Западногерманское государство зачато в Риме,, рождено в Вашингтоне.                                                 Нимёллер, 1949 г.

1.    Политика церкви на службе империализма

Как и упомянутые выше теологи-профессионалы, Риттер в тесном контакте с ними использовал свои церковные связи для срыва анти­фашистских и демократических мероприятий в западных зонах. При этом он, конечно, постоянно говорит лишь о немецком народе и его жизненных интересах. Но для Риттера и для всех идеологов империа­лизма понятия Германия и Родина имеют только империалистическое содержание, в противном же случае они не заслуживают этих назва­ний; точно так же германские интересы — только синоним интересов, германского империализма.

Уже упоминавшаяся и цитированная «доверительная» записка «Церковь и международный порядок» является ярким примером того, как под маской религии протестантские идеологи германского империа­лизма боролись за его сохранение и возрождение, используя свои связи в первую очередь с «англо-американской» церковью. Авторы этого до­кумента были полны уверенности, что их стремления встречают ве­личайший интерес особенно в руководящих кругах североамериканского протестантизма. Ведь сам Риттер с теплой симпатией сообщает, что во главе «основанного в 1940 г. в Америке... комитета церковного союза стоял Джон Фостер Даллес», позднее руководитель внешней по­литики США. Еще сильнее Риттер выразил симпатии к Даллесу в жур­нальной статье на тему «Церкви Англии и США и вопрос о мнре»**.

Следует также учесть, что (как уже было отмечено) к числу соавто­ров Риттера по церковной памятной записке принадлежал и Вильгельм Греве, ставший позднее послом Бонна в США. Поэтому можно с пол-

*   «Die Welt», 1, 2.V.1958. В газете допущена опечатка: Пюннет вместо Кюннет.

** Ritter, Die englisch-amerikanischen Kirchen und die Friedensfrage. «Zeitwende» H. 8/9, 1948, S. 459—470.

•ным правом утверждать, что сотрудничество империалистических сил США и Западной Германии, цель которого заключалась в воссоздании реакционного государства в западных зонах, было подготовлено в цер- ховной области. После создания западногерманского государства эти связи поддерживались в политической области теми же действующими лицами. Тесное государственно-политическое сотрудничество Даллеса с Греве было подготовлено, так сказать, церковно-политически не в по­следнюю очередь благодаря авторитету Риттера.

Известное утверждение Мартина Нимёллера о том, что «западно- германское государство зачато в Риме, рождено в Вашингтоне» *, нуждается, следовательно, в «протестантско-атлантическом» дополне­нии. Само собой разумеется, речь идет о таком протестантизме, кото­рый по крайней мере с точки зрения его политических последствий имеет столь же мало общего с протестантизмом пастора Нимёллера, сколько общего с этим бесстрашным борцом против фашизма имеет ХДС Аденауэра. К реакционному протестантизму, как известно, при­надлежит Дибелиус. В соответствии с историческим материализмом всемирная классовая борьба между буржуазией и пролетариатом, про­низывающая своей многообразностью и сложностью все общественные явления, охватывает и сферу религии, рассматриваемую ее представи­телями как трансцендентную. Этим вновь подтверждается тот факт, что в наши дни протестант протестанту рознь, как и католик католику.

По поводу происхождения церковной памятной записки следует от­метить следующее. Как видно из этого документа, Риттер в 1947 г. (а возможно и до этого) был председателем комиссии исследователь­ского сообщества Евангелической академии в Бад Болле. Он предста­вил составленную им записку, задуманную как вклад в подготовку всемирной конференции, которая должна была состояться в 1948 г. в Амстердаме. Исследовательское сообщество рекомендовало работу Риттера «как... важный... вклад в международную дискуссию» **. Бла­годаря этому она приобрела характер официального документа еван­гелической церкви Германии.

Позднее (в 1954 г.) Риттер писал, что подготовительным материалом для этой работы послужила «великая программа будущего», разрабо­танная, как он заявил, «в нашем фрейбургском кружке Сопротивле­ния», под названием «Общественно-политический строй. Опыт осозна­ния христианского долга в политических бедствиях нашего времени (62 стр. основного текста и 42 стр. приложений убористым шриф­том)»***. Эта программа, «основную часть» которой написал Риттер, была обсуждена в ноябре 1942 г. в более широком кругу, а в январе

*   См. интервью Нимёллера «New York Herald Tribune», 14.XII.1949.

** «Kirche und intemationale Ordnung», S. 1.

*** Ritter, Goerdeler, S. 511.

1943 г. закончена. Она была напечатана тогда лишь в трех экземпля­рах и размножена только в июле 1945 г.* Получить эту программу в библиотеках Западной Германии, в том числе в фрейбургской уни­верситетской библиотеке, невозможно**. В 1947 г. Риттер опубликовал в журнале «Нойбау» обширную статью под характерным заголовком «Упадок и возрождение западной идеи»***. Риттер и в 1954 г. охарак­теризовал эту статью как «вводную историческую главу» к программе 1942—1943 гг. Он сам, однако, заявил в 1947 г., что в нее были внесены поправки.

Ввиду того что оригинал текста программы фрейбургских профес­соров остается недоступным для нас, мы лишены возможности рассмо­треть ее. Мы не знаем, какие соображения побудили Риттера (обычно охотно выступающего в роли издателя документов) и его тогдашних единомышленников воздержаться от опубликования их программной работы.

Если учесть, с какой независимостью Риттер может отказываться от мнений, не отвечающих требованиям нынешней ситуации, мы не вправе принимать на веру идентичность неопубликованной работы, от­носящейся к 1942—1943 гг., с ее послевоенными редакциями, принад­лежащими Риттеру. По этим вариантам, конечно, можно судить о пер­воначальном тексте, имея в виду общую эволюцию Риттера и упоми­наемое им сотрудничество епископа Дибелиуса и Герделера, которые в ноябре 1942 г. участвовали, по сообщению Риттера, в продолжав­шемся несколько дней обсуждении проекта программы. Характерно также сообщение Риттера, что он показал в гестапо «набросок исто- рико-теологического введения», но от него отмахнулись, назвав это «религиозными фразами» ****.

Основные идеи, содержащиеся в доступных нам работах Риттера, которые опираются на неопубликованную политическую программу, не отличаются от положений, преподносимых им в крупных трудах. Поэтому можно отказаться от особого рассмотрения этих частных ра­бот, а также и церковной памятной записки, целиком выдержанной в антисоветском и антидемократическом духе. Как это делалось и выше, мы в отдельных случаях будем касаться ее содержания.

*   Ritter, Goerdeler, S. 511.

Согласно письменному сообщению, полученному автором от одного из сотруд­ников Риттера, в личном владении последнего имеются экземпляры программы. Ав­тору также было сказано, что Риттер мог бы предоставить экземпляр для ознаком­ления, но лишь после того, как он будет поставлен в известность о цели этого. Нет сомнений, что, получив соответствующую информацию, Риттер не выдал бы экземп­ляра; поэтому автору не удалось ознакомиться с первоначальным текстом программы.

•* Во всяком случае автор осенью 1956 г. не смог получить ее там.

*** Ritter, Untergang und Wiedererweckung der abendlandischen Idee. «Neubau» H. 7, 1947, S. 290—297; H. 8, S. 342—350.

Ritter, Goerdeler, S. 512.

В этой обстановке забота немецких историков о трезвом, основательном, безупречном по отношению к обеим сторонам пересмотре традиционной концепции германской истории становится непосредственно поли­тической задачей.     Риттер, 1948 г.

2.    Апологетический взгляд на историю

Чрезвычайно большое значение в смысле реабилитации и возрожде­ния германского империализма и милитаризма принадлежит книге «Европа и германский вопрос», появившейся в 1948 г. и имевшей под­заголовок «Соображения относительно исторического своеобразия не­мецкого государственного мышления»*. Это — объемистое сочинение в защиту германского империализма и милитаризма, которое Риттер облек в форму исторического очерка, охватывающего период от люте­ровской реформации — следовательно, и Французскую революцию XVIII в. — до фашистской диктатуры в Германии**.

Риттер обдуманно избрал заголовок своей книги, противопоставляя его одноименной работе Фр. В. Фёрстера, появившейся в 1937 г.*** В предисловии Риттер упоминает Фёрстера как представителя «опреде­ленных радикально-пацифистских эмигрантов», которые разделяли те же взгляды, что и сторонники Ванситтарта³⁹. Но Риттер замалчивает книгу Фёрстера****.

«Исходным пунктом» для Риттера служит вопрос: «Должны ли мы рассматривать гитлеризм как закономерный итог развития прусско- германского государственного мышления, всегда ли грубый дух завое­вания и агрессии, развязавший вторую мировую войну, был отличи­тельным признаком прусско-германской политики?» *****

Уже сама подобная постановка вопроса, заимствованная у буржу­азных кругов Западной Европы, позволяет Риттеру обойти действи­тельную проблему фашизма, ибо такая постановка вопроса полностью игнорирует социально-экономические корни фашизма. Лишь учтя эти факторы, можно ответить на вопрос об идеологических и политических силах немецкой реакционной традиции.

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, Munchen, 1948.

** Только после окончания данной работы автор узнал о вдумчивой марксист­ской критике, которой еще в 1949 г. подверглись основные идеи этой книги Риттера (R. О. Gropp, Historische Selbstkritik oder historische Selbstbesinnung? «Padagogik» N 2, 1949, S. 71—77). Тем большее удовлетворение вызывает совпадение взглядов автора с мнением Гроппа по затронутым вопросам.

*** Foerster, Europa und die deutsche Frage. Eine Deutung und ein Ausblick, Luzern, 1937.

**** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 7.

***** Там же, стр. 193.

Пережитки реакционного прусского милитаризма и связанного с ним государственного мышления могли сохраняться только вслед­ствие существования германского монополистического капитала и круп* ного землевладения, особенно на востоке Германии; на той же почве мог преуспеть фашизм, который вобрал в себя — что Риттер хотел бы оспорить — прусскую традицию и соответствующую ей идеологию.

Безоговорочное заимствование Риттером указанной выше постанов­ки вопроса служит первопричиной того, чтобы заставить умолкнуть буржуазно-либеральных и демократических критиков германского им­периализма. Это должно способствовать его включению в* руководи­мый США послевоенный антибольшевистский фронт. При этом Риттер использует следующие приемы, которые он применяет с большой лов­костью, комбинируя их, хотя и не без противоречий, друг с другом:

1.  Империалистические противоречия между Англией и другими империалистическими государствами Западной Европы, с одной сто­роны, и Германией — с другой, идеалистически сводятся к «противо­речию немецкого и западноевропейского духовного склада» *; истоки этого противоречия Риттер относит уже к XVI в. и связывает с геополи­тическим противоречием между «континентальным» и «островным» государственным мышлением. Так, актуальная проблематика новей­шей истории переносится в средневековые времена, отрывается от своей конкретно-исторической основы и в результате этого лишается остроты.

2.  Риттер частично отступает перед западноевропейской критикой и как будто признает ее правоту, но лишь с той целью, чтобы сделать неожиданную попытку объяснить подвергаемые критике проявления воинственного духа в прусской и германской истории западноевропей­скими влияниями, особенно Великой французской революцией, или общими тенденциями развития, которым Германия в известной сте­пени против своей воли вынуждена была следовать. Правители Гер>- мании и их подданные выглядят, таким образом, совсем безобидными, только совращенными западноевропейским влиянием.

3.  Риттер жертвует наиболее скомпрометированными в глазах демократической общественности зарубежного Запада и Германии фи­гурами германского империализма и милитаризма, например Виль­гельмом II, Людендорфом, пангерманцами, Гитлером и т. п.; это по­зволяет тем решительнее отстаивать германский империализм и мили­таризм как целое. Так команда воздушного шара, которой грозит упасть, сбрасывает весь балласт, чтобы шар мог вновь подняться.

4.  В качестве аргументов для реабилитации германского империа­лизма и милитаризма используются так называемые технические неиз­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 11.

бежности, которые призваны свести на нет индивидуальные действия и привести к состоянию всеобщей безответственности.

5.  С другой стороны, Риттер использует критерий «успеха» для оправдания таких исторических персонажей, как Фридрих II .и Бис­марк, а также проводившейся ими реакционной политики.

6.  Это оправдание находит свое дополнение и одновременно обосно­вание в мифе о государственном разуме, воплотившемся в указанных деятелях как наивысшая политическая, а также этическая ценность.

7.  Все это связано с беспрерывной, обусловленной невежеством или злонамеренностью полемикой против марксизма, которому в искажен­ной Риттером форме и посредством идеалистической подмены причины и следствия приписывают ответственность за «материалистическое вы­рождение» буржуазного общества и который даже изображается в ка­честве составной части пангерманской идеологии.

Применяя эти апологетические принципы полемики, Риттер изла­гает взгляд на историю, который является продуктом его новой поли- тико-идеологической концепции и в котором уже содержится его пони­мание проблемы «милитаризма» и «немецкого движения Сопротивле­ния» против гитлеризма, о чем будет сказано ниже.

В 1948 г. Риттер высказывается лишь несколько приглушеннее, чем в 1953—1954 гг. и в последующие годы. К тому времени еще не суще­ствовали послевоенное государство германского империализма и тра­диционное общество реакционных германских историков. Фигура Рит­тера как первого после войны председателя этого общества не должна была помешать признанию последнего Международным комитетом исто­рических наук; такого рода признание имело первостепенное значение и для международной репутации государства, создававшегося в западных зонах.

Книга «Европа и германский вопрос» делится на следующие раз­делы:

I.  Лютеранство.

II.  Пруссачество.

III.   Революция на Западе. Принцип тотального народного государ­ства.

IV.  Новогерманский национализм.

1.  Романтика и идеализм.

2.  Реализм.

3.  Империализм.

V.   Происхождение и последствия первой мировой войны.

Помимо этого, введение и выводы.

Во введении Риттер сетует на «недоверие» и «возмущение», прояв­ляемые «миром» по отношению к немецкому народу. Последнему остается лишь «тяжкая альтернатива: .. .неограниченная самокритика»

или «оцепенение в закоренелом упорстве» *. Риттер продолжает: «В этой обстановке забота немецких историков о трезвом, основательном, безупречном по отношению к обеим сторонам пересмотре традицион­ной концепции германской истории становится непосредственно полити­ческой задачей» **.

Речь идет, следовательно, о пресловутой ревизии истории. Можно было бы предположить, что после 1945 г. такая ревизия в противовес прежним привычкам начнется с сосредоточения интереса преимуще­ственно на тех силах (и их традициях), которые еще до захвата власти Гитлером предупреждали, что Гитлер — это война, и которые принесли наибольшие жертвы в борьбе против фашизма. Но по отношению к Риттеру и ему подобным такое естественное предположение не более чем иллюзия.

Когда Риттер говорит о «двух сторонах», то под одной из них под­разумевается лишь блок империалистических держав-победительниц, который должен помириться с той Германией, чьими духовно-политиче­скими представителями чувствуют себя старые империалистические идеологи и политики типа Риттера. Коммунисты так же остаются вне «народной общности», как это было в «третьей империи», а Советский Союз остается именно той силой, против которой стремятся сколотить блок с его бывшими союзниками по войне.

Подобно тому как 6 лет спустя в своей книге «Карл Герделер и не­мецкое движение Сопротивления» Риттер ухитрился на 630 страницах ни разу не упомянуть имя Эрнста Тельмана, поступает он и в работе «Европа и германский вопрос» с Коммунистической партией Германии. Вместе с тем марксизм подвергается систематическому искажению н поношению. В книге о Герделере Риттер отваживается писать в том же духе об антифашистской борьбе германских коммунистов. И здесь опять обнаруживается, что Риттер и ему подобные не хотят и не могут сделать из прежней истории германского милитаризма и империализма серьезные выводы, которые соответствовали бы интересам нации.

Для реакционной буржуазной историографии, презирающей народ и ненавидящей его революционные силы, понятие ревизии истории столь же расплывчато, сколь и претенциозно. Это понятие означает лишь прием с целью изменения взгляда на историю соответственно но­вым потребностям так называемой европейско-североатлантической интеграции, которая должна содействовать реставрации мощи герман­ского империализма. При этом не приносили в жертву больше, чем было безусловно необходимо; одновременно шла подготовка будущего господства Западной Германии в новом антибольшевистском альянсе.

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 7; R. O. Gropp, Historische Selbstkri- tik oder historische Selbstbesinnung. «Padagogik» N 2, 1949.

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 8.

Первая глава — о лютеранстве — написана уже под этим углом зре­ния. Идеалистическое понимание истории позволяет осуществить упо­минавшуюся выше обратную проекцию империалистических противоре­чий во времена Реформации. Протестантизм как чисто религиозное явление трансцендентного происхождения принципиально отрывается от общественных, следовательно, земных сил, которые выносили и про- извели его на свет как религиозное выражение своих интересов. Такой метод рассуждения Риттер отвергает, ибо для него все религиозное и идеальное коренится в метафизическом и оттуда проникает в земное.

Учение Лютера о двух царствах⁴⁰ стало здесь без сколько-нибудь серьезного опосредования основой идеалистической методологии исто­рии. Согласно этой методологии, «в Западной Европе протестантские движения... неизбежно объединились с оппозицией дворянских, бюр­герских, феодальных сословий против выраставшего именно тогда княжеского абсолютизма и выработали свое собственное, чрезвычайно богатое последствиями учение о праве подданных на сопротивление» *. Что касается Германии, то здесь, по утверждению Риттера, протестан­тизм встретился с «благочестивыми отцами страны», которые сами восприняли его; «для выступления против их власти отсутствовал ма­лейший повод»**.

Эта интерпретация сталкивает, таким образом, два явления, прин­ципиально отличающиеся для Риттера по своей сущности и проис­хождению: небесное и земное. Различную реакцию земного на воздей­ствие небесного он объясняет преимущественно психикой властей. Наличие «благочестивых отцов страны» сделало в Германии революци­онное развитие излишним. В другом месте эта мысль вновь подчер­кивается. Причину того, почему в Нидерландах и Англии протестан­тизм стал идеологией буржуазной революции, заключает Риттер, сле­дует искать в худшем характере тамошних «монархических властей», в том, что там в противоположность Германии существовал «повод возмущаться ими»***.

Так объективный идеализм дополняется субъективным. Первый служит здесь ослаблению конкретных противоречий империалистиче­ских государств Европы и относит их происхождение к XVI в.; при помощи второго Риттер приукрашивает реакционные силы в истории Германии и превращает проблему развития классовых сил в вопрос психологии.

Это простое в своей основе историческое соображение вытекает не из сжатого изложения, содержащегося в книге Риттера с ее особенно неприкрытым апологетическим умыслом. Оно скорее соответствует

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 11.

** Там же, стр. 13.

*** Там же, стр. 195.

риттеровской философии истории и методологии истории, которые, конечно, теснейшим образом связаны с классовыми интересами бур­жуазии. В его объемистой работе «Новое устройство Европы в XVI в.» * имеется, правда, множество материала, который переработан в широкое историческое полотно. Методологические принципы, лежа­щие в его основе, часто отступают перед обилием использованного материала, но они остаются неизменными. Так, например, во Введении Риттер отделяет «сферу чисто исторического» от «сферы надвремен- ных закономерностей», которые определяют «проявления высшей ду­ховной жизни». Хотя метафизические корни этого второго (а вернее, первого) царства здесь не подчеркиваются специально, тем не менее из контекста совершенно ясно, что Риттер предполагает это как само собой разумеющееся.

В другом месте Риттер пишет относительно «подвига Мартина Лютера»: «К числу исторически наиболее значительных особенностей германской Реформации относится то обстоятельство, что она вы­росла не из какого-либо общественного недовольства, а явилась пло­дом изолированности монастырской кельи, сугубо личных конфликтов человеческой души, одиноко борющейся со своим богом» **.

Искусственно изолированный Риттером от общественной борьбы и проблем своего бурного времени, имеющий контакт будто бы лишь с метафизической инстанцией, Лютер должен, стало быть, олицетво­рять собой «источник» Реформации в Германии. Этот методологиче­ский принцип абсолютного отрыва потустороннего от земного Риттер еще более очевидно применяет в своих книгах о Лютере. И здесь он также подчеркивает: «Отправной пункт умственного развития Лю­тера— в душевных глубинах, проникнуть в которые не может ника­кое внешнее влияние»***. Именно благодаря, а не вопреки этому Лю­тер оказал «сильнейшее воздействие на историю»****.

Подобное теологическое, вдвойне метафизическое рассмотрение истории не нуждается в изучении сложного вопроса о возникновении новых идей. Он даже не существует более как специфически истори­ческая проблема, будучи оттесненным в плоскость своего рода рели­гиозной психологии. Выше уже было выяснено, что такая теологически- метафизическая методология особенно пригодна для апологетических целей.

*  Ritter, Die Neugestaltung Europas im 16. Jahrhundert. Die kirchlichen und staatlichen Wandlungen im Zeitalter der Reformation und der Glaubenskampfe, Berlin, 1950; его же, Die kirchliche und staatliche Neugestaltung Europas im Jahrhundert der Reformation und der Glaubenskampfe. «Neue Propylaenweltgeschichte», Berlin, 1941.

** Ritter, Die Neugestaltung Europas im 16. Jahrhundert, S. 74.

*** Ritter, Luther (1947), S. 19.

**** Там же, стр. 20.

Столкновение протестантизма в одном случае с благочестивыми немецкими князьями, а в другом — с сопротивляющимися властями Западной Европы привело, по Риттеру, в лютеранской Германии к «проповеди повиновения», а в странах Западной Европы и в Север­ной Америке — к религиозно-пуританскому обоснованию освободи­тельной борьбы против «княжеской тирании». Риттеру чужд вопрос о социально-экономических причинах того факта, что протестантизм проявлялся в различных формах.

Его симпатии, естественно, на стороне лютеровского «долга пови­новаться». Но в условиях полного поражения германского империа­лизма, победы Советского Союза и успехов марксизма он считает необ­ходимым использовать для борьбы против большевизма пуританские традиции, значение которых возросло. По мнению Риттера, «весьма сомнительно, можно ли будет спасти Европу и весь мир от возвра­щения к тоталитарным формам правления, если западноевропейский мир перестанет верить в политическую свободу как религиозно-нрав- ственный принцип» *. В основе этого вновь лежат демагогическая концепция тоталитаризма и стремление превратить вызываемый анти­фашистско-демократической борьбой подъем в его противополож­ность, использовав этот подъем в целях «крестового похода» против Советского Союза. И здесь Риттер обнаруживает полное единомыслие с глубоко почитаемым им Джоном Фостером Даллесом и ему подоб­ными.

В интересах достижения единства с западнопуританскими тради­циями Риттер старается также истолковать в революционном смысле работу Лютера «О светской власти». Он утверждает, что в этой бро­шюре Лютер «взял прямо-таки революционный тон и существенно способствовал революционному возбуждению 1524 г.»**. В книге же о Лютере, преследовавшей, как известно, иные политические цели, и после 1947 г. дается противоположная оценка той же работы. Там говорится: «Вопреки всем революционным фразам он не был рево­люционером в мирском смысле. Именно в этой работе, где встречаются наиболее страстные призывы, речь шла о «светской власти — до какой степени следует ей повиноваться» во всех делах, которые не носят религиозного характера. Но и в этом случае «не следует противодей­ствовать злодеянию, а надо терпеть, не одобряя его и не способствуя ему»» ***.

В задачу данной работы не входит более подробное рассмотрение сложной проблемы исторической позиции Лютера. Принципиальную оценку ее дал Фридрих Энгельс в своем труде о Великой крестьянской

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 12.

** Там же, стр. 13.

*** Ritter, Luther, S. 173.

войне, в котором изложено марксистское понимание этого вопроса *. Нам хотелось прежде всего показать, что под влиянием актуально­политических потребностей у Риттера в каждом отдельном случае сме­щаются акценты исторических оценок.

Выступление Лютера против революционных крестьян вновь — правда, в примечании — оправдывается «чисто религиозными моти­вами». Достойным сожаления кажется лишь «отсутствие у него чув­ства меры» в подстрекательстве князей к уничтожению крестьян. Однако неумеренность, пишет Риттер, вообще была «теневой стороной его героической натуры»**. Так, конкретное историческое решение, классовое содержание которого особенно очевидно, вновь растворяется в религиозных и психологических факторах. При подобном образе мышления политическая сторона, как и все земное, не имеет в конеч­ном счете значения по сравнению с религиозной и лишь от нее полу­чает новую оценку: «прямую зависимость от бога» или проклятие. Эти божественные решения постоянно определяются, однако, ясно вы­раженным буржуазно-реакционным классовым сознанием.

Вслед за защитой воззрений Лютера на государство Риттер за­трагивает пиэтизм⁴¹ Августа Германа Франке, имеющий, по мнению Риттера, «огромное значение для формирования старопрусского обра­за мышления»***. Но из-за своей строгой законности этот пиэтизм не соответствует лютеранству и «родствен английскому пуританству». Уже здесь становится очевидной тактика, имеющая целью возложить на западных критиков или их предшественников ответственность за то, что они подвергают критике; при этом Риттер, как будет показано ниже, часто имеет возможность использовать в своих целях действи­тельно существующие исторические взаимосвязи.

Перебросив при посредстве пиэтизма мост между протестантизмом и пруссачеством, Риттер во второй главе представляет пруссачество в качестве «второго определяющего элемента немецкого государствен­ного мышления». Он, конечно, отвергает вполне обоснованную оценку прусского государства, данную Францем Мерингом в следующих сло­вах: «Прусское государство возвысилось вследствие постоянного пре­дательства по отношению к императору и империи и не в меньшей мере вследствие грабежа и угнетения трудящихся классов»****. Но как и в трех изданиях своей книги о Фридрихе II *****, Риттер вынужден

*  См. Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии. /С. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 7, стр. 343—437.

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 201.

*** Там же, стр. 17.

**** F. Mehring, Deutsche Geschichte vom Ausgang des Mittelalters, Berlin, 1947, S. 56; его же, Die Lessing-Legende, neu und revidiert, Basel, 1946.

***** Ritter, Friedrich der Grosse, Leipzig, 1936, 1942, Heidelberg, 1954.

привести достаточное количество фактов, целиком и полностью под­тверждающих этот вывод. И если он приходит к противоположным оценкам, то это — следствие его политически обусловленной методоло­гии, тенденциозной схемы, которой он придерживается.

В начале третьей главы Риттер дает как бы резюме второй: «О не­прерывной преемственности старопрусских традиций от Фридриха Ве­ликого до Адольфа Гитлера нельзя говорить уже потому, что великий король стоял в конце уходящей, а не в начале восходящей эпохи»*. Предполагаемый вопрос и данный ответ вновь обходят историческую роль Гитлера, а утверждение, что он стоял «в начале восходящей эпохи», извращает эту роль. Подобная антиисторическая акробатика возможна в публицистике или в политической пропаганде, когда исто­рия истолковывается при помощи идеологических, а не точных соци­ально-экономических категорий. С другой стороны, тезис о том, что Фридрих Великий стоял в конце уходящей эпохи, близок к историче­ской правде. Конечно, Риттер имеет в виду не эпоху феодализма, а период абсолютизма и правительственной политики, которая, по его мнению, уже не относится к феодализму. Для социальной позиции Риттера характерно также то, что он хотел бы сделать наследие этого представителя «уходящей эпохи» максимально плодотворным для со­временности, для эпохи общего кризиса капиталистической системы. В очерке, написанном в 1947 г. и опубликованном в 1948 г., Риттер характеризует современность как «позднюю стадию западной куль­туры» **. Это как раз та поздняя стадия капитализма, которую фа­шистский фюрер хотел продлить преимущественно средствами тер­рора. Рассматривать его как человека «восходящей эпохи» — это пло­хая демагогия, соответствующая выхолащиванию или пересмотру понятия прогресса, что вообще свойственно буржуазному мышлению новейшего времени. Одновременно Риттер метит и в силы социализма, подводя их под общее с фашизмом понятие «тоталитаризм».

И в этой главе Риттер вынужден реагировать на современную де­мократическую критику пруссачества и его последствий, исходящую особенно из Западной Европы и США. Методы уже известны. Конечно, Риттер прежде всего может напомнить нынешним западным критикам Фридриха II и его политики, что их предшественники, особенно фран­цузские современники прусского короля, оценивали его гораздо поло- жительнее.

Справедливо, хотя и очень заносчиво, опровергая тезис о том, что развитие Германии вело к образованию национального государства, Риттер изображает прусский путь объединения Германии как един­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 41.

** Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 105.

ственно возможный. Он повторяет здесь реакционные стороны фило­софии истории Гегеля, для которой действительное было в то же время разумным. Тем самым Риттер противоречит даже своему собственному часто повторяемому философско-историческому тезису, который фигу­рирует и в данной книге: «История никогда не является однопутной дорогой, а переплетением многих путей в будущее. И прежде всего она вопреки всем кажущимся и подлинным «неизбежностям» является областью свободной человеческой воли» *.

Этот тезис обнаруживает также, что Риттер разрывает диалекти­ческую связь между свободой и необходимостью, так же как и мни­мую связь между вымышленным потусторонним миром и действитель­ной историей. При таком разрыве, конечно, уместнее говорить о «не­избежности» как альтернативе свободы, ибо понятие необходимости уже включает в себя выработанную Гегелем, хотя и на мистический лад, связь с понятием свободы.

Риттер использует подобный метафизический разрыв, чтобы от случая к случаю применять принцип свободы или принцип необходи­мости в апологетических целях. Этот прием служит чаще всего для защиты позиций и личностей, подвергающихся сильным атакам. В данном случае этот принцип призван реабилитировать прусско- реакционный путь национального объединения Германии как единствен­но возможный, ибо он стал действительностью. Решающую роль играет при этом успех как критерий исторической оценки.

Воинственное сосредоточение сил Пруссией Риттер вообще оправ­дывает при помощи другой неизбежности — геополитически обуслов­ленного континентального типа государства, ранее всего возникшего — он не может удержаться и от этого укола — во Франции. Фридриха II Риттер преображает посредством еще одной неизбежности — схемы антиномии, а также посредством понятия государственного разума. Все признанные конкретные недостатки и пороки снимаются в недоступном познанию общечеловеческом. Риттер старается, кроме того, приписать Фридриху сильное стремление к благу и чисто оборонительной поли­тике. Изображать Фридриха после первых силезских войн как оборо­няющегося— это показалось чрезмерным даже такому благожелатель­ному рецензенту, как К. Д. Эрдманн **.

Риттер договаривается до утверждения, что «сокровенная тайна его (Фридриха II. — В. Б.) жизни» заключалась в трудности соединить в себе Цезаря и Марка Аврелия (эти государственные деятели Рима олицетворяют, с одной стороны, воинственное сосредоточение сил, а с другой — длительный мирный порядок) ***. Особенно отрицательные

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 200.

** «HZ», Bd. 170, S. 139—143.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 29.

черты Фридриха II, например цинизм, с которым он рассматривал со­отношение силы и права, Риттер называет чуждыми немецкому духу и через Вольтера опять приписывает французскому влиянию. Утверждая, что этот цинизм мог бы «показаться... гитлеровским» *, Риттер даже связывает Вольтера, который глубоко претит ему, с Гитлером. В духов­ном отношении он лишает Гитлера германского гражданства и припи­сывает ему духовное родство с Западом. Деспотизм Фридриха также чужд немецкому духу.

Ревностно придерживаясь этого метода, Риттер попадает в область тех демагогических вымыслов на исторические темы, которые харак­терны для современных буржуазных идеологов.

Фашистские банды — орды штурмовиков и эсэсовцев — и обоже­ствление ими Гитлера «выросли», по Риттеру, на «почве... радикаль­ной, революционной демократии» **. Следовательно, Великая фран­цузская революция — причина фашизма. В интерпретации Риттера она вскоре явится и источником милитаризма. «Нацификация» Великой французской революции в интересах денацификации немецких импе­риалистов и милитаристов служит предметом третьей главы, пронизы­вая в качестве основной идеи всю книгу, а также все дальнейшее твор­чество Риттера. Он прекрасно знал, что может позволить себе это. Ведь французская буржуазия сама начала ненавидеть великое прошлое своих предков в той степени, в какой французский рабочий класс стал наследником их революционных традиций.

На фоне этого чудовищного связывания буржуазно-демократиче­ской революции и фашистской контрреволюции должна особенно рель­ефно выделяться мнимая непричастность гитлеровских генералов к фа­шизму. Для Риттера их прусский дух даже служит антитезисом фа­шистскому господству. Чтобы придать этому видимость правдоподобия, Риттер проводит резкую грань между «низменным служебным рвением маленького человека» — формулировка, отражающая глубокое презре­ние буржуа к народным массам, — и «верностью королю со стороны дворянского офицерского корпуса», который рассматривал себя как «феодальную свиту» ***. Этот дух мог «породить внутреннюю оппозицию национал-социализму». Подобным образом Риттер отдает духовное отцовство 20 июля 1944 г. Фридриху II, более того, «старопрусской ко­ролевской власти» вообще.

Такое историко-идеологическое толкование умаляет конкретные внутренние противоречия германского империализма, которые прояв­лялись и в фашистской руководящей верхушке. Стремясь найти в своей схеме место для такой личности, как полковник фон Штауфенберг, ко-

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 25.

** Там же, стр. 32.

*** Там же.

торый, кстати сказать, происходил не из прусского, а из южногерман­ского дворянства, Риттер попадает в абсурдное логическое противоре­чие. О тех офицерах-аристократах, чья сословная традиция только что рассматривалась как основа антигитлеровского образа мыслей, теперь говорится, что они действовали против Гитлера, «сознательно нару­шая» те же традиции *.

Необходимо, однако, объяснить, почему подавляющее большинство высших офицеров и генералов безоговорочно следовало за Гитлером. С этой целью Риттер неожиданно начинает уверять, будто между обе­ими формами повиновения «очень тонкая и колеблющаяся грань». Ранее он отделял эти формы так же резко, как дворянство в' Пруссии Фридриха II от народных масс**. Это напоминает поведение некото­рых «чинов» во время второй мировой войны, которые при приближе­нии союзников сами себя разжаловали, надеясь на то, что к рядовым отношение будет более снисходительным. Для оправдания абсолютного конформизма, доходящего до военного преступления, нельзя, наконец, не использовать «технические неизбежности» ***.

Все эти апологетические выверты, рассчитанные на реабилитацию руководящих кадров германского милитаризма, Риттер заключает су­дорожной и озлобленной защитой «старопрусской дисциплины», кото­рую он отождествляет с «привычкой к точному порядку и выполнению долга»****. Таким образом, без этой дисциплины нет порядка. Тем самым профессор вновь скатился на позицию обывателя, воспитанного в казарменном духе.

Уже через пять лет Риттер, являясь поборником реакционного не­мецкого историзма, выступил в качестве идеологического наставника французских историков (об этом будет речь ниже). А спустя еще год он, как страстный противник осуществленной в 1947 г. ликвидации прус­ского государства, следующим образом упрекал политиков и стратегов НАТО: «Державы-победительницы поистине вынесли в 1945 г. в Пот­сдаме смертный приговор прусскому государству; решением Контроль­ного Совета для Германии от 25 февраля 1947 г. его объявили распу­щенным и одновременно полностью уничтожили прежнюю опору прус­ского государства — так называемых остэльбских юнкеров, отняв все их имущество, более Того, изгнав их из страны» *****.

Риттер писал это в 1953—1954 гг. во Введении к своей книге «Фрид­рих Великий», озаглавленной в соответствии с насущными потребно­стями возродившегося западногерманского империализма. Последние

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 34.

** Там же, стр. 35.

*** Там же, стр. 36.

**** Там же, стр. 40.

***** Ritter, Friedrich der Grosse (1954), S. 8.

же слова этой книги, составляющие ее квинтэссенцию, вновь с еще боль­шим укором и в то же время увещевающе обращены к империалисти­ческим державам Запада: «Тот, кто задумывался о проявлениях духа Фридриха в истории Германии... найдет повод, чтобы хорошенько по­думать о значении исчезновения мощной старопрусской военной силы на восточной границе «Запада» для его настоящего и будущего» *.

Это — внятный призыв к западным державам оказать западногер­манскому империализму помощь в насильственном восстановлении ста­рой экономической, социальной и политической структуры на террито­рии восточнее Эльбы. И в данном случае позиция Риттера полностью* совпадает с официальной правительственной политикой ХДС Западной Германии. Даже антисоветски настроенный журналист Пауль Зете, всячески восхищающийся Аденауэром, не мог не констатировать: «В эти мартовские дни 1952 г. федеральный канцлер заявил, что он на­деется еще раз принять участие в упорядочении восточноевропейских дел. Он остался при этом намерении и тогда, когда в его фракции про­явились беспокойство и противодействие. Только когда о выступлении Аденауэра начали говорить в бундестаге, он пошел на попятный; он пояснил, что оговорился, что имел в виду не Восточную Европу, а Вос­точную Германию»**. Как видим, Риттера роднит с Аденауэром также привычка отрекаться от компрометирующих высказываний.

Третья глава «Революция на Западе. Принцип тотального народ­ного государства» — подобие предыдущей, озаглавленной «Пруссаче­ство». Реабилитация гитлеровских генералов дополняется здесь «наци- фикацией» якобинцев. Для риттеровской апологетики милитаризма и империализма в Германии клевета на Великую французскую револю­цию имеет первостепенное значение. Эта революция играет у него роль козла отпущения, на которого в конечном счете возлагается вина почти за все подлинные или мнимые пороки новой истории.

Она изображается как источник так называемого тоталитаризма. Известно, что после 1945 г. идеологи международной реакции втиснули в это понятие два противоположных исторических явления: с одной стороны, фашистские диктатуры, с другой — социалистические и после­довательно демократические государственные режимы и формы прав­ления. Цель этого — обратить против социализма и последовательна демократических сил ненависть, которую народы питают к фашизму.

Проклиная Великую французскую революцию, Риттер вновь обна­руживает свою тесную связь с воинствующими идеологами католиче­ской неосхоластики. В своей книге «Свобода или равенство», появив­шейся в 1953 г., приверженец неотомизма экзистенциалистского толка

*  Ritter, Friedrich der Grosse (1954), S. 260.

** Sethe, Ein gespaltenes Volk sucht seinen Weg. «Die Welt», И.IV. 1959.

Эрик фон Кюннельт-Леддин характеризует Французскую революцию как подобие нацистского движения, как родоначальницу социализма и фашизма *. Подобное искажение сущности этой революции свойствен­но почти всем неотомистским апологетам послевоенного империализ­ма **.

Более всего Риттер ненавидит Французскую революцию 1789 г. за ее прогрессивный рационализм и революционный демократизм. Как всегда, он и в этом отношении предстает в качестве наследника наи­более реакционных сторон лютеранства, а его «позитивные» ценности мало чем отличаются от тех, которые рекламировались идеологами ре­ставраций, например К. Людвигом фон Холлером и Адамом Мюллером. Последним преимущественно в работе «О необходимости теологической основы всех наук о государстве» (1819), первым — прежде всего в книге «Реставрация науки о государстве или теория естественного состояния, противопоставляемого химере искусственно-буржуазного состояния» (1816—1834 гг.).

У Риттера говорится о Французской революции следующее: «Сде­лав рискованную попытку основать свое государство не на древнейшей традиции и заповедях религиозного послушания, а исключительно на рациональных, т. е. сразу же очевидных каждому, принципах, она поко­лебала наивную убежденность, с которой исторические авторитеты, как таковые, признавались до того времени в Европе» ***. Если сравнить эти рассуждения с положительными оценками Французской революции Кантом**** и Гегелем *****, то становится особенно очевидной эволю­ция, которую буржуазное историческое мышление претерпело за пол­тора столетия. Эта эволюция характеризуется уже такими именами, как Ранке и Шопенгауэр.

В своих лекциях о философии всемирной истории, прочитанных до 1830 г., Гегель, преодолевая в себе реакционного философа государ­ства, следующим образом оценивал роль рационализма во Француз­ской революции, рассматриваемую и Риттером: «Идея, понятие права сразу завоевали себе признание, и ветхие подпорки бесправия не могли оказать им никакого сопротивления. Идея права положена, таким об­разом, в основу конституции и отныне все должно опираться на нее. С тех пор как на небе светит солнце и вокруг него вращаются планеты,

*  Erik R. v. Kuehnelt-Leddihn, Freiheit oder Gleichheit? Die Schicksalsfrage des Abendlandes, Salzburg, 1953.

** H. H. Horn, Die Neoscholastik. «Die deutsche burgerliche Philosophie seit der Grossen Sozialistischen Oktoberrevolution», Berlin, 1958, S. 55.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 43.

**** Kant, Der Streit der Fakultaten, 1798.

***** Hegel, Vorlesungen uber die Philosophie der Weltgeschichte, Bd. IV, Leip­zig, 1944.

никогда еще не бывало, чтобы человек становился на голову, т. е. опи­рался на идею и согласно с нею пересматривал действительность. Это был величественный восход солнца. Все мыслящие существа радостно приветствовали наступление новой эпохи. Возвышенный восторг вла­ствовал над этим временем, весь мир проникся энтузиазмом духа, как будто впервые совершилось примирение божества с миром» *.

Для Риттера же, которого это частное сравнение с Гегелем, есте­ственно, не ставит на духовный уровень последнего, рационализм до­стоин проклятия, ибо он вовлек в политику «все слои народа», «в том числе и массу индустриального пролетариата» **. Здесь совершенно ясно обнаруживается классовая обусловленность глубокой антипатии к Французской революции и рационализму.

Религиозному буржуа, которому христианство представляется хоро­шим средством подавления трудящихся, особенно досадно, что «жерт­вой рационализации, отказа от веры в чудеса, технизации мира» пало «также древнее господство церкви над умами». Этот процесс, продол­жает Риттер, наряду с демократизацией «принципиально открыл путь к современному тоталитарному государству»***.

В тесной связи с этой апологетической фальсификацией истории на­ходится метафизическое разъединение равенства всех и индивидуаль­ной свободы отдельной личности. Оно побудило Кюннельта-Леддина, который и в этом отношении духовно очень близок к Риттеру, назвать свою упоминавшуюся выше книгу «Свобода или равенство». В этой альтернативе, конечно, имеется определенное реальное зерно, ибо ра­венство, не просто формально-юридическое, естественно включает в себя отмену «свободы» капиталистической эксплуатации. Это — первое условие свободного развития каждого ****.

Уже в первой половине XIX в. французский аристократ Алексис де Токвиль, который главным образом вследствие своего прогноза о цар­ской России, ныне используемого в антисоветских целях, стал своего рода модным философом капиталистического мира, признавал, хотя и на свой идеалистический лад, что неизбежное, по его мнению, демократическое развитие к равенству не остановится перед ликвидацией привилегий буржуазии. А его соотечественник Анатоль Франс остро и саркастиче­ски высмеял буржуазный закон, который великодушно запрещает на

*  Hegel, Vorlesungen uber Philosophie der Weltgeschichte, Bd. IV, S. 926.

В 1883 г. Ф. Энгельс иронически заметил по поводу этих слов Гегеля: «Не пора ли, наконец, против такого опасного, ниспровергающего общественные устои учения покойного профессора Гегеля пустить в ход закон о социалистах?» (Ф. Энгельс, Раз­витие социализма от утопии к науке. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 19, стр. 190).

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 43.

*** Там же.

**** См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии. Соч., т. 4, стр. 447.

одинаковых основаниях как бедным, так и богатым красть хлеб, ноче­вать под мостами и попрошайничать перед церквами.

Буржуа относился и относится к последовательной демократии от­рицательно, ненавидя ее, ибо уже в буржуазных революциях демокра­тия связана с требованиями, направленными и против капиталистиче­ской эксплуатации. Эти отрицание и ненависть обращены в возросшей степени против современного марксистского рабочего движения и про­тив социалистических стран, а также против «либералов».

Риттер справедливо отличает либерализм от демократии. В своем сочинении «Сущность и эволюция идеи свободы в политическом мыш­лении нового времени», опубликованном в 1947 г., он даже заявляет: «С самого начала подлинный либерализм и подлинная демократия на­ходились в смертельной вражде» *. Рассматривая эту работу, можно ближе ознакомиться с отношением Риттера к либерализму и демо­кратии.

У Риттера можно различить 4 основных признака либерализма:

1.  Его истоки, согласно риттеровской исторической теологии, нахо­дятся в религиозной сфере. Вследствие этого основой либерализма яв­ляется «свобода стоящей непосредственно перед богом... личности»**. Протестантский публицист д-р Гейнц Царнт, находящийся под влия­нием Риттера*** и покровительствуемый епископом Лилье, в своем полемическом выступлении по радио вывел свободу непосредственно из «протестантского основного опыта», из «оправдания одной лишь ве­рой». В соответствии с этим человек тем более свободен, чем более он привязан к богу. Это протестантское понимание свободы (совершенно в духе Риттера) связывается с либерализмом и решительно обращается против социализма****. Как в неоплатонизме⁴², эта чистая идея, со­гласно Риттеру, излучается из потустороннего в общественно-полити­ческую сферу земного мира.

2.  Религиозная идея либерализма получила четкое выражение в «германском пространстве», в нидерландской и английской революциях, в которых, по Риттеру, действовало «обращенное назад сопротивление свободе» (?!). Превращать две первые успешные буржуазные револю­ции в «реакционные события» — это вершина формально-политического освещения истории на теологической основе *****. Правда, Риттер не мо­жет не упомянуть «наиболее радикальных из английских революционе­ров — сектантские группы «индепендентов», которые шли под знаменами

*   Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 118.

** Там же, стр. 109.

*** И. Zahrnt, Luther deutet Geschichte. Erfolg und Misserfolg im Lichte des Evangeliums, Munchen, 1952.

**** H. Zahrnt, 1st der Protestantismus uberholt?

***** Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 107.

12 Вернер Бертольд

177

Кромвеля». И он, конечно, порицает их за то, что они «требовали... таких нововведений, для которых безусловно более не было какого-либо исторического оправдания» *. В этом и в идеологическом обосновании таких нововведений он видит уже истоки ненавистного рационализма Французской революции.

3.  Если второй вариант риттеровского представления о либерализме коренился в германской сфере, то географическое пространство треть­его— североамериканский континент. Содержание этого варианта сов­падает с тем, что обычно считают либерализмом и в чем усматривают его основу, а именно: «свобода частной инициативы как деловая сво­бода действий», т. е. экономическая свобода предпринимателя**. Для Риттера это серьезное удаление от религиозной сути его идеи либера­лизма, а в известной мере — низшая ступень эманации в духе Пло­тина⁴³. Подобно Ранке Риттер утверждает, что американская версия либерализма, будучи перенесена на Европейский континент, вырож­дается. Так демократия предстает в качестве геополитически обуслов­ленного извращения североамериканского либерализма.

4.  Особую любовь Риттер питает, наконец, к одной форме либера­лизма, которую он воспринимает как специфически немецкую. На Ульм­ском съезде историков 1956 г. он вновь подчеркнул это либеральное «немецкое понятие свободы XIX века», которое «под глубоким влия­нием Канта» сводилось к «стремлению примирить личную свободу и государственный порядок» ***.

Под «государственным порядком» Риттер понимает отнюдь не строй, который буржуазным силам еще предстоит создать после свержения старого феодально-абсолютистского государства; он имеет в виду именно последнее, куда эти буржуазные силы включаются и с которым они должны примириться. В политической практике это как раз тот либерализм, который в 1848 г. привел к измене революции, а в 60-х го­дах— к полному подчинению олицетворяемой Бисмарком прусской реакции, установившей свое господство над всей Германией.

Риттер и в Ульме подчеркивал духовные истоки этого преданного государству немецкого либерализма, явно принижая западноевропей­ский либерализм. Тем самым он объявил так называемое специфиче­ски немецкое государственное мышление особенно пригодным для ге­гемонии в североатлантическом мире и в непосредственно политической сфере; те же притязания в области историко-политической идеологии он выдвигал и до этого в Бремене в 1953 г. и в Риме в 1955 г., о чем более подробно будет сказано дальше.

Особенно частые ссылки на Канта показывают, что так называемый

*   Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 110.

** Там же, стр. 112.

*** «23.Versammlung deutscher Historiker in Ulm 1956», S. 43.

специфический немецкий либерализм является в первую очередь про­дуктом объективной и субъективной слабости немецкой буржуазии. Правда, последняя в немалой степени благодаря стимулу, данному английским и французским Просвещением, стремилась к экономиче­скому, общественному и политическому развитию; но при этом она застыла в принципиальной покорности силам старого феодального ре­жима, оставаясь в конечном счете в его власти *. Ведь даже историк философии Куно Фишер, который для Риттера и ему подобных должен был бы быть политически вне подозрений, писал по поводу учения Канта о государстве: «В представлении самого Канта оба ощущения — укоренившееся у лояльного буржуа чувство долга и симпатия к пра­вовому государству и его функциям в обществе — равнозначны. След­ствием этого несколько двойственного представления невольно могли явиться определенные противоречия в его учении о государстве'» **.

Марксистская теория с самого начала решительно подчеркивала то ценное и прогрессивное, что имелось у Канта и в немецкой классиче­ской философии вообще ***. Именно поэтому нельзя допустить, чтобы это положительное было сведено к нулю посредством превращения ограниченности учения классической немецкой философии о государ­стве и ее отрицательных сторон в исходный пункт теории так называе­мого специфически немецкого, особенного в своем роде либерализма. Этот метод возвеличивания низменного и реакционного в истории Гер­мании имеет в немецкой историографии бесславную традицию. В дан­ном случае речь идет о похвале буржуазии за то, что она ограничила свое стремление к свободе, чтобы не подвергнуть опасности сущность «государственного сообщества», управляемого династическими вла­стями. Такая похвала — это уже оправдание позиции либеральной бур­жуазии в вопросе об объединении Германии Пруссией.

Согласно интерпретации самого Риттера, «немецкий либерализм» еще более был рассчитан на поддержку ставшего «историческим» реак­ционного государства, чем на представительство интересов буржуазного индивидуума. На фоне этого либерализма рационалистический демокра­тизм выглядит особенно недостойным. Для Риттера же он, согласно традициям немецкого историзма, также и неисторичен. При этом поня­тия консервативного и реакционного апологетически заменяются поня­тием исторического; это, конечно, не ново, но пока еще так же эффек­тивно, как и смешение революционного и неисторического.

*    См. К- Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология. К- Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, стр. 182—-188.

** К. Fischer, Geschichte der neueren Philosophie, Bd. IV: Kants System der reinen Vernunft, Heidelberg, 1869, S. 214.

*** См. Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой филосо­фии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 269—317.

*

Ведущий западногерманский социолог Ганс Фрейер также обозна­чает историческое развитие к социализму как «развитие в будущее, ли­шенное истории» *. Здесь буржуазная мысль утверждает, будто капи­тализм завершает собой историю в целом. Следующий шаг — сожале­ние, что капитализм вообще возник. Вся история нового времени от Возрождения до наших дней представляется ошибкой, так как она при­вела к возникновению социализма. Под маской так называемого исто­рического мышления кроется, таким образом, крайняя вражда к истории.

Если либерализм характеризуется Риттером прежде всего как гер­манское явление, то демократия получает расистский ярлык «роман­ского». Как уже было отмечено, демократия, по Риттеру, — это геополи­тически обусловленное извращение либерализма, применяемого в США. Там он‘нашел свое географическое, лишенное традиций поле приложе­ния, в Европе же превратился в безбрежную демократию**. Как мало Риттер этим на вид сбивчивым, а на деле апологетически очень дей­ственным определением буржуазных революций отличается от Ранке, родоначальника немецкого историзма, показывает ознакомление со взглядами, которые Ранке изложил в 1854 г. баварскому королю Мак­симилиану II.

Ранке также видит во Французской революции результат переме­щения «американской идеи» на Европейский континент, роковую «аб­стракцию американской республики» ***. Правда, геополитическая ин­терпретация— это вклад Риттера. Подобного рода истолкованием можно было возложить ответственность за германский фашизм не только на Французскую революцию, но косвенно и на войну североаме­риканских колоний за независимость. Чем далее в область идеологии переносятся реальные корни фашизма, чем далее отодвигаются они во времени и в пространстве, тем успешнее кажутся Риттеру реабилитация и возрождение германского империализма.

Неудовольствие Риттера обращено в первую очередь против демо­кратических выводов из учения Руссо и якобинских вождей. Он обру­шивает свой гнев на «демократическое народное государство» якобин­ского образца, «которое как плод революции не связано ни с какой традицией» **** и «посягнуло на старое, освященное авторитетами пра­во, на благородное происхождение» *****. Воля революционного народа для него — «миф». Эта воля как «всеобщее желание», по его мнению,

*  «23.Versammlung deutscher Historiker in Ulm 1956», S. 43.

** Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 114.

*** Ranke, Uber die Epochen der neueren Geschichte. «Geschichte und Politik. Ausgewahlte Aufsatze und Meisterschriften», Stuttgart, 1942, S. 332.

**** Ritter, Vom sittlichen Problejn der Macht, S. 117.

***** Там же.

«никогда не существует сама по себе— ее необходимо сначала создать; ввиду этого подлинная свобода существует лишь для небольшой груп­пы активистов, которые держат в своих руках инструмент обществен­ного мнения» *.

Риттер никак не может отделаться от представления, что историю делают личности, а народным массам суждено лишь находиться под их началом или, как в данном случае, под их влиянием. Ввиду того что дело здесь касается не защиты реакционных личностей, о неизбежно­стях нет и речи.

Объективный диалектический идеализм Гегеля признавал определен­ную роль за «всемирно-историческими личностями», которые «пости­гают высшее, всеобщее и превращают его в свою цель» **. Если учесть эту роль, становится особенно очевидным упадок господствую­щей буржуазной общественной и исторической мысли со времени клас­сической немецкой философии, ее эволюция к субъективному философ­скому идеализму.

Ранке в середине XIX в. не менее пренебрежительно оценивал Фран­цузскую революцию, чем Риттер и ему подобные 100 лет спустя. Но для Ранке сохранялась, хотя бы приблизительно, преимущественно в рамках объективного идеализма, связь между руководящими лично­стями и объективными историческими силами. О якобинской диктатуре он писал: «Господами положения оказались величайшие мечтатели, фантасты, овладевшие благодаря такому ходу событий государством, те, кто сильнее и яростнее всего представлял господствующие идеи»*** (подчеркнуто мной. — В. Б.). Если отвлечься от искажений в первой части этого предложения, то все же здесь определенно выражен примат объективных исторических сил и определяемой ими народной воли в противовес ведущим личностям. Современный буржуазный субъекти­визм, однако, просто ставит это отношение на голову и объявляет «не­большую группу активистов» создателями неприемлемого для него «общественного мнения»****. Опровержение этой точки зрения и ответ ее сторонникам можно дать словами Гегеля: «Не может быть всеоб­щим законом для действительности то, что индивидуум выдумывает для себя» *****.

Проблема чуждой идеологии и необходимости нести в народ верное сознание ****** никак не затрагивается в риттеровских утверждениях,

*  Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 116.

** Hegel, Vorlesungen uber die Philosophie der Weltgeschichte, Bd. I, Leip­zig, 1944, S. 74.

*** Ranke, Uber die Epochen der neueren Geschichte, S. 333.

**** Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 117.

***** Hegel, Vorlesungen uber die Philosophie der Weltgeschichte, Bd. I, S. 53.

****** См. В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 6, стр. 30, 39—40.

да и не может быть затронута в них, ибо он не признает объективных и имманентных закономерностей в истории. Подобные воззрения исклю­чают понимание необходимости, а также приближение к ней или удале­ние от нее. То же можно сказать о возникновении и формировании но­вых идей, становящихся «материальной силой», когда они овладевают массами *. Конечно, новые идеи возникают в сознании определенных выдающихся личностей, но последние в свою очередь формируются объективными условиями.

Впрочем, Риттеру абсолютно ясно, почему народные массы борются за последовательную демократию. Причина этого, утверждает преис­полненный почти болезненного тщеславия профессор истории и рев­ностный лютеранин, — «стремление простых людей к деятельности»; им, пишет Риттер, ничего «не льстит более, чем господство народа» **. В соответствии с этим Риттер утверждает, что народный трибун Ро­беспьер «по существу был очень маленьким человеком»***. Возникает, правда_г вопрос, как подобный «маленький человек» мог определять волю большинства французского народа — ведь для Риттера историю «делают» в конечном счете лишь персоны, т. е. крупные личности****.

Риттер выводит подлинное стремление к свободе только из религи­озного отношения человека к богу. Ввиду этого он для освободитель­ных движений со времени Французской революции, являвшейся первым восстанием буржуазии, «которое совершенно сбросило с себя религиоз­ные одежды» *****, находит только лишенные значимости психологиче­ские мотивы. Подобное принижение Французской революции было в ко­нечном счете меньше обращено против нее самой, чем против демокра­тических и социалистических сил, прежде всего против Французской коммунистической партии и всех компартий, которые (здесь с необхо­димой поправкой, конечно, надо согласиться с Риттером) стали наслед­никами якобинцев. Утверждение о том, что в этот исторический ряд входят также предшественники фашизма, можно было бы назвать абсолютной путаницей, если бы оно не преследовало апологетических целей.

«Философия жизни» и первая мировая война полностью открыли, наконец, путь этому мнимому наследию Французской революции. Ок­тябрьская революция 1917 г., поход на Рим 1922 г. и 30 января 1933 г.

*  См. К. Маркс, К критике гегелевской философии права. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 1, стр. 422.

** Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 120.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 49.

**** Относительно проблемы «делания истории» см. W. Berthold, Bemerkungen zu dem von J. Kuczynski und anderen Historikem aufgeworfenen Problemen des «Ge- schichtemachens». «ZfG» N 2, 1958, S. 304.

***** Ф. Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 22, стр. 311.

являются для Риттера принципиально равными звеньями одной цепи. С его точки зрения, нет также какого-либо существенного различия между Робеспьером, Лениным, Муссолини и Гитлером*. И здесь вновь проявляется готовность буржуазной историографии отказаться от ин­дивидуализирующего метода и «понимания» как методологического принципа, если они не могут быть поставлены на службу классовым интересам буржуазии и апологетическим целям.

Главное зло истории — Французская революция, как пишет Риттер, своим возникновением положила «конец идиллии» в Германии. Эта «идиллия» характеризовалась «просвещенно-патриархальным, даже идиллическим правлением «добрых отцов страны», которые чуть ли не соперничали друг с другом в проведении реформ и обеспечении благо­желательного отношения к своим «подопечным»» **. Если положение в Германии было таким идиллическим, то возникает вопрос, почему же начало Французской революции не только вызвало восторженный от­клик у ведущих представителей немецкой интеллигенции, но и стало поводом для народных выступлений в самых различных местах Герма­нии? *** Прежняя академическая историография почти полностью игно­рировала эти выступления. Отметим только некоторые события, кото­рые еще ждут исчерпывающего марксистского освещения: крестьянские движения 1789 г. на Рейне, которые сопровождались изгнанием феода­лов; восстания крестьян Саксонии в 1790 г.; восстания крестьян, ткачей и подмастерьев в Силезии в 1792—1793 гг.; крестьянские движения в Альтмарке и Тюрингии; волнения подмастерьев в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Аугсбурге, Бремене и Гамбурге и многие другие народные волнения, причины которых коренились в самих условиях Германии.

Ф. Энгельс следующим образом охарактеризовал немецкую лите­ратуру кануна Великой французской революции: «Каждое из выдаю­щихся произведений этой эпохи проникнуто духом вызова, возмущения против всего тогдашнего немецкого общества» ****.

Даже Геймпель, который в целом отличается от Риттера только тактикой и нюансами, но отнюдь не принципиально, не может не на­звать кое-каких прелестей риттеровской княжеской «идиллии». В их числе «нужда в жилищах и голод «немытых», телесные наказания и неравенство перед законом, безразличие к страданиям бедных, беспо­мощность нетрудоспособных» *****.

*  Ritter, Vom Ursprung des Einparteienstaates in Europa. «Lebendige Vergan- genheit», S. 34.

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 42.

*** Streisand, Deutschland von 1789 bis 1815, Кар. I.

**** ф Энгельс, Положение в Германии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 2, стр. 562.

***** Heimpel, Der Mensch in seiner Gegenwart, S. 177.

Риттеру, однако, нужна идиллически-райская заключительная фаза старого режима в Германии, чтобы на этом ослепительно золотом фоне Французская революция представлялась демонической змеей, а немецкая реакция — вплоть до современной — казалась Адамом, со­блазненным вкусом галльских плодов. Таким образом, Риттер стал страстным поборником возвращения реакционной Германии в империа­листический рай.

Четвертая глава, озаглавленная «Новогерманский национализм», делится на три раздела. Риттер рассматривает здесь существенные для его целей проблемы периода от начала XIX в. до кануна первой миро­вой войны.

Три раздела этой главы он озаглавил так:

1.  Романтика и идеализм.

2.  Реализм.

3.  Империализм.

В этой главе Риттер особенно широко применяет ту гибкую тактику, которая предусматривает сначала согласие с демократической кри­тикой, раздающейся в Западной Европе, чтобы впоследствии, утонченно извращая причины одиозных явлений в истории Германии, искать эти причины в истории самих западных стран.

Первый раздел посвящен защите «своеобразия немецкого учения о государстве» и его значению для европейских теорий. При этом ре­шающую роль играет знакомый нам специфически «немецкий либера­лизм». Во втором разделе Риттер вынужден рассмотреть революцию

1848 г., которая в его прежних работах почти не упоминалась. Он раз­делывается с этой задачей в духе шеффелевского трубача из Зекин- гена⁴⁴: «Упаси бог, это было бы слишком хорошо, упаси бог, лучше этого не было бы совсем!»; затем он изо всех сил восхваляет объедине­ние Германии Пруссией и вдобавок представляет Бисмарка как хоро­шего «европейца» *.

Если до тех пор Риттер едва ли обращал внимание на германское рабочее движение, то в третьем разделе этой главы он извращает мар­ксизм в шести местах**. Он изображает марксизм как империалисти­ческую идеологию, которая якобы была даже одним из определяющих факторов возникновения агрессивных идей пангерманцев. Марксизм наряду с западноевропейскими учениями об обществе, истории и госу­дарстве виноват-де в упадке идеалов немецкого либерализма. А в этом Риттер видит причину возникновения империализма и фашизма. При помощи подобного трюка он возлагает на марксизм ответственность за

*  Engelberg, NATO-Politik und westdeutsche Historiographie tiber die Probleme des 19.Jahrhunderts. «ZfG* N 3, 1959, S. 477—493.

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 111—114, 125, 145.

возникновение фашизма. Проследим некоторые способы и методоло­гию, применяемые с этой целью Риттером.

Перенося в обычном для буржуазной историографии духе понятия и события новой истории в средневековье и даже в более отдаленные периоды, Риттер приводит уже Вальтера фон дер Фогельвейде⁴⁵ в ка­честве свидетеля «политического национального самосознания». Этот отрыв понятия национального от эпохи, определяющей его, тесно свя­зан с его кажущейся социальной нейтрализацией. Последнее, однаро, как раз доказывает, в какой степени буржуазное классовое мышление отождествляет себя с национальным. В период подъема буржуазии и капитализма это в значительной мере было оправдано исторически, позднее же стало лживой фразой. В наше время наиболее реакцион­ные прослойки буржуазии часто еще могут противодействовать новому социальному содержанию национального вопроса посредством раскола наций и включения частей этих наций, еще подчиняющихся им, в руко­водимую американцами систему пактов. По мнению Риттера, за все националистические крайности в конечном счете отвечают опять-таки Французская революция и народные массы. Таким образом, и шови­низм он использует для того, чтобы оклеветать демократию.

Риттер договаривается до того, что представляет воззрения Ранке на государство и историю как развитие классической немецкой филосо­фии, которая в этих воззрениях будто бы достигла вершины. При этом Риттер игнорирует противоречивый характер философии Канта, Фихте и особенно Гегеля. Он прежде всего скрывает диалектически прогрес­сивный элемент творчества последнего, не говоря уже об его след­ствиях*. Риттер использует Гегеля — придерживаясь, впрочем, теорий Ранке — лишь как поборника существующего реакционного государ­ства. Таким путем в духе книги Майнеке «Космополитизм и националь­ное государство» можно, конечно, провести одну линию идейного разви­тия от Гегеля до Ранке. В конце этой линии находился бы Бисмарк**.

Но даже Эрнст Симон, который, как и Риттер, получил ученую сте­пень у Онкена, недвусмысленно выступая в своем исследовании «Ранке и Гегель» сторонником Ранке, пришел к выводу, что «коренное разли­чие» между обоими лишает «значения все общее у них»***. Главное же различие между обоими — этого Симон не сумел понять — надо искать в том, что в противовес Ранке «философия Гегеля в своей основе... содержит... буржуазно-прогрессивные элементы» ****. Этому соответ-

*     См. Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой филосо­фии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 277. Н. Heine, Zur Geschichte der Reli­gion und Philosophie in Deutschland. «Heines Werke in zehn Banden», Bd. 7, Berlin, S. 78.

** Meinecke, Weltburgertum und Nationalstaat, S. 278.

*** E. Simon, Ranke und Hegel. «HZ» (1928) Beiheft 15, S. 204.

**** Gropp, Uber Hegels «Geschichte der Philosophie». «Deutsche Zeitschrift fur Philosophie» N 4, 1957, S. 470.

ствовало то, что Гегель вопреки своему объективному идеализму и воз­величиванию прусского государства отдал дань признанию «атеистиче­ской и антифеодальной борьбы французских просветителей и материа­листов» * и всегда говорил о Великой французской революции «с вели­чайшим воодушевлением» **. О Ранке необходимо сказать обратное.

Нет нужды односторонне подчеркивать положительные стороны взглядов Гегеля и затушевывать принципиальное различие между его философским идеализмом и материалистической, в первую очередь марксистской, философией. Следует, однако, резко отделить ценное и прогрессивное у Гегеля от начинающейся с Ранке иррационалистской, агностицистской и субъективистской философии истории реакционного немецкого историзма. При этом необходимо, конечно, отделить вырабо­танный Ранке и развитый им вслед за Нибуром⁴⁶ метод критики источ­ников, который является одной из вспомогательных дисциплин и в этом смысле представляет собой важное достижение, от его философско- исторических принципов; подобного разделения нет в гегелевской кри­тике Ранке и ему подобных***.

Если Гегель отвергал Ранке, говоря: «Он всего лишь обыкновенный историк» ****, то это наверняка было выдержано в духе упрека догегель- янца Кеппена, считавшего, что Ранке не по плечу раскрыть величие истории. В том же смысле высказался Маркс в одном из своих писем, назвав Ранке «прирожденным «камердинером истории»», который счи­тал «делом «духа», — собрание анекдотов и сведение всех великих со­бытий к мелочам и пустякам...» *****.

Эти различные критические высказывания могут быть рассмотрены здесь лишь под одним углом зрения. Они направлены против нигилист­ских в своей основе взглядов на сущность изучения истории, которые пессимистический метафизик, поборник волюнтаристского иррациона­лизма и субъективно-идеалистической теории познания, крайний реак­ционер в политике Артур Шопенгауэр совершенно неслучайно наметил уже в 1819 г. в своем главном произведении «Мир как воля и представ­ление», а более детально обосновал в 1844 г. в дополнительном томе к этой книге.

*  Gropp, Ober Hegels «Geschichte der Philosophie». «Deutsche Zeitschrift fur Philosophie» N 4, 1957, S. 472.

** Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 274.

*** Hegel, Vorlesungen fiber die Philosophie der Weltgeschichte, Bd. I, S. 175; Gropp, Uber Hegels «Geschichte der Philosophie», S. 469.

**** Simon, Ranke und Hegel, S. 82.

***** К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIII, стр. 201—202. Маркс явно касается здесь известной критики Гегелем «психологических лакеев в историографии», которая, вероятно, была обращена против Ранке и ему подобных (Hegel, Vorlesungen fiber <lie Philosophie der Weltgeschichte, Bd. I, S. 81).

Согласно данной точке зрения, «предмет истории — всегда собствен­но единичное, индивидуальный факт»; ее «материалом» является «еди­ничное в своей неповторимости и случайности, то, что происходит один раз и затем уже никогда не повторяется, мимолетные сплетения по­движного, как облака при ветре, человеческого мира, который часто полностью преобразуется в результате ничтожнейшего случая» *. В про­тивовес представителям немецкого историзма, чьи принципы он во многом сформулировал в отрицательном плане, Шопенгауэр продолжает в своем роде последовательно: «С этой точки зрения материал истории представляется нам предметом, едва ли стоящим серьезной и тщатель­ной работы человеческого разума» **. Он отрицает также научность этой историографии, так как она не знает подлинных обобщений. Шо­пенгауэр, однако, не хочет признать иной историографии. Гегелевскую концепцию всемирной истории он называет «оглупляющей... лжефило- софией», правда, ловко используя при этом одну из слабостей Гегеля — искусственность его построений***.

У реакционных историков во главе с Ранке уже из принципиальных соображений отсутствует столь точное определение предмета их исто­риографии, какое все-таки еще дает Шопенгауэр. Ведь они полностью отклоняли ясные понятия. Придерживаясь того же предмета и той же методологии, они, однако, приходили к противоположному выводу. Ранке и его единомышленники полагали, что их научность обеспечивает­ся именно максимально точным исследованием единичного, освобо­жденного от каких-либо закономерных связей, в противовес естествен­ным наукам, в которых только и есть законы. Философская «вооружен­ная помощь» пришла в конце концов от Виндельбанда и Риккерта, а также от Дильтея, которые стремились свести к понятию то, что было враждебно содержанию этого понятия, и возвели в моральный закон вражду к историческим закономерностям.

Начинающееся с Ранке стремление к отказу рассматривать историю как закономерно необходимый процесс и связанные с этим субъекти­визм и агностицизм принципиально отличают Ранке от Гегеля. «Теория развития» последнего — правда, «в извращенной форме» — содержит «ценные рациональные элементы»****, и Гегель выступал «против субъективизма, особенно когда тот был связан со скептицизмом и агностицизмом». Еще ощутимый у Ранке объективный идеализм унич­тожен субъективистской переоценкой исторических индивидуальностей

*  A. Schopenhauer, Die Welt als Wille und Vorstellung, Bd. II, Leipzig, 1940,

S. 518.

** Там же, стр. 519.

*** Там же.

**** Gropp, Uber Hegels «Geschichte der Philosophie», S. 460.

и личностей, что констатирует (оценивая это на свой лад положитель­но) и Э. Симон *.

Наконец, отметим еще, что в противоположность Гегелю у Ранке идея прогресса изгоняется в низшие для него сферы исторической жизни, в «область материальных интересов». Произведения же гениев в области искусства, поэзии, науки и государства ввиду их непосред­ственной близости к божественному изолированы от прогресса; нако­нец, каждая «эпоха... непосредственна для бога», т. е. изъята из про­цесса прогрессивного развития **. Это отрицание прогресса соответ­ствует осуждению Французской революции, равно как ее признание Гегелем — подчеркиванию идеи прогресса в его философии истории.

Если историческое мышление Гегеля вопреки его реакционной фило­софии государства и права содержит «буржуазно-прогрессивное нача­ло», то Ранке представляет исключительно систему Меттерниха и феодально-монархическую реакцию династии Гогенцоллернов, которую он не только возвеличивал в исторических трудах, но и которой помо­гал практическими советами по политическим вопросам. При этом он был достаточно умен, рекомендуя определенные уступки в пользу бур­жуазии, чтобы обеспечить существование реакционной монархии. Лишь самые реакционные и отрицательные стороны философии Гегеля связы­вают ее с Ранке.

Эти замечания о Гегеле и Ранке ни в коей мере не претендуют на исчерпывающее освещение отношений между ними, а также между классической немецкой философией и реакционным немецким историз­мом вообще. Основательное марксистское специальное исследование данного вопроса еще предстоит.

Риттер обозначает освободительную войну против Наполеона как важную и для взглядов Ранке на государство. В связи с этим следует отметить, что сам Ранке даже в старости так выражал свое безразли­чие к этому историческому событию, которое он пережил в Шульпфорте в восемнадцатилетнем возрасте: «У нас мало чувствовался военный энтузиазм, который охватил в ту эпоху прусскую молодежь. Только еди­ницы были затронуты им... Мы позволили великому мировому собы­тию, которое сотрясало весь мир, завершиться, не приняв в нем уча­стия» ***.

Преходящая связь Ранке с Яном⁴⁷ и осторожное ходатайство за него в 1819 г. ничего не меняют в том факте, что после июльской рево­люции Ранке способствовав укреплению прусской реакции как изда­тель «Историко-политического журнала», а позднее и как советчик

*  Simon, Ranke und Hegel, S. 144.

** Ranke, Uber die Epochen der neueren Geschichte, S. 139.

*** Ranke, Weltgeschichte, Bd. IV, Leipzig, 1881, S. 678.

двора Гогенцоллернов. Укреплению реакции он способствовал и своей непосредственной публицистической деятельностью.

Таким образом, Ранке и «историческая школа» — Риттер даже назы­вает Ранке ее основателем * — выросли не на почве освободительной войны, поскольку она была подлинно народной. Ранке и его школа скорее продукт борьбы против лучших сил и идей народного подъема 1813 г., на «родство» которого с Великой французской революцией указывал молодой Энгельс**. Он видел «наибольший результат» и «наибольший выигрыш» периода народной борьбы против Наполеона в том, что «мы вооружились, не ожидая всемилостивейшего дозволения государей, что мы даже заставили властителей стать во главе нас, сло­вом, что мы выступили на одно мгновенье как источник государственной власти...» ***. Ранке, как и Риттер, видит, однако, свою главную задачу в борьбе против этого духа народного суверенитета.

Историк Геймпель, более ориентирующийся на Буркгардта и пред­ставляющий несколько отличный от Риттера вариант империалистиче­ской апологетики, в сделанном в 1959 г. докладе воздержался от объ­явления Ранке духовным наследником освободительных войн. Напро­тив, в данном случае он правильно констатировал политическое происхождение исторической идеологии Ранке, заявив, что она «вы­росла из ситуации 1815 г. как преодоление революции легитимиз­мом» ****.

Ранке был тесно связан с главой исторической школы права Сави- ньи и одним из ее основателей, Эйхгорном *****, с той школой, о кото­рой Маркс сказал, что она «подлость сегодняшнего дня оправдывает подлостью вчерашнего» и «объявляет мятежным всякий крик крепост­ных против кнута, если только этот кнут — старый, унаследованный исторический кнут»******. Взгляды Ранке на государство содержат в более расплывчатом виде то же приукрашивание существующего строя. Ведь даже Альфред Дове, биограф Ранке, преисполненный любви к нему, заявил об «Историко-политическом журнале»: «Его политика — это, коротко говоря, политика исторической школы пра-

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 66.

** Cm. Ф. Энгельс, Эрнст Мориц Арндт. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, М., 1956, стр. 367.

*** Там же, стр. 366.

**** Heimpel, Der Versuch, mit der Vergangenheit zu leben. «Frankfurter Allgemeine Zeitung», 25.111.1959.

***** «Allgemeine Deutsche Biographies, Bd. 27, Leipzig, 1888, S. 256.

****** ^ Маркс, К критике гегелевской философии права. К. Маркс и Ф. Эн­гельс, Соч., т. 1, стр. 416.

******* Ranke, Zur Geschichte Deutschlands und Frankreichs im 19.Jahrhundert, Leipzig, 1887, S. XI (предисловие А. Дове).

Риттер приукрашивает концепцию Ранке о государстве и истории, скроенную в угоду прусской монархии и для реакционной системы Меттерниха. При помощи континентально-европейского принципа госу­дарства оправдывается даже «теория примата внешней политики». Это своего рода возврат к первым изданиям книги «Государство силы и утопия» или заявка о позиции, которую Риттер вновь открыто и агрес­сивно занял после 1953 г.

Критика, даваемая Риттером, как и в его брошюре «История как фактор развития», в значительной мере затрагивает лишь «эпигонов», т. е. буржуазную историческую науку второй половины XIX в. * Не ли­шено, однако, интереса, что в этой работе, первое издание которой вы­шло в 1946 г., даже при весьма высокой оценке Ранке как «величай­шего гения европейской историографии» ** он рассматривается несколь­ко критичнее, чем в более позднем издании 1948 г.

Исходя из опыта мировых империалистических войн, Риттер хочет дополнить ранкеанскую концепцию государства и истории «демонией власти»; прямая апологетика, применявшаяся Ранке для защиты суще­ствующих реакционных порядков, естественно, стала непригодной и должна была быть заменена косвенной апологетикой. В духе «теоди­цеи»⁴⁸ Лейбница Ранке воспевал существующую монархическую реак­цию своего времени как лучший из всех мыслимых порядков с помощью и во славу доброго бога. Риттер же и ему подобные были вынуждены объявить виновниками империалистической политики катастроф непод- дающуюся учету и непознаваемую волю неких «темных сил» и «сатану». Провозглашение отказа от философии тождественности «силы и духа» служило одновременно сближению с западными союзниками.

Раздел «Реализм» начинается с крушения революции 1848 г. Рево­люция и ее неудача интересуют Риттера лишь как «фон», на котором «только... и можно правильно понять дело всей жизни Бисмарка»***.

Риттер внутренне столь враждебен революции 1848 г., что он до этих пор почти не касался ее, а если и касался, то против воли. Его ревност­ные усилия удержать буржуазных демократов от борьбы за действен­ность традиций 1848 г. в период Веймарской республики были необ­ходимым дополнением к его коленопреклонениям перед «светлостями».

После 1945 г. «перевоспитание» и «пересмотр истории», еще преду­сматривавшиеся западными державами как идеологическая плата за

*   Ritter, Geschichte als Bildungsmacht, S. 53.

Отличие Ранке от так называемых малогерманских историков преувеличивает не только Риттер. Как Ранке, так и Дройзен, Трейчке и другие подобно позднейшим нео- ранкеанцам были теснейшим образом связаны с прусской монархией и тем самым методологически всегда связаны друг с другом, несмотря на критику так называемой объективности Ранке малогерманцами.

** Ritter, Geschichte als Bildungsmacht, S. 13.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 77.

саботаж Потсдамских соглашений, требовали, чтобы деятель типа Рит­тера присвоил какие-либо позитивные традиции революции 1848—

1849 гг. В связи с ее столетием это было особенно необходимо по отно­шению к демократической общественности Германии. Как уже отме­чалось, Риттер разделался с этой задачей в духе трубача из Зекин- гена.

Уже фатализм, с которым он регистрирует неудачу революции, пока­зал, как неприятна ему сама идея объединения Германии революцион­ным, демократическим путем. Его сердце принадлежит прусским юнке­рам, которые как класс, естественно, так же не пережили бы буржу­азно-демократическую революцию 1848 г., как это произошло в 1945 г., когда в одной части Германии, несмотря на громкие жалобы Риттера и ему подобных, начался процесс наверстывания упущенных столетий. В противовес этому кажется очень неубедительным «глубочайшее сожа­ление» Риттера, что «благороднейшие патриотические порывы и осво­бодительные стремления... потерпели в 1848 г. столь плачевное круше­ние» *. Уже контраст между превосходными степенями и словом «пла­чевно» указывает на фальшь этого причитания.

Риттер немедленно ограничивает свою запоздалую вспышку собо­лезнования и «реально-политически», придавая ей историко-философ- скую окраску. Он пишет: «Известно, что из всех форм изучения исто­рии самая спорная и ненадежная — запоздалые догадки о том, что бы случилось, если бы определенные события не произошли. Действитель­ный ход истории отличается от всех гипотетических построений тем, что, несмотря на все привходящие, часто очень важные обстоятельства, ре­альные силы оказали на него такое влияние, которое отвечало их дей­ствительному соотношению» **.

Подобным образом «реально-политический» буржуа высказывался уже во второй половине XIX в.; «пылью мудрости» покрывал ofa, говоря словами маркиза Поза⁴⁹, «мечту о новом государстве», которой жили отцы в пору их юности. Примирение с существующим было для буржуа актом благоразумия, а одновременно и данью успеху, снятием вопроса об ответственности.

После 1945 г. этот историко-философский «реализм» служит прежде всего борьбе против духа Потсдамских соглашений. Буржуазно-демо- кратические устремления будто бы уже опровергнуты историей XIX в. Подобный негативный метод анализа в духе философствований Яспер­са имеет целью выдать неудачу революции 1848 г. за ее существо. При этом реальные причины неудачи целиком отодвигаются на второй план. Методология Риттера не может и не хочет учитывать противоречивые

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 70.

** Там же.

отношения между классами. От него, например, не узнаешь, что либе­ральная буржуазия испытывала такой* большой страх перед своими пролетарскими, мелкобуржуазными и крестьянскими союзниками, что предала и выдала революцию общему врагу, отжившим силам феодаль­ного строя. Так воплотилась в жизнь специфически немецкая форма либерализма, рекламируемого Риттером. Свобода была подчинена исто­рически сложившейся власти реакции.

Прямо-таки цинично утверждение Риттера, что он видит «выигрыш, который уже не был затем утрачен, в осознании... немцами того, что было, пожалуй, возможно и что было практически невыполнимо» *. Тем самым для Риттера снимается демократический, революционный путь объединения Германии, даже ретроспективно воспринимаемый им как в высшей степени досадный.

В противовес этому следует еще раз подчеркнуть, что данный путь, целиком и полностью соответствовавший интересам будущности немец­кого народа, был реальной возможностью в 1848—1849 гг. и вновь — в середине 60-х годов. Главной социальной задачей демократического объединения, а значит, завершения национального единства и после объединения сверху оставалось устранение феодальных элементов, пре­имущественно прусского юнкерства, как реакционных, а следовательно, антинациональных сил. Эти силы смогли, однако, соединиться эконо­мически, политически, а также посредством родственных связей с клас­сом капиталистов, становившимся регрессивным. В результате совре­менный милитаризм как продукт капитализма приобрел в Германии особенно реакционные и агрессивные свойства. Этим характеризовался и германский империализм с самого начала своего возникновения.

В наши дни главное социальное содержание национального вопроса для Германии состоит в том, чтобы устранить возродившееся в Запад­ной Германии господство милитаристов. В этом смысле демократиче­ский путь объединения Германии, хотя условия и изменились, чрезвы­чайно актуален; не удивительно, что уже в ходе раскола Германии идеологи западногерманской реакции заявляли, будто такой путь был нереальным даже 100 лет назад.

Прикрывая реакционную жандармскую роль прусского правитель­ства в 1848—1849 гг. своего рода фатализмом, Риттер в то же время весьма ловко использует против западных критиков тот факт, что запад­ноевропейские правительства боялись последствий немецкой революции больше, чем прусской реакции. Объяснение данной позиции Риттер, конечно, видит не во внутреннем социальном развитии этих стран.

События, связанные с перемирием в Мальмё⁵⁰, он использует также для подтверждения одного из своих основных тезисов — что иррацио­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 71.

нальными источниками милитаризма и неизбежных войн являются не реакционные правительства, а демократические народные массы *. При­нижая демократический путь объединения Германии, Риттер готовит темный фон, на котором должна выгодно выделяться героическая фи­гура Бисмарка. И все грязные пятна, которые не вполне удается счи­стить с белого жилета государственного разума, можно отныне припи­сать присутствию темного народного фона.

Апология Бисмарка, естественно, тесно связана с апологией прус­ского государства. Даже понятие «опруссачивания» Германии в резуль­тате объединения сверху и особенцо после 1871 г. представляется Рит­теру лишь «расплывчатым лозунгом» **, его реальное содержание является в своей основе не чем иным, как закалкой немецкой сущ­ности, закалкой, которая была результатом «хода столетия». Сюда же Риттер относит и нежелательные для него и ему подобных «втягивание масс в политику и их мобилизацию»***.

Риттер снова и снова подчеркивает, что пруссачеству абсолютно чужды «втягивание в политику и мобилизация масс». Можно поэтому лишь удивляться, что именно они внезапно стали причиной прусской «закалки». Новый апологетический нюанс превращает здесь прочно утвердившееся понятие пруссачества в его прямую противоположность. В этом особенно четко проявляется «научность» подобного рода тру­дов.

Борьбу за Бисмарка Риттер вновь начинает в присущем ему стиле временного отступления с целью найти наиболее благоприятную насту­пательную позицию для внезапного броска вперед. В данном случае он вначале неожиданно отходит назад даже до линии такого либераль­ного критика Бисмарка, каким является Эрих Эйк****. Риттер доста­точно ясно дает понять, что подобный тактический маневр вызван тре* бованиями союзников — «перевоспитателей» *****.

Следуя за Эйком, Риттер перечисляет целый ряд грехов Бисмарка, которые едва ли можно подвести под сформулированное Риттером по­нятие государственного разума. Очень осторожно признает он и имев­шие временами место нарушения этого принципа Бисмарком; в то же время он изображает Бисмарка наряду с Фридрихом II высшим вопло­щением государственного разума, «первым учеником немецкого класса», как удачно выразилось лондонское радио в рецензии на брошюру «История как фактор развития» ******. Риттер порицает прежнюю

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 73.

** Там же, стр. 87.

*** Там же, стр. 89.

**** Е. Eyck, Bismarck, Bd. 1—3, Erlenbach — Zurich, 1941—1944.

***** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 79, 203.

****** Ritt_ert Geschichte als Bildungsmacht, S. 77.

немецкую историографию за некритическое прославление Бисмарка. Тем меньше имеет ОДа «пра&а отрицать'или приукрашивать эти факты (не- гатиэныё стороны политики Бисмарка, освещенные Эйком и други­ми.—В. Б.)»*. Из этой формулировки вытекает, что кто-то имеет боль­шее право на это, и им оказывается сам Риттер. Таким образом, он здесь поступает так, что вслед за признанием отрицательного все же возвращается к апологетике.

Этой же цели служат известные государственно-философские и исто­рико-философские категории и схемы, которые Риттер снова и снова вводит в бой. Прежде всего используется «континентальный» принцип государства в сочетании с «приматом внешней политики»**, чем, между прочим, оправдывается внутриполитическая борьба Бисмарка против демократических и либеральных сил. Затем следует важнейшая для Риттера добродетель «государственного разума», связанная с тезисом, что Бисмарк был «последним крупным политическим деятелем евро­пейской истории»***. Такое объяснение призвано оправдать тот факт, что войнам Бисмарка предшествовало «основанное на холодном рас­чете планирование на долгий срок» *^**. в этой связи Риттер даже расхваливает разделение «морали и политики» в «мышлении Бисмарка как государственного деятеля» *****.

А все, что никак нельзя извратить подобным образом, Риттер отно­сит на счет народа и народов, приписывает «иррациональным... на­строениям масс», которые будто бы часто расстраивали лучшие устре­мления Бисмарка, продиктованные холодным государственным разу­мом. Наконец, Риттер ' горячо рекомендует Бисмарка западным союзникам в качестве образцового европейца и носителя прусского государственного разума в духе Фридриха II.

О том, как этот идеолог империализма представляет себе действен­ность подобного прусско-европейского государственного разума, свиде­тельствует следующий пример. Риттер расхваливает Бисмарка за то, что он хотел «урегулировать... балканскую проблему посредством мир­ного раздела Балкан на русскую и австрийскую сферы влияния». Вот что такое государственный разум. Ответственность за его провал Рит­тер возлагает в первую очередь на «национализм живущих там наро­дов»******. Под этим он понимает национальное самосознание балкан­ских народов, справедливо сопротивлявшихся обращению с ними, как с простым объектом политики. Для буржуазного национализма харак-

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 81.

** Там же, стр. 82.

*** Там же, стр. 84.

**** Там же.

***** j_{aM же> стр} £5

****** Там же, стр. 99.

терно, что национальная воля других народов игнорируется в той же степени, в какой должно быть поднято над всеми собственное государ­ство. Это вновь невольно срывает свежий покров «европейского» един­ства, правда, в том смысле, который, с точки зрения западных империа­листов, уже вновь стал тогда простительным.

Впрочем, и у других представителей послевоенной западногерман­ской историографии наблюдается стремление представить Бисмарка в качестве родоначальника проектировавшегося и вскоре реализован­ного «европейского» фронта борьбы империалистов против обществен­ного прогресса. Ганс Ротфельс привез из США приглаженный на «европейский» лад портрет Бисмарка, который он представил двадца­тому съезду западногерманских историков в Мюнхене как образец*. Аналогичной тенденции придерживался и профашистский историк Отто Вестфаль в своей «Всемирной истории нового времени», появив­шейся в 1953 г., под видом «самокритики национал-социализма»**.

Но даже там, где вопрос о современном европеизме Бисмарка не решается столь положительно*** или даже отрицается ****, он все же получает право гражданства и дает немецкой послевоенной реакцион­ной историографии актуально-политическую ориентацию *****.

В кнйге «Европа и германский вопрос» на всех 39 страницах раз­дела о «реализме», где освещается возрос об объединении Германии Пруссией при Бисмарке, совершенно нё рассматривается германское рабочее движение. Коротко, но весьма предвзято упоминаются лишь Фердинанд Лассаль и Август Бебель (последний — только в неболь­шом примечании). Оба без какого-либо разграничения названы «социа­листами». Это было бы еще терпимо, но их упоминание связано с дема­гогическими искажениями в целях апологетики Бисмарка. Риттер хочет, в частности, нз примере Лассаля «доказать», что «революцион­ные фанатики. ..ив области внешней политики» стремятся к «неуме­ренным целям» ******. Тем самым Лассаль представлен в качестве

*  Перепечатано в «Schicksalswege deutscher Vergangenheit» (Festschrift fur S. A. Kaefiler), Dusseldorf, 195Q, S. 233; Streisand, Bismarck und die deutsche Einigungsbewegung des 19. Jahrhuncterts in der westdeutschen Geschichtsschreibung, «ZfG* N 3, 1954, S. 359; Engetberg, DeutschlancJ von 1849 bis 1871, S. 253.

** O. Westphal, Weltgeschichte der Neuzeit 1750—1950, Stuttgart, 1953, S. 9; Streisand, Bismarck und die deutsche Einigungsbewegung, S. 354.

*** Schieder, Nationale Vielfalt und europaische Gemeinschaft. «GWU* 2, 1954, S. 65; его же, Bismarck in Europa. Ein Beitrag zum Bismarck-Problem «Deutschland und Europa» (Festschrift fur H. Rothfels), Dusseldorf, 1951, S. 15; Streisand, Pismarck und die deutsche Einigungsbewegung, S. 361.

**** H. 'J. Schoeps, Das andere |^euss6n, Stuttgart, 1952; Streisand, Bismarck und die deutsche Einigungsbewegung, S. 362.

***** Engelberg, NATO-Politik und westdeutsche Historiographie uber die Pro- bleme des 19. Jahrhunderts, S. 477.

****** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 74.

своего рода антитезы Бисмарку. Конечно, это возможно лишь в том случае, если игнорировать сговор между всесильным президентом Все­общего немецкого рабочего союза и нарушителем конституции — прус­ским министром-президентом, если упустить из виду полное одобре­ние прусского пути объединения Германии последователями Лас- саля *.

Бебеля Риттер подводит под категорию «немецкий националист» и, как такового, противопоставляет «европейскому государственному дея­телю» Бисмарку**. Дело в том, что вождь немецких рабочих в 1867 г. выступил в северогерманском рейхстаге против продажи Люксембурга Наполеону III, к чему был готов Бисмарк***. Так реакционная аполо­гетика превращает сущность определенного действия и определенной исторической личности в свою противоположность.

Поступить подобным же образом со всей социал-демократической рабочей партией, которая под руководством Августа Бебеля и Виль­гельма Либкнехта и после 1866 г. принципиально придерживалась демо­кратического и революционного пути объединения Германии, при всем желании нельзя. Поэтому Риттер полностью игнорирует ее. Пролетар­ский интернационализм партии, особенно ее выступление против про­должения войны после свержения Наполеона III, ее требование заклю­чить с Французской республикой почетный мир без аннексий — все это едва ли удалось бы втиснуть в риттеровскую схему; ведь она зиждется на том, что источником бесконечных войн являются революционные силы народа. Апологетическая схема нуждается в игнорировании фак­тов, опровергающих ее.

Так Риттер создал недифференцированную и абстрактную массу, которой придается исторически определяющая отрицательная сила; это вступает в противоречие с его точкой зрения о решающей роли лич­ности в истории. Мнимый шовинизм этой массы дополняется так назы­ваемой технически обусловленной закономерностью войны**** и воен­но-техническими «неизбежностями», которые могут брать верх и над носителем государственного разума. Такое сочетание так называемых шовинистических устремлений масс с военно-техническими закономер­ностями объявляется причиной того, что «после Седана» Бисмарк не «прекратил» войны*****. Подобным же образом Риттер трактует и оккупацию Лотарингии ******.

*  Engelberg, Die Rolle von Marx und Engels bei der Herausbildung einer selbststandigen deutschen Arbeiterpartei (1864—1869). «ZfG» N 5, 1954, S. 649.

**  Hitter, Europa und die deutsche Frage, S. 98.

***  Там же, стр. 205, Примечание 27.

****  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 95.

*****  Там же, стр. 94.

******  Там же, стр. 97.

В 1948 г. Бисмарк предстает полностью свободным от какого-либо национализма. Он — лишь сопротивляющаяся жертва, а не субъектив­ный носитель национализма. В трактовке Риттера он предстает «как европейский государственный деятель, а не как немецкий национа­лист»*. Интересно отметить, что 6 лет спустя (в 1954 г.) националисти­ческая жилка у Бисмарка в той же связи отнюдь не отрицается. Здесь Риттер неожиданно находит в Бисмарке «стихийную воинственную форму национального самосознания» **. Связанные с этим мститель­ность и воинственность Риттер объясняет влиянием «освободительных войн»; в конечном счете источником воинственности и шовинизма вновь оказывается народное движение ***.

Будучи адвокатом прусско-германского государственного разума, Риттер еще на Бременском съезде историков в 1953 г. объявил себя воспитателем французских историков в духе традиций немецкого исто­ризма и прусско-германского государственного разума ****. А в 1955 г; он уже ополчился против английского историка Уилера-Беннета, осме­лившегося подвергнуть критике немецкий милитаризм. «Время «пере­воспитания» полностью миновало»,— заявил Риттер ♦****. С этой агрес­сивной выходкой вполне гармонирует резкий националистический ак^ цент, приданный им рекламируемому европеизму Бисмарка; в 1948 г: он еще воздерживался от такого тона.

В разделе «Влияние Бисмарка на политическую мысль нашей на­ции******* Риттер раскрывает некоторые моменты, имеющие место в действительности. Правда, он вновь недифференцированно говорит о «немцах» и вынужден поэтому опять вынести рабочее движение за скоб­ки. Ведь оно не имело абсолютно ничего общего с «высокомери­ем»*******, с усилением «воинственного устремления немецкого нацио­нального самосознания»********, с нарастанием идейного варварства, как это представляет Риттер. Наоборот, в той мере, в какой прусско-гер­манская буржуазия все больше отказывалась от наиболее ценных сто­рон «немецкой классической философии», немецкое рабочее движение под влиянием марксизма становилось ее «наследником» *********.

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 98.

** Ritter, Staatskunst und Kriegshandwerk, Bd. I, S. 327.

*** Там же.

**** «22.Versammlung deutscher Historiker im Bremen 1953». «GWlb, Bei- heft, S. 35.

***** Ritter, Nemesis der Macht? Zu Wheeler-Bennetts Buch uber das deutsche Soldatentum 1918 bis 1945. «Frankfurter Allgemeine Zeitung», 20.IV.1955.

****** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 100.

******* Там же, стр. 101.

******** Там же, стр. 102.

********* Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой фило­софии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 317.

С другой стороны, Риттер замалчивает самое роковое реальцре по­следствие объединения Германии прусским путем под эгидой Бисмар­ка; уже отмеченное выше сохранение феодальных элементов в лице немецких династий, и прежде всего остэльбского крупного землевладе­ния. Именно они, а не народ были носителями внутреннего * и внеш­него милитаризма**, а с возникновением немецкого империализма стали решающим фактором его особой агрессивности.

Третий раздел четвертой главы озаглавлен «Империализм». Есте­ственно, что риттеровское понятие империализма в своей основе опре­деляется его идеологией и методологией истории. Это видно уже из того, что Риттер, хотя и хочет рассмотреть «как идейно-историческое, так и политическое развитие предвоенных десятилетий» ***, «чтобы по­нять», как возник в Германии империализм, не думает, однако, о его социально-экономическом исследовании. Последнее, особенно в данном случае, явилось бы необходимой предпосылкой для элементарного по- энания. Риттеру, по-видимому, совершенно незнаком известный труд В. Й. Ленина об империализме. Здесь начисто кончается «понимание», которое не изменяло Риттеру даже в отношении главарей германского фашизма. Вновь обнаруживается, что за этим термином, которым осо­бенно злоупотреблял уже Дильтей, кроется преднамеренное и методо­логически ложное толкование в духе буржуазной апологетики. Риттер вынужден, конечно, приводить некоторые экономические факторы, ко­торые, однако, связываются у него с мальтузианской аргументацией. В результате существенными причинами проблематики империализма представляются «возросшая численность населения», «давление пере­населенности» ****.

При исследовании истории идейного развития источником империа­листической идеологии в Германии, а в конечном счете причиной импе­риализма вообще по уже известному образцу объявляется влияние западноевропейских идей. Ответственность за это Риттер возлагает «прежде всего» на «позитивизм». Удивляет, что «исторический материа­лизм» он рассматривает как течение позитивистского направления. Еще более удивляет невежество, проявляемое Риттером здесь и вообще в тех случаях, где он считает необходимым клеветать на марксизм. Если это невежество действительное, то оно не делает чести ученому. Если же оно наигранно, то есть основание весьма плохо думать о чело­веке.

*    О проблеме милитаризма внутри страны см. Dieter Fricke, Zur Rolle des Militarismus nach innen in Deutschland vor dem ersten Weltkrieg. «ZfG» N 6, 1958, S. 1298.

** Engelberg, NATO-Politik und westdeutsche Historiographie uber die Pro- bleme des 19.Jahrhunderts, S. 493.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 110.

**** Там же, стр. 109.

Независимо от его причин игнорирование марксизма — прочная тра­диция реакционной немецкой историографии. Оно ймёет место даже тогда, и прежде всего тогда, когда против марксизма ведется прямая атака. Ведь утверждал же в 1924 г. Георг фон Белов, что марксизм представляет «концепцию излишности государства после установления господства пролетариата»*. При этом Белов не раз цитирует «Мани­фест Коммунистической партии», из которого, особейно из конца вто­рой главы, ясно вытекает нелепость приведенного утверждения. Между тем за несколько десятилетий до этого (в 1890—1891 гг.) появились марксовы «Замечания на полях программы Немецкой рабочей пар­тии» **. Здесь, как известно, совершенно недвусмысленно сформулиро­вано, что между капиталистическим и коммунистйческйм обществами лежит «политический переходный период», и «государство этого периода (подчеркнуто мной. — В. Б.) не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата» ***.

Риттер еще меньше Белова заботится о ссылке на источники своих сведений о марксизме. Эти источники, должно быть, крайне мутные. При этом Риттер в разделе об империализме не менее 6 раз склоняет марксизм, точнее, то, что он выдает за марксизм ****. Это соответствует замыслу — представить извращенный марксизм формой проявления империалистической идеологии, формой, которая будто бы даже опре­делила собой варварские воззрения пангерманцев *****. С той же целью Риттер объявляет марксизм дальнейшим развитием социал-дйрви- низма ******.

Все это далеко затмевает архиреакционёра Георга фон Белова и некоторых других фальсификаторов марксизма. Недаром учёник Диль­тея и бывший фашист Эрих Ротакер, действуя в духе Риттера и своей собственной «философии историй», поставленной им в годы «третьей империи» на службу фашизму, подводит «биологизм, материализм, мар­ксизм, пансексуализм, социологизм...» под общую рубрику тйк назы­ваемых натуралистических систем *******. Характерно, что Риттер и другие главные идеологи западногерманского Союза историков рассма­тривают Ротакера как особенно «достойного» представителя немецкого исторического мышления ********.

*   Below, Die deutsche Geschichtschreibung, S. 130.

** «Neue Zeit», Bd. I, N 18, 1890—1891.

*** К. Маркс, Критика Готской программы. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 19, стр. 27.

**** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 111—114, 125, 145.

***** Там же, стр. 145.

****** Там же, стр. 111.

******* Rothacker, GeschichtsphilosopHie. «Handbuch der Philosophie», Abt. IV: Staat und Geschichte, Miinchen — Berlin, 1934, S. 19.

******** Ротакер являлся одним из докладчиков секции методологии на XI Меж­дународном конгрессе историков в Стокгольме в 1960 г. (см. об этом ниже).

Достаточно лишь поверхностного ознакомления с наиболее попу­лярными произведениями Маркса и Энгельса — впрочем, последнего Риттер не упоминает, — чтобы обнаружить бессмысленность утвержде­ний, подобных риттеровским. Как известно, Маркс и Энгельс высту­пали не только против социал-дарвинизма и связанного с ним мальту­зианства *, но и против отрицательных сторон самого учения Дарвина; при этом они в первую очередь имели в виду главную ошибку Дар­вина — принятие на веру теории Мальтуса, как и других воззрений, выросших на почве капиталистической конкуренции, и их перенесение в область природы, хотя высоко ценили общее значение трудов Дар­вина для естествознания. Так, в своих заметках и фрагментах по био­логическим вопросам Энгельс писал следующее относительно «борьбы за существование»:

«Следовательно, уже в области природы нельзя провозглашать толь­ко одностороннюю «борьбу». Но совершенное ребячество — стремиться подвести все богатое многообразие исторического развития и его услож­нения под тощую и одностороннюю формулу: «борьба за существова­ние». Это значит ничего не сказать или и того меньше.

Все учение Дарвина о борьбе за существование является просто- напросто перенесением из общества в область живой природы учения Гоббса о bellum omnium contra omnes (война всех против всех.— Перев.) и учения буржуазных экономистов о конкуренции, а также мальтусовской теории народонаселения. Проделав этот фокус (безус­ловная правомерность которого — в особенности, что касается мальту- совского учения — еще очень спорна), очень легко потом опять пере­нести эти учения из истории природы обратно в историю общества; и весьма наивно было бы утверждать, будто тем самым эти утверждения доказаны в качестве вечных естественных законов общества» **.

Из всего этого вытекают два вывода:

1.  Маркс и Энгельс считали по меньшей мере очень проблематич­ным тезис о борьбе за существование как основном биологическом законе.

Они выступали против применения этого тезиса в качестве обще­ственной закономерности, разоблачая его как продукт буржуазного мышления, для которого основой основ является конкуренция.

Марксизм вообще принципиально придерживается той точки зре­ния, что биологические категории точно так же нельзя переносить в социальную область, как общественные — в область природы***. Тем

*  См. К. Маркс, Капитал, т. I. /С. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 23, стр. 538,630 и др. См. также «Магх und Engels йЬег Malthus», Berlin, 1956.

** Ф. Энгельс, Диалектика природы. /С. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 622.

*** См. там же.

не менее Риттер, совершенно не заботясь о каком-либо знании источ­ников, имеет наглость утверждать, что марксизм отстаивает «учение о вечной борьбе за кормушку» *. У него можно найти также следую­щий пункт: «Историки и социологи Западной Европы перенесли на историю человечества учение Ламарка и Дарвина о постоянной борьбе живых существ за жизненное пространство, о «праве сильного», о есте­ственном отборе наиболее приспособленных к жизни/ Исторический материализм развил это дальше» **.

Последнее предложение ставит существо дела на голову со столь удивительной определенностью, что приписать Риттеру при этом хотя бы малейшую долю субъективной честности значило бы нанести ему интеллектуальное оскорбление. Метод клеветы здесь применяется от­крыто. Франц Меринг еще до первой мировой войны констатировал: «Бесчестное оружие клеветы — это излюбленное орудие господствую­щих классов, неудержимо идущих к упадку и судорожно сопротивляю­щихся этому» ***.

Дальнейшее искажение марксизма сводится к тому, что материали­стическая философия истории якобы должна привести к вульгарно­материалистическому аморализму, к огрублению политической этики. В конечном счете это старый поповский тезис, что без веры в бога люди должны озлобиться. Фридрих Энгельс, как известно, точно и резко охарактеризовал подобное ложное отождествление основного философского вопроса с этикой****.

Чтобы опровергнуть эту старую затасканную клевету, используемую всеми врагами философского материализма, достаточно указать на материальные лишения и жертвы, в том числе и самой жизнью, добро­вольно принесенные и приносимые бесчисленными участниками марк­систского рабочего движения всех стран со времени основания Союза коммунистов до наших дней. Особенно велики были эти жертвы в пе­риод фашистского господства. Будучи не в силах игнорировать «под­линный идеализм****** этой политической борьбы, вдохновляемой идеями марксизма, Риттер может лишь клеветать на нее. При этом* правда только с 1954 г., с логической последовательностью обнаружи­вается полное тождество высказываний Риттера, даже в терминологии, со смертными приговорами фашистского имперского военного суда ком­мунистам— борцам Сопротивления ******.

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 145.

** Там же, стр. 111.

*** F. Mehring, Ober den Reichslugenverband. «Neue Zeit», Bd. I, N 24, 1906— 1907, S. 793.

**** См. Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой фило­софии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 295—296.

***** Ritter, Goerdeler, S. 102.

****** Там же, стр. 103.

Когда Риттер в споре с искаженным им самим марксизмом столь высоко оценивает значение идей и обогащение ими политической борь­бы, то он этим опровергает самого себя. В полемике с Майнеке, кото­рую он опубликовал также в 1948 г., Риттер писал: «Мне отнюдь не кажется, что борьба сил «этизируется» в результате того, что она (мни­мым образом или в действительности) ведется за какие-то «идеи»... Дело заключается не в идеальности политических устремлений, а в «государственном разуме»» *.

Как известно, Ленин констатировал, что, «когда один идеалист кри­тикует основы идеализма другого идеалиста, от этого всегда выигры­вает материализм»**. Это верно и тогда, когда историк-идеалист вступает в противоречие с самим собой. Мы видели, что риттеровское понятие «государственного разума», «государственного интереса» цели­ком основано на идеалистических, даже религиозных взглядах. С точки зрения понятий разница между Майнеке и Риттером заключалась пре­жде всего в том, что последний этизирует понятие государственного разума. На это справедливо указывал и учецик Майнеке Людвиг Дехио. С другой стороны, Риттер, как ортодоксальный лютёранин, категори­чески отвергает всякую гуманистическую мысль о способности человека к совершенствованию, котррая еще в какой-то степени звучит у Май­неке. Критика идеалиста Майнеке идеалистом Риттером выглядит по­этому «реалистически». Однако на деле она носит лишь «реально-поли­тический» характер в духе Бисмарка и призвана оправдать его. Поэтому в полемике против Майнеке Риттер сузил роль идей и обнаружил тен­денцию отделить философский идеализм от идеально-нравственного политического поведения; в образе действий, соответствующем идеям, Риттер даже склонен видеть опасность.

Однако то, что годится для защиты Бисмарка, оказывается несостоя­тельным, когда речь идет об осуждении Маркса. Чрезвычайно инте­ресно, что в борьбе против марксизма Риттер вынужден формулировать основные принципы идеалистической философии истории в совершенно абстрактном, ничем не прикрытом и неприкрашенном виде. Так, он называет «идею... внутренней движущей силоц истории» *** и считает тяжелой виной марксизма лишение идеи «метафизического значения» и «нравственного достоинства» ****, ее превращение «в простую «идеоло­гию»». Последняя, по Риттеру, представляет собой такое «жизненное проявление, подлинность и самобытность которого более не представ­ляются правдоподобными» *****.

*  Ritter, Vom sittlichen Problem der Macht, S. 175.

** В. И. Ленин, Философские тетради. Соч., т. 38, стр. 278.

***  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. ill.

****  Там же.

*****  Там же.

Тем самым Риттер вновь заявляет, что для него источник, всего исторического, живого и подлинного находится только в метафизиче­ском, т. е. религиозном, царстве бога и духа. В основе этого лежит легенда первых двух глав первой книги Моисея. Подобные взгляды на идеи и на историю, разумеется, чужды марксизму. О том значении, какое Маркс, Энгельс, Ленин и другие марксистские, теоретики при­давали историческим идеям и теории вообще, свидетельствует их соб­ственная научная и политико-педагогическая деятельность.

Риттера вообще не занимает здесь центральный вопрос о реаль­ном содержании определенных идей и идеологий. Он ориентируется лишь на их политическую эффективность. При этом Риттер сам ока­зывается на тех жизненно-философских, прагматических и мифических позициях, пагубность которых он характеризует чуть ли не тут же. Е$ерные замечания Риттера об упадке наследия классической немецкой философии и о возникновении упадочного и одновременно варварского жизненно-философского иррационализма не достигают цели, ибо он не может и не хочет понять, что именно марксизм сохранил наиболее ценные элементы немецкого идеализма гегелевского толка.

Напротив, Риттер включил марксизм в процесс упадка буржуазной мысли и приписывает ему в конечном счете ответственность за недо­статки, которые он анализирует. Исходя из терминологии формальной логики, Риттер превращает основу познания в основу реального. В со­ответствии с этим марксизм, раскрывший капиталистические противо­речия, рассматривается как их причина. К тому же, отчасти правильно характеризуя движение буржуазной исторической и общественной мысли к упадку, Риттер, естественно, не думает, что следовало бы за­числить туда и себя.

Вызывает удивление также утверждение Риттера по поводу взгля­дов марксизма на пролетариат и «интереса марксизма к истории». Пы­таясь передать марксистские взгляды, Риттер пишет: «Повсюду одна и та же серая масса наемных рабочих, борющаяся за свой социальный подъем; лишь их классовая борьба заслуживает интереса в истории»*. В первой части фразы Риттер парадоксальным образом приписывает марксизму те же страх перед пролетариатом и презрение к нему, кото­рые испытывает буржуа. Элементарное знакомство с марксистской литературой показывает, что в ней уделяется величайшее внимание также национальным условиям жизни, традициям и особенностям про­летариата.

Что же касается «интереса к истории», то явное незнакомство с ра­ботами Маркса и Энгельса по вопросам доисторической эпохи и перво­бытного общества, рабства, средневековья, новой истории и идей­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 113.

ного развития — позор для Риттера*. Широта «интереса к истории» и основательность исторических знаний Маркса и Энгельса вытекают из всего их литературного творчества, их публицистики, равно как из их переписки**. Риттеру совершенно незнакомы также исторические работы Франца Меринга ***.

Риттер явно полагает, что освещение истории с точки зрения про­летариата неизбежно ограничивает поле зрения только пролетариатом. Он не подозревает о том, что революционный пролетариат, сознавая свою объективно необходимую миссию по отношению к человечеству, проявляет интерес к истории всего человечества. Сужение исторического горизонта в духе буржуазной идеологии глубочайшим образом проти­воречит сущности пролетариата. Усиленный интерес марксистов при­влекает также национальная история отдельных стран, тем более что вчерашние буржуазные националисты связывают свой сегодняшний североатлантический шовинизм с прямой изменой национальным инте­ресам.

Здесь не место для изложения основ марксизма, где цитатами из марксистских трудов, от упоминания которых Риттер отказывается, почти хотелось бы сказать, по методическим соображениям, можно было бы опровергнуть все искажения марксизма, допущенные им. Для приверженцев историзма, которые видят аксиому в изучении источни­ков, характерно, что, оценивая марксизм, они вплоть до сегодняшнего дня пренебрегают этой аксиомой. Даже «Франкфуртер альгемейне цей- тунг» сочла сие чрезмерным. Явно исходя из того, что столь дешевыми приемами капиталистические идеологи не смогут в дальнейшем вести свое дело с достаточным успехом, эта газета 5 сентября 1955 г. писала: «Чванство и пренебрежение к трудам Маркса и Энгельса, выдаваемые за научное превосходство и политическую независимость, непревзойден­ны. .. При подобном невежестве надежда на перемены мала. Лучше вариться в собственном соку, расточая и принимая похвалы, чем спо­рить с противником или тем более признавать его правоту, если он бесспорно прав». Не случайно это суждение было напечатано во время работы X Международного конгресса историков, заседавшего в Риме

*  См. Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 23—178; Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 7, стр. 343—437; К. Маркс, 18 брюмера Луи Бонапарта. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, стр. 115—217.

** См. особенно К. Маркс, Капитал, т. I—III. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 23—26; Ф. Энгельс, Анти-Дюринг. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20.

*** «Die Lessing-Legende» (1893); «Deutsche Geschichte vom Ausgang des Mit- telalters» (1908).

Основательное освещение эволюции и творчества Меринга содержат книги Г. Hohle, Franz Mehring. Sein Weg zum Marxismus (1869—1891); /. Schleifstein, Franz Mehring. Sein marxistisches Schaffen, Berlin, 1959.

•с 3 по 11 сентября 1955 г. О нем и о борьбе против влияния марксизма, которую Риттер вел на конгрессе и после него, еще будет речь ниже.

Оправдывая германский империализм, Риттер не может удержаться от использования таких мотивов, как «соблазн» и «заражение». Кос­нувшись на свой лад возникновения империализма в России, Италии, Франции, Англии и США, он упоминает, что «империалистическое вея­ние эпохи» обрело «твердую почву» и в Германии*. И вновь дело сво­дится к тому, что славная Германия оказалась зараженной извне, на сей раз империализмом. Теория заражения, служащая защите герман­ского империализма, дополняется основной риттеровской догмой, со­гласно которой источником всех зол является народ.

Правда, последний из царствовавших Гогенцоллернов приносится в жертву как «гвардейский лейтенант», который, грубо расталкивая всех локтями, «рвался к месту под солнцем»**. Но сразу же за этим гово­рится: «Однако немецкий народ, полный сознания своей силы, напирал сзади, даже подталкивая своих руководителей вперед»***. Роль глав­ного поджигателя войны возлагается, таким образом, на народ. В сум­марном риттеровском понятии «народ» не видно империалистических сил, монополистов и юнкеров-милитаристов. Они становятся безымян­ными подобно военным преступникам, которые после проигранных сра­жений второй мировой войны сами себя разжаловали и облачались в форму простого солдата, надеясь дешево отделаться. В конце концов весь империализм глубоко психологически сводится к «стремлению дей­ствовать», которое, как пишет Риттер, является «сильнейшим естествен­ным побуждением человека» ****.

От пангерманцев, как наиболее скомпрометированной империали­стической фракции, Риттер открещивается. Но в результате уже упо­минавшейся попытки сочетать их с марксизмом и эта критика оказы­вается идеологически замкнутой и тем самым вновь направляется против непримиримых противников империализма. Впрочем, Риттер судорожно пытается свести значение пангерманцев к роли «некой ма­ленькой секты фанатиков». Ввиду того что объективные источники не могут дать ему никаких оснований для этого, Риттер прибегает к «вос­поминаниям о своих юношеских годах», которые, как он заверяет, «в политическом отношении все же были прожиты им весьма созна­тельно» *****.

В плане реакционного блока с ведущими западными державами, к которому стремится Риттер и который он подготовляет историко-фило­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 122.

** Там же, стр. 140.

*** Там же.

**** Там же.

***** т_{ам же}^ _СТр 149

софски в книгах «Государство силы и утопия» и «Демония власти»* совершенно особое значение приобретает интерпретация германо-ан- глииского противоречия. Главное противоречие первой фазы существо­вания мировой империалистической системы, определившее создание больших коалиций кануна первой мировой войны и нашедшее выраже­ние в ней, он сводит к взаимному англо-германскому континентально­островному недоразумению. Ни одна из сторон не хотела всерьез повре­дить чем-либо другой, но, к великому сожалению, они не верили друг другу. Риттер патетически восклицает: «Никогда не было более траги­ческой ошибки, чем эта: взаимное глубокое недоверие двух родственных народов, чье сотрудничество — или хотя бы мирное сосуществование — могло бы на продолжительный срок обеспечить мир в Европе; вражда же их вовлекла оба народа в мировую катастрофу, нарушила сложив­шуюся общность народов, навсегда ликвидировала старое положение Европы в мире и, наконец, создала возможность зловещего дуализма двух крупнейших мировых держав, столкновение которых должно было окончательно решить судьбу человечества» *.

Манера и текст нам хорошо знакомы. Риттеру по душе империали­стическая система без империалистических противоречий и антисоциа­листический европейский союз. Основополагающее социальное проти­воречие между силами социализма и капитализма, определяющее раз­витие всех стран, истолковывается им как дуализм двух мировых держав. На интерпретации прошлого сказывается сегодняшнее стремле­ние к тесному союзу с английским империализмом под знаком анти­советской борьбы, провозглашенной Черчиллем уже в 1946 г.; как и у Майнеке в 20-е годы, это вызывает смягченную трактовку германо­английских противоречий, против которой Риттер, как известно, тогда выступал. Очень актуально звучит и формулировка: «Хотя мы не могли добиться союза (с Англией. — В. Б.), мы обязаны были достичь по меньшей мере доверия»**. «Государственной мудрости», «государствен­ного разума» в те времена не хватало, а народ, как мы уже видели выше, подтолкнул «руководителей» к войне.

В этом также заключен актуальный вывод: создать блок империали­стических государств, в котором господствует реакционный государ­ственный разум, подавляющий волю народа и народов. Под предлогом того, что народная воля является источником милитаризма, империа­лизма, фашизма и войн, происходит идеологическая реабилитация империалистических элементов в ущерб силам демократии и социа- лизмак

Оклеветав таким способом народ, Риттер в пятой (последней) главе своей книги переходит к теме «Происхождение и последствия первой

*   Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 129.

** Там же, стр. 139.

мировой войны». Этот раздел, естественно, особенно противоречив^ ибо исторический материал, содержащий улики против германского* империализма в связи с началом первой мировой войны и возник­новением фашизма, слишком несовместим с апологетической концепцией Риттера. Нельзя полностью игнорировать и принципиальное стремле­ние народа, особенно рабочего класса, к миру. Все это вынуждает выдвигать на первый план понятия вроде «техника как роковая сила» * и «технические неизбежности»**, заставляет шире оперировать ими.

Причина широкого применения этих категорий вытекает из слов самого Риттера. Он пишет: «Сужение (или ликвидация) человеческой свободы’ в результате развития техники, которое должно было бы рас­ширить область действия нашей воли, вообще принадлежит к наиболее тревожным явлениям современной жизни. Но никогда это не проявля­лось более губительно, чем в 1914 г., когда техника оказалась ловуш­кой, из-за которой Европа, так сказать, оступилась в войну» ***.

Эта теория «спотыкания» сделалась составной частью западногер­манской исторической апологетики. В своем выступлении по радио r декабре 1959 г. пресловутый «астролог по делам Кремля» и так назы­ваемый эксперт по Востоку Клаус Менерт говорил о том, что полити­ческие деятели «оступились» в первую мировую войну****. Это может служить наглядным примером фетишизированного буржуазного мыш­ления, анализ которого пронизывает все три тома «Капитала» Карла Маркса. Сущность того, что у Риттера все еще представлено как «роко­вая сила техники», Маркс и Энгельс раскрыли уже в «Немецкой идео­логии»: «Социальная сила, т. е. умноженная производительная сила, возникающая благодаря обусловленной разделением труда совместной деятельности различных индивидов, — эта социальная сила, вследствие того, что сама совместная деятельность возникает не добровольно, а стихийно, представляется данным индивидам не как их собственная объединенная сила, а как некая чуждая, вне их стоящая власть, о про­исхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают; они, следовательно, уже не могут господствовать над этой силой, — напро­тив, последняя проходит теперь ряд фаз и ступеней развития, не только не зависящих от воли И поведений людей, а наоборот, направляющих эту волю и это поведение» *****.

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 168.

** Там же, стр. 154—155, 156.

*** Там же, стр. 156.

*#** Вступительное слово К. Менерта к 7-й передаче антисоветской серии «Не­мецко-русские отношения» rfo третьей программе УКВ Северогерманского радио* 28 декабря 1959 г., 20 час.

***** /С. Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология, Соч., т. 3, стр. 33.

Более чем через 100 лет после этого основополагающего вывода Риттер вместе со значительной частью буржуазных социологов все еще отстаивает мистификаторский взгляд, который в своей наиболее при­митивной форме рассматривает весь вложенный предпринимателем капитал (c+tf) как источник капиталистической прибыли (т). Те же соображения, которые заставляют капиталистов держаться за это лож­ное представление и игнорировать или отвергать Марксову теорию при­бавочной стоимости, владеют и империалистическими идеологами. Бу­дучи адвокатами буржуазии, они считают конечной причиной империа­листических войн не капиталистические производственные отношения (вместе с соответствующими им социальными и политическими поряд­ками), полностью изжившие себя при империализме и находящиеся в антагонистическом противоречии с производительными силами, а скорее технику, как таковую, покрытую мистическим мраком «роковой силы». Вследствие этого виновники войн — империалисты предстают как жертвы некоего таинственного механизма.

Рассматривая руководство войной и ее ход, Риттер выдвигает также принцип всеобщей безответственности. При этом он пишет: «Никто более не несет ответственности, ибо гигантская военная машина с ее вечными сложностями и трениями стала слишком велика и необозрима, чтобы вообще можно было считать кого-либо одного ответственным за ее действие» *.

Буржуазные критики марксизма не понимают или делают вид, что не понимают диалектического положения марксизма о соотношении исторической необходимости и личной свободы**. Поэтому они, осо­бенно представители немецкого историзма, вновь и вновь ложно утвер­ждают, будто исторический материализм исключает свободу и ответ­ственность индивидуума. Выступая в марте 1959 г. в так называемой европейской передаче западногерманского радио, это мнение отстаивал Ганс Ротфельс, являвшийся с 1958 г. председателем западногерманского Союза историков ***.

Эта аргументация лежит в основе полемики против марксизма и у Риттера. Он, однако, воспевает техницистский автоматизм истории, который освобождает ведущих деятелей господствующих классов от исто­рической ответственности. Это не мешает Риттеру на последней стра­нице его книги в полном противоречии с предыдущим категорически заявить, что «вопреки всем кажущимся и действительным «неизбежно­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 187.

** Об этом вопросе см. Ф. Энгельс, Анти-Дюринг. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 115—116; К. Маркс, Капитал, т. III. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 25, ч. II.

*** Н. Rothfels, Die Zeit, die dem Historiker zu nahe liegt, 3.«Europasendung» der deutschsprachigen Sender, 15.1 II. 1959.

стям» история... прежде всего... является областью свободы человече­ской воли» *. Неразрешимая для Риттера «антиномия» между свободой и необходимостью или «неизбежностью» обнаруживает и здесь свое прагматическое назначение. В то время как «неизбежности» набрасы­вают на преступления германского империализма покров христианской любви к ближнему, призыв к свободе воли служит уже борьбе за воз­рождение германского империализма, правда для начала с примене­нием осторожных оборотов вроде «спасения существования (немцев. — Перев.) как культурного народа» **.

Под знаком все затмевающей «роковой силы» техники, по вине кото­рой возникла первая мировая война, можно не только признать полити­ческую действенность агрессивности империалистических групп в Гер­мании, но и любовь народных масс к миру***. Риттера, по-видимому, мало заботит, что при этом он впадает в противоречие со своим основ­ным тезисом, согласно которому народные массы, так называемая уни­фицированная человеческая масса, служат источником и основой войн и фашизма. Впрочем, через несколько страниц он вновь возвращается на свою старую позицию ****.

Это признание исторических реальностей он облегчает себе и тем, что говорит только о социал-демократии. Ни единым словом он не упо­минает о Независимой социал-демократической партии, не говоря уже о группе «Спартак» и о Коммунистической партии. В результате этого общая картина вновь приобретает искаженный вид, чего и требует апологетический замысел. Обман народа официальной военной пропа­гандой Риттер вынужден признать в следующих словах: «Исходя из того, что знала немецкая общественность, даже у левых не могли воз­никнуть какие-либо сомнения в «ответственности» наших противников за войну и в правоте дела, которое мы представляли; лишь с 1917 г. эти сомнения играли определенную роль, но и тогда эта роль была ограни­ченной» *****.

И здесь Риттер считает народ, особенно рабочий класс, столь ограни­ченным, что он может узнать правду лишь по воле господствующих классов; из-за истинного старания похвалить социалистов большинства, «левых», как он выражается, Риттер забывает настоящих левых, нашед­ших своих руководителей в Карле Либкнехте, Розе Люксембург, Кларе Цеткин, Франце Меринге, Вильгельме Пике и Лео Иогихесе. Хотя

1917 год — буржуазно-демократическая революция в России и особенно Великая Октябрьская социалистическая революция — имел для анти­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 200.

** Там же

*** Там жеj стр. 170, 175—176.

**** Там же, стр. 178.

***** Там же, стр. 170.

военной борьбы немецкого пролетариата решающее значение, «сомне­ния», о которых пишет Риттер, играли «роль» не только с 1917 г., как он полагает. Революционные решения Штутгартского (1907) и Базель­ского (1912) конгрессов II Интернационала, направленные против импе­риалистической войны, не были преданы забвению и в Германии.

Отметим лишь некоторые факты и даты. Уже 2 декабря 1914 г. Карл Либкнехт отклонил в рейхстаге военные кредиты и обосновал свой му­жественный поступок следующими словами: «...эта война, которой не хотел ни один из участвующих в ней народов, ведется не ради благопо­лучия немецкого или какого-либо другого народа. Речь идет об импе­риалистической войне, о войне ради капиталистического господства на мировом рынке» *. 28 мая 1915 г. состоялась первая антивоенная демон­страция немецких женщин, в которой участвовал Вильгельм Пик. 1 мая 1916 г. Карл Либкнехт обратился к десяткам тысяч рабочих и моло­дежи, собравшихся на антивоенную демонстрацию на Потсдамской пло­щади, с призывом, существо которого он сформулировал в листовке, по­явившейся еще в мае 1915 г.: «Долой войну! Долой правительство!» Его арест и осуждение на каторгу не смогли остановить распространение мысли о том, что «главный враг находится в собственной стране!».

Следовательно, еще до 1917 г. у сознательных в классовом отноше­нии рабочих и их вождей не только были «кое-какие сомнения... в пра­воте» германского империализма. Напротив, они не сомневались в его несправедливости и развернули борьбу против империализма. Выраже­нием этой антиимпериалистической борьбы было образование 1 января 1916 г. группы «Интернационал» **.

Если поверить утверждениям Риттера, что и после 1917 г. «сомнения* играли лишь «ограниченную роль», то можно только поражаться, как дело дошло до массовых забастовок в апреле 1917 г., до восстания ма­тросов в июле — августе того же года, до январской забастовки 1918 г., до отказа матросов океанского флота повиноваться командованию и вообще до Ноябрьской революции.

Косвенно признавая в вышеприведенной цитате, что германский империализм не имел «права» на ведение войны, Риттер отнюдь не хочет тем самым морально осудить его; более того, как мы уже видели, он передвигает германский империализм в нейтральную в моральном отно­шении сферу, в которой оступаются в войну из-за «ловушек» техники, якобы обладающей фатальной силой. Исходя из этого декларируется также «формальное отречение спокойного государственного разума» ***.

*  К. Либкнехт, Избранные речи, письма и статьи, М., 1961, стр. 272.

** О деятельности этой группы и вообще об этих проблемах см. «Ноябрьская революция 1918 г. в Германии (Тезисы к 40-й годовщине)». «Вопросы истории» № 11, 1958.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 157, 168.

Механистической теории Риттера о возникновении войны противоречит и утверждение, что «первоначальную сущность войны все более... иска­жали аннексионистские программы» *. Ибо под воздействием непости­жимой объективной силы подвергающийся насилию едва ли способен создать позитивную идею (а «первоначальная сущность» должна быть позитивной). В этом противоречии заключена концепция Риттера о справедливости вступления германского империализма в первую миро­вую войну, хотя он здесь больше не провозглашает эту концепцию от­крыто или, вернее сказать, пока еще вновь не провозглашает.

В утверждении Риттера об «отречении политического разума перед лицом военно-технических факторов», между прочим, уже содержится основной тезис его апологетической концепции милитаризма. Он дает также краткое изложение своей развитой в 1953 г.** версии о генезисе милитаризма от Фридриха Великого до Людендорфа, о которой еще будет речь ниже. Уже здесь сформулированы и его тезисы о возникнове­нии и сущности фашизма, лежащие в основе книги о Карле Герделере.

Риттер пользуется термином ««тоталитарные» народные государ­ства» ***. Он ясно указывает, что понимает под этим не только фашист­ские диктатуры, но и советскую систему, ставя в один ряд «гитлеризм», «фашизм в Италии» и «большевизм в России»****.

Исходным пунктом риттеровской концепции тоталитаризма является глубокое сожаление о разрушении монархии в Германии и России. Мне­ние, что «монархистско-конституционная правительственная система... является наиболее здоровой для Европы системой****** — причем он, естественно, солидаризируется с этим взглядом, — Риттер называет «точкой зрения большинства образованного мира в Германии» перед первой мировой войной. Особенно поучительным в этой связи является то, как еще в 1887 г. оценивал перспективы монархистско-конституцион- ной системы Фридрих Энгельс. Указав, что «для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны... невиданного раньше размера, невиданной силы», Энгельс следующим образом характеризовал ее возможные последствия: <:.. .крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, — крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны...» ******

Перед нами два характерных примера — буржуазной слепоты, с од­ной стороны, и марксистского предвидения — с другой, предвидения,

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 172.

** Ritter, Das Problem des Militarismus in Deutschland, S. 21—48.

*** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 178, 195.

**** Там же, стр. 194.

........ Там же, стр. 177.

****** К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 21, стр. 361.

опирающегося на познание исторических закономерностей, существова­ние которых реакционный немецкий историзм особенно упорно отри­цает. Научно обоснованное предвидение и буржуазная слепота в отно­шении будущего являются в значительной степени следствием призна­ния или отрицания объективных исторических закономерностей.

Разрушение монархии, пишет Риттер, создало вакуумы для образо­вания «тоталитарных» государств (сюда неизменно включается и совет­ская система) *, которые он рисует в стиле картины Джорджо де Чи- рико⁵¹. Риттер, конечно, воздерживается от объяснения, каким образом можно привести его теорию в соответствие с тем, что фашизм впервые пришел к власти в Италии, где монархия осталась неприкосновенной, и 6 согласии с Савойской династией подавил рабочее движение, стремясь уничтожить его.

Если устранение монархии создало, по Риттеру, пространство для установления так называемого тоталитаризма, то опорой последнего являются, по мнению Риттера, народные массы. Говоря о Веймарской республике, Риттер в следующих словах выражает глубочайшее пре­зрение ко всем трудящимся: «Действительно, что было делать челове­ческой массе современного индустриального общества с либеральными правами и свободами, предоставленными новой Веймарской республи­кой? Эти рабочие и мелкие буржуа, миллионы зависимых существ, без исключения живущих на ежедневную, еженедельную или ежемесячную заработную плату, вообще не ощущали никакой потребности брать на себя ответственность перед обществом, однако благодаря числу голо­сов они имеют большой политический вес. Эти массы всегда склонны восторженно приветствовать каждого агитатора, который вносит опре­деленное оживление в однообразие их жизни и который вдобавок обе­щает им лучший достаток и умеет польстить их самолюбию»**.

Здесь уже содержится недвусмысленный вывод о том, что было бы лучше всего, если бы голосовать могли лишь такие «независимые» су­щества, которые живут не своим собственным трудом, а неоплаченной ча­стью чужого труда, прибавочной стоимостью. Следовательно, Риттер де­лает выбор в пользу демократии владельцев капитала и их окружения, выдачи избирательных бюллетеней только по предъявлении активных балансов или достаточного количества апологетических работ, устраи­вающих капитализм. Тогда — так гласит вывод далее — не произошло бы захвата власти фашистами. Тем самым фальсифицирующая историю апологетика достигла своего апогея. Отношения между немецким моно­полистическим капиталом-и нацистской партией Риттер скрывает. Може г быть, он ничего не знает и о том, что гитлеровцы получали финан­

*  Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 178.

** Там же, стр. 187.

совую помощь не только от магнатов немецкой тяжелой промышленно­сти, но и от юнкеров и князей? Весьма характерно, что взаимоотноше­ния монополистического капитала, юнкерства и нацистской партии обой­дены и в одной из новых работ о Гитлере, написанной представителем социал-демократических кругов *.

К сожалению, остается фактом, что империалистическая идеология даже в своем фашистском обличье вызвала замешательство и среди ра­бочих, обладавших недостаточным классовым сознанием. При этом крайней демагогической империалистической агитации, старавшейся обратить ненависть к капитализму лишь на капиталистов-евреев, по­могла измена марксизму со стороны социал-демократического руковод­ства, что имело своим результатом отсутствие марксистской выучки у значительной части пролетариата. Риттеровской демагогии целиком и полностью отвечает также изображение самого Гитлера, главного носи­теля этой агитации, как «человека из народа» (у Риттера без кавы­чек) ** и игнорирование того факта, что Гитлер выполнял задание импе­риалистов, равно как и его связей с ведущими представителями герман­ского империализма.

Клевета на пролетариат и попытки отделить.буржуазию от фашизма заходят так далеко, что Риттер, как уже упоминалось в другой связи, избирает для фашистской диктатуры обозначение «пролетарский нацио­нализм» и говорит о нем следующее: «Во всяком случае он находился в сознательном и полном противоречии с традициями буржуазной эпохи»***. В соответствии с этим Риттер и здесь видит «подлинную тайну его (Гитлера. — В. Б.) стремительного взлета» в том, «что он (Гитлер. — В. £.), казалось, наконец решил проблему XIX века, — соеди­нение национализма с социализмом»****. Мы уже указывали на тесное родство между подобным ложным толкованием Риттера и трактовкой Майнеке, который видел в таком «соединении» «великую объективную идею своего времени» и «категорически» признавал роль Гитлера в этом *****.

За так называемой великой объективной идеей скрывается стремле­ние части буржуазии подкупить рабочий класс и заручиться его под­держкой в интересах господства капитализма и капиталистической по­литики. Оппортунизм, реформизм и ревизионизм в рабочем движении пошли далеко навстречу этому стремлению, что Майнеке ясно понял уже в 1918 г. Поэтому он поставил тогда перед реформистами следующую

*  F. Jetzinger, Hitlers Jugend. Phantasien, Lugen- und die Wahrheit, Wien, 1956; Рецензию см. в «ZfG» N 2, 1959, S. 409, 413.

** Ritter, Europa und die deutsche Frage, S. 190—191.

*** Там же, стр. 192.

**** Там же, стр. 191.

***** Meinecke, Die deutsche Katastrophe, S. 107.

задачу: «Социал-демократические министры должны держать массы под своим влиянием и отбить радикализм и большевизм» *. При этом речь шла, разумеется, о сохранении капиталистического строя.

Частичная похвала, которой Риттер в 1948 г. удостоил социал-демо­кратию, преследует те же цели. Будучи в более почтенном возрасте, Майнеке не настолько нагл, как Риттер, чтобы полностью отрицать моно­полистический базис фашизма, выдавая его за нечто противоположное; Майнеке писал, что Гитлер «хотел превзойти... обычный буржуазный, но при этом классово эгоистический национализм своих покровителей и кредиторов из среды магнатов тяжелой промышленности». И далее: «Предприятие Гитлера обещало, таким образом, больше преемственно­сти традиций и ценностей прежней буржуазной культуры, чем радикаль­ное переустройство, к которому призывал большевизм. Этим Гитлер подкупил широкие круги буржуазии» **.

В приведенной формулировке, также не лишенной апологетического значения, при всей ее расплывчатости и путаности все же выявляется классовый характер фашизма. Риттер, напротив, придерживается прямо противоположной оценки сущности фашизма, изображая в качестве его опоры пролетариат. Этот коварный метод был подготовлен уже рас­смотрением марксизма как особенно яркой разновидности империали­стической идеологии. Продолжением той же линии является полное игнорирование Риттером политической партии, которая с 1918 г. после­довательно представляет нынешние и будущие интересы германского пролетариата и всего немецкого народа, — Коммунистической партии Германии. Ни одним словом не упоминается борьба сознательного в классовом отношении пролетариата против рвущегося к власти фа- шизма. Напомним лишь, что на выборах президента республики в 1932 г. Коммунистическая партия Германии выступала с лозунгом: «Кто выби­рает Гинденбурга — выбирает Гитлера, кто выбирает Гитлера — выби­рает войну!» А Риттер утверждает, что никто не мог предугадать нацизм и его преступную политику.

Этот взгляд Риттера стал неотъемлемой составной частью буржуаз­ной демагогии в Западной Германии и Западном Берлине. Речь идет об одной из тех фальсификаций, которые были созданы, чтобы утопить подлинную вину в мнимом общем неведении и отвергнуть марксистское предвидение. В одной из передач пресловутой подстрекательской радио­станции РИАС, находящейся в Западном Берлине, в той же историче­ской связи было сказано: «Кое-кто, возможно, догадывался, но знать этого не мог никто» ***,

*  Meinecke, Strassburg, Freiburg, Berlin, S. 269.

** Meinecke, Die deutsche Katastrophe, S. 108.

*** Berlin С 2. Программа УКВ Северогерманского радио (ретрансляция РИАС) 10 сентября 1959 г., 21 час.

Мы не считаем Риттера и ему подобных невеждами, которые в 1932 г. не следили за политикой и тем самым за избирательной кампанией Ком­мунистической партии Германии. Но хорошая историко-политическая память постоянно изменяет Риттеру как раз тогда, когда забывчивость нужна в качестве последней опоры его апологетической миссии. Его ин­терпретация осуждает себя сама и с редкой очевидностью обнаруживает подлинную сущность своих методов и свою классовую основу.

Времена «перевоспитания» прошли навсегда. И для господина Уилера-Беннета не является тайной, с ка­кими огромными, пока не поддающимися оценке труд­ностями сталкивается и будет сталкиваться прави­тельство Федеративной Республики, чтобы возродить насильственно подавленную волю немцев к оружию.

Риттер, 1955 г.

4.    Фальсификация понятия «милитаризм»

В книге «Европа и германский вопрос», о которой шла речь выше, Риттер, отстаивая основы и традиции германского империализма и мили­таризма, счел необходимым обобщить всю свою историческую концеп­цию, как она сложилась к тому времени, частично видоизменить ее и привести в действие. Как уже было упомянуто, книга наметила основ­ные направления зашиты прусско-германского милитаризма в широком плане, а" также исходные позиции для искажения и фальсификации не­мецкого движения Сопротивления гитлеризму.

Но с широко задуманной защитой прусско-германского милитаризма и антикоммунистическим мифом о немецком Сопротивлении Риттер осмелился выступить лишь спустя пять-шесть лет, когда германский им­периализм возродился в боннском государстве и находился накануне договорного включения в НАТО. Эта защита служила непосредственно созданию нового вермахта на основе всеобщей воинской повинности и имела одновременно характер наступления за более сильное влияние боннского государства в сфере господства Соединенных Штатов. Пол­ностью наступление развернулось с «публичного заключительного до­клада» на тему «Проблема милитаризма в Германии», сделанного Рит­тером 19 сентября 1953 г. «в переполненном актовом зале бременской ратуши» после окончания бременского съезда историков *. Это выступ­ление приобрело тем большее значение, что Риттер до 1953 г. был пред­седателем западногерманского Союза историков. Его доклад был напе­чатан реакционной прессой ФРГ под крупными заголовками, а также

*  «22.Versammlung deutscher Historiker in Bremen 1953», S. 45.

передан по западногерманскому радио. Он появился затем в журнале «Хисторише цайтшрифт» * и в переработанном виде (под несколько расширенным заголовком «Политическая проблема милитаризма в Гер­мании»)— в юбилейном сборнике, изданном «друзьями и учениками к 70-летию» Риттера **. Отметим, между прочим, что в списке друзей и учеников значатся генерал, полковник в отставке и капитан бундес­вера.

В этом публичном и многократно напечатанном докладе Риттер на­метил основные линии большого труда под названием: «Искусство го­сударственного руководства и военное ремесло», который должен соста­вить два тома. Первый том вышел в 1954 г.; он имеет подзаголовок «Проблема «милитаризма» в Германии» и посвящен тому, что Риттер называет «старопрусской традицией (1740—1890 гг.)»***. Выход вто­рого тома, «в котором изложение будет доведено до 1945 г. и где также будет дан обзор проблемы «милитаризма» в ненемецкой Европе»****, вновь и вновь оттягивался. Как явствует из сведений, полученных лично автором данной книги, это произошло не в последнюю очередь потому, что Риттер столкнулся с большими трудностями, стремясь привести исторический материал в мало-мальски приемлемое соответствие со * своей главной апологетической концепцией. В то время как представи­тель издательства Ольденбург заявил в марте 1959 г., что второй том выйдет уже к концу 1959 г., другой представитель этого издательства утверждал в сентябре того же года, что рукопись еще не получена.

К этому обширному комплексу работ о милитаризме относится и опубликованная в 1956 г. работа «План Шлиффена. Критика одного мифа»*****, которую сам Риттер рассматривает как предварительный очерк и дополнение ко второму тому своего труда «Искусство государ­ственного руководства и военное ремесло» *******

Все эти работы Риттера уже были предметом специального и осно­вательного марксистского анализа и рецензий, выводы и оценки кото­рых автор в основном разделяет ******** Поэтому мы не считаем своей задачей повторять здесь результаты этих критических марксистских ра­бот. В данном исследовании речь может идти о том, чтобы осветить принципиальное значение трудов Риттера о проблеме милитаризма в его

*  «HZ», Bd. 177 (1954), S. 21—48.

** Ritter, Lebendige Vergangenheit, S. 153—183.

*** Ritter, Staatskunst und Kriegshandwerk, Bd. I.

**** Формулировкой «ненемецкая Европа» сказано все!

***** Ritter, Der Schlieffenplan. Kritik eines Mythos, Munchen, 1956.

****** j_{aM же}^ _CTp g

******* ^ Meusel, Zum Vortrag von G. Ritter «Das Problem des «Militarisms» in Deutschland». «ZfG» N 6, 1953; E. Engelberg, Uber das Problem des deutschen Militarismus; H. Otto, Rezension uber Ritter. Der Schlieffenplan. «ZfG» N 2, 1959,

S. 413.

творчестве в целом и особенно с точки зрения возникновения историче­ской идеологии западногерманского империализма.

В самом же начале публичного доклада в Бремене Риттер признал свой политический замысел: «Одна из важнейших обязанностей поли­тической истории, — заявил он, — заключается в том, чтобы определить историческое место современности исходя из познания прошлого, и об­легчить тем самым задачу политического руководства; ибо лишь тот, кто в какой-то степени знаком с почвой, на которой он действует, может делать уверенные шаги в будущее» *. Чтобы избежать каких-либо недоразумений относительно того, каким именно политическим деяте­лям он хочет служить в качестве проводника-историографа и какие шаги должны они делать,. Риттер, как уже отмечалось, в конце своего докла­да приветствует результаты вторых «выборов в бундестаг 6 сентября 1953 г.»**, которые, как известно, принесли ХДС Аденауэра 45,2% го­лосов.

Если Риттер оценивал этот результат как доказательство того, что у «большинства немцев» «мечты о силе» и стремление к «политике силы» не играют более никакой роли, то это, безусловно, справедливо в отно­шении большей части обманутых, ослепленных и политически бездум­ных избирателей ХДС. Для руководящих политических сил этой партии характерно прямо противоположное, и это доказал Конрад Аденауэр на следующий же день после выборов, заявив, что впредь надо говорить не о воссоединении Германии, а об «освобождении восточной зоны»***. Широко пользуясь жаргоном деятелей ХДС, тогда еще туманным, но все же достаточно понятным, Риттер продолжает призывать немецкую молодежь «проливать кровь» во имя «защиты нашей свободы от опас­ности нового тоталитарного ига»****. Под этой опасностью Риттер по­нимает отнюдь не возрождение фашизма в Западной Германии, а на­оборот, Коммунистическую партию Германии, тогда еще не запрещен­ную, и Германскую Демократическую Республику. А под «нашей свободой» надо понимать «свободу» носителей германского империализ­ма, возрожденного в Западной Германии, и людей, извлекающих из этого пользу. Как было отмечено выше, Риттер уже в 1947 г. (в речи «О смысле жертвы жизнью», произнесенной «в память о наших сыно­вьях, павших на войне») стремился в иррационалистски-религиозном духе обосновать необходимость «повиновения... до самой смерти» при­казам империалистической войны, даже если она признана преступной, и сберечь этот принцип в период так называемого перевоспитания.

*  Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 21.

** Там же.

*** «Geschichtliche Zeittafel 1945—1953. Der Kampf um die nationale Einheit u/id um einen Friedensvertrag mit Deutschland», Berlin, 1953, S. 66.

**** Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 47.

В публичном докладе 1953 г. наряду с похвалой в адрес преж­них империалистических держав-победительниц, которые обеспечили западногерманскому империализму «сильный политический авторитет» и «реальные успехи», имеется ссылка на превосходный европеизм за­падногерманского образца *. Это самовосхваление было рассчитано на получение еще больших уступок и одновременно являлось предъявле­нием претензий на гегемонию в будущем.

Но в 1953 г. генерал Шпейдель, который пользуется особенно высо­ким уважением Риттера **, еще не появился вновь в Париже или в Фонтенбло. Стремясь восстановить в западных зонах милитаризм как инструмент империализма, германские империалисты, их политики и идеологи должны были считаться не только с благожелательностью пра­вительств западных союзников, а учитывать и антимилитаристские и антифашистские настроения народов. Ввиду этого необходимо было создать путаницу понятий и, пользуясь идеологической схемой, придать понятию «милитаризм» совершенно другое содержание. Ничто не могло быть более подходящим для данной цели, чем риттеровская «антиномия политического» в сочетании с гак называемыми техническими неизбеж­ностями и особой милитаристской психологией.

Из уже проанализированной «антиномии политического начала» Риттер выводит понятие «милитаризм» и в качестве антитезиса противо­поставляет его своей концепции государственного разума. В результате этого милитаризм выглядит как неспособность к государственному разуму. Эта неспособность, из которой, как уже отмечалось, проистекает высшая форма демонии в политике, появляющаяся здесь под понятием «милитаризм», имеет для Риттера следующие причины.

1.   Главной причиной милитаризма, как и высшей формы демониче­ского в политике, является «ужасная масса» — революционная народ­ная сила ***. Это основной антиреволюционный и антидемократический вариант риттеровского понятия милитаризма.

2.  Другой причиной служит уже рассмотренный выше фетишизм так называемых военно-технических неизбежностей****. Это фетишистский вариант риттербвского толкования понятия милитаризма.

3.   Психологически эта причина дополняется:

а)  так называемым чисто солдатским мышлением (Мантейфель и Альвенслебен⁵²) ***** и

б)  так называемым односторонним военно-техническим мышлением в

*  Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 48.

** Ritter, Goerdeler, S. 391.

*** Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 26; его же, Staatskunst und Kriegs- fiandwerk, Bd. I, S. 61.

**** Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 43.

***** Там же., стр. 34.

сочетании с воинственной основной установкой (Людендорф) *. Это психологический вариант.

4.   Наконец, причиной неспособности к государственному разуму и тем самым причиной милитаризма может явиться стремление возвы­шающихся государств действовать активно, чтобы выбраться из стеснен­ного положения. Ввиду того что это находится в теснейшей связи с проблемами так называемой континентальной политики, мы в данном случае можем говорить о геополитическом варианте риттеровского тол­кования понятия «милитаризм».

Эта искусственная система понятий с ее противопоставлением госу­дарственного разума милитаризму, непосредственно выводимым из ан­тиномии в политике, вновь позволяет отобрать исторические факты и истолковать их в интересах германского империализма. Несмотря на солидарность со своим империалистическим единомышленником, даже Л. Дехио, тогда еще игравший ведущую роль в журнале «Хисторише цайтшрифт», вынужден был говорить об «апологетическом подходе» **, который делает «из черного... чуть ли не белое»***.

Критика со стороны Дехио особенно интересна, ибо она вытекает отнюдь не из принципиальной вражды, как это имеет место у А. Мой- зеля и Э. Энгельберга ****, а скорее из разногласий по вопросам так­тики и понятий. Тем не менее его критика исключительно остра. Общую отрицательную оценку риттеровских тезисов и исследований о милита­ризме никак не колеблют несколько вежливых и положительных заме­чаний в начале и конце статьи. В этой полемике вновь прорывается старое противоречие между Майнеке, с которым Дехио открыто солида­ризуется здесь, и Риттером.

При этом снова обнаруживается, что, даже следуя по пути «духов­ного соглашения между историческим мышлением немцев и западных народов», намеченному Майнеке в его книге «Идея государственного ра­зума» *****, Риттер склонен сохранить значительно большую долю реак­ционных традиций прусско-германского милитаризма и империализма, чем Майнеке и Дехио. То, что они не менее империалистичны, чем Рит­тер, подтвердилось многократно, особенно после 1945 г. Но Риттер и здесь обнаруживает упрямство прусского унтер-офицера, который хотел бы со всем традиционным боевым снаряжением въехать в новую евро­пейско-североатлантическую казарму. Его изощренность заключается в

*  Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 44.

** Dehio, Um den deutschen Militarismus, «HZ», Bd. 180 (1950), S. 60.

*** Там же, стр. 52.

**** A. Meusel, Zum Vortrag von G. Ritter «Das Problem des «Militarismus» in Deutschland». «ZfG» N 6, 1953; Engelberg, Uber das Problem des deutschen Milita­rismus. «ZfG» N 6, 1956.

***** Meinecke, Staatsrason, S. 501.

наклеивании этикетки благородного государственного разума на дис­кредитированную фигуру такого милитариста, как Фридрих II. Дехио, марширующий рядом с Риттером, срывает эту этикетку, ибо он, оче­видно, понимает, что столь грубым образом вводить в заблуждение невозможно.

Он явно исходит из того, что реакционная прусско-германская тра­диция, за которую крепко цепляется Риттер, очень сильно скомпромети­рована в глазах народов западного мира; империалистические власти­тели Запада могут успешно и длительно поддерживать германский им­периализм лишь в том случае, если этот исторический балласт будет не замаскирован, а принесен в жертву. Вероятно, Дехио оценил положение столь критически потому, что для него речь шла в первую очередь по­просту о существовании империализма, в то время как Риттер уже вновь думал об особой роли германского империализма в капиталисти­ческой системе.

Этому соответствовало то, что после 1955 г. Дехио ожидал империа­листического воссоединения Германии преимущественно в результате агрессии американских войск, которые, по его словам, «сумели бы отка­тить железный занавес и при этом соединить всю Германию»*. Такая концепция «отбрасывания» меньше всего была рассчитана на западно- германские войска и поэтому могла в известном смысле отказаться от прославления традиции прусско-германского милитаризма. Риттер же выступил на Ульмском съезде историков в 1956 г. против того, чтобы возложить все надежды на американскую армию и пренебрегать ввиду этого созданием западногерманского вермахта **.

Позиция Дехио, естественно, способствовала более трезвому рас­смотрению проблемы милитаризма в Германии. Опираясь на нее, можно было даже атаковать исходные историко-философские позиции Риттера. Дехио отвергает противопоставление государственного разума и мили­таризма. Так, например, он пишет: «В обычном словоупотреблении ми­литаризм и государственный разум, разумеется, не исключают друг друга. Скорее существует милитаристский государственный разум, не­жели сочетание обоих понятий, и в потенции Пруссия развила этот госу­дарственный разум!»*** В своей полемике против Риттера Дехио ис­пользует майнековское понятие государственного разума против ритте- ровского. Если у Майнеке оно включалось в сферу «демонического», то для Риттера понятие государственного разума представляет собой как раз преодоление этой сферы.

Такая «этизация» государственного разума имеет у Риттера глубо­кий политический смысл. Чем более это понятие наполняется нравствен-

*   Dehio, Deutschland und die Weltpolitik im 20.Jahrhundert, S. 146.

** Собственные заметки автора.

*** Dehio, Um den deutschen Militarismus, S. 57.

иым содержанием и преображается, тем более сияющими и возвышен­ными кажутся его носители и тем более низкими выглядят представи­тели его так называемого милитаристского антитезиса. В последнем случае степень падения определяется в соответствии с вариантами рит- теровского понятия милитаризма.

Понятия «милитаризм» и «государственный разум» подразделяются у Риттера в отрицательном и положительном значении так же, как и понятие «либерализм». Наряду с воплощениями идеального типа поло­жительного и отрицательного имеются разной степени отклонения. В некоторых случаях Риттер опасается прямо сказать, что речь идет о формах проявления милитаризма и государственного разума. Но его схема — здесь государственный разум, а здесь милитаризм — заключает историю в такие рамки, что каждая рассматриваемая историческая личность должна попасть в ту или другую ячейку.

Таким образом, в число милитаристов различных степеней и различ­ной окраски зачисляются (в хронологической последовательности) сле­дующие лица:

Карл XII, Петр Великий, Людовик XIV; Наполеон I,

Штейн, Гнейзенау, Арндт⁵³; Э. фон Мантейфель,

Г. фон Альвенслебен, Мольтке; Людендорф; Гитлер.

Четвертый вариант риттеровского понятия милитаризма находит применение к Карлу XII, Петру Великому и Людовику XIV, которые вы­ступают в качестве представителей восходящих государств и поэтому обозначаются как, «пожалуй, первые крупные милитаристы новой исто­рии»*. Но с точки зрения истории и понятий это для Риттера только преддверие милитаризма, а путь в его центр открывает еще одно извра­щение Французской революции 1789 г. Он пишет: «В том, что в Европе, в том числе в Германии, пробудился новый милитаризм еще хуже ста­рого, виновна исключительно Великая французская революция со всеми се военными последствиями» **.

Так Риттер уходит от милитаризма прусского юнкерского го­сударства, который, впрочем, согласно его системе понятий, вообще не является милитаризмом. Главным источником милитаризма он объяв- ляёт французский народ, поднявшийся на революцию. Не давая себе труда исследовать в своем докладе и в своей книге внутреннюю пробле­матику Французской революции и ее решающие этапы, Риттер в духе Ранке рассматривает революцию с точки зрения примата внешней политики и из нее выводит Наполеона как «архимилитариста» ***. В ана­логичном, уже знакомом стиле Риттер неправильно изображает герман­ский фашизм как следствие «милитаризма, присущего националистиче-

*   Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 23.

** Там же, стр. 26.

*** Там же, стр. 27.

скому народному движению», которое «опрокинуло... Веймарскую рес­публику» *. Нельзя упускать из виду это обвинение народа Риттером, когда он называет Гитлера «самым крайним из всех милитаристов»**.

Второй и третий варианты риттеровского понятия милитаризма со­ответственно фетишистский и психологический — позволяют ему, с одной стороны, снять вину со всего прусско-немецкого генералитета, а с другой — пожертвовать особенно скомпрометировавшими себя пред­ставителями и проявлениями милитаризма в Пруссии и Германии, чтобы с большим успехом отстаивать его в целом.

В результате Эдвин фон Мантейфель и Густав фон Альвенслебен* известные как подстрекатели в период конституционного конфликта и борьбы по вопросу о военных кредитах в 1860—1866 гг., также получают отрицательную характеристику «архимилитаристов» (правда, сильно смягченную по сравнению с Наполеоном), ибо они стремились превра­тить свое «чисто солдатское мышление» «в политический принцип». Пол­ностью действенным как компонент милитаризма это «чисто солдатское мышление» становится, по Риттеру, только в результате развития воен­ной техники и прежде всего вследствие «политических страстей наро­дов» ***.

На основе этой конструкции ведущие прусско-германские генштаби­сты со времен основания Второй империи и до конца первой мировой войны предстают преимущественно в качестве жертв техники и неукро­тимых милитаристских страстей народа. Только Людендорф, слишком сильно скомпрометированный сотрудничеством с нацистами, приносится в жертву как «прототип милитариста чистейшей воды» ****.

Действуя по принципу спасения целого посредством жертвы частного» Риттер назвал план Шлиффена «мифом», подвергнув его критике *****. Теперь, когда Западная Германия участвует в НАТО, эта критика может одновременно служить успокоением западноевропейским государствам, испытавшим на себе в 1914—1918 гг. и в 1940—1944 гг. бич германского милитаризма. Тот факт, что направление удара возродившегося в Запад­ной Германии милитаризма отнюдь не ограничивается Востоком, находит выражение также в возобновлении популяризации культа Шлиффена и мифа о нем, возникших после 1918 г. в связи с легендой об «ударе ножом в спину». Этим преимущественно и вдохновлялось так называемое раз­венчание Риттером мифа о Шлиффене ******. Однако речь идет здесь

*  Ritter, Das Problem des Militarismus, S. 46.

** Там же стр. 47.

*** Там же, стр. 42.

**** Там же, стр. 44.

***** Ritter, Der Schlieffenplan; рецензия Отто на эту книгу. «ZfG» N 2, 1959- ........ «ZfG» N 2, 1959, S. 420.

главным образом о разногласиях по поводу способа апологетики прус­ско-германского империализма.

Понятие государственного разума и его воплощение преимущест­венно в Фридрихе II и Бисмарке столь подробно рассмотрены выше, что здесь достаточно лишь некоторых замечаний на эту тему. Риттер с при­страстием ищет милитаристских антиподов своим более или менее закон­ченным, названным или даже неназванным, представителям государ­ственного разума. Следует подчеркнуть, что стремление к длительному мирному урегулированию в смысле консервации реакционных порядков становится здесь своего рода зачаточной формой государственного разума, который постоянно предстает в качестве антитезиса риттеров- скому милитаризму.

Ослепительно чистому государственному разуму Фридриха II Риттер противопоставляет Карла XII, Петра Великого и Людовика XIV в каче­стве милитаристского контраста, соответствующего эпохе абсолютизма. Дехио метко обратил внимание на то, что особенно при таком сопостав­лении «гранью между нравственным государственным разумом и слепым милитаризмом оказывается успех» *. Сам Риттер в связи с концом Семи­летней войны пишет: «Как показал конечный успех, он (Фридрих II.— В. Б.) совершенно правильно рассчитывал на то, что и у противников истощатся ресурсы. Его вера в то, что он все же может выиграть войну посредством упорного выжидания, оказалась, таким образом, подлинным «государственным разумом» **. Дехио указывает на причину конечного успеха, благодаря которой государственный разум был спасен: «Неожи­данная смерть царицы расшатала коалицию»***. Противопоставить этому какие-либо убедительные аргумен