший (этнографический очерк). «Русский дневник»», 1859, № 25.

Ар-в — Н. Ар-в. Народные поверья, 1. Леший. «Русский дневник», 1838, № 37, 83.

Афанасьев. Легенды — А. Н. Афанасьев. Народные русские легенды, 2 изд. М., 1914.

Афанасьев. Сказки — А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки в 3-х томах. М., 1957.

163                                              6*

Балашов — Д. М. Балашов. Сказки Терского берега Белого моря. Л., 1970.

Барсов — Е. В. Барсов. Северные сказания о лембоях и удельницах. «Известия ИОЛЕАнЭ», т. XIII. Тру­ды этнографического отдела, ки. 3, вып. 1. М., 1874.

Богатырев — П. Г. Богатырев. Верования великорусов Шен­курского уезда Архангельской губернии. «Этнографи­ческое обозрение», 1916, № 3—4.

Будде — Е. Ф. Будде. О говорах Тульской и Орловской губерний (Отчет II отделения АН). «Сборник Отде­ления русского языка и словесности имп. АН»,

т. LXXVI, № 3. СПб., 1904.

Бурцев —А. Е. Бурцев. Обзор русского народного быта северного края, т. I. СПб., 1902.

Герасимов — М. К. Герасимов. Из преданий и поверий Че­реповецкого уезда Новгородской губернии. «Этногра­фическое обозрение», 1898, № 4.

Демидович — П. П. Демидович. Из области верований и сказаний белорусов. «Этнографическое обозрение»,

1896, № 1—3.

Дилакторский — Прок. Дилакторский. Из преданий н легенд Кадниковского уезда Вологодской губернии. «Этно­графическое обозрение», 1899, № 3—4.

Дмитриев — М. А. Дмитриев. Собрание песеи, сказок, об­рядов и обычаев крестьян Северо-Западного края. Вильна, 1869.

Добровольский — В. Н. Добровольский. Смоленский этно­графический сборник, 1891.

Добровольский. Календарь — В. Н. Добровольский. Данные для народного календаря Смоленской губернии в свя­зи с народными верованиями. «Живая старина», 1898, вып. 3—4.

Добровольский. Самоубийцы — В. Добровольский. Народ­ные сказания о самоубийцах. «Живая старина», 1894, вып. 2.

Ефименко — П. Ефименко. Демонология жителей Архангель­ской губернии. «Памятная книжка Архангельской губернии на 1864 год». Архангельск, 1864.

Ефименко. Материалы П. С. Ефименко. Материалы по этно­графии русского населения Архангельской губернии,

ч. I. М., 1877, ч. II. М., 1878.

Железное — И. И. Железное. Уральцы. «Очерки быта уральских казаков» (записи 1861 г.), т. 3. СПб., 1910.

Забылин — М. Забылин. Русский народ, его обычаи, обря­ды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880.

Заварицкий — Г. К. Заварицкий. Из легеид н поверий Са­ратовского Поволжья о .змеях. «Этнографическое обозрение», 1915, № 3—4.

Завой ко — Г. К. Завойко. Верования, обряды и обычаи ве­ликороссов Владимирской губернии. «Этнографическое обозрение», 1914, № 3—4.

Звонков — А. П. Звонков. Очерки верований крестьян

164

Елатомского уезда Тамбовской губернии. «Этногра­фическое обозрение», 1889, кн. 2.

Зеленин. Архив — Л■ К. Зеленин. Описание рукописей уче­ного архива ИРГО, вып. I, 1914.

Зеленин. Вятск — Д. К. Зеленин. Великорусские сказки Вятской губернии. «Записки РГО по отд. этногра­фии», т. XLII. Пг., 1915.

Зеленин. Очерки — Д. К. Зеленин. Очерки русской мифо­логии, вып. I, Пг., 1916.

Иваницкий — Н. Иваницкий. Сольвычегодский крестьянин, его обстановка, жизнь и деятельность. «Живая ста- рииа», 1898, вып. 1.

Иваницкий. Материалы — Н. А. Иваницкий. Материалы по этнографии Вологодской губернии. «Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России», вып. 2. «Известия ИОЛЕАиЭ», т. LXIX. Труды Эт­нографического отдела, т. XI, в. I. М., 1890.

Иванов. Орловск.— А. И. Иванов. Верования крестьян Ор­ловской губернии. «Этнографическое обозрение», 1900, №4.

Иванов. Харьк.— П. В. Иванов. Народные рассказы о домо­вых, леших, водяных н русалках. «Сборник Харьков­ского историко-филологического общества», т. 5, вып. I. Харьков, 1893.

И. П. — И. П. Сила родительского проклятья по народным рассказам Харьковской губернии. «Этнографическое обозрение», 1889, № 3.

Карнаухова — И. В. Карнаухова. Суеверия и бывальщины. «Крестьянское искусство СССР. Искусство Севера», Пг,—Л., 1928.

Карнаухова. Сказки — И. В. Карнаухова. Сказки и предания Северного края. Academiai, 1934.

Колчин —А. Колчин. Верования крестьян Тульской губер­нии. «Этнографическое обозрение», 1899, № 3.

Крачковский — Юл. Ф. Крачковский. Быт западнорусского селянина. М., 1874.

Косич — М. Н. Косич. Лнтвнио-белорусы Черниговской гу­бернии, их быт и песни. «Живая старина», 1901, вып. 3—4, отд. II.

Аогиновский— К. Д. -Логиновскиц. Материалы по этногра­фии забайкальских казаков. «Записки общества изуче­ния Амурского края», т. 9, вып. 1. Владивосток, 1904.

Аяцкий— Е. А. Аяцкий. Представления белоруса о нечи­стой силе. «Этнографическое обозрение», 1890, № 4.

Максимов — С. В. Максимов. Нечистая, неведомая и кре­стная сила. СПб., 1903.

Машкин — А. С. Машкин. Материалы по этнографии Курс­кой губернии, ч. III. Курский сборник, вып. IV. Курск, 1903.

МГВ