Редакция литературы вопросам исторических наук

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Эта книга от начала и до конца читается с неос­лабным интересом. В ней нет и намека на постылую сухость учебника», — писал крупнейший французский историк Ст. Гзелль, рекомендуя книгу французским чи­тателям. И действительно, «История Северной Африки» Ш.-А. Жюльена получила широкую известность во Франции и за рубежом. С 1931 года, когда вышло в свет -ее первое издание, книга пользуется неизменным успехом и признанием со стороны французской прогрес­сивной интеллигенции и всех, кто интересуется прошлым Северной Африки и стремится понять судьбы и чаяния североафриканских народов. В 1951—1956 годах она вышла вторым изданием. Ее большой популярности в значительной мере способствовали как увлекатель­ность изложения, своеобразный и смелый язык, коло­рит которого, к сожалению, неизбежно теряется при пе­реводе, так и способность автора объективно оценивать людей и события, его сочувствие национально-освободи­тельному движению в странах Северной Африки.

Автор книги, Шарль-Андре Жюльен — крупный исто­рик и общественный деятель, профессор Сорбонны. Он родился в 1891 году в Кане, департамент Кальвадос, на северо-западе Франции. Но вся его научно-педагогиче­ская и политическая деятельность связана с Северной Африкой. Он занимался ею не только как историк. В пе­риод Народного фронта он вошел в правительство Л. Блюма. В этом и последующих кабинетах (1936— 1939 годы) он занимал пост генерального секретаря Высшего средиземноморского и североафриканского

5

комитета при председателе Совета министров, призван­ного координировать правительственную политику и про­ведение реформ в странах Северной Африки. После второй мировой войны, в 1947 году, он был избран по списку социалистической партии советником Французского Союза, то есть членом Собрания Французского Союза — квазипарламентского органа, функционировавшего в пе­риод IV Республики. Он занимал этот пост до 1958 года, до прихода к власти де Голля.

В социалистической партии он примыкал к ее левому крылу, которое по многим вопросам расходилось с офи­циальным руководством партии. В сентябре 1958 года вместе с другими деятелями «меньшинства» СФИО он вышел из партии Ги Молле и примкнул к Автономной социалистической партии. В печати, в различных обще­ственных организациях Ш.-А. Жюльен выступает с кри­тикой французской колониальной политики, за взаимо­понимание с националистическими движениями, а в по­следнее время — за равноправное сотрудничество Франции с Тунисом и Марокко и за мирное урегулиро­вание алжирской проблемы.

Как историк Ш.-А. Жюльен имеет широкий научный диапазон. Он опубликовал целый ряд книг по истории народов Африки и Океании, истории географических от­крытий и французской колониальной экспансии, по со­временным колониальным проблемам. В списке его тру­дов «История Африки», «История Океании», «История французской экспансии и колонизации» и «Строители За­морской Франции», которую он написал совместно с Р. Делавиньетом. И все же Северная Африка занимает в его творчестве особое место. Не будучи ориенталистом в классическом смысле этого слова и не имея специаль­ной арабистической подготовки, он тем не менее плодо­творно и продуктивно работает над проблемами северо­африканской истории. Помимо «Истории Северной Аф­рики», он опубликовал в 1950 году большую и содержа­тельную книгу «Северная Африка в движении», посвя­щенную генезису и развитию национально-освободитель­ного движения в Северной Африке.

В отличие от первого второе издание «Истории Се­верной Африки» состоит из трех отдельных томов, ка­ждый из которых представляет как бы самостоятельное «автономное» сочинение. Все они связаны единством

авторского замысла и концепции. Полностью сохрани­лась прежняя структура, стиль и манера изложения, хотя в книгу внесены существенные изменения, коррек­тирующие устаревшие представления и выводы. В пер­вом издании в одном томе охватывалась вся история Се­верной Африки до 1930 года. При переиздании текст был разделен по хронологическому признаку. Том I — до арабского завоевания, том II —до взятия Алжира французами (1830 год) ¹ и том III — с 1830 года до на­ших дней. Выход третьего тома, однако, значительно отстает от двух предшествующих, которые увидели свет соответственно в 1951 и 1956 годах.

В современной буржуазной историографии данная работа Ш.-А. Жюльена является, пожалуй, единствен­ной в своем роде. Ее особая ценность заключается в том, что она дает систематическое и последовательное изло­жение истории Северной Африки. Трехтомный труд Эр­неста Мерсье, которого обычно считают единственным серьезным предшественником Ш.-А. Жюльена, вышел в 1888— 1891 годах и значительно устарел, не говоря уже о более легковесных произведениях. Большинство же современных работ по истории Северной Африки в отличие от работы Жюльена посвящено либо отдельным странам (обычно это коллективные труды), либо отдель­ным периодам или, в лучшем случае, эпохам (древность, арабское средневековье). При этом, как правило, теряет­ся цельность представления и восприятия исторического прошлого Северной Африки, взаимосвязанность отдель­ных исторических периодов, влияние предшествующих ступеней развития цивилизации на последующие и т. д.

Основное достоинство труда Ш.-А. Жюльена — его полнота и систематичность — влечет за собой известную компилятивность и недостаточную научную оригиналь­ность. К сожалению, это совершенно неизбежно при ны­нешней специализации наук. И поэтому, претворяя свой авторский замысел, осуществление которого и придает книге особую ценность, Ш.-А. Жюльен совершенно со­знательно и с полным правом ограничивает свою задачу. «Ее оригинальность, если она есть, — пишет он во вве­дении к первому изданию, — заключается в выборе и

Пример⁰]) ^Т°^{М также готовится к} изданию на русском языке.—

7

группировке фактов, идейной направленности и компо­зиционном единстве».

Недруги Ш.-А. Жюльена часто упрекают его в не­знании арабского языка, что, естественно, лишало его возможности пользоваться восточными источниками в оригинале. Однако при большой эрудиции и значи­тельном опыте автора это не отразилось существенным образом на «Истории Северной Африки» в том плане, в каком она задумана, и вряд ли может быть постав­лено ему в вину.

Его источниковедческая база достаточно широка. Он использовал почти все доступные ему и сколько-нибудь значительные источники, вошедшие в научный оборот. Он абсолютно ничем не пренебрег. Помимо публикаций документов, хроник, религиозных трактатов, различного рода литературных памятников, он пользуется археоло­гическими, эпиграфическими, нумизматическими и дру­гими материалами. Одним словом, помимо самых раз­нообразных письменных источников, он привлекает данные и выводы всех вспомогательных исторических дисциплин, какие только могли быть пригодны для его работы.

Большую роль в работе над «Историей Северной Аф­рики» сыграли также, как он сам пишет, «уроки не­посредственного опыта», полученные им во время пре­бывания в Северной Африке и участия в ее обществен­ной и политической жизни. Это в значительной мере определило его подход к источникам. Как правило, он не ограничивается их формальной интерпретацией. Воспри­нимая текст источника — это, по его словам, «анемич­ное отражение полнокровной действительности», — он оживлял и одухотворял его. На основании скупых, часто малопонятных, а порою и безразличных для нас сведе­ний и намеков он стремится воссоздать полную жизни картину, мысленно представить ее и передать читателям вместе со своими чувствами и переживаниями.

Сильной стороной автора «Истории Северной Аф­рики» является его хорошее знание специальной на­учной литературы, на чем, собственно, и построена вся его книга. Без особого риска можно утвер^ждать, что он в той или иной степени учел все более или менее видные монографические исследования и статьи по специальным вопросам, появившиеся в западной литературе, прежде

8

всего во Франции и странах Северной Африки. В его книге обобщены многие достижения зарубежной бур­жуазной историографии. Тем самым труд Ш.-А. Жюль­ена в значительной мере отражает современный уровень знаний по истории Северной Африки на Западе.

Как историк Ш.-А. Жюльен, несомненно, испытал оп­ределенное влияние марксистской философии, точнее тех ее сторон, которые связаны с критикои классового эксплуататорского общества. Факты и события прош­лого, самый процесс исторического развития он склонен объяснять материальными экономическими факторами, везде и всюду, где только 'позволяют источники, вскры­вая социальные противоречия и классовые интересы, лежавшие в основе деятельности «исторических лично­стей», политических группировок и т. д. У него большой интерес к социальным конфликтам, ко всем проявлениям классовой борьбы. При этом его симпатии всецело на стороне угнетенных и эксплуатируемых масс. Он ирони­зирует над теми буржуазными учеными, которые чернят народные движения, видя в них только какую-то темную разрушительную силу.

Научная добросовестность Ш.-А. Жюльена восстает против преднамеренного и тенденциозного извращения прошлого в угоду настоящему. Он, по его собственным словам, безразличен к «государственным соображениям» при освещении исторических событий и фактов. Он стре­мится быть объективным в отношении исторического прошлого народов Северной Африки и чужд шовинисти­ческого высокомерия, которое нередко проявляется в ра­боте французских буржуазных авторов, пишущих о стра­нах Магриба.

‘В вопросах религии, игравшей исключительную роль в жизни средневекового общества и государства, он про­являет полную объективность и в равной степени равно­душен к различным религиозным учениям и их взаимным счетам. Как серьезный ученый и историк, за религиозным фасадом Ш.-А. Жюльен видит реальные «земные» интересы. Он справедливо считает, что многочисленные ереси, религиозные движения и восстания имели опреде­ленную социальную почву и что социальные требования народных масс в древности и средние века, как правило, выдвигались в религиозной оболочке, принимая форму борьбы за религиозные идеалы.

«История Северной Африки» — это, по замыслу ав­тора, история народа. Правда, состояние источников и литературы таково, что не всегда позволяет осуществить этот замысел. Но тем не менее там, где это возможно, он стремится выйти за узкие рамки хроникальной исто­рии, уйти от бесконечных войн, сражений, династий, больших и малых, в калейдоскопе которых теряется вся­кий смысл исторического развития и его главный носи­тель — народные массы. Исходя из этого и стремясь показать жизнь народа во всех ее проявлениях, Ш.-А. Жюльен уделяет большое внимание государственному управлению, обычаям, торгово-промышленной деятель­ности, религиозным верованиям, искусствам (в особенно выгодном положении оказывается архитектура) и интеллектуальному развитию.

Отмечая достоинства труда Ш.-А. Жюльена, которые делают его одним из лучших произведений западноевро­пейской буржуазной литературы по истории Северной Африки, следует подчеркнуть и недостатки. Это пре­жде всего сравнительно слабое освещение вопросов со­циального развития, смены общественно-экономических формаций—то, в чем сильнее всего сказалось влияние на Ш.-А. Жюльена европейской буржуазной историографии. Недостаточно, а иногда и совсем нет данных о развитии феодальных отношений, их своеобразии, о положении крестьянства, городских низов и т. п. Эти недостатки в значительной мере объясняется неизученностью этих вопросов в западноевропейской литературе и свидетель­ствует, что современные буржуазные историки еще да­леки от решения зачастую элементарных проблем северо­африканской истории.

Фундаментальная работа, какой является труд Ш.-А. Жюльена, затрагивает множество частных вопро­сов и проблем, решение которых отнюдь еще не полу­чило общего признания. В некоторых случаях автор вы­двигает чисто гипотетические предположения, в других— не высказываясь определенно, Ш.-А. Жюльен сопостав­ляет в свободной и непринужденной форме различные, зачастую противоречивые точки зрения по спорным про­блемам североафриканской истории. Наконец, принятую им трактовку ряда вопросов могут не разделять мно­гие специалисты в той или иной области исторических знаний. Да и практически невозможно, по крайней мере

В настоящее время, при существующей скудости источ­ников и трудности их интерпретации добиться полного единогласия по тем или иным частным вопросам и про­блемам.                                                   ,

Не касаясь этих вопросов, хотелось бы отметить лишь

следующее:

Первое. Трудно согласиться с так называемым «со­циологическим определением бербера», что является не чем иным, как стремлением охарактеризовать в каче­стве берберского «психический склад» населения Север­ной Африки, который выражается в «совокупности тра­диций и обычаев, нравов и институтов», в постоянном проявлении «неизменного образа мышления, сказываю­щегося в определенном подходе к проблемам политиче­ского или религиозного порядка», и который «отображает общие характерные черты людей, населяющих север африканского континента» (см. стр. 67—68). Во-первых, это создает путаницу и затрудняет характеристику спе­цифических черт, присущих собственно берберскому на­селению Северной Африки, которое сохранило свои диа­лекты, традиции, обычаи и т. п. и которое отличается от арабоязычного населения Магриба. Во-вторых, общие черты, присущие ^психическому складу» населения Се­верной Африки и образующие национальный характер современных народов Магриба, формировались в тече­ние длительного времени в результате взаимодействия различных элементов и на основе этих элементов (даже если древние берберы и были главным элементом), а отнюдь не являются производным исключительно бер­берского психического склада. В-третьих, хотя совер­шенно ясно, что название «берберский» имеет условный характер и что Ш.-А. Жюльен распространяет свое «со­циологическое определение бербера» и на арабское на­селение Северной Африки, тем не менее это может быть неправильно истолковано как отрицание арабского ха­рактера современного населения стран Северной Африки. К тому же такие заявления, что «Марокко, Алжир и Ту­нис населены берберами, которых в обиходе ошибочно называют арабами» (см. стр. 18), дают для этого доста­точно оснований. Конечно, вряд ли кто-нибудь будет серьезно утверждать, что арабы Северной Африки — это то же, что и арабы Аравийского полуострова. Но то, что по языку, обычаям, культуре североафриканцы близки

11

родственным им народам Арабского Востока, — это со­вершенно неоспоримо. Население стран Северной Аф­рики в большинстве своем говорит на арабском языке, считает себя арабами и отнюдь не противопоставляет себя народам Арабского Востока. Конечно, в языке, на котором говорят жители Северной Африки, в обычаях, культуре, образе мышления североафриканцев много своеобразного, отличающего магрибинца от египтянина, сирийца или хиджазца. Но эту самобытность жителей Магриба, эти «общие характерные черты людей, насе­ляющих север африканского континента», предпочти­тельнее всего определять как магрибские, но отнюдь не как берберские,

Второе. Ш.-А. Жюльен отдает известную дань модер- низаторским тенденциям, существующим в буржуазной историографии. Он широко пользуется такими терми­нами, как «империализм», «пролетариат», «буржуазия» и т. п. Поскольку в марксистской литературе эти терми­ны имеют вполне определенное значение, следует на них особо остановиться, отметив, что Ш.-А. Жюльен приме­няет их, отнюдь не вкладывая в них того содержания, которое они имеют в марксистско-ленинской теории. Под империализмом Ш.-А. Жюльен понимает лишь стремле­ние к образованию империй, к господству над дру­гими народами. Под пролетариатом он понимает неиму­щее безземельное население, а под буржуазией—зажиточ­ную городскую верхушку. При этом следует подчеркнуть, что в применении к отдаленным историческим эпохам эти понятия приобретают совершенно другое содержа­ние, в корне отличное от того, которое они имеют в эпоху господства финансового капитала. В. И. Ленин указы­вал: «Колониальная политика и империализм существо­вали и до новейшей ступени капитализма и даже до ка­питализма. Рим, основанный на рабстве, вел колониаль­ную политику и осуществлял империализм. Но «общие» рассуждения об империализме, забывающие или отодви­гающие на задний план коренную разницу общественно­экономических формаций, превращаются неизбежно в пустейшие банальности или бахвальство, вроде сравне­ния «великого Рима с великой Британией» ’.

¹  В. И. Ленин, Соч., т. 22, стр. 247.

12

В настоящее время, когда алжирский народ ведет героическую борьбу за национальное освобождение, когда Тунис и Марокко получили политическую незави­симость и восстановили свою национальную государ­ственность, когда расширяются связи между этими стра­нами и СССР, интерес к странам Северной Африки в Со­ветском Союзе непрерывно возрастает. И можно на­деяться, что книга видного французского историка Ш.-А. Жюльена поможет в какой-то мере удовлетворить этот все более возрастающий интерес.

Н.  А. Иванов.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Первое издание «Истории Северной Африки», вышед­шее в свет двадцать лет назад, представляло собой об­зор политического, экономического и социального разви­тия стран Магриба, начиная с доисторического периода. Оно было основано на последних работах в этой области, но не имело справочного аппарата. Критика помогла дальнейшей работе исследователей. Появление большого количества новых монографий после опубликования «Истории Северной Африки» исключало возможность переиздания этого труда без соответствующих изменений и дополнений. Мне одному эта задача была не по силам, тем более, что обилие материала не позволяло вместить его в один том. Новое издание «Истории Северной Аф­рики» состоит из трех, совершенно самостоятельных то­мов: том первый — с древнейших времен до арабского завоевания (647 год н. э.); том второй — от арабского за­воевания до взятия Алжира французами (1830 год); том третий — от взятия Алжира до 1951 года. Подготовку к печати последнего тома я целиком взял на себя, а ра­боту над двумя предыдущими поручил профессорам фи­лологического факультета Алжирского университета Кристиану Куртуа и Роже Ле Турно, перу которых при­надлежат серьезные работы.

Г-н Куртуа опубликовал несколько статей по древней истории Африки, свидетельствующих о широте познаний и самостоятельности суждений автора. В настоящее время он работает над монографией по истории Африки в период завоевания ее вандалами, которая явится цен­ным вкладом в изучение этого довольно неясного периода.

15

Поскольку мы с г-ном Куртуа придерживаемся раз­ных взглядов на историю Африки, я признателен ему за то, что он сохранил ритм и идейную направленность моего первоначального труда, хотя и был не согласен о его основными положениями. Он, однако, смягчил фор­мулировку этих положений в тех случаях, когда, по его мнению, данное мною толкование фактов было слишком вольным и выходило за пределы, допускаемые современ­ным состоянием источников. Различие тенденций выяви­лось, например, в конце страницы 291. Строки 3—11 снизу об избиении еретиков как следствии стремления к полному истреблению ереси принадлежат мне; следую­щая затем фраза, смягчающая это утверждение, напи­сана г-ном Куртуа.

Помимо отдельных частных изменений, г-н Куртуа основательно переработал страницы, посвященные кар­фагенской цивилизации, заново написал почти всю главу о доисторическом периоде и в виде заключения добавил новую главу — «Пережитки влияния Рима». Кроме того, г-н Куртуа заново составил библиографический указа­тель, точность и полноту которого по достоинству оценит читатель. К сожалению, добросовестность г-на Куртуа не позволила ему использовать результаты его исследова­ний о нашествии вандалов, которые он решил вынести на суд критики, прежде чем опубликовать их в закончен­ном исследовании. Некоторые его друзья взяли на себя труд прочесть отдельные главы и сделать замечания по вопросам, в которых они компетентны: профессора фило­логического факультета Алжирского университета Жан Дэпуа и Лионель Балу — по географии и доисториче­скому периоду; инспектор античных памятников Ту­ниса П. Сэнта и старший научный сотрудник Националь­ного центра научных исследований Пфлаум — по Карфагену и Риму. Всем этим лицам я приношу глубо­кую благодарность. По техническим причинам я не смог включить иллюстрации, содержавшиеся в первом изда­нии, но зато все три тома нового издания снабжены кар­тами и схемами, необходимыми для понимания текста.

Шарль-Андре Жюльен

J

Глава I

берберия

I. ФИЗИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ СРЕДА. — II. МАРОККО, АЛЖИР И ТУНИС.-III. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ

I.    Физико-географическая среда

Страна и ее обитатели. Северная Африка, которая включает Марокко, Алжир и Тунис, обладает географи­ческим единством, обусловленным горной системой Атласа, этническим единством, определяемым бербер­ским населением, но лишена точно определенного граж­данского состояния.

Эту северную часть Африки, населенную белыми людьми, древние греки называли Ливией в отличие от Сахары, страны чернокожих. Слово же «Африка», прежде чем оно приобрело это значение, применялось римлянами для обозначения провинции, территория ко­торой соответствовала северо-восточной части Туниса. Лишь позднее словами «Африка» и «Ливия» стали назы­вать весь континент в целом.

Арабы, пришедшие с Востока, окрестили все страны, лежавшие к западу от Египта, «островом Запада» — Джезират аль-Магриб, а крайний запад Марокко — «Дальним Западом» — Магриб аль-Акеа.

В средние века и в новое время эта часть Африки была известна как Варварийские государства, или Бар- бария,

В XIX веке географы создали два новых термина. Один — «Малая Африка» — подчеркивал, что речь идет о малом континенте, как бы заключенном внутри

2       Ш.-Андре Жюльен

17

большого, второй — «Страны Атласа» — обращал внима­ние на важность тектонического строения этой части Африки. Исходя из политических соображений, часто употребляют термин «Французская Северная Африка», а иногда выражение «Африканский Север»—новое и со­вершенно излишнее видоизменение названия «Северная Африка»*

Название «Берберия» остается наиболее предпочти­тельным, так как, хотя берберов можно встретить и за пределами Северной Африки, ее население почти цели­ком СОСТОИТ 'ИЗ них.

Берберы сами не называли себя так. Они получили это название, помимо собственного желания, от римлян, которые считали их чуждыми своей цивилизации и на­зывали варварами (Barbari). Арабы несколько видоиз­менили это слово. Оно стало звучать, как брабер, бера- бер (в единственном числе — бербер, бербери).

Греки относили название народа, жившего между Сиртским заливом и Нилом, — лебу или ливийцы — ко всем коренным жителям Северной Африки. Карфагеняне и евреи использовали аналогичное название. Римляне же всех обитателей Берберии называли маврами, хотя перво­начально так именовали только жителей северного Марокко.

В наше время немногие знают, что Марокко, Алжир и Тунис населены берберами, которых в обиходе ошибочно называют арабами. Сами же туземцы часто называли себя амазиг (тамазигт в женском роде, имазиген во мно­жественном числе), что означало «свободные», «благо­родные» и задолго до римского нашествия служило на­званием нескольких племен.

Массив возвышенностей. «Остров Запада» предста­вляет собой огромный четырехугольник возвышенностей, зажатый между водами Атлантического океана, Среди­земного моря и песками Сахары. Если в начале доисто­рического периода его население, может быть, и могло сообщаться с Европой через перешейки, еще соединяв­шие в ту пору оба континента, и с Центральной Афри­кой через пустыню, которая была не столь сурова, как в наши дни, то в исторический период островная обосо­бленность этой территории затрудняла проникновение сюда внешних влияний, делала это проникновение более

18

ожесточенным и придавала местным обычаям большую сопротивляемость наступлению веков.

Этот четырехугольник имеет стороны неравной вели­чины. Так, от мыса Спартель до мыса Бон — около 1550 км, от мыса Нун до Габеса — 2200 км, от мыса Спартель до мыса Нун — более 1000 км и от мыса Бон до Габеса—менее 400 км. Площадь всех стран Магриба составляет 930 000 км².

За исключением западной части Марокко и восточной части Туниса в Северной Африке мало низменных рав­нин; преобладают возвышенные равнины и плато, окру­женные горами, которые входят в систему Атласа. На­звание это, очевидно, местного происхождения, но, заим­ствованное из древней географии Марокко, оно было распространено современными авторами на всю систему североафриканских горных хребтов.

Свыше половины территории Берберии находится на высоте более 800 м над уровнем моря; при этом средняя высота, составляющая в Тунисе только около 300 м, до­стигает в Марокко 800 м, а в Алжире 900 м над уровнем моря. Однако наличие высоких гор отразилось на этих показателях лишь в очень незначительной мере. Так, если в Марокко Джебель-Тубкаль достигает высоты 4165 м, то самая высшая точка Алжира Джебель-Шелия (в Оресе) поднимается лишь на 2328 м, а в Тунисе Джебель-Шамби — только на 1590 м. Это означает, что высота 800—1200 м является наиболее характерной для Берберии.

В некоторых местах горы резко поднимаются над рав­ниной. Митиджийский Атлас возвышается на 1400 м над маленьким городком Блида, прилепившимся к его под­ножию. Разница в уровнях выступает еще резче, если сопоставить вершины Джурджуры и долину Суммама, которая огибает его с юга, Атлас и Марракешскую Хаусу, Риф и море. Но чаще всего вершина горы пред­ставляет собой лишь верхний ярус ряда восходящих тер­рас и возвышается над ними сравнительно на неболь­шую высоту. Примером может служить Джебель-Сиди- Окба (1700 м) в горах Амура, над равниной Афлу (1426 м). То же самое относится к горным цепям, окаймляющим с севера котловину Ходна (1890 м в Джебель-Бу-Талеб), которые поднимаются над равни­нами Сетифа (Сетиф, 1074 м).

2*

19

Две характерные особенности рельефа часто имели решающее значение для судеб Берберии. Расчлененность территории на отдельные автономные части не только препятствовала на протяжении веков ее политическому единству, но благоприятствовала, например в Кабилии и Оресе, образованию самобытных групп населения, кото­рые вплоть до сегодняшнего дня устояли против воздей­ствия истории. С другой стороны, расположение горных цепей с запада на восток делает сравнительно легкими связи между западом и востоком Берберии и в то же время служит препятствием для сообщения между побе­режьем и глубинными районами страны. За исключением атлантического побережья Марокко и восточной части Туниса, Магриб обращен к окружающему его миру своей неприветливой стороной. «Море у ее [Африки. — Ред.] берегов бурно и лишено хороших гаваней», — пи­сал еще Саллюстий. Понятно, почему все завоеватели проникали в Берберию со стороны ее западных или во­сточных рубежей. Единственное исключение составили французы, и, может быть, именно это обстоятельство служит отчасти причиной тех трудностей, с которыми они столкнулись при завоевании Северной Африки.

Орогенез. Эта конфигурация, сочетающая в себе це­лостность и расчлененность, столь тяжелым грузом давив­шая на историю Берберии, находит свое объяснение в образовании рельефа.

Как ни просты нынешние очертания африканского континента, в течение длительного периода он претерпел множество изменений. В палеозойскую эру и даже еще ранее ряд колебаний земной коры и складчатых движе­ний, за которым следовали фазы эрозии, последова­тельно изменяли его облик. После того как послегерцин- ский пенеплен осел и погрузился в воду, на месте Бербе­рии возникло как бы Средиземное море, перерезанное островами и мелями. Оно было вытянуто в направлении с запада на восток вдоль берега африканского конти­нента, основная масса которого оставалась над водой.

Последовавшая затем длительная фаза образования осадочных пород продолжалась до начала третичного периода, в течение которого Берберия оформилась и по­пала, если можно так выразиться, в геологическую зависимость от Европы. В одно время с Пиренеями

21

образовался своего рода Предатлас — сложный горный хребет, с более или менее ярко выраженными складками мезозойских и третичных отложений и остатками древ­него послегердинского пенеплена, поднявшимися из воды одновременно с ними. Это первое образование горных складок имело своим следствием отступление Средизем­ного моря на север, но окончательно вся система в ее нынешнем виде сложилась только после ряда новых складкообразований во второй половине третичного пе­риода, одновременно с образованием и изменением Альп. Только в четвертичном периоде Африка отдели­лась от Сицилии, и произошел провал, в результате которого Риф отделился от Сьерры-Невады и возник Гибралтарский пролив. Однако следует отметить, что и впоследствии рельеф Северной Африки претерпевал из­менения под воздействием двух важнейших факторов: эрозии, которая с большей или меньшей силой разъедала почву в зависимости главным образом от изменений уровня моря, и осыпей, нагромождавшихся в местах, ли­шенных стоков к морю, в частности на высоких равни­нах, простирающихся между двумя цепями Атласа.

Климат, Своенравная и всесильная власть климата ощущается людьми в еще большей мере, чем влияние рельефа, который его предопределяет.

Смена зимнего сезона летним, часто наступающим в этих краях рано, и чем дальше на юг, тем раньше, про­исходит внезапно. На побережье средняя температура августа почти никогда не превышает 25°, но жара не ослабевает и ночью, и влажный воздух часто затягивает горизонт серой дымкой. Зима, как правило, мягкая и ясная, совершенно не приносит людям той тонической разрядки, какую она дает в Европе. По мере продвиже­ния в глубь страны контрасты усугубляются. Летом уве­личивается амплитуда суточных колебаний температуры, воздух становится суше и температура повышается, до­стигая довольно часто 40 и даже 45° на тех же равнинах Восточного Алжира, которые зимой порою на несколько дней исчезают под снегом.

Для человека, однако, наибольшее значение имеет ко­личество выпадающих осадков. Если Марокко в основ­ном открыто влиянию Атлантического океана, то в Ал­жире и Тунисе рельеф позволяет получать достаточное количество осадков только узкой полосе побережья. Как

22

правило, изогиета 400 мм следует параллельно север­ному побережью в 100—200 км от него (лишь в виде исключения отдаляясь на большее расстояние); за этой полосой начинается область степей.

Это было бы еще не так плохо, если бы атмосферные осадки представляли собой в этих местах более или ме­нее постоянный дар небес, как, например, воды Нила. Но количество выпадающей влаги резко меняется год от года; иной год осадков выпадает в три раза больше, чем в предшествующем году, или даже еще больше. В Джельфе в 1913 году было зафиксировано 99 мм осад­ков, а в 1893 году —775 мм. Напомним, что осадки вы­падают почти исключительно в холодное время года. Случается, однако, что все дожди проливаются в течение нескольких часов, сразу заполняя бурлящей водой вы­сохшие уэды. Поэтому нет ничего удивительного в том, что урожай зерновых в Марокко составил в 1941 году 38 млн. центнеров, а в 1945 году лишь 4,5 млн. центне­ров. Даже барака¹ марабутов² порой бывает бессильна перед строптивым небом.

Растительность. Как и во всех странах, издревле на­селенных людьми, современный растительный покров Се­верной Африки являет собой результат как естественных условий, так и вмешательства людей. И часто нелегко бывает определить, в какой мере на протяжении послед­них тысячелетий человек вторгался в деятельность при­роды. И все же, несмотря на всю колоссальную деятель­ность, человеку не удалось коренным образом изменить то, что предопределено рельефом и климатом.

Представляется бесспорным, что за исторический пе­риод площадь лесов (в настоящее время составляющая около 6 млн. га) уменьшилась. Расширение площади под сельскохозяйственными культурами, потребность чело­века в топливе и сырье, развитие скотоводства — доста­точно серьезные причины обезлесения, по крайней мере относительного. Во многих местах лес безусловно усту­пил место пустошам и маккиям³.

'Барака (араб.)—благословение, благодать. — Прим. перев.

²  Марабуты — местные чудотворцы, святые. — Прим. перев.

³  Маккии — густые, часто колючие заросли кустарников и низко­рослых деревьев. — Прим., перев.

23

Безразличное отношение кочевников к лесам, а также войны, которые они вели, повлекли за собой гибель де­ревьев, особенно оливковых, в тех местностях, где, судя по найденным обломкам прессов, они были в древности распространены. Однако, справедливости ради, следует отметить, что, за исключением лесных массивов на не­скольких горных вершинах, в Северной Африке, во вся­ком случае в исторический период, никогда не было об­ширных лесов. Кроме того, кое-где по сравнению с древ­ними временами, лесной покров даже увеличился.

По сути дела, первостепенная роль в развитии челове­ческого общества на территории Северной Африки при­надлежит степи, преобладание которой даже несколько усилилось на протяжении последних тысячелетий. В за­висимости от того, насколько утверждается господство степи, создаются различные условия жизни. В одних ме­стностях она держит людей на почтительном расстоянии от себя; в других — заставляет их вести кочевой образ жизни, порядок которого подчиняется смене времен года; в третьих — вынуждает людей терпеливо смиряться со скудостью их стад. Несмотря на высокогорный харак­тер страны, что должно бы ограничивать степь, по край­ней мере добрая половина территории Северной Африки находится в ее безраздельном владении.

Однако не следует принимать нынешний пейзаж за нечто извечно данное. Немногим более ста лет назад, на­пример, Митиджа еще была местами покрыта болотами. Иной вид имела и оголенная местность, расстилающаяся ныне перед оливковыми рощами Сфакса. В древности на территории Северной Африки не было некоторых совре­менных пород деревьев: например, эвкалипта, завезен­ного из Австралии лишь в XIX веке, американских ксе- рофил, насажденных испанцами 300—400 лет назад. Вместе с тем можно с уверенностью сказать, что крепо­стные стены некоторых римских городов, например Тим- гада или Джемилы, были обращены отнюдь не к пустын­ному горизонту, на фоне которого высятся сейчас их раз­валины.

Основное деление Северной Африки. Несмотря на общность условий, предопределяющих единообразие физико-географической среды и населения, Северная Африка отнюдь не представляет собой нечто однородное.

24

.ентральном

В настоящее время различают Марокко, Алжир и Тунис, границы которых далеко не всегда совпадают с природ­ными рубежами. Тем не менее это отнюдь не произволь­ное деление. На протяжении трех тысячелетий четко вы­делялось своеобразие двух окраин, между которыми вклинилось, если можно так выразиться, негативное го­сударственное образование, именуемое ныне Алжиром. Конечно, в какие-то периоды времени те или иные поли­тические образования поглощали их, искажая присущие им индивидуальные черты, но в конечном итоге они вос­станавливались, и эта устойчивость, в общем, находит свое объяснение в географических условиях.

II.     Марокко, Алжир а Тунис

Марокко. Рельеф Западного Марокко поразительно сходен с рельефом Испании. Если бы можно было пере­гнуть поверхность земного шара по линии Гибралтар­ского пролива, как рисовал в своем воображении Тео­бальд Фишер, то Риф совпал бы с Бетическими Кордильерами, низменность Таза-Себу-Гарб—с Андалу­сией, Средний Атлас — с иберийской месетой, высокий Атлас — с Пиренеями. К Алжиру же Марокко как бы по­вернулось спиной. Естественный рубеж между этими двумя странами проходит по западной границе Восточ­ного Марокко, которое хотя и не принадлежит по адми­нистративному делению к Алжиру, географически тяго­теет к нему, как продолжение Высоких Плато.

Северное Марокко представляет собой гористую ме­стность, не столь высокую, как горы Атласа, но резче выраженную на фоне Средиземного моря и окружающей низменности. Здесь выделяется дугообразная горная цепь длиною 300 км, обращенная своей вогнутой сторо­ной на север. Это — Риф. Гибралтарский пролив — в прошлом горное ущелье, залитое морем, — лишь узкой полосой отделяет североафриканские отроги от европей­ской горной цепи, и Бетические Кордильеры в Андалу­сии составляют продолжение марокканского Рифа. На юге Рифа горные массивы располагаются один за дру­гим в виде правильных концентрических дуг. Здесь, в Зерхуне, сохранился храм основателя династии Идри- сидов.

Между Атлантическим океаном и подножием Атласа простираются равнины и плоскогорья. На севере, в Гарбе, между Танжером и Фесом плоскогорья выде­ляются менее резко на фоне окружающего пейзажа, где холмы окружают аллювиальные равнины. Долины реки Себу и ее правого притока Инавена составляют запад­ную часть важного пути, пересекающего страну с вос­тока на запад, по которому восточные завоеватели до­стигали Атлантического побережья. Расположение Феса и Мекнеса на перекрестке больших дорог в значительной мере определило судьбу этих городов. Город Таза гос­подствует над проходом между горами Рифа и Среднего Атласа.

На юге, в марокканской месете, между Атлантиче­ским океаном и Атласом поднимаются ярусами плоско­горья древнего массива столовых гор, покрытые в гори­зонтальном направлении мезозойскими и третичными отложениями. Начинаясь у океана прибрежной равни­ной, этот горст то тянется узкой полосой в районе Ра­бата и Могадора, то расширяется до 80 км у Дуккалы и, постепенно возвышаясь, переходит в обширное каме­нистое плоскогорье высотой 700 м, рассекаемое каньо­ном Умм-ар-Рбии.

Система Атласа состоит из большой горной цепи про­тяженностью 700 км: Высокого Атласа, тянущегося с юго-запада на северо-восток, где он разветвляется на Средний Атлас, идущий в направлении на северо-восток, и плоскогорий Анти-Атласа, устремляющихся к юго- западу. Взаимосвязь между этими тремя хребтами окон­чательно еще не выяснена. Цепь Высокого Атласа, имею­щая кристаллическое строение в западной части, подни­мающаяся на 3000—4000 м над равнинами Марракеша и ■Суса, к востоку от Глауа, где высота древних скал уменьшается, приобретает тяжеловесные очертания, ти­пичные для юрского периода. Средний Атлас предста­вляет собой высокий горный массив, состоящий из изве­стковых отложений юрского происхождения. Кристалли­ческий пенеплен центрального массива исчезает на во­стоке под проницаемыми и изрезанными трещинами плато Бени-Мтир и Бени-Мгильд, покрытыми лавой не­давно действовавших вулканов, конусы которых придают пейзажу типичный для него «лунный» облик. Складча­тость фактически имеется только на южной и восточной

27

оконечностях массива. Что касается Анти-Атласа, то это скорее месета, чем горная цепь. На юго-западе его по­следние отроги возвышаются над Атлантическим океа­ном недалеко от мыса Нун. Связующим звеном между Анти-Атласом и Высоким Атласом служит большой вул­кан Сируа. У подножия Анти-Атласа простирается рав­нина Суса, а плоскогорья Дра и Тафилалета являются его продолжением на востоке.

Одной из особенностей марокканского рельефа является двойной ряд равнин; один из них тянется от устья Тенсифта до Мулуи и состоит из приатлантической равнины, равнин по течению Себу (Гарб), коридора Тазы и долины Нижней Мулуи, которая, несмотря на некоторые препятствия, образует великий путь от Атлан­тического побережья к Алжиру; второй ряд состоит из равнины Хауса, по которой течет Тенсифт, и большой равнины Тадла, легко сообщающихся между собой.

Климат также придает Марокко известное своеобра­зие. Горы и равнины, расположенные амфитеатром, по­зволяют проникать влиянию Атлантического океана да­леко в глубь страны. Несомненно, сухость значительно увеличивается к югу от Умм-ар-Рбии, но все же к северу от Атласа только в виде исключения выпадает менее 200 мм осадков, и географы с самых древних времен не перестают удивляться бесспорно странному для Север­ной Африки явлению — рекам, полным воды. «Себу — прекрасная река», — отмечал Плиний.

Алжир. С начала завоевания в Алжире различали три зоны, расположенные в общем параллельно побережью: Телль-Атлас, Высокие Плато или, правильнее, Высокие Равнины, и Сахарский Атлас, Только значительно позд­нее стало известно, что обе цепи Атласа соединяются на востоке Алжира.

Каждая из этих двух горных цепей имеет свои осо­бенности. В Телль-Атласе бросаются в глаза мощная складчатость и значительные перемещения почвы. На­оборот, складки Сахарского Атласа значительно проще по своей структуре, и переход к платформе пустыни не­заметен. Что касается Высоких Равнин, то их столо­образная структура и рельеф исчезли под огромными массами аллювия Телль-Атласа, которые затопили плато.

28

По мнению географов, еще большее различие суще­ствует между Западным и Восточным Алжиром.

Только в Западном Алжире мы встречаемся с клас­сическим случаем Высоких Равнин, которые заключены между двумя цепями Атласа. Снова двойной ряд равнин: прибрежная низменность Шелифа, которая продол­жается на запад равниной Сига и Оранской себхи с одной стороны, и межгорная низменность, на которой выделяются равнины Маскары, Сиди-бель-Аббеса и Тлемсена — с другой, окаймленная хребтами Телль- Атласа: на севере прибрежными горными цепями Оран­ского Сахеля и Дахры; на юге — горами Тессалы и Уарсениса, который является наиболее крупным масси­вом Западного Алжира, ограничивающим долину Ше- лцфа.

Котловины Высоких Равнин, не имеющие выхода ни к морю, ни к Сахаре, представляют собой замкнутые бассейны с монотонным рельефом, в которых застаи­ваются большие шотты².

На юге короткие, идущие один за другим хребты Сахарского Атласа: Ксур, Амур, УладнНаиль тянутся от самой границы Марокко до Ходны. Они разделены широкими коридорами, облегчающими сообщение, и возвышаются на тысячу метров над сахарской плат­формой, которая исчезла под массой смытого с гор 'аллювия.

В восточной части Алжира строение рельефа теряет свою равномерность. Побережье в общем живописно, но негостеприимно. Только на противоположных концах этого района находятся прибрежные равнины: на западе это Митиджа, расположенная позади холмов Алжирского Сахеля; на востоке — равнина Бона, расширяющаяся к югу от массива Джебель-Эдуг. Чаще всего горы под­нимаются от самого берега моря — это мощный Кабиль- ский массив, к которому примыкают на юге известняко­вые гребни Джурджуры, а далее на востоке горы Бабор и расчлененные массивы, которые простираются между мысами Бугарун и Кап-де-Фер.

¹  Себха — солончаковое озеро; в сухое время года полностью или частично пересыхает, покрываясь коркой соли. — Прим. ред.

²  Шотт — другое, аналогичное по смыслу слово, закрепившееся в европейской литературе для обозначения солончаковых озер Северной Африки. — Прим. ред.

За прибрежной зоной, от Шелифа до тунисской гра­ницы, горы Телля ничем особенно не примечательны. Их вершины редко превышают 1800 м; кое-где в них вкрап­лены небольшие равнины, следы высохших бассейнов (долины Милы и Гельмы). Пути сообщения в силу не­обходимости пролегают через горные проходы, часто глубокие и узкие, как, например, ущелье Палестро или другое ущелье, которое местные жители называют Бибан (после экспедиции герцога Орлеанского в 1839 году оно получило известность под названием Железные ворота).

Впадиной Ходна заканчиваются Высокие Равнины. Обе цепи Атласа, соединяющиеся на меридиане Бона, и их отроги смягчают характер местности, которую назы­вают Высокие Равнины Константины, и придают ей своеобразную неопределенность.

Для Сахарского Атласа, узкие и заостренные гребни которого направлены с юго-запада на северо-восток, ха­рактерна такая же обрывистость склонов, как и для Телль-Атласа. К Сахарскому Атласу относится раски­нувшийся высоким веером массив Орес, прорезанный узкими долинами. Здесь находится высшая точка Ал­жира (Джебель-Шелия, 2328 м). Между Оресом, с одной стороны, Белезмой и горами Зибан — с другой, через до­лину уэда аль-Кантара открывается к югу проход, свя­зывающий Высокие Равнины с пустыней.

Тунис. Современная граница между Алжиром и Туни­сом не совпадает с естественным рубежом, который ле­жит значительно дальше на запад, примерно на линии меридиана города Бон; приблизительно по этому рубежу проходила когда-то граница Римской Нумидии.

Гористая зона продолжает хребты Сахарского Атласа в Тунисе, пересекая страну с юго-запада на северо- восток; постепенно понижаясь, она мало-помалу перехо­дит в холмы полуострова мыса Бон. Эта зона, получив­шая название Дорсал, фактически разделяет Тунис на две части: область Телля и область степи. В Тунисском Телле, являющемся естественным продолжением Алжир­ского Телля, равнины, расположенные в бассейне Мед- жерды и ее притоков, окаймлены с севера и юга двумя горными районами. Один из них состоит из лесистых гор­ных хребтов умеренной высоты, только в западной части достигающих 1200 м. Это — Крумирия и Могодс. Дру­

30

гой — его называют иногда Высоким Теллем — представ­ляет собой сплетение обнаженных гор, как правило, с громоздкими очертаниями, перемежающихся неболь­шими равнинами. Что касается районов, расположенных по течению Меджерды, то они представляют собой ряд небольших отдельных равнин. Только на востоке рав­нина расширяется, окаймляя Тунисский залив. Здесь были основаны две великие исторические столицы страны — Карфаген и Тунис.

К югу от Дорсала господствует степь, разделяемая на две части. На западе раскинулась Верхняя Степь, идущая до Гафсы, южнее которой начинается уже пу­стыня.

На востоке находится Нижняя Степь — огромная рав­нина, простирающая свое мрачное однообразие от гор до самого моря. Исключение составляет район Суса (Сахель), которому холмы придают вид, сходный с телль- ским пейзажем.

Расположение этих равнин заслуживает даже боль­шего внимания, чем самый факт их существования. Легко сообщающиеся между собой и лежащие, как и ма­рокканская равнина, на берегу моря, они вместе с ней составляют единственную «открытую» область Северной Африки. Но если Марокко повернуто спиной к району, который до XV века был главной ареной истории, то Ту­нис, расположенный на самом стыке двух бассейнов Сре­диземного моря, на расстоянии каких-нибудь 140 км от Европы, с равной легкостью подпадал под влияние то Востока, то Запада.

Задний план. Хотя географические границы Северной Африки совершенно определенны, устанавливаемые ими рамки отнюдь не ограничивали ее на протяжении исто­рии. С тех пор как, согласно легенде, братья Филены ¹ героической жертвой отметили границу между Карфа­геном и Киреной, Большой Сирт стал тем рубежом, У которого заканчивалась «Африка». И эта зависимость нынешней северной Триполитании от территорий, распо­ложенных западнее ее, неоднократно возобновлялась на

¹  Филены — два брата карфагенянина, добровольно принесшие свою, жизнь в жертву, чтобы наиболее выгодно для Карфагена про­вести границу между областями Кирены и Карфагена— Прим. перев.

протяжении веков. К тому же эта территория представ­ляет собой те же самые степные равнины, что и юг Ту­ниса, вслед за которыми начиная от впадины Джерида по берегу моря простирается Джеффара, ширина кото­рой почти нигде не превышает 200 км и, подобно равни­нам юга Туниса, переходит в плоское побережье; на юге все тот же край сахарской платформы, которая обра­зует горы Ксур и известняковый кряж, известный под названием просто джебель, продолжающий их до под­ступов к Триполи.

С другой стороны, и Сахару невозможно отделить от Северной Африки, по крайней мере в некоторые периоды ее истории. Если Сахарский Атлас образует орографи­ческий рубеж, за которым начинаются скалистые, ли­шенные растительного покрова плоскогорья хаммады¹, каменистые поверхности обширных регов² или пески эргов³, то его никоим образом нельзя рассматривать как климатическую или тем более этнографическую гра­ницу. Именно пришельцы с севера осуществили необы­чайную колонизацию Мзаба, и, наоборот, жители юга, например племя Саид Атба, перекочевывая из Уарглы в Серсу, каждый год на несколько недель «оживляют» древнюю Зенетию. Сосуществование кочевников и осед­лых жителей оазисов, столь характерное для Сахары, не представляет, однако, специфически сахарского явле­ния. Оно имело место на территории всего южного Маг­риба. Извилистая линия, (местами достигающая Телля, которая показывает на наших картах границу распро­странения кочевников, не всегда зависела от извечных законов природы, по крайней мере в своих деталях, и выявление закономерностей ее отклонений — одна из важных проблем, которые ставит перед нами история Магриба.

///. Географические условия исторического развития

Зависимая страна. Рельеф Берберии облегчал полко­водцам всех времен быструю оккупацию страны через Высокие Равнины, простирающиеся от Сиртского залива

¹  Хаммада — каменистая пустыня. — Прим. перев.

²  Per — плоская щебнистая пустыня. — Прим. перев.

³  Эрг—песчаная пустыня. — Прим. перев.

32

до Атлантического океана. «К несчастью, эта единствен­ная артерия слишком длинна и слишком тонка; она за­купоривается и прерывается, нарушая сообщение. И победа, начавшаяся столь блестяще, оказывается не­долговечной» (Э.-Ф. Готье).

В Магрибе, где пригодная для жизни человека тер­ритория составляет — по словам Э.-Ф. Гоаъе — «огром­ную ленту, длиною в 3000 км, а шириной едва в 150 км, расположенную весьма нелепым образом», естественно, не могло быть географического центра, к которому тя­готели бы различные провинции. Риф, Сус, Крумирия изолированы от соседних областей. Реки, о которых го­ворят, что они часть года «текут всухую», в .общем слу­жат плохими путями сообщения, и их экономическое значение крайне невелико. Географическая разобщен­ность способствовала партикуляризму, сохраняла конт­расты, препятствовала смешению населения.

Марокко. Отнюдь не невозможно проследить влияние географических условий Магриба на его историю. В от­ношении Марокко для этого достаточно изучить работу Ж. Селерье по данному вопросу, опубликованную в «Me­morial Henri Basset».

Хотя значение естественных рубежей весьма отно­сительно, тем не менее можно определенно говорить

о наличии географического Марокко. Это Западное Ма­рокко, представляющее собой «естественно ограничен­ную область с ярко выраженными индивидуальными особенностями».

Несмотря на преграды, мешавшие беспрепятствен­ному сообщению с Атлантическим океаном, Рифом, Атласом и Сахарой, эта часть Марокко отнюдь не на­ходилась в состоянии крайней изоляции, как было при­нято считать в исторической науке. Только по воле сул­танов в XVIII и XIX веках закрылась граница, которая прежде, со времен Альмохадов и Меринидов, была ши­роко открыта. Над Марокко постоянно довлели проти­воречивые влияния Европы, Африканского Средиземно­морья и тропической Африки.

Марокко составляет неотъемлемую часть Африки. Поэтому, несмотря на естественные преграды, большую роль в его истории играли влияния Сахары и даже втор­жения ее обитателей. Но Марокко не было рабом

3       Ш.-Андре Жюльен

33

африканского континента. В любой момент оно могло обратить свой взор если не в сторону Атлантики, то во всяком случае в сторону Средиземного моря, которое близ марокканского побережья сужалось настолько, что можно было видеть влекущую к себе землю Испании. Если уже в древности марокканское побережье дея­тельно участвовало в жизни Средиземного моря, то в средние века его история тесно связана с историей Ис- лании. Только после реконкисты Марокко, отброшенное к своим африканским границам, было вынуждено замк­нуться в себе, тем более, что на противоположном бе­регу оно видело своих религиозных противников, гото­вившихся к вторжению. Став оплотом ислама в Запад­ной Берберии, Марокко утратило контакт с христиан­ской Испанией. В то же время вторжения с востока не принесли Марокко преимуществ, которыми оно могло бы воспользоваться. Его территория служила перевалоч­ным пунктом, а не местом расселения чужеземцев, кото­рые предпочитали обосновываться в тех городах, где об­раз жизни и цивилизация не зависели от образа жизни племен. Это объясняется тем, что для берберской де­ревни представление о горожанине отождествлялось только с возможностями грабежа богатств дворцов, до­мов и суков ¹.

Это двойное африканское и средиземноморское воз­действие на Марокко сказывается и на его климате, ко­торый, действуя на людей, влиял и на его историю. Извечное соперничество двух областей — Фесской и Марракешской — отображало противоречия между средиземноморским Севером и африканским Югом, опи­равшимся на свои оазисы. «Между Джебилетом и Сред­ним Атласом существует замечательный проход, пред­ставляющий собой тем больший интерес, что он распо­ложен на стыке богатых районов Тадлы, Хаусы и Дира и что там две полноводные реки аль-Абид и Тесаут со­единяются с Умм-ар-Рбия. Броды этих рек неоднократно были свидетелями кровопролитных сражений» (Ж- Се- лерье).

В этой постоянной борьбе, в противоположность про­цессам, происходившим в Алжире, выковалась жизнен­ность марокканского государства. Оседлые жители даль­

¹  Сук — крытый восточный базар. — Прим. перев.

34

него Магриба (или бывшие кочевники, осевшие на рав­нинах) оказывали энергичное сопротивление посягатель­ствам со стороны сахарских кочевников, продвижению которых и без того мешало грозное препятствие в виде гор Атласа. Консолидация оседлых жителей на откры­тых равнинах способствовала упрочению власти, без труда добивавшейся подчинения. Эти равнины соста­вляли биляд аль-махзен'. Однако из-под власти прави­тельства ускользали непроходимые горы, биляд ас-сиба². Население берберских гор успешно сопротивлялось ара­бизации, которая в VIII веке при Идрисе I началась на равнинах, и находилось в состоянии постоянной осады. Время от- времени осажденные, предводительствуемые основателями империй, неудержимой лавиной устремля­лись вниз. При самых различных перипетиях история Марокко сводится к неискупимой борьбе между горами и равнинами.

Марокко имело несколько политических и династиче­ских столиц, отвечавших определенным потребностям. Танжер — порт, если не колония финикийцев, был до восстания Западной Мавритании против берберского царя Богуда ее главным городом, а в римскую эпоху стал столицей провинции Тингитаны, включавшей север­ную часть Марокко. Важная роль Танжера при порту­гальцах, испанцах, султанах и в настоящее время, когда он имеет международный статут³, объясняется его расположением в том месте Гибралтарского про­лива, где он расширяется при выходе в Атлантический океан. Танжер был для Магриба не столько столицей, сколько часовым на подступах к нему.

Судьба двух других городов — Феса и Марракеша — сложилась иначе, но столь же блистательно. Фес — тво­рение Идриса I и Идриса II, унаследовал роль Волюби- лиса. Его преимущество правильно отметил Э.-Ф. Готье: он обладал водой, столь необходимой для восточных го­родов, жители которых не умели ни направлять к себе

¹  Биляд аль-махзен — область, находящаяся под властью пра­вительства. Махзен (в Марокко)—правительство. — Прим. ред.

²  Биляд ас-сиба (араб.)—область мятежа. — Прим. перев.

³  После провозглашения независимости Марокко и ликвидации режима протектората международный статут Танжера был упразд­нен, и в 1957 году территория международной зоны Танжера вос­соединилась с остальной территорией Марокко. — Прим. ред.

3*

35

воду издалека по трубам, ни обеспечивать водоснабжение большого населенного пункта. В этом крылась основ­ная причина преуспевания города, и даже в настоящее время фаси ¹ отстаивают свои водные богатства от пося­гательств колонистов Саиса, требующих создания ирри­гационной сети. Кроме того, город располагает строи­тельными материалами. Наконец, положение Феса, расположенного на пересеченной местности, благоприят­ствующей его обороне, представляет особые преимуще­ства тем, что он находится на перекрестке дорог, веду­щих к Марракешу. Рабату, Танжеру и проходу Тазы. Естественно, что властители Феса неизменно станови­лись властителями Марокко. Ни один другой город не представлял Марокканское государство в такой мере, как Фес. Он был в полном смысле этого слова полити­ческой, интеллектуальной, религиозной и экономической столицей государства. Правда, в настоящее время его торговое будущее представляется неопределенным. Всего в 60 км от Феса, в том же удачно расположенном рай­оне, султан Мулай Исмаил в конце XVII века основал на месте старого поселения новый махзенский, или им­перский город Мекнес. Этот город, также стоящий на перекрестке дорог, как и его сосед, наделен источни­ками воды и каменными карьерами и может стать со временем, по выражению маршала Лиоте, «поворотным кругом железных дорог Марокко».

Если для севера страны столицей являлся Фес, то юг воплотил свое стремление к могуществу в Марра­кеше. Город, заложенный в 1062 году Ибн Ташфином, как база сахарских Альморавидов в борьбе против из­вращений ислама превратился в столицу династий, осно­вой могущества которых был крайний юг Марокко. Марракеш остался часовым Высокого Атласа, прислуши­вающимся к шорохам пустыни, и перевалочным пунктом для товаров, идущих в горы и оазисы. Его роль как тор­гового центра должна в ближайшем будущем возрасти настолько, что уже сейчас поставки для него товаров представляются той лакомой добычей, которую оспари­вают порты Атлантики. Он будет контролировать сеть дорог, ведущих «одна через Имин-Танут и Тизи-н-Машу к Агадиру, вторая через Гундафу и Тизи-н-Тест к Тару-

¹ Фаси — жители Феса. — Прим. перев.

36

данту, третья через Глава и Тизи-н-Телуэт к Дра»

(Ж- Селерье).

В период французской оккупации небольшой порт Касабланка, гавань провинции Шауя (Шавийя), стоянка на пути в Западную Африку, стал торговой столицей Ма­рокко, а Рабат, утративший свой блеск эпохи Альмоха- дов, но единственный из махзенских городов, сохранив­ший связи с океаном, — административной столицей.

Таким образом, в Марокко всегда существовали па­раллельно две крупные столицы, отдаленные от центра страны. Никогда на всем протяжении истории у него не было центральной-столицы, если не считать легендарный Мединат-у-Даи, гигантский город Тадлы, разрушенный Альморавидами. Возможно, где-то в этом прибрежном районе, в долине главной реки Марокко Умм-ар-Рбии, и должна была находиться, как утверждает Э.-Ф. Готье, подлинная столица Марокко.

Алжир и Тунис. В отличие от Марокко, историю кото­рого можно рассматривать обособленно, Тунис и Алжир неразрывно связаны между собой; ничто не разделяло их, и они всегда переживали одинаковые трудности.

Более четверти века назад Э.-Ф. Готье пришел к вы­воду, что существует резкая противоположность с точки зрения исторических условий и образа жизни между территориями, расположенными по ту и по эту сторону от так называемой «цепи лим», то есть гигантской гори* стой дуги, пересекающей Алжир от Уарсениса до Ореса. По правде говоря, мы не можем разделить эту точку зрения. Внимательное изучение лим показало, что не более одной трети их протяженности совпадало с горами, которые к тому же вряд ли служили границей в какой- либо период истории.

Объяснение этого контраста, порой очень значитель­ного, следует искать в других причинах. Ж. Дэпуа убе­дительно показал, что благодаря возможностям ороше­ния, которые создает наличие воды в Телле на всем пространстве от Омаля до Кайруана, «длинная полоса Сахары» вырвалась из-под влияния пустыни. Именно эта полоса совпадает с границами оседлого образа жизни: к югу от нее очаги оседлости встречаются только в наи- олее благоприятных местах оазисов. В конечном счете создание лим было продиктовано стратегическими

условиями обороны этой местности, так как только не­преодолимое препятствие могло остановить кочевника на его пути. Следовательно, большее или меньшее рас­пространение кочевничества на протяжении истории — явление политического порядка.

Несомненно, Берберия знала оседлый образ жизни, начиная с эпохи палеолита. Но и кочевой образ жизни также восходит к доисторическому периоду. По крайней мере еще во II веке н. э. берберы занимались одновре­менно и землепашеством и пастушеством. Города долгое время оставались черенками, посаженными финикийцами на африканской почве, и только когда нумидийские цари заставили кочевников осесть, стали развиваться местные центры, например Цирта (Константина). Однако, несмотря на громкое название regiae (царская резиденция, столица), эти берберские столицы были всего лишь скромными провинциальными городками, если их сравнить с Карфагеном, основанным финикий­цами в конце IX века до н. э. в таком месте, которое обе­спечивало ему исключительное положение на море и беспрепятственные связи с Сахелем и степью. Будучи крупным торговым центром, затем одним из главных го­родов римской империи, Карфаген оказывал воздействие на весь. Магриб. Влияние пунийцев, не прекращавшееся на протяжении многих веков, сильно давало себя знать вплоть до Тебессы, Гельмы, Константины, района Бона. Влияние же римского Карфагена постепенно охватило весь Магриб.

Римская колонизация создавала новые центры по­мимо Карфагена. В Нумидии, где прежние пастухи-ко­чевники энергичными усилиями Масиниссы были пре­вращены в земледельцев, римляне унаследовали его столицу Цирту, прекрасную крепость, защищенную кру­тыми склонами оврагов, но имевшую удобное сообще­ние с портами и крупными городами Нумидии. В конце

I   века н. э. была основана колония Ситиф (Сетиф), двумя столетиями позже превратившаяся в столицу Мавритании Ситифенской. Построенный на огромной равнине, изолированной от моря Баборским массивом, в эпоху, когда Pax Romana ограждал его от опасностей, Ситиф стал торговым и административным центром.

В Мавритании главным городом была Цезарея (Шершель), древняя столица Юбы II. Порт, прислонив­

38

шийся к горному массиву, легко сообщался с Митиджей, _Но связь с западными и южными областями была для него затруднена. Благодаря Юбе и римской администра­ции, поощрявшим в Цезарее развитие искусств, город на протяжении четырех веков пользовался большим пре­стижем.

Ни вандалы, ни византийцы не испытывали необхо­димости основывать новые города. Арабские завоеватели VII века, напротив, стремились создать плацдарм, ко­торый служил бы им базой для дальнейшего победонос­ного продвижения. В центре Туниса, между морем и горами, они построили в степи город Кайруан.

Карфаген не устоял под натиском налетевшего на Африку шквала, но городская цивилизация, которую он олицетворял, не погибла. В непосредственной близости от него, на том месте, где когда-то находился древний Тунес, вырос новый город Тунис. Укрытый от нападения с моря благодаря своему расположению в глубине за­лива, Тунис достиг в XIII веке могучего подъема.

Чтобы утвердить свое автономное существование, бо­лее или менее эфемерные династии, сменявшие одна дру­гую на протяжении всего магрибского средневековья, старались основать каждая свою собственную столицу — или в ранее существовавшем городе, или на совершенно новом месте, где фантазия властителей имела полный простор. Судьба этих новых городов не всегда склады­валась одинаково благоприятно. Тлемсен (древняя По- мария), восстановленный Идрисидами и Альморавидами, столица Абдальвадидов и Меринидов (XIII—XV века), долгое время являвшийся самым крупным городом За­падного Алжира, уступил первенство бывшему presidio, крепости Орану. Древние хаммадидские столицы Бужи и Калаа (XI век) теперь всего лишь или маленький горо- док (Бужи), прилепившийся к склонам необыкновенной красоты, или одинокие руины (Калаа), возвышающиеся над откосом. Лишь воспоминания остались от Тахерта Ростемидов или санхаджийского Ашира (X век). Из других городов проявили жизнеспособность те, существо­вание которых исторически оправдано. Финикийская фактория, ставшая римским Икосиумом, затем турец­ким городом аль-Джезаиром, в настоящее время яв­ляется современным городом Алжиром, то есть столицей страны;.

39

История племен. В Берберии никогда не было по­стоянной и определенной столицы. Она никогда не могла объединиться, сплотившись вокруг единого центра. При этом ссылаются на ее географическую разобщенность, трудности сообщения, отсутствие сходящихся друг к другу долин, несудоходность рек, суровость моря, огра­ниченность полезной площади, отсутствие естественного центра, который был бы подсказан рельефом Берберии. Может быть, стоит вслед за Э.-Ф. Готье, констатиро­вавшим быстроту и недолговечность завоеваний, считать основной причиной разъединенности Берберии извечную борьбу между кочевниками и оседлыми жителями, в торой ни одна из сторон не выходила победителем. Именно эта «неизлечимая двойственность» является, «очевидно, причиной того, что над Берберией постоянно властвовали чужеземцы». Может быть, следует также придавать большее значение, чем это принято в настоя­щее время, столкновениям между горцами и жителями равнин, столкновениям, которые, естественно, способ­ствовали разобщению страны.

При изучении Магриба мы сталкиваемся не с коро­левствами, поглощавшими в процессе постепенного раз­вития всю страну, а с объединениями племен, которые под предводительством отважного вождя, в результате нескольких грозных набегов, завоевывали целую импе­рию и распадались под натиском другой федерации пле­мен. Основное ядро этих образований составляли не го­род или определенная территория, а племя, обособлен­ное от своих соседей, или, наоборот, объединившееся с ними. О внутренней жизни этих племен мы знаем очень мало, хотя нам и известно об их существовании. По­этому ничего не может быть более обманчивым, чем ли­шенная хронологии история Магриба, написанная острием меча. Но сколько бы мы ни осуждали такой ме­тод, при отсутствии документальных данных нельзя из­бежать изложения истории сражений. Поэтому, когда открываются иные пути, быть может позволительно, как старому Силену, бросить поводья и дать возможность своему ослу самому выбрать дорогу.

Ни одно из этих племенных объединений не было устойчивым, хотя некоторые местные цари проявили себя выдающимися государями. Тем не менее берберы, очевидно, понимали, что составляют единый народ, так

40

_как называли себя одним общим именем. Дважды в истории Магриба, первый раз при агеллиде Масиниссе во П веке до н. э., а второй — при династии из племени санхаджа в XI веке н. э. берберы были близки к тому, чтобы осуществить объединение Магриба собственными силами. Обе попытки были парализованы, одна — за­хватническими вожделениями Рима, вторая — вторже­нием хилялийских арабов. На этом основании и был сделан вывод, что удачный исход невозможен.

Бербер, однако, отнюдь не является человеческим существом низшего типа. Выдающиеся деятели, вышед­шие из среды этого народа, служат убедительным под­тверждением его полноценности. И все же утверждают,- что «эта раса, обладающая непреодолимой жизнеспо­собностью, не имеет позитивной индивидуальности», что даже в мелочах она ограничивается ролью «вечного отражателя», что проблема, стоящая перед исследо­вателем Магриба, сводится к выявлению «цепи от­дельных поражений, приведших к полному поражению» (Э.-Ф. Готье).

Как мы убедились, над бербером довлело проклятие географических условий, а не этническая неполноцен­ность. «Автономная цивилизация, — пишет со своей обычной уверенностью Э.-Ф. Готье, — искусство, литера­тура, самый язык, самосознание народа, организован­ное государство, — все это обходится слишком дорого при капитализме. Магриб никогда бы не мог добиться этого, предоставленный самому себе. Эта страна соли никогда не располагала средствами, необходимыми для поддержания огромного политического и общественного здания, составляющего неотъемлемую основу всякой ци­вилизации».

Допустим, что так. Но разве неудача попыток дает право говорить о неизбежности этой неудачи и не пра­вильнее ли в таком случае осудить всякую иностранную оккупацию, которая по логике вещей обречена завер­шиться такой же катастрофой, как все предшествовав­шие завоевания? Какие результаты дала бы политика Масиниссы и последующих агеллидов, если бы они имели возможность поддерживать миролюбивые отношения со Средиземноморьем, не столкнулись бы с захватнической политикой Рима и могли бы всю свою энергию напра­вить на организацию Магриба? Если бы Берберия

41

нуждалась в установлении контактов с другими стра­нами, нам, наверно, не пришлось бы делать выводы о необходимости ее подчинения. Короче говоря, со­здается впечатление, что с помощью науки пытаются оправдать положение, из которого извлекаются опреде­ленные выгоды. Следует остерегаться исторической ме­тафизичности, которая может казаться слишком легко примиримой с политическим реализмом. Немало авто­ритетных суждений о русских мужиках, турках, китай­цах или индийцах опровергнуты самой жизнью. Поэтому историк должен остерегаться окончательных выводов и ограничиваться беспристрастным изложением того не­многого, что мы знаем о прошлом Берберии, стремясь, если не разрешить, то по крайней мере поставить про­блемы.

Глава II

ДОИСТОРИЧЕСКИЙ ПЕРИОД

I. ПРОБЛЕМЫ И ДАННЫЕ.-II. ЭВОЛЮЦИЯ ДОИСТОРИЧЕСКОГО ПЕРИОДА В БЕРБЕРИИ.— III. НАСКАЛЬНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ

I.    Проблемы и данные

Проблемы доисторического периода Северной Аф­рики. Исследователь доисторического периода Северной Африки сталкивается с двумя основными проблемами, к которым, по сути дела, сводятся все остальные. Сна­чала он должен сопоставить и согласовать разнородные данные геологии, палеонтологии, антропологии и архео­логии, а затем связать полученные результаты с об­щими выводами науки о древнейшей истории Европы, Африки и Восточного Средиземноморья. Иными сло­вами, его задача заключается в том, чтобы установить относительную хронологию памятников, оставленных нам первобытными людьми, и сопоставить полученные данные с хронологией, созданной в 1869 году Г. де Мор- тилье. В основу периодизации Мортилье положил клас­сификацию орудий труда, в которую более поздние находки внесли, естественно, значительные поправки.

К сожалению, сведения, заимствуемые исторической нау-кой у других отраслей знания, без которых она не может обойтись, не представляют собой стройной си­стемы прочных и неоспоримых истин. Новые открытия беспрестанно ставят под сомнение преждевременные обобщения, к которым ученые приходят каждый на основе собственных догадок. Кроме того, специалисты еще не пришли ik единодушному решению относительно

43

какой-либо, хотя бы предварительной, но единой системы. Это означает, что исследователь доисторического пе­риода строит свое хрупкое здание на зыбкой почве, а выводы его напоминают дома в Японии, которым по­стоянно угрожает землетрясение.

Естественно, что поскольку работа исследователя до­исторического периода проходит в таких условиях, до­вольно часто она приводит -к разноречивым гипотезам, и сделать из них окончательные выводы в настоящее время не менее трудно, чем, например, в 1930 году. Как и 20 лет назад, ученые довольствуются тем, что находят в этих исследованиях отправную точку для дискуссий. Правда, может быть, сейчас их умозаключения не­сколько более обоснованы, чем раньше. Это объясняется в первую очередь тем, что за последние 20 лет была проделана большая работа в Северной Африке, осо­бенно в Марокко. Кроме того, это объясняется тем, что попытки сопоставления доисторического периода Бербе- рии с соответствующим периодом истории других стран мира большей частью оказывались настолько несостоя­тельными, что со временем подобных попыток начали старательно избегать. Вот почему на страницах этой книги читатель найдет скорее итог исследований, чем общие выводы.

Вряд ли географический облик страны претерпел серьезные изменения после того, как Берберия вступила в историю, то есть приблизительно с конца II тысяче­летия до н. э. Конечно, повседневное воздействие эрозии и образование аллювиальных отложений продолжались, но резко изменить они могли только какие-то детали то­пографии, например >в устьях Меджерды и Сейбузы. Что касается так называемых доказательств изменений уровня моря в исторический период, то до сих пор они остаются беспочвенными.

Климат также практически не изменился. Может быть, в начале исторического периода он отличался не­сколько большей влажностью, чем нынешний климат, так как растительный покров Северной Африки еще не понес такого урона, как в настоящее время. Но это только предположение, и, насколько известно, новые данные науки не опровергают выводов Ст. Гзелля о не­изменности климата Северной Африки на протяжении, по крайней мере, трех тысячелетий.

44

Напротив, Берберия в доисторический период резко отличалась от современной, и чем дальше в глубь веков, тем эта разница больше.

Первые люди, появившиеся в Северной Африке, или по крайней мере самые древние люди, следы которых удалось обнаружить, жили здесь, может быть, 300 или 400 тысяч лет назад. Какими ничтожными кажутся те 30—40 веков, о которых с грехом цополам что-то знает современный человек, по сравнению с головокружитель­ным прошлым человечества. И все перипетии его исто­рии происходили на фоне неизменных декораций. В до­исторический период, наоборот, цивилизация казалась неподвижной по сравнению с изменчивой природой. Взору первобытного человека открывался совсем отлич­ный от нынешнего пейзаж. Рельеф, особенно на побе­режьях, имел иной облик, чем в наши дни. Особенно же велико, по сравнению с современностью, различие в кли­мате, а следовательно в гидрографии, флоре и фауне. От ученых других специальностей исследователь до­исторического периода хочет в конечном итоге получить такие сведения, которые дали бы ему возможность свя­зать судьбы исчезнувших народов с превратностями теперь уже не существующих миров. В какой же мере это возможно в настоящее время?

Данные геологии. Стратиграфия морских отложений четвертичного периода, единственное, на что может опи­раться исследователь доисторического периода в Север­ной Африке, .покоится в основном на классификации, разработанной около 30 лет назад Ш. Депре. Эта клас­сификация исходит из существования в различных ча­стях Средиземного моря на неизменных или принимае­мых за неизменные уровнях окаменевших террас, с остатками сходных фаун. Различие уровней, на кото­рых находятся эти террасы, объясняется эвстатическими движениями, соответствующими явлениям оледенения и потепления. Это соответствие в его наиболее общепри­нятой форме выряжается в следующем виде:

1.  Сицилийская терраса (90—100 м), конец предлед- никовья.

2.   Милаццская терраса (55—60 м), гюнц-миндель- ское межледвиковье.

45

3.  Тирренская терраса (28—30 м), миндель-рисское межледниковье.

4.  Монастирская, или Грвмальдийская терраса (15— 20 м), рисс-вюрмское межледниковье.

5.  Современная послевюрмская, или послефландр- ская эпоха, в зависимости от того, говорится ли о по­следнем оледенении или о последовавшей за ним транс­грессии моря.

К сожалению, эта столь остроумная схема не полу­чила единодушного признания геологов, и не будет пре­увеличением сказать, что в настоящее время она отвер­гается почти всеми. Одни отказываются согласиться с изложенным выше соответствием между различными характерными уровнями Средиземноморского побережья и периодами межледниковья, тем более что само гюнц- ское оледенение вызывает серьезные сомнения. Другие идут еще дальше. Не ограничиваясь критикой выводов Ш. Депре и его учеников, они оспаривают самые основы, на которых эти выводы построены. Те же гео­логи, которые принимают эту систему в целом, при­знают, что довольно частые отклонения снижают ее общее значение. Возникает вопрос, можно ли строить на столь зыбкой основе относительную хронологию предыстории, которая сама не была бы оспариваемой? Более того, необходимо подчеркнуть, что геология пре­кращает или почти прекращает оказывать даже эту слабую поддержку предыстории, как только она дости­гает верхнего палеолита.

Но если рассматривать классификацию Ш. Депре как простую рабочую гипотезу, она может служить, во всяком случае, какое-то время удобными рамками, в ко­торые на правах предположения можно вписывать архео­логические и палеонтологические данные. По теории, разработанной Р. Невилем и А. Рульманом и принятой аббатом А. Брейлем, при нынешнем состоянии науки наиболее древние следы человека в Марокко следует отнести к послесицилийской и домилаццской эпохе; в Ал­жире благодаря недавним находкам Арамбурга в Айн- Ханеше в области Сетифа обнаружены следы человека, которые, очевидно, ведут к Вилла-франку. Но и и дан­ном случае единогласие далеко не достигнуто и продол­жается спор между сторонниками «короткой» хроноло­

гии, то есть между теми, кто относит начало палеолита к риос-вюрмскому межледниковью, и сторонниками «длинной» хронологии, приурочивающими его к гюнц- миндельскому межледниковью. -

_t Даже если согласиться с А. Рульманом относительно соответствия клектоно-аббевиля гюнц-миндельскому меж­ледниковью, аббевиля (шелля) миндель-рисскому меж­ледниковыо, среднего ашеля (который, возможно, сов­падал по времени с нижним мустье) рисс-вюрмскому межледниковью, то и тогда из этого не следует, что такие же соответствия действительны для всей Север­ной Африки. Ведь только 'благодаря открытиям в карь­ере Сиди-Абд-ар-Рахман близ Касабланки удалось уста­новить стратиграфию, самые основы которой, как мы говорили выше, оспариваются. "Что характерно для Бер­берии, так это «подавляющее преобладание» стоянок на поверхности земли.

Данные палеонтологии. Данные палеонтологии, ме­нее денные для установления хронологической последо­вательности, чем данные геологии, имеют, однако, то преимущество, что являются более достоверными. Один важный факт представляется бесспорным: неизменность фауны Северной Африки на протяжении почти всего четвертичного периода. Это фауна чадо-замбезийского типа, присущая жаркому и влажному климату. Костные останки, найденные вместе с инвентарем нижнего палео­лита, свидетельствуют о существовании в ту пору слона (elephas atlanticus), гиппопотама (hippopotamus amphi- bius), носорога (rhinoceros simus), быков, жирафы, ан­тилопы, страуса. Только начиная с периода среднего палеолита (мустье) встречаются представители семей­ства оленевых и медведей, то есть виды животных, при­шедшие с севера и придавшие фауне Магриба ее сме­шанный облик — полуафриканский, полуевразийский. Вторжение этих европейских видов животных, отбро­шенных на юг похолоданием климата в связи с одним из оледенений (может быть, рисским?), не могло про­исходить позднее среднего палеолита, так как Африка отделилась от Европы.

Это отделение, а также тот факт, что по мере утвер­ждения Сахарского барьера зоологический обмен между Северной Африкой и современными областями

47

тропической и экваториальной Африки, постепенно замедляясь, в конце концов прекратился совсем, при­дали фауне Северной Африки характер «изолированной», «остаточной». Еще в верхнем палеолите выявились эти особенности животного мира Северной Африки, который принял современные формы в результате эволюции «по пути оскудения фауны четвертичного периода» (Арам- бург). Появившиеся впоследствии новые зоологические виды были представлены домашними животными. Так, например, во II тысячелетии до н. э. появилась лошадь

и,  по-видимому, также до нашей эры — верблюд. Исчез­новение некоторых видов животных является, очевидно, исключительно делом рук человека. Обширная перво­бытная охота, потребности карфагенской армии, а глав­ное огромный спрос на зверей в римских цирках, до­статочно убедительно объясняют, почему тот или иной вид животных не сохранился до наших дней. С первых веков нашей эры слоны встречаются в Северной Африке лишь как воспоминание прошлого, до более позднего времени сохранялись страусы в области Дайя и львы на земле Юбы, leonum arida nutrix (Гораций).

Единообразие фауны четвертичного периода, с одной стороны, и ее основные особенности — с другой, дают право сделать вывод об устойчивости теплого и влаж­ного климата Северной Африки, во всяком случае до наступления эпохи верхнего палеолита. Конечно, климат не был совершенно неизменным. Может быть, различ­ным оледенениям соответствовали периоды более обиль­ного выпадения дождей. Однако умеренность явлений оледенения в марокканском Атласе — единственной области Берберии, где они прослежены, убедительно свидетельствует о том, что и в эти периоды похолодание климата было незначительным. Впрочем, не следует представлять себе доисторический Магриб в виде, ска­жем, современного Конго. Если уэды четвертичного пе­риода, особенно на территории Сахары, были 'более полноводными, чем в настоящее время, то все же мало­вероятно, чтобы они совсем не были подвержены высы­ханию или в лучшем случае сильному обмелению. Более сухим климат становится, по-видимому, только начиная с послемонастирского или, если хотите, с атерийского ^ периода. Исследования сохранившихся остатков угля в районе Тебессы показали, что уже верхний Капси

4      Ш.-Андре Жюльен

49

«складывался в климатических условиях, чрезвычайно близких к нашим». О растительности можно сказать то же самое, что о животном мире: ее изменение — дело рук человека, а не эволюции природы. Беспрепятствен­ное истребление лесов, расширение площади обрабаты­ваемых земель и, в равной мере, развитие 'Пастушества явились главными причинами обезлесения Магриба.

Данные антропологии. Среди различных видов жи­вотного мира есть один, на котором следует особо оста­новиться. Это человек. До последнего времени мы не имели никаких антропологических данных, которые могли бы рассеять наше неведение относительно первых людей, живших на территории Северной Африки. Только оставшийся от тех времен инвентарь свидетель­ствовал о том, что они существовали. Но находки по­следнего времени вооружили нас важными данными о людях, которые населяли территорию нынешнего Ма­рокко в эпоху среднего палеолита.

Это прежде всего «рабатский человек». Хотя его костные останки, обнаруженные в 1933 году, фактически представляют собой всего лишь «часть небной дуги с передним «раем нижней челюсти», по ним все же можно установить, что они принадлежали юноше (при­мерно 16 лет), по своим этническим признакам отно­сившемуся к исключительно примитивной расе. В эво­люции рода человеческого «рабатский человек» зани­мает место рядом с неандертальцем, если не ниже, а некоторые особенности анатомического строения сбли­жают его с синантропом. Хотя геологи не пришли к еди­нодушию относительно возраста дюнного песчаника, в котором были найдены эти останки, можно, очевидно, предположить, что «рабатский человек» — современник мустьерского, а может быть, даже еще более раннего периода.

Те же типично неандертальские черты и признаки примитивности присущи останкам человека, найден­ным в результате раскопок, начатых в 1939 году в Тан­жере (в Мугарет аль-Алия, в 13 км к юго-западу от го­рода). Поскольку раскопки еще не закончены, нельзя прийти к определенным заключениям о точном месте этих костяков в стратиграфии среднего палеолита.

50

Можно, однако, не сомневаться, что они значительно моложе останков «рабатского человека».

Следовательно, в настоящее время доказано, что на территории Северной Африки существовали неандер­тальцы или, по крайней мере, гоминиды аналогичной расы. Следует, однако, подчеркнуть, что до сих пор их следы обнаружены только в западной части Магриба. Кроме того, мы ничего не знаем ни о происхождении этой расы, ни о ее судыбе после эпохи среднего палео­лита, поэтому с точки зрения антропологии между сред­ним и верхним палеолитом существует разрыв.

Люди, жившие в период верхнего палеолита, обо­значаются под общим именем людей Мешта аль-Арби, по названию раковинной кучи близ Шатодён-дю-Рум- мель (Константина), открытой Ж. Мерсье в 1907 году. С тех пор число находок увеличилось, в основном на территории департамента Константины. Из них наи­больший интерес, несомненно, представляют костные останки, обнаруженные Арамбургом в гроте Афалу-'бу- Руммель, в 30 км к востоку от Бужи. Раскопки, произ­водившиеся в период -между 1927 и 1930 годами, вы­явили настоящее кладбище костей и позволили произ­вести общее изучение тридцати особей, найденных в условиях, 'Которые исключают какие-либо сомнения относительно стратиграфии. Это были рослые люди (в среднем 1 м 72 см) с долихоцефальным или мезоце- фальным черепом, удлиненными конечностями, «гру­быми и звероподобными» чертами лица. Очень харак­терно, что у всех найденных особей были удалены пе­редние зубы.

По-видимому, эта раса была распространена на всей территории Северной Африки, так как костные останки ее представителей обнаружены и на Атлантическом по­бережье Марокко (Дар ас-Султан близ Рабата). Во­преки распространенному ранее мнению, эти люди отно­сятся вовсе не к неандертальскому типу, а к homo sa­piens. Точнее говоря, люди Мешта аль-Арби заставляют’ вспомнить кроманьонскую расу, и хотя они не принад­лежат к ней, но «происходят, несомненно, от общего родоначальника вышедшего из восточной части среди­земноморского бассейна» (Буль и Валлуа). Этот этни­ческий тип, преобладавший в период раковинных куч, пережил верхний палеолит и даже капоийский период

4*

51

неолита, если, как полагает Р. Верно, к нему относятся древние гуанчи с Канарских островов. Что касается сле­дов, оставленных им в этническом типе бербера, то состояние антропологических исследований в Северной Африке позволяет строить лишь малообоснованные ги­потезы.

Немногим больше мы знаем о наличии негроидных элементов в Берберии доисторического периода. Если допустить, как предполагают некоторые исследователи, что гримальдийская раса (мустье?) африканского про­исхождения, то все же остается неизвестным, попала ли она в Европу из Магриба. Во всяком случае, до сих пор ее существование в древнем Магрибе не было подтвер­ждено находками. Только «асселярский человек», кото­рый, судя по скелету, найденному в 1927 году в долине Тилемси, бывшего притока Нигера, обладает некоторым сходством с гримальдийскими людьми и с современ­ными жителями Южной Африки, позволяет предполо­жить, что начиная с эпохи мезолита и, может быть, верхнего палеолита негры перешли северные границы большого леса. Следует, однако, отметить, что некото­рые найденные в Берберии скелеты, датируемые этим же периодом, обладают бесспорными признаками не­гроидов.

Данные археологии. Если геология и палеонтология дают нам возможность представить себе среду, в кото­рой жил доисторический человек, а антропология — вос­создать образ самого человека, то дошедший до нас ин­вентарь и залегавшие вместе с ним предметы должны дать известное представление об уровне цивилизации этих людей. К сожалению, археология доисторического периода Северной Африки страдает тяжким недугом: огромное большинство стоянок представляет собой по­верхностные залегания, в силу чего археологические данные, как правило, лишены стратиграфического обо­снования.

При этих обстоятельствах особую ценность приобре­тают наблюдения, возможные в тех случаях, когда то­пография местности позволяет проследить последова­тельность залегания слоев. Она свидетельствует о не­надежности датировок, основанных исключительно на типологическом сходстве. Если говорят об африканском

52

шелле, ашеле, мустье, то это означает только, что сход­ство в способе обработки орудий позволяет сравнивать первобытный инвентарь Северной Африки с инвентарем, типичным для этих периодов палеолита в Европе. Но типологическое сходство не дает оснований для выводов относительно происхождения культур, обозначаемых этими названиями, и их датировки. Попытки Р. Невиля и А. Рульмана выявить зависимость между мароккан­ским палеолитом и палеолитом Западной Европы в соот­ветствии с классификацией аббата А. Брейля не дали бесспорных результатов.

Точно так же мы до сих пор не располагаем дан­ными, которые позволяли бы нам отнести к одному пе­риоду те или иные идентичные или аналогичные орудия, обнаруженные на территории Северной Африки. Ору­дия могли «пережить» свою эпоху и применяться позд­нее на последующем этапе развития культуры. Так, например, проводившиеся американцами раскопки в Танжере выявили в одном и том же слое ряд почти одинаковых леваллуазских отщепов и мустьерских остроконечников, а в некоторых областях Берберии нео­литическая культура удержалась, очевидно, до расцвета исторического периода, а отдельные ее проявления — строительство дольменов, например, — до римской эпохи. Некоторые исследователи склоняются к той точке зре­ния, что находимые на территории Северной Африки орудия сплошь и рядом могут рассматриваться как пережитки минувших периодов.

Часто представляется весьма затруднительным уста­новить не только относительную хронологию инвентаря, но даже последовательность его залегания. Орудия в од­них слоях встречаются вместе, в других — раздельно. Такой пробел или аномалия являются обычно след­ствием слишком поспешной и необдуманной стратигра­фии. М. Рейгасу, например, удалось орудия с черенком, отнесенные П. Паллари к неолиту (берберскому), дати­ровать атерийским периодом, то есть средним палеоли­том, и устранить таким образом нарушение связи между двумя последовательными археологическими слоями.

Естественно, что эти обстоятельства породили у ис­следователей доисторического периода сложную терми­нологию. Они старались избежать объединения под

53

одним и тем же названием орудий, которые, может быть, и похожи, но не имеют между собой ничего общего, по­мимо внешнего сходства. В результате появилось огром­ное множество «фаций», не всегда удачных, тем более что в некоторых случаях различные термины озна­чают одинаковые понятия. Оранская культура в класси­фикации А. Брейля и Р. Вофрея представляет не что иное, как иберо-маврусийскую культуру в системе П. Паллари, -которую предпочтительнее всего называть муильской. Предложенное Ж. Морганом название «капсийская культура» получило большее признание, чем введенное П. Паллари название «гетульская куль­тура», хотя в обоих случаях речь идет об одном >и том же. Еще большего сожаления заслуживают назва­ния, порождающие подчас авантюристические теории. Термин «иберо-маврусийский», например, очевидно, на­мекает на существование некоего археологического род­ства между Западной Берберией и Испанией, давно отвергнутого наукой. Отнюдь не облегчая задачу специа­листов, этот терминологический разброд делает осо­бенно затруднительной первоначальную стадию изуче­ния первобытного периода Северной Африки. Поэтому мы вправе требовать от археологов единодушия, если не в отношении самой терминологии, — может быть, это было бы слишком большое требование, — то, по крайней мере, в отношении принципов, которыми следует руко­водствоваться при введении терминов.

//. Эволюция доисторического периода в Берберии

Нижний и средний палеолит, Находки первобытного инвентаря, обнаруженные на всей территории Северной Африки, по форме -и технике изготовления идентичны тем орудиям, которые в Европе относят к культурам, традиционно именуемым шеллем, ашелем (нижний па­леолит) и мустье (средний палеолит). Если исключить весьма сомнительные эолиты в Шетме (около Бискры) и Гафсе, наиболее древними следами человеческого труда следует в настоящее время считать находки Арамбурга, обнаруженные в 1948 году близ Сетифа. Далее следует рахманийская культура, как Р. Невиль и А. Рульман назвали орудия, найденные в каменоломне Сиди-Абд-ар-Рахман около Касабланки. По своему стра­

54

тиграфическому положению они .помещаются над мор­скими отложениями, относимыми к сицилийским слоям, а по характерным признакам приближаются к клектон- ским и аббевильским орудиям (иными словами, к шеллю). Интерес, который они представляют с точки зрения стратиграфии, объясняет, почему марокканские залегания считаются классическими палеолитическими местонахождениями в Северной Африке. Эти находки, однако, не должны заслонять ранее открытые стоянки, особенно стоянку у озера Карар, к северу от Тлемсена, значение которой определяется тем, что в ней обнару­жено сочетание следов фауны жаркой зоны (elephas atlanticus, rhinoceros mauritanicus, hippopotamus amphi- bius, etc.) и орудий ашельского типа.

Одно время полагали (например, Ж. де Морган, П. Паллари), что шелль, ашель и мустье составляют три «неразрывно связанные» культуры. Объясняется это тем, что около Гафсы инвентарь, относящийся к этим трем периодам, был найден в совместных залеганиях. В каменоломне Мартин, около Касабланки, шелль и ашель также обнаружены в одном культурном слое. Но в настоящее время можно, очевидно, считать доказан­ным, что эти три культуры не существовали одновре­менно, а сменялись одна другой, в той же последова­тельности, что и в Европе. Ашель представляется нам результатом развития шелля. И для первой и для вто­рой культуры наиболее характерным орудием является рубило или ручной топор. Его формы, сначала грубова­тые, приобретают в период ашеля большее совершенство и разнообразие. Загадку совместного залегания мустьер- ских и ашельских орудий, возникшую после раскопок М. Колиньона в районе Гафсы в 1887 году, очевидно, разрешил Р. Вофрей, доказавший, что тектоническое поднятие грунта вызвало смещение культурных слоев с орудиями этого типа. Мустье появился позже, может быть, значительно позже ашеля и, по-видимому, ведет свое начало не от вытесненной им техники двусторонне обработанных орудий (бифасов), а от совершенно иной, так называемой техники отщепов, получившей назва­ние леваллуазской. Для этих мустьерских орудий (остроконечники и скребки) характерна прежде всего обработка с помощью обтесывания и тщательность ре­туши.

В результате развития мустьерской индустрии появи­лись орудия с черенком, типичные по классификации Рейгаса для атерийского периода (по названию стоянки в Бир-аль-Атере в районе Нементша в юго-восточной части департамента Константина), которые в свою оче­редь сменились в Сахаре непосредственно неолитиче­скими орудиями. Но не всюду ашель уступил место мустье; при некоторых не вполне выясненных условиях он развился в культуру, которой Рейгас дал название сбайкийской (по месту находки в Бордж-аль-Сбайкия в Джебель-Дремин в юго-восточной части департамента Константина). Эта культура, для которой характерны остроконечники листовидной формы, напоминающие формы солютрейского типа, свидетельствует о заверше­нии в Северной Африке производства двусторонне обра­ботанных орудий (бифасов).

Само собой разумеется, что .в данном очерке не могло быть отражено мнение всех исследователей до­исторического периода. Предпочтение отдавалось тем положениям, в которых сходится 'большинство ученых. Но выявление точки зрения ‘большинства становится не­посильной задачей, как только мы обращаемся « карди­нальной проблеме — проблеме продолжительности этой эволюции. Настоящая пропасть лежит между теми, кто вслед за аббатом А. Брейлем считает эволюцию «исклю­чительно медленной», и теми, кто во главе с М. Буллем выступает в поддержку краткой хронологии, то есть доводит шелль до гюнцского оледенения, а также теми, кто приурочивает его к последнему межледниковому периоду. Разница составляет сотни тысяч лет. Так или иначе в Северной Африке, как и в других странах, продолжительность эпохи нижнего палеолита огромна не только по сравнению с историческим периодом, но с неолитом и даже верхним палеолитом.

На протяжении тысячелетий люди прошли через не­ведомые нам испытания и превратности судьбы. Нам ничего не известно о тех, кто оставил после себя шелль- CKFe или ашельские орудия. Мы можем восстановить только облик «рабатского человека», жившего в му- стьерский период или же незадолго до него: низкорос­лого, с огромной головой, удлиненным лицом и плоским черепом, наделенного весьма посредственными умствен­ными способностями. «Рабатскому человеку», как и по-₁

56

хожему на него неандертальцу, были, очевидно, недо­ступны какие-либо «интересы эстетического и нравствен­ного порядка» (Буль и Валлуа). Первобытный африка­нец жил в теплом и влажном климате и в -борьбе с бо­гатой и неспокойной фауной находил все необходимое для своего повседневного существования. Мы, несом­ненно, вправе предполагать, что в конечном счете он повиновался лишь велениям инстинкта самосохранения.

Верхний палеолит. Верхний палеолит представлен в Северной Африке значительно более многочислен­ными стоянками, чем нижний палеолит, особенно если, по настоянию некоторых ученых (Р. Вофрей, А. Руль- ман), отнести к верхнему палеолиту «изобилующую» по всей стране атерийскую культуру, относимую другими исследователями к среднему палеолиту. Не следует ду­мать, что обилие археологических данных помогло спе­циалистам прийти к единым выводам. Скорее, наоборот. Один факт, однако, не вызывает сомнений: наличие двух археологических «провинций», представленных одна капсийским типом, вторая — муильским, бесспорно являющимся всего лишь «побочной фацией». Нельзя утверждать, что характерные для этих периодов орудия существовали абсолютно одновременно, но возможно, что они хотя бы частично совпадали во времени.

Капсийская культура ведет свое название от стоянок в районе Гафсы (латинской Капсы) на юго-западе Ту­ниса, оде Ж- де Морган впервые нашел орудия, свой­ственные этой культуре. Наиболее типичная для нее стоянка находится в аль-Мекта. Капсийская культура известна также под названием гетульской (П. Паллари), которое в настоящее время не употребляется. Она рас­пространена на юге Туниса, главным образом в районе самой Гафсы, и на юге департамента Константина. От­крытия последнего времени показали, что, вопреки при­нятой ранее точке зрения, южная граница капсийской культуры не совпадает с северной границей Сахары. По-видимому, начиная с верхнекапсийского периода капсийская культура распространилась по всему Маг­рибу. Следовательно, мы сталкиваемся в данном случае с явлением последовательной колонизации периферий­ных областей, которая с приближением неолита захва­тывает даже Сахару.

57

Капси является в основном периодом «раковинных куч». Так Латапье назвал искусственные холмики, вы­сота которых почти никогда не превышает 10 м, а раз­меры, чрезвычайно различные, доходят до 50 м в ши­рину и 150 л в длину. Эти холмики состоят из скопле­ний золы, орудий труда, костей человека и животных, а главное, раковин моллюсков, которым они обязаны своим названием. Необходимо отметить, что такие же скопления встречаются в некоторых местах под скаль­ными навесами, например в Абри Кларион, около Мула- реса (юг Туниса). Эти всякого рода остатки предста­вляют собой следы стойбищ или поселений далекого прошлого. Находимый в них инвентарь характеризуется появлением микролитов правильной геометрической формы и микрорезцов, количество которых увеличива­лось по мере развития капсийской 'Культуры. В некото­рых областях раковинные кучи расположены необы­чайно густо. Латапье, например, отыскал 42 кучи в ра­диусе 30 км вокруг Тебессы и Дебружа, на дороге из Корнея в джебель (горы), а Форта обнаружил там же 6 куч на расстоянии 12 км. По всей Северной Африке можно насчитать несколько сот, если не тысячу рако­винных куч.

Если в отношении нижнего палеолита установлено типологическое соответствие инвентаря, найденного в Северной Африке и Западной Европе, то характерные черты капсийской культуры не прослеживаются на се­верных берегах Средиземного моря. Высказанная в свое время гипотеза о происхождении ориньякской культуры от капсийской сейчас отвергнута наукой. Типичные для капси орудия, то есть орудия нижнекапсийского пе­риода, нигде не найдены поблизости от моря, а следо­вательно, не могли быть перенесены в Сицилию и Ита­лию. Что касается происхождения капсийской культуры, то, по мнению Р. Вофрея, ее корни следует искать в Египте. Но установленное археологами хронологиче­ское совпадение капсийской культуры с себильской в районе Асуана не настолько достоверно, чтобы позво­лить перейти от предположений к полной уверенности.

За исключением области орано-алжирских Высоких Равнин, где от мустьерского или атерийского периода произошел непосредственный переход к неолиту, та часть Северной Африки, которая миновала капси, то

58

есть ее приморская полоса, пережила период муильской культуры. Впервые орудия этого типа были обнаружены в 1908 году в местечке Муила, поблизости от Марнии, в западной части департамента Оран. Однако термин «муильская культура» употребляется редко. Раньше, по предложению П. Паллари, предпочитали называть эти орудия ибер о-мавру сийскими, а сейчас в соответствии с классификацией А. Брейля — Оранскими.

Памятники этой культуры, «как бы скудны они ни были» (Р. Вофрей), несомненно соответствуют разви­тому капси. Они действительно очень близки к орудиям верхнекапсийского периода, от которого отличаются лишь «почти полным исчезновением больших и средних остроконечников с притупленной закругленной спинкой и крайней малочисленностью микролитов геометриче­ской формы» (Р. Вофрей). Наоборот, маленькие пла­стинки со стесанным краем составляют главную массу инвентаря. Следовательно, можно сделать вывод, что постепенно капсийская «цивилизация» захватила всю или почти всю Берберию и типичные для нее орудия вы­теснили орудия среднего палеолита, находимые не­посредственно под муильским инвентарем. В настоящее время ученые единодушно отвергают наличие археоло­гических связей между этой культурой и находками в Испании, что подчеркивалось самим названием «ибе- ро-маврусийская».

Разумеется, не представляется возможным точно да­тировать хронологические рамки периода возникновения и развития капсийской культуры. Можно, однако, уста­новить, что она появилась значительно позже конца по­следнего оледенения, которое Гир относит приблизи­тельно за 14 тысяч лет до н. э., но раньше неолита, совпадающего с додинастическим периодом в Египте, закончившимся около 3500 года до н. э. Следовательно, мы не ошибемся, если скажем, что наибольшая часть верхнего палеолита Северной Африки относится к пе­риоду между 10 тысячами и 5 тысячами лет до н. э.

На протяжении этого длительного времени климат постепенно становился все суше, пока не стал почти таким же, как и в наше время. Тем не менее на земле Магриба по-прежнему в изобилии водились слоны, буй­волы, газели, носороги, страусы. В ту пору деятельность человека, несомненно, заключалась еще главным образом

59

в собирательстве и охоте. Однако люди Мешта аль-Арби относятся уже к группе homo sapiens. Они еще не знали домашних животных, но уже проявляли известные эстетические наклонности, о чем свидетель­ствует геометрическая форма их инвентаря, рисунки на скорлупе страусовых яиц, например изображение быка, найденное на уэде Менгуб (около Улед Джелаля в де­партаменте Константины), просверленные раковины, употреблявшиеся в качестве украшений.

Первобытные обитатели Магриба селились обычно поблизости от уэдов или источников. Их поселения, где они вели оседлый образ жизни, встречаются даже в го­рах, как это показывают открытия А. Рульмана в Сред­нем Атласе.

Неолит. Североафриканская неолитическая культура возникла в результате взаимодействия местных тради­ций и внешних влияний. Это видно из того, что харак­терный для неолита инвентарь в виде полированных орудий и гончарных изделий залегает совместно с ору­диями, развившимися из капсийского и муильского ти­пов. Р. Вофрей, которому принадлежит заслуга выявле­ния этого совпадения, предложил поэтому различать неолит капсийской традиции, сложившийся на базе ти­пичного капси через посредство, как он назвал, переход­ной капсийско-неолитической культуры, и неолит оран- ской традиции, берущий начало от муильской культуры.

Североафриканский неолит бесспорно относится к сравнительно недавнему прошлому. Очевидно, он не мог существовать намного ранее 4 тысяч лет до н. э. и продолжался до того времени, когда уже полностью вступил в свои права исторический период. Выпадение энеолитического периода составляет одну из характер­ных особенностей доисторического развития Северной Африки, и свои первые колонии финикийцы основали на территории неолитической цивилизации. На страницах, посвященных Геродотом Северной Африке, мы то и дело встречаем упоминание о небольших осколках. Од­нако установление тесных связей Берберии с областью средиземноморской цивилизации, по-видимому, не по­влекло за собой полного отказа от многовековых обы­чаев. Еще долгое время берберы продолжали пользо­ваться каменными стрелами. Не сразу отказались они

60

и от неолитических жилищ и, может быть, до самого расцвета римского владычества продолжали нагромо­ждать один на другой камни дольменов.

В эпоху неолита пейзаж Северной Африки посте­пенно .принимал современный облик. Климат становился все суше. Изменилась и фауна. Исчезли гиппопотам и elephas atlanticus. Уже редко встречался носорог. Ти­пичным для Магриба животным стала антилопа. Появи­лись, наконец, домашние животные, в первую очередь лошадь и собака. Жители Северной Африки этого пе­риода были либо последними потомками людей Мешта аль-Арби, либо новыми пришельцами, представителями средиземноморской расы. Никакой этнической револю­ции не произошло; однако часто прослеживают влияние негроидных элементов, например в Редейефе, на юге Туниса. Но жизнь человеческого общества не стоит на месте. Возникло и стало развиваться сельское хозяйство; изделия из камня, если и сохранили свое преобладание, то уже уступали место другим изделиям и продолжали совершенствоваться. Орудия из полированного камня, в частности топор, постепенно вытесняли орудия из об­тесанного камня, и чем далее, тем больше становилось изделий из кости. Появилась глиняная посуда, первона­чально примитивная и низкого качества, но свидетель­ствующая об известных эстетических вкусах. На до­шедших до нас немногочисленных черепках сохранились следы украшений: штрихи или полосы красноватого цвета, а то и целые рисунки, нанесенные ногтем или иглой. Возможно даже, что в ту пору Магрибу было известно примитивное йску-сство ваяния, подобное тому, которое открыли в Сахаре, если вслед за Рейгасом от­нести к неолиту священные камни с человеческими го­ловами, найденные в Табель-Балете (Восточная Са­хара). Наконец, архитектура в ее зачаточной форме на­шла проявление в дольменах, столь многочисленных в Западном Тунисе и в департаменте Константина (бо­лее 10 тысяч вокруг Сига к юго-востоку от Констан­тины), и в жилищах, построенных на возвышенных местах, наподобие тех, которые в Марокко увенчивают крутые берега Бета (А. Рульман).

Несомненно, большей частью этих преобразований Берберия обязана Египту. Сахарские стоянки, в част­ности стоянка Абд аль-Адхим в юго-западной части

61

Большого Эрга, очевидно, свидетельствуют о том, что Сахара играла роль связующего звена между Северной и Восточной Африкой. Этот вывод подтверждается также находкой египетского меча (spatha nilotica) в Тидикельте. Вполне возможно, что одновременно уси­ливались связи и с Европой, точнее говоря с Испанией. Иначе трудно объяснить сходство между керамикой Ашакара (мыс Спартель) и некоторыми гончарными изделиями, найденными в Испании.

111. Наскальные изображения

Североафриканские наскальные изображения. По­мимо 'инвентаря и остатков трапез, первобытные афри­канцы оставили после себя множество наскальных изображений, которые местные жители называют «испи­санными камнями» (хаджерат мектубат). Очень много­численные на территории Северной Африки, они на про­тяжении 40 лет служили объектом исследований Г. Б. Фламана. Но с тех пор, как в 1921 году вышел в свет его классический труд об «Исписанных камнях», наука обогатилась множеством новых открытий и пе­чатных работ. Проблемы техники исполнения, тематики и датировки наскальных рисунков различных областей Сахары изучались Э.-Ф. Готье, А. Брейлем, М. Рейга- сом, Т. Монодом; Ливии — П. Грациози и Л. Фробениу- сом; Восточной Берберии — М. Солиньяком; Южного Орана — Р. Вофреем. Хотя описание и систематизация наскальных изображений далеко еще не завершены, мы располагаем в настоящее время достаточным количе­ством источников, чтобы рассмотреть их в целом.

Опираясь на труды Г. Б. Фламана, различают три группы изображений. Для одних, выбитых, несомненно, в кремне, характерны широкие и глубокие линии, равно­мерные и покрытые патйной. Сначала граверы наносили изображение штрихами, затем шилом накалывали от­четливый пунктир и только потом с помощью тщатель­ной полировки каменным орудием получали непрерыв­ную и четкую линию. На эти изображения нанесены другие рисунки, значительно меньшего размера, испол­ненные грубым пунктиром и чрезвычайно схематичные; обычно они сопровождаются ливийско-берберскими буквами или надписями и изображают животных, кото­

62

рые еще и сейчас водятся в Берберии (некоторые жи­вотные, например верблюд, появились здесь сравни­тельно недавно). К третьей группе относятся очень легко намеченные рисунки современного исполнения, сопровождаемые арабскими надписями. Очевидно, они были выполнены уже после VII века н. э.

Изображения животных и людей. Наибольшие раз­ногласия вызывает первая наиболее древняя группа изо­бражений. Для установления их возраста нам недостает тех элементов, какие использовал, например, А. Брейль при классификации французских и испанских рисунков периодов ориньяка, мадлена и солютре, .находившихся в культурных слоях этих лериодов, среди точно датиро­ванных остатков фауны и инвентаря. Изображения жи­вотных в Берберии не позволяют сделать такие же точ­ные выводы о времени, к которому относятся эти ри­сунки, как, например, во Франции, так как магрибская фауна претерпела сравнительно мало изменений. Нако­нец, инвентарь, находимый поблизости от наскальных рисунков, не может служить серьезным основанием для их датировки, так как обычно принадлежит к различ­ным периодам и зачастую не имеет к рисункам никакого отношения.

Однако в Южном Оране рисунки неизменно сосед­ствуют с остатками неолита капсийской традиции, «при отсутствии орудий всех остальных периодов верхнего палеолита, мезолита или неолита» (Р. Вофрей). Воз­можно, дальнейшие исследования покажут, что это сов­падение не случайно.

Наиболее типичным является изображение bubalus antiquus с огромными рогами, жившего в конце плейсто­цена. Г. Б. Фламан, связывающий исчезновение этого животного с наступлением пустыни, усматривает в этих рисунках доказательство того, что наскальная живопись относится к эпохе неолита. Но ведь bubalus (буйвол) мог, подобно слону, продержаться и до более позднего времени. Изображения слонов очень многочисленны, но ведутся споры, имеем ли мы дело с древним elephas atlanticus или современным видом elephas africanus, ко­торый жил в Африке начиная с плейстоцена и до пол­ного уничтожения в эпоху римской цивилизации. На ри­сунках изображены также антилопы, львы, пантеры,

63

жирафы, страусы, а также домашние животные, осо­бенно бараны с круглым предметом на голове, напоми­нающим диск Барана Амона. Объяснить происхождение этой эмблемы, фигурирующей, кроме того, на изображе­ниях крупного рогатого скота, не так просто, и до сих пор не установлено, следует ли считать ее символом солнца. Вопрос о происхождении культа барана также еще не разрешен. Некоторые исследователи отожде­ствляют его с фиванским богом, и Р. Вофрей говорит в этой связи о «производном культе». Другие считают, что баран, изображенный в наскальной живописи Са­хары, «не имеет ничего общего с богом Амоном, еще в то время не родившимся» (Г. Жермен), и полагают, что культуры Египта и Магриба имели какой-то общий источник.

На некоторых рисунках животные изображены груп­пами. Наибольший интерес представляют сцена боя древних буйволов из Аль-Риша (к югу от Афлу) и изо­бражение кабана, преследуемого львами и шакалами, найденное в Кеф-Мисиуэре (смешанная община¹ Уэд- Шерф).

Некоторые изображения людей имеют большое исто­рико-документальное значение. Люди эти, судя по ри­сункам, несомненно носили фаллические футляры и одежды из звериных шкур; одни отмечали своих вождей короной из перьев, несомненно являвшейся привилегией знати; другие украшали себя ожерельями и брасле­тами. Тело свое они красили охрой. В качестве оружия применяли лук, стрелы, бумеранг и щит.

Среди наскальных изображений человека наиболее замечательным с источниковедческой точки зрения яв­ляется, конечно, рисунок человека из Ксар аль-Ахмара (близ Жеривиля в Южном Оране), размахивающего предметом, в котором нетрудно узнать топор из полиро­ванного камня.

Датировка наскальных изображений. Если никто не оспаривает тот факт, что наскальная живопись продер­

¹ «Смешанная община» — единица административно-территори­ального деления в колониальном Алжире. В смешанных общинах французы составляли меньшинство населения, и в отличие от «пол­ноправных общин» они не имели выборных органов самоуправле­ния. — Прим. ред.

64

жалась еще многие века после наступления нашей эры, то это единодушие исчезает при попытках датировать, хотя бы приблизительно, первые ее проявления. По сути дела, исследователи зачастую усложняли стоявшую пе­ред «ими проблему, выдавая рабочую гипотезу за обще­принятые выводы. В настоящее время уже не поль­зуются признанием выводы Г. Б. Фламана, сделанные им на основании различий в способах выполнения на­скальных рисунков и толщины слоя патины. Достовер­ность дат, установленных путем сопоставления наскаль­ных рисунков с датированными археологическими памятниками, зависит, естественно, от правильности да­тировки последних. Что касается палеозоологических рисунков, их значение нередко преувеличивают, так как невозможно доказать, что тот или иной рисунок изобра­жает, например, последнего буйвола или первого верб­люда. К тому же то, что связано с верблюдом, в частно­сти его история, продолжает оставаться настолько загадочным, что исследователи не решаются придавать его изображению в наскальных рисунках решающее зна­чение для их датировки. Предложенная Т. Монодом классификация рисунков Адрар-Ахнета на два пе­риода— до появления верблюда и после — не получила единодушной поддержки. Только изображение на ри­сунках домашней лошади служит бесспорным указанием на время из возникновения — не ранее второй половины II тысячелетия.

По сути дела, проблема сводится к тому, чтобы опре­делить, предшествуют ли древнейшие наскальные изо­бражения неолиту или нет. Естествоиспытатели М. Буль, М. Солиньяк, Л. Жоло и некоторые исследователи до­исторического периода, в частности А. Кюн, отвечают на этот вопрос утвердительно и датируют первобытные рисунки верхним палеолитом (капсийским периодом), а аббат А. Брейль, весьма склонный к выявлению оттен­ков, даже рискнул ввести термин «эпипалеолитический». Но большинство исследователей, в том числе Г. Б. Фла- ман, А. Обермайер и особенно Р. Вофрей, убеждены в том, что наскальное искусство относится к эпохе нео­лита. При этом, правда, они не впадают в такую край­ность, как Ст. Гзелль, одно время относивший его к пе­риоду около 3 тысяч лет до н. э. Приводились много­численные аргументы за и против каждого из этих

5      Ш.-Андре Жюльен

65

утверждений. В настоящее время наука еще не сказала своего последнего слова, но уже можно констатировать, что мнения бесспорно склоняются в пользу неолита.

Что касается многочисленных сопоставлений наскаль­ных рисунков Северной Африки с изображениями, най­денными в Испании и особенно в Южной Африке, выяв­ления сходства между североафриканскими рисунками и некоторыми произведениями эгейского или египет­ского искусства, то они теряют свое научное значение, как только с их помощью .пытаются путем аналогий установить происхождение магрибских рисунков, до сих пор, а может быть и навсегда, покрытое тайной.

Предыстория Магриба в какой-то мере дает предста­вление и о его истории. При их изучении слишком часто приходится довольствоваться лишь приблизительной хронологией. Если ученые не в состоянии прийти к точ­ным выводам относительно первобытных народов, то не меньшую трудность представляет изучение историче­ского народа берберов, хотя они, если не в этническом, то в социальном отношении представляют собой живую и устойчивую реальность.

Глава III

БЕРБЕРЫ

I. ЭТНИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА. — И. НАЧАЛО ИСТОРИИ. III. БЕРБЕРСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

I.     Этническая проблема

Берберы. Углубляясь в историю Северной Африки, нередко констатируют, что все складывалось так, как если бы она была поражена врожденной неспособно­стью к независимости. Эта страна была постоянно под­вержена чужеземному влиянию, а порою разделяла судьбы чуждых ей цивилизаций. Поэтому a priori можно было бы предположить, что ее население разнородно и неустойчиво по своему составу. На самом же деле как раз наоборот. На историю Магриба тяжким грузом да­вили его природные условия. Арабское название «ост­ров Магриб» это не просто образное выражение. Оно характеризует тенденцию к постоянству, типичную для островных местностей. Сменявшие одна другую чуже­земные цивилизации были для бербера как бы различ­ными одеяниями, под которыми он сохранял в непри­косновенности свое тело и душу. Добавим, что это стремление Магриба к консерватизму усугублялось го­ристым рельефом.

Под берберской цивилизацией понимают совокуп­ность традиций и обычаев, нравов и институтов, кото­рые в неприкосновенности или с некоторыми измене­ниями удерживаются несмотря ни на что на всех эта­пах истории. Это постоянные проявления неизменного образа мышления, сказывающегося в определенном

5*

67

подходе к проблемам политического или религиозного порядка. Иными словами, это то, что выявляется в ре­зультате социологического исследования, к сожалению, еще очень неполного и, как видно, не скоро заверши- мого.

При всей расплывчатости и неопределенности этого социологического определения бербера, только оно имеет реальное значение. Только оно отображает об­щие характерные черты людей, населяющих север аф­риканского континента от Триполитании до Атланти­ческого океана. Несмотря на столь явное различие в образе жизни в прошлом и настоящем, в этом ку­сочке Европы, прилепившемся к Африке, можно вы­явить оригинальные элементы, создающие великое единство людей.

Когда-то это единство, несомненно, выражалось в явлениях лингвистического порядка, хотя, быть мо­жет, речь идет не об использовании абсолютно одина­кового языка на территории всей Берберии, а об упот­реблении близких между собой диалектов, совокуп­ность которых принято называть ливийским языком. Он входит в одну из групп хамитской семьи языков и ле­жит в основе современных берберских наречий. Под воздействием языков развитых цивилизаций ливийский язык распался на самостоятельные группы. Среди жи­телей городов и равнин распространился арабский язык. По данным В. Марсэ, в настоящее время по-бер­берски говорят в Триполитании 23% населения, в Ту­нисе 1%, в департаментах Константина, Алжир и Оран соответственно 27, 34 и 1%, зато в Марокко — свыше 40%. Но это разделение носит исключительно лингви­стический характер. Величайшим заблуждением яв­ляется довольно распространенное мнение, будто деле­ние жителей Магриба на говорящих по-арабски и по- берберски соответствует этническому делению на ара­бов и берберов. На самом деле это означает только, что берберские диалекты сохранились в горах, то есть в ме­стностях, менее доступных для завоевателей, тогда как в других местностях они отступили перед языком, бо­лее приспособленным к социальным потребностям.

Этнический комплекс. На основании охарактеризо­ванного выше самобытного единства берберской циви­

лизации и лингвистических данных отнюдь не следует делать вывод о наличии этнической базы, которая объ­ясняла бы это единство.

Несомненно, с начала исторического периода в Маг­рибе селились люди самых различных народностей и рас. Не считая тех, кто, как правило, избегал слияния с туземным или ассимилированным населением, напри­мер европейцев, более ста лет назад обосновавшихся в Северной Африке, или евреев, еще с античности по­следовательными волнами наводнявших Магриб, отме­тим иммиграцию семитов (финикийцев, арабов), индо­европейцев (латинян, вандалов, греков), тюрков и не­гроидов. Хотя эти разнородные элементы смешались с местным населением, число их было так ничтожно, что они не могли существенно повлиять на этническую среду Северной Африки. Вандалов насчитывалось здесь всего 80 тысяч человек. Иммиграция арабов была не более значительной. Численность войск, отправленных с Востока в Африку на протяжении VII и VIII веков, в целом составила около 150 тысяч человек. «Необходимо учитывать потери, понесенные на полях сражений в процессе длительного завоевания и подав­ления берберских восстаний. Но к этой массе солдат следует прибавить женщин, детей, чиновников, купцов, миссионеров, которые должны были распространять среди берберов учение ислама» (В. Марсэ). Но и тогда число новоприбывших составит не более 200 или 300 ты­сяч человек. Мы не располагаем даже приблизитель­ными цифровыми данными относительно других имми- грационных движений, но нет никаких оснований предполагать, что они носили массовый характер. В конечном счете ни одна иммиграция не могла, оче­видно, серьезно повлиять на этническую среду Магриба, особенно если учесть, что происходили они в разное время, причем пришельцы рассеивались по территории всей страны.

Эти замечания позволяют нам предположить, что за исключением нескольких групп, явившихся результатом смешения, этнический состав населения Берберии не изменился по сравнению с началом исторического пе­риода. Достаточно, однако, сравнить мозабитов—бра­хицефалов, низкорослых, темноволосых, с плоскими ли­цами, и горцев Кабил«и — долихоцефалов, небольшого

69

роста, часто светлоглазых, нередко русых или рыжих, чтобы убедиться в том, что берберы не составляют ан­тропологически однородной массы. На протяжении до­исторического периода, несомненно, происходило сме­шение разнородных этнических элементов, в результате которого возникли современные соматические типы на­селения. При нынешнем состоянии антропологических исследований в Северной Африке было бы, конечно, преждевременнно пытаться до конца разрешить за­гадку образования смешанного населения в эпоху нео­лита или в предшествовавшие ему периоды. Тем не ме­нее последние исследования дают право полагать, что бербер ведет свое происхождение в основном от двух главных типов: человека Мешта аль-Арби и протосре­диземноморца. Во всяком случае, наблюдения над сов­ременными берберами, большей частью уже устарев­шие, свидетельствуют об их антропологической разно­родности.

Классификация Бертолона и Шантра. После того как Бертолон и Шантр произвели 1532 антропометриче­ских обмера, им удалось в 1913 году разделить населе­ние восточной Берберии на три типа:

Тип I: рост невысокий, долихоцефал, нос широкий, волосы черные, кожа темная красно-коричнёвой пиг­ментации. По Колиньолу, это тип Эллеза.

Тип II: рост невысокий, брахицефал, нос широкий, волосы каштановые, глаза темные, кожа темная жел­товатой пигментации. По Колиньону, это тип Джербы.

Тип III: рост высокий, долихоцефал, нос узкий, в чи­стом виде имеет волосы русые, глаза голубые, кожа бе­лая или розоватая. Но этот тип часто смешивается и дает две разновидности.

Тип Ш-а, обладающий свойствами типа III, но бра­хицефал.

Тип Ш-б—негритянский метис с несколько более ши­роким носом и более темной кожей. По Колиньону, это тип оазисов.

Долихоцефальный тип невысокого роста имеет сход­ство со средиземноморской расой, брахицефальный тип — с аналогичными типами Малой Азии (курды) и особенно Франции (Дордонь), долихоцефальный тип

70

высокого роста — с так называемой нордической евро­пейской расой.

Вместо метода Бертолона и Шантра, предусматри­вающего изучение населения в целом, доктор Леблан применил предварительное систематическое исследова­ние основного типа или типов, к которым должна быть применена антропометрия. Кроме того, он прибегнул к внешнему анатомическому исследованию, не практи­ковавшемуся его предшественниками.

По мнению Леблана, классификация Бертолона и Шантра страдает тем недостатком, что в ней отражены различные типы населения, не уточняющие антрополо­гической сущности бербера: тип I представляет собой результат скрещивания с древним негром, тин II отно­сится к мозабитам, которых Леблан отказывается счи­тать берберами, тип Ш-а также является результатом скрещивания, безусловно, с арабским типом, тип Ш-б является метисом негра.

Выявление преобладающих типов. Возможно, наибо­лее правильным является метод выявления преобла­дающих типов одной области, предлагавшийся еще Та- пинаром. Д-р Леблан рекомендует с этой целью огра­ничиться изучением нескольких типов в данной области и их сопоставлением с отобранными таким же путем типами в другой области. Затем в образовавшейся пер­вой серии типов снова выделяется преобладающая мор­фология, которую в свою очередь сопоставляют с мор­фологией населения более отдаленных географических областей, определяемой аналогичным методом. «Итак, анатомическая фиксация типов предшествует антропо­метрии, в противоположность методу, где антропомет­рия предшествует фиксации типов».

Следуя этому методу, доктор Леблан смог выделить в Хоггаре тип тарги ', четко определяемый многочис­ленными признаками, который соответствует значитель­ной части определенной группы населения. Он пола­гает, что в Кабилии также существует соматический тип, хотя и не обладающий столь характерными призна­ками, как у туарегов. Но если этим двум типам

¹ Тарги — единственное число от «туарег», которое и закрепи­лось в литературе как название народности. — Прим. ред.

присущи некоторые общие черты — высокий рост, доли­хоцефалия, узкий нос, то по всем остальным признакам они отличаются друг от друга. По-видимому, то же са­мое относится к жителям Шауйи, Рифа и Крумирии. Имеющиеся данные о марокканских берберах позво­ляют выделить два типа: северный тип — аналогичный кабилам, и тип центра страны и юга, стоящий ближе к туарегам.

Процесс выявления преобладающих типов нахо­дится еще в начальной стадии. Это дело будущего, так как только морфологическое сопоставление даст возможность произвести научную классификацию. А до тех пор было бы большой самонадеянностью выходить за пределы простой регистрации данных, свидетель­ствующих об этнической раздробленности Берберии. Однако все, что нам известно о бербере, которого с равным правом можно называть магрибцем, харак­теризует его как ярко выраженный социальный тип. Только ни на минуту не забывая о самобытности бер­бера, можно придать известное единство истории Бер­берии.

II.     Начало истории

Предания. С эпохи неолита, в конце которой завер­шилась стабилизация современных антропологических типов, и до проникновения римлян история лишь по­путно затрагивала берберов, когда они вступали в кон­такты с другими народами.

Известен рассказ Платона из «Тимея». Расположен­ное на острове царство «Атлантида» якобы покорило Ливию, пыталось завоевать Египет и Грецию, но по­гибло в пучине волн. Вряд ли стоит останавливаться на этой философской сказке, вызвавшей множество не­лепых комментариев, несмотря на то, что, как писал Э. Альбертини, она скорее относится к области пси­хиатрии.

Передаваемый Саллюстием рассказ о нашествии в Африку после смерти Геркулеса персов, мидийцев и армян, является не более как легендой, лишенной ка­ких-либо оснований.

Что касается предания о вторжении в Ливию ев­реев, дошедшего до нас в изложении Прокопия (причем отклики этого предания встречаются у арабских авто­

72

ров), то оно, очевидно, родилось в среде эллинизиро­ванных евреев и не имеет исторической ценности.

Проникновение ливийцев в Египет. Доподлинно из­вестно, что в периоды смут долина Нила подвергалась набегам ливийцев. Начиная с первой Тинитской дина­стии (около 3300 лет до н. э.) в таких документах, как, например, палетка Нармера, рассказывается о победах фараона над ливийцами. Это их называли в текстах те- хену, а на рисунках изображали вооруженными стре­лами и бумерангами. Богиня Нейт в четвертом и пятом номах называлась «ливийской». Фараон был вынужден принять «большую белую корону (из рук) этих очень знатных чужеземцев, стоявших во главе ливийцев». Может быть, в то время существовало египетско-ливий- ское царство Запада.

На дошедших до нас памятниках изображены бои, которые вели с ливийцами цари V Мемфисской дина­стии, чтобы положить конец беспорядкам, предшество- вавшим их приходу к власти (около 2600 года до н. э.). Очевидно, это были решающие бои, так как до конца Среднего царства ливийцы более не угрожали Египту. Рамсес II, отбив одно из их наступлений, завербовал ливийцев в свое войско, чтобы отразить натиск хеттов (начало XIII в. до н. в.). Когда на престол взошел его сын Мернептах, ливийцы входили в состав могущест­венной коалиции «народов моря», оказавшей сопротив­ление индоевропейской экспансии. Объединившись с северными пиратами — ликийцами, шарданами из Сард, сагалассами, тирсенами с Лемноса и ахейцами,—■ лебу, или ливийцы составили основное ядро армии, ко­торая предприняла неудачную попытку захвата Дельты (1227 год до н. э.). Возможно, эти лебу были выход­цами из Атласа. Отмечают, что «имена лебу и их вож­дей тождественны именам нумидийцев классического периода» (А. Морэ). Во всяком случае, именно они дали свое имя Ливии и во главе разнородной коалиции те- хену и индоевропейцев сыграли важную роль в исто­рии Египта. В конце концов Рамсес III, несмотря на одержанную им блестящую победу в битве при Мем­фисе, был вынужден в 1189 году до н. э. поселить их в Дельте на территории «в десятки миль», где они и жили, не признавая его власти.

73

Воспользовавшись последовавшей затем анархией, начальник ливийских наемников установил свою власть в Гераклеополе, в Среднем Египте. Его седьмой пото­мок Шешонк I завоевал Дельту, разделил земли между ливийцами и основал XXII династию (950 год до н. э.). Фольклор того периода впервые изображает воинствен­ное общество, резко отличавшееся от египетского обще­ства. Царство Напата, в конце VIII века до н. э. про­стиравшееся от первых нильских порогов до Абисси­нии, было основано не потомками древних жрецов бога Амона, как это предполагалось в течение продолжитель­ного времени. Раскопками Райзнера доказано, что в стране Куш установилась власть ливийцев, так же как и в Дельте, которая находилась под властью север­ных ливийцев. Они были искусными всадниками в от­личие от фараонов, водителей колесниц. Никто не про­являл большей преданности богу Амону и его жрецам, чем эти чужеземцы, обосновавшиеся в Египте. Через них, очевидно, египетская цивилизация оказывала влия­ние на западных ливийцев, а ее отдаленные отзвуки достигали, быть может, африканского Дальнего За­пада.

Отношения с эгейцами, финикийцами и греками.

У нас мало сведений о сношениях ливийцев с Эгейским" миром. А. Эванс считает такие связи вполне возмож­ными. В одной легенде повествуется о том, как критя­нин Коробиос, выброшенный бурей на ливийское побе­режье, впоследствии сам привел туда корабль. В Ли­вии, безусловно в Киренаике, флот Миноса запасался сильфионом, который ценился за его ароматические и целебные свойства.

Возможно даже, что, используя свое владычество на море, Крит основал на африканском побережье фак­тории, служившие центрами распространения миной- ской цивилизации. Доказательств-ом этого может слу­жить изображение, украшающее одну из стен высечен­ного в скале склепа (ханут, множественное число хава- нет) в районе Мекны (между Беджей и Табаркой в се­верном Тунисе). По мнению М. Солиньяка, сидящее глубоко в воде судно с центральной мачтой и парусом в форме трапеции, составляющее основной сюжет изо­браженной морской сцены, и вооружение людей дока-

74

зывают, что еще до прихода финикийцев существовала связь между северо-восточной частью Берберии и Эгей­ским миром. Может быть, благодаря этим связям воз­ник город Месшела, заложенный, по словам Диодора Сицилийского, греками после их возвращения из Трои, и появились хаванет. Э. Потье, однако, относится к этому предположению весьма сдержанно; Г. Глоц ограничивается констатацией, что стенная живопись ха­ванет напоминает другие рисунки, найденные в Дель­фах, а Ст. Гзелль со своей обычной осторожностью до­вольствуется утверждением, что эта живопись не при­надлежит ни финикийцам, ни римлянам.

Что касается проявления эгейских влияний в совре­менной берберской керамике, то состояние научных зна­ний в настоящее время не позволяет нам идти дальше предположений.

Влияние финикийцев начало ощущаться с конца XII века до н. э. Особенной силы оно достигло после возвышения Карфагена. На протяжении тысячелетия он играл главенствующую роль в истории Магриба, кото­рая и начинается с истории пунической столицы.

Некоторые письменные источники, впрочем малодо­стоверные, повествуют о прибытии в Ливию греческих героев Троянской войны. Рассказы об их странствиях, несомненно, заслуживают не больше доверия, чем зло­ключения героев — Персея, Геракла и аргонавтов. Гре­ческая колонизация никогда непосредственно не затра­гивала Берберию. К 631 году до н. э. дорийцы обосно­вались только на плоскогорье Киренаики. Между ними и ливийцами нередко происходили жестокие столкнове­ния, но все же дорийцы тесно сближались с ними, вос­принимали их погребальные обычаи и культы, жени­лись на красивых туземках. Если в конце VI века до н. э. они основали Барку, то все их поползновения к дальнейшему территориальному расширению натал­кивались на сопротивление Карфагена. Точно так же пунийцы не пожелали примириться с захватом лакеде­монянином Дорием области между двумя Сиртами в конце VI века до н. э. Впоследствии они заставили греков дать обязательство “не переступать Филеновы жертвенники в направлении к низине Большого Сирта (Муктар). В IV до н. э. веке они, несомненно, запретили и грекам и римлянам непосредственную торговлю

75

с Берберией. Только через посредство финикийцев берберы могли познакомиться с греческой архитекту­рой, промыслами и религией. И лишь после падения Карфагена туземные царства получили возможность беспрепятственной торговли с греками; некоторые из них жили в столицах, распространяя греческую циви­лизацию при дворах берберских князей.

III.     Берберская цивилизация

Сравнительный метод. При изучении истории бербе­ров, даже на основании тех скудных источников, кото­рые имеются в нашем распоряжении, поражает удиви­тельная устойчивость их обычаев на протяжении ве­ков. Многие современные проявления их социальной жизни, особенно религиозной, уходят своими корнями в очень отдаленное прошлое, может быть, даже в до­историческую эпоху. Поэтому наблюдения, сделанные в наше время, могут быть использованы для восполне­ния пробелов в источниках или для объяснения методом сравнения фактов вековой давности, которые каждый в отдельности остаются непонятными. Но этот до­вольно деликатный метод страдает одним неустрани­мым недостатком — отсутствием хронологии. Требуя ве­личайшей осторожности и, конечно, широкого научного кругозора, он позволяет, как правило, делать лишь приблизительные выводы или гипотезы. Однако за не­имением лучшего, и этот метод в руках опытного спе­циалиста может дать поразительные результаты. Э.-Ф. Готье, например, провел такое сравнение между Кахиной и одним из заянских вождей во время недав­них марокканских войн¹. Оба приказали своим сы­новьям перейти к неприятелю, первая — к арабам, вто­рой— к французам, что выявляет одну из интересных сторон племенной психологии. Благодаря широкому ис­пользованию этого метода Ст. Гзеллем, мы распола­гаем двухтомным исследованием, посвященным обще­ственному, политическому и экономическому строю бер­

¹  Имеются в виду военные действия, которые французские вой­ска вели против свободолюбивых марокканских племен в 1912— 1934 годах. О Кахине, возглавлявшей в VII веке борьбу берберских племен против арабов, см. далее, том II. — Прим. ред.

76

беров, их материальной, интеллектуальной и духовной жизни. Этот труд столь свеж и богат по своему содер­жанию, что нет задачи более благодарной, чем черпать из него полными пригоршнями.

Охотники и скотоводы. Обычаи берберов мало изме­нились на протяжении веков. Стать охотниками вна­чале их побудили нападения хищников, но впоследствии ловля диких зверей стала промыслом, служившим, в частности, для пополнения цирков. Даже когда бер­беры стали заниматься земледелием, они оставались прежде всего скотоводами — разводили быков, лоша­дей, овец и коз. Одни жили в постоянных жилищах на определенных местах, другие перегоняли стада с зим­них пастбищ на равнинах на летние пастбища в горах Телля, третьи кочевали по степям, пока засуха не за­ставляла их иногда силой пробиваться к телльским лу­гам. Только во II веке до н. э. в правление великого берберского государя Масиниссы земледелие, как будет видно, достигло подлинного прогресса.

Пастушеские племена сохраняли общинную соб­ственность на землю. Очевидно, существовал также «аг­рарный коммунизм», выражавшийся либо в распределе­нии продуктов общего труда, либо во временном раз­деле земли между семьями. Не известно, при каких условиях сложилась частная собственность, с которой мы сталкиваемся уже в эпоху правления местных царей.

Обычай жить в пещерах не исчез вместе с доистори­ческим периодом; в некоторых местностях он удержался даже до наших дней. Но пещеры (ифри), связанные с определенным местом жительства, не устраивали ско­товодов, кочевавших со своими стадами. Они пользо­вались передвижными жилищами, своего рода разбор­ными каркасами, покрытыми циновками, похожими на те, что мы и сейчас еще встречаем в некоторых районах Сахары; наравне с другими элементарными жилищами они, несомненно, назывались мапалия. Оседлые жители строили себе либо небольшие продолговатые хижины из веток, либо четырехугольные гурби из камня и сухой земли.

Чтобы укрыть свое имущество от грабителей, бер­беры строили убежища, своего рода ксуры, или укреп­

77

ления, охранявшиеся несколькими вооруженными людьми; иногда — борджи, где в местах, защищенных отвесными скатами, вождь устраивал свое жилище, пря­тал сокровища и строил амбары. Берберы жили селе­ниями, представлявшими собой скопление хижин или гурби, расположенных в удобных местностях, благо­устроенных трудом людей. Римляне застали сотни таких селений и крепостей, которые они окрестили castella. Города существовали только начиная с финикийской колонизации. По-латински их называли oppida.

Пища, одежда, оружие. Берберы всегда славились здоровьем и долголетием. Действительно, крепко должны быть сколочены люди, организм которых еще и сейчас оказывает сопротивление чудовищному расто­чительству человеческой жизни. Всегда отличаясь не­притязательностью, они в основном употребляли веге­тарианскую пищу. Земледельцы уже тогда ели кускус а скотоводы довольствовались козьим молоком и редко били скот. Дичь, моллюски и мед были излюбленной пищей. Пили только воду.

В древности берберы ходили с непокрытой голо­вой, а волосы зачесывали к вискам и выкладывали их двумя параллельными спиралями или же брили голову, оставляя воинственную прядь на макушке. Бороду по­чти всегда подстригали клином.

После того как берберы перестали ходить совер­шенно нагими, они носили сначала фаллический футляр или набедренную повязку, затем шкуры зверей, защи­щавшие их от холода, а впоследствии перешли к шер­стяной тунике, наподобие гандуры², и к плащу, напо­минавшему бурнус. Вожди в течение долгого времени украшали себя короной из перьев, встречающейся на наскальных рисунках.

Как и в доисторическую эпоху, берберы продолжали сражаться камнями, затем их излюбленным оружием стала дубина, а может быть, и бумеранг. В более позд­ний период они предпочитали мечу лук и особенно

¹  Кускус—национальное блюдо в Северной Африке.— Прим. ред.

² Гандура — шелковая или шерстяная туника, которую алжирцы носят под бурнусом. — Прим. перев.

78

метательное копье. Поразив им противника, бербер пере­резал ему горло кривым ножом, подвешенным у запя­стья. В целях обороны берберы прикрывались легким щитом из слоновой кожи, который из-за дождя делался непригодным.

Украшения и искусство. Еще первобытный человек умел придавать своим ручным рубилам, орудиям с че­ренком и полированным топорам пропорциональные и гармоничные формы. Сначала с помощью ногтя, а позд­нее костяными или кремневыми остриями он рисовал пунктирные или пилообразные линии, различные кри­вые. Он разрисовывал яйца страуса, делал бусы и серьги и, как говорилось выше, наносил изображения на скалах.

Берберы — и мужчины и женщины — любили драго­ценности. Мужчины носили серьги, женщины надевали на лодыжки кольца, и те и другие украшали себя брас­летами и ожерельями.

Домашний уют был неведом берберам, спали они на земле или на каменных плитах, а имущество их состояло в основном из глиняной посуды, геометрический узор которой еще и сейчас встречается на керамических из­делиях кабилов.

Для берберов, как и для всех народов, стоящих на низком уровне развития, искусство является обыденным явлением жизни, а не уделом избранных. Не считая драгоценностей, происхождение которых уходит в глубь веков и связано с магией, они украшают только пред­меты повседневного обихода. Женщина чаще, чем муж­чина, выступает в роли художника, разрисовывая гли­няную посуду или выделывая ковры.

Искусство берберов не заимствует свои образцы у природы, а ограничивается геометрическим узором, в котором кривые линии используются крайне редко и неумело. И все же нельзя сказать, что берберы неспо­собны к копированию природы. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на куклы для заклинаний, пора­жающие своим портретным сходством. Это геометриче­ское искусство, под внешним однообразием которого скрыты, быть может, те или иные видоизменения, отра­жающие различные стадии его развития, очевидно, ухо­дит своими корнями в очень далекое прошлое. Оно,

несомненно, обладает удивительной жизнеспособностью, если смогло устоять перед влиянием чуждых ему про­явлений художественного творчества, особенно со сто­роны испано-мавританского искусства. Технические приемы берберов, как и их инвентарь, остались неиз­менными, и, может быть, именно женщины явились хра­нителями столь устойчивых традиций домашнего искус­ства, переживших все времена смут и завоеваний.

Ливийский язык. Берберы говорят на ливийских диалектах, имеющих, очевидно, общее происхождение с семитскими языками. Язык был для них и остается в настоящее время исключительно устным средством общения. «Насколько мы знаем, у берберов никогда не было письменности на родном языке» (А. Бассе). И все же им была известна письменность, загадочная по своему происхождению (быть может, финикийская?), следы которой сохранила эпиграфика (в настоящее время обнаружено 1125 надписей). Сходство букв с нынешним письмом туарегов — тифинагом свидетель­ствует о родстве обоих алфавитов. Тем не менее все по­пытки дешифровать ливийские надписи остаются до сих пор безуспешными, хотя примерно для двадцати из них имеются эквивалентные надписи на латинском или фи­никийском языке. Датирована только одна двуязычная надпись из Тугги (Дугга в Проконсульской провинции), соответствующая десятому году царствования Миципсы (139 год до н. э.). Более, древними памятниками бер­берского письма мы не располагаем.

Религия. Религия африканцев была насквозь про­низана анимизмом и преклонением перед животными, но часто трудно различить, что относится к их собствен­ным представлениям, а что пришло со стороны, в част­ности из Египта в эпоху неолита.

Духи, которыми «кишел» Магриб, породили местных богов, и их культ удерживался даже в римскую эпоху. Позднее берберы заимствовали у Египта, Карфагена и Рима их великих богов или отождествляли их со своими богами. В I веке до н. э. у них была особая покрови­тельница, богиня Африка, одетая в шкуру слона. Культ отправлялся, главным образом, в пещерах, на возвы­шенностях, возле источников или у священных деревьев

80

и не нуждался в изображениях, храмах или священно­служителях. Помимо древних магических церемоний, берберы, очевидно, совершали жертвоприношения, га­дали на могилах и прибегали к пророчеству жен­щин.

Погребения. От захоронения в естественных пещерах, распространенного в доисторический период, берберы пе­решли к вырубанию в отвесных скалах четырехуголь­ных склепов с вертикальным проемом, напоминавших жилища, — хаванет (от арабского ханут ■—лавка). В этих, обычно узких склепах берберы хоронили покойни­ков. Выше уже говорилось, что М. Солиньяк объясняет расположение хаванет эгейским влиянием. Во всяком случае, они относятся к очень отдаленному времени, возможно, как считает Ст. Гзелль, к периоду до 1 тысячелетия до н. э.

Если в доисторический период берберы хоронили трупы в самом стойбище, то позднее они стали распо­лагать погребения за пределами поселений, под курга_: нами из камней или из смеси камней и земли. Эти базина (по-арабски реджем — куча камней) являются типично берберскими памятниками; некоторые из них до­стигают 150 л в окружности; захороненные в них кости часто заключены в короб из плит. Местом погребения служили также дольмены под одним монолитом, ча­стично или целиком покрытые курганами, и шушет (от арабского шуша — тюбетейка) — могилы в форме цилиндрических башен, ведущих свое происхождение от дольменов. Эти сооружения из камня, в частности доль­мены, появились в глубокой древности, в эпоху неолита. Однако подобные же способы погребения существовали на протяжении еще очень длительного времени, хотя и подверглись неизбежной эволюции, как это показывает сравнение с некрополями, раскопанными доктором Роффо на уэде Уэрке (юг департамента Алжир) и в Айн аль-Хамаре (к югу от Улед-Джеллаля). Первый, очевидно, относится к периоду до н. э., второй, по всей видимости, датируется III или IV веком н. э.

Обычно в одну могилу укладывали несколько покой­ников, предварительно сгибая их или перемешивая их кости, отделенные от мяса. Иностранное влияние иногда

б    Ш.-Андре Жюльен

81

/ >

{

i

сказывалось в том, что трупы клали в длину, а в подра- жание карфагенянам и грекам, начиная с III в. до н.э., берберы, очевидно, в виде исключения сжигали покой­ников. Доисторический обычай окрашивать трупы охрой существовал еще во II веке н. э. Когда покойника хо­ронили отдельно, в могилу клали его скудное имуще­ство— драгоценности, бусы, а главное, глиняную по­суду.

Ориентация могил на восток, миски для пищи, по­ставленные рядом с трупами, желобки для жертвенных возлияний около дольменов — все говорит о вере в за­гробный мир; перегибание трупов и перемешивание костей отражает, по всей видимости, страх перед возвра­щением мертвых.

Агнатическая семья. Обилие орудий, оружия и рако­вин моллюсков на стоянках доисторического человека свидетельствует о том, что африканцы издревле вели общественный образ жизни. Основной ячейкой бербер­ского общества служила агнатическая семья — патриар­хальное объединение, основанное на родстве по отцов­ской линии. Исключительно высокая рождаемость объясняется 'полигамией. Что же касается общности жен, то это не более как легенда, порожденная, может быть, распространенным среди восточных народов обы­чаем предоставлять царю право первой ночи и храмовой проституцией. Фрейзер достаточно убедительно доказал, что подобные традиции должны рассматриваться не как оргии сладострастия, а как акт симпатической магии. По представлению первобытных людей, физическая связь мужчины и женщины в определенной ритуальной обстановке была необходимым условием плодородия земли, людей и скота.

Старший в роде пользовался абсолютной властью над всеми членами агиатической семьи, каждый отец — над своей семьей, над женами, которых заставлял вы­полнять тяжелую работу, над дочерьми, которых прода­вал как можно выгоднее, над сыновьями, которых же­нил по своей прихоти и держал в подчинении. После смерти главы семьи власть переходила не к его стар­шему сыну, а к самому старшему из родственников по мужской линии. Эта система, называемая в настоящее время танистри (от ирландского слова tanaise, означаю­

82

щего «второй»), наблюдалась впоследствии у вандаль­ских королей и тунисских беев.

Сельские республики и племена. Потребности, по­рождавшиеся пастушеским или земледельческим обра­зом жизни, заставляли создавать более обширные и могущественные объединения, чем агнатическая семья. Пастухи объединялись для совместного использования пастбищ, оседлые землепашцы создавали селения, чтобы защититься от набегов своих извечных врагов — кочев­ников. Эти селения образовывали небольшие респу­блики, подчинявшиеся совету старейшин, прототипу кабильской джемаа, которая управляет общими делами и наказывает непокорных в соответствии с обычным правом (какун у кабилов, азреф у марок­канцев).

■     «Над семьями агнатов, над группами пастушеских семей, над сельскими республиками стояли племена,

■           представлявшие собой небольшие федеративные госу­дарства, созданные для обороны и нападения» (Ст. Гзелль). -Однако внутри племени группы агнатических семей сохраняли автономию и направляли своих пред­ставителей на общий совет. В периоды войн племя из­бирало вождя, который старался закрепить свою лич­ную власть и сделать ее наследственной.

Племена терпели поражения или торжествовали по­беду, увеличивали свою мощь или ослабевали в зави­симости от случайностей войны. Часто их раздирали внутренние распри; софы¹ (леф в Марокко) поднима­лись один против другого, порой объединяясь с софами других племен. Следовательно, племена были непроч­ными объединениями. Об их географическом размеще­нии до римского завоевания нам почти ничего не из­вестно.

Федерации племен и агеллид. Случалось, что кому- нибудь из вождей с помощью силы или личного авто­ритета удавалось объединить несколько племен, для которых он становился агеллидом, или, как принято го­ворить за отсутствием более точного термина, — царем. Вполне возможно, что таким образом создавались ту­земные царства задолго до государств, история которых

¹ Софы — часть племени. — Прим. перев

связана с Карфагеном и Римом. Федерации племен были еще более неустойчивыми объединениями, чем сами племена. Царь, несомненно, устанавливал свою власть над биляд-аль-махзеном, соответствовавшую в основном области проживания горожан и оседлых жи­телей равнин, причем полнота этой власти определялась степенью его могущества, но биляд-ас-сиба, населенная горцами и частично кочевниками, неизменно стремилась к тому, чтобы ускользнуть из-под его власти. Племена часто откалывались от федерации, и даже племя самого агеллида, утомленное войнами, основная тяжесть кото­рых ложилась на его плечи, и царскими развлечениями, поглощавшими все его достояние, нередко спешило опла­тить свой триумф его смертью.

Власть царя была прямо пропорциональна его пре­стижу. В помощь себе он привлекал не государственных чиновников, а собственных родственников или слуг, но обязательно советовался с вождями племен, мнение ко­торых было тем весомее, чем больше людей стояло за их спиной. Обычно племена, недовольные царем, вос­ставали и убивали его. Поэтому вся дипломатия царя была направлена на то, чтобы расколоть своих против­ников.                   .-‘J ; (

Царь был прежде всего военным предводителем, ко­торый командовал воинскими контингентами, поставляе­мыми его племенем, в основном конницей, а в трудные минуты и гумами, набиравшимися среди других племен. Это были первоклассные солдаты, но недостаточно во­оруженные и подчинявшиеся дисциплине в зависимости от того, какую выгоду сулила им затеянная царем кам­пания.

Наибольшие трудности представляла финансовая проблема. Местные власти, несомненно, взимали нату­ральные налоги с урожая и поголовья скота в племенах и селениях и денежные — в городах, но царю нередко ■приходилось довольствоваться добровольными приноше­ниями могущественных племен или препоручать сбор налогов харке, которая попутно грабила непокоренные земли. В распределении финансовых тягот не было ни­какого равенства.

Во многих странах Средиземноморья существовали такие же институты и обычаи, что и в Африке. Но в

84

таких странах, как, например, Галлия, они быстро видо­изменились, впитав в себя привнесенное извне. Магриб же упорно оставался самобытным. Он подчинялся фи­зическому господству чужеземных народов, но не их духовному воздействию. Тем не менее влияние Карфа­гена, с которым берберы раньше всего установили кон­такт, так глубоко проникло в их мышление и нравы, что сохранилось даже после его падения.

Глава IV

КАРФАГЕН

I. ЭКСПАНСИЯ КАРФАГЕНА. - П. ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ. III. КАРФАГЕНСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

I.     Экспансия Карфагена

Финикийцы в Берберии. О начале финикийской коло­низации, со времени которой Берберия фигурирует в ис­тории, мы знаем только из малодостоверных преданий. Если верить им, то еще в XII веке до н. э. жители Тира основали фактории на африканском побережье: Утику — в 1101 году до н. э. на западном берегу Тунисского за­лива и примерно в это же время на атлантическом побе­режье Марокко — Лике, двойник Гадеса (Кадиса), основанного по nj/еданию в 1110 году до н.э. Малове­роятно, однако, чтобы финикийцы приступили к основа­нию этих отдаленных поселений, не обеспечив себя пред­варительно стоянками, которые при тогдашнем уровне мореплавания были необходимы им через каждые 30— 35 километров пути. Может быть, прав П. Сэнта, когда утверждает, что в античных источниках не всегда доста­точно четко разграничены две фазы финикийской коло­низации— фаза исследования, связанная с нерегуляр­ной и сравнительно примитивной торговлей, и фаза колонизации в собственном смысле этого сло­ва, для которой характерно основание постоянных факторий.

Если в последние века II тысячелетия до н. э. фини­кийские мореплаватели и доходили до Атлантического

океана, привлекаемые, с одной стороны, золотом Судана, а с другой •— серебром Испании и оловом Касситерид (страна Ваннет?), путь к которым лежал через Таршиш или Тартесс у устья Гвадалквивира, то финикийская ко­лонизация, по-видимому, очень медленно продвигалась с востока на запад. Обосновавшись сначала на берегах Сиртского залива, финикийцы, несомненно, утвердились в Карфагене, прежде чем приступили к основанию на­стоящих колоний. Так позволяет думать предание, до­шедшее до нас благодаря Диодору Сицилийскому и под­тверждаемое тем фактом, что до сих пор на алжиро­марокканском побережье не было найдено ни одного пунического погребения древнее V или самое боль-

■           шее конца VI века (в Типасе, в 70 и к западу от Ал­жира).

Первые шаги Карфагена. Карфаген сыграл огромную роль в истории Северной Африки. Но до того, как ему удалось возвыситься над другими финикийскими коло­ниями, до того, как невзгоды и разрушение Тира (332 год) позволили ему занять главенствующее поло­жение, он был всего лишь скромной гаванью среди мно­гих других. Во время раскопок, предпринятых с 1944 по 1947' год в Саламбо, на территории древнего Карфагена было найдено святилище докарфагенского периода. Об­наруженные в нем предметы не оставляют сомнений в том, что с конца II или начала I тысячелетия до н. э. здесь жили восточные мореплаватели. Это были коло­нисты из Тира и с Кипра, которых легенда, может быть ошибочно, рассматривает как беглецов. В 814 году до н. э. в правление царя Пигмалиона они основали в глу­бине залива, в который впадают Меджерда и Милиана, на берегу пролива, соединяющего обе части Средизем­ного моря, город Карт-Хадашт, что означает в переводе .«Новый город». Легенда гласит, что колонистами пред­водительствовала родная сестра Пигмалиона, тирская царевна Элисса (или Дидона). Хотя не исключено, что Элисса ■—личность историческая, это до сих пор не до­казано.

Географическое положение Карфагена благоприят­ствовало его проникновению в Африку и развитию свя­зей как с Востоком, так и с Западом. Стратегическое положение 'представляло не меньшие выгоды. По при­

87

меру большинства финикийских городов он был по­строен на выдвинутом к морю полуострове, соединенном с сушей перешейком, вклинившимся между Тунисским озером, бывшим в то время судоходным на всем своем протяжении, и себхой ар-Риана, и мог, подобно Тиру, противостоять длительным осадам.

Поначалу Карфаген ничем не выделялся. Долгое время он приносил дары и десятую долю урожая в храм тирского Геракла (Мелькарта), и некоторые исследова­тели склонны считать этот жест доказательством его зависимости от Тира, хотя на самом деле он мог быть всего лишь обычным проявлением набожности. На про­тяжении трех с половиной столетий Карфаген был вы­нужден почти непрерывно платить ежегодную дань ли­вийцам.

Но со временем, благодаря престижу и энергии кар­фагенской знати, в первую очередь предприимчивости могущественного семейства Магонов, Карфаген сумел использовать упадок Тира, чтобы постепенно навязать финикийским городам сначала свое покровительство, а затем и господство. Предметы, обнаруженные в моги­лах VII века до н.э., свидетельствуют о расширении объема торговли и росте богатства Карфагена. ^ 654 году до н. э. он чувствовал себя настолько силь­ным, что поселил колонистов на Питиузских островах (о. Ивиса).

Меньшее количество золотых вещей и предметов ис­кусства в могилах VI века до н.э. отражает, по-види­мому, спад карфагенского просперити. Это был период возвышения греков в Западном Средиземноморье и ус­тановления господства персов над Тиром, Египтом и Киреной. Карфаген энергично реагировал на опасность. Он поставил на службу своему рождающемуся империа­лизму ¹ таких выдающихся полководцев, как Малх, ко­торый сражался в Сицилии и Сардинии, «свершил, — по словам Юстина, — великие деяния против африканцев»

¹ Здесь и далее автор использует термин «империализм» не в его научном значении, а понимает под ним лишь стремление к образова­нию империи, к господству над другими народами.

Читатель должен твердо помнить указание В. И. Ленина о коренной разнице между империализмом древнего Рима и Кар­фагена и современным империализмом. — Прим. ред.

и закончил свою карьеру, совершив пронунсиаменто (около 550 года до н. э.).

С помощью этрусков Карфаген разбил фокейцев в морском сражении при Алалии (Алерия), на восточ­ном берегу Корсики (около 535 года до н.э.), и вытес­нил их с острова. В конце VI века до н. э. при содействии ливийцев Карфаген положил конец дерзкому предприя­тию Дория, сына спартанского царя, который в течение двух лет -правил в Ливии княжеством, расположенным между Большим и Малым Сиртами, а затем бежал в Сицилию, где пал «од ударами карфагенян и сеге- стян.

Попытки экспансии в Сицилии. Гимера. Карфаген был еще недостаточно силен, чтобы воспрепятствовать греческой колонизации в Сицилии. Ему приходилось до­вольствоваться западной частью острова, где были рас­положены города Панорм (Палермо), Солунт (Ка- стелло ди Соланто, к востоку от Палермо) и Мотия (на острове Сан Панталео, около Лилибея). Но он не мог оставаться равнодушным наблюдателем, видя продви­жение своих слишком активных соперников. Тиран Ге- лон, пришедший к власти в Сиракузах (485 год до н.э.) и превративший их в самый богатый город эллинского мира, мог рассчитывать на союз с Акрагантом (Агри- гентом), тиран которого Ферон покорил территории между Ливийским и Тирренским морями. Таким обра­зом сложился эллинский блок, опасный для финикийцев в политическом и особенно в экономическом отноше­ниях.

По-видимому, конфликт назревал в течение несколь­ких лет, прежде чем привел к крупной военной экспеди­ции карфагенян в 480 году до н. э. Их армия высадилась в Панорме, дошла до Гимеры и здесь была разбита объ­единенными силами обоих тиранов. Карфаген выплатил контрибуцию в две тысячи талантов, а затем замкнулся в свою скорлупу так же, как и его союзники — Регион и Селинунт. По преданию, сражение при Гимере, озна­меновавшее крушение честолюбивых замыслов финикий­цев, произошло в тот же день, что и битва при Саламине, преградившая путь наступлению персов. На этом осно­вано предположение о союзе между карфагенянами и персами против эллинизма, которое и высказывают мно­

гие историки, хотя есть все основания считать это совпадение простой случайностью.

Начало проникновения в Африку. Археологические раскопки могил позволяют сделать вывод о том, что после сицилийской катастрофы Карфаген был вынужден отказаться от захватнической политики на море и отойти на свою территорию. В самом деле, порты Галлии и Испании были закрыты для него Массалией, Корсика оставалась в руках его этрусских союзников, большая часть Сицилии ускользнула от него. Поэтому-то он, оче­видно, и направил свои устремления в глубь Африки. Действительно, во второй половине V века до н. э. Кар­фаген стал захватывать земли ливийцев, где его ари­стократия создавала сельскохозяйственные имения и вербовала наемников. Но энергичное проникновение кар­фагенян встретило серьезное сопротивление. Последую­щее столетие было свидетелем частых восстаний бербе­ров, проявлявших по отношению к карфагенянам тот дух независимости, с которым впоследствии пришлось столкнуться й всем другим завоевателям.

С середины VI века до н. э. экспансию Карфагена направляли в основном Магониды, от подчинения кото­рым аристократия, стремившаяся извлечь выгоды не столько из военных побед, сколько из торговли, сумела избавиться только столетие спустя (около 450 года до н. э.).

Однако в 409 году до н.э. Магонидам вновь дали воз­можность возобновить политику экспансии в сторону Сицилии, но из-за отсутствия инициативных полковод­цев, а главное, твердой воли к победе, империализм ку­печеской части карфагенской знати привел, несмотря на ряд крупных побед, всего лишь к компромиссному миру.

Победа Дионисия Сиракузского. Воспользовавшись распрями между греческими городами, внук карфаген­ского полководца, разбитого -в 480 году до н. э., подчинил себе Селинунт, Гимеру (409 год до н.э.), а впоследствии Акрагант (406 год до н.э.). Сиракузы, возмущенные без­дарностью своей аристократии, избрали стратегом-ав- тократором Дионисия, человека безвестного происхожде­ния, который попытался укрепить пошатнувшееся могу­щество эллинизма с помощью свежих сил сикулов и

91

италийских варваров. Ему потребовалось четыре войны, чтобы поставить финикийцев в безвыходное положение. Сначала Дионисий проиграл несколько сражений и был вынужден отдать на разграбление пунийцев города Гелу и Камарину, а Леонтинам и Мессане предоставить неза­висимость (409 год до н. э.). Но затем он укрепил Сира­кузы, перешел в 408 году до н.э. в контрнаступление и подверг Мотию жестоким репрессиям.

Тогда Карфаген перенес столицу своих сицилийских владений в Лилибей (Марсала) и с помощью значитель­ных сил начал реваншистскую войну. Он захватил Мес- сану и чуть было не взял Сиракузы, но, ослабленный потерями от чумы и успешным контрнаступлением про­тивника, был вынужден выплатить Дионисию 300 талан­тов контрибуции, ’покинуть Селинунт и Гимеру и выдать тирану для казни или обращения в рабство своих ливий­ских и испанских наемников (396 год до н. э.). Но воен­ные действия не замедлили возобновиться и с более или менее продолжительными перерывами продолжались фактически до самой смерти тирана.

Агафокл и африканская кампания. После смерти Ди­онисия (367 до н. э.) Карфаген воспользовался распрями из-за престолонаследия, а впоследствии — распадом си­ракузской империи, чтобы вернуть себе Акрагант (Агри- гент) и Гелу, но вмешательство Тимолеонта коринфского, опиравшегося на свежие силы греческих переселенцев, снова отбросило его за Галик (345—340 годы до н. э.). Падение Тира под ударами Александра Македонского (332 год до н. э.) и престиж этого царя, к которому Кар­фаген направил своих послов (323 год до н. э.), а также опасение, что он начнет войну в Африке, помешали кар­фагенянам возобновить волнения и смуты в Сицилии. Все же один из карфагенских военачальников не смог удержаться, чтобы не вмешаться в партийные распри, раздиравшие Сиракузы, и помог стать у власти Ага- фоклу, сыну рабочего, человеку необразованному, но энергичному (317 год до н. э.).

Карфагенская знать была недовольна помощью, ока­занной этому выходцу из народа, ознаменовавшему свой приход к власти казнью олигархов, всеобщей отменой долговых обязательств и разделом земли (314 год до н.э.). Она бросила против Агафокла морские и сухо-

92

/I

План Карфагена и его окрестностей.

путные силы, разбила его войска и осадила Сиракузы. Но Агафокл не принадлежал к числу людей, легко от­казывающихся от своих замыслов. Потерпев поражение в Сицилии, он попытался предпринять отважную дивер­сию, перенеся военные действия в самое сердце неприя­тельской территории.

Прорвав блокаду, Агафокл высадился с 14 тысячами человек на юге полуострова мыса Бон (310 год до >н. э.), сжег свой флот, 'после чего захватил, согласно преданию,

200  городов, в том числе Гадрумет. Однако многочис­ленные раззия (набеги), которые он совершал в течение года, не могли быть страшны Карфагену, который бла­годаря своим укреплениям и снабжению с моря выдер­живал без особого риска любую осаду.

Тогда Агафокл привлек на свою сторону, пообещав ему африканскую империю, Офеласа Македонского, со­здавшего в Кирене независимое от Египта княжество. Офелас привел с собой греческих наемников, но Ага­фокл вероломно нарушил союз с ним, а его войско пере­манил к себе на службу. С удвоенными силами Ага- фоклу удалось овладеть Утикой и Гиппон-Диарритом (Бизертой) и занять всю территорию Карфагена. Он даже построил верфи, чтобы обеспечить связь с Сици­лией (309—308 годы до н. э.).

Чувствуя, однако, бесперспективность войны, кото­рой не было конца, Агафокл отказался от мысли пу­тем террора сломить Карфаген и возвратился в Сици­лию. Год спустя он вернулся в Африку и попытался взять реванш за поражения, понесенные после его отъ­езда, но кончил тем, что бежал тайком от солдат, как впоследствии Бонапарт из Египта. Солдаты убили его сыновей и продали Карфагену завоеванные земли.

Смелое предприятие Агафокла, кончившееся, каза­лось бы, катастрофой, не было, однако, безрезультат­ным. Его целью было не взятие Карфагена, а обеспече­ние свободы рук в Сицилии. Договор, на который пошли карфагеняне, дал ему материальное возмещение в раз­мере 150 талантов и 100 тысяч гектолитров зерна, вла­дения в восточной части острова и восстановление гра­ницы по Галику (306 год до н.э.). Агафокл умер (289 год до н. э-). не успев осуществить своих новых за­мыслов высадки на африканское побережье, но он пока­

94

зал путь врагам Карфагена, которым впоследствии пошли и Регул и Сципион Африканский.

Пирр и Гиерон Сиракузский. Карфагеняне восполь­зовались гражданской войной, вспыхнувшей после смерти Агафокла, для нового вмешательства в дела Си­цилии. Они освободили покоренные Агафоклом города и вернули Сиракузы к границам своей собственной терри­тории. Однако италийские наемники — мамертинцы, ко­торые должны были эвакуировать Сиракузы, не поже­лали возвратиться в Кампанию и, совершив переворот, овладели Мессаной, откуда предпринимали набеги вплоть до Западной Сицилии.

Карфаген еще не отказался от надежды завоевать весь остров. Воспользовавшись тем, что отважный аван­тюрист Пирр, царь Эпира, вел военные действия в Ита­лии, Карфаген подписал договор с Римом, который при­знал его гегемонию в Сицилии. Карфагеняне осадили Сиракузы, но осажденные обратились к Пирру с прось­бой о вмешательстве. Царь Эпира захватил все владе­ния карфагенян, кроме Лилибея, и помышлял уже о том, чтобы перенести военные действия на территорию Аф­рики, но военные неудачи и восстания сицилийцев побу­дили его переправиться в Италию (весна 275 года до н.э.). Карфаген тотчас восстановил свои западные владения, а затем, воспользовавшись внутренними вол­нениями в Сиракузах и столкновениями между сиракузя- нами и мамертинцами, расположил свои гарнизоны на Тирренском побережье, занял Липарские и Эолийские острова, продвинулся к Милам и Мессане и вторгся на территорию Сиракуз. Торговые победы шли рука об руку с военными или даже опережали их. Каза­лось, недалек был день покорения Карфагеном всей Сицилии.

Но Сиракузы вновь выдвинули из своей среды во­ждя— Гиерона (270? год до н.э.), который спас город, решительно покончив с внутренней анархией и разбив войско мамертинцев. Гиерон, несомненно, продвинулся бы до Мессаны, если бы карфагенский адмирал не опе­редил его, разместив там свой гарнизон (269—268 годы до н. э.). Но тем не менее Гиерон снискал себе любовь римского народа.

95

Карфаген и Рим лицом к лицу. Овладев Мессаной, Карфаген оказался лицом к лицу с Римом, который не­задолго до этого восстановил свою власть над Регионом на противоположной стороне пролива. До этого времени отношения между двумя городами носили скорее сердеч­ный характер. Несколько договоров издавна определяли их взаимные права. Некоторые ученые полагают вслед за Полибием, что наиболее древний из договоров отно­сится к первому году Римской республики (509 год до н. э.), к тому периоду, когда революция ослабила силу римской экспансии. Мнения этих ученых поддержи­вает своим авторитетом Ст. Гзелль. Однако после Момм- зепа многие другие исследователи (А. Ниссен, О. Мель- цер, Э. Пайс, А. Пиганьоль) считают, что не могло быть и речи о заключении договора ранее 348 года до н. э. и что даже второй текст Полибия следует относить к пер­вому договору. Так или иначе, по условиям договора Рим имел право беспрепятственно торговать в карфаген­ской Сицилии и даже в порту самого Карфагена, но ему был закрыт доступ в воды за Прекрасным мысом (мыс Сиди-Али-аль-Мекки к северу от Карфагена) и за горо­дами Мастия и Тарсена (около мыса Палое, недалеко от будущей Картахены). В портах Африки и Сардинии римские корабли не имели права укрываться от шторма более 5 дней. Третий договор (306 год до н.э.), текст которого не мог быть известен Полибию, предусматри­вал, если верить греческому летописцу Филину Агра- гантскому, невмешательство Карфагена в дела Италии, а Рима —в дела Сицилии. Последнее соглашение (278 год до н. э.), заключенное во время войны с Пир­ром, подтверждало права Карфагена на торговлю с За­падом, но содержало в основном военные статьи, кото­рые до сих пор остаются неизвестными.

Несомненно, с 306 года до н. э. Рим обязался не вме­шиваться в дела Сицилии. Но Карфаген после взятия Тарента Пирром, очевидно, не обращал должного вни­мания на свои обещания соблюдать нейтралитет в Ита­лии. Рим в этом отношении не уступал Карфагену, а их взаимные претензии на Мессанский пролив превышали все остальное.

Когда мамертинцы, изгнанные из Мессаны, обрати­лись за помощью к Риму, центуриатные комиции навя­зали сенату свою волю и проголосовали за вмешатель­

96

ство, может быть, под давлением знатных семей кампа- нийского или самнитского происхождений. Консул Аппий Клавдий пересек пролив и поставил гарнизон в Мессане (264 год до н. э.).

II.     Пунические войны

Первая пуническая война. Милы. Рим не объявлял войны, но сделал ее неизбежной. Под предлогом возмож­ного нападения карфагенян на Италию он начал пре­вентивную войну, лицемерно прикрывая свой военно-эко­номический империализм.

Карфаген не желал войны и 'вяло реагировал на вы­ступление римлян. Будучи уверен в своем господстве на море не меньше, чем Рим в своем превосходстве на суше, Карфаген не сумел ни овладеть Мессаной, ни сохранить союз с Гиероном Сиракузским, которого внезапное на­падение Аппия Клавдия толкнуло на сближение с Кар­фагеном.

Римляне предприняли не без успеха завоевание Си­цилии. Они взяли Акрагант (262—261 годы до н.э.) и продали в рабство 25 тысяч пленников, но вскоре до­стигли побережья и вынуждены были остановиться. На­ступление на суше зашло в тупик. Выход, из него был только один — военные действия на море. Римляне по­няли это, а поняв, приложили все усилия для достиже­ния этой цели. Говорят, что свою первую эскадру они построили из 100 пятипалубных и 20 трехпалубных су­дов, взяв за образец пуническое судно, выброшенное бурей на италийские берега. Судовые команды были обучены на суше. Правда, у римлян не было недостатка в союзниках, искушенных в мореплавании, но нужна была большая смелость, чтобы напасть на прославлен­ный флот Карфагена. И римляне нашли в себе эту сме­лость. Они снабдили суда перекидными мостками с крюком, поднимаемыми на блоках, которые позволяли брать на абордаж вражеские суда, и консул Дуилий одержал победу в водах около Мил (Милаццо) в 260 году до н. э., после чего римский флот атаковал Алерию (на Корсике), Ольвию (Терранова-Паузания в Сардинии) и разграбил берега Липарских островов, а может, и Мальты (259—258 годы до н. э.).

7    Ш.-Андре Жюльен

97

Регул в Африке. Победы на море не принесли, од­нако, желанных результатов. На суше попытки консула взять Дрепан (Трапани) и Панорм (Палермо) не увен­чались успехом. Новые морские победы у Липарских островов и пример Агафокла побудили сенат ускорить ход событий, предприняв высадку в Африке.

Эскадра из 330 судов с 40 тысячами человек на борту разбила флот противника и пристала к Клупее (Кели- бия, 236 год до н.э.), на оконечности мыса Бон. Армия грабила виллы сенаторов, убивала скот и захватила 20 тысяч рабов. Окрыленный легкой победой, сенат ото­звал одного из консулов и часть войск. Оставшись в Аф­рике один, с войском в 15 тысяч человек, Регул попы­тался вести переговоры, чтобы заслуга подписания мира не досталась его преемнику, но предложил карфагеня­нам такие условия, что они не могли спокойно выслу­шать их до 'Конца. Спартанский офицер Ксантипп реор­ганизовал карфагенскую армию и с помощью нумидий- ской конницы и слонов обратил войска Регула в бегство. Спасательная экспедиция подобрала остатки римской ар­мии— 2 тысячи человек, но попала в бурю и потеряла 80 судов из 460. Исследователи, склонные верить рим­ским летописцам, превозносят героизм Регула, который, несмотря на молЫбы своей жены, детей и сенаторов, якобы возвратился в Карфаген и отдался на волю пала­чей. Благоразумие повелевает не очень-то верить этому трагическому уроку патриотизма. Из-за бездарности кон­сула и гибели римского флота Карфаген вновь обрел ге­гемонию на море, а Риму не оставалось ничего иного, как сосредоточить все свои усилия на покорении Сицилии.

Окончание войны. Ни одной из сторон не удавалось добиться решающего перевеса: Рим не мог взять ни Ли- либей (Марсалу), ни Дрепан (Трапани), ставшие опло­том карфагенского сопротивления, и потерпел два пора­жения на море (249 год до н.э.), в результате чего его флот сократился до 60 кораблей. Пуническим генералам недоставало войск, а может быть, и храбрости для серь­езного контрнаступления. Но умелая тактика Гамиль- кара Барки внушала римлянам серьезные опасения. Заняв позиции на горах Эйркте близ Палермо (несом­ненно, гора Кастелаччо) и в Эриксе (гора Сан-Жулиано, возвышающаяся над Трапани), солдаты Гамилькара

98

нарушали коммуникации вражеских гарнизонов и пре­пятствовали движению транспортов.

Как Рим, так и Карфаген испытывали недостаток в деньгах; в результате политических интриг в Риме вы­двигалось все больше бездарных полководцев; Карфаген же мог рассчитывать только на гений Гамилькара. Воен­ные действия затягивались, им не было видно конца. Но военный империализм римлян отличался большим упор­ством и был более цепок, чем торговый империализм карфагенян. Рим снова предпринял попытку решить исход войны на море. Римской знати было предложено снарядить 200 пятипалубных судов, которые атаковали Дрепан, а затем близ Эгатских островов (10 марта 241 года до н. э.) потопили и захватили корабли кар­фагенского флота снабжения. Не располагая ни финан­совыми резервами, ни достаточной армией, Карфаген решился на переговоры о мире. Он должен был эвакуи­ровать Сицилию и острова, расположенные между Сици­лией и Италией (речь шла, несомненно, о Липарах), и в течение десяти лет выплатить контрибуцию в размере 3200 талантов.

Демобилизация карфагенского войска и восстание наемников. Война стоила Карфагену 500 судов и исто­щила средства, поступавшие от таможни. Поэтому, когда из Сицилии в Карфаген прибыли партиями 20 тысяч на­емников, оказалось, что он не в состоянии возместить им даже стоимости хлеба, съеденного за время войны. К солдатам, ожесточенным лишениями войны, примк­нули ливийцы, с самого начала военных действий под­вергавшиеся безжалостному угнетению — у них забирали половину собранного урожая и бросали в тюрьмы тех, кто был не в состоянии платить налоги. 3 тысячи ливий­цев, отказавшихся воевать за чуждые им интересы, были распяты на кресте. Общая ненависть к угнетате­лям вылилась в конфликт, который на протяжении трех лет и четырех месяцев сохранял ярко выраженный ха­рактер классовой борьбы. Берберские женщины жерт­вовали свои драгоценности для дела свободы, восстав­шие выбирали вождей из своих рядов. Война не знала жалости.

Сигнал к восстанию подал ливиец Мато. На его призыв откликнулось как оседлое население, так н

7*

99

кочевники. (Вскоре его войско насчитывало уже 70 тысяч человек, воодушевленных одним горячим порывом. Кар­фаген, как бы приняв вызов, выставил против них наибо­лее ненавистного для африканцев человека — Г аннона, но не смог помешать наемникам захватить карфаген­ский перешеек и Тунис (240 год до н.э.), осадить Утику и Бизерту.

Пришлось обратиться к Гамилькару, находившемуся тогда на подозрении. Он освободил Утику от осады и вынудил осаждавших отступить. Но если Карфаген был спасен, то только благодаря тому соперничеству между туземцами, которое неизменно парализовывало все их усилия добиться освобождения. Князь Наргавас привел на помощь Гамилькару нумидийскую конницу, которая дала ему возможность одержать победу над наемниками. Гамилькар попытался затем, не скупясь на обещания, вызвать переход на свою сторону наемников. Но они от­ветили массовой резней знатных граждан Карфагена. С тех пор конфликт стал «неискупимой войной».

Рим последовательно ставил на обе карты. Сначала римские купцы обеспечили всем необходимым восставших. Затем, угрожая военным вмешательством (241 год до н.э.), Рим потребовал от Карфагена уступить ему Корсику и Сардинию и выплатить новую контрибуцию в 1200 талантов. Когда этот шантаж удался, он разре­шил карфагенянам набрать наемников в Италии, помог снарядить их и помешал сделать то же самое повстан­цам. Гиерон также помогал Карфагену. Против повстан­цев образовался блок сторонников порядка (около 239 года до н. э.).

Освободившись от всех угроз извне, опираясь на под­держку даже своих вчерашних противников, Карфаген смог нанести решительный удар. Гамилькар окружил наемников в Ущелье Топора (между Хаммаметом и За- гуаном). Ливийцы еще некоторое время сопротивлялись. Победа под Малым Лептисом (Лемта) сломила их со­противление, и Мато был предан мучительной казни. Утика и Бизерта сдалить на милость победителя (237 год до н. э.).

Карфагенский империализм в Испании. Гамилькар и Гасдрубал. Эта социальная война истощила силы Кар­фагена. Чтобы восстановить финансовое положение, Кар­

100

фаген отдал Гамилькару Испанию с ее серебряными рудниками, отделавшись заодно от праздных и мятежно настроенных наемников. Карфагенский полководец вы­ступил из Гадеса, занял Андалузию и с боями проложил себе дорогу к Средиземному морю. Так он создал между двумя морями торговый путь первостепенной важности, который угрожал интересам Массилии, хозяйничавшей в Роде и Эмпириях (Ампуриас) к северу от Эбро. К тому же установление своей власти на восточном побережье он ознаменовал основанием Акраленке (Аликанте). Как следствие этого, в Испании восторжествовали культура и искусство, сочетавшие в себе греческие, пунические и испанские элементы. Когда Гамилькар умер при осаде Гелике (Эльче), он оставил неисчерпаемые рудники Кар­фагену, который мог чеканить из серебра монеты круп­ного достоинства.

Зять Гамилькара Гасдрубал проводил в Испании традиционную политику Баркидов. В самом сердце края, богатого серебром, он создал торговый и морской центр Новый Карфаген (Картахену), имевший исключительно выгодное положение. Успехи Гасдрубала беспокоили Рим, который опасался пуническо-галльского союза, а главное, захвата массилийских факторий. Несомненно, именно под давлением своего союзника Массилии Рим добился от Гасдрубала обязательства не переходить Эбро (226 год до н.э.).

Первые шаги Ганнибала. Убийство Гасдрубала по­служило поводом к беспорядкам в Карфагене. Баркидов обвиняли в том, что они используют накопленные в ко­лониях богатства для вознаграждения своих сторонни­ков и подкупа своих противников. Но армия в Испании относилась безразлично к настроениям общественного мнения. Она избрала своим вождем сына Гамилькара двадцатипятилетнего Ганнибала, который впоследствии проявил исключительные качества полководца и органи­затора.

Гамилькар при своей жизни несомненно Помышлял о реванше. Когда Ганнибалу было всего девять лет, отец заставил его в храме Гадеса поклясться в вечной нена­висти к римлянам. Прежде чем осуществить замыслы отца, Ганнибал расширил радиус своих действий в Испа­нии, дойдя до земель олькадов (у истоков Гвадианы) и

101

ваккеев (на Дуэро), где захватил Салмантику (Сала­манку), а затем разбил на Тахо многочисленную армию карпетан из Новой Кастилии.

После того как Ганнибал овладел землями к западу от Эбро, он решил атаковать Сагунт (Мурвиедро), вос­пользовавшись в качестве предлога конфликтом между городом и его'испанскими союзниками. После восьми­месячной осады город был взят (219 год до н.э.). Рим не сразу выразил протест, ибо Сагунт находился к югу от Эбро и было неясно, относить ли его к союзникам Рима. Но торговые интересы Массилии были, несом­ненно, слишком велики, чтобы не оказывать давления на политику Рима, да и захват серебряных рудников дол­жен был тревожить италийских финансистов. Карфаген­ские сенаторы, вопреки настояниям римских послов, не отмежевались от Ганнибала и не оставили им иного вы­бора, кроме войны (218 год до н. э.).

Вторая пуническая война; италийская кампания. Рим

строил свои планы без учета военного гения Ганнибала, который только и ждал разрыва, чтобы осуществить свой план наступления. Баркид форсировал Эбро и с вой­ском, насчитывавшим 50 тысяч пехоты, 9 тысяч всадни­ков и 37 слонов, перешел через Пиренеи (июнь 218 года до н.э.), в конце августа форсировал Рону, поднялся по ее течению до слияния с Изером, а для перехода через Альпы избрал дорогу, менее других охранявшуюся рим­лянами. Еще сейчас ^продолжают спорить, каким путем шел Ганнибал, — то ли рядом с Малым Сен-Бернаром, то ли через долину Арка и Мон-Сени, то ли через ниж­ний Изер и Мон-Женевр. Поход бы исключительно тя­желым, особенно для всадников и обоза. Пять месяцев спустя после начала похода, из которых пятнадцать дней занял переход через горы, карфагенская армия в составе всего лишь 12 тысяч африканцев, 8 тысяч иберов, 6 ты­сяч всадников и 21 слона вышла к землям тавринов в долине По (конец сентября 218 года до н.э.).

Ганнибал решился подвергнуть своих солдат столь тяжким испытаниям в надежде найти союзников в Се­верной Италии, где основание колоний Плаценции и Кремоны уже послужило поводом для восстания бойев, и создать коалицию против Рима.

102

До сего времени римские консулы терпели одну неудачу за другой. П. Корнелий Сципион, вынужденный отказаться от преследования карфагенян в долине Роны и отправивший свои легионы из Массилии в Испанию, возглавил цизальпинскую армию. Он форсировал По, но к западу от Тицина был опрокинут нумидийской конни­цей и поспешно отступал вплоть до окрестностей Пла- ценции за Требией. Это авангардное сражение нанесло серьезный удар по престижу римлян. Галльские солдаты переходили из римских легионов к -противнику, а ин- субры заключили союз с карфагенянами.

Военный гений Ганнибала принес ему еще более бли­стательные победы. В середине зимы он сбросил в Тре- бию легионы Семпрония и Сципиона, перебив или пото­пив в реке три четверти всех солдат неприятеля. Эта по­беда и активная пропаганда значительно расширили район восстания галлов. В мае 217 года до н. э. Ганни­бал с трудом переправился по размытым дорогам через Апеннины, поднялся по долине Арно и, оставив влево от себя Арреций, где стояла армия консула Фламиния, направился к Перузии. У него оставался всего один слон. Фламиний, не дожидаясь второго консула — Сервилия, находившегося в то время в Аримине, решил преследо­вать Ганнибала и попался, как в мышеловке, в узкой долине между Тразименским озером и окружавшими его с севера холмами. Там он был убит вместе с 15 ты­сячами своих солдат. Еще 15 тысяч были взяты в плен. Римлян Ганнибал оставлял в плену, а их союзников от­пускал, искусно выдавая себя за поборника свобод ита­лийских народов.

Пройдя Умбрийские Апеннины, карфагенская армия вступила в Пицен, покоренный всего лишь полвека на­зад. Там она нашла провиант и союзников. Затем кар­фагеняне, очевидно, попытались поднять марсов, марру- цинов и пелигнов, но Рим назначил диктатором бывшего соперника Фламиния — Квинта Фабия Максима, сторон­ника ведения войны на истощение. При его приближе­нии Ганнибал передвинулся на равнину Давнии, а от­туда в Кампанию, где его армия содержалась за счет местного населения. Фабий преследовал Ганнибала по пятам и чуть было не взял его. Но терпеливая и пассив­ная тактика «кунктатора» утомила римлян. Народ, убе­жденный в том, что вышедшая из плебса знать заодно

103

с аристократами стремится к бесконечному затягиванию войны, избрал вторым консулом, в противовес Эмилию Павлу, «нового человека», пламенного оратора Теренция Варрона.

Ганнибал вышел на равнины Апулии и захватил военные склады в Каннах. Римская армия, числен­ностью, очевидно, около 80 тысяч человек, расположи­лась неподалеку от него. Варрон, вопреки воле Эмилия, завязал сражение, по-видимому, на правом берегу реки Ауфида (август 216 года до н. э.). Ганнибалу, у кото­рого было вдвое меньше солдат, удалось окружить про­тивника. Эмилий и 45 тысяч римлян были убиты, 20 ты­сяч — взяты в плен. Остатки римской армии под покро­вом ночи бежали в Канузий. Варрон спасся бегством, но сенат счел уместным встретить его с почестями.

Трудно сказать, почему Ганнибал не попытался ис­пользовать свой успех. Он, несомненно, считал осаду Рима невозможной, но надеялся, что сенат пойдет на соглашение. Но ничуть не бывало. Правда, битва при Каннах повлекла за собой отпадение от Рима некото­рых из его союзников, в частности Капуи в Южной Ита­лии, а после смерти Гиерона Карфаген смог значительно расширить сферу своего влияния и в Сицилии. Но цент­ральная Италия сохраняла спокойствие, и никакая сре­диземноморская коалиция не угрожала судьбам Рима.

С этого момента эпопея превращается в авантюру и начиная с 213 года до н. э. могущество Ганнибала по­степенно рушится. Через два года римляне навсегда вы­теснили карфагенян из Сицилии. Капуя капитулировала и была жестоко наказана. Корнелий Сципион завоевал Андалузию и лишил Карфаген главной его артерии (208—207 год до н. э.). Этим был предрешен исход войны. Немного позднее Гасдрубал, приведший брату подкрепления, потерпел поражение и был убит в битве на Метавре (июнь—июль 207 года до н. э.). Ганнибалу не оставалось ничего иного, как стать лагерем в Брут- тии, где на него не решались напасть.

Сципион, Африканский. Возвратившись из Испании (206 год до н. э.), Сципион (прозванный после побед над Карфагеном Африканским) предложил перенести воен­ные действия на территорию Африки. Сенаторы отнес­лись к этому плану отрицательно, но народ поддержал

104

его. Опираясь лишь на ресурсы своей сицилийской про­винции и контингенты, привлеченные его популярностью, Сципион все же 'подготовил наступление. Предвари­тельно он завязал переговоры с агеллидами — Сифак- сом, князем масесилов, или западных нумидийцев, и Ма- синиссой, сыном царя массилов, или восточных нумидий­цев. Вражда между Сифаксом и Масиниссой заставляла последнего вести партизанский образ жизни и быть всегда готовым возглавить любое восстание племен. Но Сифакс женился на дочери Гасдрубала Гискона краса­вице Софонисбе, влияние которой немало способство­вало упрочению его связей с Карфагеном, а Масинисса был отброшен в глубь Малого Сирта. После этой двой­ной неудачи Сципион мог рассчитывать только на свои собственные силы.

Африканская кампания. Как только под давлением народа сенат разрешил Сципиону начать наступление на Африку (204 год до н. э.), он высадился с двумя легио­нами близ Утики, разбил лагерь (Castra Cornelia) не­вдалеке от города и прошел долину Баграды [Мед- жерды], не встречая сопротивления. Карфаген, защи­щенный крепостными стенами, не боялся штурма, но не располагал сколько-нибудь значительной армией и мог рассчитывать только на помощь берберских князей. Од­нако в разгар сражения Масинисса, которого Карфаген привлек на свою сторону различными обещаниями, пе­решел к неприятелю, а Сифакс согласился вступить с римлянами в переговоры о мире. Сципион воспользо­вался этими переговорами, чтобы напасть на лагери Гасдрубала и Сифакса, поджечь их и уничтожчть обе армии, перебив 40 тысяч человек и взяв 5 тысяч плен­ных (весна, 203 год до н. э.). По словам Полибия, это был «самый прекрасный, самый славный» подвиг моло­дого -полководца.

Гасдрубал и Сифакс с помощью кельтиберских под­креплений подготовили контрнаступление, но оно за­кончилось полной неудачей. Сципион поднялся по до­лине Баграды [Меджерды] и в битве при Дахле (Campi Magni) разбил армию неприятеля, после чего, заняв по­зиции около Туниса, стал угрожать непосредственно Карфагену (июнь, 203 год до н. э.). Масинисса пресле­довал Сифакса, взял его в плен и овладел Циртой.

105

Здесь, согласно одной романтической легенде, бербер влюбился в Софонисбу, а дочь Гасдрубала покончила с собой. Масинисса мог по крайней мере утешаться тем, что получил регалии царской власти.

Сципион согласился предоставить Карфагену пере­дышку для переговоров о мире, за который проголосо­вали комиции (зима, 203—202 годы до н. э.), но римский флот с продовольствием сел на мель и был разграблен изголодавшимися карфагенянами; толпа чуть было не растерзала послов, направленных с жалобой в Карфа­ген, и Сципион вынужден был нарушить перемирие.

Жители города рассчитывали на Ганнибала, вызван­ного из Италии. Баркид беспрепятственно пересек море, высадился в Малом Лептисе (Лемта, лето 203 года до н. э.) и прибыл в Гадрумет. Что он делал в течение года, предшествовавшего поражению? Несомненно, ста­рался сплотить вокруг себя берберские племена. Как раз идя на соединение с войсками берберов, которые вел сын Сифакса Вермина, Ганнибал столкнулся в райо­не Кефа с армией Сципиона. Между Сципионом и Ган­нибалом состоялись переговоры, не давшие никаких результатов. Римский полководец отверг мирные пред­ложения, выдвинутые Карфагеном: уступка Испании и островов, уничтожение карфагенского флота, за исклю­чением 20 судов, взамен на признание господствующей роли Карфагена в Африке. Тогда близ Замы, точное местонахождение которой остается спорным, произошло решительное сражение.

Так и не соединившись с Верминой (тогда как Сци­пион своевременно получил подкрепления Масиниссы), имея под своим командованием лишь плохо обученные и утомленные войска, Ганнибал был наголову разбит и бежал в Гадрумет. 20 тысяч человек пали на поле боя, еще 20 тысяч 'были взяты в плен. Сципион не мог не признать, что в «день Замы» Баркид сделал все, что было в человеческих силах (октябрь, 202 год до н. э.).

Подчинение Карфагена. Карфагеняне запросили мира. Сцицион решил сохранить за Карфагеном его вла­дения в Африке, лишив, однако, права начинать военные действия без разрешения Рима. Все нумидийские земли переходили к Масиниссе. Карфаген должен был отдать боевых слонов, весь свой флот, за исключением десяти

106

трехпалубных судов, отказаться от набора наемников в Галлии и Лигурии и от всех военных трофеев, запла­тить контрибуцию в размере 10 тысяч талантов (причем одну тысячу немедленно) и послать в Рим заложников.

Карфагену пришлось принять эти тяжелые условия, которые отдавали его на милость Масиниссы (весна,

201   год до н. э.). Ганнибал, говорят, стащил с три­буны оратора, требовавшего продолжения войны до по­бедного конца. Взаимные упреки он считал бесполез­ными и предлагал сокрушить денежную аристократию, которая несла значительную долю вины за все не­счастья. Нанеся сенату первые удары, Баркид посвятил себя восстановлению финансов и сельского хозяйства Карфагена, пока ненависть противников и страх Рима не заставили его уйти в изгнание.

После более чем 60 лет борьбы Карфаген вышел по­бежденным из конфликта, в котором пунийцы противо­стояли римлянам. По традиции в пунических войнах принято усматривать дуэль между Востоком и Западом, между двумя цивилизациями, между, скажем, двумя формами империализма.

В данном труде латинская цивилизация может быть рассмотрена лишь в той мере, в какой ее воздействие сказывалось на африканской политике Рима. Напротив, пуническая цивилизация представляет непосредственный интерес для истории Магриба, и не только потому, что Карфаген служил ему своего рода столицей, но и по­тому, что его влияние ощущалось в Берберии на протя­жении длительного периода времени.

///. Карфагенская цивилизация

Город и порт Карфаген. О Карфагене мы знаем только из работ греческих и латинских авторов, посвя­щенных в основном войнам с Сиракузами и Римом. Сами же карфагеняне не оставили после себя закончен­ных исторических сочинений, которые можно было бы сопоставить с трудами эллинов и римлян. В силу этого обстоятельства возникла традиция, издавна противопо­ставляющая чистосердечие римлян двуличию пунийцев. О культуре Карфагена 'письменные источники дают еще меньше сведений, а погребальный инвентарь только ча­стично удовлетворяет нашу любознательность.

107

Трудно, конечно, надеяться, что когда-нибудь можно будет представить себе вид пунической столицы в целом (если не считать Colonia Julia, макет которой сумел со­здать Ш. Сомань), но по всей вероятности при система­тических раскопках мы смогли бы узнать об облике Карфагена значительно больше, чем знаем в настоящее время.

Расположение могил и святилища докарфагенского периода, раскопанных П. Сэнта на побережье Саламбо, свидетельствует о том, что древнейшая часть города на­ходилась на самом берегу моря, у подножия холма, из­вестного под названием Бирса или Сен-Луи. Постепенно город разросся по побережью и склонам возвышенности. Если даже он никогда не насчитывал 700 тысяч жите­лей, приписываемых ему Страбоном, то во всяком слу­чае по тому времени это был значительный город. В ходе недавних раскопок было найдено несколько до­мов и, очевидно, остатки городской стены, в частности ее западной части.

В период третьей пунической войны Карфаген об­ладал грозной защитой в виде крепостных стен протя­женностью 34 км, вздымавших свою девятиметровую толщу на высоту 13 м. Местность просматривалась из сторожевых башен, отстоявших на расстоянии 59 м друг от друга. Между гаванью и Бирсой находилась агора. Отсюда к храму Эшмуна подымались три улицы, на ко­торых жались друг к другу шестиэтажные дома. В се­верной части города на холме Одеон находились клад­бища, тянувшиеся в направлении к Дермешу, Дуимэ и Сэнт-Моник. За ними по направлению к Сиди-бу-Саиду широко раскинулось предместье Мегара.

Двойная гавань, где билось торговое сердце Карфа­гена, долгое время оставалась для археологов загадкой. Глядя на две большие поблескивающие на солнце лужи воды, лежащие на севере, между Саламбо и Дермешем, трудно представить, что одна из них, по описанию Ап- пиана, некогда представляла собой огромный прямо­угольный бассейн, сообщавшийся с морем и предназна­чавшийся, несомненно, для нужд торговли, а вторая — кругообразный бассейн, обнесенный двумя стенами, где вокруг островка Адмиралтейства стоял на якоре воен­ный флот. И тем не менее именно здесь, в середине про­шлого века, Бёле обнаружил, как он считал, основные

108

детали плана расположения обеих искусственных гава­ней (Кофон).

Но розыски местонахождения этих гаваней продол­жались. Их искали в открытом море, в заливе Крам, у подножия холма Бордж-Джедид, в Тунисском заливе. И немалая ирония заключается в том, что после полу­вековых раскопок и ученых споров один из последних и наиболее компетентных исследователей — Ст. Гзелль вернулся к гипотезе Бёле.

Карфагенские колонии. Привилегированное положе­ние карфагенской гавани, связанной с двумя бассейнами Средиземного моря, предопределило роль Карфагена в международной торговле. Он методически использовал все преимущества своего географического положения. Будучи законным преемником финикийской колонизации на Западе, Карфаген унаследовал ее торговые фактории и сумел умножить это наследство. Он не особенно стре­мился к распространению своего политического господ­ства на внутренние районы и даже в самой Африке до­вольствовался сравнительно скромным хинтерландом. Но Карфаген обеспечил себе контроль над средиземно- морским и атлантическим побережьями Берберии, юж­ной Испании и необходимыми ему перевалочными пунк­тами в западной части Средиземного моря: над Мальтой и соседними островами, Западной Сицилией, Южной Сардинией, Балеарами. Если-ему не удалось вытеснить греков из Сицилии и с берегов Италии, Галлии и Испа­нии и если, как сообщает Аристотель, карфагеняне были вынуждены капитулировать перед этрусками и одно время вести переговоры с римлянами, то они во всяком случае создали систему «опорных» пунктов, составляв­ших в совокупности настоящую империю.

Итак, Карфаген обладал многочисленными коло­ниями, расположение которых позволяло использовать их одновременно и как рынки и как гавани. Это были: в Африке — Эмпории Сиртов, Большой Лептис (Лебда) и Такапы, или Такапас (Габес); ливо-финикийские порты: Тапс (Рас-Димас), Малый Лептис (Лемта),Гад- румет (Сус), Клупея (Келибия), Утика (Утик), Гиппон- Диаррит (Бизерта); к западу от мыса Бугарун: Гип- пон-Регий (Бон), Русикада (Филиппвиль), Салды (Бужи), Русукуру (Деллис), Русгунии (Матифу);

109

Икосиум (Алжир), Иол (Шершель), Гунугу (Куба де Сиди-Брахим), Картены (Тенес); на Атлантическом по­бережье: Лике (Тшемиш, около Лараша) и колонии Ганнона; в Испании: Гадес (Кадис), Малака (Малага), Секси, Абдера (Адра); в Сардинии: Фарос (Торре ди Сан-Жованни), Сулки (Сант-Антиоко), Нора (Сант- Эфизио), Каралис (Кальяри), Ольвия (Терранова); в Западной Сицилии: Панорм (Палермо) и Лилибей (Марсала).

Если некоторые колонии, в частности Большой Леп- тис, Утика, Гадес, сохраняли известную независимость, то остальные Карфаген откровенно подчинил своему господству. Не останавливаясь перед тем, чтобы в труд­ные для него периоды переселять целые народы и обла­гать их непрестанно возраставшими поборами, Карфаген препятствовал какому бы то ни было прогрессу других портовых городов, оберегая торговую монополию своих судовладельцев.

Морские экспедиции Гимилькона и Ганнона. В по­исках рынков Карфаген проявлял необычайную отвагу, простирая свои устремления за Геркулесовы столпы. В середине V века до н. э. два Магонида получили за­дание отправиться в дальние-края. Гимилькон обогнул берега Испании и Галлии и, по-видимому, дошел до Англии, а может быть, даже и до Ирландии. Перед ним, несомненно, стояла задача стянуть к Гадесу торговлю оловом и свинцом, в которой Массалия стремилась со­хранить свою монополию. «Царь» Ганнон, если верить преданию, направился на юг во главе шестидесяти су­дов с переселенцами на борту и по возвращении на ро­дину велел высечь на камне рассказ о своих подвигах, отзвуки которого дошли до нас в переводе или изложе­нии греков. К сожалению, интерпретация этого доку­мента сопряжена с многочисленными трудностями, при­ведшими комментаторов к различным и разноречивым выводам.

По мнению Ст. Гзелля, Ганнон вышел из Галеса и, основав семь колоний, самая южная из которых — Керна находилась, очевидно, приблизительно на широте Канар­ских островов, отправился дальше в обход африканских берегов, приближаясь к экватору. Эта интерпретация, ставшая в какой-то мере классической, до последнего

110

времени оспаривалась только в деталях. Но недавно Ж- Каркопино подверг эту теорию беспощадной кри­тике. Отправной пункт Ганнона и срок плавания не вы­зывают у него серьезных возражений. Но по трем важ­нейшим пунктам Ж- Каркопино расходится со своими предшественниками. Прежде всего он считает путеше­ствие Ганнона не одной непрерывной экспедицией, а как бы серией экспедиций, начинавшихся со все более отда­ленных баз. Керну он относит дальше на юг и считает, что она находилась недалеко от острова Херн, располо­женного поблизости от Вилья-Сиснероса (Рио де Оро). Наконец, и это главное, он утверждает, что путешествие было предпринято с целью оттеснить от торговли золо­том, которое добывалось в Судане и доставлялось ка­раванами в Керну, древнюю финикийскую колонию Лике, и сосредоточить эту торговлю в руках Карфагена. Хотя эта теория встречала некоторые возражения, а иногда и открытую неприязнь, ей нельзя отказать в том, что она пытается выяснить цель экспедиции, глав­ной движущей силой которой до сих пор считали науч­ную любознательность. То, что нам известно о пуний­цах, позволяет думать, что они больше помышляли о торговле, чем о географических открытиях. Совсем недавно было высказано мнение, что Ганнон не намного удалился к югу от Дра.

Карфагеняне — морские извозчики. Кажется, что вся жизнь Карфагена и его политика были обусловлены не­обходимостью продавать и покупать, что его экономиче­ская роль сводилась в основном к тому, чтобы обеспечи­вать концентрацию сырья, последующей перепродажей которого он и занимался (почти так же, как впослед­ствии это делали голландцы), тогда как готовые изде­лия служили лишь простым средством обмена.

Самая структура карфагенской империи предпола­гает, что гавани имели значение не только для морепла­вания, но служили также начальными и конечными точ­ками движения обозов и караванов. Из глубинных райо­нов Африки в порты Сирта и атлантические колонии поступали золото, слоновая кость, шкуры животных, рабы. Испания снабжала Карфаген серебром из своих рудников и доставлявшимися издалека металлами и

111

янтарем. Масла и вина Сицилии, хлеб, медь и серебро Сардинии стекались в африканскую метрополию.

Эта торговля, кажется, долгое время велась на основе простого обмена. Лишь во второй половине IV века до н. э. Карфаген начал чеканить первые деньги из бронзы, и только в III веке до н. э. появились серебряные мо­неты. Но и тогда потребность в денежных знаках дик­товалась скорее военными нуждами, чем интересами торговли.

Народы, стоявшие на более или менее примитивном уровне развития, с которыми поддерживал экономиче­ские связи Карфаген, значительно меньше ценили неося­заемый символ, каким был для них кусочек металла, чем специально для них изготовленные товары: ткани, глиняную посуду, бусы, оружие, столярные изделия, благовония и т. д. — одним словом, третьесортную про­дукцию Карфагена.

Промышленность. Промышленность Карфагена не блистала ни масштабами производства, ни своеобразием. В силу необходимости пунийцы, несомненно, специали­зировались на судостроении и изготовлении портового оборудования, быть может, составлявших государствен­ную монополию. Они обрабатывали железо, медь, бронзу и драгоценные металлы, изготовляли оружие, стеклярус­ные и глазированные изделия, украшения и принадлеж­ности туалета из слоновой кости и драгоценных камней, в частности изображения скарабеев, применявшиеся в качестве печатей, декоративные и другие керамические изделия разнообразных форм, которые в большом ко­личестве встречаются в могилах, погребальные маски, а также более тщательно, чем обычно, отделанные гон­чарные изделия.

Карфагеняне не без успеха занимались окраской тканей пурпуром, выделкой кож и ткачеством. Они сла­вились также столярным мастерством, о котором можно составить известное представление по сундукам, най­денным в Смирате и в Джигти. Но изящные вещи и предметы совершенной работы, как правило, поступали извне.

Сельское хозяйство. Сельскохозяйственное производ­ство, очевидно, никогда не достигало больших размеров,

112

так как ограничивалось землями, захваченными у ливийцев, и пригородами пунических колоний. И все же оно получило широкую известность, и еще в конце

IV  века до н. э. Агафокл был поражен великолепием оливковых рощ и виноградников, тучными стадами Кар­фагена. Римляне приписывали пунийцам изобретение сельскохозяйственных орудий. Они перевели труд о сель­ском хозяйстве в 28 томах, написанный карфагеняни­ном Магоном, в котором автор не только дает советы по вопросам земледелия и скотоводства, но и подробно излагает правила управления имением.

Мы не в состоянии сказать что-либо определенное о характере земельной собственности на африканских территориях, занятых Карфагеном. Аристократы бес­спорно владели загородными домами, часто роскошными, окруженными обширными земельными угодьями, если не огромными имениями, какие были в более позднюю эпоху у богатых римлян. Возможно, что государство непосредственно не эксплуатировало принадлежавшие ему земли, и они находились в пользовании знатных карфагенян. Обработкой земли занимались, разумеется, экспроприированные ливийцы, находившиеся на поло­жении обремененных повинностями арендаторов, или сельские рабы. Некоторые виды работ, возможно, вы­полнялись и свободными поденщиками.

Знать, руководившая освоением земель, заботилась в первую очередь о возделывании таких культур, как оливки, фиги, миндаль, гранат и виноград. Большое внимание уделялось коневодству и скотоводству, осо­бенно разведению мулов, быков, коз и овец. Их обилие дало основание Полибию заявить, что ни одна страна не может сравниться своими стадами с Карфагеном. Обработка земли, несомненно, никогда не давала Кар­фагену значительных, а тем более исключительных при­былей. Коренное население возделывало зерновые. Оно пользовалось сохой с железным треугольным сошником и различными видами молотильных волокуш.

Карфагеняне разводили также домашнюю птицу и пчел, дававших знаменитый воск. Они изготовляли масло по рецептам, секрет которых до нас не дошел, и множество вин. Несомненно, они занимались охотой и, конечно, рыболовством и отправлялись с этой целью

8 Ш.-Андре Жюльен                     ИЗ

надолго в море, имея на борту запасы засоленных тунцов.

В общем, очевидно, сельское хозяйство, которое ве­лось на основе агрономической науки того времени, было способно обеспечить нужды потребления, но не давало сколько-нибудь значительной продукции для экспорта.

Правительство купцов. Карфаген — город, в котором все было подчинено наживе, имел правительство, слу­жившее его интересам, правительство купцов. Ни в од­ной другой стране античного мира торговцы не подчи­няли себе политику в такой мере, как в Карфагене, ни­где они не угнетали покоренные народы с большей бесчеловечностью. Своей тиранией, жестокостью и по­дозрительностью деловая аристократия Карфагена по­ходила на венецианскую знать, как старшая сестра на младшую, во всяком случае по уровню культуры и склонностям.

Отрывочные сведения, сообщаемые Аристотелем в его «Политике» (ок. 335 года н. э.), не позволяют нам в точности представить механизм управления Карфаге­ном, который он сравнивает с системой управления в Спарте. Возможно, вначале Карфагеном правил царь, но впоследствии его место заняли два высших должно­стных лица — суфеты (шофетим — судьи), точно так же, как в Риме консулы. Они ежегодно избирались народом, и кандидаты старались превзойти друг друга в подкупе избирателей. В помощь суфетам из среды аристократии избирался сенат в составе, очевидно, 300 членов, при­обретавших пожизненные полномочия. Благодаря этому знать, фактически передававшая свои полномочия по наследству, могла на протяжении двух веков беспрепят­ственно диктовать свою волю. Ее всевластие смягчалось лишь хроническим соперничеством отдельных предста­вителей. Всеми государственными делами вершила кол­легия из 30 сенаторов.

Самые важные магистратуры находились в ведении одной, а может быть, и нескольких коллегий из 5 чле­нов — пентархий, пополнявшихся путем кооптации. Им принадлежало право назначать членов всемогущего три­бунала Ста Четырех, учрежденного в V веке до н. э. для борьбы с попытками установления тирании. При вступ­лении в должность члены трибунала получали звание

114

судей, обеспечивавшее им неприкосновенность личности, а следовательно, и безнаказанность.

Правда, эта схема государственного устройства от­носится к своего рода классическому периоду Карфа­гена. Из слов Полибия, описавшего органы власти Кар­фагена накануне его падения, явствует, что власть сената уменьшилась благодаря расширению функций народного собрания, иными словами, государство стало значительно более демократичным.

Народ Карфагена и его политическая роль. Мы рас­полагаем скудными сведениями о народе Карфагена. Нам не только ничего не известно о жизни и настрое­ниях' населения пунической столицы, но даже состав его остается для нас загадкой. Можно не сомневаться, что основной элемент населения составляли граждане, но мы не знаем ни их численности, ни, главное, их удель­ного веса в общей массе населения. Остальную часть населения составляли вольноотпущенники, рабы, кото­рых, несомненно, было очень много, а также иноземцы, преимущественно уроженцы Африки, привлеченные в го­род многочисленными возможностями, кроющимися в любом крупном портовом городе, как современном, так и древнем.

Народное собрание, о полномочиях которого мы осведомлены довольно плохо, долгое время играло только эпизодическую роль. Оно избирало военачаль­ников и, несомненно, суфетов. После этого его функции ограничивались ролью арбитра в случае возникновения конфликта между суфетами и сенатом. Только во II веке до н. э. его мнение приобрело больший вес. Так же мало мы знаем о гетериях, члены которых сообща участвовали в неких трапезах. Одни исследователи склонны видеть в них своеобразные клубы, другие — профессиональные корпорации, третьи — нечто вроде римских курий. По­пытки проведения реформ, самая значительная из кото­рых была предпринята Ганнибалом вскоре после битвы при Заме, не вызывают сомнений с точки зрения их об­щей направленности, но практическое их значение остается неясным. В целом создается впечатление, что в государственном строе Карфагена роль народа неиз­менно оставалась весьма скромной.

8*

115

Тем не менее эволюция органов управления в сто­рону демократизации дает основание предположить, что народ, или,, во всяком случае, некоторые его элементы оказывали давление снизу с целью изменить установив­шийся порядок. Мятежи были, очевидно, сравнительно частым явлением. И все же они не перерастали в рево­люции. Попытки установления тирании (одна из них была предпринята Ганноном Великим в середине IV века до н. э.) не встречали со стороны народа поддержки, которая могла бы иметь решающее значение.

Итак, если можно говорить о «давлении плебса», то не следует забывать, что оно никогда не было настолько сильным, чтобы изменить ярко выраженный олигархи­ческий характер государства’.

Армия наемников. Государство, даже купеческое, не могло обойтись без вооруженных сил, необходимых как для поддержки своей колониальной экспансии, так и для подавления внутренних восстаний. Но оно опаса­лось полководцев, не терпящих опеки дельцов и склон­ных к захвату власти. В IV веке до н. э., например, кар­фагенские полководцы вызывали сильное беспокойство правительства. Власти неоднократно подвергали пре­следованию военачальников, внушавших подозрения своими действиями или просто отвагой, и даже казнили отдельных полководцев, обвиняя их в стремлении к ти­рании.

Крепостные стены, как мы уже отмечали, защищали Карфаген от нападений. Военный флот обеспечивал ему господство на море и регулярное снабжение. Его гребные команды, славившиеся своим умением манев­рировать, набирались в основном из граждан. Вначале Карфаген имел также национальную армию, да и позд­нее богатые пунийцы продолжали служить в кавалерии, но начиная с VI века его войско вербовалось из наем­ников. В битве при Гимере (480 год до н. э.) на стороне Карфагена сражались ливийцы, иберийцы, лигуры, сарды и корсиканцы. Постепенно Карфаген стал по­полнять свою армию балеарскими пращниками, кель­тами, этрусками, самнитами и бруттиями. Но в III веке до н. э. свои основные контингенты Карфаген получал из Африки. Он насильно отрывал ливийских крепост­ных от земли и ставил туземных князей во главе нуми-

дийской конницы, способность которой производить вне­запные налеты, устраивать засады и вести разведку на вражеской территории принесла Карфагену самые бли­стательные победы. Состоявшая из наемников армия не всегда отличалась дисциплинированностью. Только престиж Ганнибала предотвращал измены. Нередко в армии возникали бунты, или она становилась опорой мятежных военачальников.

В горах Атласа карфагеняне ловили диких слонов, которых готовили для войны погонщики-индийцы. Пли­ний описал ловлю слонов и ее приемы, а, по свидетель­ству Страбона, в городских стенах Карфагена для них были устроены стойла. Ливийские слоны, размерами и бесстрашием уступавшие индийским, с конца IV века до н. э. выполняли в сражениях роль танков. Они наво­дили ужас на римлян и в сражении при Заме Сципион усилил меры предосторожности на случай их нападе­ния. Но управлять этими животными было не так-то просто. Случалось, что они обращались против своих же хозяев, которым не оставалось ничего иного, как убивать их.

Налоговая система. Карфагенское государство по­крывало свои расходы с помощью таможенных пошлин, ливийской дани и городских налогов.

По своим богатствам в III и во II веках до н. э только Александрия могла соперничать с Карфагеном. Но это финансовое процветание, покоившееся в основ­ном на торговле, не могло противостоять кризисам, ко­торые сковывали ее. После первой пунической войны, за­державшей поступление таможенных сборов, Карфа­гену пришлось забрать половину урожая у крестьян и в два раза увеличить налоги с горожан. При этом, по- видимому, не обошлось без насилия.

Культура купцов. Карфагеняне были дельцами, за­ботившимися исключительно о материальных выгодах. Полиглоты по необходимости, они иногда даже скры­вали знание языков и мало проявили себя в литературе, истории и науке. В искусстве они довольствовались либо творениями чужеземных мастеров, приглашаемых в Карфаген, либо копированием египетских или грече­ских образцов. Скульптор, имя которого стоит под

117

статуей из Эфеса «Карфагенянин Боэфос», скорее всего был греком, родившимся в Карфагене. И все же карфа­геняне отличались большой сметливостью. Э.-Ф. Готье объясняет это присущим им восточным складом ума, в корне отличающимся от западного.

Восточные нравы. Карфагеняне объяснялись, оче­видно, на более или менее искаженном финикийском языке, который дошел до нас в скупых надписях, а главным образом в репликах «Молодого пунийца» Плавта.

У финикийцев они заимствовали также меры веса и длины, календарь, обычай устраивать склепы в колод­цах. Одежда карфагенян носила ярко выраженный во­сточный характер — длинная туника, обычно с широ­кими рукавами, тюбетейка на голове, дорожный плащ, которые Э.-Ф. Готье считает прототипами гандуры, фески и бурнуса современных жителей Магриба. Восточными были и их обычаи. Женщины любили но­сить драгоценности, краситься, злоупотребляли благо­вониями. И мужчины, и женщины долгое время носили в носу кольца. Обосновавшись в Африке, финикийцы, кажется, отказались от обрезания. Что же касается по­лигамии, то археологические находки не дают основа­ний предполагать, что она имела место в Карфагене. Но карфагеняне, как и финикийцы, продолжали прости­раться ниц перед сильными мира сего и не употреб­ляли в пищу свинину. Что касается их жестокости и дву­личия, то жители Запада, особенно римляне, зачастую ни в чем не уступали им.

Восточная религия. Влияние Востока сильнее всего сказывалось в религии, завезенной в Африку финикий­скими колонистами. Карфаген унаследовал от Тира его великих богов, к которым испытывал скорее страх, чем любовь. Не следует, однако, забывать, что объекты и проявления веры подвержены воздействию как времени, так и среды. Финикийская религия, принесенная в Аф­рику, претерпела там неизбежные изменения, да и од­нажды оформившись, религия карфагенян не остава­лась неизменной вплоть до падения Карфагена. Так, например, понятие троицы, которое проявилось в зна­менитой «клятве Ганнибала», во всяком случае в том

виде, в каком она до нас дошла (Полибий), представ­ляется довольно поздним благоприобретением пуниче­ского пантеона.

Подобно почти всем народам древности, карфаге­няне чтили одновременно многих богов. В Карфагене, как и во всех других колониях Тира, почитался Мель- карт— «царь города», уподобляемый Гераклу. Эшмун или Адонис, отождествлявшийся с Асклепием, был так же, как и Мелькарт, богом воскресающей растительно­сти, и на одной из возвышенностей города находился храм, воздвигнутый в его честь. Из надписей известно, что Астарта, Ваал-Хадад, Решеф и другие боги также имели своих почитателей.

Но главным богом Карфагена, несомненно, был Ва- ал-Хаммон, отождествлявшийся с Кроносом или Зев­сом. Он «представлял собой сочетание великого фини­кийского бога Эля с туземным божеством» (Р. Дюссо). Имя его часто сопоставляют с именем египетского бога Амона, но, по-видимому, это заблуждение. Скорее сле­дует толковать его как «властелин стел» (хаммамим). Если на одной из стел Суса действительно изображен Ваал-Хаммон, то тогда он предстает перед нами как вооруженный копьем бородач в длинной мантии с тиа­рой на голове, сидящий на троне, ступенями которому служат сфинксы. Ваал-Хаммон, как и сам Эль, несом­ненно, был самым главным богом, всемогущим повели­телем небесных сил.

Ваал-Хаммон чаще всего, но не всегда, выступает вместе, по крайней мере в посвящениях, с богиней Та- нит Пене Ваал, что означает «Лико Ваала», сущность которой остается загадкой. Не исключено, что эта бо­гиня, как и сам Ваал-Хаммон, представляла собой син­тез местного и финикийского божества. По происхо­ждению она соответствует Элат, отождествлявшейся с Ашерат, а в римскую эпоху — с Юноной или Целе- стией, которых довольно часто смешивали.

Карфагеняне придавали своим богам человеческий облик, по крайней мере, об этом бесспорно свидетельст­вуют стелы Суса, Но у них еще сохранились смутные воспоминания о том времени, когда камни служили если не самими божествами, то их обиталищем. Они продолжали по традиции выказывать знаки почитания священным камням, в частности смазывать их маслами.

119

П. Сэнта утверждает, что на стелах часто встречаются изображения богов в виде священных камней. Хотя эти изображения искажены и стилизованы, по ним бес­спорно можно судить о том, как в древности представ­ляли себе облик божества, абстрагированного от окру­жающей его среды или сидящего на троне. Одним из этих божественных символов (диск, круг, полумесяц и т. д.) является так называемый знак Танит. Это тре­угольник или трапеция, пересеченная горизонтальной чертой, с руками, нередко согнутыми в локтях, и диском, иногда неправильной формы. Было предложено множе­ство объяснений этого знака, противоречивость которых доказывает их неосновательность. Одно не вызывает сомнений — символический характер знака.

Последние раскопки обогатили нас некоторыми све­дениями о карфагенских храмах. По крайней мере два из них — в Карфагене и в Сусе — в настоящее время хорошо изучены. Карфагенский храм, расположенный в Саламбо, первоначально был скромным «огорожен­ным строением», которое по общему плану расположе­ния и низким стенам напоминало некоторые культовые здания Рас Шамры. После основания Карфагена место сохранило свое священное значение, и в нем последо­вательными слоями накапливались стелы и тысячи со­судов с костями детей, принесенных в жертву богам. Какую роль поначалу выполнял храм Суса — не из­вестно, но и в нем были найдены такие же наслоения урн и стел. Наиболее древние из них, заключенные в не­большие дольмены, относятся к VI или VII векам до н. э. Последние — к I и II векам н. э. Однако по этим двум святилищам нельзя составить себе представ­ление о всех храмах Карфагена. Некоторые, например, располагались не на побережье, а на возвышенностях, и, главное, далеко не все представляли собой участки, обнесенные оградой более или менее примитивной ар­хитектуры. Из письменных источников явствует, что храмы Эшмуна и Танит представляли собой иногда до­вольно большие здания, эллинское происхождение ко­торых допускается как вполне правдоподобное.

Жречество было очень хорошо организовано и поль­зовалось огромным авторитетом. На его обязанности лежало отправление культа, за которым наблюдали го­сударственные магистраты. Возможно, священнослужи­

120

тели в обрядовых одеждах с помощью многочисленной храмовой прислуги отправляли ежедневную службу.

У  карфагенян, как и у многих других народов, практик- ковалась храмовая проституция, которая должна была обеспечить плодородие земли, людей и скота.

Характер культовых церемоний нам не известен. Тарифы жертвоприношений, найденные в Массилии и Карфагене, составляют жреческий кодекс, поразительно сходный с Левитом. Эти тарифы, так же как и Левит, предусматривают три вида жертвоприношений: искупи­тельное, мирное и покаянное, и указывают, сколько для каждого вида жертвоприношения требуется крупного скота, мелкого скота и птицы; перечисляются приноше­ния в виде цветов, муки и лепешек, испеченных в печи. Шкуру принесенного в жертву животного разрешалось взять священнослужителю. Ритуальные обычаи евреев и карфагенян, несомненно, ведут свое происхождение от общего источника —хананейской религии.