ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО С. И. АЛЛИЛУЕВОЙ, В. В. ИСАКОВИЧ и Г. И. ГЕРАСИМОВА

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Н. Н. ЯКОВЛЕВА

РЕДАКТОР Н Ю. ХОМУТОВ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

МОСКВА-I959

ГЛАВА VIII ПОЗИЦИЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

1.    Помощь жертвам агрессии

Когда СССР вступил в 1934 году в Лигу Наций, он рассчитывал, что Лига, гоЕоря словами Сталина, может оказаться неким «бугорком» на пути к войне. Советское правительство не питало особых иллюзий относительно верности великих держав в 1934 году тем идеалам, ко­торые они провозгласили в 1919 году. Да и странно было бы питать такие иллюзии в свете истории после­дующих лет, тем более, что в то самос время, когда ве­ликие державы провозгласили эти идеалы, они сами же попирали их, участвуя во вторжении в Россию. Тем не менее советское правительство считало, что государства с самыми различными социальными системами, заботясь о своей собственной выгоде, могут объединиться для защиты своих интересов от угрозы агрессии, а это по­служит делу всеобщего мира, в котором СССР нуж­дается для социалистического строительства. Поскольку механизм Лиги мог ныне послужить орудием такого объединения (вследствие изменений, происшедших в международной расстановке сил после 1919 года) и по­скольку эта организация пользовалась к тому же под­держкой миллионов людей во множестве стран, ее стоило защищать и поддерживать.

Официальные представители Советского Союза не раз публично заявляли об этом в период между 1933 и 1938 годами Кроме того, СССР неоднократно проде­монстрировал свою готовность принять участие в кол­лективной акции, способной обуздать агрессора, а если он не поддается обузданию — сокрушить его.

Не прошло и года со времени вступления Советского Союза в Лигу Наций, как началась итальянская агрес­сия против Эфиопии. Советское правительство полно­стью прекратило вывоз в Италию всех товаров, преду­смотренных женевским решением о санкциях, нанеся тем самым ущерб своим давнишним и выгодным торговым связям ради члена Лиги, с которым у него не было ни дипломатических, ни каких-либо торговых отношений. Более того, когда конфликт достиг критической стадии, в декабре 1935 и особенно в январе 1936 года, народный комиссар иностранных дел Литвинов ясно дал понять Антони Идену и другим представителям английского и французского правительств, что СССР не намерен под­держивать санкции единственно для того, чтобы укре­пить позиции Англии на границе Судана или обеспечить Франции более выгодные условия в управлении желез­ной дорогой Аддис-Абеба — Джибути, однако он готов присоединиться к ним в применении нефтяных санкций, которые явились бы роковыми для Муссолини, и ока­зать им поддержку в случае любых возможных послед­ствий.

Вскоре после отмены санкций против Италии в Ис­пании начался мятеж генерала Франко, и спустя неко­торое время Германия и Италия — державы, задумав­шие и подготовившие этот мятеж, — предприняли актив­ную интервенцию, выражавшуюся главным образом в поставках самолетов. Советское правительство с само­го начала протестовало против так называемой полити­ки «невмешательства», расценивая ее как вопиющее нарушение принципа коллективной безопасности, вопло­щенного в Уставе Лиги Наций. Когда ничего другого не оставалось, оно вошло в Комитет по невмешательст­ву, для того чтобы (как заявил Литвинов на Ассамблее Лиги в сентябре 1938 года) «с помощью советского тор­моза» ликвидировать проявившиеся с самого начала тенденции превратить Комитет по невмешательству в ядро коалиции против Испанской республики. Начиная с октября 1936 года советское правительство стало на такую позицию, что оно связано соглашением о «не­вмешательстве» не в большей мере, чем другие держазы, которые на протяжении двух предшествующих месяцев посылали Франко самолеты, танки, оружие и солдат. Соответственно этому советское правительство и дейст- иовало. Оно посылало Испанской республике танки, орудия, самолеты, сырье, а также добровольцев — лет­чиков, техников и советников Оно проводило эту по­литику, несмотря на то, что почти никто его в этом не поддерживал, не считаясь с весьма значительными практическими трудностями и не обращая внимания на нескрываемую враждебность официальных кругов Ан­глии и Франции. Кроме того, к величайшему негодова­нию английской и французской делегаций, оно поддер­живало испанское правительство во всех его обраще­ниях к Лиге Наций с призывами восстановить справед­ливость, упразднив Комитет по невмешательству.

Советское правительство не только поддержало обращение китайского правительства к Лиге Наций с жалобой на японскую агрессию (в сентябре 1937 года), но и добросовестно выполняло решение Ассамблеи об оказании помощи Китаю. Его верность решению Лиги проявилась прежде всего в том, что при подписании пакта о ненападении с Китаем оно заключило соглаше­ние о предоставлении ему кредита на сумму 100 милли­онов долларов^[1]; затем на Брюссельской конференции, состоявшейся в ноябре 1937 года, советское правитель­ство заявило, что оно готово принять самое активное участие в коллективных действиях с целью защиты Ки­тая и отражения агрессора и что оно целиком поддер­живает довольно скромные требования, выдвинутые китайской делегацией на конференции — о предоставле­нии Китаю займа для закупки оружия и о наложении эмбарго на торговлю с агрессором. Советские поставки военных материалов китайскому правительству ^[2] не в малой степени помогли китайцам продолжать сопро­тивление Японии и подготовиться к длительной войне на истощение. Как было показано выше, об Англии, Франции и США этого отнюдь нельзя было сказать.

Напомнить эти основные факты международной жиз­ни, относящиеся к периоду, непосредственно предшест­вовавшему 1938 году, необходимо, во-первых, потому, что они показывают, что позиция Советского Союза в чехословацком вопросе была естественным развитиегл его общей политики, а во-вторьгх, потому, что характер­ной особенностью последующих суждений о советской позиции было наглое утверждение, будто сомнительной была готовность и способность СССР оказать помощь жертвам агрессии, а не готовность и способность пра­вительств Англии и Франции.

Хотя СССР по вполне понятным причинам стремился поддерживать мир на своих границах, он никогда не колебался нанести удар зарвавшемуся агрессору, поку­сившемуся на его жизненные интересы. Когда итальян­ские подводные лодки и испанские мятежники топили его корабли, бросали в тюрьмы и подвергали пыткам его моряков, советское правительство не могло прибег­нуть к прямым репрессалиям из-за отсутствия у него достаточно мощного современного боевого флота. Но там, где оно могло действовать, в частности на границах китайских территорий, захваченных японцами, оно без колебаний отвечало на их провокации. Весной 1936 года оно уничтожило хорошо оснащенное соединение япон­ских и маньчжурских войск численностью в несколько тысяч человек, нарушившее советскую границу. Летом

1937  года, когда японцы в результате внезапного напа­дения потопили советскую канонерку на реке Амур, советские вооруженные силы предприняли контратаку, которая привела к захвату японской канонерки и при­чинила японцам тяжелые потери.

Помощь, которую Советский Союз оказывал Китаю после начала японо-китайской войны, бесила токийское правительство, и 4 апреля 1938 года японский посол за­явил по этому поводу официальный протест Литвинову. Последний ответил, что советско-китайская торговля Японии не касается и что «продажа Китаю оружия, и в том числе самолетов, находится в полном соответствии с общепринятыми нормами международного права».

Не сумев запугать Советский Союз, японцы попыта­лись прибегнуть к прямой агрессии. В конце июля 1938 года в районе озера Хасан, на Дальнем Востоке, японским войскам численностью около дивизии при под­держке крупных сил авиации удалось в результате вне­запного нападения на несколько дней оттеснить неболь­шую советскую пограничную часть на расстояние 3— 4 миль от границы. Однако в течение следующей неде­ли Красная Армия, несмотря на значительные тактиче­ские трудности, связанные с тем, что советским войскам был дан приказ не пересекать границу, чтобы нанести удар японцам с фланга, полностью изгнала японцев с советской территории и восстановила свой контроль на всем протяжении пограничной линии, как она была установлена почти полвека назад.

Советское правительство не руководствовалось в своей внешней политике идеологическими симпатиями. В период между 1917 и 1923 годами Ленин сформули­ровал то положение, что советское государство, являв­шееся, так сказать, социалистическим младенцем в ми­ре вполне сложившегося капитализма, должно найти пути и возможности к мирному сосуществованию с ка­питалистическими государствами или по крайней мере с теми из них, которые хотят поддерживать с ним мир­ные отношенияЛенин всеми способами применял этот принцип в своей повседневной политике. Он был провозглашен советским делегатом Чичериным на Ге­нуэзской конференции в 1922 году. СССР торговал и поддерживал дипломатические отношения с фашистской Италией так же, как и с демократической Францией, с императорской Японией так же, как и с республикан­скими Соединенными Штатами. СССР не мог следовать какому-либо иному принципу в своих внешних отноше­ниях и по-разному относиться к различным государ­ствам в зависимости от того, нравились ли ему их социальные и политические системы или нет, если толь­ко он, как выразился однажды Ленин, не собирался «эмигрировать на Луну». К тому же, если бы СССР и попытался проводить такую дискриминацию, это было бы сопряжено с непреодолимыми трудностями. Так, на­пример, Британская империя, если смотреть на нее со стороны Лондона, могла бы казаться довольно демокра­тической страной; во всяком случае, это была конститу­ционная монархия, ограниченная контролем народа. Зато если посмотреть на нее тогда, в 1938 году, так сказать, с колониального конца, к примеру, со стороны Бомбея или Каира, с народами которых Советский Союз связывала несомненная симпатия идеологического характера, — Британская империя могла бы предста­виться совсем иным государством. Таким образом, разборчиво относиться к различным государствам было трудно.

Даже в тех случаях, когда дело касалось жертв аг­рессии, которым Советский Союз после своего вступле­ния в Лигу Наций оказывал практическую поддержку (еще задолго до этого он помогал странам, борющимся против колониализма, таким, как Турция, Иран и Афга­нистан), не могло быть и речи о том, что идеологическое сочувствие играло здесь решающею роль. Правда, в слу­чае с Испанией, хотя республиканское правительство 1936 года отнюдь не было «красным», в стране по крайней мере существовало народное движение в защиту демо­кратии буржуазного типа от покушений фашистских генералов, движение, пользовавшееся сочувствием СССР, так же как и сочувствием прогрессивных людей во всем мире. Но что касается Китая, то в данном слу­чае правительство, которому СССР предоставил помощь, было очень далеко даже от буржуазной демократии, во­круг него группировались еще очень сильные феодаль­ные элементы и, во всяком случае, оно на протяжении нескольких лет занималось самым беспощадным подав­лением всех народных движений на своей территории. Что же касается Эфиопии, то это была монархия, делав­шая еще только самые первые шаги к освобождению от феодализма, господствовавшего в Англии, скажем, при короле Стефане, 800 лет назад.

Поэтому, когда советское правительство оказывало поддержку этим жертвам фашистской агрессии и добива­лось объединения сил, чтобы сделать сопротивление бо­лее действенным, оно вовсе не стремилось создать «иде­ологический блок», как это утверждал кое-кто на про­тяжении многих месяцев по наущению германского ми­нистерства пропаганды. Очень трудно было бы обнару­жить общность идеологии, например, между Союзом Советских Социалистических Республик, Британской им­перией, демократической Чехословацкой республикой и Литвой с ее полуфашистским правительством. И тем не менее все эти четыре страны могли быть заинтересова­ны во взаимной защите от агрессора. Именно этот прин­цип и был положен в основу Устава Лиги Наций. Блок сопротивления агрессору, создания которого добивался Советский Союз, был тем самым блоком, который пре­дусматривался преамбулой и различными статьями Ус­тава Лиги, составленного без участия СССР и за много лет до того, как последний был приглашен вступить в Лигу Наций К

Если говорить о Чехословакии, то с данной потенци­альной жертвой агресии СССР был связан более тесны­ми узами, чем с Китаем или с Испанией. Ни с одной из двух последних стран он не имел специальных догово­ров о взаимной обороне, что же касается Испании, то к моменту возникновения мятежа у него не было с нею даже нормальных дипломатических отношений. С Чехо­словакией же Советский Союз подписал 16 мая 1935 го­да договор о взаимопомощи, основные положения кото­рого сводились к следующему:

1) В случае если СССР или Чехословакия «яви­лись бы предметом угрозы или опасности нападения со стороны какого-либо европейского государства»» дого­варивающиеся стороны обязуются приступить немедлен­но к консультации в целях принятия мер, предусмотрен­ных статьей 10 Устава Лиги Наций (защита территори­альной целостности и существующей политической не­зависимости членов Лиги от внешней агрессии); 2) в случае если СССР или Чехословакия «явились бы пред­метом невызванного нападения со стороны какого-либо европейского государства» и если Совет Лиги не выне­сет единогласной рекомендации, оба государства окажут друг другу немедленную помощь и под­держку.

Подписанный одновременно протокол оговаривал, что договор будет применяться лишь в тех случаях, ко­гда «помощь стороне — жертве нападения будет оказа­на Францией» К

Необходимо отметить, что эта оговорка была внесе­на не по требованию советского правительства, а по тре­бованию Чехословакии. Как уже упоминалось выше, по­следняя в 1935 году, а также позднее опасалась, что в один прекрасный день Польша может оказаться втя­нутой в войну с СССР, номинально оставаясь при этом, как и Чехословакия, союзницей Франции ^[3]. Чехословац­кое правительство не желало быть обязанным при по­добных обстоятельствах напасть на страну, связанную, как и Чехословакия, союзом с Франицей. Советское правительство предпочитало, чтобы договор был приме­ним при любых условиях, но чехословацкое правитель­ство настояло на своем ^[4].

Неверно поэтому, что советское правительство будто бы внесло эту оговорку в предвидении удобной возмож­ности уклониться от своих обязательств. В действитель­ности, как будет показано ниже, советское правительст­во, стремясь оказать помощь Чехословакии, готово бы­ло даже пренебречь этой важной оговоркой. Да это и не могло удивить ни одно правительство, ибо, как мы уже видели, СССР доказал, что он готов прийти на по­мощь даже тем странам, с которыми у него не было та­ких отношений, как с Чехословакией.

Сокрытие от мирового общественного мнения как до, так и после Мюнхена истинных фактов относительно готовности Советского Союза оказать помощь Чехосло­вакии было одной из самых отвратительных особенностей политики сотрудничества с Гитлером против СССР, ко­торая после Мюнхена получила наименование политики «умиротворения».

Как мы знаем, чехословацкий вопрос впервые встал со всей остротой после захвата Австрии Германией И — 12 марта 1938 года. Через несколько дней после этого, 15 марта, некое высокопоставленное лицо в Москве, «как нельзя более авторитетное» (как выразился москов­ский корреспондент «Дейли телеграф энд Морнинг пост» в своем сообщении от 17 марта), приняло несколь­ких иностранных журналистов и заявило им, что Совет­ский Союз выполнит все свои обязательства в отноше­нии Чехословакии при условии, если то же сделает и Франция. Оно заявило, что это решение «принято оконча­тельно и бесповоротно». Когда Литвинову (ибо это был он) напомнили, что у СССР нет общей границы с Чехо­словакией, от которой его отделяет румынская и поль­ская территория, он ответил по-английски: «Where there’s a will, there’s a way» («Было бы желание, тогда и проход найдется»),

В действительности было хорошо известно, что пози­ция Румынии и даже Польши, формально определяемая их членством в Лиге Наций (параграф 3 статьи 16 Ус­тава предусматривал, что члены Лиги «принимают необ­ходимые меры для облегчения прохода через их терри­торию вооруженных сил любого члена Лиги, участвую­щего в общем действии в поддержку Устава Лиги»), на самом деле будет зависеть от позиции, которую займет Франция, по крайней мере на первых порах. Поэтому, если бы Франция действительно намеревалась выпол­нить свои обязательства, она, разумеется, договорилась бы с соответствующими странами о том, чтобы в над­лежащий момент поднять в Лиге Наций вопрос о про­ходе советских войск, а также провела бы частным об­разом все необходимые предварительные переговоры с СССР.

Впрочем, бреди послов западных держав все же на­шелся один, который в своем донесении на родину ука­зывал: «Здесь все склоняются к тому, что СССР, в част­ности, официально известит Польшу, а, возможно, так­же и Румынию, что в случае необходимости Советы на­рушат территориальные границы ради того, чтобы прий­ти на помощь Чехословакии»

2.     Советские предложения

16  марта советские послы в Лондоне, Париже и Ва­шингтоне и советский посланник в Праге вручили пра­вительствам, при которых они были аккредитованы, за­явление» переданное также представителям печати в Москве, в котором обращалось внимание на серьезную угрозу миру, возникшую в связи с аннексией Австрии, и прежде всего на угрозу, создавшуюся для Чехослоза- кии ^[5]. В заявлении говорилось:

«Нынешнее международное положение ставит перед всеми миролюбивыми государствами и в особенности ве­ликими державами вопрос об их ответственности за дальнейшие судьбы народов Европы, и не только Евро­пы. В сознании советским правительством обязательств, вытекающих для него из Устава Лиги, из пакта Бриа- на-Келлога и из договоров о взаимной помощи, заклю­ченных им с Францией и Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бой­ни. Оно согласно приступить немедленно к обсуждению с другими державами в Лиге Наций или вне ее практи­ческих мер, диктуемых обстоятельствами» Завтра может быть уже поздно, но сегодня время для этого еще не про* шло, если все государства, в особенности великие держа­вы, займут твердую недвусмысленную позицию в отно­шении проблемы коллективного спасения мира»

Целью этого заявления было немедленно выяснить, что намерены предпринять другие великие державы, от которых в конечном счете зависела судьба Чехослова­кии. Предложенная процедура была, без сомнения, весь­ма полезной, если только они вообще собирались что- либо предпринять. Английский государственный деятель с большим опытом в международных делах писал по этому поводу: «Если бы вместо того, чтобы одергивать русское правительство, которому было коротко заявле­но, что его предложение неуместно, мы приветствовали это предложение и созвали заседание Ассамбтеи Лиги, то мы могли бы заявить на этом заседании, что англий­ское, французское и русское _t правительства придают жизненно важное значение тому принципу, что ни одна страна не-должна прибегать к войне в нарушение Уста­ва Лиги и что они готовы принять все необходимые меры для проведения этого принципа в жизнь. Я не думаю, чтобы хоть один сколько-нибудь видный член Лиги вы­ступил против этого начинания. Но если бы даже и так, практически это не имело бы никакого значения... На практике важно было только одно — знать, что мы бу­дем располагать достаточными силами, чтобы не позво­лить Германии упорствовать в проведении ее политиче­ского курса»^[6].

Несомненно, именно по этой причине советское пред­ложение и было отклонено вышеуказанным образом. 26 марта, спустя два дня после выступления Чемберлена в парламенте с речью, в которой он сообщил об отклоне­нии советского предложения, посол Дэвис писал в сво­ем донесении Сэмнеру Уэллесу: «По какой-то причине или же по неразумию демократические страны Европы, по-видимому, не стремятся реалистически укрепить свои позиции, использовав имеющиеся здесь силы и сделав их частью общего фронта при выработке модус вивенди, регулирующего их отношения с Муссолини и Гитлером. Англия и Франция, по всей видимости, делают здесь как раз обратное, играя на руку нацистам и фашистам»^[7]. На самом же деле Дэвис (как мы уже видели) недоэцени- вал полное понимание и сочувствие, с какими госдепар­тамент относился к целям Англии и Франции.

Тем не менее Советский Союз продолжал как публич­но, так и частным образом заявлять о своей позиции.

Спустя несколько дней после заявления от 17 марта

1938 года советский посол во Франции сообщил минист­ру иностранных дел Поль-Бонкуру, что СССР готов в случае необходимости оказать Чехословакии помощь, предусмотренную советско-чехословацким договором К

21    апреля 1938 года чехословацкий посланник в Москве Фирлингер информировал Прагу: «Советский Союз, если от него потребуют, готов по договоренности с Францией и Чехословакией принять все меры, касаю­щиеся безопасности Чехословакии» ^[8]. К этому времени, как указывалось ранее, посланник успел представить французскому послу практические доказательства этой готовности.

26 апреля Председатель Президиума Верховного Со­вета СССР Калинин в докладе о международном поло­жении на собрании агитаторов и пропагандистов Москвы, напомнив об обязательствах, возлагаемых на Советский Союз его договором с Чехословакией, и о том, что их осуществление зависит от выполнения Францией своих обязательств, подчеркнул: «Разумеется, пакт не запрещает каждой из сторон прийти на помощь, не дожидаясь Франции». Этот доклад был размножен в виде брошюры^[9].

8 мая 1938 года Председатель Президиума Верхов­ного Совета СССР Калинин принял делегации иностран­ных рабочих, прибывшие в Москву для участия в май­ских праздниках. Отвечая на вопрос чехословацкого профсоюзного деятеля, Калинин заявил: «Советский Союз всегда безоговорочно выполнял договоры, заклю­ченные им с другими странами; так же он поступит и в данном случае; если понадобится, он до конца выполнит все свои обязательства в отношении Чехосло­вакии и Франции... Советский Союз имеет полезные ископаемые, железо, нефть, продукты питания, хлопок — одним словом, все необходимое для ведения войны. Франция не обладает всем этим в таком же количестве. Если бы договор о дружбе между Советским Союзом, Францией и Чехословакией был таким прочным, каким бы мы хотели его видеть, это побудило бы и Англию вести свою политику в ином направлении, чем до сих пор, и этот договор имел бы большее международное значение и вес». Это интервью было опубликовано в «Москоу ньюз», содержание его излагалось в сообще­ниях ряда корреспондентов из Москвы и, как доносил из Праги Ньютон, оно широко освещалось в чехословац­кой печати ^[10].

12 мая 1938 года Литвинов заявил Боннэ в Женеве (в неофициальном разговоре), что Советский Союз вы­полнит свои обязательства перед Чехословакией, если Франция выполнит свои, и предложил начать перегово­ры между советским и французским генеральными шта­бами по техническим вопросам, включая вопрос о прохо­де советских войск через Румынию и Польшу^[11]. Боннэ обещал доложить об этом предложении, однако о нем ничего больше не было слышно — почему, это мы узна­ли из сообщения Кулондра о его беседах с Боннэ и Даладье (глава шестая). Напротив, во французскую печать «просочились» ложные сведения. Именно поэто­му— как это прекрасно известно автору настоящей книги — корреспондент «Манчестер гардиан» при Лиге Наций Роберт Дэлл был информирован о подлинных фактах, которые он и опубликовал.

В середине мая Сталин пригласил к себе руководите­ля чехословацких коммунистов Готвальда. «В продол­жительном разговоре мы обсудили положение Чехосло­вакии и вопрос о советской помощи на случай нападе­ния на Чехословакию гитлеровской Германии... Сталин заявил мне ясно, что Советский Союз готов оказать военную помощь Чехословакии даже в том случае, если этого не сделает Франция, что было условием советской

помощи, и даже в том случае, если тогдашняя беков- ская Польша или боярская Румыния откажутся про­пустить советские войска К Конечно, подчеркнул Сталин, Советский Союз может оказать помощь Чехословакии при одном условии: если сама Чехословакия будет за­щищаться и попросит о советской помощи. Я спросил товарища Сталина, могу ли я это обещание передать ответственным деятелям в Чехословацкой республике. В ответ на это Сталин прямо доверил мне передать со­держание разговора тогдашнему президенту Бенешу. Это я и сделал»^[12].

Бенеш никогда не упоминал об этом предложении, например в своем «Дневнике», хотя он не раз призна­вал в общих чертах, что СССР предлагал прийти на по­мощь Чехословакии даже в том случае, если Франция изменит своим обязательствам.

25 мая 1938 года советский посол в Вашингтоне А. А. Трояновский, выступая с публичной речью, зая­вил: «Наш народ и в военном отношении и психологиче­ски готов отразить любое вторжение извне, и прежде чем напасть на Советский Союз, агрессоры, вероятно, предпримут множество предварительных шагов... Одна­ко, несмотря на то, что нашей стране, по-видимому, не угрожает никакая непосредственная опасность, мы не можем игнорировать положение, сложившееся ныне в Европе. У нас есть определенные принципы, и мы свя­заны договорами. Мы будем верны этим принципам и этим договорам. Мы готовы вместе с Францией защи­щать Чехословакию в случае агрессии... Позиция че­хов— это обнадеживающий факт. Она показывает, как надо действовать в отношении агрессоров»^[13].

В течение последующих нескольких дней газеты «Известия» (26 мая), «Красная Звезда» (30 мая), «Правда» (3 июня) и другие печатали статьи такэго же содержания. В последней фразе приведенной нами речи Трояновского имелась в виду чехословацкая мобилиза­ция, объявленная пятью днями ранее. В конце мая со­ветская миссия в Праге была единственным дипломати­ческим представительством великой державы, не при­зывавшим чехословацкое правительство к демобили­зации.

30 мая 1938 года английский военный атташе в Москве доносил, что, как сообщил ему его чехословац­кий коллега, офицеры чехословацкой армии уже при­командированы к определенным частям Красной Армии; в Киев, а, возможно, также в Белорусский военный округ (то есть к западным границам Советского Союза) посланы подкрепления *.

Из этих заявлений были сделаны весьма серьезные выводы, по крайней мере Румынией, — без сомнения, в результате дополнительных разъяснений, которые были даны в конфиденциальном порядке. В конце мая в Вар­шаву была направлена делегация румынского генераль­ного штаба. Агентство Рейтер в своем сообщении по этому поводу из Бухареста указывало: «Москва не­однократно просила Румынию разрешить советским военным самолетам пролетать над румынской террито­рией в случае, если Чехословакия подвергнется серьез­ной угрозе со стороны Германии» (30 мая). Однако в это же самое время Кулондр узнал от Литвинова, что ведутся переговоры о заключении военного соглашения (между обеими странами, указывает Кулондр, но тут же совершенно ясно дает понять, что к заключению такого соглашения Румынию толкает польское прави­тельство) с целью противодействия проходу советских войск через их территорию. Французский посол квали­фицирует это как «предательство» со стороны Польши. Литвинов спросил его: «Как поступит Франция, союзни­ца Польши, в случае, если последняя нападет на Чехо­словакию и в результате этого сама подвергнется напа­дению со стороны СССР?» Посол, являвшийся, как мы видели, сторонником переговоров между французским и

советским генеральными штабами, даже и вообразить себе не мог такой ситуации, как нападение одного из союзников Франции на другого. Однако его очень встре­вожил ответ Боннэ: «Этот вопрос будет тщательно изу­чен»,— данный советскому поверенному в делах в Па­риже, когда последний обратился к нему с тем же самым вопросом неделей позже. Когда он передал Лит­винову, что, по мнению юридического отдела француз­ского министерства иностранных дел, советские обяза­тельства в отношении Чехословакии вступят в силу только тогда, когда в дело вмешается Франция, народ­ный комиссар иностранных дел ответил: «Совершенно верно, но возможен и другой случай, а именно когда по гой или иной причине СССР выступит, несмотря на то, что Франция не двинулась с места»^[14].

Таким образом, совершенно ясно, что в конце мая советское правительство своими действиями подкреп­ляло заверение, данное Сталиным Готвальду о том, что оно может прийти на помощь Чехословакии, несмотря на отступничество или измену ее предполагаемых союз­ников,— и в соответствии с этим производило необходи­мый предварительный зондаж^[15].

23   июня 1938 года Литвинов выступил в Ленинграде с предвыборной речью, которая была опубликована во всех советских газетах. В этой речи Литвинов дал ана­лиз международных событий за последние годы, рас­сказал о том, как западные державы поощряли герман­скую агрессию, остановился на угрозе, нависшей за последнее время над Чехословакией, и подчеркнул, что пакты, заключенные Советским Союзом с Францией и Чехословакией, «помимо оказания помощи в случае войны», имеют также целью предотвращение или умень­шение самой опасности войны. Пакт с Чехословакией, заявил он, является в настоящий момент «наиболее, если не единственно, крупным фактором, разряжающим aiMO- сферу вокруг Чехословакии». Но советское правитель* ство не использует свое обещание оказать помощь жерт- зе агрессии «в качестве средства давления на эту жерт- зу с тем, чтобы побудить ее капитулировать перед агрессором и действовать таким образом, чтобы какая- либо помощь ей была излишней». Если Чехословакия подвергнется нападению, она явится «обороняющейся стороной», и ответственность за последствия будет нести сторона нападающая^[16].

22   августа 1938 года германский посол фон дер Шуленбург по поручению Риббентропа посетил Лит­винова, чтобы заявить ему, что «Германия вторгнется в Чехословакию лишь в случае какой-либо провокации со стороны чехов». Во время этой беседы Литвинов сде­лал прямое предостережение пэ адресу Германии. Вме­сто того чтобы выразить ей свое сочувствие, как это постоянно делал английский посол в Берлине, Литвинов заявил, что «провокация со стороны чехов — вещь не­мыслимая и что в любом могущем возникнуть конфлик­те немцы несомненно явятся агрессором»². «Вы хотите уничтожения Чехословакии, вы хотите завоевать эту страну. Естественно, вы предпочитаете достигнуть своей цели мирными средствами. Война — это всегда риск. Всякий попытался бы избежать войны, если бы он мог добиться своих целей без нее». Советский Союз «обещал Чехословакии свою поддержку; он сдержит свое слово и сделает все, что только в его силах». Шуленбург спро­сил, каким образом это будет сделано, но этого Литви­нов, конечно, ему не сказал!³

Литвинов информировал об этой беседе английское и французское посольства и чехословацкую миссию. Не осталась она тайной и для мировой печати. Ответ Лит­винова Шуленбургу, — писал 27 августа 1938 года пражский корреспондент «Дейли телеграф энд Морнинг пост», — был очень определенным «и не оставил ника­ких сомнений относительно последствий, которые может иметь какая-либо подобная акция со стороны Герма­нии. Послу бы то сказано, что всякое военное выступ­ление против Чехословацкой республики тотчас же при­ведет в действие гарантии, данные Советами. Герман­скому послу было заявлено, что Советский Союз выпол­нит договор немедленно и самым точным образом».

Германское министерство иностранных дел, видимо ошеломленное характером советского ответа и той ши­рокой оглаской, которую он получил, пыталось отрицать, что к Москве обращались с каким-либо официальным запросом. Однако оно вынуждено было признать, что «германские дипломатические представители за грани­цей, естественно, обсуждали чехословацкий вопрос с правительствами, при которых они аккредитованы».

Двумя днями ранее в самой высокой советской инстанции для всех, кто желал слушать, уже был сде­лан весьма прозрачный намек на то, что сказанное в мае остается в силе. 20 августа, выступая с докладом на совместном заседании обеих палат Верховного Сове­та СССР, профессор Отто Шмидт (видный ученый, исследователь Арктики) напомнил, что, как предусмат­ривается пунктом «н» статьи 49 Советской Конституции, Президиум Верховного Совета в период между сессиями последнего объявляет состояние войны «в случае необ­ходимости выполнения международных договорных обя­зательств по взаимной обороне от агрессии». Советский Союз выполнял и будет выполнять свои обязательства, заявил профессор Шмидт под громкие аплодисменты депутатов. «Международный договор, подписанный и ратифицированный Президиумом Верховного Совета Союза ССР, не есть клочок бумаги... Заключенные нами договоры нерушимы... Наша могучая, всем народом лю­бимая Красная Армия сумеет заставить уважать догово­ры, ратифицированные Президиумом Верховного Совета СССР» К

2    сентября французский поверенный в делах в Москве Пайяр впервые официально запросил Литвино­ва, какова будет позиция Советского Союза в случае, если Чехословакия подвергнется нападению. «Я дал от имени своего правительства совершенно четкий и недву­смысленный ответ, а именно: мы намерены выполнить свои обязательства по пакту и вместе с Францией ока­зывать помощь Чехословакии доступными нам путями. Наше военное ведомство готово немедленно принять участие в совещании с представителями французского и чехословацкого военных ведомств для обсуждения мероприятий, диктуемых моментом. Независимо от этого мы считали бы, однако, желательным постановку вопроса в Лиге Наций пока хоть по статье 11 с целью, во-первых, мобилизации общественного мнения и, во- вторых, выяснения позиции некоторых других госу­дарств, пассивная помощь которых была бы весьма ценной. Необходимо, однако, сперва исчерпать все меры предотвращения вооруженного конфликта, и одной из таких мер мы считаем немедленное совещание европей­ских великих держав и других заинтересованных го­сударств для эвентуальной выработки коллективного демарша».

В том же выступлении на Ассамблее Лиги Наций, в котором Литвинов сообщил об этом ответе, он указал, что Советский Союз воздерживался от всякого вмеша­тельства в переговоры чехословацкого правительства с генлейновцами, считая их внутренним делом Чехослова­кии. «Мы весьма ценили такт чехословацкого прави­тельства, которое до самых последних дней нас даже не запрашивало, выполним ли мы свои обязательства по пакту, ибо оно, очевидно, в этом не сомневалось и не имело оснований сомневаться»¹.

Таким образом СССР а) подтвердил свое обещание помощи при условии, что Франция также окажет по­мощь, б) возобновил свои неоднократные предложения о проведении переговоров между генеральными штаба­ми, в) повторил свое предложение от 17 марта о про­ведении консультации между заинтересованными дер­жавами с целью оказать моральное воздействие на Гер­манию, г) предложил в соответствии со статьей 11 Уста­ва Лиги Наций поднять на предстоящих заседаниях Лиги (то есть на заседании Совета 9 сентября и на Ассамблее 12 сентября) вопрос, «касающийся Лиги в целом», — о «войне или угрозе войны» и об обстоятель­ствах, «затрагивающих международные отношения и грозящих в дальнейшем нарушить всеобщий мир», д) указал, что это позволит заручиться пассивной по­мощью других государств, среди которых на первом ^есте, несомненно, были бы такие страны, как Румыния, Польша, Бельгия и Голландия, чье членство в Лиге На­ций обязывало их разрешить проход войск Лиги через их территорию.

Содержание этого ясного, недвусмысленного и чет­кого предложения, повторившего предложения, делав­шиеся на протяжении предшествующих пяти месяцев, было в тот же день передано советским послом в Лон­доне Майским Уинстону Черчиллю. Как полагал Чер­чилль, очевидно, это было сделано потому, что непо­средственное обращение к Форин оффис «могло бы встретить отпор». Майский добавил одну подробность, упоминать о которой публично Литвинову было неудоб­но,— а именно, что преодолеть сопротивление Румынии в вопросе о пропуске советских войск и авиации лучше всего с помощью Лиги Наций, ибо решение, принятое большинством Совета Лиги, позволит Румынии присое­диниться к предполагаемой акции^[17]. Следует напомнить, что такое решение, принятое большинством голосов, явилось бы одним из способов привести в действие со- ветско-чехословацкий пакт в случае нападения.

3  сентября Черчилль передал то, что ему было сооб­щено, Галифаксу. В этот же день министр иностранных дел получил от английского посланника в Праге доне­сение, в котором указывалось, что заявление, сделанное Пайяру, было повторено чехословацкому посланнику в Москве ^[18].

Однако предчувствия Майского сбылись. Так же, как и в Париже, предложение Литвинова встретило в Лондоне отпор. Галифакс ответил Черчиллю 5 сентября, что в настоящее время предлагаемый шаг не будет «по­лезным».

8 сентября Майский вновь поднял этот вопрос перед Галифаксом, который «принял к сведению» его слова^[19]. Как мы знаем, в этот же самый день Галифакс, «по- видимому, пребывал в полном согласии» с Лжоффри Да- усоном, редактором «Таймс», который, завтракая с ми­нистром иностранных дел, защищал свою пресловутую передовую статью от 7 сентября, где он призывал не к защите, а к расчленению Чехословакии!

Все эти сообщения не помешали ряду газет в тече­ние пеовой недели сентября неоднократно утверждать, будто бы о намерениях Советского Сокпа ничего не из­вестно, причем это не вызывало никаких официальных опровержений. Однако дипломатическому корреспонден­ту «Манчестер гардиан» 9 сентября стало известно, что, «как полагают здесь и в Париже, Россия почти автома­тически вступит в войну, как только Чехословакия под­вергнется нападению».

11  сентября Боннэ нанес короткий визит в Женеву и виделся там с Литвиновым. Последний снова заявил, что СССР будет воевать, если так же поступит и Фран­ция, и спросил, каков ответ французского правительства на предложение от 2 сентября о проведении перегово­ров между генеральными штабами. Он снова убеждал Боннэ согласиться с тем, чтобы Совет Лиги обсудил во­прос об угрозе войны в соответствии со статьей 11, с тем чтобы обеспечить всеобщее одобрение Румынии, ес­ли она разрешит проход советских войск через свою территорию ^[20].

Боннэ отвечал туманными общими фразами и обе­щал заняться этим вопросом. Однако на следующий день он, по выражению Верта, по-видимому, «не совсем точно передал суть дела» французскому кабинету. Соб­ственно говоря, он совершенно исказил факты, предста­вив дело так, будто Литвинов прячется за спину Лиги Наций, чтобы не связывать СССР никакими обязатель­ствами. Советский Союз, заявил он. «хочет, чтобы между западными державами и Германией вспыхнула война, но сам он постарается остаться в стороне». О действи­тельных предложениях Литвинова он не обмолвился ни единым словом ^[21].

12  или 13 сентября Гамелен попросил советского военного атташе в Париже информировать Ворошило­ва (в то время народного комиссара обороны СССР) о разговоре, который он имел с Даладье относительно пла­нов прямого нападения на Германию. Атташе ответил, что Польша, возможно, присоединится к немцам в напа­дении на Чехословакию и в этом случае «задачей России будет быстро расправиться с Польшей»^[22].

Это заявление слишком напоминает заверения, дан­ные Сталиным Готвальду в середине мая, и содержание бесед Литвинова с Кулондром в конце мая и в начале июня, чтобы можно было усомниться в его истинности. Французское правительство, так же как и правитель­ство Чехословакии, снова получило заверение в том, что если они будут сопротивляться нападению Гитлера, гит­леровскому лакею Беку не позволят чинить им никаких препятствий.

15 сентября Чемберлен вылетел в Берхтесгаден, и «Правда» в номере от 17 сентября подвергла подробно­му, уничтожающему анализу цели его поездки, пред­сказав с какой-то сверхъестественной точностью даль­нейшее развитие событий. Почти в самом начале статьи центральный орган советской коммунистической партии писал: «Не может быть никаких сомнений в том, что если бы Чемберлен захотел от имени правительства за­явить, что Англия совместно с другими мирными страна­ми не допустит нарушения независимости и целостно­сти Чехословацкой республики, то для этого не было ни­какой необходимости в «драматическом жесте», к кото­рому прибег английский премьер... Майские дни показа­ли, что только прочный фронт мирных держав может остановить агрессора». Таким образом, «Правда» ясно дала понять всему миру, что принцип, лежавший в ос­нове всех предложений, которые Советский Союз вносил начиная с 17 марта, остается неизменным.

Первое официальное обращение чехословацкого пра­вительства к правительству СССР последовало 19 сен­тября, когда оно (как сообщил 21 сентября на Ассам­блее Лиги Наций Литвинов) впервые «запросило советское правительство, готово ли оно в соответ­ствии с советско-чехословацким пактом оказать не­медленную и действенную помощь Чехословакии в слу­чае, если Франция, верная своим обязательствам, ока­жет такую же помощь, и на это советское правительство дало совершенно ясный и положительный. ответ». На протяжении десяти лет миру ничего больше не было из­вестно (хотя и этого было достаточно). В 1948 году со­ветское правительство предало гласности вопросы, по­ставленные Бенешем, и ответы, направленные 20 сентяб­ря 1938 года Литвиновым советскому посланнику в Че­хословакии Александровскому для передачи президенту Бенешу:

«На вопрос Бенеша, окажет ли СССР, согласно до­говору, немедленную и действительную помощь Чехо­словакии, если Франция останется ей верной и также окажет помощь, можете дать от имени правительства Советского Союза утвердительный ответ.

Такой же утвердительный ответ можете дать и на другой вопрос Бенеша — поможет ли СССР Чехослова­кии, как член Лиги Наций, на основании статей 16 и 17, если в случае нападения Германии Бенеш обратится в Совет Лиги Наций с просьбой о применении упомянутых статей.

Сообщите Бенешу, что о содержании нашего ответа на оба вопроса мы одновременно ставим в известность и французское правительство» Ч

Обращает на себя внимание тот факт, что в ответе на второй вопрос нет даже упоминания о Франции. Как уже отмечалось выше, советская помощь была бы пре­доставлена Чехословакии даже в том случае, если бы другой ее союзник покинул ее. Геди, ссылаясь на све­дения, полученные от «друга д-ра Бенеша», описывает беседу, состоявшуюся между Бенешем и Александров­ским 18 сентября. Во время этой беседы последний буд­то бы рекомендовал Бенешу задать третий вопрос — «о том, как поступит Россия в случае, если в результате какого-нибудь мошеннического трюка обращение к Ли­ге Наций окажется невозможным». Бенеш, пишет Геди, промолчал^[23]. Возможно, все это правда, а возможно, и нет, но, как известно читателю, Бенеш еще в середине мая получил личное заверение Сталина, что Советский Союз готов прийти на помощь Чехословакии при любых обстоятельствах, если сама она окажет сопротивление Геомании. Теперь Готвальд напомнил Бенешу об этом обещании ^[24], а Александровский сообщил чехословацкому правительству, что, если оно попросит о советской под­держке, Советский Союз окажет ее независимо от Фран­ции *.

Таким образом, что касается Чехословакии и Фран­ции, то Советский Союз внэвь подтвердил им свою го­товность в случае необходимости воевать в защиту пер­вой из них — с помощью ли Франции или без таковой и не взирая ни на какие препятствия.

Но советское правительство пошло еще дальше. Ут­ром 21 сентября, спустя несколько часов после сцены, разыгравшейся в Пражском Граде, когда английский и французский посланники вручили Бенешу свой ульти­матум, оно опубликовало для сведения всего мира пред­ложения, сделанные им Франции 2 сентября о практи­ческих подготовительных мерах по оказанию помощи Чехословакии, а также сообщило о том, что два дня на­зад оно подтвердило чехословацкому правительству свою готовность оказать ему поддержку. Эти сообщения содержались в уже цитировавшейся речи Литвинова, где факты были изложены, по выражению историка Ли­ги Наций, «с полной ясностью» ^[25].

3. 23 сентября

23  сентября советское правительство в течение всего дня энергично заявляло о своей позиции. В 4 часа утра оно предприняло одностороннюю акцию с целью удер­жать Польшу от нападения на Чехословакию. Со време­ни поездки Чемберлена к Гитлеру в Берхтесгаден поль­ское правительство занимало все более и более угрожа­ющую позицию в отношении Чехословакии. Оно сосре­доточило на границе крупные силы, дабы поддержать таким способом свое требование об отторжении от Че­хословакии районов, населенных меньшинством, говоря­щим на польском языке, что вызвало протесты даже со стороны английского правительства ^[26].

Союзница Польши, Франция, столь энергично исполь­зовавшая свой союз с Чехословакией, чтобы принудить последнюю к самоубийству, прибегла лишь к чисто фор­мальным дипломатическим шагам, дабы воздействовать па Польшу, и к усилиям ее представителя в Варшаве относились почти с нескрываемой насмешкой. Однако утром 23 сентября заместитель народного комиссара иностранных дел В. П. Потемкин заявил польскому по­веренному в делах в Москве, что вступление польских войск на территорию Чехословакии явилось бы актом неспровоцированной агрессии и автоматически повлекло бы за собой денонсирование польско-советского догово­ра о ненападении от 25 июля 1932 года ^[27]. Внешне это была, конечно, только угроза определенному документу. Но, несмотря на мягкий характер предупреждения, смысл его прекрасно был понят, и, хотя польская пе­чать при активной поддержке Берлина высказывалась самым резким образом, пи один польский солдат до Мюнхена не осмеливался открыто перейти чехословац­кую границу.

Второе важное событие 23 сентября произошло в конце дня в Женеве, на открытом заседании 6-й комис­сии (по политическим вопросам) Ассамблеи Лиги, Мас­совые выступления, имевшие место в Праге накануне и приведшие к замене прежнего правительства новым, которое, казалось, решило сопротивляться, и так уже вызвали сильное волнение, а тут еще по секрету через «дипломатические каналы» начала распространяться весть о советском предупреждении полякам. На повест­ке дня комиссии стоял вопрос о «реформе» (в действи­тельности — о выхолащивании) Устава Лиги, и должен был выступить Литвинов. На заседание комиссии яви­лось столько народу, сколько бывало обычно на Ассам­блеях Лиги. Ясно, что все эти люди собрались не для того, чтобы услышать несколько горьких истин по вопро­су, обозначенному в повестке дня. Все были уверены, что будет сделано какое-то важное заявление по поводу центральной международной проблемы, решавшейся так далеко от Женевы. И им не пришлось разочароваться. Разбив доводы тех, кто предлагал сделать санкции, предусматриваемые статьей 16 Устава, добровольными,

ибо это 01 крыло бы широкое поле «для всякого рода сделок и торга между агрессором и членом Лиги» и тем .амым позволило бы «международным хищникам» тер­роризировать малые страны, Литвинов затем заявил, что «позволит себе маленькое отступление, имеющее, впро чем, некоторое отношение к этому вопросу». Упомянув о различных оговорках, включенных в советско-чехосло­вацкий договор по настоянию самого чехословацкого правительства, он продолжал:

«Таким образом, советское правительство свободно о г всяких обязательств перед Чехословакией в случае безучастного отношения Франции к нападению на нее В этом смысле советское правительство может прийти на помощь Чехословакии лишь в порядке добровольно- го решения (крсив мой — Э Р.) либо в силу постанов­ления Лиги Наций, но никто не вправе этой помощи тре­бовать по праву, и, действительно, чехословацкое прави­тельство не ставило вопроса о нашей помощи независи­мо от французской и не только по формальным, но и по практическим соображениям. Уже после принятия им германо-англо-французского ультиматума оно за­просило советское правительство, — какова будет пози­ция последнего, иначе говоря, будет ли оно еще считать себя связанным чехословацко-советским пактом в слу­чае предъявления Германией новых требований и не­удачи англо-германских переговоров и решения Чехо* Словакии защищать свои границы с оружием в руках Этот вторичный запрос вполне понятен, ибо после при­нятия Чехословакией ультиматума, включающего эвен­туально денонсирование советско-чехословацкого пак­та, советское правительство, несомненно, имело мораль­ное право также немедленно отказаться от этого пак­та Тем не менее советское правительство, не ищущее предлогов, чтобы уклониться от выполнения своих обяза­тельств, ответило Праге, что в случае помощи Франции в указанных чехословацким правительством условиях вступит з силу советско-чехословацкий пакт» '

Этой декларацией советское правительство лишило друзей Гитлера в западных странах возможности зая­вить (в случае, если бы он их обманул и все-таки напал бы на Чехословакию), что они не могут стать на ее за­щиту потому, что на советскую помощь теперь уже нель­зя рассчитывать. К тому же теперь еще определеннее, чем когда-либо раньше, было заявлено, что Советский Союз может прийти на помощь Чехословакии, несмохря на отступничество французов, «в порядке добровольного решения». Бенешу и его правительству уже четыре меся­ца было известно, что, если они захотят, эта возмож­ность станет фактом. Но теперь и широкая обще­ственность узнала по крайней мере, что такая вещь возможна.

Третье событие дня произошло тотчас же после окон­чания заседания комиссии. Английский делегат Р. А. Батлер на глазах у всех подошел к М. М. Литви­нову и в течение нескольких минут о чем-то оживленно с ним беседовал. Тотчас же последовали всевозможные догадки; спустя некоторое время стало известно, что позднее вечером Литвинова посетил лорд де ла Уорр (лорд-хранитель печати и глава английской делегации на Ассамблее) в сопровождении Батлера.

Английские представители спросили Литвинова, ка­кова будет позиция СССР, в случае если переговоры Чемберлена в Годесберге окончатся провалом и Гитлер нападет на Чехословакию. Литвинов повторил то же са­мое, что уже сказал на заседании комиссии: Совет­ский Союз будет действовать, если французы придут на помощь Чехословакии, он, возможно, поднимет этот вопрос в Лиге Наций, но «пакт вступит в силу». Литви­нов приветствовал запрос англичан — он давно ожидал этого запроса. На вопрос, что еще он мог бы предло­жить, Литвинов ответил, что следовало бы организовать немедленное совещание трех держав — Англии, Совет­ского Союза и Франции вместе с Румынией и другими заслуживающими доверия малыми державами. Эта встреча должна состояться не в Женеве, а в Париже, чтобы показать немцам, что «мы намерены действовать всерьез». Английские делегаты спросили Литвинова, ка­кие военные приготовления можно было бы провести [в Женеве распространился идиотский слух, будто бы Литвинов прибыл с делегацией, в состав которой входи­ло «двадцать высших офицеров Красной Армии»; на самом деле среди членов советской делегации не было ни одного офицера). Литвинов ответил, что он человек не военный, но что военные специалисты и эксперты по вопросам авиации могут прибыть и принять участие в переговорах между генеральными штабами к моменту созыва совещания трех держав. Он также более подроб­но информировал английских делегатов об откровенном разговоре с поляками, состоявшемся в то утро. Лорд де ла Уорр обещал передать эту «очень важную инфор­мацию» в Лондон и «поддерживать связь».

Вот что произошло между тремя делегатами, как о том можно судить на основании официальных англий­ских сообщений ^[28]. Эти сообщения несколько дополнены сведениями, которые вскоре после этого стали известны одному-двум корреспондентам в Женеве. Этот разговор не дал никаких результатов в смысле помощи Чехосло­вакии, и до Мюнхена Литвинов ничего больше не слы­шал от английского правительства ни об этой беседе, ни вообще о чем бы то ни было. Чемберлен и Галифакс, очевидно, вовсе не хотели, чтобы эта встреча привела к каким-либо практическим результатам, ибо сами они проводили совсем иную политику. Единственной их целью было укрепить свои позиции в торге с Гитлером^[29], что и выявилось весьма примечательным образом тре­мя днями позже.

Как мы рассказывали в предыдущей главе, вечером

26   сентября атмосфера в Европе крайне накалилась. Переговоры с Гитлером окончились провалом. Чехосло­вакия объявила мобилизацию, в Англии и Франции бы­ли проведены некоторые подготовительные мероприя­тия. Что касается Германии, то она, как известно, уже давно сосредоточила на границах Чехословакии круп­ные силы. В этот момент, как рассказывает Уинстон Черчилль, он встретился днем с премьер-министром и министром иностранных дел ^[30] и имел с ними продолжи­тельную беседу (жаль, что он ни словом не обмолвил­ся о том, что произошло между ними). В результате ве­чером в девятом часу было опубликовано знаменитое коммюнике, составленное одним из сотрудников Форин оффис и одобренное лордом Галифаксом. Важнейший раздел его гласил: «Если, несмотря на усилия, прилага­емые английским премьер-министром, Германия нападет на Чехословакию, непосредственным результатом эгого явится то, что Франция будет обязана прийти на по­мощь последней, а Англия и Россия безусловно поддер­жат Францию». Переданное по радио в тот же вечер, коммюнике было опубликовано в газетах 27 сентября.

Как мы уже указывали, это заявление было опубли­ковано без всякой консультации с Литвиновым или с ка- ким-либо другим советским представителем, хотя, если бы такую консультацию пожелали провести, времени для этого было сколько угодно.

Заявление явилось для Литвинова столь же боль­шой неожиданностью, как и для всех прочих, тем более, что он вовсе не поддерживал контакта с «французскими и английскими официальными представителями в Жене­ве в течение 25 и 26 сентября», как о том писали неко­торые К В действительности никто из этих представите­лей даже близко не подходил к нему со времени его бе­седы с английскими делегатами тремя днями ранее. При­чины этого совершенно очевидны: он никогда бы не согласился на включение в коммюнике слов «несмотря на усилия, прилагаемые английским премьер-минист- ром», подразумевавших, что эти усилия способствуют миру. Наоборот, советская точка зрения относительно этих «усилий», как о том недвусмысленно было заявле­но в уже цитировавшейся статье «Правды», сводилась к тому, что их целью было «обмануть мировое общест­венное мнение, обмануть народы и под прикрытием ми­ротворческих жестов протащить соглашение с агрессо­ром», а это только приближало войну.

Литвинов считал» что коммюнике, как и беседа де ла Уорра с ним, имело целью создать лишь видимость един­ства между тремя державами, без малейшего намерения действительно добиться такого единства. А это могло иметь только одну цель — произвести достаточно сильное впечатление на Гитлера, чтобы заставить его принять капитуляцию Чехословакии без войны.

Последующие несколько дней доказали, что Литви­нов был прав.

Между тем Советский Союз продолжал готовиться к действительной защите Чехословакии на случай, если бы ему пришлось принять в ней участие. Как уже ука­зывалось выше, именно 26 сентября начальник генераль­ного штаба Франции Гамелен получил от Ворошилова сообщение, из которого следовало, что большое количе­ство пехотных дивизий, крупные силы кавалерии, мно­гочисленные танковые соединения и большая часть со­ветских военно-воздушных сил готовы к действию. Со­ветские вооруженные силы «были приведены в боевую готовность»: авиационные эскадрильи были готовы не только взаимодействовать с упоминавшимися в послании Гамелену пехотными дивизиями, размещенными на за­падной границе, но и лететь в Чехословакию К Риж­ский корреспондент «Ныо-йорк тайме» и варшавский корреспондент «Таймс» сообщали 26 сентября, что Со­ветский Союз сконцентрировал близ своих западных границ пехотные части численностью 330 тысяч человек, пять кавалерийских корпусов, 2 тысячи самолетов и

2  тысячи танков. Гамелен настолько был уверен в том, что все эти силы действительно сконцентрированы, что

28  сентября обратился с просьбой, чтобы советские вой­ска «не предпринимали наступления на Польшу, не пре­дупредив нас об этом заранее»^[31]. В сообщении агентст­ва Гавас, опубликованном во французских газетах

27  сентября, не только снова указывалось, что советское правительство готово немедленно обсудить с Англией и Францией вопрос «о тесном военном сотрудничестве», но и что в стране проводятся различные мероприятия по подготовке к мобилизации гражданского населения.

Даже еще 28 сентября, когда американский поверен­ный в делах Александр Керк представил предложение президента Рузвельта о том, чтобы СССР обратился к Германии, Англии, Франции и Чехословакии (!) с при­зывом продолжать переговоры, Потемкин ответил ему, что международная конференция — с предложением о созыве такой конференции Соединенные Штаты, кстати сказать, обратились к Гитлеру — «оказалась бы в ны­нешних условиях более эффективным средством, нежели англо-французское посредничество». СССР готов был принять участие в такой конференции, так же как и в той конференции, которую он предлагал созвать в свя­зи с захватом Австрии ^!.

Больше ни СССР, ни вообще кто бы то ни было о международной конференции ничего не слышал.

Эта беседа была также единственным случаем ка­кого-то соприкосновения между СССР и одной из «мюн­хенских» держав в период между 23 и 29 сентября, ког­да Чемберлен вылетел для встречи с Гитлером. В этот день Галифакс пригласил к себе Майского и попытался убедить советского посла, что Советский Союз не был приглашен в Мюнхен единственно потому, что Гитлер и Муссолини не желали вести переговоры с участием пред­ставителя СССР, и даже что беседа де ла Уорра с Лит­виновым от 23 сентября — единственная за шесть меся­цев —свидетельствовала о том, что «мы полностью со­знавали всю важность максимально тесного сотрудниче­ства с советским правительством в сложившихся обстоя­тельствах». На вопрос Майского, будет ли чехословацкое правительство представлено в Мюнхене, министр иност­ранных дел отвечал уклончиво. Короче говоря, у Гали­факса были все основания закончить свою запись об этой беседе меланхолическим замечанием, что Май­ский «в общем был настроен, мне кажется, несколько подозрительно, как и следовало, впрочем, ожидать»^[32].

Подозрения посла оправдались. В самом деле, эта бе­седа дала пищу для лживых утверждений, поддержан­ных спустя несколько дней (3 октября) Сэмюэлем Хо­ром в палате общин. Он заявил, что с СССР будто бы была проведена «достаточная» консультация. Другой член правительства, граф Уинтертон, выступая 10 ок­тября с речью о Шорхэме, заявил, что во время чехосло­вацкого кризиса Советский Союз якобы не предлагал свою помощь, а «вследствие своей военной слабости ог­раничился лишь неясными обещаниями». Цель этих из­мышлений была очевидна — попытаться переложить от­ветственность с истинных виновников на СССР.

Ответ на заявление Хора (и на появившиеся одно­временно во французской печати утверждения, инспири­рованные Кэ д’Орсэ, о том, будто бы с Советским Сою­зом полностью консультировались) ¹ был дан в сообще­нии ТАСС от 4 октября. В нем говорилось, что при встре­чах Боннэ с Сурицем и Галифакса с Майским, имевших место в последний период, обоим советским послам «со­общалась лишь такая информация, содержание которой не выходило за рамки сведений, публикуемых в еже­дневной прессе». Никаких совещаний с советским прави­тельством не проводилось и никаких соглашений не за­ключалось. Франция и Англия «лишь сообщали прави­тельству СССР о совершившихся фактах». Ответ Уин- тертону был дан в форме заявления советского посоль­ства в Лондоне (от 11 октября), которое напоминало о выступлении Литвинова в Женеве 21 сентября и квали­фицировало утверждения Уинтертона как «полное из­вращение фактов». 14 ноября обвинения, выдвинутые советским посольством, были полностью поддержаны ли­дерами лейбористов в палате общин, но и Чемберлен и Уинтертон, по своему обыкновению, не взяли свои слова обратно и уклонились от извинения, воспользовавшись замечанием Майского в частной беседе с Уинтертоном о том, что «инцидент исчерпан». Однако уже один тот факт, что правда о Мюнхене настолько смущала членов правительства, что им приходилось прибегать к подоб­ным методам, сам говорил за себя.

Итак, подведем некоторые итоги. На протяжении ше­сти месяцев после опубликования советского заявления от 17 марта авторитетные советские деятели, а также газеты по меньшей мере десять раз публично и недву­смысленно заявляли, что Советский Союз выполнит свои обязательства в отношении Чехословакии. Кроме того, в конфиденциальном порядке вполне определенные за­верения шесть раз давались Франции (причем в трех из этих случаев они сопровождались предложениями о переговорах между генеральными штабами), четыре ра­за Чехословакии (помимо практических мер по осуще­ствлению военного сотрудничества) и три раза Англии (в том числе один раз наряду с предложением о пере­говорах между генеральными штабами), хотя эта страна

не имела с СССР договора о взаимопомощи). Насколько известно было советскохму правительству, все предложе­ния и заявления, делавшиеся Франции и Чехословакии, более или менее автоматически передавались Англии. Кроме того, Литвинов информировал все три правитель­ства о недвусмысленном ответе, который был дан гер­манскому послу 22 августа. Десять публичных и мини­мум четырнадцать частных заверений за шесть месяцев, помимо нескольких предложений о переговорах между генеральными штабами, поистине не могли оставить ни­каких сомнений у всякого, кто не желал намеренно быть глухим и слепым.

К тому же в течение этого периода Советский Союз вел успешную вооруженную борьбу с одним из членов агрессивного блока — Японией — и продемонстрировал свою готовность не считаться со всеми тремя агрессора­ми, предоставляя военные материалы и техническую по­мощь их жертвам — Испании и Китаю, хотя он знал, что английское и французское правительства не только не окажут никакой помощи, но даже не прольют слезы, если Советский Союз подвергнется нападению. Та­ким образом, никто не мог всерьез сомневаться в готов­ности советского правительства подкрепить свои слова делами ^[33].

В противоположность этому самое большее, чем ан­глийское правительство отважилось публично связать себя до 26 сентября (когда речь шла уже не о защите Чехословакии, а о тихом и мирном ее расчленении, если Гитлер согласится на это), было заявление, что война подобна пожару: если она вспыхнет, «кто может ска­зать, как далеко она распространится и сколько людей понадобится, чтобы положить ей конец?» К Когда фран­цузы отчаянно пытались выяснить, получат ли они по­мощь или нет, в случае если на них будет совершено нападение, английское правительство частным образом преподнесло им 12 сентября следующий драгоценный перл: «В настоящий момент я могу ответить на вопрос г-на Боннэ лишь следующее: правительство его величе­ства никогда не допустит, чтобы для безопасности Фран­ции создалась угроза, однако оно не в состоянии сделать какие-либо точные заявления о характере своих буду­щих действий или о времени, когда они будут предпри­няты, при обстоятельствах, которые оно в настоящее вре­мя не может предвидеть» ^[34].

Что касается французского правительства, то его официальные представители не раз публично заявляли о нерушимом и поистине священном характере его обя­зательств в отношении Чехословакии. Однако частным образом, как мы знаем, они делали все для того, чтобы угрозами и запугиванием принудить чехословацкое пра­вительство пожертвовать как раз тем, сохранению чего и призваны были служить их обязательства — террито­риальной целостностью, а в данном случае также неза­висимым существованием страны. Позицию французско­го правительства на протяжении всего этого периода как нельзя лучше характеризует одно замечание Боннэ, о ко­тором Галифакс рассказал английскому кабинету после состоявшегося в мае 1938 года в Женеве заседания Сове­та Лиги Наций, на котором он присутствовал. Как дал ему понять Боннэ, он хочет, чтобы правительство его величества оказало возможно более сильный нажим на Бенеша, «чтобы спасти Францию от тяжелой дилеммы: нарушить заключенные ею соглашения или оказаться втянутой в войну» ^[35].

Контраст между позицией Советского Союза, с одной стороны, и английского и французского правительств — с другой, не был случайным и не вызывался психологи­ческими различиями между ними. Он отражал в корне противоположные политические курсы — курс сопро­тивления Гитлеру и курс сотрудничества с ним.

МОГЛА ЛИ ГЕРМАНИЯ ВОЕВАТЬ?

L Сильная или слабая?

Многих иностранных корреспондентов, находившихся в Германии в месяцы, предшествовавшие Мюнхену, по­ражал контраст между угрожающими речами нацист­ских вождей, речами, которые их последователи встре­чали одобрительными криками во время нацистских сборищ, и настроениями германского народа.

3  августа 1938 года «Пти паризьен» поместила сооб­щение своего корреспондента из Берлина, в котором го­ворилось: «Известие о посылке в Чехословакию миссии Ренсимена с удовлетворением встречено массами герман­ского народа, которые на протяжении нескольких меся­цев искренне желали мирного разрешения вопроса, ибо и они также чувствовали, что над Европой нависла серь­езная угроза войны. Это желание тем более объясни­мо, что, несмотря на неустанные усилия пропаганды, об­щественное мнение отнюдь не убеждено в существова­нии судето-чешской «проблемы», а кроме того, герман­ский рейх в течение двадцати лет поддерживал коррект­ные и даже сердечные отношения с Прагой. Однако ре­шает здесь не общественное мнение».

«Пти паризьен» была газета резко консервативного направления, выражавшая обычно «полуофициальную» точку зрения Франции, и ее заграничные корреспонден­ты также не отличались радикальными воззрениями (что в данном случае видно хотя бы из замечания относи­тельно миссии Ренсимена).

Такая же оценка положения давалась и в других мно­гочисленных сообщениях, поступавших из Германии от корреспондентов самьцс различных взглядов. 16 ав­густа «Таймс» опубликовала сообщение своего берлин­ского корреспондента, присутствовавшего в полночь при отправке в Трир специального поезда с 500 солдата­ми, которые, подобно сотням тысяч других, были моби­лизованы для выполнения «специального задания». В большинстве это были рабочие, но немало среди них

насчитывалось и служащих. «Было совершенно ясно, что многие из них, оторванные внезапно от своей по­вседневной работы, совершенно не представляли себе, чего от них могут потребовать, когда они прибудут к месту назначения. Они чувствовали, что их толкают в неведомую авантюру, причем неизвестно, сколько вре­мени она продлится. Можно было видеть, что у многих отъезжавших тревожно на душе». Мобилизация, ука­зывал корреспондент, тяжело отражается на экономи­ческой жизни страны. Предприятия закрываются. На­пряжение сказывается также в том, что «в Берлине вне­запно стал ощущаться недостаток некоторых продуктов питания».

Две недели спустя корреспондент агентства Рейтер писал из Берлина: «Постоянная тревога, намеренно раз­дуваемая вокруг Чехословакии германской печатью, при­вела рядового немца в состояние крайнего нервного воз­буждения. Германский народ, в большинстве своем глу­боко безразличный к судьбе судетских немцев и стра­шащийся всякой возможности войны, боится, что страну могут без его ведома ввергнуть в крайне серьезную опасность. Эта тревога политического характера усу­губляется серьезными экономическими опасениями и личными лишениями, особенно среди трудящихся, кото­рые часто при продолжительном рабочем дне получают низкую заработную плату. Германские власти, без со­мнения, хорошо знают об этих внушающих тревогу на­строениях общественности, особенно в столице и круп­ных промышленных районах».

Следует подчеркнуть, что в этой телеграмме речь шла о том, каковы были настроения немцев на 30 августа, то есть задолго до речей в Нюрнберге и даже задолго до «четвертого плана» президента Бенеша. Вскоре столь же тревожное настроение охватило весьма влиятель­ные круги Германии. 9 сентября «Дейли телеграф энд Морнинг пост» поместила сообщение своего диплома­тического корреспондента, гласившее, что «вчера анг­лийское правительство получило сведения об отношении германского генерального штаба к политическому кур­су, отстаиваемому радикальными элементами нацистской партии. Прежние сообщения, согласно которым генералы прилагают все усилия, чтобы убедить фюрера не пред­принимать действий, могущих вызвать всеобщую войну, полностью подтвердились». Впоследствии, когда появи­лись сообщения о том, что начальник германского гене­рального штаба генерал Бек еще летом подал в отстав­ку, но его уговорили остаться до окончания кризиса, Берлин опубликовал несколько опровержений на этот счет. Однако, как только кризис миновал и события вновь подтвердили, что Гитлер был прав, предвидя, как английское и французское правительства будут выпол­нять свои договорные обязательства, отставка Бека и группы поддерживавших его генералов была принята^

11   сентября, в тот вечер, когда Геринг произнес уг­рожающую речь, в которой расписывал полную готов­ность Германии к войне, берлинский корреспондент «Дейли телеграф энд Морнинг пост» сообщал своей га­зете: «Весьма сомнительно, чтобы удалось соблазнить перспективой войны народные массы в отличие от пар­тийных энтузиастов, собравшихся ныне в Нюрнберге. Здесь не отдают себе полного отчета в серьезности поло­жения, но нет ни малейшего сомнения, что при суще­ствующих ныне условиях война была бы крайне непо­пулярна. Охранным отрядам, на обязанности которых лежит поддержание духа гражданского населения, с са­мого начала пришлось бы иметь дело буквально с мил­лионами людей, пребывающих в состоянии скрытого недовольства. Хотя в Нюрнберге воинственные заявле­ния принимают за чистую монету, в остальной части Германии наблюдается совсем иное настроение, чем в 1914 году... Сообщения, поступающие по телефону от корреспондентов из других районов Германии, под­тверждают мои наблюдения в Берлине. Эти корреспон­денты отмечают, что простые люди не хотят войны и да­же не питают особенно враждебных чувств к Чехосло­вакии. Общее впечатление таково, что германский народ в целом, в отличие от молодых членов нацистской пар­тии, не вполне доверяет своим руководителям».

Специальный корреспондент той же газеты, недавно побывавший в Германии, сообщал, что 14 и 15 сентября главнокомандующий Кейтель призывал Гитлера к осто­рожности. Возможно, это было преувеличением или сильно приукрашенной сплетней, но корреспондент пи­сал и о том, что он видел собственными глазами: «Я могу утверждать, что перспектива войны нигде в Гер­мании не вызывает особого восторга. В Баварии ропот против военных приготовлений Гитлера превращается теперь в мощную волну открытой критики по адресу нацистского правительства. В Вюртемберге и Бадене не­одобрение политики Гитлера, хотя оно и не высказы­вается так громогласно, является не менее резким. По­жалуй, наиболее знаменателен тот факт, что эта оппози­ция исходит не от бывших коммунистов или других ра­дикальных элементов, а имеет теперь корни в средних классах и в наиболее консервативных слоях германско­го населения».

В тот же самый день один из английских корреспон­дентов в Берлине описывал, как «ряды молчаливых встревоженных зрителей» следили за грузовиками с солдатами, в течение трех часов проносившимися по улицам. «Когда они проезжали по Унтер ден Линден, не слышно было ни единого приветственного возгласа».

Могут возразить, что «Дейли телеграф энд Морнинг пост» занимала критическую позицию в отношении по­литики Чемберлена. Но вот что было напечатано 29 сен­тября в «Таймс», которая более чем какая бы то ни было другая газета отражала взгляды ближайших дру­зей Чемберлена. Приводим сообщение ее берлинского корреспондента:

«У каждого немца в глубине души остаются боль­шие сомнения, и он втайне подозревает, что все обсто­ит не так просто, как в этом хотелось бы партии убедить народ. Если бы действительно выяснилось, что Чехосло­вакия будет бороться против германской агрессии не в одиночку и что германский народ окажется непоправи­мо втянутым во всеобщую войну, это вызвало бы силь­нейшее моральное потрясение. Страх перед новой боль­шой войной глубоко укоренился в германском народе».

Крикуны принадлежали к среде армейской и пар­тийной молодежи. «Подавляющее большинство нем­цев — те, что молча толпятся вокруг громкоговорителей на улицах или чинно сидят в кафе либо у .себя дома, слушая голос Гитлера по радио, — не разделяет этой пылкой уверенности. Напротив, единственное, о чем они молятся и на что надеются, — это мир... Германский на­род не просто боится войны и стремится к миру. По- видимому он относится с полным безразличием ко всей судето-немецкой проблеме, несмотря на ту исступленную пропаганду, которую на него обрушивали за последние месяцы. Эта пропаганда в значительной степени прова­лилась... Немцы — нация воинственная, и, если им при­кажут, они будут воевать, и воевать хорошо, но сегодня в Германии наблюдается смятение, какого не было в этой стране в 1914 году».

После Мюнхена, 2 октября тот же корреспондент пи­сал: «В рейхе все еще испытывают чувство облегчения в связи с тем, что в последнюю минуту пришло спасе­ние от европейской войны, которую, по мнению боль­шинства слоев населения, Германия почти наверняка проиграла бы».

Конечно, все эти высказывания современников ^[36] не доказывают что Гитлер не мог каким-нибудь неосторож­ным или излишне самоуверенным жестом вызвать вой­ну, даже имея против себя сплоченный фронт держав; или что в случае, если бы такая война началась, в Гер­мании мгновенно вспыхнула бы революция; или что гер­манская армия не стала бы воевать в первые недели вои­ны; или что германское население не подчинилось бы мероприятиям военного времени. Но из этих высказыва­ний видно, что, несмотря на все старания нацистской пропаганды, внутренняя обстановка в Германии была го­раздо менее благоприятной для большой войны, чем в 1914 году, и что германскому правительству пришлось бы весьма серьезно считаться с этим бесспорным фактом, если бы вторжение в Чехословакию вовлекло его в вой­ну с официальной коалицией великих и малых держав.

Эти соображения были тем более серьезны, что с чи­сто военной точки зрения Германия отнюдь не обладала тем сокрушительным превосходством, в которое так хо­телось верить ее правителям. На этот счет у нас есть доказательства, которыми не располагали журналисты в 1938 году. Они почерпнуты из дипломатических архи­вов и документов Нюрнбергского процесса над главны­ми немецко-фашистскими военными преступниками, про­исходившего в 1946 году.

Как показал на Нюрнбергском процессе генерал Кейтель, на 4 апреля 1938 года Германия располагала 24 пехотными, одной бронетанковой, одной горной и од­ной кавалерийской дивизиями; кроме того, формирова­лось десять пехотных дивизий и одна бронетанковая; в процессе формирования находилось также семь или во­семь резервных дивизий. Ожидалось, что они будут окончательно сформированы к октябрю 1938 года К В общей сложности получалось значительно меньше 50 дивизий, да и каков был уровень их подготовки, что­бы они могли атаковать 40 хорошо вооруженных и обу­ченных чехословацких дивизий, не говоря уже о почти ста дивизиях французской армии и значительно больших вооруженных силах СССР? На протяжении всего 1938 года, заявил Кейтель, Германия держала на запа­де не более пяти дивизий ^[37]. Больше выделить она не мог­ла. Как показал Иодль, в 1938 году Германия никак не смогла бы противостоять объединенному натиску Поль­ши, Франции и Чехословакии ^[38]. «Нечего было и думать о том, чтобы с пятью боевыми и семью резервными ди­визиями мы могли удержать западные укрепления, пред­ставлявшие собой всего лишь обширный строительный участок, имея против себя сотню французских дивизий. С военной точки зрения это было невозможно», —зая­вил Иодль в своих показаниях ^[39] 4 июня 1946 года.

Вряд ли можно удивляться тому, что Александр Ка- доган, постоянный заместитель министра иностранных дел, заявил в эти дни (5 апреля 1938 года) в беседе с чехословацким посланником в Лондоне, что, «несмотря на все заверения, Германия боится России»^[40].

Кейтель признал (4 апреля 1946 года), что 21 апре­ля 1938 года он «слышал предложения относительно подготовки к войне против Чехословакии», но он считал, что, «учитывая нашу тогдашнюю военную мощь, армия не в состоянии провести эту операцию» ^[41]. В действитель­ности (как это видно из памятной записи адъютанта Гитлера, Шмундта) эти «предложения» были в указан­ный день сделаны самим Гитлером и воплощены в ин­струкциях о проведении «Операции Грюн» против Чехо­словакии, которые были составлены на следующий день.

В этом плане сквозит явная тревога за военную сторону дела. Инструкции предписывали путем одновременного наступления моторизованных войск, движущихся с раз­ных сторон, достигнуть в течение первых же четырех дней «выдающихся военных успехов», ибо в противном случае возникла бы европейская война К В пересмот­ренной и развернутой директиве, представленной Кейте­лем Гитлеру 20 мая, снова подчеркивалась опасность вовлечения в войну крупных держав ^[42].

«Германская армия еще далеко не завершила свою организацию и вооружение», — отмечал 9 мая англий­ский военный атташе в Берлине полковник Мэсон-Мак- фарлан ^[43]. Она, «несомненно, не готова к европейской вой­не», — заявил он Уильяму Стрэнгу, который по поруче­нию Форин оффис 28 и 29 мая посетил английское по­сольство в Берлине ^[44].

Однако, как мы знаем, 30 мая Гитлер распорядился внести изменения в план «Операции Грюн», с тем что­бы он предусматривал нападение на Чехословакию «в ближайшем будущем». Запись в дневнике Иодля пока­зывает, какие это вызывало опасения. «Становится бо­лее ясным контраст между интуицией фюрера, считающе­го, что необходимо осуществить это в нынешнем году, и мнением армии, что мы этого еще не можем сделать, так как западные державы, несомненно, вмешают­ся, а мы еще не можем с ними сравниться»^[45].

Началась энергичная подготовка. Знаменательно, од­нако, что 27 июля, почти два месяца спустя, Мэсон- Макфарлан доносил: «Я постоянно сталкиваюсь со все новыми доказательствами того, что Германия в целом не готова начать войну этой осенью». И даже его на­чальник Невиль Гендерсон признавался 6 августа Га­лифаксу: «Если бы мы как следует показали когти, Ги­тлер сегодня не решился бы на войну»

То, что эта оценка положения была верна, подтвер­ждается памятной запиской, представленной 16 июля главнокомандующему фон Браухичу тогдашним началь­ником штаба генералом Беком. В этой памятной записке он протестовал против решения напасть на Чехослова­кию, «пока военная обстановка не изменится коренным образом». В настоящее время, писал он, «я считаю эту затею безнадежной, и эта точка зрения разделяется все­ми моими квартирмейстерами и начальниками управле­ний генерального штаба, которым придется заниматься подготовкой и ведением войны против Чехословакии» ^{. Не добившись никаких изменений, Бек в начале августа подал в отставку. Мнения, аналогичные точке зрения Бека, были высказаны и на военном совещании, созван­ном Гитлером 10 августа. Генералы отнюдь не выражали восто-рга по поводу состояния оборонительных укрепле­ний на Западе, и, как отмечает Иодль, такая точка зре­ния «была очень широко распространена среди офице­ров генерального штаба армии». Один из них даже за­явил, что эти укрепления удастся удерживать не более трех недель. Это страшно рассердило Гитлера. Иодль писал, что расхождения между взглядами Гитлера и генералов могут «причинить величайший политический ущерб» и что на этот счет ходит множество «слухов» ^[46].

Эти слухи получили довольно широкое распростра* нение. Из приводившегося нами выше сообщения дипло­матического корреспондента видно, что к началу сентя­бря они достигли Лондона. Только горстка людей знала, что эту весть привез с собой посланец генералов Эвальд фон Клейст. 18 августа, решившись на серьезный риск, он прибыл в Лондон, чтобы заявить, что все они против войны, но им нужна помощь извне. Эта помощь должна выразиться либо в ясном заявлении Англии, что в слу- чяг* вторжения .в Чехословакию она будет воевать вме­сте с Францией, либо в обещании поддержать военный и монархический государственный переворот против Гит- леоа (гЬон Клейст виделся с Ванситтартом и Черчиллем, которые передали содержание своих бесед с ним Чембер­лену и Галифаксу. Однако планы фон Клейста не полу­чили определенного одобрения)^[47].

Во Францию также поступали сведения о состоянии германских укреплений. «Линия Зигфрида не может ид­ти ни 'В какое сравнение с линией Мажино», заявил Да­ладье английскому послу в Париже 8 сентября. Очень немногие сооружения этой линии были сделаны из бето­на. В основном она состояла из полевых укреплений. Со­оружалась эта линия с излишней поспешностью ^]. (Мы уже приводили показание Иодля на процессе в Нюрнбер­ге о том, что германские укрепления на Западе представ­ляли собой попросту обширный «строительный уча­сток».) В тот же самый день Иодль записал в своем дневнике, что он, как и начальник штаба будущей армии вторжения генерал Штюлпнагель, «встревожен» недав­ним заявлением Гитлера, подразумевающим, что он го­тов воевать с западными державами. Иодль утешался только тем, что эти державы, быть может, всего лишь пугают ^[48].

Каково было положение накануне Мюнхена? Приве­дем два совершенно не зависящие друг от друга свиде­тельства. Согласно одному свидетельству, исходящему из внутреннего германского источника, поздней осенью

1938  года в результате всех тех новых энергичных уси­лий, о которых Гитлер распорядился в конце мая, Гер­мания располагала 55 дивизиями; в это число входило несколько «плохо снаряженных» дивизий, а также ре­зервные дивизии^[49]. Таким образом, апрельская цифра увеличилась 'всего лишь на 9 или 10 дивизий; при этом из 55 дивизий пять боевых и семь резервных приходилось держать на Западе, так что для Чехословакии и других районов оставалось всего 43 дивизии. Другая оценка принадлежит разведывательному управлению француз­ской армии. На ней Гемелен основывал свое сообщение Чемберлену от 26 сентября. Согласно этой оценке, Фран­ция будет располагать вначале ста дивизиями. Германия обладает несовершенной и еще не сформированной окон­чательно армией, она испытывает недостаток в бензине, на ее стороне только превосходство в воздухе. Чехосло­вакия будет располагать 30 дивизиями (это была серьезная недооценка ее действительных сил) против 40 германских дивизий Констатируя это неравенство (а оно имело значение, если немцы хотели, чтобы их «молниеносное наступление» на Чехословакию увенча­лось успехом), не принимали в расчет СССР.

После Мюнхена генеральный штаб чехословацкой армии, у которого всегда состояло на службе несколько офицеров германского генерального штаба, составил се­кретный меморандум о состоянии немецкой армии в

1938 году. Этот меморандум был опубликован после войны. «Немецкая армия в конце сентября, то есть на шестой неделе ее усиленной мобилизации, имела в боль­шинстве полков по два батальона; части состояли из недостаточно обученных резервистов; во многих баталь­онах не было пулеметных рот, недоставало тяжелой ар­тиллерии, которая могла бы активно действовать против наших укреплений. Хотя немецкая армия по сравнению с нами и имела значительное преимущество в авиации, однако большая часть пилотов прошла всего лишь 3—4- месячный курс обучения. Что касается морального со­стояния солдат, то дух армии, по заявлениям самих немцев, был аналогичным тому, который господствовал в немецкой армии во время ее отступления в 1918 году. Наша армия была хорошо вооружена, резервисты хо­рошо обучены, постоянные укрепления надежны, мораль­ное состояние прекрасное. В этой обстановке наша армия имела все условия для успешной борьбы с немецкой армией» ^[50].

Но, может быть, все это было преувеличением ради собственного утешения? Нет, как заявил на Нюрнберг­ском процессе Иодль, даже годом позже, в сентябре 1939 года, Германия, вступая во вторую мировую войну, рас­полагала всего 75 дивизиями, а ее снабжение военными материалами было «смехотворно скудным» ^[51]. 23 ноября

1939 года Гитлер и сам признался руководителям своих вооруженных сил, что «западные укрепления пришлось достраивать» уже после Мюнхена ^[52]. В своих показаниях по поводу Мюнхена Кейтель заявил: «Мы были страшно рады, что дело не дошло до военных операций, ибо на протяжении всего подготовительного периода мы всегда считали, что средства, которыми мы располагаем для на­ступления на пограничные укрепления Чехословакии, не­достаточны. С чисто военной точки зрения мы были не­достаточно сильны, чтобы предпринять наступление, свя­занное с прорывом пограничных укреплений: у нас не было технических средств для такого наступления» К

Исходя из этого, генеральный штаб 27 сентября якобы представил Гитлеру меморандум, который ряд авторов признает, вероятно, подлинным (хотя сообщение о нем появилось после Мюнхена только ©о французской печа­ти) ^[53].

В меморандуме говорилось о скверном моральном состоянии германского народа; приводились многочислен­ные случаи нарушения дисциплины и неподчинения в вермахте; упоминалось о неудовлетворительном состоя­нии линии Зигфрида и об отсутствии укреплений в рай­онах Ахена и Саарбрюкена; отмечался недостаток офи­церов и унтер-офицеров («в случае всеобщей мобилизации 18 дивизий оказалось бы вообще без офицеров); говори­лось о военных последствиях поражения и о его вероят­ности в любой войне, которая не будет носить чисто местного, характера. Французская газета, опубликовав­шая изложение меморандума, сообщала также, что вече­ром 27 сентября адмирал Редер в личной беседе с Гит­лером добавил к этому свое собственное предостереже­ние — предостережение, подкрепленное мобилизацией английского флота, о которой было объявлено позднее в тот же вечер.

Таким образом, имеется достаточно данных, свидетель­ствующих о том, что Германия отнюдь не была столь мо­гущественной, как <в этом пытался убедить мир своими речами Гитлер, и что тревога среди населения, как и бес­покойство среди генералов, действительно существовали, и не без основания. Довольно широко были также из­вестны уроки австрийской «кампании» 11—12 марта, во время которой был момент, когда «70 процентов всех бронемашин и автомобилей застряло на дороге отЗальц- бурга и Пассау к Вене из-за того, что шоферов спешно сняли с учебы и посадили за руль» К

Собственно говоря, все сказанное выше содержалось в ответе Кейтеля на вопрос, заданный ему в Нюрнберге полковником чехословацкой армии Эгером: «Целью мюнхенского соглашения было отстранить Россию от участия в европейских делах, выиграть время и завер­шить наши вооружения».

2. Силы сопротивления

А как обстояли дела другой стороны?

Что касается Чехословакии, то о ней кое-что уже бы­ло сказано в главе седьмой. Даже враждебно настроен­ные наблюдатели вынуждены были признать мощь, высо­кое моральное состояние, хорошую подготовку и хорошее оснащение ее вооруженных сил. К концу сентября под ружьем находилось 1500 тысяч человек (35 дивизий, или 75 процентов всех обученных бойцов). Чехословакия ис­пытывала трудности, обычные для государства, где во­оружение, как и любое другое мероприятие, связанное с государственными расходами, осуществляется путем заключения контрактов с промышленно-торговыми фир­мами. Она сталкивалась с задержкой поставок, конку­ренцией иностранных покупателей и как результат это­го—с недостатком некоторых материалов или низким их качеством ^[54]. В частности, чехословацкая армия, в отли­чие от немецкой, испытывала недостаток в батальонных автотранспортных средствах для перевозки солдатского снаряжения. В целом, однако, вооруженные силы Чехо­словакии стояли выше вооруженных сил любой другой европейской страны. Они имели в своем составе несколь­ко сот танков и свыше полутора тысяч самолетов. И, что самое главное, за ними стояла тяжелая промышленность, по уровню развития которой Чехословакия выдвинулась в число семи наиболее передовых в промышленном отно­шении стран Европы ^[55]. По объему выпускаемой продук­ции чехословацкая сталеплавильная промышленность стояла выше итальянской. Военный корреспондент «Ман­честер гардиан», совершивший инспекционную поездку, описывал (15 сентября), какое сильное впечатление на него произвели блокгаузы и новейшая горная артиллерия, виденные им в районе пограничных гор. Рассказывают, что английский и итальянский военные атташе в Берли­не, которые сопровождали германские войска, вступив­шие в Чехословакию после мюнхенского соглашения, за­мечали «несомненные признаки удивления и благоговей­ного почтения, появлявшиеся на лицах германских офи­церов, по мере того как они встречали все новые и новые оборонительные укрепления, не обозначенные на тща­тельно составленных картах, выданных их военной раз­ведкой». Еще более глубокое впечатление произвела на германских генералов главная линия обороны — «мощ­ные укрепления, на которых можно было в течение про­должительного времени сдерживать натиск противника» К

Немцы обратили также внимание на то, что в меся­цы, предшествовавшие Мюнхену, чехословацкая авиация начала регулярно пополняться советскими бомбардиров­щиками. 18 августа германский военный атташе в Моск­ве, ссылаясь на сведения, полученные от очевидцев италь­янцев, сообщил, что на протяжении последних несколь­ких месяцев одни и те же десять чехословацких летчиков каждую неделю приезжали в Одессу по железной дороге через Румынию. Очевидно, заключал он, они каждый раз пилотировали оттуда в Чехословакию десять самолетов ^[56]. На случай быстрого увеличения количества истребителей было построено много новых аэродромов. Смешно было бы думать, что, если уж удалось преодолеть поистине не­вероятные географические трудности, чтобы обеспечить доставку самолетов в Испанию и Китай, могли сущест­вовать какие-то неодолимые препятствия, мешавшие на­ладить более регулярные поставки их в Чехословакию.

Едва ли есть необходимость подробно останавли­ваться на резком контрасте между моральным состоя­нием германского народа, о котором можно судить по приводившимся выше сообщениям, и тем настроением, с каким чехословацкий народ вступил бы в войну, если бы ему ее навязали. Об этом достаточно убедительно свидетельствуют стихийные проявления народных чувств, имевшие место по всей стране 21 мая и затем снова 21 сентября, после того как стали известны берхтесгаден- ские условия.

Военная мощь Франции заключалась в почти ста ди­визиях. Едва ли можно сомневаться, что в то время ее армия могла прорвать еще не достроенные германские укрепления на западе. Силы, оборонявшие эти укрепле­ния, составляли значительно менее четверти французских войск, готовых к атаке, даже если учесть, что Франции надо было оставить крупные резервы для защиты италь­янской и испанской границ. Если надо принять во вни­мание неудовлетворительное состояние французской авиации по сравнению с германской, то необходимо пом­нить также и о том, что по оснащенности танками гер­манская армия в 1938 году была совсем не та, что годом позже, когда она захватила свыше 600 чехословацких танков и перевела заводы Шкода — крупнейшие в Цент­ральной Европе — исключительно на производство воору­жения для собственных нужд.

Есть все основания утверждать, что, если бы француз­ское правительство ясно заявило, что оно с оружием в руках выступит вместе с Чехословакией в защиту терри­ториальной целостности последней, это заставило бы гер­манских военных руководителей призадуматься. В осо­бенности поскольку им было известно, что Советский Союз обязался IB этом случае оказать поддержку Чехосло­вакии своими вооруженными силами в соответствии с ус­ловиями советско-чехословацкого и советско-французско­го договоров о взаимопомощи. Советское правительство не опубликовало подробных сведений о вооруженных си­лах, которые оно могло выставить в сентябре 1938 года (после войны такие сведения были опубликованы относи­тельно вооруженных сил, которыми Советский Союз располагал в сентябре 1939 года ^!). Но, помимо данных, правда исходящих из ©торых рук— мы имеем в виду со­общение Гамелена о предложении, полученном им от Ворошилова 26 сентября 1938 года, которое приводилось в предыдущей главе,— имеется и другая оценка, произ­веденная опытным человеком, не способным к оптимисти-

¹   «Фальсификаторы истории» (Историческая справка), раз­дел III, М., 1948.

ческому преувеличению. Речь идет об оценке, сообщенной послом Дэвисом государственному секретарю Хэллу 6 июня 1938 года в его краткой фактической справке, где он дал характеристику положения в СССР, каким оно ему представлялось. Данные военного характера основы­вались главным образом на сведениях, собранных его во­енным атташе. Согласно этим сведениям, Советский Союз имел под ружьем 1300 тысяч человек и около 5 миллионов обученных запасных; 4 тысячи танков, пригодных к немед­ленному использованию, и 4500 самолетов в действии, причем промышленность ежегодно производила 4800 са­молетов К Интересно, что, когда французский военный ат­таше осенью того же года сообщил весьма схожие цифры (1300 тысяч солдат, 4500 танков, 3500 самолетов — в том числе 400 тяжелых бомбардировщиков, сосредоточенных в западных округах — и 150 тысяч обученных или про­ходящих обучение летчиков), французское военное мини­стерство (которое ранее отвергло советский легкий ист­ребитель) предложило ему «быть более умеренным в оценке советских вооруженных сил» ^[57].

Но был ли СССР в состоянии оказать немедленную и действенную военную помошь? Подобный вопрос мог возникнуть лишь потому, что общественность в западных странах — да и не только общественность, но, как мы видели, также и правительства — все еще верила фан­тастическим измышлениям, извращавшим действитель­ное положение в СССР. «Таймс» поместила 7 сентября (в тот же день, когда появилась упоминавшаяся ранее зловещая передовая статья) знаменательное сообщение своего рижского корреспондента (следует подчеркнуть, что как газета, так и корреспондент отнюдь не отлича­лись расположением к СССР). Как следовало из этого сообщения, в Москве господствует та точка зрения, что «Красная Армия, и в особенности военно-воздушные си­лы, вмешаются, если Чехословакия попросит о помощи. Реорганизацию Киевского и Белорусского военных окру­гов объясняют как подготовку к этому, особенно учиты­вая то обстоятельство, что эти округа усилены почти до нормы военного времени, а все пограничные гарни­зоны получили подкрепления».

Все это относилось не только к указанным погранич­ным округам. В тот же самый день советские газеты по­лучили отчет специального корреспондента ТАСС о заключительном дне военных маневров в Московском ок­руге. Маневры проводились в обстановке, максимально приближенной к условиям военного времени, с участием всех родов оружия и в присутствии народного комиссара обороны маршала Ворошилова. «Учения показали, что части Московского военного округа, как и вся Красная Армия, находятся в состоянии мобилизационной готов­ности и способны в любой момент нанести противнику сокрушительный удар»,— заключал свой отчет коррес­пондент. Это сообщение с фигурировавшим в нем не­обычным и многозначительным термином «мобилизаци­онная готовность» было в тот вечер первым передано по московскому радио в последних известиях на русском языке, однако круги, специализировавшиеся в то время на приеме «разоблачительных» материалов советского радио, которые можно было использовать для дискреди­тации СССР, совершенно не заметили этой важной пе­редачи.

Мы уже упоминали появившиеся 26 сентября в «Нью- Йорк тайме» и лондонской «Таймс» сообщения о мощных советских вооруженных силах, сосредоточенных в запад­ных округах Советского Союза и готовых немедленно вступить в бой. Цифры, приведенные газетами, совпада­ли с теми, которые сообщил в тот день помощнику Га- мелена советский военный атташе в Париже.

Интересно отметить, что в тот год в Советском Союзе в праздничных парадах 7 ноября участвовал — только в тех городах, по которым в газетах были приведены со­ответствующие цифры, — 1991 самолет (истребители и бомбардировщики новейшей конструкции).

Что касается морального состояния советского наро­да, то вопреки смехотворным секретным донесениям анг­лийского посольства гости из СССР, находившиеся во время этого кризиса в Западной Европе, рассказывали в частных беседах о той спокойной решимости, с какоч рабочие московских заводов и колхозники различных сельских районов, которые им довелось посетить, встреча­ли всё более грозные вести, поступавшие на протяжении всего лета и осени из Центральной Европы, а также об их глубоком сочувствии Чехословакии. Нет никакого сом­нения, что русские стали бы воевать с такой же реши­мостью, какую они продемонстрировали в своем сопро­тивлении Японии в начале августа. В течение последней декады августа, когда для прохождения военного обуче­ния были призваны военнообязанные 1917 года рождения и половина контингента 1918 года рождения, в народный комиссариат обороны поступили тысячи заявлений от юношей, просивших призвать их в армию досрочно.

Дух советских войск проявился в операциях Особой Краснознаменной Дальневосточной армии против япон­цев в районе озера Хасан в условиях исключительно трудной местности. Эти операции происходили в то са« мое время, когда германские вооруженные силы демон­стративно концентрировались вокруг Чехословакии.

Однако не следовало ли ожидать трудностей с обеспечением прохода советских войск, которые двину­лись бы на помощь Чехословакии? Сборники дипломати­ческих документов, опубликованные после >войны, и ряд комментариев к ним, в частности на французском языке книга Жоржа Боннэ *, являвшегося в 1938 году мини­стром иностранных дел, и на английском — профессора Арнольда Тойнби ^[58] и его соавторов, придают большое значение этим трудностям и противоречиям, поскольку это касалось Румынии. Однако внимательное изучение документов (не считая послевоенных апологетических со­чинений людей, стремившихся выслужиться в те годы, когда начиналась «холодная война») позволяет создать совершенно ясную и понятную картину. Румынией управ­лял крайне -реакционный класс землевладельцев и фи­нансовых магнатов-авантюристов, но значительная часть их прекрасно понимала, что означало бы для них полное поглощение их страны Германией. Кроме того, в Румынии уже существовали крупные террористические организа­ции, финансировавшиеся Германией. Они сумели до­биться устранения из правительства Николае Титулеску, сторонника коллективной безопасности, одного из самых способных и дальновидных европейских дипломатов. В интересах Румынии было принять участие в любых дей­ственных мероприятиях, способных мирными средствами остановить продвижение нацистской Германии к Черному морю, а если бы эти мероприятия ни к чему не привели, то даже принять участие в войне.

Однако все дело было в том, чтобы эти мероприятия были действенными, а между тем до самой последней минуты румынское правительство видело то же, что и каждый в Европе мог видеть, а именно, что английское и французское правительства почти все время явно стре­мились не столько сопротивляться Гитлеру, сколько прий­ти к соглашению с ним за чужой счет и мирно расчле­нить Чехословакию, вместо того чтобы защищать ее. В этих условиях занять слишком определенную позицию означало, что Румыния могла оказаться в критический момент в одиночестве, лицом к лицу со страшным Гитле­ром. С другой стороны, бывали моменты, когда каза­лось, что все же можно попытаться оказать сопротивле­ние. Поэтому в вопросе о праве прохода советских во­оруженных сил румынское правительство заняло нетвер­дую, постоянно изменявшуюся и на первый взгляд проти­воречивую позицию, в которой, однако, была своя после­довательность.

Немцы всегда подозревали, что Румыния дала твер­дое согласие на проход советских войск или перелет со­ветских самолетов через свою территорию, и даже прямо обвиняли ее в этом. В этих случаях румыны категоричес­ки отрицали, что имело место что-либо подобное. В сбор­нике «Документы о внешней политике Германии» упо­минается ряд таких случаев. 3 июня германский послан­ник ib Румынии телеграфировал, что, как ему стало из­вестно, генеральный штаб согласился на беспосадочные полеты советских самолетов над Румынией; мы уже'виде­ли, что 18 августа от посольства в Москве было получено донесение, по-видимому, подтверждавшее это; 30 августа Эйзенлор доносил из Праги, что чехи ведут переговоры с румынами о разрешении прохода 100 тысяч советских войск через румынскую территорию. 26 сентября ру­мынский посланник в Риме сообщил итальянскому пра­вительству, что эта просьба «категорически отклонена»; а 28 сентября румынский министр иностранных дел Ком- нен заявил германскому посланнику, что вопрос о праве прохода советских войск даже не обсуждался с Литви­новым в Женеве две недели назад

Так же осторожно румыны вели себя с людьми, кото­рых они подозревали в тесной дружбе с нацистами, та­кими. как Баннэ или посол Невиль Гендерсон, а также с польским правительством. Так, в начале мая в Берлине Гендерсону было дано понять, что они не разрешат про­хода советских войск^[59]. 2 мая Комнен в Женеве дал та­кой же ответ Боннэ ^[60], он был повторен французскому послу в Бухаресте Тьерри, о чем тот сообщал в своей те­леграмме от 7 июля ^[61]. Выше мы уже упоминали о ма­невре Боннэ, который, стремясь запугать чехословацкое правительство, примерно в это же время распустил слух

об  античехословацком заявлении, якобы сделанном ру­мынами в Берлине^[62]. 10 августа польский посол ъ Берли­не сообщил Герингу, что Комнен заверил венгров в том, что Румыния откажется пропустить советские войска через свою территорию, и «Геринг с удовлетворением принял это заявление»^[63]. 11 сентября в Женеве Комнен в беседе с Боннэ снова отрицал, что Румыния пропустит советские войска ^[64]. И так далее. В донесениях американ­ских дипломатов также вначале сообщалось о нескольких подобных же заявлениях.

Однако 17 августа германский военный атташе в Праге, беседуя со своим английским коллегой, заявил, что, как ему стало известно, Румыния разрешит перелет советских самолетов в Чехословакию в военное время^[65]. 31 августа Тьерри сообщил, что самолеты будут пропу­щены; это решение Комнен подтвердил ему 6 сентября ^[66].

12  и 13 сентября румынский посланник в Москве заявил французскому послу, что он хотел бы обсудить «с русски­ми вопрос о военном сотрудничестве^[67]; Тьерри 12 и 16 сентября подтвердил Боннэ, что румыны теперь согласны пропустить через свою территорию самолеты (бывший посланник сообшил об этом 18 ноября 1947 года в пись­ме в газету «Монд»). Короче говоря, когда наконец по­явился какой-то шанс на то, что кто-то окажет поддерж­ку Чехословакии, румынское правительство почувствова^- ло себя несколько увереннее. 18 сентября чехословацкий министр иностранных дел заявил американскому послан­нику в Праге, что «все подготовлено для прохода совет­ских войск через Румынию» ^[68]. А 19 сентября в Женеве Комнен также заявил де ла Уарру, что в случае войны будет разрешен транзит через Румынию военных мате­риалов, в частности самолетов, из Советского Союза в Чехословакию ^[69].

Суть дела очень ясно сформулировал Рипка, который в 1939 году в своей книге писал, что официальная поли­тика Румынии «была во всех отношениях политикой вер­ного союзника, который не хотел ограничиваться узким толкованием юридических обязательств договора, связы­вавшего его с Чехословакией... Нет никакого смысла га­дать о том, какой путь избрала бы Советская Россия, чтобы прийти на помощь Чехословакии: те, кто разбира­лись в обстановке, знали, что такой путь был бы най­ден» ^[70].

Ясно, что в условиях, когда великие державы, такие, как Франция и Англия, нарушали свои прямые договор­ные обязательства и обязательства, налагаемые на них Уставом Лиги Наций, подобное маневрирование со сторо­ны такого малого государства, как Румыния, было вполне естественно. Именно учитывая это. Советский Со­юз как до сентября, так и в течение всего этого месяца добивался обсуждения этого вопроса в Лиге Наций или, по меньшей мере, на международной конференции, ибо это укрепило бы позицию Румынии.

О настроении третьего участника Малой Антанты, Югославии, несмотря на прогерманскую политику ее премьер-министра Стоядиновича, можно судить по теле­грамме из Белграда, напечатанной в «Тан» 15 сентября. В ней сообщалось, что чехословацкая миссия в Белграде уже зарегистрировала 100 тысяч югославских доброволь­цев, выразивших желание служить в чехословацкой ар­мии в случае войны. 24 сентября германский посланник в Белграде доносил, что уличные демонстрации в поддерж­ку Чехословакии приходится сдерживать с помощью по­лиции К

Другой проблемой являлась позиция Польши. Если бы она решилась напасть на Чехословакию — вместе ли с Германией или в одиночку,— мы уже знаем, какие серь­езные последствия это могло иметь для нее на Востоке.

Но ни один из тех, кто в течение этого критического месяца вращался в среде дипломатов различных стран, будь то в Женеве или в столицах крупных государств, не верил всерьез, что даже тогдашнее польское правитель­ство решится избрать такой курс или останется нейтраль­ным, если вспыхнет война, в которой Германия будет иметь против себя Англию, Францию, Чехословакию, другие государства Малой Антанты и СССР. А это долж­но было по-влечь за собой применение статьи 16 Устава Лиги Наций, предусматривавшей право прохода войск.

В этой связи важно понять, каким могучим средством давления на Польшу располагали французское и англий­ское правительства — средством, которое они со спокой­ной совестью и без всяких колебаний применяли в отно­шении Чехословакии. Оно заключалось в том, чтобы оставить ее беззащитной перед немцами.

«Франция должна была потребовать, чтобы Польша выполнила свои обязательства, вытекающие из Устава Лиги, и пригрозить, что, в случае если Польша будет упорствовать, Франция также будет считать себя свобод­ной от всяких обязательств»,— писал Поль Рейно в 1947 году. Он указывал, что это было успешно продела­но, когда в 1936 году Польша получала у Франции заем на вооружения^[71]. Франция и Англия, писал Робер Ку­лондр в 1950 году, должны были сделать Варшаве «серь­езное совместное представление». «Ведь Польше приш­лось бы выбирать между верностью договору, которому она была обязана своим воскресением, и изоляцией, кото­рая оказалась бы для нее роковой, и не было ли нашим долгом заставить ее ясно заявить о своей позиции?»^[72]

Поистине мудрые слова — если бы только английское и французское правительства хоть на минуту сами наме­ревались соблюдать верность Уставу или франко-чехо- славацкому договору!

Итак, подведем итоги. Каждому может взбрести на ум совершить какой-нибудь безумный поступок; могло это взбрести на ум и Гитлеру. Однако до тех пор в поли­тике Гитлера не было ничего безумного, какие бы «сце­ны» он ни разыгрывал для государственных деятелей, которым надо было на что-то ссылаться в оправдание своих действий. Напротив, в его политике виден был хо­лодный, сознательный расчет и прежде всего тонкая оценка меры готовности его видимых противников к со­трудничеству с ним. Когда они давали понять, что не на­мерены сотрудничать — так было, например, когда воз­ник вопрос о германских укреплениях, созданных против Франции на марокканском побережье, контролируемом Франко (январь 1937 года), и на Нионской конференции при обсуждении вопроса о действиях германских и италь­янских подводных лодок «неизвестной националь­ности», которые начали нападать на английские военные корабли (сентябрь 1937 года),— Гитлер показывал, что он вполне способен прислушиваться к голосу рассудка.

Есть все основания полагать, что и в данном случае, если бы державы, заинтересованные в мире, выступали сплоченно в защиту международной безопасности, Гитлер скорее решил бы внять голосу разума, чем развязать всеобщую войну, в которой Германия неизбежно потер­пела бы сокрушительное поражение.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ И ЛИДЕРЫ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ

Ознакомление с деятельностью социалистических пар­тий Англии и Франции в тот период, когда Гитлер раз­рабатывал свои замыслы в отношении Чехословакии, показывает, что руководители обеих этих партий не оказали сколько-нибудь действенного сопротивления планам своих правительств. На-иболее снисходительный вывод, который можно сделать на этот счет, это что они до самого последнего момента не понимали, что постав­лено на карту (хотя этому и трудно поверить).

L Англия

Что касается английской лейбористской партии, то до сентября 1938 года ее руководители не желали ока­зать искреннюю поддержку Чехословакии и мирились с двусмысленными заявлениями лиц, чьи высказывания воспринимались всеми как выражение их собственной точки зрения. Все это могло лишь поощрять честолю­бивые замыслы нацистов. По своим практическим ре­зультатам подобная политика не так уж сильно отлича­лась от политики самого английского правительства, хо­тя в основе той и другой, без сомнения, лежали весьма различные мотивы.

Первый официальный отклик на советскую ноту был благоприятным. «Дейли геральд» 18 марта назвала ее «именно таким практическим шагом, какого миллионы англичан годами ждали от своего собственного прави­тельства». Газета заявляла, что советскую инициативу необходимо «приветствовать и поддержать». Однако это, видимо, не понравилось руководству лейбористской партии.

24  марта, во время дебатов в палате общин по пово­ду захвата Австрии, лидеры лейбористов не пытались выступить в поддержку советской ноты и молчаливо поддержали английское правительство, ответившее на

нее отказом. О самой ноте в ходе дебатов упоминали лишь вскользь. Критикуя политику правительства, Эттли заявил, что она опасна своей «слабостью, пассивностью и неопределенностью» (хотя эфиопы, испанцы и китай­цы могли бы сказать ему, что у них имеется вполне определенное мнение о направлении этой «пассивной» политики). В тезисах, разосланных 18 марта исполни­тельным комитетом лейбористской партии своим про­пагандистам и ораторам, ни о Чехословакии, ни о со­ветском предложении даже не упоминалось!

Что это не было случайным упущением, показала ре­дакционная статья «Дейли геральд» от 22 марта, в ко­торой газета поздравляла чехословацкое правительство по поводу первых обещанных им уступок судетским нем­цам и выражала надежду, что оно будет «в максималь­ной степени проводить политику равенства националь­ных меньшинств». Это-де увеличило бы шансы на «до­стижение необходимого сотрудничества европейских дер­жав для сохранения мира в Центральной Европе», по­скольку отказ национальным меньшинствам в равен­стве «создает постоянную угрозу миру».

Знаменательно, что в этой статье ни слова не было сказано о том, что подлинная угроза миру исходит от Гитлера. Газета давала понять, что мир можно сохра­нить путем уступок гитлеровцам. Тем самым она не только умалчивала о том, что создание единого фрон­та миролюбивых держав есть единственный способ обуздать Гитлера, то есть уже не выступала более в под­держку предложений Литвинова, но и становилась в принципе на точку зрения премьер-министра тори. Та­ким образом, лейбористская газета фактически облег­чала Гитлеру его задачу. В соответствии с этой позици­ей (после беседы, состоявшейся 26 марта между Чем­берленом и представителями генерального совета Кон­гресса тред-юнионов) исполком лейбористской партии

13   апреля отклонил предложение о создании объеди­ненного союза мира, выдвинутое впервые газетой «Рейнольдс ньюс». Предложение предусматривало, что в основу союза должно быть положено сотрудничество с целью свержения правительства в интересах сопротив­ления фашистской агрессии.

То же самое повторилось и после критического дня — 21 мая. Всего лишь за несколько дней до этого

Аргур Гендерсон от имени лейбористской партии потре бовал от правительства заверения в том, что оно не станет поддерживать никаких уступок, «могущих лишить Чехословакию каких-либо из ее действенных средств (юороны против немцев». Как показали последующие события, этот запрос, который представитель правитель ства обошел в своем ответе, попал как нельзя более в точку. Однако, когда Чемберлен явился в парламент, чтобы сделать предварительное заявление о ходе пере­говоров (23 мая), Эттли смог только выразить надеж­ду, что соглашение не причинит ущерба «законным пра­вам чешского народа» — эластичная фраза, которая мог- 't а означать все, что угодно.

На следующий день «Дейли геральд», касаясь чехо­словацкого кризиса, также совершенно забыла о важ нейшем вопросе, поднятом Гендерсоном. Она поздравила чехов с проявленным ими хладнокровием, а английское и французское правительства — с их твердостью, но тут же поспешила добавить, что «не может быть и речи

о  какой-либо дипломатической победе или дипломатиче­ском поражении». Это утешительное заверение затемня­ло смысл происшедших событий и таким образом вновь отвлекало внимание от истинной сути грозившей опасно­сти. И как 6t>i для пущей верности газета далее указы­вала, что «как Германии, тсч и Чехословакии напомни­ли о далеко идущих последствиях, к которым может при­вести всякое опрометчивое применение силы». Посколь­ку едва ли можно было заподозрить, что Чехослова­кия замышляет вооруженное нападение на Германию, ы а фраза в данном случае могла иметь в виду лишь те суровые меры, которые Чехословакия должна была при­нять для подавления предательской «пятой колонны», открыто создававшейся генлейновцами в целях шпио­нажа и раздувания гражданской войны. Таким образом, Гитлер, который знал, что запоздалые предостережения, обращенные к нему англичанами и французами, вызва­ны решимостью чехов сопротивляться, теперь мог за­ключить, что по крайней мере руководство английской лейбористской партии выступает заодно с правитель­ством против всяких решительных мер в отношении Генлейна.

Лидеры лейбористской партии, признавая, что народ­ный фронт против фашизма и чемберлеповского ;рави- тельства может оказаться необходимым, если эю будет «единственным условием сохранения мира и демокра­тии», в середине мая вновь 01вергли эту идею, заявив, что «путь к миру пролегает через социализм». А пото­му пока что Чемберлен мог продолжать свою «твердую» политику.

26 мая Генлейн дал свое пресловутое интервью кор­респонденту «Дейли мейл», пригрозив гражданской вой­ной и германской интервенцией в случае, если его тре­бования не будут удовлетворены. Во время другого ин­тервью, которое министр иностранных дел Чехослова­кии дал пражскому корреспонденту «Дейли геральд», последний фактически высказал ту мысль, что генлей- новцы не только могут мирно жить в Чехословакии, проводя на практике нацистскую доктрину, но и могут быть включены в состав кабинета. Министр иностран­ных дел ловко уклонился от ответа на это предложение. Вместо этого он подчеркнул желание чехословацкого правительства прийти к справедливому соглашению. Тем не менее в своем редакционном комментарии «Дейли геральд» (27 мая) сочла возможным заявить, что из этих двух интервью, если рассматривать их вместе, «сле­дует, что при наличии доброй воли проблема может быть решена в рамках демократической республики». Таким образом, орган лейбористской партии усиливал впечатление, что в самом характере требований генлей- новцев и в том, что стояло за ними, не заключалось ни­какой реальной опасности. Четыре месяца спустя ли­деры лейбористской партии уже лучше разбирались в обстановке. В тезисах, изданных 16 сентября, они ана­лизировали меморандум, представленный Г енлейном

7  июня и «излагавший в более осторожных выражениях» основные положения речи, произнесенной им 24 апреля в Карловых Варах. Они указывали, что этот более «осто­рожный» документ «в действительности продиктован вовсе не заботой о якобы терпящих невзгоды судетских немцах, а ставит своей целью уничтожение чехословац­кого государства в его нынешней демократической фор­ме и вовлечение его в сферу германского господства» К сожалению, это было признано слишком поздно.

Итак, в конце мая лейбористской партии приписы­вали (без всяких возражений с ее стороны) ту точку зрения, что требования генлейновцев mofvt, по крайней мере отчасти, лечь в основу урегулирования, которое будет достигнуто путем переговоров. Чтобы подчерк­нуть это, дипломатический корреспондент «Дейли ге­ральд» писал 28 мая, что в вопросе о местной автономии «между позициями судетских немцев и чехов, по-види­мому, нет непримиримого противоречия» — утвержде­ние, находящееся в вопиющем противоречии со всем тем, что было известно о Генлейне и его вдохновителях.

Несмотря на растущую тревогу среди рядовых чле­нов партии и появившиеся сообщения о поездке Гали­факса в Париж, следующее заявление лейбористской партии по вопросу о Чехословакии было сделано лишь в конце июля и опять через «Дейли геральд». В нем выражалось одобрение миссии Ренсимена при том усло­вии, что он является действительно независимым совет­ником, а не используется для запугивания чехословац­кого правительства! Это заявление совершенно не учи­тывало предшествующую политику английского прави­тельства и подразумевало — вопреки этой политике, — что Ренсимена могли использовать для какой-то иной цели, а не для запугивания Чехословакии. Отвлекши внимание от этой подлинной опасности, «Дейли геральд» снова успокоила рабочий класс и тем самым облегчила Невилю Чемберлену путь, который он избрал для себя.

29  августа германский поверенный в делах в Лондо­не мог уже сообщить о том, что «целую неделю нет никаких нападок на Чемберлена». По его мнению, это объяснялось тем, что у английской общественности «на­чинает возникать чувство солидарности» К За возникно­вение этого чувства, проявлявшегося в усилении нажи­ма на Чехословакию, главную ответственность, без сом­нения, несли лейбористские лидеры. В сентябре 1939 го­да германский посол фон Дирксен, оглядываясь на весь этот период в целом, также высказал мнение, что в ме­сяцы, последовавшие за чехословацкой мобилизацией 21 мая, чехословацкий вопрос «потерял свою непосред­ственную актуальность» для всех, кроме «политической общественности» ².

Первое публичное выступление официальной лейбо­ристской организации в Англии, означавшее полный разрыв с политикой правительства, последовало лишь после того, как события б—7 сентября внезапно разо­блачили смысл игры, которую вела в Чехословакии мис­сия Ренсимена. На совместном заседании генерального совета Конгресса тред-юнионов и исполкомов лейборист­ской партии и парламентской фракции лейбористской партии, состоявшемся 7 сентября в Блэкпуле, был принят манифест, одобренный на следующий день Кон­грессом тред-юнионов. Бот важнейшие положения этого манифеста:

«Весь мир стоит сегодня на грани войны. В резуль­тате того, что на протяжении последних семи лет агрес­сивные государства безудержно прибегали к насилию и применяли вооруженную силу, самым основам нашей цивилизации грозит ужасная и непоправимая ката­строфа.

В условиях столь серьезного и непосредственно гро­зящего кризиса английский рабочий класс вынужден выразить свое сожаление по поводу того, что столь тя­желая доля ответственности за создавшееся положение лежит на английском правительстве, проводящем нере­шительную и неправильную политику. Именно эта сла­бость способствовала подрыву авторитета и престижа Лиги Наций».

Остановившись коротко на положении в Испании, манифест далее продолжал:

«К чему ведет непонимание той истины, что мир не­делим, показывает вновь угроза, нависшая ныне над Чехословакией. От исхода этих событий зависит судьба всего мира. Ни одно государство в послевоенную эпоху не может похвастаться таким упорядоченным демокра­тическим режимом, как Чехословакия. Ни одно государ­ство не относилось к своим национальным меньшин­ствам благороднее, чем она. Ныне она выступила с вели­кодушным предложением, полностью удовлетворяющим все их чаяния. Принятие этого предложения устранило бы все законные поводы для недовольства,- служащие ныне предметом обсуждения.

Если германское правительство, несмотря на это, развяжет войну против Чехословакии, оно заклеймит себя как предателя интересов человечества. Его прово­кационные мобилизации и лживые пропагандистские кампании в германской печати препятствуют возрожде­нию промышленности и торговли и отравляют между­народные отношения.

Германское правительство потребовало, чтобы Чехо­словакия подчинилась силе и отказалась от демократии, чтобы она согласилась на установление тоталитарной системы в пределах своих границ. Эти требования не­совместимы с целостностью и независимостью Чехо­словакии. Принципы демократии не допускают расчле­нения чехословацкого государства путем передачи рай­онов с судето-немецким населением под контроль наци­стского правительства. Английский рабочий класс кате­горически отвергает право английского и любого дру­гого правительства прибегать к дипломатическому или какому-либо иному нажиму, чтобы добиться согласия на подобное унижение...

Английское правительство должно совершенно недву­смысленно заявить правительству Германии, что оно вместе с французским и советским правительствами ока­жет сопротивление любому-нападению на Чехословакию/ Рабочий класс призывает английское правительство предпринять этот шаг, уверенный, что такая политика будет решительно поддержана английским народом...

Мирные перемены могут быть осуществлены лишь путем дружественных переговоров. Рабочий класс не мо­жет допустить гибели законности в результате беспо­щадной агрессии. Поэтому английские рабочие требуют немедленного созыва парламента. На заседаниях исто­рического законодательного собрания нашего демокра­тического государства эти принципы должны быть вновь подтверждены со всей твердостью и решительностью. Англия должна выступить против агрессии, с каким бы риском это ни было сопряжено. Сейчас нет места сом­нениям и колебаниям».

Хотя этот манифест в основном означал отказ от прежнего добродушно-снисходительного отношения к по­литике Чемберлена в чехословацком вопросе, отдельные его положения все же давали пищу для колебаний и сомнений относительно политики самой лейбористской партии. Манифест снова квалифицировал политику ан­глийского правительства как нерешительную и «слабую», тогда как имелось достаточно данных — и прежде все­го такие факты, как обращение английского посланни­ка в Праге и Ренсимена с чехословацким правитель­ством,— свидетельствовавших о том, что английская по­литика была слаба только перед Гитлером; когда же она имела дело с Бенешем, она была весьма твердой и решительной. На обыкновенном языке ее следовало на- звать не нерешительной политикой, а политикой сотруд­ничества с Германией. Манифест отвергал право англий­ского правительства оказывать дипломатический нажим на Чехословакию, как если бы речь шла о каком-то аб­страктном принци'пе, и умалчивал о широко известных примерах такого нажима, наиболее ярким проявлением которого явился ультиматум, предъявленный Чехослова­кии всего за два дня до этого и имевший своим резуль­татом «четвертый план» президента Бенеша. Лей­бористская партия не воспользовалась тем единственным оружием, которое могло бы воздействовать на англий­ское правительство, — угрозой объединиться с другими политическими группировками, критически относящими­ся к Чемберлену, в общенациональной кампании за свержение правительства ^[73]. Этот манифест не послужил сигналом к началу национальной кампании самой лей­бористской партии. Только 16 сентября, спустя десять дней, из которых каждый день значил больше, чем це­лый месяц в «нормальные» времена, руководство лей­бористской партии дало указание о проведении трех ты­сяч митингов протеста против политики правительства и выпустило свои первые тезисы по чехословацкому во­просу.

Однако тем временем Чемберлен успел нанести ви­зит в Берхтесгаден. Лидер лейбористской партии Эттли, выступая 14 сентября в парламенте, одобрил эту поезд­ку, хотя, как это должно было быть ясно всякому, кто до этого момента следил за английской политикой, она могла привести лишь к принятию основного требова­ния Гитлера—о присоединении пограничных районов, что в свою очередь значило повергнуть Чехословакию к ногам Гитлера. Даже если это важное обстоятельство вначале проглядели, заявление для печати*, сделанное вечером 11 сентября «авторитетным официальным пред­ставителем», внесло в этот вопрос полную ясность. Что заявление Эттли не было продиктовано внезапно на­хлынувшими безотчетными эмоциями, видно из появив­шейся на следующий день (15 сентября) в «Дейли ге­ральд» редакционной статьи под выразительным заго­ловком: «Желаем удачи, Чемберлен!» В настоящий мо­мент драматичное вмешательство Чемберлена необхо­димо, писала газета, и он может рассчитывать на «всеобщую поддержку». Это вмешательство должно «встретить сочувствие общественности повсюду, незави­симо от партийной принадлежности». Как бы ни крити­ковали впоследствии разочарованные лидеры лейборист­ской партии результаты поездки Чемберлена в Берхтес- гаден, тот факт, что сами они, хорошо зная всю его предшествующую политику, авансом предоставили ему полную свободу действий, в значительной мере выбил у них почву из-под пог.

Газета заявляла, что Англия должна действовать заодно с Францией и полностью держать СССР в курсе дела. «Все, что могло бы каким-нибудь образом осла­бить это тесное сотрудничество, было бы пагубно». Это был явный намек на то, что тесное сотрудничество уже существует. Между тем это не только было совершенно неверно, но широкие круги журналистов знали, что это неверно, а потому подобное утверждение было вдвойне опасным. Таким образом, читателям «Дейли геральд» внушали ничем не оправданную уверенность как раз относительно того обстоятельства, которое, будь подлинные факты преданы гласности, выз-вало бы у них наибольшую тревогу и побудило бы их самым энергич­ным образом вмешаться.

Эта статья «Дейли геральд» снова дала Чемберлену картбланш. Позиция английского народа, судя по статье, сводилась к тому, чтобы сопротивляться попыткам Гер­мании «разрешить вопрос, который может и должен быть предметом разумных переговоров, с помощью пред­намеренного и неспровоцированного акта агрессии». Это была та самая позиция, на которой основывались «авторитетное заявление» от 11 сентября и последую­щие обращения Чемберлена к Гитлеру. Она зачеркивала тот важнейший принцип, что после «четвертого плана» не могло быть никаких «разумных переговоров» о даль­нейших уступках, ибо они привели бы к окончательному уничтожению целостности и независимости Чехослова­кии, между тем как правительство сознательно поддер­живало надежду на дальнейшие уступки. Статья пред­ставляла дело таким образом, будто Гитлер угрожал войной в связи с требованием, удовлетворения которого он мог добиться путем переговоров. Это могло соответ­ствовать действительности лишь в том случае, если ав­тор статьи, подобно Чемберлену, уже имел в виду уступ­ку пограничных районов. Но блэкпульский манифест выступал против этого.

Не может быть и речи о том, что это как-то свяжет английский народ, говорилось в статье, как будто бы Чемберлен ничем не связывал английский народ на про­тяжении долгих месяцев нажима, который он оказы­вал на чехов! Чемберлен отправляется только с целью «представить отчет»; это первый этап дальнейших пере­говоров (как будто бы Чемберлен не показал уже доста­точно ясно, что он «представит отчет» лишь после того, как достигнет своей цели). В этих дальнейших перегово­рах «Чехословакия, несомненно, должна принять уча­стие», хотя Чемберлен уже доказал, что в его понима­нии «участие» Чехословакии должно сводиться к тому, что английский посланник или Ренсимен будут требо­вать, а Чехословакия, под угрозой оказаться брошен­ной на произвол судьбы перед лицом противника, будет уступать. Только на такой основе эта личная встреча Чемберлена и Гитлера может «привести к памятным ре­зультатам», заявляла в заключение газета, не преду­преждая рабочий класс, от всего сердца поддерживав­ший неделю назад блэкпульский манифест, что такой основы, которой требовал этот манифест и которая под­разумевалась в статье, не существует.

Мы потому так подробно остановились на этой ста­тье, что она была опубликована в решающий момент, когда публично выраженное недоверие Чемберлену и предостережение относительно цели его поездки в Берх- тесгаден могли бы совершенно изменить положение. В своей нынешней форме эта статья воплотила в себе все характерные особенности официальной . политики лейбористской партии за период с марта месяца и пре- допредепила полное бессилие лейбористской критики в дальнейшем. Ибо всякий, кто хотел встречи в Берхтесга- лене, зная то, что было известно всем о политике Чем­берлена, принимал на себя значительную долю ответ­ственности и за ее результат—принуждение Чехосло* вакии к отказу от ее пограничных районов, — а тем самым и за мюнхенское соглашение.

В дальнейшем в политике руководства лейборист­ской партии наблюдались явные противоречия, однако пока что это имело второстепенное значение.

Небезынтересно, что 17 сентября, в то самое время, когда кабинет обсуждал вопрос о поездке Чемберлена в Берхтесгаден, посол Кеннеди телеграфировал в Ва­шингтон: «Пока что лейбористы вели себя очень хоро­шо, но Кадоган не уверен, как будут обстоять дела в дальнейшем». Позднее в тот же вечер он встретился с Сэмюэлем Хором, который последние два с половиной часа беседовал с редакторами и обрабатывал «Дейли геральд» и «Ньюс кроникл», чтобы «решительно скло­нить их в пользу мира». Кеннеди указывает: «Он (Хор) считал, что «Дейли геральд» будет сотрудничать» К

И действительно, 19 сентября в «Дейли геральд» по­явилась редакционная статья в совершенно чемберле- новском духе. В ней говорилось, что переговоры должны продолжаться и что они должны основываться на реаль­ной действительности. «Судетские немцы хотят отделе­ния от Чехословакии», вопреки фактам заявляла лей­бористская газета. «В прошлом казалось, что две трети судетских немцев готовы подчиниться руководству Ген­лейна»— туманное заявление, совершенно не принимав­шее в расчет общеизвестные факты о нацистском тер­роре, господствовавшем в судетских районах. Чехосло­вацкое правительство должно быть «реалистичным и мужественным» — конечно, это надо было понимать не в том смысле, что ему следует защищать независимость и свободу своей страны, готовясь сражаться за целост­ность ее территории; подразумевалось, что оно должно передать свои пограничные районы Гитлеру.

Когда правительство сообщило, что в этот день оно предъявит Чехословакии именно такие условия, Нацио­нальный объединенный совет труда издал манифест, в котором заклеймил эти условия (означающие «расчле­нение Чехословакии под угрозой применения против нее вооруженной силы нацистской Германии») как «позор­ное предательство». Но единственным практическим вы­водом, который он сделал из этого и из выраженного нм сочувствия чехам, было требование о «восстановле­ний законности». Обвинить премьер-министра в том, что он совершил позорное предательство, и не заявить при этом, что лейбористские вожди готовы объединиться с кем угодно, чтобы избавиться от виновника этого пре­дательства, значило все оставить по-прежнему. Недаром на следующий день (20 сентября) Чемберлен весьма прохладно отнесся к требованию лейбористской партии

о  немедленном созыве парламента.

21 сентября на объединенном заседании генерально­го совета Конгресса тред-юнионов, исполкома лейбори­стской партии и исполкома парламентской фракции лей­бористской партии был принят второй совместный мани­фест, в котором говорилось, что они «глубоко оскорбле­ны» «позорной капитуляцией», которую знаменуют собой англо-французские условия, принятые в то утро чехо­словацким правительством. В манифесте указывалось, что в жертву принесены жизненно важные интересы Англии.

Выводы из всего этого были сделаны следующие:

1) выражение сочувствия Чехословакии; 2) органи­зация общенациональной кампании^[74] и 3) требование, адресованное, по-видимому, тому самому правительству Чемберлена, которое и добилось принятия осуждаемых условий, — чтобы «миролюбивые государства немедленно приложили согласованные усилия для восстановления законности». Никаких более решительных выступлений против национального правительства манифест не пред­лагал. Что это было не случайно, показывает замечание секретаря лейбористской партии Шотландии, заявивше­го на конференции профсоюза транспортных и неква­лифицированных рабочих Шотландии: «Все приветству­ют тот факт, что поездка Чемберлена к Гитлеру предот­вращает возможность войны».

Далее последовала поездка Чемберлена в Годесберг и неожиданная задержка в переговорах в связи с ши­роким характером требований, предъявленных ему там Германией. «Дейли геральд» в редакционной статье от

24  сентября заявила, что Чемберлен на этот раз вынуж­ден был занять более твердую позицию, чем прежде. В чем же, по мнению газеты, выражалась эта более твердая позиция? В том, что он просил вместо немед­ленного вторжения осуществить мирную передачу тер­риторий. Ибо в условиях, когда грозят применением си­лы, невозможно вести переговоры, не говоря уже о том, чтобы обеспечить организованную передачу территорий.

Но это была именно та точка зрения, которую сам Чемберлен старался внушить Гитлеру в Годесберге. Та­ким образом, различие между его позицией и позицией официального органа лейбористской партии снова почти стерлось. То, что всего три дня назад было, по мнению верховного руководства английского лейбористского дви­жения, «позорной капитуляцией», теперь квалифициро­валось лишь как борьба за организованную передачу территорий вместо немедленного вторжения.

Эта мысль была исчерпывающе развита 27 сентября. В редакционной статье газета грозила войной в случае, если Гитлер вторгнется в Чехословакию. Он должен принять «широкие, полностью удовлетворяющие все его требования предложения» чехов. Дипломатический кор­респондент еще откровеннее поддерживал позицию премьер-министра. «Все территории, на которые Гитлер претендует, он может получить мирным путем. Между тем он настаивает на вооруженном вторжении». Таким образом, сами по себе условия уже перестали быть предметом спора!

После новых заседаний Национального объединен­ного совета труда, состоявшихся 26 и 27 сентября, Эттли обратился к премьер-министру с письмом, в котором на­стаивал, что Англия, Франция и СССР должны сообща оказать сопротивление любому возможному нападению на Чехословакию. Но и на этот раз (ввиду отсутствия всяких требований отказаться от ультиматума, предъяв­ленного чехам 21 сентября, и вернуться к защите тер­риториальной целостности Чехословакии) позиция лей­бористских лидеров ничем не отличалась от позиции са­мого министерства иностранных дел, которая была опре­делена вечером 26 сентября в его заявлении для печати.

Когда премьер-министр объявил 28 сентября в пала­те общин, что он немедленно отправляется в Мюнхен, лидеры лейбористской партии вновь поспешили предо­ставить ему полную свободу действий. Эттли привет­ствовал сообщение премьер-министра, заявив, что лей­бористская партия хочет дать ему полную возможность осуществить эту новую инициативу. «Мы согласны пре­рвать сейчас нашу работу и надеемся, что, когда пала­та соберется вновь, тучи войны, быть может, уже рас­сеются»,— сказал он. О том, что политика правитель­ства ведет к неизбежному возвращению этих туч, не бы­ло сказано ни единого слова. Макстон выразил от име­ни независимой рабочей партии полное согласие с этим заявлением. Лэнсбери напутствовал премьер-министра словами «Бог в помощь!» и заявил, что миллионы людей благодарны ему за его инициативу. «Дейли геральд» в редакционной статье, появившейся на следующий день, совершенно забыла об обвинениях, выдвинутых восемь дней назад. Она писала о стараниях английского и фран­цузского правительств «обеспечить справедливый и по­четный мир». Плохо, что Россия и Чехословакия не пред­ставлены в Мюнхене, но все, что способствует продол­жению «переговоров о разумном урегулировании разно­гласий», следует признать положительным явлением. Таким образом то, что еще неделю назад считалось по­стыдным и позорным, называли теперь справедливым, разумным и почетным, если только удастся достигнуть этого мирным путем. Самостоятельная политика лейбо­ристской партии, проявившаяся на какое-то мгновение в блэкпульской резолюции, совершенно исчезла; вместо этого наблюдалось приспособление позиции лейборис­тов к позиции консервативного правительства.

Но упомянутая редакционная статья была примеча­тельна не только в этом отношении. Она заявляла, что угроза войны, исходящая от Германии, «вызвала к жиз­ни тесное сотрудничество Англии, Франции и России в защиту принципа переговоров» — тесное сотрудничество, которое «должно продолжаться». Мы уже видели, что эта картина, которую рисовала своим читателям «Дейли геральд», совершенно не соответствовала действитель­ности: такого сотрудничества вовсе не существовало. А намеки на то, что СССР заинтересован лишь в защи­те «принципа переговоров», весьма напоминали манев­ры Боннэ, пытавшегося создать впечатление, будто бы французское правительство имеет какие-то «полномо­чия говорить от имени СССР» в Мюнхене, и маневры Сэмюэля Хора, который после подписания мюнхенского соглашения отрицал, что к России отнеслись «пренебре­жительно».

Не довольствуясь этим, «Дейли геральд» опублико­вала 30 сентября — в день подписания мюнхенского со­глашения — новую редакционную статью, в которой ясно заявляла, что главное, о чем следует позаботить­ся,— это о том, чтобы «расчленение было произведено благопристойно и организованно». Так или иначе, уте­шала лейбористская газета своих читателей, теперь уже решено, что Судетские районы будут переданы Герма­нии. Чехи согласились на это под непреодолимым нажи­мом (мы уже видели, какое участие в этом нажиме приняла сама «Дейли геральд»), и английская общест­венность не имеет права воображать, что для нее «ин­тересы чехов дороже, чем для самих чехов». И как бы боясь, что какая-то часть английской общественности •может не согласиться с этой логикой, газета далее за­являла: «Сказать теперь чехам, чтобы они нарушили свое слово, было бы нечестно и по отношению к ним и по отношению ко всем остальным».

Таким образом, в последний момент, когда Чехосло­вакия еще могла оказать сопротивление, когда армия Чехословацкой республики еще стояла на страже своих мощных укреплений, а СССР ясно дал понять, что он поддержит сопротивление агрессору, официальный ор­ган английской лейбористской партии предупреждал чехословацкий народ, что если он отвергнет условия, навязанные ему Англией и Францией, то это будет «не­честно», то есть что в этом случае английские лейбо­ристы его не поддержат.

1  и 3 октября английская печать сообщала, что от­ношение лейбористской партии к мюнхенскому согла­шению еще не определилось и что ее руководители на­ходятся в затруднении. Однако к «Дейли геральд» это не относилось. Правда, в своей редакционной статье от

1   октября она рекомендовала читателям повременить с вынесением окончательного суждения по поводу Мюнхе­на. Тем не менее газета выдвигала далее доводы, лег­шие затем в основу аргументации, которую премьер- министр развивал во время парламентских дебатов

4   октября, а именно: что Гитлер вынужден был «отка­заться от наиболее жестоких условий», что территория, которую он потребовал, меньше той, на которую он пре­тендовал в Годесберге, что подробности соглашения бу­дут разработаны международной комиссией (а не одной

Германией), что следует признак «фактом огромного значения» то, что германское население приветствовало Чемберлена и что, так или иначе, у чехов не было ино­го выбора, как принять предложенные им условия.

После этого заблаговременного энергичного выступ­ления в поддержку оправданий, выдвинутых Чембер­леном, едва ли приходится удивляться тому, что 3 октяб­ря лидеры лейбористской партии отказались принять предложение о вынесении вотума недоверия Чемберлену. Вместо этого они приняли манифест, в котором от име­ни всего мира выражали благодарность Чехословакии и призывали принять меры для оказания ей экономической помощи, для зашдты чехословацких беженцев и т. п. Во время дебатов, начавшихся 4 октября, лейбористы внесли поправку, в которой выражали чувство облег­чения в связи с тем, что войну удалось предотвратить, осуждали политику, приведшую к тому, что пришлось «принести в жертву Чехословакию», и ограничивались требованием, чтобы Англия взяла на себя инициативу по созыву международной конференции.

Однако, если можно доверять записям в дневнике Бенеша за 1939 год, противоречия в политике лидеров лейбористской партии объяснялись тем фактом, что среди них были люди, определенно, одобрявшие мюнхен­ское соглашение ввиду того, что, по их мнению, Англия «еще не была готова и достаточно внутренне сплочена, чтобы вступить в войну с гитлеровской Германией», а также потому, что могла бы возникнуть «европейская война, направленная исключительно против Советского Союза». Таким образом, 1) они соглашались с доводом Чемберлена, что речь шла о выборе между расчлене­нием Чехословакии и войной; 2) они беспокоились за судьбу Советского Союза больше его самого, поскольку он был готов в случае необходимости в одиночку прий­ти на помощь Чехословакии; 3) они исключали всякую возможность борьбы рабочего класса против антисовет­ской войны. По словам Бенеша, к числу лейбористских лидеров, придерживавшихся подобных взглядов, принад­лежали Артур Гринвуд (почетный казначей) и Артур Гендерсон младший¹. Но это была не единственная груп­па, заранее одобрившая мюнхенскую сделку. 27 августа «Нью стейтсмеи», пользовавшийся значительным вли­янием в кругах лейбористской интеллигенции, неожи­данно выступил (как это уже бывало и в нескольких других важных случаях) в роли рупора Форин оффис. Если невозможно достигнуть урегулирования (со став­ленниками Гитлера!) на основе исторических границ, «необходимо немедленно взяться за разрешение вопро­са о пересмотре границ, сколь бы трудным этот вопрос ни был. Стратегическая важность границы Богемии не должна превращаться в повод для мировой войны. Мы не должны гарантировать сохранение статус-кво». Пока что мы еще не знаем, нашла ли эта точка зрения (пред­восхитившая почти на две недели редакционнную ста­тью «Таймс» от 7 сентября) отражение также в выступ­лениях при обсуждении этого вопроса на заседаниях исполкома лейбористской партии.

Читатель может на основании изложенных фактов сам составить суждение о том, насколько вправе были осуждать политику правительства лидеры лейбористской партии, мобилизовавшие общественное мнение на борь­бу с этой политикой (да и то с вышеописанными ого­ворками и непоследовательностью) лишь после того, как решающий момент — совещание в Берхтесгадене — уже миновал.

кую возможность внезапного акта агрессии Гитлера против Чехословакии даже на протяжении тех недель» когда он будет иметь в своем распоряжении готовую армию, точная численность которой нам неизвестна. Наиболее вероятно предположить, что Гитлер прибе­гает к этой угрозе для того, чтобы разрешить судетскую проблему мирно, но при этом так, как он считает нуж­ным. Эта угроза направлена в большей степени против Франции и Англии, чем против Чехословакии. Гитлер, без сомнения, рассчитывает, что, внушив французской и английской общественности, которая хочет мира, со­знание грозящей военной опасности, он тем самым за­ставит Лондон и Париж оказать новый нажим на Пра­гу... Тем не менее я остаюсь при том убеждении, что ни Лондон, ни Париж не согласятся стать орудием гитле­ровских интриг» ^!.

Жизнь показала, что это убеждение было ни на чем не основано. Однако это не изменило политики Блюма.

Когда Чемберлен вылетел в Берхтесгаден, Блюм приветствовал этот «великодушный и мужественный акт», который «встречен миролюбивой Францией с го­рячей надеждой». Если эта поездка не даст результа­тов, «быть может, издалека последует еще более высо­кое вмешательство»^[75]. На следующий день, чтобы поло­жить конец всевозможным диким предположениям насчет того, подразумевал ли Блюм папу римского или какую-нибудь сверхъестественную силу, он разъяснил, что имел в виду президента Рузвельта.

Когда великодушный и мужественный акт привел к результатам, которые Блюм назвал теперь^[76] «отнюдь не благородным решением», он счел возможным настаивать только на том, что это решение не должно быть навя­зано Чехословакии. На следующий день, когда он убе­дился, что как раз такое навязывание и имеет место, он выразил сожаление по поводу того, что французское правительство нарушило свои обязательства. Однако он заявил, что в результате «война, вероятно, предот­вращена», и признался: «В моей душе борются чувства стыда и трусливого облегчения». Следует подчеркнуть, что эти статьи, печатавшиеся на самом видном месте на первой странице официальной социалистической газеты, служили единственным авторитетным выраже­нием взглядов французской социалистической партии в эти критические дни (массовые митинги, несмотря на протесты коммунистов, были запрещены).

21 сентября, в тот день, когда чехов вынудили при­нять англо-французский ультиматум, в приемной фран­цузской палаты депутатов разыгрался характерный ин­цидент, за которым последовал ряд других. Члены пар­ламента — социалисты решили потребовать немедлен­ного созыва парламента и приняли резолюцию, в которой говорилось, что они не могут солидаризиро­ваться с дипломатическими шагами, предпринятыми за последние несколько дней. Это означало отказ от под­держки политики Даладье. На собрании левых партий, состоявшемся в 4 часа дня, коммунисты предложили послать в Чехословакию делегацию для выражения со­лидарности с чехословацким народом, принять резолю­цию, требующую сохранения целостности Чехослова­кии, заявить протест против решения французского правительства о запрещении собраний и потребовать созыва парламента. Все эти предложения являлись ло­гическим выводом из решения самих социалистов. Однако, когда радикал-социалисты поставили вопрос о том, голосовать ли главный пункт обсуждения, социа­листические делегаты голосовали вместе с ними и пред­ложения коммуйистов были провалены большинст­вом 4:1!

В тот вечер Блюм с грустью констатировал тот факт, что Чехословакия «покорилась своей жестокой судьбе» Социалистическая партия, заявил он на следующий день, требует созыва парламента, но она «стоит выше каких бы то ни было министерских интриг», — иными словами, она не намерена добиваться свержения Да­ладье из-за проводимой им политики, которую социа­листы вначале осудили, а затем молчаливо одобрили, — ибо эта политика есть не что иное, как «жестокая судь­ба». Однако, писал Блюм 24 сентября, остается еще опасность, что Гитлер может напасть на Чехословакию и тогда вступят в силу пакты. Поэтому он обращался к президенту Рузвельту, «величайшему представителю светской власти», с призывом вмешаться. При этом подразумевалось, что он должен вмешаться не ради сохранения целостности Чехословакии, а для того, что­бы воспрепятствовать ее расчленению посредством вой­ны, когда можно это осуществить мирным путем.

Все это выяснилось с полной определенностью в тот же вечер на очередном собрании левых партий. Даладье заявил делегации радикал-социалистов, что в случае, если Чехословакия подвергнется нападению, имеющиеся у Франции пакты о взаимопомощи безусловно вступят в силу. Однако (как уже отмечалось выше) Даладье отказался уточнить, имеет ли он в виду Чехословакию в ее старых границах или в тех, которые устанавливались англо-французским ультиматумом. Зная об этом, соци­алисты тем не менее голосовали вместе с радикал-со­циалистами и независимыми группировками против пред­ложения коммунистов осудить берхтесгаденские условия и потребовать немедленного созыва парламента!

Почему они так поступили, Блюм объяснил в своей следующей статье К Англия и Франция вынудили Че­хословакию отказаться от Судетской области. «Дело сделано, и, как сказал философ, сам бог ничего не мо­жет изменить в прошлом». Философ все-таки опасачся, что какой-нибудь несвоевременный шаг Гитлера может вызвать войну, а потому он снова обратился к прези­денту Рузвельту с настойчивой просьбой вмешаться. «Спор между Германией и Чехословакией в той его части, которая еще остается неурегулированной, может и должен быть улажен на основе честного и справедли­вого соглашения», — писал Блюм ^[77]. Речь шла, разумеет­ся, о том, следует ли осуществить расчленение Чехосло­вакии поспешно или же спокойно и обдуманно.

После всего сказанного едва ли приходится удив­ляться тому, что сообщение Чемберлена вызвало у Блю­ма «безмерную радость и надежду». Прервать перего­воры или сделать их невозможными, то есть заявить, что Чехословакия не согласится на расчленение, было бы в его глазах «преступной ошибкой с точки зрения интересов человечества». Разум не может постигнуть или примириться с тем, что невозможно достигнуть честного и справедливого соглашения о «методах ис­полнения» (как — без сомнения, неумышленно — выра­зился Блюм ^!), если уже имеется согласие по принци­пиальным вопросам. И, наконец, охваченный лирическим порывом, Блюм заявил ^[78], что мюнхенская конференция явилась как бы «охапкой хвороста, брошенной в свя­щенный очаг в тот самый момент, когда пламя уже гасло».

Это не было случайной экспансивной выходкой. 1 ок­тября «Попюлер» возвестила громадными буквами: «Ос­лабление международной напряженности. Мюнхенское соглашение принято Чехословакией. Трогательное об­ращение генерала Сыровы. Толпы народа тепло при­ветствовали Даладье, возвратившегося в Париж». А сам Блюм в передовой статье утверждал, что ни один муж­чина и ни одна женщина во Франции не откажутся вы­разить Чемберлену и Даладье свою «благодарность, по справедливости ими заслуженную». Война предотвра­щена. Опасность отступает. Жизнь снова входит в нор­мальную колею, заявлял в заключение Блюм, предавая едва ли простительному забвению Чехословакию, Испа­нию, Китай, «державы оси» и «Мейн кампф».

В тот же день федерация социалистической партии департамента Сены выпустила воззвание, в котором заявляла, что мир спасен и что кошмар, тяготевший над миллионами человеческих существ, «ликвидирован». Депутаты-социалисты единогласно приняли резолюцию, в которой также выражали свою радость и заявляли, что они «ожидают от союза миролюбивых держав мер по укреплению мира и по урегулированию всех проб­лем, оказывающих на него влияние». Организация социа­листической молодежи департамента Сены выразила радость по поводу мюнхенского соглашения, «которое позволит правительствам европейских стран всерьез заняться организацией мира и разоружением, а также мирным пересмотром договоров» ³.

Спустя два месяца кошмар снова навис над наро­дами, депутаты все еще выжидали, а правительства европейских стран вовсе не занимались тем, чем им разрешила заняться социалистическая молодежная ор­ганизация. Но в критический, поворотный момент ев­ропейской истории социалистической партии удалось обеспечить Даладье и Мюнхену поддержку сотен тысяч французских граждан. Для большей верности органи­зация социалистической партии начала обрабатывать своих членов, и в последующие дни страницы «Попю­лер» были заполнены резолюциями руководящих орга­нов социалистических окружных федераций и профсою­зов, поддерживающих точку зрения лидеров социали стической партии. Эти резолюции отдавали должно^ Чемберлену и Даладье, заявляли, что свободу нельзя завоевать штыками, осуждали попытки создать «два идеологических блока» и всяческими иными способами стремились склонить общественное мнение на сторону мюнхенского соглашения и его авторов.

Интересно, что на сессии Социалистического интер­национала молодежи, состоявшейся примерно в это же время, представители французской социалистической молодежи оказались в полной изоляции, когда они в качестве довода в защиту мюнхенского соглашения ста­ли осуждать «идеологические крестовые походы».

Учитывая эту кампанию, надо признать вполне есте­ственным, что, когда 4 октября снова собрался парла­мент, социалистическая партия вместе с правительствен­ным большинством (составлявшим 543 голоса), прого­лосовала за одобрение Мюнхена. Если бы подобных случаев не бывало в прошлом, было бы труднее понять, почему депутаты-социалисты сначала (в полночь) 97 голосами против 43 решили голосовать против пра­вительства в вопросе о предоставлении ему полномочий на издание финансовых декретов, а затем, в 2 часа но­чи, решили воздержаться, когда Даладье передал им через Эррио обещание ограничить свои полномочия оп­ределенным сроком — 15-м ноября и в середине ноября снова созвать парламент К Даладье созвал парламент лишь спустя три недели после истечения обещанного срока, а тем временем он сумел спровоцировать 30 но- моря однодневную всеобщую забастовку, которая дала ому повод для грандиозной демонстрации военной мо­щи. Эта демонстрация была направлена против фран­цузов, между тем как он не счел возможным прибегнуть к ней в сентябре ради защиты союзников Франции.

Временный союз, заключенный между социалистами, синдикалистами, пацифистами и троцкистами в руко­водящих органах Всеобщей конфедерации труда, на протяжении всего кризиса препятствовал опубликова­нию от имени пяти миллионов членов французских профсоюзов какого-либо заявления, осуждающего по­литику французского правительства и расчленение Че­хословакии. Этот факт в еще большей степени, нежели политика одних только социалистов, явился причиной того, что Даладье не встретил энергичного противодей­ствия со стороны Народного фронта. Особый смысл позиции руководства ВКТ становится ясным, если озна­комиться с соответствующими страницами социалисти­ческой газеты «Попюлер» и коммунистической «Юма- ните». Мы обнаружим, что «мюнхенскую» политику большинства лидеров ВКТ поддерживали руководящие органы таких профсоюзов, как швейников, конторских служащих, рабочих табачных и спичечных фабрик, фар­мацевтов, рабочих фабрик головных уборов, учителей, моряков, а из профсоюзов, объединяющих рабочих ос­новных отраслей промышленности, — только горняков.

Меньшинство лидеров ВКТ пользовалось поддерж­кой руководства крупных производственных союзов — металлургов, машиностроителей, рабочих авиационной промышленности, текстильщиков, химиков, транспорт­ников и т. п.

Таким образом, обращаясь к деятельности лидеров и руководящих органов лейбористской партии Англии и социалистической партии Франции в период подготовки к передаче чехословацких укреплений Гитлеру, мы убеждаемся, что ни в одной из этих стран социалисти­ческие лидеры не пытались настроить общественное мнение против такой передачи. Напротив, даже если они и не приветствовали продиктованное соглашение, предусматривавшее эту передачу, они облегчили (каж­дый по-своему) те последовательные шаги, в результате которых указанное соглашение было достигнуто.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ И НАРОДЫ

— Посмотри, мама,— говорит девочка в известном анекдоте.— Вся рота шагает не в ногу, только наш Джек идет в ногу!

Читатель, вероятно, вспомнил этот анекдот, и у него могло создаться впечатление, что, кроме СССР, никто больше не был готов прийти на помощь народу Чехосло­вакии. Такое впечатление было бы ошибочным. Верно, однако, то, что в течение нескольких месяцев народы Англии и Франции в своей подавляющей части остава­лись без руководства и были чаще всего в неведении от­носительно происходившего. Они были лишены средств, чтобы выразить с достаточной ясностью свою солидар­ность с народом Чехословакии. Они стали находить эти средства лишь постепенно к концу лета 1938 года. Это благодарная тема для дальнейшего исследования. Но многое известно уже сейчас.

В Англии в организациях лейбористского движения было немало лиц, которые в сентябре занимали позицию, резко отличающуюся от позиции его лидеров. На конфе­ренции кооперативной партии за политику объединенного союза мира было подано два миллиона голосов. Имел место ряд выступлений, как, например: член парламента Элен Уилкинсон во время огромной демонстрации на Трафальгар-сквер 18 сентября призвала «бороться про­тив Чемберлена, друга фашизма в нашей стране»; коро­левский советник и член парламента Д. Н. Притт за­явил, что действия правительства объясняются «не без­рассудством и не трусостью, а ненавистью к социализ­му»; член парламента полковник Уэджвуд заявил в Пи­терборо, что премьер-министр «выступает против демо­кратии и за тиранию — иначе он наверняка обратился бы к России, к Америке, а также к народу и парламен­ту нашей страны»; лорд Страболджи заявил в Крейфор- де, что «Гитлер был бы уже остановлен, если бы мы про­гнали Чемберлена, провели мобилизацию, объединились

с Францией, Россией и Чехословакией и заявили бы, что на дальнейшие уступки мы не пойдем»; член парламен­та Эммануэль Шинуэлл заявил 25 сентября в Сиэме, что, кажется, возникли чрезвычайные обстоятельства, которые оправдывают совместные действия лейборист­ской партии и других прогрессивных сил против прави­тельства. Эти и подобные заявления известных лейбори­стских деятелей перекликались с призывами и речами активных членов партии на местах. В те дни было много таких выступлений, но сообщалось о них только в мест­ных газетах или же они просто фиксировались в прото­колах профсоюзных и иных собраний.

Другой отличительной чертой сопротивления в Анг­лии политике капитуляции, особенно в августе — сен­тябре, было то обстоятельство, что оно быстро переросло рамки лейбористской партии. Член консервативной пар­тии Уинстон Черчилль указывал на подлинный характер политики Гитлера, на неизбежные последствия полити­ки постоянного умиротворения безотносительно к обсто­ятельствам и на необходимость заключения четко очер­ченного соглашения Англии с Францией и СССР, а так­же проведения военных консультаций с этими странами, с тем чтобы предупредить насильственный передел мира в интересах агрессоров, который может начаться с Че­хословакии. В редакции таких консервативных газет, как «Дейли телеграф», «Таймс» и «йоркшир пост», шел поток писем, усилившийся после поездки Чемберлена в Годесберг. В этих письмах содержались требования ока­зать сопротивление Гитлеру. Многие письма были опуб­ликованы. И хотя в рядах консерваторов находились и такие, которые не решались столь открыто выступить с критикой политики правительства накануне Мюнхена, последующие события показали, что их было довольно много и что причиной их молчания была только боязнь остаться в одиночестве.

Большинство рядовых членов либеральной партии быстро оправилось от вспышки энтузиазма, когда 14 сентября ее лидеры в парламенте рукоплескали вместе с другими сообщению премьер-министра о его поездке в Берхтесгаден. Так, газета «Манчестер гардиан» сообща­ла 22 сентября, что генеральный комитет федерации ли­беральной партии в Манчестере после изучения выдви­нутых в Берхтесгадене условий единодушно решил тре­бовать немедленного созыва парламента и отставки пра­вительства. Лидер либеральной партии, член парламен­та Арчибальд Синклер обратился 27 сентября с посла­нием к французским радикал-социалистам, в котором призывал их приложить усилия для немедленной орга­низации дипломатических и штабных переговоров меж­ду Англией, Францией и СССР. Большое число протестов против политики, которая вела к Мюнхену, исходило от деятелей либеральной партии на местах. Эти протесты можно найти на страницах местной прессы, но они не были отражены в сообщениях, публиковавшихся цен­тральной печатью.

До середины сентября среди руководителей англий­ского профсоюзного движения расхождения с правитель­ственной политикой были менее заметны, чем во Фран­ции. Однако как только стали более или менее известны берхтесгаденские требования, исполнительный комитет Федерации горняков Южного Уэльса обратился к Наци­ональному исполкому лейбористской партии с телеграм­мой, в которой призывал последний отмежеваться от «этого предательства» и организовать демонстрации и митинги протеста. Перед отлетом Чемберлена в Мюнхен генеральный секретарь Национального союза железно­дорожников Дж. Марчбэнк писал в «Рейлуэй ревью»: «Сейчас, как никогда, я убежден в том, что события про­шлой недели явились кульминационным пунктом попы­ток нынешних правителей Англии избежать обязательств и последствий союза Советской России с Францией и Чехословакией» (это было за день до того, как «Дейли геральд» заверила своих читателей, что между Англией, Францией и СССР существует «тесное сотрудничество»). Марчбэнк, далее, выразил надежду, что голос лейбори­стов в парламенте будет «хорошо слышимым и сильным», потребовал пересмотра «правительственной политики предательства и отступления» и выступил за создание прочного союза стран, включая СССР, готовых сопротив­ляться агрессии. В итоге, как мы уже видели, голос лейбористов в парламенте, напротив, подбадривал Чем­берлена ехать в Мюнхен.

Зато во Франции, где во главе целого ряда влия­тельных производственных профсоюзов стояли коммуни­сты и их сторонники, осуждение берхтесгаденских условий со стороны профсоюзов было значительно бо­лее резким. Поскольку правительство запретило публич­ные митинги по международным вопросам, профсоюзы департамента Сены, насчитывавшие в своих рядах 1250 тысяч членов, организовали 23 сентября сотни митингов непосредственно на фабриках и заводах. В принятых на этих митингах резолюциях рабочие требовали солидар­ности с Чехословакией, а также посылали многочислен­ных представителей в чехословацкую миссию в Париже, чтобы заверить в своей поддержке. Можно привести один пример из числа многих: 24 сентября исполнитель­ный комитет союза рабочих металлургической промыш­ленности значительным большинством принял резолю­цию, осуждающую англо-французские требования к Че­хословакии как предательство, настаивающую на отка­зе от них, на организации встречи всех держав, заинте­ресованных в защите мира от агрессора, на аресте лиц, ответственных за ведение во Франции пораженческой пропаганды. Весьма показательным для характеристики различия между настроениями рабочих и социалистиче* ских лидеров, а также большинства руководителей ВКТ было сообщение от 30 сентября, что рабочие авиацион^ ной промышленности, решившие работать в субботу

1   октября в знак готовности защищать безопасность и демократию, узнав о совещании в Мюнхене, отказались от этого решения «ввиду бесполезной и опасной капиту­ляции перед фашистской политикой запугивания».

В Англии многие местные организации, прежде всего организации рабочего класса, но также в значительной степени и других слоев населения, выступали с много­численными протестами не только против навязанных Чехословакии условий, но и против дальнейшего пребы­вания у власти правительства, ответственного за тако­вые. Однако было бы напрасно искать отзвуки этих протестов в большинстве лондонских газет. Несколько десятков резолюций, о которых упоминалось в левой печати, являлись лишь небольшой частью из числа при­нятых по всей стране. В этом можно убедиться, обра­тившись к профсоюзным изданиям, местным газетам и архивам местных лейбористских организаций.

Вот типичные примеры. Отделение 1/362 (в Уотфор­де) профсоюза транспортных и неквалифицированных рабочих обратилось к премьер-министру с резолюцией, требующей, чтобы Англия объединилась с Францией и

СССР в целях сохранения целостности Чехословакии. В резолюции отмечалось, что дальнейшие уступки Гит­леру ведут лишь к новым требованиям с его стороны. «Мы хотим напомнить вам,— говорилось в резолюции,— что ради того, чтобы предотвратить подобное развитие событий, более 900 тысяч подданных Британской импе­рии погибло во время войны 1914—1918 годов. Мы рас­сматриваем политику правительства в отношении фа- шистских держав Германии и Италии как надругатель­ство над памятью погибших и прямое предательство демократии».

В Бирмингеме на собрании цеховых старост объеди­ненного союза машиностроителей, представлявших 11 тысяч квалифицированных рабочих этого важного про­мышленного центра, была принята резолюция, которая призывала все демократические народы «осудить это гнусное предательство демократии» со стороны Чембер­лена, союз которого с Гитлером разоблачил «его про­фашистскую политику». Резолюция призывала к органи­зации мощного движения, чтобы заставить правитель­ство уйти в отставку. Совет профсоюзов и лейбористской партии Шеффилда принял резолюцию, которая осуждала англо-французские требования к Чехословакии и настаи­вала на немедленном созыве парламента. Сотни подоб­ных резолюций были приняты местными профсоюзными отделениями, советами защиты мира и местными лей­бористскими организациями.

Комитет цеховых старост рабочих авиационной ком­пании «Дехавилэнд» (в Эджуаре) решил послать пись­мо союзу металлистов в Праге. В письме говорилось, что 1500 организованных в профсоюзе рабочих, от име­ни которых выступает комитет, «глубоко поражены яв­ным предательством демократического и миролюбивого народа Чехословакии со стороны правительства Чембер­лена». Комитет также послал делегата с письмом премь­ер-министру в его резиденцию на Даунинг-стрит, 10, в котором выразил свой протест против англо-француз­ских требований к Чехословакии.

Как было отмечено, ответственные руководители лейбористского движения даже после самой резкой кри­тики действий правительства не решались выдвигать характерное требование, встречавшееся в очень многих резолюциях, принятых этими организациями, о кампа­нии за отставку «национального» правительства. В чис­ле различных собраний и организаций, принявших подоб* ные резолюции, кроме упомянутых выше, были: исполни­тельный комитет профсоюза электриков (представляв­ший 25 тысяч рабочих), очень большое собрание рабочих типографий Лондона в Мемориал-холл, депутация к премьер-министру от всех бригад 1500 рабочих, заня­тых на строительстве нового здания министерства авиа­ции на площади Беркли, огромная демонстрация — са­мая большая со времен всеобщей забастовки 1926 го­да — в шахтерском центре йоркшира Барнсли, отделе­ние Национального союза железнодорожников в Шеф­филде и городской районный совет в Огмор-энд-Гару (Южный Уэльс).

Подобным образом можно привести немало фактов о деятельности во всех частях страны групп и организа­ций, которые в обычных условиях воздерживались от активного участия в политических делах. Так, например, совет мира в Кембридже при поддержке значительного числа местных организаций созвал большое собрание и представил ему на рассмотрение резолюцию, объявля­ющую, что англо-французский план «не только не яв­ляется планом мира, но усиливает опасность войны в бу­дущем, поскольку он санкционирует дальнейшую агрес­сию». Резолюция призывала к международным гаранти­ям территориальной целостности Чехословакии. Один профессор университета в Глазго в числе других писал мелом на улицах лозунги протеста против уступок Гер­мании. Лейбористская федерация при университете в Глазго от имени 3 тысяч студентов направила премьер- министру письмо с требованием, чтобы он обратился к правительствам Франции, СССР и США в целях дости­жения договоренности о защите Чехословакии и о прин­ципах коллективной безопасности.

Возможно, что более значительным показателем воз­росшей политической активности средних слоев в Анг­лии была примечательная роль, которую сыграл в пери­од кризиса Клуб левой книги. Ничто другое столь точно не характеризовало положение» сложившееся в Англии в сентябре 1938 года, когда три самые большие полити­ческие партии, представленные в парламенте, поддержи­вали — активно или пассивно—правительственную поли­тику тайного пособничества Гитлеру и когда в результа­те общественность оказалась сразу без обычных средств для выражения своего мнения. Профсоюзы и организации лейбористской партии обращались прежде всего к рабо­чему классу и фактически получали активную поддерж­ку лишь меньшинства своих членов, посещавших собра­ния местных отделений. Исключение составляли массо­вые митинги, созывавшиеся в особых случаях. Комму­нистическая партия, насчитывавшая 16 тысяч членов, не могла рассчитывать на привлечение внимания значитель­ной части средних слоев населения. В такой обстановке особую роль сыграла тысяча местных отделений Клуба левой книги с числом членов в 50 тысяч, подавляющее большинство которых не были коммунистами (хотя мно­гие коммунисты активно участвовали в работе клуба) и большинство которых, конечно, жило в более благопри­ятных условиях, чем промышленные рабочие. Эти отделе­ния распространили листовку тиражом в 2500 тысяч эк­земпляров, раскрывающую смысл чехословацкого кри­зиса и призывающую к действиям, направленным на свержение национального правительства. Листовка по­пала главным образом к лицам, которые обычно нахо­дились вне сферы деятельности упомянутых выше орга­низаций. Этой же цели послужило опубликование текста листовки в виде объявления на две колонки в ведущих лондонских газетах. Распространение листовок во мно­гих случаях имело своим результатом созыв успешных массовых собраний по инициативе Клуба левой книги или совместно клуба и других организаций. Собрания состоялись в таких типичных для средних слоев обще­ства районах, как Торки, Борнемут, Хэмпстед, Тонтон, равно как и в более промышленных центрах — Акринг­тоне, Ливерпуле, Лидсе. Едва ли можно оспаривать зна­чение, какое имела работа членов Клуба левой книги для подготовки крупных демонстраций на улице Уайт­холл в разгар кризиса.

Коммунистические партии Франции и Великобрита­нии давно предупреждали общественность о намерении принести Чехословакию в жертву интересам политики, которую английские и французские правительства рас­сматривали как политику умиротворения.

26 марта 1938 года Коммунистическая партия Вели­кобритании следующим образом комментировала откло­нение Чемберленом советских предложений от 17 марта: «В настоящих условиях, когда фашистский военный блок поглощен захватом стратегических позиций для наступ­ления на мир и демократию в Европе, политику Чембер­лена нельзя расценивать иначе, как умышленное поощ­рение Гитлера к захвату крупной сталеплавильной,про­мышленности Чехословакии и ее арсеналов, что позво­лило бы фашистам увеличить их запасы важных воен­ных материалов, награбленных ими в Австрии и Испа­нии».

23 мая, спустя два дня после объявления мобилиза­ции в Чехословакии, коммунистическая партия Велико­британии охарактеризовала нажим Чемберлена ьа Че­хословакию как «один из постыднейших эпизодов в анг­лийской истории». Разве кто-нибудь верит тому, что Гит­лер или Генлейн действительно заботятся о единстве народа, говорящего на немецком языке? «Ничего подоб­ного! Цели Гитлера и Генлейна заключаются в том, что­бы сделать Чехословакию вассальным государством Гер­мании, разорвать ее договоры о взаимной помощи с Францией и Советским Союзом и расчистить путь для осуществления военных целей Гитлера во всей Европе. Эти цели сводятся к завоеванию Европы, что означает завоевание Англии, так же как и Чехословакии и Фран­ции, так же как и балканских государств и Советского Союза». Чехословакия находится «далеко», название страны «звучит чуждо, чем не преминули воспользоваться ротермиры и бивербруки, чемберлены и мосли, рассмат­ривавшие ее как пешку в игре». Но судьба этой страны определяет будущее английского народа. Настоятельным является создание объединенного союза мира, созыв чрезвычайной конференции лейбористской партии, «ко­торой столь настойчиво требовали в последние недели лейбористские и профсоюзные организации по всей стране».

«Англия в союзе с демократической Францией, Испа­нией, Чехословакией и Советским Союзом могла бы лег­ко остановить германскую и итальянскую фашистскую агрессию», — говорилось в другом заявлении от 30 мая

Некоторые заявления коммунистических партий по­хожи на пророчества. Таким, например, было заявление, опубликованное в парижской газете «Юманите» 24 ию­ля. В нем говорилось, что цель политики Чемберлена со­стоит в том, чтобы отторгнуть Судетскую область от Че­хословакии, сократить чехословацкую армию и низвести ее до положения полицейских сил, аннулировать догово­ры Чехословакии с Францией и СССР и предоставить ис­калеченной Чехословакии гарантии со стороны четырех держав — Германии, Италии, Франции и Англии. В об­ращении Французской коммунистической партии, опуб­ликованном после принятия англо-французских условий от 19 сентября, говорилось: «Подчиняясь приказам Гит­лера, Чемберлен добился согласия английского и фран­цузского правительств на расчленение Чехословакии, це­лостность которой неотделима от безопасности Франции и мира в Европе... Правительство Даладье согласилось на эту новую капитуляцию перед международным фашиз­мом. После нее Гитлер сможет потребовать себе фран­цузские колонии, Эльзас и Лотарингию, а Муссолини по­желает Тунис, Корсику, Ниццу и Савойю». Очень похо­же на черновик сделанного в последний момент посла­ния Чемберлена Гитлеру от 28 сентября саркастическое замечание дипломатического обозревателя в газете «Дейли уоркер» от 26 августа: «Если Гитлер благо­склонно согласится воздержаться еще несколько недель от военного нападения, английское правительство пустит в ход все свое влияние, чтобы попытаться путем дипло­матического нажима добиться от чехов полного удов­летворения требований Гитлера».

Вот еще один разительный пример глубокого пони­мания коммунистами создавшегося положения. На съез­де коммунистической партии Великобритании в Бирмин­геме, состоявшемся сразу же после встречи Чемберлена и Гитлера в Берхтесгадене (но до того, как Чехослова­кии были навязаны англо-французские условия), один из руководителей партии, Р. П. Датт, заявил:

«Всякий, кто следил за событиями последней недели, не может не видеть, что правительство преднамеренно создает военную атмосферу, напоминающую атмосферу 1914 года. Угроза войны вполне реальна. Правительство пользуется этим, чтобы вести двойную игру. Угрозу вой­ны оно использует для обмана, чтобы укрепить позиции Чемберлена в Англии. Правительство всюду твердит о нависшей угрозе войны п хочет создать у парода впе­чатление, что завтра Англия, Франция и Советский Союз могут оказаться в состоянии войны с Германией. Люди рассуждают о том, что же мы будем в таком слу­чае делать; это сказалось также и на членах нашей пар- тии. Почему правительство заинтересовано в распрост­ранении подобных слухов? Потому ли, что оно намере­вается добиться единства действий? Правительство не только не стремится к такому единству, но сделает все, чтобы его избежать. Меньше всего Гитлер хочет столк­нуться с единством действий против него. Если бы было создано такое единство, это означало бы не войну, а мир. Но правительство стремится путем распростране­ния тревожных слухов покончить с идеей фронта мира, связав его в сознании масс с войной. Правительство стремится таким путем осуществить свою политику сры­ва фронта мира, предательства Чехословакии, преда­тельства мира и сделать это таким образом, чтобы это выглядело как победа мира, а Чемберлен — спасителем мира».

В отчете съезду генерального секретаря Гарри Пол- лита также подчеркивалось, что правительство Чембер­лена, делая стратегические уступки фашистскому госу­дарству, ждет момента, «когда бдительность народа бу­дет усыплена и когда сбудутся надежды на отрыв Фран­ции от ее союзников». Когда этот момент наступит, Гитлеру будет сообщено, что он может нанести удар. Правительство надеется, что в конечном итоге наступле­ние фашистов обратится против Советского Союза. На самом же деле, повернув Англию спиной к блоку мира, «Чемберлен ведет Англию к войне». Если организован­ное массовое движение народа не сможет сейчас добить­ся изменения политики правительства, то «Англия ока­жется изолированной в трудный для нее час» К

Французские и английские коммунисты в партийной печати и в листовках (а в Англии — также и на публичных митингах) подчеркивали, что все те, кто выступает за коллективное сопротивление посягательству на независи­мость и целостность Чехословакии, должны объединить свои силы независимо от партийной принадлежности для совместных усилий в общенациональном масштабе, чтобы заменить правительства Чемберлена и Даладье правительствами, которые бы обязались сотрудничать друг с другом и с СССР в деле создания «блока мира». Можно привести хотя бы такой пример, вырвав его из цепи событий. 23 сентября, в день наибольшего «накала» в Годесберге, коммунистическая партия Великобритании обратилась с письмами к руководителям либеральной и лейбористской партий, призывая их к совместным дейст­виям против английского правительства, в защиту Чехо Словакии, а газета «Тан» на следующий день сокруша­лась по поводу того, что руководитель французских ком­мунистов Пери в передовой статье, опубликованной в «Юманите», «требовал в это тяжелое для страны время свержения правительства». Другой пример: «во время дебатов в палате общин 4 октября член парламента от коммунистической партии У. Галлахер заявил: «Речь идет не только о предательстве Чехословакии, не толь­ко о предательстве дела мира. Речь идет о предательст­ве Англии... Английское правительство изолирует не Со­ветскую Россию. Оно изолирует Англию». Габриэль Пе­ри, выступая 5 октября в национальном собрании от имени Французской коммунистической партии, говорил: «Вплоть до навязанного в Мюнхене мира можно было надеяться, что чехословацкий барьер, преграждающий путь на Балканы, одновременно защитит, в случае необ­ходимости, грудь Франции. Этот барьер разрушен. Од­новременно подорвана вера народов во Францию; вы показали миру, что другом Франции быть опасно... Вы расписались в поражении на искалеченном теле свобод­ного народа; именно несмотря на ваше противодействие, мы одержим победу в борьбе за мир».

Однако поддерживали ли народы гу политику, к которой призывали противники политики Чемберлена и Даладье? Отвечая на этот вопрос, следует прежде всего иметь в виду тот факт, что противники официальной по­литики— будь то Черчилль или «Дейли уоркер» — име­ли возможность обращаться к ограниченной аудитории. В разгар кризиса в обеих странах не действовала обыч­ная трибуна для выражения общественного мнения — парламент. Подавляющее большинство газет, принадле­жащих частным владельцам, в равной степени не отра­жало общественного мнения; в них печатались лишь письма от лиц, привыкших излагать свои мысли на бума­ге. Тот факт, что Чемберлен лично оказывал давление на редакторов газет, был на Флит-стрит секретом полиши­неля. Во Франции публичные собрания по вопросам международной политики были запрещены. В Англии те самые лидеры, которые требовали от Чемберлена созыва парламента, не были готовы созвать чрезвычай­ную конференцию своей собственной партии. Таким об­разом, противники правительственной политики могли обращаться только к небольшой части народов своих стран, причем в этом деле большую роль играла случай­ность, чем замысел. Если учесть это обстоятельство, сле­дует оценить как весьма значительное событие органи­зацию 18 сентября «Международной кампанией за мир» демонстрации на Трафальгар-сквер, одной из наиболее массовых вплоть до того времени. 21 сентября в Манче­стере состоялся самый большой за многие годы митинг протеста против англо-французских требований к Че­хословакии. 23 сентября тысячи парижских рабочих прошли перед зданием чехословацкой миссии. Это бы­ли массовые депутации, они принесли письма с выраже­нием солидарности. Вслед за демонстрацией 18 сентяб­ря на Трафальгар-сквер тысячи людей заполнили улицу Уайтхолл. Они выкрикивали: «Поддержим чехов!» Де­монстрации на Уайтхолл и Даунинг-стрит возникали почти каждый вечер вплоть до 26 сентября, когда десят­ки тысяч людей медленно прошли мимо здания прави­тельства Британской империи, выкрикивая: «Поддержим чехов!», «Уступки означают войну!», «Чемберлен дол­жен уйти!»

Было бы весьма ошибочно полагать, что участники этих демонстраций были убежденными сторонниками лейбористской партии, коммунистической партии или какой-либо иной политической организации. В большин­стве своем это были те же самые лондонцы и парижане, сотни тысяч которых в феврале 1934 года участвовали в демонстрациях против лидера французских фашистов де ля Рока и в сентябре 1934 года — против его анг­лийской разновидности — Освальда Мосли. Трудно так­же предположить, чтобы докеры Кингс-Линна глубоко разбирались в вопросах «большой политики»— этим их город особенно не выделялся. Однако 27 сентября они отказались погрузить на немецкое судно, отправлявшее­ся в Гамбург, сотню тонн чугуна. Эти действия и выра­жения мнения следут считать характерными для этой части населения, которой по тем или иным причи­нам пришлось подумать о сопротивлении политике «умиротворения». В более широком смысле готовность и спокойствие, с коими значительные массы населе­ния рассматривали во всех странах, которых это непо­средственно касалось, возможность вооруженного кон­фликта, свидетельствовали об инстинктивном понимании массами того, что вопросы, по которым велись перегово­ры с Гитлером и которые были связаны с судьбой Че­хословакии, слишком серьезны, чтобы их можно было разрешить путем личной встречи английского премьер- министра и фюрера. О понимании массами создавшего­ся положения говорят такие факты, как поток добро­вольцев в армию и представителей «низших классов» в отряды ПВО в Англии, готовность призывников к мо­билизации во Франции, значительное число доброволь­цев, записавшихся в чехословацкой миссии в Югосла­вии, случай, когда Чехословакии предложил свои услуги румынский дивизионный генерал, и другие подобные факты. Как писал Александр Верт, «французский на­род был на деле значительно лучше французской печа­ти и французских политиков» К Не только Черчилль, но и другие наблюдатели в Англии отмечали, что англий­ский народ «никогда не отступал» в дни накануне Мюнхена ^[79].

Народы поддержали бы коллективное сопротивле­ние агрессору в первую очередь не ради демократиче­ской Чехословакии, а потому, что они чувствовали, что продолжение сотрудничества с агрессивной «осью» при­водит мир к рубежу, за которым начинается установле­ние немецкого господства. Таков был урок, полученный народными массами в критические дни сентября 1938 года, когда из-за политических, полицейских, финансо­вых и частнособственнических ограничений они лишь частично и не до конца могли высказать свое мнение. По числу участников или количеству поданных голосов это может показаться всего лишь повторением аналогич­ных выражений настроений масс, даже более широких по масштабам, которые имели место, например, в Анг­лии в 1935 году, когда во время голосования по вопро­су о мире 11 миллионов человек высказались за коллек­тивную безопасность, или во Франции в 1935—1936 го­дах, когда миллионы людей участвовали в демонстра­циях Народного фронта. Но в качественном отношении повторение таких демонстраций при сложившихся в сентябре 1938 года обстоятельствах означало нечто большее, ибо они имели место тогда, когда война подо­шла ближе. Вопрос об ответственности и поиски выхода стали делом жизни и смерти для миллионов людей

ЗАЩИТНИКИ МЮНХЕНА

После Мюнхена появилось немало аргументов (не- которые из них спустя значительный срок — в 1944 го­ду ^!) в оправдание принятых там решений. При их рас­смотрении мы нередко будем возвращаться к фактам, о которых рассказывалось в предыдущих главах

/

Один из аргументов заключается в утверждении, буд то судетские немцы желали «присоединиться к рейху., что было естественным при сложившихся обстоятельст­вах» ^[80] и будто английский народ не поддержал бы вой­ны с целью помешать этому присоединению^[81]. Эту же точку зрения выразил 31 октября английский министр социального обеспечения член парламента X, Рэмсбот- хэм. Он заявил: «Мы должны были бы воевать, чтобы помешать примерно 3500 тысячам немцев, живущим на границе между Германией и Чехословакией, присоеди* питься к своим родичам».

Одно из опровержений этого аргумента заключается, разумеется, в том историческом факте, что немцы гит­леровского рейха отнюдь не были «родичами» судетских немцев. Последние представляли собой смешанное на­селение немецкого и чешского происхождения, включая значительное число чехов (как об этом свидетельству­ют их фамилии), онемеченных в годы австро-венгерско- го режима накануне первой мировой войны. Их предки в средние века составляли часть населения Священной Римской империи: триста лет они и их предки были

подданными Австрии. Более того, требование о присоеди нении к Германии не поднималось самим Генлейном ^[82] вплоть до 15 сентября, когда стало ясно, что Чемберлен не только за присоединение, но и готов способствовать аннексии — при условии, что она будет осуществлена «мирными» методами.

Это обстоятельство напоминает нам о настоящем до­воде против аргумента относительно «родичей», а имен­но, что он не имеет никакого отношения к делу Факт проживания в Чехословакии граждан, говорящих на не­мецком языке, послужил лишь удобным предлогом для подрыва изнутри, расчленения и в конце концов—аннек­сии Чехословацкой республики. Об этом свидетельству­ют секретные документы самих нацистов. По мюнхен­скому соглашению около 380 тысяч немцев было остав­лено в пределах искалеченной Чехословакии, чтобы обеспечить наличие сил, необходимых для дальнейшего подрыва страны изнутри. Более того, по мюнхенскому соглашению к Германии было присоединено около 720 тысяч чехов — апологеты Мюнхена их «проглядели» Эти чехи сразу же стали жертвами такого грубого об­ращения со стороны нацистов, какого никогда не испы­тывали «судетские немцы» ^[83].

О  настроениях населения в отторгнутых районах имеются красноречивые свидетельства в виде сообще­ний корреспондентов «Таймс» и «Дейли телеграф энд Морнинг пост», опубликованных 3 и 4 октября. Предста­вители всех слоев населения заявляли корреспондентам, что они стремились к автономии, а не к аннексии; они были «поражены», и их главными чувствами были «рас­терянность и неловкость». Крупный заводчик, голосовав­ший за Генлейна, заявил корреспонденту «Дейли теле­граф энд Морнинг пост»: «Вопрос об аннексии наших земель Германией никогда и не ставился перед нами, и мы никогда не голосовали бы за аннексию. Ни на од­ном из секретных совещаний немецких промышленни­ков... мы ни разу не рассматривали возможность пре­кращения нашей тысячелетней совместной жизни с че­хами и словаками». В том же духе высказался говоря­щий на немецком языке призывник чехословацкой армии, который, так же как и его семья, голосовал за Генлей­на, «так как мы рассчитывали, что он поможет нам уве­личить занятость». Весть об аннексии приветствовали только «желторотые» юнцы.

Примечательно, что первой реакцией на сообщение об аннексии со стороны десятков тысяч судетских немцев было бегство в Богемию, откуда их прогоняли обратно чешские войска и полиция, действовавшие по приказу чешского генерала Сыровы. В 1918 году этот генерал был агентом английских и французских интервентов в Советской России, 22 сентября 1938 года под фальши­вым предлогом организации сопротивления агрессии он был назначен премьер-министром, а в рассматриваемый период стал фашистским агентом К Уместно также от­метить, что немецкие «родичи» начали с того, что запо­лонили аннексируемые районы гестаповцами, штурмови­ками и членами черной гвардии, прибывшими из Герма­нии Они занялись массовой «чисткой» с ее неизбежны­ми зверствами по отношению к евреям, профсоюзным активистам, социалистам и коммунистам и создали по крайней мере три концентрационных лагеря.

2

Другой аргумент, также выдвинутый Невилем Чем­берленом во время дебатов в палате общин, заключается в утверждении, будто условия, согласованные в Мюнхе­не, являлись более приемлемыми, чем первоначальные требования Гитлера, высказанные им во время встречи в Годесберге. Газета «Дейли геральд» выступила в под- держкх этого аргумента еще до дебатов, заявив в но­мере от 15 сентября, что Гитлер «был вынужден отка­заться от наиболее жестких требований, выдвинутых в Г одееберге»

Л У. Уилер-Беннет (J. W. W h е е 1 е г - В е n n е t t, op. cit.. pp 198—199) красноречиво описывает этою человека В 1947 году за чотоуднпчество с оккупантами он бьм приговорен к двадцати го­дам 'чуемного заключения

Этот аргумент не выдерживает серьезной критики. Действительно, согласно мюнхенскому соглашению, не­мецкая армия закончила оккупацию территории за де­сять дней вместо одного; но это означает всего лишь, что ей была предоставлена возможность осуществить оккупацию, не пуская в ход оружия, а это ей наверняка пришлось бы сделать, если бы она попыталась закончить оккупацию в один день. Это ясно вытекало как из фак­та решительного отклонения Чехословакией годесберг- ских условий, так и из настроений в самой чешской ар­мии. Но все остальные основные условия мюнхенского соглашения как две капли воды похожи на предъявлен­ные в Годесберге требования.

Так, например, защитники Мюнхена заявляют, что по территориальным вопросам «диктат» был заменен международной комиссией. В действительности, как уже отмечалось в предыдущих главах, «международная ко­миссия» так просто называлась, а работала всегда по немецкой указке. В результате решение территориально­го вопроса было в некоторых отношениях на деле хуже, чем годесбергские условия. Это признал даже диплома­тический обозреватель промюнхенской «Таймс». В Мюн­хене много говорили о праве судетских немцев на опта­цию, то есть об их праве самим решать, остаются ли они гражданами Чехословакии или же переходят в не­мецкое гражданство. Этого права они были лишены. Кроме того, «Чехо-Словакию» оказавшуюся беспо­мощной после потери пограничных укреплений и после последовавших внутренних политических изменений, на­вязанных Германией, вынудили подписать соглашение, лишавшее говорящее на немецком языке население су­детских районов права оптации и фактически объявляв­шее большинство говорящих на немецком языке бежен­цев немецкими гражданами; правительство Германии могло требовать их выдачи. В-третьих, одно из наглых изменений на карте, с которым Чемберлен познакомился в Годесберге — немецкий коридор через чехословацкую территорию, соединяющий Австрию с юго-восточной Германией и отсекающий чешскую Богемию от осталь-

Ной части страны,— появилось вновь после подписания мюнхенской сделки в виде соглашения, «добровольно» заключенного Чехословакией с Германией 19 ноября 1938 года. Это соглашение предусматривало строитель­ство экстерриториальной немецкой автострады через чехословацкую территорию. Много шума было поднято вокруг «отказа» Гитлера от требования провести пле­бисцит в ряде районов, населенных преимущественно чехами. В действительности же он захватил эти районы без плебисцита — или сразу, или по «соглашению», или в конце концов, когда он пришел 15 марта 1939 года к выводу, что пора захватить всю территорию республики.

3

Третий аргумент заключается в утверждении, будто в результате мюнхенского соглашения Чехословакия по­лучила нечто более ценное, чем обязательство обеспе­чения безопасности, содержавшееся в ее договорах с Францией и СССР, а именно — международную гаран­тию. Сэмюэль Хор заявил 3 октября 1938 года в парла­менте: «Лично я считаю, что потеря стратегической гра­ницы более чем компенсируется международной гаран­тией, в которой принимаем участие и мы». Его коллега по правительству Томас Инскип заявил на следующий день, что правительство считает «своей моральной обя­занностью рассматривать гарантию как вступившую в силу». А Джон Саймон 5 октября выразил надежду, что Россия присоединится к гарантии! Не будет большой натяжкой оценить подобное заявление как клоунскую выходку.

Через месяц после Мюнхена среди сторонников Чем­берлена и Даладье вряд ли осталось много желающих порассуждать об этой «целиком дискредитировавшей себя» гарантии ^!.

Работа международной комиссии, созданной в Бер­лине для разработки деталей по применению мюнхен­ского соглашения, которая в действительности была со­вещанием послов, убедительно показала пустоту гаран­тии со стороны держав, не имеющих возможности от­клонить ни одно требование, которое могла выдвинуть германская сторона. Более того, державы-гаранты не смогли вмешаться, когда Венгрия и Польша вытребова­ли новые территориальные уступки, выходящие за со­гласованные в Мюнхене рамки Когда они готовили на­падение на Рутению (Закарпатскую Украину) в целях ее раздела между собой и установления таким образом общей границы, успешное вмешательство осуществили не державы-гаранты, а новый «защитник» Чехослова­кии в лице Германии. И, когда Германия начала осу­ществлять нажим на искалеченную Чехословакию с целью заставить ее вообще отказаться от системы гаран­тий, Англия и Франция своим молчанием показали, что и в этом случае они бессильны что-либо предпринять.

Внутренняя пустота «международной гарантии» за­ключалась в том, что Англия и Франция не могли ее вы­полнить в случае решения Германии напасть на Чехо­словакию, после того как она оказалась лишенной по­граничных укреплений,— разве что только при условиях, значительно менее благоприятных, чем те, на которые ссылались для оправдания мюнхенского соглашения. Кулондру, французскому послу в Берлине, только что переведенному из Москвы, уже к декабрю было ясно, что «вассализация» Чехословакии к этому времени бы­ла почти закончена. Когда он поднял вопрос о гаранти­ях в германском министерстве иностранных дел, Вейцзе- кер ответил: «Нельзя ли предать это дело забвению? К нему здесь не проявляют никакого сочувствия» ^!.

тали умалчивать), чем оказаться «разрушенной в ре­зультате войны». 27 сентября из Лондона была переда­на следующая двойная угроза: «Единственной альтер­нативой этому плану были бы вторжение и насильствен­ное расчленение страны. В случае конфликта, который стоил бы неисчислимого количества жизней, Чехослова­кия не смогла бы быть восстановлена в прежних грани­цах независимо от результатов конфликта» К

В этот же день осторожный Невиль Гендерсон телегра­фировал в Лондон: чехам следует добиться от Берлина наилучших условий, какие только возможны, в против­ном случае «мы подготовим Чехословакии ту же судь­бу, что и Абиссинии» ^[84]. Ему вторила 1 октября «Ман­честер гардиан»: как ни велики несправедливости Мюн­хена, «их не сравнить с ужасами, несшими смерть, быть может, не только «Чехо-Словакии», но и всей западной цивилизации». В подобном духе высказывались и дру­гие газеты.

Как мы видели ранее, имелись веские основания по­лагать, что решительное совместное выступление вели­ких держав в защиту территориальной целостности Чехословакии явилось бы серьезным сдерживающим фактором для Германии. Больше того, как уже указы­валось, армия и авиация Гитлера были в то время сов­сем не так сильны, как год спустя. Даже если предпо­ложить, что в результате неразумной спешки или опро­метчивого шага Гитлер начал бы войну только против Чехословакии и Советского Союза, это не означало бы, что она наверняка принесла бы разрушение. Сербия и Бельгия не были разрушены во время первой мировой войны, хотя они потеряли в ходе военных операций почти всю свою территорию, а населению Сербии выпа­ли на долю тяжелые испытания и лишения. Испания, одним ударом почти целиком лишенная армии и став­шая жертвой вторжения, организованного двумя хорошо вооруженными великими державами, не только не оказалась разрушенной, но, наоборот, в ходе самой вой­ны, несмотря на серьезные потери, сделала значитель­ные шаги вперед в деле преодоления доставшейся ей в наследство вековой экономической и социальной отста­лости. Китайский народ в самый тяжелый период не­равной борьбы против хорошо вооруженной армии японских интервентов добился такой степени националь­ного единства и героического сопротивления, какой ои никогда не имел в прошлом. Этот факт отмечали все иностранные наблюдатели, находившиеся в то время в Китае.

Подобные соображения отнюдь не были чужды об­щественному мнению Чехословакии, что можно было бы обнаружить, обратившись к нему (несомненно, что именно поэтому после Мюнхена, так же как и после Берхтесгадена, представители английского и француз­ского правительств не согласились ждать, пока предла­гаемые условия будут переданы па рассмотрение чехо­словацкого парламента). Уолтер Лейтон, английский экономист и публицист, которого никогда нельзя было заподозрить в желании поставить Чемберлена в затруд­нительное положение, писал в газете «Ньюс кроникл» ¹ по возвращении из Праги, спустя два с половиной ме­сяца после Мюнхена:

«Чехи почти все как один убеждены в том, что они должны были сражаться в сентябре. Их могла постиг­нуть судьба Сербии в 1914 году, и их могли на время вытеснить в Словакию, Рутению, даже в Румынию. Но Германия не была в состоянии вести длительную войну. Сомнительно, чтобы она вообще ее начала, а если бы и начала, то она бы наверняка в скором времени надор­валась. Такова точка зрения рядового человека».

Она совпадает с точкой зрения руководящих деяте­лей чешской армии, высказывавшейся ими в частном порядке, хотя они и отказывались по политическим сооб­ражениям сражаться бок о бок с СССР. Следует ясно представлять смысл аргумента противоположного ха­рактера. Он сводился к тому, что малая держава не должна оказывать сопротивления большому агрес­сивному государству, поскольку, даже если в этом случае малому государству могут оказать поддержку гораздо более сильные страны, ему обычно приходится принимать на себя силу первого удара, который, как правило, оно менее всего способно выдержать. Как говорил Гамелен, «все будет урегулировано мирным договором». В данном конкретном случае малое госу­дарство было особенно хорошо подготовлено к сопро­тивлению, однако смысл остался неизменным. А это ветто непосредственно к признанию, что агрессору, особенно если он заключил наступательный и оборонительный союз с другими агрессорами, надо предоставить без борьбы мировую гегемонию.

5

Следующий аргумент в защиту Мюнхена содержался в известном замечании Чемберлена, которое он сделал, выступая 27 сентября по радио. Он тогда упомянул о «ссоре в далекой стране между народами, о которых мы ничего не знаем».

Виконт Моэм, лорд-канцлер в правительстве Чем­берлена в 1938 году, вспоминает, что большинство на­селения доминионов, «так же как и значительное боль­шинство населения метрополии», никогда не слышало о Чехословакии и было трудно видеть, в какой степени их касаются «столь отдаленные события».

Учитывая возросший интерес общественности к международным делам после первой мировой войны, большее внимание, уделяемое газетами международной политике, а также значительно более частые дебаты по внешней политике в палате общин (обстоятельство, на которое Чемберлен частенько жаловался), едва ли бу­дет преувеличением сказать, что в 1938 году значитель­но большее число англичан знало кое-что о Чехослова­кии и имело свое мнение о ней, чем в 1914 году они знали о Сербии или интересовались вопросом о нейтра­литете Бельгии. Что касается Франции, то достаточно вспомнить франко-чехословацкие договоры. В предыду­щей главе были уже приведены доказательства того, что вопрос отнюдь не казался населению отдаленным. Разумеется, нет сомнений в том, что как Чемберлен, так и Даладье, используя те методы переговоров, к ко­торым они прибегали в 1938 году, а также не созывая месяцами парламентов, делали все от них зависящее, чтобы их народы знали как можно меньше.

Однако у рассматриваемого аргумента есть еще одно уязвимое место. Чемберлен неоднократно давал понять, что ссылки на отдаленность и незнание не имеют силы, если речь идет- о нападении на территории Бри­танской империи (например, на Сингапур, знания о котором рядовых англичан едва ли были значительны­ми) или на тесно связанные с Англией страны, какими в то время были Египет или Ирак, хотя в обоих слу­чаях в Англии плохо знали об условиях жизни народов этих стран (на то были свои веские причины). Ужасы войны не остановили бы Чемберлена, если бы возникла угроза английским интересам или территориям, находя­щимся под английским контролем. Лорд Сесиль ядови­то писал: «Всякое предположение, что мы можем пред­ложить уступить часть Британской империи с целью подкупа Гитлера, с негодованием отвергалось»^[85]. Поэто­му в случае с Чехословакией упор на отдаленность был политическим трюком, уместным в предвыборном вы­ступлении, но бесчестным во время международного кризиса.

6

Следующим аргументом защитников Мюнхена яв­ляется утверждение, будто мюнхенское соглашение ни в каком смысле не было «исключительным», что оно было задумано как шаг к более широкому умиротворе­нию и что, в частности, единственными причинами, по­чему СССР не был приглашен в Мюнхен — хотя он был заинтересован в судьбе Чехословакии по крайней мере в такой же степени, что и итальянское правительство,— были предрассудки Гитлера и чрезвычайный характер обстоятельств, но никак не желание отстранить СССР от участия в международных консультациях. Выступая

3  октября в палате общин, Сэмюэль Хор заявил, что в консультациях с советским правительством Англия, «естественно», предоставила Франции ведущую роль, поскольку поддержка Чехословакии со стороны СССР зависела от ее действий (заявление это, как было пока­зано выше, само по себе фальшиво). Тем самым у па­латы общин создалось впечатление, что накануне Мюн­хена с Советским Союзом поддерживался регулярный контакт. Состав участников встречи в Мюнхене, заявил Галифакс в палате лордов, не означал «никакого ослаб­ления желания с нашей стороны...сохранить понимание и отношения с советским правительством». (Курсив мой. — Э. Р.) Это заявление является образцом лжи­вой инсинуации.

Во всяком случае, требовалось немало наглости, чтобы столь открыто идти против фактов, очевидных всему миру, которые дали Потемкину основание заявить французскому послу 4 октября 1938 года: «Западные державы умышленно отстранили СССР от участия в переговорах» *.

Как было показано выше, неприглашение СССР в Мюнхен было не самостоятельным или неожиданным событием, а последним этапом определенной политики, которая начиная с марта проводилась почти открыто^[86]. Гитлер действительно мог не испытывать ни малейшего желания встречаться 29 сентября 1938 года с советским представителем, особенно если учесть, что СССР недву­смысленно заявил, что он будет бороться, если Чехо­словакия сделает то же самое. Но у него не было при­чин вести себя иначе, поскольку сами английское и французское правительства все предыдущие месяцы открыто избегали любого серьезного обсуждения вопро­са и какого бы то ни было контакта с советскими пред­ставителями. Сейчас у нас есть прямые доказательства того, что немцы очень хорошо понимали это обстоятель­ство. Уже 10 июля 1938 года германский посол в Лон­доне доносил, что правительство Чемберлена «прибли­зилось к пониманию наиболее существенных пунктов основных требований, выставляемых Германией в отно­шении отстранения Советского Союза от решения судеб Европы...»^[87]. Робер Кулондр писал 19 марта 1939 года из Берлина в своем шестимесячном обзоре германской политики, что уже на следующее утро после мюнхенско­го совещания стало ясно, что «за Рейном истолковывали подписанные соглашения как предоставляющие Герма­нии свободу действий в Центральной и Восточной Евро­пе и. соответственно, как относительное ограничение западными державами своих интересов в этих рай­онах» ¹.

И здесь вкус пудинга познавался в еде. В месяцы, последовавшие сразу же после Мюнхена, не появилось никаких доказательств существования действительного желания поддерживать с СССР тесный контакт, если не считать многословных устных заверений английских министров в палате общин. Если бы эти заверения были серьезны, английское правительство воспользовалось бы целым рядом благоприятных возможностей для уста­новления контакта. На деле не было ни малейшей по­пытки установления подобного контакта.

Так, например, в тронной речи короля при открытии новой сессии английского парламента вскоре после Мюн­хена об СССР подчеркнуто не упоминалось ни в дру­жественном, ни в каком-либо ином тоне. Не упомина­лось об СССР и в речи представителя правительства, в которой подводились итоги дебатам в палате общин. Подобный факт характерен также для заявления фран­цузского правительства в палате депутатов и в комис­сии палаты по иностранным делам в декабре 1938 года (почему это было сделано, мы увидим в следующей главе). Следует также отметить, что в то время, как правительства западных держав организовывали и по­ощряли целый ряд дипломатических визитов между сво­ими столицами и столицами государств-агрессоров — Берлином и Римом, за все это время они ни разу не предложили организовать такой визит или просто от­кровенный обмен мнениями по политическим вопросам между руководящими политическими деятелями в тех случаях, когда дело касалось СССР.

Даже когда Англия, Соединенные Штаты и Совет­ский Союз оказались одновременно вовлеченными вес­ной 1939 года в серьезные споры с Японией — Англия и Соединенные Штаты в связи со своими торговыми интересами в Китае, Советский Союз в связи со своими торговыми и политическими отношениями с Японией и все трое в связи с безгранично наглыми притязаниями

Японии на господство в Восточной Азии,— Англия вступила в контакт и организовала совместные действия только с Соединенными Штатами, но не с СССР.

Таким образом, обещания не пытаться в будущем отстранять СССР от участия в международных консуль­тациях носили скорее характер вежливых заверений, призванных прикрыть совсем иную политику, чем были серьезным выражением намерений английского прави­тельства.

7

Следует остановиться еще на одном аргументе за­щитников Мюнхена, носящем специфический харак­тер,— не столько потому, что впервые его выдвинули некоторые из числа «ультрареволюционных» журнали­стов и журналистов-троцкисгов, сколько потому, что еще до Мюнхена за этот аргумент ухватилось определенное число пацифистов, желавших найти политике непротив­ления такое оправдание, которое имело бы непосредст­венную связь с событиями дня и подходило бы к суще­ствовавшим в то время условиям.

Суть аргумента заключается в следующем: споры вокруг Чехословакии не касаются ни рабочего класса, ни большинства населения, поскольку они являются спо­рами о капиталистическом государстве, а спорящими сторонами выступают две враждующие империалисти­ческие группировки — франко-английская и германо- нтальянская. Эти вновь появившиеся «последователи» Ленина заявляли, что великий русский революционер настаивал в 1914 году на том, чтобы рабочие превра­тили империалистическую войну в гражданскую и чтобы они не позволяли использовать себя в качестве пушеч­ного мяса ради сохранения капиталов своих хозяев.

Подобное заявление имело бы больший вес — но не стало бы от этого менее обманчивым,— если бы оно исходило от людей, которые признавали бы другие сто­роны учения Ленина, неразрывно связанные с его взглядами на войну. Но независимо от этого, пытаясь с запозданием извлечь из уроков мировой войны 1914— 1918 годов выводы для положения, сложившегося в 1938 году, они упускали из виду некоторые важные раз­личия. Одним из таких различий был тот факт, что даже в 1914 году Ленин и большевики, а до них меж- лународное социалистическое движение всегда опреде­ляли характер войны, исходя из характера социального строя воюющей страны и из политики ее правящего класса. Вследствие этого они проводили различие между войной за рынки сбыта, источники сырья и дешевые ра­бочие руки, которую могут вести между собой две вра­ждующие империалистические группировки, и войной, возникшей в результате агрессии империалистической страны против страны, менее развитой в капиталистиче­ском отношении, как, например, колонии, или даже неза­висимого капиталистического государства, которое по экономическим и социальным причинам не стало до конца империалистическим государством. В любом из двух последних случаев самооборона являлась бы про­грессивным делом с точки зрения рабочего класса, хотя бы жертва агрессии отнюдь не была социалистическим государством. Поскольку империализм был главным врагом также и рабочего класса, рабочий класс видел возможного союзника в лице народов колоний, защи­щающих свое право на независимое существование, а также в лице народа независимого капиталистического государства, защищающего себя от превращения в ко­лониальный придаток какой-либо империалистической державы.

Разумеется, в такой войне слабую сторону может ради своих эгоистических интересов поддерживать та или иная империалистическая группировка. В этом слу­чае возможно сочетание двух видов войн — справедли­вой войны в интересах национальной самообороны и им­периалистического конфликта. Бездеятельность не яв­ляется при подобных обстоятельствах выходом из поло­жения, если, конечно, рабочие не начнут откровенно придерживаться того взгляда, что вообще грешно уби­вать.

В рассматриваемый период играли роль еще два дополнительных фактора, которых не существовало в 1914 году.

Первый заключался в том, что фашизм был самой безжалостной, реакционной, варварской, отчаянной формой правления, когда-либо существовавшей при капитализме. Даже столпы капиталистического общест­ва, с ужасом открещивавшиеся от идей марксизма — лидеры партии консерваторов, архиепископы, банкиры,—

т

вынуждены были признать, что фашизм отбрасывал человечество назад, в средневековье, и постепенно раз­рушал все положительные достижения последующих ступеней цивилизации. Рабочий класс, философия которого — в той степени, в какой он развил свою собственную философию,— включает признание по­ложительных достижений предшествующих исторических периодов, не мог игнорировать это различие между фа­шизмом и капиталистической демократией. Поэтому он считал, что борьба в защиту пусть даже буржуазной (капиталистической) демократии против фашизма, веду­щаяся как в рамках национальных границ, так и про­тив международной агрессии фашистского государства, является прогрессивной борьбой, требующей поддержки с его стороны. Выше было достаточно ясно показано, что, несмотря на все свои недостатки и несмотря на всю свою ограниченность с точки зрения рабочего класса, предмюнхенская Чехословакия была такой буржуазной демократией и сс защита против крайних выразителей агрессивного фашизма — Гитлера и его союзников была прогрессивной борьбсй.

Вторым фактором, отсутствовавшим в 1914 году, было наличие СССР. Он оказывал поддержку Чехосло­вакии и был готов вступить в союз с капиталистически­ми странами ради защиты мира, как то было очевидно на протяжении нескольких лет, не потому, что он стре­мился приобрести колонии, или источники сырья, или дешевые рабочие руки. Для страны, основой которой являлась общественная собственность на средства про­изводства — а СССР был именно такой страной,— по­добные стремления были бы абсурдными. Готовность СССР объяснялась как раз тем, что он проводил разли­чие между государствами, заинтересованными в войне за новый передел мира, и государствами, которые ради своих собственных целей и по весьма различным причи­нам хотели сохранения мира, что совпадало с желанием простых людей всех стран. Более того, активное участие СССР как в международной политической акции по за­щите Чехословакии, так и — в случае необходимости — в военной акции представляло для рабочего класса нечто большее, чем просто теоретический интерес. Дело в том, что в любом случае участие СССР означало стеснение свободы действий для осуществления чисто империалистических планов, которые могли быть у союзников Чехословакии, если бы они связали свое со­противление Германии с эгоистическими или коварными соображениями.

Несомненно, что по опыту ряда лет, прошедших с 1933 года, именно это обстоятельство явилось причи­ной поведения самозванных друзей Чехословакии, когда они, очевидно с самого начала, решили отстранить Со­ветский Союз от международных консультаций, в частности от встречи в Мюнхене, которая в противном случае могла бы оказаться «неудачной» (с точки зрения мирного расчленения Чехословакии). Но пацифистов на данном этапе и «ультрареволюционеров» это не беспокоило.

8

Следующий аргумент в защиту мюнхенского согла­шения, не содержащий никаких претензий на альтруизм и благородство цели, заключается в утверждении, будто «Англия и Франция не были готовы и не осмели­лись пойти на риск войны». Все послевоенные защит­ники Мюнхена, от Боннэ до Моэма, постоянно твердили, что французы уступали немцам в авиации и танках, в зенитной артиллерии и противотанковых орудиях Англичане могли предложить французам в середине сен­тября только две дивизии и 150 самолетов. «Что могла сделать Франция?» — спрашивает Боннэ (не упоминая о том, как он систематически отклонял предложения

о  поддержке со стороны десятков советских дивизий и тысяч советских самолетов).

В опровержение этого аргумента прежде всего нужно сказать, что, несмотря на признанные (и хорошо ис­пользованные) недостатки, в случае возникновения войны — что было мало вероятным — Германия оказы­валась в чрезвычайно неблагоприятном положении. Об этом уже говорилось в главе девятой.

При тогдашнем состоянии немецкой армии чехосло­вацкая армия могла бы неделями успешно противо­стоять нападению на Чехословакию по суше. Немцы сами так рассуждали. Германия в сентябре 1938 года была гораздо слабее, чем год спустя. Кроме того, про­мышленная Чехословакия была гораздо сильнее, чем аграрная, помещичья Польша 1939 года. В этой связи

уместно напомнить, что немецкий артиллерийский офи­цер, работавший инструктором в одной из военных ака­демий Германии, заявил 7 октября корреспонденту агент­ства Рейтер, что «даже германская армия при поддер­жке танков и постоянного огня тяжелой артиллерии могла оказаться не в силах захватить эти укрепления». Нападение с воздуха сразу натолкнулось бы на сопро­тивление уступавшей по численности, но сильной чехо­словацкой авиации (которая находилась на очень не­большом по времени полета расстоянии от важных гер­манских промышленных центров) и почти сразу же вы­звало бы разящий контрудар со стороны значительно более мощных военно-воздушных сил восточного союз­ника Чехословакии. Подобная опасность заставила бы Германию оставить для нападений с воздуха на Западе сравнительно небольшие силы. Нельзя было серьезно предполагать, что линия военных укреплений на запад­ной границе, в спешном порядке построенная немцами после 1936 года, представляла собой что-либо подобное линии Мажино, стоявшей на пути вторжения тогдашних немецких войск во Францию. Кроме этих соображений, следует принять во внимание немедленные результаты блокады Германии английским военно-морским флотом и — спустя несколько дней — результаты появления на театре военных действий советских сухопутных сил.

С течением времени все большее значение приобрета­ло бы то обстоятельство, что противники Германии обла­дали значительно большим экономическим потенциалом.

Наиболее странным в ссылках на слабость является то обстоятельство, что те самые лица, которые ими пользовались, зачастую отбрасывали их в сторону. Как могло случиться, что Чемберлен в анонимном заявлении парламентским корреспондентам от 11 сентября на­столько основательно забыл обо всех разговорах отно­сительно бессилия Англии и Франции, что заявил в адрес Германии, чго «она не сможет безнаказанно на­чать войну и быстро захватить Чехословакию, не опа­саясь вмешательства со стороны Франции и даже Анг­лии»? Как могло случиться, что 23 сентября он и Да­ладье пересмотрели свое отрицательное отношение к про­ведению в Чехословакии всеобщей мобилизации, которая считалась чрезвычайно провокационным мероприятием? Как могло случиться, что он и Галифакс пришли к об­щему мнению и опубликовали 26 сентября знаменитое заявление Форин оффис, в котором содержалась угро­за, что «Англия и Россия, несомненно, станут на сторону Франции»? Объясняется это тем, что все они знали о том, чго Гитлер не осмелится начать войну, если они «покажут когти». Знал об этом б августа и настроенный весьма античешски Гендерсон.

Все это стало совершенно очевидным вскоре после Мюнхена, когда несколько министров, занимавших важ­ные посты в английском правительстве, сделали соответ­ствующие заявления. Министр по координации обороны заявил 13 октября в Грейвсенде: «Мы готовы защищать английские интересы, свободу Англии и английскую территорию против любого захватчика и любого агрес­сора... Наши военно-воздушные силы хотя и невелики, ио находятся в полной боевой готовности, и я заявляю, что нашим летчикам нет равных в мире по мастерству и отваге». Министр внутренних дел в речи в Кембридже, которую мы уже цитировали, заявил, что он выступал в тот вечер со специальной целью решительно опровер­гнуть обвинения в том, будто Чемберлен «капитулиро­вал» в Мюнхене потому, что английские силы обороны были слишком слабы, чтобы оказать сопротивление. «Пусть никто,— заявил он,— на основании того факта, что мы предали гласности наши недостатки, не думает, что мы являемся единственной великой державой, не распо­лагающей готовыми к бею до последнего солдата и мат­роса флотом, армией и авиацией. Если бы другие стра­ны столь же благожелательно относились к критике со стороны общественности, то все увидели бы, что в мире нет флота, армии и авиации, которые не страдали бы от недостатков в организации и в личном составе. Наша программа перевооружения была неполной, и, поскольку мы публично заявили об основных путях ее развития, ни для кого не была секретом ее неполнота. И все же, несмотря на ее неполноту, наше перевооружение достиг­ло такого этапа, что в первые дни войны мы смогли бы продемонстрировать нашу твердость, а затем — непобе­димость».

Даже сам премьер-министр счел необходимым зая­вить в Лондоне 15 декабря 1938 года: «Мы можем быть уверены в том, что, когда германские государственные деятели — я не говорю о германском народе — рассмат­ривают возможные последствия конфликта, если когда- либо такой конфликт возникнет между двумя нашими странами, они принимают в расчет не только наши во­оружения, но и наши обширные финансовые ресурсы, которые могут оказаться решающим фактором в затя­нувшейся войне».

Это заявление из уст автора и защитника мюнхен­ского соглашения должно звучать весьма авторитетно для всех тех, кто выступал со ссылками на слабость. «Слабость» была аргументом, который то выдвигали, то прятали — в зависимости от нужды в нем, подобно том как открывают и закрывают кран в зависимости от того, нужна вода или нет.

9

Но самым главным аргументом в защиту мюнхен­ского соглашения было утверждение, будто всю Европу спасли от войны. Как заявил 12 октября 1938 года за­меститель министра юстиции сэр Теренс О’Коннор, всякая иная политика была бы опасной игрой с «пре­вентивной войной». Министр социального обеспечения заявил 31 октября: «Мы поставили бы на карту жизнь 50 миллионов человек». На следующее утро после за­ключения мюнхенского соглашения газета «Таймс» пи­сала: «Нет никаких сомнений в том, что война, масшта­бы которой невозможно предугадать, возникла бы во­преки желаниям всех заинтересованных народов». А Га­лифакс писал спустя почти двадцать лет: «Единственно возможным оправданием Мюнхена, которое было бы подлинным оправданием, могла быть ссылка на то, что это была ужасная и гнусная сделка, но все же меньшее из двух зол»

Этот аргумент выдвигался не впервые. Во время ин­тервенции Германии и Италии в Испании, начавшейся в 1936 году, его использовали вопреки протестам Испан­ской республики и Советского Союза для оправдания планов невмешательства. Знаменательно, однако, что, когда французское правительство вопреки выдвигав­шимся несколькими месяцами ранее софизмам преду­предило Германию, при поддержке Англии, в январе

1937 года, что оно предпримет в Марокко военные дей­ствия, если с территории, находившейся под контролем испанского мятежника Франко, не будут убраны герман­ские укрепления и орудия, мировой войны не последова­ло и Германия —по крайней мере на время — уступила.

Спустя несколько месяцев произошел аналогичный случай. Нападения итальянских подводных лодок созда­ли угрозу жизненно важным коммуникациям Англии и Франции в Средиземном море. В сентябре в Нионе была созвана экстренная международная конференция. Сло­жившаяся ситуация в своих главных чертах напоми­нала положение, имевшее место год назад. Заинтересо­ванные правительства во главе с Англией, Францией и СССР договорились о принятии решительных мер, кото­рые были направлены и могли быть направлены только против Италии. Тем не менее войны не последовало, «неизвестные подводные лодки» больше не появлялись на средиземноморских торговых путях.

Имелось еще более убедительное доказательство фальши аргумента, согласно которому создание проч­ного фронта против агрессора означало опасную игру с риском возникновения всеобщей войны. Начиная с октября 1936 года Советский Союз оказывал помощь Испанской республике. Он делал это вопреки решитель­ным протестам Англии и Франции. Если бы в результате помощи Испании СССР стал жертвой нападения со стороны держав фашистской «оси», в частности Герма­нии и Японии, то никто всерьез не поверил бы, чго в то время английское и французское правительства сделали какой-либо шаг в его защиту. Фашистские державы активно помогали испанским мятежникам. Их артилле­ристы и летчики частенько сталкивались с оружием «красных». Тем не менее державы «оси» не осмелились, при самых благоприятных обстоятельствах, напасть на СССР. Очевидно, это произошло потому, что они знали, что они не были достаточно сильны для такого нападе­ния. Тем меньше должно было быть у них желание на­пасть на союз СССР и Испании с Англией н Францией, не говоря уже о других существовавших в то время союзниках. Тем не менее Чемберлен и члены его каби­нета продолжали из месяца в месяц утверждать, что прочный фронт против интервентов в Испании озна­чал ужасный риск всеобщей войны.

Истина, разумеется, состояла в том, что опасность войны заключалась не в сопротивлении агрессору, а, наоборот, в сотрудничестве с ним, ибо оно поощряло агрессора и его союзников. Поскольку такие великие держазы, как Англия и Франция, воздерживались от вмешательства с целью сохранения основ коллективной безопасности на европейском континенте, хотя на карту были поставлены жизненно важные для них интересы, у агрессора могло вполне сложиться впечатление, что и в будущем с их стороны не последует серьезных по­пыток остановить его. С этой точки зрения мюнхенское соглашение не только не предотвращало войну, но ско­рее делало угрозу возможной (и в значительной степени проблематичной) войны более реальной в будущем. Интересы, которые Британская и Французская империи могли считать для ссбя жизненно важными и поэтому заслуживающими защиты, были весьма отдаленными. Но агрессор, почувствовавший, что ему не препятствуют, рано или поздно добрался бы и до них.

10

Только что рассмотренному аргументу в защиту мюнхенского соглашения обычно сопутствовал еще один, согласно которому, как писала газета «Дейли мейл» 1 октября, Чемберлен «заложил основы длитель­ного мира в Европе». 12 октября 1938 года министр по координации обороны пояснил, что влияние мира «зара­зительно». Наконец-то они «вступили на путь дружест­венных отношений с этой великой страной — Герма­нией». 9 августа 1939 года Галифакс сообщил герман­скому послу в Лондоне, что «после Мюнхена он был убежден, что пятидесятилетний мир во всем мире обе­спечен» ^[88].

В следующей главе будегсделана попытка проанали­зировать международные последствия Мюнхена. Это дол­жно дать основания для суждений относительно того, были ли обоснованными эти открыто выраженные надеж­ды или же Гитлер понимал «заразительность» мира, до­стигнутого в Мюнхене, иначе, чем слушатели Томаса Инскипа. Спустя семнадцать лет после совещания в

Мюнхене представитель обвинения от Соединенных Штатов заявил во время процесса в Нюрнберге, что «Мюнхен явился шагом к дальнейшей агрессии» *.

Однако уже спустя несколько недель после мюнхен­ского соглашения появились признаки того, что лица, в первую очередь за него ответственные, начали сомне­ваться в том, выполняются ли мюнхенские условия так, как они это задумали.

Выступая 25 ноября в Кембридже, министр внутрен­них дел Сэмюэль Хор заявил, что «sa последние дни были отступления в деле европейского умиротворения. Боюсь, что нам следует подготовиться к отступлениям». В том же тоне выступил 18 ноября в Торки министр по делам Индии и Бирмы лорд Зетланд. «Я надеялся,— сказал он, — что совещание в Мюнхене будет означать начало новой главы в истории человечества Я должен заявить, что жестоко обманулся в своих надеждах». Он признал, что в Мюнхене «стало ясно», что Германия добивалась новой границы в Чехословакии не по нацио­нальным, а по стратегическим соображениям.

В том же духе выступил 4 декабря в Брадфорде ми­нистр просвещения лорд де ла Уорр. «Мы все глубже осознаем,— заявил он,— что мы не можем их удовлет­ворить, что бы мы ни делали, что они принимают дру­жественные слова и дружественные поступки за прояв­ление трусости и что единственным понятным языком может быть только язык оружия».

Сам премьер-министр, выступая 13 декабря в Лон­доне перед Ассоциацией иностранной прессы, счел необ­ходимым заявить, чго ограничения, разочарования и не­удачи, с которыми ему пришлось столкнуться, имели место «возможно, в большей степени, чем я ожидал». Разумеется, это не помешало ему горячо защищать Мюнхен, хотя он и обращался к аудитории, в которой демонстративно отсутствовали представители его парт­нера по Мюнхену — германский посол и немецкие жур­налисты. Тем не менее Чемберлен был вынужден выра­зить сожаление по поводу того, что немецкая пресса, которую Геббельс контролировал сверху донизу, лишь «г* редких случаях проявляет признаки желания понять нашу точку зрения». Эта жалоба показалась премьер- министру недостаточной. Оправдывая усиление англий­ских вооружений, последовавшее за мюнхенским согла­шением, он заявил: «Хотя я надеюсь, что мы всегда бу­дем готовы обсуждать в разумном духе любые трудно­сти или несправедливости, о которых могут заявить, что они существуют, мы готовы прислушиваться к голосу разума, а не к голосу силы». Это заявление было встре­чено бурными аплодисментами со стороны подавляюще­го большинства слушателей. Присутствовавшие в зале дипломаты многих малых государств, английские и ино­странные журналисты и многочисленные английские об­щественные деятели прекрасно понимали, к кому отно­сится это предупреждение, независимо от намерений премьер-министра.

Мы видим, что «заразительным» оказалось в Мюн­хене отнюдь не влияние мира и что перспектива пяти­десятилетнего мира в Европе спустя три месяца после Мюнхена уже не казалась столь определенной—во вся­ком случае, в том смысле, в каком ее понимал Гали­факс. Но тогда в каком же смысле?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЫВОДЫ

ПОЧЕМУ ОНИ ТАК ПОСТУПИЛИ?

Даже если бы не существовало документов, доказы­вающих обратное, нельзя серьезно утверждать, что то, что было очевидным для английских и французских ди­пломатов на местах, для специальных корреспондентов и политических журналистов, для опытных военных и их секретной агентуры, было скрыто от министров, сто­явших в 1938 году у власти в Англии и во Франции.

Они прекрасно знали из дипломатических донесений и иных сообщений, что весь шум вокруг «судетских нем­цев» был преднамеренным обманом, организованным из Берлина, и что большинство граждан Чехословакии, говоривших на немецком языке, какие бы обиды они ни имели, предпочитали устранять их в рамках Чехослова­кии и не хотели, чтобы им навязывали кровавую тира­нию гитлеровского рейха. Английское и французское правительства, независимо от того, что они заявляли общественности, прекрасно понимали, что условия Мюн­хена ничем не лучше условий Годесберга и что их дра­гоценная «международная гарантия» не стоит бумаги, на которой она написана, и нужна им лишь для того, чтобы помочь им в трудный для них момент перед ли­цом общественного мнения. Они прекрасно понимали, что они отстранили СССР и что, если бы они познако­мили народы со всеми фактами, никто не стал бы утвер­ждать, будто Чехословакия — «далекая страна», о наро­де которой «мы ничего не знаем». Им не нужны были генералы, чтобы подтвердить, что, даже если Чехослова­кия окажется частично опустошенной в первые дни войны, это обстоятельство не определит ее исхода; что, каковы бы ни были недостатки в вооружениях, перевес •сил в 1938 году, при условии достаточно быстрого обра­щения к СССР, был целиком и полностью на их сторо­не ^[89] еще до возникновения вопроса о войне и чго это об-

стоятельство, возможно, предотвратило бы войну. R равной степени они знали — в противном случае они были бы единственными лицами в своих странах, кому это не было известно,— что Гитлер проводил тактику постепенного захвата, применяя политику, описанную в «Мейн кампф», и понимали, какие возможности откры­ваются перед ним как в Восточной, так и в Западной Европе в случае падения Чехословакии ^!. То есть они прекрасно понимали, что в буквальном смысле Мюнхен отнюдь не уменьшает, а, напротив, усиливает угрозу миру.

У всякого, кто возьмет на себя труд познакомиться с дипломатическими документами или мемуарами того времени или даже просто с компетентной справкой по государственному устройству Англии и Франции, не бу­дет ни малейшего заблуждения на счет происходившего. Чемберлен, Даладье и их коллеги могли не видеть этих вещей, только если они не хотели их видеть.

Поэтому вопрос надо ставить так: почему они не хо­тели видеть? В каком смысле надеялись они укрепить мир путем Мюнхена? Эту же мысль можно выразить иначе. Их извинения и объяснения после событий не играют роли — все эти люди были политиками, воспи­танными и приученными действовать при такой системе, при которой оказывается в выигрыше тот, кто обещает перед выборами одно, а после победы на них делает другое. Изучать их публичные заявления в то время, как они занимались операцией на живом теле народа Чехо­словакии,— это все равно, что слушать болтовню рыноч­ного торговца, вместо того чтобы осмотреть товары, кото­рые он предлагает. Что же было в действительности у них на уме между мартом и сентябрем 1938 года, когда они действовали именно так, а не иначе?

Пытаясь ответить на этот вопрос, мы должны при­нять во внимание одно примечательное обстоятельство. В эти роковые месяцы люди, занимавшие ответственные посты, всячески уверяли друг друга, насколько опасно для них начинать войну, потому что шансы выиграть ее были на стороне Советского Союза и коммунизма.

30 апреля 1938 года Боннэ заявил Вельчеку, герман­скому послу в Париже, что в случае мировой войны «по­гибнет вся Европа и как победитель, так и побежден­ный окажутся жертвами международного коммуни­зма» К 10 мая аналогичное заявление Вельчеку сделал коллега Боннэ, министр юстиции Поль Рейно. Война, сказал он, была бы катастрофой, «от которой Европа никогда бы не оправилась, за возможным исключением России, далекой и уже живущей при коммунизме»^[90] 22 мая наступил черед Даладье. Война, заявил он Вельчеку, «означала бы полную гибель европейской ци­вилизации. На опустошенные и обезлюденные поля войны вторглись бы казацкие и монгольские полчищя,, неся Европе новую «культуру». Это должно быть пре­дотвращено, даже если это повлечет за собой большие жертвы»^[91]. В тот же день в Берлине Невиль Гендерсон: сделал Риббентропу столь же ужасающее сообщение: сн, Гендерсон, не может гарантировать, что Англия ос­танется в стороне, если Германия прибегнет к насиль­ственным мерам: «От катастрофы выиграют только те, кто желает видеть гибель европейской цивилизации»^[92].

Эта мысль не была для немцев совершенно новой Но в меморандуме Вейцзекера Риббентропу от 20 июня, предупреждавшем его против политики, слишком быстро ведущей Германию к войне с Англией и Францией, мы снова читаем, что «вместе с нами проиграет вся Евро­па, поскольку победителями окажутся главным образом неевропейские континенты и чуждые человеческому об­ществу державы» ^[93].

В августе в разговор включился французский посол в Москве. В беседе с фон дер Шуленбургом Кулондр, выразив надежду, что дело не дойдет до конфликта Франции с Германией, добавил: «Вы знаете не хуже меня, кто выиграет от нашей ссоры»^[94]. На следующий день в Праге Бенеш заявил руководителям генлейнсв- ской организации, что «его пугают только две вещи: война и, после нее, большевистская революция» ^[95]. Пол­ное единство по этому вопросу среди действительных и возможных противников Германии было снова проде­монстрировано перед германскими руководителями на следующий день, 25 августа, когда из германской мис­сии в Праге поступила телеграмма, в которой сообща­лось, что секретарь английской миссии в разговоре с журналистами и с дипломатами заявил: «Если дело дойдет до войны между Германией, Францией и Англи­ей, то выиграют от этого только Советы» ^[96].

Вызывающие страх известия беспрестанно распро­странялись все шире и шире. 2 сентября наступил черед посла Соединенных Штатов в Париже. Как мы уже ви­дели выше, в этот день Буллит заявил Эрику Фиппсу, английскому послу, что, после того как России удастся спровоцировать «всеобщий пожар», она возродится, «по­добно фениксу, из нашего пепла», для того чтобы осу­ществить «мировую революцию»^[97]. 6 сентября министр иностранных дел Румынии Комнен заверял немцев, что мировая война неизбежна в случае вооруженного кон­фликта между ними и Чехословакией и что «выиграют от конфликта только большевизм и международное ев­рейство» ^[98]. На следующий день Даладье снова вну­шал германскому поверенному в делах: «По окончании войны, независимо от того, кто окажется победителем, а кто побежденным, неизбежно начнется революция во Франции, а также в Германии и Италии. Советская Россия не упустит возможности после ослабления евро­пейского континента осуществить в наших странах ми­ровую революцию» ^[99].

Немцы тоже не бездействовали. 11 сентября гер­манский военный атташе в Париже Кюленталь заявил генералу Гамелену: «Когда Германия и Франция обес­силят в борьбе, стоящая до сих пор в стороне Россия вмешается, что будет означать мировую революцию»^[100].

Эта точка зрения разделялась в Соединенных Шта­тах. Как уже указывалось в специальном примечании к главе седьмой, 24 сентября германский поверенный в делах в Вашингтоне сообщал в телеграмме о «резко вы­раженной антипатии» руководителей американской ар­мии по отношению к Советскому Союзу, который, по их мнению, «стремился натравить державы друг на друга в целях распространения коммунизма» К Подобные чув­ства не ограничивались одни*м Пентагоном. В первом послании Рузвельта Гитлеру американский президент в более завуалированных, но не оставлявших сомнения выражениях предупреждал, что в случае войны «соци­альная структура каждого из воюющих государств мо­жет оказаться полностью разрушенной». В более позд­нем разговоре с Бенешем (о котором последний сообщил много лет спустя) Рузвельт подтвердил свои опасения. «Я понял, — вспоминает Бенеш, — что он тоже пони­мал, что новая война неизбежно принесет с собой все­мирный социальный кризис»^[101].

Такой хор слышался со всех сторон. Каждый пы­тался запугать другого: англо-французская группиров­ка — с целью уговорить немцев получить, так сказать, Чехословакию мирным путем по частям; германская группировка — с целью сохранить на должном уровне нажим Англии и Франции на чехословацкое правитель­ство; Америка — очевидно, с целью усилить свои дово­ды, обращенные к обеим сторонам, что путь Чемберле­на наилучший.

Конечно, в то время было совершенно ясно, что но­вая мировая война ускорит углубление общего кризиса капиталистической системы, начавшегося в 1914 году вместе с возникновением первой мировой воины. Это не было дипломатической тайной. Сталин неоднократно напоминал об этом миру в публичных выступлениях.

«...Каждый раз, когда капиталистические противоре­чия начинают обостряться, — говорил он в политическом отчете Центрального Комитета XVI съезду Коммунисти­ческой партии Советского Союза,— буржуазия обращает свои взоры в сторону СССР: нельзя ли разрешить то или иное противоречие капитализма или все противоре­чия, вместе взятые, за счет СССР... Но интервенция есть палка о двух концах. Это в точности известно бур-

жуазии. Хорошо, думает она, если интервенция пройдет гладко и кончится поражением СССР. Ну, а как быть, если она кончится поражением капиталистов? Была ведь уже одна интервенция, которая кончилась крахом. Если первая интервенция, когда большевики были сла­бы, кончилась крахом, какая гарантия, что вторая не кончится также крахом? Все видят, что теперь больше­вики куда сильнее...» ^[102] Позднее, 26 января 1934 года, Сталин еще раз вернулся к этому вопросу и осветил его более четко.

Если теперь, после прихода к власти фашизма, не­мецкая буржуазия начнет новую войну, говорил он, «она наверняка развяжет революцию и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой империалистической войны... Где гарантия, что вторая империалистическая война даст им «лучшие» результаты, чем первая? Не вернее ли будет предположить обратное?» ^[103] Что касается войны против СССР, то такая война «будет самой опас­ной для буржуазии войной... И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны не досчитаются некоторых близких им прави­тельств, ныне благополучно царствующих «милостью божией»... Едва ли можно сомневаться, что вторая вой­на против СССР приведет к полному поражению напа­дающих, к революции в ряде стран Европы и Азии и разгрому буржуазно-помещичьих правительств этих стран» ^[104].

Но если таковой была всеми признанная перспекти- . ва и если, как.это стало ясно из событий 1933—1938 го­дов, в особенности из событий марта — сентября 1938 го­да, притязания фашистских руководителей, стоявших во главе возрожденной империалистической Германии, создавали угрозу новой мировой войны, которая долж­на была повлечь за собой революцию, то почему же в таком случае их поощряли? Почему не принимали мер по предотвращению войны? Почему не заручились для этого поддержкой Советского Союза? Эти вопросы тем более оправданны, если принять во внимание, что Ста­лин никогда и никоим образом не прославлял войну.

Наоборот. В том же выступлении в январе 1934 года, которое стало всемирно известным, Сталин заявил: «Не нам... воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был ввер­гнут в пучину новой войны» *. Больше того, касаясь вос­становления в декабре 1933 года нормальных отгоше':ип между СССР и США, он подчеркнул, что этот акт под­нимает шансы дела сохранения мира. И, как мы уже видели, в 1938 году советское правительство неодно­кратно предлагало свое сотрудничество в деле сохра­нения мира.

Если Англия и Франция так боялись революцион­ных последствий войны, то почему они отвергали совет­ские предложения? Почему они пренебрегали возмож­ностью остановить не скрывавших своих намерений мировых завоевателей, ведших мир к войне? Почему после всех сделок 1933—1938 годов английское и фран­цузское правительства предпочитали добиваться даль­нейших соглашений с Гитлером за чужой счет — хотя это означало рискованную игру их собственной безо­пасностью в Европе,— вместо того чтобы достигнуть полного взаимопонимания с СССР, который осадил- бы Гитлера так, что наверняка его престиж среди немецко­го народа был бы подорван?

Ответ на эти вопросы является в то же время отве­том на вопрос, содержащийся в названии главы.

Конечно, в какой-то степени ответ содержался в уро­ках событий до 1938 года. И за кулисами в те годы бы­ло сказано немало того, что могло пролить свет на причины подобного поведения. В первой части книги приводились примеры на этот счет. Вот еще несколько примеров. Когда в 1935 году А. В. Озерский, советский торговый представитель в Лондоне, пытался выяснить английскую точку зрения по вопросу о кредитах и иных возможностях расширения торговли между двумя стра­нами, сам Чемберлен, который был в то время минист­ром финансов, заявил ему: «С какой стати мы должны помогать нашему злейшему врагу!»^[105] Тогдашний фран­цузский посол в Москве писал, что в 1938 и 1937 годах Франция не выполняла своих обязательств по фраико- советскому пакту о взаимопомощи «по причине распро­странения во Франции предвзятого мнения относительно Советов и их режима» К Редактор газеты «Таймс» Джоффри Да^;сон (как сообщает его биограф) в октяб­ре-ноябре 1937 года, когда его друг Галифакс отправил­ся в Берлин, «полностью осознавал», что «нацистская Германия, несомненно, является барьером между рус­ским коммунизмом и Западом». Он считал также, что пора прекратить окружать Германию кольцом «бди­тельных союзных стран, иногда выступающих под мас­кой Лиги Наций, подобно тому как прирученные слоны окружают в джунглях тигра, для того чтобы предотвра­тить ее экспансию в любом направлении за пределы, на­вязанные ей двадцать лет назад». В противном слу­чае это должно «неизбежно привести к войне и гибели цивилизации на Западе»^[106].

Иными словами, «Запад» имел больше общего с Гитлером, чем с СССР: если Гитлер вследствие своей «экспансии» сломает себе шею, это будет означать ги­бель цивилизации; если же экспансия будет проходить только в сторону «русского коммунизма», пусть даже за счет «маскарада», известного под именем Лиги На­ций, то это, оказывается, совсем иное дело, стоящее то­го, чтобы ради него рисковать будущей мировой войной.

Еще один пример. В конце ноября 1937 года, сразу же после визита Галифакса к Гитлеру, Чемберлен, Иден и Галифакс встретились с французским премьер-мини­стром Шотаном, министром иностранных дел Дельбосом и генеральным секретарем французского министерства иностранных дел Леже. Чемберлен симпатизировал Шо- тану. «Он был энергичным и остроумным и, как мне казалось, весьма прямым и откровенным. Он не скрывал своей антипатии к Советской России...» ^[107] Это отточие со­держится в отрывке, цитируемом биографом Чембер­лена. Жаль, что оно появляется именно в данном месте.

В этой связи следует обратить внимание на отточия и иные знаки, означающие пропуски и опущения в доку­ментах того времени. В мемуарной литературе, в днев­никах, в сборниках дипломатических документов они появляются вновь и вновь с почти неизменной регуляр- ностыо в tex местах, где затрагивается опасная тема — Советский Союз. Точно так же многие документы, кото- рые могли бы пролить дополнительный свет на то, что говорили представители «западной цивилизации» о Советском Союзе, неожиданно исчезли. Примером тому может служить французская «Желтая книга», опублико­ванная в 1939 году. В ней не содержится ни одного до­кумента, относящегося к периоду с 13 марта по 29 сен­тября 1938 года. Как ядовито заметил профессор Нэ­мир, в этой книге, как и в других сборниках, эти «чре­ватые» событиями месяцы отражены «весьма туманно, нечетко и с удивительными провалами памяти» A ms воспоминаний Кулондра, Ноэля, Франсуа-Понсэ, Га­мелена и Боннэ, не говоря уже об английских и герман­ских дипломатических документах, нам известно, что в это время проходил важный обмен посланиями и мне­ниями по дипломатическим каналам по вопросу об от­ношениях с СССР. Точно так же составители сборника английских документов по чехословацкому вопросу в

1938    году считали, очевидно, что достаточно поместить восемнадцать писем и телеграмм, которыми обменялись Лондон и английское посольство в Москве в марте— сентябре 1938 года, чтобы исчерпать переписку по дан­ному вопросу. Эти восемнадцать документов пометены в двух толстых томах наряду с 1200 другими письмами и телеграммами из других столиц. Впрочем, и они до­статочно красноречивы для тех, кто хочет разобраться в подлинном отношении английского министерства ино­странных дел к Советскому Союзу. Beati credentes!*^[108] В этой связи можно привести красноречивый пример эффективности пропусков, имевший место задолго до Мюнхена. Было сообщено, что король Георг V «запро­сил Роберта Ванситтарта, постоянного заместителя ми­нистра иностранных дел, относительно наличия возмож­ностей достигнуть прочного взаимопонимания с нацист­ской Германией». 7 ноября 1935 года Ванситтарт ответил: «Считаю невыгодным предпринимать какие-либо серьез­ные попытки достигнуть соглашения с Германией до тех пор, пока мы не развернем в достаточной степени перевооружение нашей страны... Во-вторых, важно, что­бы любая такая попытка предпринималась в согласии с Францией... За всякое соглашение с Германией при­дется платить, и платить немало... Уверен, что современ­ная Германия исключительно динамична и любая по­пытка остановить ее грозит взрывом... Любая попытка предоставить Германии свободу действий по захвату Собственности других народов в Центральной или Вос­точной Европе совершенно аморальна и полностью про­тиворечит всем принципам Лиги Наций, каковые состав­ляют основу политики нашей страны. Любое английское правительство, которое бы попыталось пойти на сделку, почти наверняка было бы с позором свергнуто — и по­делом... Всякое предположение, будто английское пра­вительство намеревается попустительствовать, не гово­ря уже о подстрекательстве, Германии удовлетворить ее территориальные притязания за счет России, наверняка привело бы к расколу нашей страны сверху донизу» К Ванспттарт писал так спустя всего лишь шесть ме­сяцев после заключения франко-советского пакта, кото­рый подвергся резкой критике со стороны нацистских и консервативных кругов. Как много могли бы сказать нам слова, следовавшие за упоминанием о Франции и замененные отточием! Это было спустя пять месяцев после подписания англо-германского морского соглаше­ния. Какие нужны были дополнительные взятки, чтобы «заплатить» за соглашение с Германией? Это было так­же спустя пять месяцев после голосования за мир, ко­торое показало, что английский народ горячо поддержи­вает идею коллективной безопасности. Это было менее чем пять месяцев спустя после возвращения к власти консервативного правительства, которое делало вид, что разделяет настроения народа. Не заменило ли от­точие после раздела о соглашении, предоставлявшем Германии свободу действий в Восточной Европе и да­вавшем ей возможность удовлетворить свои аппетиты за счет России, строки, которые проливали свет на тех, кто обдумывал подобный шаг? Этот случай демонстри­рует также эффективность исчезновения документов целиком. Возможно, пропуски приобрели бы новое зна­чение, если бы нам было известно, о чем король запро­сил в первую очередь. Глава государства знаком со всеми важнейшими донесениями и в дружественной об­становке обсуждает вопросы внешней политики со сме­няющими друг друга министрами иностранных дел. По­этому не может быть простой «случайностью», что ко­роль обратился с вопросами, на которые был дан такой ответ, как ответ Ванситтарта.

По этим же самым причинам бесполезно искать в сборниках официальных документов или в воспомина­ниях государственных деятелей записей или сообщений по важнейшему вопросу об отклонении советских пред­ложений, в которых были бы ясно указаны подлинные причины того, почему английское и французское прави­тельства предпочли соглашение с Гитлером —и после­дующую агрессию — соглашению с Советским Союзом. Очень уж удобны отточия и пропуски! В большинстве случаев приходится опираться на косвенные свидетель­ства. Лишь в нескольких случаях оговорка или случай­ный недосмотр указывают на подлинное положение ве­щей Но когда это бывает, они указывают всегда на од­но и то же.

Так, 16 января 1938 года в письме к другу в США Чемберлен указывал, что он «собирается предпринять но­вую попытку достигнуть разумного понимания как с Германией, так и с Италией», и выражал надежду на помощь в этом деле со стороны США, в особенности ко­гда требовалось намекнть Гитлеру, что против него могут быть использованы превосходящие силы. 19 фев­раля он записал в своем дневнике, что он с самого нача­ла «пытался улучшить отношения с двумя центрами бурь — Берлином и Римом»^[109]. Нам уже известно, что, выступая 21 февраля в палате общин более подробно по этому вопросу, он исключил Советский Союз из сво­ей схемы по укреплению мира в Европе силами четырех держав на том основании, будто СССР является «пол- азпатской» страной. Такое заявление, «весьма похваль­ное вче контекста, встревожило сторонников коллектив­ной безопасности, проживающих к востоку от «оси», вдали от Англии и Франции. Они надеялись, что Совет­ский Союз объединится по крайней мере с Францией, а, может, также и с Англией для их защиты. Подобное же заявление соответственно поощряло открытых врагов

Лиги Наций в Берлине» *. Насколько значительно более тревожно для одних и поощрительно для других звуча­ло бы это заявление Чемберлена месяц спустя, если бы уже тогда стало известно, что в другом письме он сооб­щал о том, будто «хитрые русские тайком предприни­мают всевозможные закулисные махинации, чтобы во влечь нас в войну с Германией». Очевидно, Чемберлен считал так потому, что за три дня до этого письма рус­ские предложили свое сотрудничество с целью приос­тановить дальнейшее развитие агрессии (заявление М. Литвинова представителям печати 17 марта) как раз в тот момент, когда Германия была «опьянена успеха­ми». а Англия была бессильна «в разумный срок поста­вить ее на колени»! ²

У обеих сторон были все основания считать, что если бы Гитлер, «опьяненный успехами», решил напасть на СССР — с согласия Польши или без оного и независи мо от того, остановился ли бы он по дороге, чтобы про­глотить Чехословакию, или нет,— из груди Чемберле на вырвался бы вздох облегчения (то, что писал за два с половиной года до этого Ванситтарт, не имело значе­ния). В то время об этом письме Чемберлена известно не было. Но оно дает нам ключ к разгадке Мюнхена Как раз вскоре после него, 4 апреля 1938 года, амери­канский посол Дэвис писал из Москвы Стефену Эрли, секретарю президента Рузвельта: «Россия может сыграть значительную роль в деле защиты международного ми­ра. Однако создается впечатление, что демократические страны Европы преднамеренно помогают фашистам и их попытках полностью изолировать эту великую дер­жаву от остального мира, и в особенности от Франции и Англии. Печально, но факт» ³.

Для тех, кто внимательно следил за газетами, даже в то время было не так уж трудно разобраться, какие цели преследовали руководители «демократических стран Европы» Им это сделать было бы еще легче, если бы они знали, что 25 апреля английский военный ми­нистр Лесли Хор-Белиша имел беседу с начальником французского генерального штаба относительно полити­ки Германии после захвата Австрии, в ходе которой оч

1 „Survey*', р. 55

2 К. F с i ling, op cit., pp 347—34s

3     J E D a v i e s. op cit. p 317 заметил, что «рассматривает ее притязания, по крайней мере в первое время, как направленные на Восточную Европу» Это замечание помогает понять, что имел вви­ду Чемберлен, когда во время встречи английского и французского премьер-министров в Лондоне три дня спустя он самодовольно заявил, что «он не думает, что картина положения в Европе столь мрачна, как эго на­рисовал Даладье» ². Всего лишь за несколько дней до это­го сам Черчилль в частной беседе высказал опасение, что Чемберлен намеревается вслед за англо-итальяи- ским соглашением, подписанным 16 апреля (и предостав­лявшим Италии фактическую свободу действий в Эфио­пии и Испании, в то время как Лига Наций все еще была обязана помогать обоим государствам), заключить еще более далеко идущее соглашение с Германией. Это успо­коит английскую общественность и одновременно будет способствовать наращиванию немецкой военной мощи и осуществлению планов Германии на востоке Европы³.

Однако сам Черчилль не всегда брал на себя труд разоблачать подобные замыслы. Об этом свидетельст­вует памятная записка Черчилля о беседе с руководите­лем данцигских фашистов Ферстером 14 июля 1938 го­да во время посещения последним Англии. Перевод этой записки на немецкий язык сохранился в германских ар­хивах. В ней, в частности, говорится: «Я заметил, что я не верю, будто Германия действительно боится России, на что он ответил, что имеются точные сведения о нали­чии русских аэродромов в Чехословакии, с которых в те­чение 30 минут может быть произведен налет на Берлин. Я ответил, что, по моему мнению, было бы вполне воз­можно включить в общеевропейское соглашение пункт, обязывающий Англию и Францию прийти Германии на помощь всеми своими силами в случае, если бы она явилась жертвой неспровоцированного нападения со стороны России через Чехословакию или каким-либо иным образом. Он спросил, кому надлежит определять, кто является агрессором. На это я ответил, что аг­рессором будет считаться та нация, которая первая на­сильственно переступит границы другой нации» ¹

¹  М. Game 1 i n. op. cit., р 318

²  D. В. F. P., vol I, p 221.

* W. S Churchill, op. til., p. 221

¹   «Документа и материалы», т. I, стр, 161 — Iв*2

Но сохраняла ли соглашение силу в случае нападении на СССР? Об этом Черчилль, кажется, не сказал ни слова. Естественно, это можно объясниil как маневр, рас­считанный на то, чтобы вызвать Ферстера на откровен­ный разговор, поманив его обещанием односторонней гарантии (наподобие той, что подразумевалась в планах и речах Чемберлена в феврале-марте). Но любопытно, что подобное поведение вполне соответствовало предло­жению, выдвинутому самим Чемберленом во время его переговоров с Гитлером в Берхтесгадене 15 сентября. Согласно записи переводчика Гитлера Шмидта, «англий­ский премьер-министр спросил, не отпадут ли возражения Германии относительно этой роли Чехословакии» (кото­рую Гитлер определил как «угрозу Германии — острие, нацеленное во фланг Германии»), «если окажется воз­можным так изменить отношения между Чехословакией и Россией, что, с одной стороны, Чехословакия станет свободной от своих обязательств по отношению к Рос­сии в случае нападения на эту страну и, с другой сторо­ны, Чехословакия, подобно Бельгии, окажется лишенной возможности получить помощь со стороны России или какой-либо другой страны». (В записи самого Чемберле­на, сделанной позднее для правительства, речь идет о том, что Чехословакия откажется предоставить советским самолетам возможность использовать ее аэродромы.) ^[110]

Так в обоих случаях, в июле и в сентябре, немцам внушали мысль, что, если Гитлер сможет отыскать такой путь нападения на СССР, который не приведет к вступ* лению в войну Англии в силу необходимости оказания помощи Франции, этот путь, если он пожелает им вос­пользоваться, для него открыт.

Известно, что нацисты неоднократно предлагали польскому правительству сотрудничество в «защите от агрессии с Востока» (как выразился Гитлер в беседе с польским послом 24 января 1935 года) и в совместном нападении на Россию, после которого «Украина станет польской, а северо-запад России — германской сферами влияния» (как выразился Геринг при посещении Варша­вы в феврале 1935 года). 22 мая 1935 года Гитлер заявил польскому послу: «Россия — это Азия. Перед Германией стоит проблема найти территории для экономической эк­спансии и пространство для населения. Польша не имеет и не может обеспечить ни того, ни другого». 18 декабря 1935 года он заявил послу, что «он — за европейскую солидарность, но что, по его мнению, эта солидарность кончается на советско-польской границе». Гораздо позд­нее, 23 февраля 1938 года, Геринг «дал понять» глав­нокомандующему вооруженными силами Польши Рыдз- Смиглы, что «в случае войны не представит большого труда нанести поражение Советам» К

Если верить тогдашним польским руководителям, все это время они «решительно отвергали всякие предложе­ния об общей польско-германской политике против Сове­тов» ^[111]. В действительности же начиная с 1934 года они постоянно становились на сторону Гитлера на всех эта­пах его агрессии, выступая тем самым против СССР. В 1935 году они отказались присоединиться к предлагав­шемуся Восточному Локарно. В 1936 и 1937 годах они неизменно выступали против Испанской республики в Лиге Наций, а в 1937 году также отказались поддержать осуждение Лигой Японии и призыв о помощи Китаю. В марте 1938 года они чуть было не совершили вторже­ния в Литву и были остановлены только предостереже­нием со стороны СССР. Все это делалось на глазах у ми­ровой общественности. Бывший заместитель генерально­го секретаря Лиги Наций, человек весьма умеренных взглядов и отнюдь не антипольских настроений, пишет, что польское «правительство полковников соперничало с Гитлером и Муссолини в своем презрении к Лиге Наций... Оно сделало все от него зависящее для ухудшения общей обстановки в Европе и, в частности, для лишения Лиги возможности предотвратить агрессию»^[112].

Разумеется, подобное поведение не доказывает пол­ностью, что, если бы Гитлер еще раз повторил свое пред­ложение о совместном выступлении против СССР, поль­ское правительство его бы приняло. Но кто мог сказать это наверняка поздним летом 1938 года? Польское пра­вительство могло и принять. Ведь совсем незадолго до этого, 14 июня, начальник польского генерального штаба заявил английскому военному атташе в Варшаве, что «Россия очень скоро окажется в таком кризисе, который выведет ее из строя не на месяцы, а на годы». Он сопро­водил свое заявление многочисленными подробностями. Поскольку поляки придерживались подобного мнения о России, всегда существовала возможность, что им ска­жется заманчивым сложившееся положение. И в этом случае было совсем не обязательно, чтобы Франция была вовлечена в конфликт в соответствии с франко-советским договором. Вот в чем заключался подлинный смысл не­винного запроса Чемберлена. Тем более естественным становится то, что вскоре после запроса генерал Гамелен констатировал, что во время обсуждения «вопроса о воен­ном сотрудничестве с английскими военными руководите­лями в Лондоне 26 сентября — когда, казалось, наступил момент! — было «ясно, что предположение о вступлении России в Польшу» (то есть в случае нападения послед­ней на Чехословакию) «не вызывает энтузиазма у на­ших союзников» К

Вот о чем говорят дипломатические документы перио­да до сентября 1938 года. Они помогают найти подлинное объяснение английской и французской политики в Мюн­хене, которое заключается в том, что это было соглаше­ние, позволявшее Гитлеру захватить Чехословакию в на­дежде, что она окажется лишь временной остановкой на пути к войне Германии с Советским Союзом. Читатель помнит, что задолго до Мюнхена именно такое объясне­ние получил Геди в официальных дипломатических и по­литических кругах Лондона. Об этом же рассказывают в своих воспоминаниях другие свидетели того времени, участники трагедии, лица, которых нельзя обвинить в симпатиях к коммунистам.

Бенеш писал: «Мюнхен со всеми его катастрофически­ми последствиями для Европы не имел бы места, если бы не враждебность Западной Европы по отношению к Со­ветскому Союзу и не разногласия между ними... С совет­ской точки зрения отстранение Советского Союза от всех переговоров до и после Мюнхена было равнозначно на­падению на Советский Союз и попытке обеспечить его полную изоляцию. Москва имела основания [курсив Бе­неша.— Э. Р.] опасаться, что этот фатальный шаг мог вскоре привести к военному нападению Германии на Со­ветский Союз» ^[113]. Если Москва имела основания опасать­ся, Чемберлен имел основания надеяться — такова логи­ка слов Бенеша.

А вот что писал Уилер-Беннет, находившийся в сен­тябре в Чехословакии: «Это желание видеть господство Гитлера в Центральной и Восточной Европе было, однако, не просто побочным продуктом общего курса английской дипломатии. Оно имело гораздо большее значение и яв­лялось одной из основных черт всего политического поло­жения в целом. За всеобщим желанием мира и за «при­способлением» к Гитлеру скрывалась в те дни — если не в мыслях самого Чемберлена, то по крайней мере в мыс­лях некоторых его советников — тайная надежда, что, ес­ли возможно направить германскую экспансию на Во­сток, она со временем столкнется с Советской Россией. В конфликте, который за этим последует, национал-соци- ализм и коммунизм обессилят друг друга... Те, кто при­держивался этой точки зрения, считали, что больше­вистская Россия представляет большую опасность для Англии, нежели нацистская Германия» К

Поль-Бонкур, которого Даладье в апреле 1938 года уволил в отставку за то, что тот был сторонником поли­тики тесного политического и военного сотрудничества с СССР, писал в своих воспоминаниях в 1942 году (после падения Франции), что причиной, почему «лягушатники- французы обращались за зашитой к фюреру», был «страх перед коммунизмом» (-в данном случае перед СССР). «Он помог им получить аншлюс, Мюнхен и пора­жение Чехословакии. Он помешал осуществлению фран­ко-советского пакта в такой степени, что свел его на нет». Чувство страха, продолжал Поль-Бонкур, «сильно влияло на французскую внешнюю политику после 1936 года» ^[114].

4   октября 1938 года Кулондр писал Боннэ из своего посольства в Москве (этот документ не включен ibo французскую «Желтую книгу»): «Мюнхенское соглаше­ние, столь чреватое последствиями для будущего всей Ев­ропы, многие ценности которой, несомненно, придется пе­ресмотреть, особенно сильно угрожает Советскому Сою­зу». Можно ли предположить, что Чемберлену не было яс­но то, что было ясно Кулондру? Последний продолжал: «После нейтрализации Чехословакии Германии открыт путь на Юго-Восток. Найдется ли такая держава, кото­рая бы пожелала и смогла предотвратить или остановить продвижение Германии до границ России <в целях обеспе­чения за счет последней «жизненного пространства», о котором писалось в «Мейн кампф»? Этот вопрос нахо­дится сейчас, несомненно, в центре внимания советского правительства, и тот отрицательный ответ, который оно вынуждено на него дать — и не без серьезных основа­ний,— в достаточной степени объясняет настроение пе­чати»^[115] (курсив мой. — Э. Р.).

А <вот что писал заместитель государственного секре­таря США Сэмнер Уэллес, посетивший Европу в 1940 го­ду: «Никогда не следует забывать, что не Советский Со­юз покинул Лигу Наций, а великие державы, господство­вавшие в Лиге в последние годы, покинули Советский Союз». Уэллес отмечает, что в 1938 году Гитлер рассчи­тывал «на нежелание как Франции, так и Англии высту­пить заодно с Советским Союзом в случае войны в Цен­тральной Европе. Он учитывал также влияние тех лиц в этих двух западных странах, которые продолжали счи­тать, что германское господство в Европе предпочтитель­нее, чем увеличение мощи русских» ^[116].

А вот мнение другого свидетеля того времени. А. Б. Кейта (А. В. Keith), консервативного историка-кон- ституционалиста, не дипломата, но исследователя, много лет внимательно изучавшего современную дипломатию. В день Мюнхена он писал (запись воспроизведена в его книге «The Causes of War», опубликованной в 1940 году), что Чемберлен и Даладье «добились звания миротворцев путем удобного метода навязывания дальнейших уступок Чехословакии». Они знали, что Муссолини и Гитлер тре­бовали полного удовлетворения требований Венгрии и Польши. После оккупации германской армией уступлен­ных Германии районов Чехословакии последняя — а так­же Чемберлен и Даладье— была бы вынуждена еще раз подчиниться диктату Германии и Италии. «Будет расчи­щен путь к полному контролю этих держав над Восточ­ной Европой, что явится подготовкой к наступлению на Россию» ^[117].

Некоторые из приведенных высказываний сформули­рованы ясно и четко, другие — в осторожных дипломати­ческих выражениях. Но их главное содержание не под­дается различным толкованиям.

Обратимся теперь к более поздним свидетелям — к историкам. Достаточно привести высказывания троих из них. Ни одного из троих нельзя обвинить в том, что он настроен прокоммунистически.

Профессор Л. Б. Нэмир писал в 1948 году: «Мюнхен был пактом четырех держав, продиктованным державами «оси». Могли ли западные державы поверить в то, что Гитлер удовлетворил все овои притязания (и вернется к раскрашиванию рождественских открыток), или же они желали оставаться пассивными зрителями, если бы, на­пример, он выступил против СССР?» Задать вопрос та­ким образом значит и ответить на него. Говоря о «пред­ложении» Гитлера Польше от 24 октября 1938 года отка­заться от Данцига, согласиться на германский коридор, пересекающий Польский коридор, и подписать договор о союзе с Германией, Нэмир писал: «На Западе считали, что подобное соглашение будет направлено против Рос­сии с целью завоевания «жизненного пространства» на Востоке для обоих его участников». Позднее он добав­ляет: «Пакт четырех держав», предложенный Рамсеем Макдональдом в 1933 году и предполагавший объеди­нение западных держав с диктаторами, определил в общих чертах политику, которая привела к капитуляции в Мюнхене... Имели ли они в виду увлечь Гитлера на Восток, особенно против Советского Союза? Все время они желали мира; но если агрессия была неизбежной, они, как и все другие, надеялись, что Гитлер начнет с любой страны, только не с их собственной, и настолько далеко от нее, насколько возможно» К Разница между подобной политикой и политикой СССР, о которой про­фессор Нэмир подробно не пишет, заключалась в том, что СССР стремился не «увлечь» Гитлера в западном направлении, а заручиться помощью Англии и Франции для того, чтобы нанести ему полное поражение.

В 1951 году Королевский институт международных отношений опубликовал «Обзор международных собы­тий» за 1938 год. Авторы обзора относятся к Чемберлену со значительно большей снисходительностью, чем про фессор Нэмир, и прилагают все усилия, чтобы сказать о нем что-либ.о положительное. В той части книги, где го­ворится об английских консерваторах, стоявших тогда у власти, отмечается, что «многие лица» (чтобы не сказать «подавляющее большинство») были «особенно отзывчивы к германской пропаганде, постоянно твердившей, что у Англии нет интересов в Центральной Европе, в то время как у рейха нет намерения причинять ущерб английским интересам на других континентах». Во Франции «для большинства буржуазии врагом был большевизм», и «правые» (чтобы не сказать все буржуазные партии, по­скольку в правительство входили как радикалы, так и социалисты, но не правые) «считали, что фашизмом мож­но управлять, что его антибольшевизм является его под­линным кредо, что мир для западной цивилизации можно обеспечить, направив Германию на завоевание Востока»

Наконец, приведем свидетельство историка Лиги Наций Уолтерса, в течение многих лет работавшего чи­новником международной организации, который, не при­надлежа ни к какой партии, точно излагает факты и явно желает быть объективным. Он указывает, что после отстранения советского правительства от участия в пере­говорах о судьбе Чехословакии и после неудачи его по­пыток воссоздать систему безопасности в соответствии с Уставом Лиги Наций (сопротивление этим попыткам воз­главила Англия) «советское правительство имело основа­ния прийти к выводу, что Англия и Франция не хотели, чтобы Советский Союз принимал участие в их поисках путей обеспечения мира. Оно пришло также к выводу, на этот раз, несомненно, с меньшими основаниями, что они лелеяли тайную надежду на то, что Германия нападет на Россию и что в этом случае она не сможет рассчитывать на их помощь» ². После всего указанного выше читателю остается сделать разве что только одно замечание: поче­му «с меньшими основаниями»?

Нет серьезных оснований сомневаться, что мы знаем ответ на вопрос, поставленный в названии этой главы. Английское и французское правительства действовали именно так в 1938 году потому, что они надеялись, отдав

Чехословакию Гитлеру, оставить перед ним открытым путь к дальнейшей агрессии на востоке Европы, пред­почтительно против СССР, Это не было новой идеей анг­лийского правительства, а являлось характерной чертой его внешней политики на протяжении многих лет и осо­бенно после 1933 года. Для французского правительства это относится к несколько более позднему периоду. Они не верили, что такая политика опасна для них са­мих. Они были слишком уверены в том, что Гитлер сыг­рает ту роль, какую они отводили ему в своих планах. Возможно также, что они считали, что Гитлер верит вместе с ними в ту чепуху, которой их снабжало англий­ское посольство -в Москве (и некоторые другие посоль­ства), относительно внутреннего положения СССР. Они думали, что в руках у них козыри. Оставалось только для их поддержки вооружаться как можно скорее, для того чтобы быть уверенным, что Гитлер со своей стороны останется верен своим обязательствам. Кто откажется от нападения на Советский Союз, где царит хаос, который слаб в военном отношении, дезорганизован в экономи­ческом отношении, где имеют место политические пресле­дования и т. д. и т. п., и вместо этого нападет на могу­щественные, демократические, процветающие и хорошо вооруженные Англию и Францию?

Такова была затеянная в Мюнхене азартная игра Ошибочно называть ее «умиротворением». Это было неч­то значительно большее.

Представим себе, что два гангсгера, уже имеющие за плечами длинный список убийств, выражают намерение расправиться еще с одной жертвой. Два других внешне респектабельных бизнесмена, долгие годы частным по­рядком финансировавшие гангстеров, чтобы они держа­лись подальше от их собственных переполненных сейфов, подготавливают вместе с гангстерами новое преступление. При этом у каждого могут быть свои соображения. Эти соображения могут весьма разниться друг от друга. Пер­вые два могут втайне подготавливать нападение на двух вторых, которое они осуществят в следующий раз. Двое вторых могут надеяться, что следующее «дело», которое они будут финансировать, избавит их от могущественно­го делового конкурента и от пары опасных партнеров в придачу. Но в разбираемый момент эти различные со­ображения носят второстепенный характер. Пока все четыре партнера — участники единого сговора, имею­щего ближние и дальние цели. Последние могут быть разными; ближние же цели совпадают.

Вот что происходило в 1938 году и достигло своей кульминации в Мюнхене. Пока что жертвой оказалась Чехословакия. Для Гитлера, поддерживаемого своим итальянским союзником, это была еще одна в цепи «им­провизаций» на пути осуществления целей, изложенных в «Мейн кампф». Для английского и французского пра­вительств это был еще один толчок Гитлера на Восток — разумеется, с соблюдением их интересов,— который дол­жен был закончиться нападением на Советский Союз. Только будущее могло сказать, чьи надежды осущест­вятся. Но в тот момент сговор был налицо, и в нем уча­ствовали, каждый по своим причинам, все четверо.

Мюнхен был сговором -в целях агрессии.

К НОВЫМ АГРЕССИЯМ

1.    Чехословакия

Немедленно после Мюнхена в Чехословакии начали происходить политические изменения, которые завершили процесс ее превращения в страну, полностью бессиль* ную сопротивляться дальнейшим германским требова­ниям. Польша захватила обширные районы Силезии и Словакии с населением в 225 тысяч человек, из которых больше половины было чехов. Венгрия аннексировала значительно более обширный район в Словакии с населе­нием в 850 тысяч человек, из которых более 300 тысяч было словаков и украинцев. В Словакии и Закарпатской Украине власть была передана фашистским группам, на­ходившимся на содержании соответственно у Германии и Венгрии и регулярно получавшим приказы из Берлина. Эти группы руководили послушными «парламентами» и «правительствами»^ заполненными их ставленниками. В Богемии и Моравии Бенеш и Сыровы подали в отстав­ку. Их заменили лица, на которых можно было рассчи­тывать, что они не окажут даже показного сопротивле­ния требованиям из Берлина. Все партии, за исключением коммунистической, были слиты в две: одну официаль­ную, профашистскую — «Национальный союз» и другую, формально оппозиционную,— «Партию труда». Коммуни­стическая партия была объявлена вне закона и ушла в подполье. В дополнение ко всему открыто действовали фашистские группы, которые смогли навязать (опи­раясь на прямые требования Риббентропа) принятие раз­личных антисемитских мер. По специальному соглаше­нию Германия получила право использовать железные дороги для переброски войск. Многие газеты либераль­ного толка были закрыты. Армия была сокращена в раз­мерах и «очищена» от офицеров — сторонников Бенеша К

Акции больших военных заводов Шкода, принадле­жавшие французской компании «Шнейдер Крезо», были проданы «чешской» фирме, а в действительности пере­шли под германский контроль. «Прагер ферейн», боль­шой химический трест в Судетской области, перешел в руки «И. Г. Фарбениндустри». Подобным образом пе­решли в руки германских концернов чешские угольные шахты и банки ^].

Но все эти меры были недостаточными с точки зрения планов Гитлера. Он начал втайне подготавливать то, о чем открыто заявляли противники Чемберлена в своих протестах и предупреждениях накануне Мюнхена. 11 ок­тября 1938 года (спустя десять дней после того, как гер­манские войска пересекли чешскую границу) Кейтель пос­лал ответ на телеграмму Гитлера, содержавшую четыре вопроса. Первый из них является ключевым: «Какие не­обходимы при настоящем положении подкрепления, что­бы сломить всякое сопротивление чехов в Богемии и Мо­равии?» В октябре 1938 года Кейтель издал подписанный Гитлером приказ командующим вооруженными силами, в котором указывалось, что они «должны быть всегда го­товы в тому, чтобы в случае необходимости: 1) обеспе­чить безопасность границы Германии и охрану от воз­можных налетов; 2) ликвидировать остальную часть Че­хословакии; 3) оккупировать район Мемеля» (в Литве). Далее следовали подробные инструкции на случай вне­запного нападения на Чехословакию, «если ее политика станет враждебной по отношению к Германии». 17 де­кабря 1938 года Кейтель издал дополнительный приказ, согласно которому подготовка к ликвидации остальной части Чехословакии «должна продолжаться с учетом то­го, что не ожидается никакого сколько-нибудь значи­тельного сопротивления. Для остального мира также дол­жно быть ясным, что это является всего лишь мирным мероприятием и здесь нет ничего похожего на войну» ^[118].

15  марта 1939 года эти военные приготовления дали свои плоды. Чтобы действовать наверняка, немцы тща­тельно договорились со своими платными агентами в Словакии. Зимой 1938/39 годов двое из них — министр транспорта Дурчанский и министр пропаганды Мах — выработали вместе с Герингом законченную программу провозглашения «независимости» Словакии — «связанной тесными политическими, экономическими и военными узами с Германией» (венгры делали попытки восстано­вить свой контроль над этой страной, который они осу­ществляли в течение столетия). Геринг высказался в их поддержку: «Чехословакия без Словакии еще больше будет зависеть от нашей прихоти. Военно-воздушные ба­зы в Словакии весьма важны для германских военно- воздушных сил в целях использования их против Восто­ка». 12 февраля Гитлер и Риббентроп приняли Карма­зина, словацкого немца (статс-секретаря и организа­тора нацистских штурмовых отрядов в Словакии), и Туку (словацкого националиста, находившегося ранее на содержании у Венгрии, но теперь перешедшего к Германии) и заручились заверениями в их поддержке. 11 марта (после того, как пражское правительство вы­вело из своего состава нескольких словацких министров за открыто сепаратистскую пропаганду) происходило за­седание нового словацкого правительства, когда неожи­данно появились Бюркель (нацистский бургомистр Вены), Зейсс-Инкварт (нацистский наместник в Австрии) и пять немецких генералов. Они заявили правительству, что оно должно провозгласить независимость Словакии. Правительство сразу этого не сделало. Тогда 13 марта Гитлер принял в Берлине лишившегося власти премьер- министра (католического священника Тиссо) и Дурчан- ского и потребовал от них немедленного провозглаше­ния независимости Словакии, иначе «он оставит судьбу Словакии на волю событий, за что он не будет больше нести ответственности». Риббентроп добавил, что вен­герские войска продвигаются к словацкой границе. Тиссо принял условия и возвратился в Словакию на не­мецком самолете. На следующий день словацкий пар­ламент провозгласил «независимость» Словакии

Вечером 14 марта Гаха, бывшего теперь премьер-ми- нистром вместо Бенеша, вместе с министром иностранных дел Хвалковским вызвали в Берлин. В канцелярию Гит­лера их привезли в 1.15 ночи. Там присутствовали Ге­ринг, Риббентроп и другие официальные лица. Гитлер объявил, что германская армия получила приказ высту­пить в 6.00 утра, и предложил Гахе обсудить необходи­мые мероприятия. Он добавил, что предоставит Чехосло­вакии «полнейшую автономию» в рамках германского рейха. Предлогом для оправдания этих действий послу­жило утверждение, будто при новом режиме «не была полностью пересмотрена тенденция Бенеша». В ходе бе­седы Геринг пригрозил бомбардировкой Праги. В конце концов, после нескольких часов нажима, Гаха в 4.30 ут­ра подписал заранее подготовленный документ, который «с полным доверием вручал судьбу чешского народа и чешской страны в руки фюрера германского рейха» К На рассвете того же дня германская армия со всех сто­рон вторглась в страну. Гитлер обосновался в Праж­ском Граде и во второй половине дня издал обращение к германской армии и народу, в котором говорилось, что «Чехословакия перестала существовать» ^[119].

16  марта он издал декрет о включении Чехословакии в состав Германии в качестве «протектората Богемии и Моравии».

15  марта Тиссо передал Словакию под «защиту» Гит­лера и в страну вступили многочисленные немецкие вой­ска. Однако это не помешало венгерским войскам окку­пировать (предварительно договорившись с Гитлером) восточные районы Словакии. Они также оккупировали и аннексировали Закарпатскую Украину.

В результате захвата Чехословакии фашистская Гер­мания получила большие материальные выгоды. Высту­пая 28 апреля 1939 года в здании оперы Кроль в Берли­не, Гитлер перечислил добычу, захваченную в Чехосло­вакии, этом «международном пороховом погребе, нахо­дящемся в центре Европы». Фашисты захватили 1582 са­молета, 2175 легких и тяжелых артиллерийских орудий, 735 минометов, 591 зенитное орудие, 43 876 пулеметов, 468 танков. Кроме того, как об этом сообщал Кулондр в Париж^[120], они отныне полностью контролировали заво­ды Шкода, которые снабжали вооружением .не только

Чехословакию, но также Югославию и Румынию, ее парт­неров по Малой Антанте и, кроме того, поставляли авиа­ционные моторы Франции. Владение этими заводами (включая филиалы Шкода в Австрии) наряду с завода­ми Круппа делало положение Германии исключительно прочным как в политическом, так и в военном отношении. Более того, Кулондр указывал, что «захват Богемии и Мо­равии — это первый акт территориальной агрессии, ко­торый не повлек за собой продовольственных затрудне­ний для Германии. Наоборот, он весьма чувствительно улучшает продовольственное снабжение Германии, не только благодаря относительному плодородию Богемии и Моравии, но главным образом в силу того, что отны­не Германия находилась у самых ворот венгерских за­кромов». Германии не хватало полутора миллионов ра­ботников в промышленности и сельском хозяйстве. Те­перь она имела 3 миллиона чехов. Их нельзя было при­влекать к воинской службе по причине их неблагона­дежности, но они давали Германии возможность до кон­ца использовать для нужд армии собственные людские резервы. Значительно улучшилось также стратегическое положение Германии, которая могла теперь осущест­влять более сильный нажим на европейские страны. По­казателем этого явилась организация сразу после захва­та Чехословакии (письмо Кулондра датировано 19 мар­та) четвертого военно-воздушного флота, базирующегося на Вену.

Экономические предпосылки для этого к марту были уже обеспечены. В течение трех месяцев после Мюнхена Болгария, Югославия, Румыния и Венгрия подписали со­глашения с Германией, по которым они обязались снаб­жать ее большим количеством зерна, жиров, свинины, нефти, некоторыми другими минеральными продуктами и иными видами сырья. Функ, германский министр эко­номики, назвал это созданием «экономического района, простирающегося от Северного до Черного моря и само­го обеспечивающего удовлетворение своих потребно­стей» *. Разумеется, он имел в виду, что вскоре все ре­сурсы упомянутого района будут поставлены на службу фашистской военной машине.

2.    Испания

Когда в марте 1938 года началась подготовка к рас­членению Чехословакии, Гитлер и Муссолини оба ужо были заняты осуществлением агрессии в Европе. Это бы­ло в Испании. В последующие месяцы английское и французское правительства в своей политике поощряли эту агрессию. Мюнхен дал ей последний толчок.

В марте-апреле 1938 года Франко при поддержке 50 тысяч итальянских и 15 тысяч немецких «техниче­ских специалистов», летчиков и связистов развернул на­ступление на республиканские войска. Ему удалось рас­сечь фронт республиканской армии, и 16 апреля он вы­шел в Средиземному морю у Валенсии. В эти месяцы французское правительство открыло на несколько не­дель границу для транзита военного снаряжения для рес­публики. Но это было слишком поздно, чтобы повлиять на исход кампании. 13 июня граница была снова закрыта.

16 апреля английское правительство подписало согла­шение с итальянским правительством, устанавливающее добрососедские отношения между обоими по ряду вопро­сов, относящихся к району Средиземного моря (вклю­чая признание суверенитета Италии над Эфиопией, то есть признание совершенной ранее агрессии). Английское правительство пошло на этот шаг, несмотря на ясно вы­раженное обещание, данное на Ассамблее Лиги Наций в сентябре 1937 года, рассмотреть вопрос об отка:е от невмешательства, если «известные иностранные воинские части» не будут отозваны из Испании «в ближайшем бу­дущем». (Как указывали в частных беседах француз­ские и английские делегаты, имелся в виду срок в десять дней.) 13 мая 1938 года на сессии Совета Лиги английское и французское правительства голосовали против резолю­ции, предусматривавшей прекращение политики невме­шательства, то есть против восстановления прав испан­ского правительства, которыми оно обладало согласно международному праву. Нет сомнений, что подобное дву­рушничество отражало желание английского и француз­ского правительств не делать ничего, что могло бы задеть Гитлера и Муссолини. В самом деле, уже в сентябре

1937  года французский премьер-министр Блюм просил дель Вайо на заседаниях Ассамблеи не называть Герма­нию и Италию агрессорами, поскольку это «помешает пе­реговорам с Италией». А в мае 1938 года «не могло быть сомнений в том, что Галифакс настаивал на отклонении резолюции в связи с деликатным характером отношений между Англией и Италией» *.

В итоге Муссолини отказывался наотрез обсуждать вопрос об отводе его войск, пока проходили переговоры

о  Чехословакии. Более того, в Испанию были дополни- тельно посланы войска и самолеты, и Муссолини в речи

15  мая открыто заявил, что Италия и Франция находятся «по разные стороны баррикады». Боннэ верно истолковал это заявление как имеющее связь с «чрезвычайно се­рьезной международной обстановкой», то есть с герман­скими угрозами Чехословакии. В период между мартом и сентябрем на английские суда в испанских портах были совершены нападения с воздуха. 13 июня Чемберлен пу­блично заявил в палате общин, что с этим ничего нельзя поделать. Одновременно французское правительство из­дало секретный приказ о закрытии границы с Исганией. А б июля парижский суд поддержал отказ Французского банка предоставить в распоряжение испанского прави­тельства его собственные золотые запасы стоимостью в 7500 тысяч фунтов стерлингов, хранившиеся в Париже с 1931 года.

Так во рсех отношениях подготовка к одной агрессии помогла завершению другой; английская и французская политика имела результатом постепенное удушение Ис­панской республики. В это время появились возмож­ности ускорить этот процесс. В Мюнхене Чемберлен гр^д- ложил созвать конференцию четырех держав в целях установления перемирия в Испании. Муссолини со своей стороны обещал ему отозвать 10 тысяч человек. Они по­кинули Испанию в середине октября; в большинстве это были раненые и больные (иностранные добровольцы, сражавшиеся на стороне республики, были отозваны в сентябре). 2 ноября Чемберлен представил англо-и^а- льянское соглашение на ратификацию. Французское пра­вительство уже признало короля Италии «императором Эфиопии» 2 октября; английское правительство сделало то же самое 16 ноября. 28 ноября Чемберлен заявил, что он и Галифакс посетят Рим. Уже 28 октября (как теперь нам известно) Муссолини сообщил Риббентропу, что по­шлет Франко дополнительное вооружение^[121]. Заявление Чемберлена сопровождалось шумными сценами во время заседания итальянского парламента 30 ноября, когда де­путаты кричали о своих притязаниях на территории, при­надлежащие Франции: «Тунис! Корсика! Ницца!»

Так, чем больше помогали агрессору, тем больше и наглее становились его требования. Но это обстоятель­ство не помешало английскому и французскому прави­тельствам продолжать намеченный до и во время Мюн­хена курс. 11 —14 января 1939 года английские министры посетили Рим. В беседах Чемберлена с Муссолини бьио затронуто много проблем общего характера. Но англий­ский премьер-министр без каких-либо вопросов принял к сведению заявление итальянской стороны о том, что к этому моменту она имела в Испании «только» 20—25 тысяч человек и что они там останутся до тех пор, пока не будут оккупированы Таррагона и Барселона. Гали­факс хотел только получить заверения по отношению к Франции (аналогичные тем, которые Италия дала Анг­лии), что Италия не использует победу Франко против Франции и не будет «афишировать больше, чем это необ­ходимо, помощь, которую она оказывает генералу Фран­ко» ^[122]. В действительности английские министры не полу­чили никаких заверений по отношению к Франции, и Муссолини и Гитлер вскоре имели возможность с удов­летворением констатировать, что их отказ, заставивши:! правительства западных стран строить догадки, принес удовлетворительные результаты.

23  декабря Франко начал новое наступление в Ка талонии. 15 января пала Таррагона. 18 января Чембэр- лен и Даладье одновременно заявили — первый в письме к Эттли, второй в форме решения французского кабине­та— о своем отказе даже обсуждать вопрос о прекра­щении политики невмешательства. Чиано заявил 16 ян­варя английскому послу, что 30 полностью оснащенных батальонов регулярных войск готовы выступить при первых признаках вмешательства со стороны Франции: «Мы это сделаем, даже если это вызовет европейскую войну» К 26 января пала Барселона, а 27 февраля Англия и Франция одновременно признали Франко. 29 марта его войска оккупировали Мадрид, Поведение английского и французского правительств «укрепило презрительное отношение держав «оси» к силе демократических стран и способствовало слепой самоуверенности в безнаказан- ности, которая в конце концов привела Европу и мир ко всеобщей войне» ^[123].

Больше того, последние дни войны в Испании отме­чены чрезвычайно характерной попыткой со стороны Франции добиться благосклонности Муссолини, посколь­ку предыдущие попытки наталкивались на исключительно холодный прием с его стороны. 2 февраля Бодуэн, пре­зидент французского Индокитайского банка, посетил Чиано по тайному поручению Даладье и Баннэ. Он пред­ложил Италии: 1) свободную зону ъ порту Джибути во французском Сомали, где заканчивалась единственная железнодорожная ветка из Аддис-Абебы, столицы Эфи­опии; 2) право собственности на часть железной дороги, проходящую по территории Эфиопии, и освобождение от таможенного досмотра транзитных грузов, следующих из Эфиопии в свободную зону порта; 3) помощь в получе­нии мест в совете директоров Компании Суэцкого кана­ла; 4) гарантии итальянцам, проживающим в Тунисе. При аналогичной попытке в Аддис-Абебе было обешано дополнительно пересмотреть в некоторых местах границы в Северной Африке в пользу Италии. Давая согласие на открытие официальных переговоров по этим вопросам (как об этом сообщил Чиано германскому послу 4 фев­раля), Муссолини не возражал против «мирного разре­шения» этих ;вопросов, возникших на «первом этапе», но он добавил, что это ни в малейшей степени не затраги­вает «дальнейшего, второго, «исторического» этапа» ^[124].

Проще говоря, он соглашался брать то, что он мог получить мирным путем, поскольку французы сами шли на уступки. Но «исторические» проблемы — собственно Тунис, Ницца, Корсика — должны были решаться путем войны на «втором» этапе.

27 февраля итальянский посол предложил начать пе­реговоры между генеральными штабами Италии и Гер­мании, на что 10 марта немцы ответили согласием. Вер­ховное командование германских вооруженных сил уже подготовило предварительные материалы для таких пе­реговоров, которые были переданы Кейтелем Риббен­тропу 30 ноября 1938 года К Здесь стоит воспроизвести ту их часть, которая озаглавлена «Военно-политическая база переговоров». Она явилась тем фоном, на котором проходили заключительные этапы германо-итальянской интервенции в Испании, подобно тому как инструкции Кейтеля от 21 октября были тем фоном, на котором проходил окончательный захват искалеченной Чехосло­вакии. В ней говорится: «Война Германии и Италии про­тив Франции и Англии с целью прежде всего вывести из строя Францию. Это также нанесет урон Англии, поскольку она лишится баз для ведения войны на конти­ненте и затем окажется одна лицом к лицу со всей мощью Германии и Италии.

Война в условиях:

строгого нейтралитета Швейцарии, Бельгии и Гол* ландии,

благожелательного нейтралитета по отношению к Германии и Италии со стороны Венгрии и Испании,

неясной позиции балканских стран и Польши,

враждебного отношения к Германии и Италии со сто­роны России.

Первоначально позицию неевропейских держав можно не учитывать».

Такова была основа, на которой Гитлер согласился чачать штабные переговоры с Италией накануне «ли­квидации» остальной части Чехословакии. Это была так­же та награда, которую английское и французское пра­вительства получили за уничтожение демократической республики в Западной Европе, подобное уничтожению демократической республики в Центральной Европе.

Словакии, брошенным польскому шакалу в Мюнхене. После Мюнхена он безоговорочно стал «приспешником германского канцлера» К

После подписания польско-германского пакта 1934 года и позднее Гитлер неоднократно клялся, что между Германией и Польшей не существует никаких спорных вопросов. Теперь же он неожиданно изменил свой тон. 24 октября 1938 года Риббентроп пригласил Липского, польского посла в Германии, на завтрак в Берхтесгаден, во время которого сделал следующие предложения^[125]:

1)   Данциг, принадлежавший Польше со времен Вер­сальского договора, возвращается Германии; 2) Польша разрешает Германии построить через Польский коридор экстерриториальную автостраду и железную дорэгу; 3) Польша получает право пользоваться в Данциге подъездными путями и иными экономическими возмож­ностями; 4) стороны гарантируют польско-германскую границу и продлевают действие пакта на 25 лет. Сторо­ны также предпримут совместные действия по колони­альным вопросам, по вопросу об эмиграции польских евреев (Бек публично поднял этот вопрос в Лиге Наций, охарактеризовав его как «демографическую проблему Польши») и по вопросу о «совместной политике в отно­шении России». Позднее Риббентроп добавил, что, если Польша согласится на основные предложения, она полу­чит удовлетворение своих претензий в Закарпатской Ук­раине (тогда она называлась «Карпатская Россия»), по которым у нее были разногласия с Венгрией.

Хотя польское правительство в тот момент и позднее полностью отвергало эти предложения, напоминая нем- цам о заявлениях Гитлера, относящихся к Польше, от

5   ноября 1937 года («юридическое и политическое поло­жение Данцига остается неизменным») и от 14 января 1938 года («польские права в Данциге никоим образом не будут нарушены»), немцы продолжали в вежливой форме, но твердо осуществлять нажим на него. Риббен­троп снова затронул эти предложения в беседе 19 нояб-

ря 1938 года. Он подчеркнул, что разговаривал по этому вопросу с Гитлером в «неопределенной форме», и намек­нул деликатно, что «переговоры с Польшей носят совер­шенно иной характер, чем переговоры с г-ном Бенешем о Чехословакии», однако не преминул заявить, что «Дан­циг является немецким городом», 22 ноября фон Мольт- ке, германский посол в Варшаве, поднял этот вопрос в беседе с Беком, заверив его, однако, что «он всегда пре­дупреждал фон Риббентропа о твердой позиции Польши в вопросе о Данциге». 5 января 1939 года Гитлер заявил Беку, что, поскольку Данциг является немецким городом, «рано или поздно он должен вернуться в состав рейха». Он выразил уверенность, что можно найти такое согла­шение, которое защищало бы законные права обеих стран, после чего все трудности в отношениях между двумя государствами «могли бы быть окончательно раз­решены и отброшены с пути». В этом случае он мог дать заверение, подобное заверению, какое он дал Франции, а именно — что вопрос об Эльзасе и Лотарингии разре­шен окончательно. Гитлер говорил также о необходи­мости «большей свободы в связях между Германией и Восточной Пруссией». Но он хотел, чтобы Бек чувство­вал себя «совершенно спокойно» —ему не грозит опас­ность оказаться в Данциге перед совершившимся фак­том. На следующий день Риббентроп снова заверил Бека, что «Германия не стремится к насильственному решению вопроса». Он повторил это заверение позднее, во время переговоров в Варшаве 26 января. 6 февраля 1939 года германский посол в Варшаве, хотя и «не имевший ника­ких иллюзий относительно существующих трудностей», тем не менее заявил графу Жембеку, заместителю ми­нистра иностранных дел Польши, что «с точки зрения наших отношений в целом и также с точки зрения исто­рии было бы желательно достигнуть определенного ре­шения».

Вплоть до вступления германских войск в Прагу со стороны обоих правительств более не было резких заяв­лений в ходе этих и других бесед. Но за кулисами все выглядело иначе.

24  ноября 1938 года Кейтель издал дополнение к ра­нее изданному приказу Гитлера, в котором говорилось о «необходимости подготовки к внезапной оккупации германскими войсками свободного города Данцига».

Справедливости ради следует заметить, что при подго­товке «основным предположением является использова­ние благоприятной политической обстановки для быст­рого захвата Данцига, а не война с Польшей» Ч Но, ко- нечно, в действительности — как было ясно не только с точки зрения здравого смысла, но и по реакции поля­ков на предложение Риббентропа — после этого война с Польшей стала бы неизбежной. В соответствии с рас­поряжением Кейтеля была проведена необходимая под­готовка. 6 декабря английский военный атташе сооб­щил о начале «запланированных на февраль военных приготовлений для действий в восточном направлении», которые должны быть осуществлены «в начале лета». Он слышал, что они, возможно, нацелены на Польшу, хотя не исключались и другие варианты ^[126].

Мы знаем, что в лекции в Мюнхене 7 ноября 1943 года Иодль заявил: «Бескровное решение чешского конфликта осенью 1938 и весной 1939 годов и присоеди­нение Словакии изменили границы Великой Германии таким образом, что стало возможным рассматривать польскую проблему, имея более или менее благоприят­ные стратегические предпосылки».

В значительной мере эту же мысль высказал Гит­лер в речи перед генералами 29 ноября 1939 года, кото­рую мы уже цитировали. Он заявил: «Следующим ша­гом были Богемия, Моравия и Польша. Этот шаг также нельзя было совершить в течение одной кампании. Во- первых, необходимо было закончить оборонительные со­оружения на западе. Невозможно было достичь цели одним усилием. Для меня с самого первого момента бы­ло ясно, что нельзя удовлетвориться территорией только одной Судетской области. Это было лишь частич­ное решение. Было принято решение двинуться в Боге­мию. Затем последовало установление протектората и вместе с тем была создана основа для действий против Польши»^[127].

Таким образом: 1) нападение на Польшу было ча­стью заранее разработанного плана; 2) Гитлер не мог приступить к его реализации, пока не был завершен пер­вый этап уничтожения Чехословакии; 3) Гитлер начал планировать нападение на Польшу еще при подготовке ко второму этапу; 4) разрабатывая свои планы, он при­держивался самого дружественного тона в беседах с польским правительством, хотя и делал уже первые на­меки на то, что впоследствии явилось поводом для на­падения. Важно было завершить первый этап — и это было достигнуто в Мюнхене. Те, кто вступил в сговор с Гитлером для осуществления этой агрессии, на деле вступил с ним в сговор для осуществления следующе­го этапа, начавшегося 15 марта, и,— без сомнения, не осознавая этого — для осуществления третьего этапа — захвата Польши.

4.   Украинский мираж

Так было быстро доведено до конца осуществление целей обоих заговоров и одновременно началась актив­ная подготовка к третьей агрессии. Пособничество анг­лийского и французского правительств в обеспечении окончательной победы германской агрессии в Чехосло­вакии и итало-германской агрессии в Испании и их сле­пота в отношении приготовлений против Польши в нема­лой степени объяснялись их иллюзиями о предстоящем нападении на Советский Союз, в частности с целью за­хвата Советской Украины.

Последняя идея не была новой для фашистов, и это знали все политические деятели. Гитлер писал об этом в «Мейн кампф» задолго до прихода к власти. Спустя несколько месяцев после назначения его на пост рейхс­канцлера, в июне 1933 года, его делегат Гугенберг (ми­нистр экономики) удивил всех участников международ­ной экономической конференции в Лондоне, распростра­нив меморандум, в котором Германия требовала для колонизации земли в Восточной Европе. На съезде фа­шистской партии в Нюрнберге в 1936 году сам Гитлер распространялся на тему о том, как Германия «будет кататься как сыр в масле», если она получит сырье с Урала, сибирский лес и «бесконечные нивы Украины». Бывшие русские помещики на Украине поступили к нему в услужение, объявили себя «украинскими» патриотами и основали пропагандистские бюро в Берлине и других европейских столицах. Их деятельность нашла быст­рый отклик со стороны правых политических деятелей и банкиров повсюду — в Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Более того, эмигранты из Советской Украины в Польше смогли использовать в своих интересах жестокую полити­ку национального угнетения, проводившуюся правящими классами Польши — помещиками и капиталистами — в Западной Украине (и Западной Белоруссии). Польская армия силой оккупировала эти территории в 1919—1920 годах. В то время советское правительство не имело до­статочно сил, чтобы их вернуть. Эти территории, насе­ленные украинцами (и белоруссами), были в 1919 году признаны даже союзниками, проводившими в то время интервенцию в Советской России, как территории, при­надлежащие по праву соответственно Украине и Бело­руссии.

С разделом Чехословакии после Мюнхена немцы на­чали усиленно поощрять украинских националистов в За­карпатской Украине («Рутении»), самой крайней восточ­ной оконечности Чехословакии. В Версале Закарпат­ской Украине была обещана автономия, которой она так и не получила. Эта часть страны пребывала в состо­янии большой экономической и культурной отсталости. Попав после Мюнхена под все усиливавшийся контроль фашистских агентов, она служила весьма удобным цен­тром для распространения поддерживавшейся фаши­стами украинской националистической пропаганды из берлинских и венских контор и кафе в районе, бывшем, по сути дела, подлинно украинской территорией. 8 де­кабря 1938 года там был создан «национальный совет великой Украины». Немцы начали пропагандировать идею, согласно которой «Карпатская Украина» с насе­лением в 700 тысяч человек могла бы сыграть ту роль, какую сыграло Сардинское королевство (королевство Пьемонт) для Италии в XIX веке, то есть стать воеинзй и политической базой объединения всего украинского на­рода — как 30 миллионов человек, проживавших в Со­ветской Украине, так и 10 миллионов человек, находив­шихся под польским господством. Подобная пропаганда давала Гитлеру то преимущество, что заставляла другие страны гадать, направлена ли она против СССР в боль­шей степени, чем против Польши. В действительности, конечно, у украинских фашистов не было шансов на успех в Советской Украине, которая полностью возроди* лась экономически, политически и в культурном отноше­нии с конца гражданской войны в 1920 году для рабо­чего класса, крестьянства и интеллигенции. В то же время поддерживавшаяся фашистами националистиче­ская пропаганда находила благодатную почву в Польше, где большинство украинцев жило в усло­виях, которые были ничуть не лучше условий при царизме.

Но это было недоступно пониманию английских ,и французских политических деятелей, и когда пропаганда «великой Украины» начала усиливаться в их странах, а также из явно немецких источников, их со все боль­шей силой стал преследовать мираж предстоящего гер­манского «крестового похода за Украину». Подобные сны наяву продолжались более трех месяцев; этому способ­ствовало также то обстоятельство, что они казались оп­равданием и осуществлением намерений английского и французского правительств при проведении ими промюн- хенской политики.

20 октября Франсуа-Понсэ в своем последнем сооб­щении из французского посольства в Берлине накануне перевода в Рим писал о беседе с Гитлером, в ходе ко­торой последний остался «верен своим усилиям по раз­рушению франко-английского блока и стабилизации ми­ра на Западе, чтобы иметь свободу рук на Востоке». Правда, в то время еще не было ясно, кому придется «расплачиваться» ^[128]: Польше, России или прибалтийским государствам. Но уже 20 октября Галифакс заявил Джорджу Огилви-Форбсу, английскому поверенному в делах в Берлине, что, «как нам здесь кажется», возмож­но, «немцы задумали в случае необходимости использо­вать Рутению как плацдарм против Украины или как исходный пункт организации украинского движения» ^[129]. И 1 ноября в послании английскому послу в Париже «с целью познакомить вас с ходом моих мыслей» англий­ский министр иностранных дел писал о «проблеме, воз­никающей в результате возможного германского продви­жения на Украину. Я бы не стал советовать француз­скому правительству денонсировать франко-советский пакт — будущее пока столь неопределенно! Единствен­ная оговорка — это моя надежда, что Франция оградит себя — и нас — от того, чтобы Россия не втянула нас в войну с Германией» К

Если отбросить в сторону дипломатический язык, это означало, что Франция должна сохранять пакт в силе, чтобы иметь возможность обратиться за советской по­мощью в случае нападения Германии на западные стра­ны. Но ни в коем случае Англия и Франция не должны препятствовать Гитлеру, если он пожелает «отправиться на Восток» (хотя это могло привести не к войне с СССР, а к тому, что последний под угрозами добровольно усту­пит Украину — подобные дикие представления были обычными в 1938 году; они явились результатом сообще­ний «разведки» — по глупости называемой «службой ума», — постоянно поступавших из иностранных по­сольств в Москве).

9   ноября Огилви-Форбс представил свою информа­цию. Если Гитлер потребует Данциг и Польский кори­дор, Польше понадобится компенсация. «У меня есть данные, что Гитлер, находящийся накануне закрепления на плацдарме Рутении, рассматривает возможность со­вместного выступления с Польшей в конфликте с Рос­сией в момент, когда Советский Союз слаб и успех обес­печен, с тем чтобы компенсировать Польшу за счет большевиков». Однако он не считал это вероятным «в ближайшем будущем»².

Ровно неделю спустя король Румынии Кароль II Го- генцоллерн на аудиенции в Лондоне заявил Галифаксу и Чемберлену, что «у него есть основания считать, что как Германия, так и Польша рассматривают возмож­ность создания независимого украинского государства». Последние спросили, затрагивает ли это интересы Ру­мынии или нет³.

Нет сомнений, что эти сообщения действовали обна­деживающе на английских руководителей. 24 ноября 1938 года, во время посещения Чемберленом и Галифак­сом Парижа в сопровождении Кадогана и Уильяма Стрэнга, английский премьер-министр совершенно серь­езно обсуждал этот вопрос с Боннэ и Даладье.

«Имеются основания полагать, что германское прави­тельство, возможно, рассчитывает начать уничтожение

России путем поощрения агитации за независимую Ук­раину. Речь идет не о том, что германское правительство предпримет военные действия. Оно действует более тон­ко. Но если эти слухи оправдаются, то будет нежела- тельно, если Франция окажется втянутой в конфликт в результате своих отношений с Россией. Он спросил, рас­сматривало ли французское правительство этот во­прос».

Боннэ ответил, что, возможно, на Украине сущест­вует сепаратистское движение, что может привести к опасным осложнениям, если Россия окажется не в си­лах сама его подавить.

«Чемберлен спросил, какую позицию займет Франция в случае, если Россия обратится к ней за помощью на том основании, что сепаратистское движение на Украине спровоцировано Германией.

Боннэ разъяснил, что обязательства Франции по от­ношению к России вступают в силу только в случае пря­мого нападения Германии на русскую территорию.

Чемберлен заявил, что он полностью удовлетворен ответом Боннэ» ^[130]. И у него были на это основания, по­скольку ответ Боннэ означал, что военная помощь Гер­мании «сепаратистской» Украине — в форме ввода гер­манских войск — могла не рассматриваться француз­ским правительством как нападение на «русскую тер­риторию».

Это не удивительно. В предшествующие недели фран­цузская печать с удовольствием обсуждала «украинскую проблему». В передовой статье газеты «Тан» от 29 но­ября говорилось, что интерес западных держав к конф­ликтам в Восточной Европе по необходимости должен быть более ограниченным, чем раньше. Сообщая об этих событиях в Берлин, германский посол в Париже фон Вельчек писал 30 ноября: «Насколько мне известно, Кэ д’Орсэ потребовало от той части прессы, которая сле­дует его инструкциям, не раздувать непомерных надежд па скорое восстановление дружеских отношений межд Россией и Польшей, подчеркивать неустойчивый харак­тер отношений в Восточной Европе и ответственность за это Польши и одновременно указывать на то, что сей* час поднят украинский вопрос. Эти мысли повторяются г, упомянутой выше передовой статье газеты «Тан». Они были также в общих чертах воспроизведены в других органах печати, где, как в этом можно убедиться, до последнего времени упор делался на украинскую проб­лему. Мне говорят, что по крайней мере частично это объясняется представлениями в адрес французского правительства и прессы со стороны здешних финансовых кругов, в прошлом связанных с Южной Россией. Эти крути убеждены в том, что рано или поздно Германия приблизится к решению украинской проблемы, и они считают крайне необходимым уже теперь продемонстри­ровать французские интересы в этом деле» К

Последний пункт означал, что франко-бельгийские банки, владевшие большей частью акций в угольной и металлургической промышленности и тяжелом машино­строении Украины, национализированных в 1917 году^[131], хотели, чтобы Франция вновь получила свою долю в случае, если Германия завладеет этой отдаленной тер­риторией. Во всяком случае, было ясно, что француз­ское правительство не менее английского живо интересо­валось планами Гитлера в отношении «решения украин­ской проблемы» и не помышляло о том, чтобы чинить ему препятствия.

Интересно, что в тот же день Ньютон телеграфировал из Праги (где преобладали теперь германское влияние и пропаганда), что «там существует общее мнение, что ук­раинский вопрос уже созревает для решения»^[132].

6 декабря в Берлине Огилви-Форбс вернулся к это му вопросу.

«Кажется,— заявил он,— существует единодушное мнение как в нацистских, так и в ненацистских кругах, что следующей целью, которая, возможно, будет осу­ществлена уже в 1939 году, явится создание — при со­трудничестве с Польшей или без него — независимой русской Украины под опекой Германии. Учитывая не­способность России к сопротивлению, эта операция мог­ла бы быть осуществлена при помощи мирных средств, но все же считают, что война окажется необходимой». «Большинство» считает, сообщал он Галифаксу, «что ни

Франция, ни Англия не будут готовы выступить в защи­ту целостности России или независимости Украины от России». В то же время английский дипломат отметил, что «здесь существует мнение», согласно которому Гит­лер не отважится на авантюру в России до тех пор, по­ка не будет спокоен за свой западный фланг, и, следо­вательно, его первой задачей будет ликвидация Фран­ции и Англии» К Однако подобная точка зрения была очевидным исключением. На Галифакса, должно быть, произвело большое впечатление «единодушное мнение» также и других источников, так как 13 декабря он на­правил в английское посольство в Москве отчет о бесе­де между главой французской военной разведки (Вто­рого отдела) и английским военным атташе в Париже

6   декабря (тем же днем датируется послание Огилви- Форбса) о том, что Советский Союз «совершенно бес­силен в военном отношении и что для него будет очен[133] трудно оказать сколь-либо серьезное сопротивление движению за независимость на Советской Украине в том случае, если это движение на самом деле будет поддержано Германией»².

Еще более знаменательно, что Боннэ сделал 14 де­кабря заявление в комиссии по иностранным делам французского сената, аналогичное его заявлению Чем­берлену, о том, что пакт о взаимопомощи с СССР не вступит в силу в случае создания сепаратистского «ук­раинского государства»³. Донесение Кулондра из Бер­лина на следующий день еще больше должно было укрепить мнение Боннэ, что желанная цель близка.

«Цели нацистских руководителей и, несомненно, са­мого Гитлера заключаются в том, чтобы стать хозяева­ми Центральной Европы, превратив Чехословакию и Венгрию в вассалов, и затем создать Великую Украину под гегемонией Германии... Что касается Украины, то в течение последних десяти дней о ней только и говорят в национал-социалистской среде. Этим вопросом за­нимаются исследовательский центр Розенберга, служ­ба доктора Геббельса, организация «Восточная Епропа> во главе с бывшим министром Куртиусом, разведка. По всей видимости, пути и средства еще не определены, но цель ясна: создание великой Украины, которая станет житницей Германии. Для ее осуществления нужно бу­дет покорить Румынию, договориться с Польшей и отторгнуть у СССР часть его территории. Однако гер­манский динамизм не останавливается перед этими затруднениями, и в военных кругах уже поговаривают о кавалерийском пробеге до самого Кавказа и Баку. Невероятно, чтобы Гитлер попытался осуществить свое украинское мероприятие путем прямых военных дейст­вий... В его окружении подумывают об операции, ана­логичной операции в Судетах, только больших масшта­бов». Весьма вероятно, писал в заключение Кулондр, что Гитлер видел в «украинском мероприятии», наряду с другими выгодами, также и «отвлечение внимания своего народа от принявших опасные размеры внутрен­них трудностей»

Вот уж действительно заманчивая перспектива! Не удивительно, что французский посол в Лондоне заявил

16  декабря Галифаксу, что «у французского правитель­ства имеются сведения, что Гитлер задумал продвиже­ние на Восток и, возможно, также действия в Мемеле». Накануне Майский «подчеркивал, что не следует слиш­ком серьезно относиться к высказываниям о том, что германское правительство вызывает волнения на русской Украине». Советский посол заявил, что скорее их сле­дует ожидать в Польше. Галифакс также считал более вероятным, что следующий «тревожный шаг» Гитлера будет в сторону Востока. В то же время Англия и Фран­ция должны быть начеку на случай, если Гитлер вместо этого повернет на Запад. Одна из возможных причин заключается в том, что «он мог подумать, что какая- либо из наших стран или обе поддадутся искушению воспрепятствовать его планам на Востоке»^[134].

Можно предположить, что Гитлер, наоборот, был совершенно уверен, что «какая-либо из наших стран или обе»—по крайней мере поскольку это касалось правительств в Лондоне и Вашингтоне и тех, на кого они оказывали влияние,— не будут чинить никаких пре­пятствий его плану, лишь бы СССР оказался вовлечен­ным в дело. Трудно предположить, чтобы германское посольство в Лондоне было менее способно оценить об­становку в те дни, чем, скажем, польский посол граф Рачинский. Последний сообщал своему министру ино­странных дел в тот же день 16 декабря: «Раздор на востоке Европы, грозящий Германии и России вовлече­нием в него в той или иной форме, несмотря на все де­кларации со стороны активных элементов оппозиции, здесь повсеместно и подсознательно считается «меньшим злом», могущим отодвинуть на более длительный срок опасность от империи и ее заморских составных частей». Посол добавлял, что «премьер официально избегает выступать против устремлений Германии на Восток» К

В письме говорилось о том, что «с некоторых пор в общественном мнении и в местной прессе существует как бы организованная кампания» прежде всего вокруг проблемы Закарпатской Украины и «украинских требо­ваний», но распространяющаяся и на такие вопросы, как Данциг, Тешин и прочее. Рачинский справедливо указывал, что это вызывало тревогу общественности относительно положения в Польше^[135].

Очевидно, общественность обладала более близким к действительности чувством меры, чем правитель­ство, которое видело впереди в волшебной дымке толь­ко чашу святого Грааля, указывающую современному Парсифалю путь на Украину. Интересно отметить, что в это время французские газеты проводили аналогичную кампанию^[136]. «Журналь де Моску», советская газета, из­дававшаяся на французском языке, в номере от 27 де­кабря отмечала, что этим же были заняты немецкие и прогерманские газеты. Она указывала, что, «если запад­ноевропейские державы настолько глупы, что попадают в ловушку, расставленную для них Германией, это их дело. Советский Союз со своей стороны не обращает никакого внимания на шум, поднятый за рубежом вок­руг так называемого украинского вопроса ^[137].

29    октября 1938 года сэр Джордж Огилви-Форбс передал обширный меморандум о «военных возможно­стях в 1939 году», подготовленный военным атташе в Берлине полковником Мэсон-Макфарланом. В сопрово­дительной записке Огилви-Форбс писал, что в Германии имеются факторы, свидетельствующие о «необходимо­сти похода в другие страны для смягчения существую­щего политического и экономического недовольства». Если это недовольство примет серьезные размеры, Гит­лер может решиться на иностранную авантюру — «в этом случае вероятно, что она примет восточное на­правление». Однако, кажется, в первый раз за все вре­мя поверенному в делах пришла в голову мысль, что агрессия может оказаться направленной против Поль­ши, а не против Советского Союза. В меморандуме Мэсон-Макфарлана со ссылкой на литовские источники указывалось, что немцы пригласят поляков выступить совместно против Советского Союза, но что в случае отказа поляки сами станут жертвой нападения. Лично Мэсон-Макфарлан считал, что эту информацию специ­ально подсунули литовцам «с целью ввести в заблуж­дение», и, видимо, отдавал предпочтение предсказаниям о действиях против СССР. Он писал:

«В последнее время циркулирует много слухов о предполагаемом в будущем году германском выступле­нии на Украине; распространяются сообщения о подго­товке к торговому проникновению и разработке природ­ных ресурсов. Согласно полученной нами последней информации, проводимая с февраля все более широкая мобилизация показывает, что оккупация Украины пре­следует военные цели».

В то же время военный атташе, как и Галифакс, рассматривал военные действия против Англии как «возможность, которую мы ни при каких условиях не можем исключить». Однако в беседе со своим голланд­ским коллегой оба атташе «рассматривали соотноше­ние шансов действий на Востоке и действий на Западе, как 10 к 1». При условии невмешательства Запада Гит­лер, вероятно — «и, по моему мнению, правильно»,— считал, что имеет достаточно сил, чтобы справиться с Польшей «и с любым сопротивлением, какого можно ожидать от России»

Тем не менее 30 декабря английский посол в Париже передал донесение полковника Фрэзера, военного ат­таше, не содержащее тех оговорок, которые считал не­обходимым включить Мэсон-Макфарлан. 29 декабря полковник Петибон, самый близкий к генералу Гамеле- ну офицер генерального штаба, высказал «твердое мне­ние», что в будущем году в Европе будет война, хотя он считал возможным, что ни Франция, ни Англия не будут в ней участвовать. Он, очевидно, имел в виду Украину» ^,.

Впечатление от оговорок Мэсон-Макфарлана не было слишком сильным. В обзоре создавшейся обстанов­ки, сделанном Огилви-Форбсом 3 января 1939 года, при­знавалось, что Гитлер может «сильным ударом с воз­духа, поддержанным энергичными действиями подвод­ных лодок, победить Англию, пока она не готова к войне». Но когда читаешь этот занимающий три стра­ницы документ, становится совершенно очевидно, что такая возможность — которую автор называет «отда­ленной» — упоминалась лишь в порядке предостереже­ния. Ударение в обзоре делалось на противоположное. «Имеется лишь одно направление, взяв которое Гитлер сравнительно легко сможет стать обладателем сырьевых ресурсов, отсутствующих в Германии, — писал англий­ский поверенный в делах, — и это направление на Вос­ток. В соответствии с этим широко обсуждаются сель­скохозяйственные и природные ресурсы Украины и даже Румынии. Именно в этом направлении больше всего вероятно выступление Германии». Несколько позднее, признавая, что война станет неизбежной, если Гитлер захочет ее развязать, он подчеркивал, что к вмешатель­ству Англии в отношения Германии с Восточной Евро­пой уже сейчас относятся «резко отрицательно» и что в любом случае у Англии нет сил решительным образом воспрепятствовать действиям Германии. Следовательно, «избежать войны можно было: 1) путем своевременного и четкого понимания того, что мы не можем гарантиро­вать статус-кво в Центральной и Восточной Европе, и

2)    используя все усилия для создания и поддержания добрых отношений с маршалом Герингом и с умерен­ными нацистами, имея в виду, что они могут оказать сдерживающее влияние на крайних» К

В тот же день фон Дирксен, германский посол в Лон­дон^, в своем ежегодном обзоре высказал мнение, что «Англия согласится на дальнейшее германское проник­новение на Украину; здесь уверены, что ее завоевание Германией приурочено к весне 1939 года»^[138]. На следую­щий день он послал донесение, почти целиком посвя­щенное этому вопросу. Дирксен отмечал, в частности, интерес английской печати к украинскому вопросу, ко­торый, писал он, печать всегда рассматривала в связи с предполагаемыми планами германской экспансии. «Здесь считают вполне определенно, что Германия рас­сматривает возможность создания великого украинско­го государства и рано или поздно осуществит эту цель», хотя газеты подчеркивают, что это вовлечет Германию в войну не только с Советским Союзом, но и с Польшей, к которой «в Англии в настоящее время относятся без особой симпатии». Он писал, что возможность совмест­ных германо-польских действий против Советского Со­юза «почти не принимается во внимание».

Дирксена поразило, каким образом английские га­зеты (в том числе оппозиционные) воздерживались да­же от намеков на возможность английского вмешатель­ства в дела Восточной Европы. Их сообщения свиде­тельствовали о значительном интересе к этому району, но «походили на сообщения бесстрастного на­блюдателя». Он сослался, в частности, на статью в га­зете «Дейли телеграф» от 19 декабря, «в которой про­сто указывалось, что потеря Украины будет особенно сильным ударом по России», и давались подробные объ­яснения. Дирксен не случайно ссылался на газету «Дей­ли телеграф» — в месяцы, предшествовавшие Мюн­хену, она не раз выступала с критикой политики Чемберлена.

Относительно «авторитетных кругов» Дирксен счи­тал, что можно предположить, что «в соответствии с основным направлением политики Чемберлена они со­чтут приемлемой экспансионистскую политику Герма­нии в Восточной Европе. В этой связи на первый план выступает украинский вопрос, отодвигая польский воп­рос на задний план. Ожидается, что первый шаг к но­вому порядку в Восточной Европе будет связан с укра­инским вопросом, за разрешение которого возьмется Германия». Но Дирксен предупреждал своих начальни­ков, что авторитетные круги в Англии были против «по­спешных действий» Германии «без соответствующей подготовки европейского общественного мнения». В про­тивном случае Франция будет вынуждена выступить против неспровоцированного нападения со стороны Германии с вытекающими отсюда «неизбежными послед­ствиями». Однако, «если украинское государство возник­нет с германской помощью, пусть даже военного харак­тера, но прикрытой психологически удачным лозунгом, которым так часто пользуется Германия: «Самоопреде­ление для украинцев, освобождение Украины от господ­ства большевистского еврейства», — то здешние авто­ритетные круги и английское общественное мнение со­чтут такое развитие событий приемлемым, особенно если дополнительной приманкой для англичан послу­жит заинтересованность Англии в экономическом раз­витии нового государства»

Этот тщательный анализ — с намеком в конце на экономическую заинтересованность Англии, аналогич­ный намеку на подобную же заинтересованность Фран­ции, что было отмечено выше, — особенно ценен потому, что он близко напоминает ход мыслей, который легко обнаружить в различных английских дипломатических документах и беседах, цитировавшихся ранее. Обзор Дирксена является по сути дела перечнем успехов не­мецкой пропаганды и конфиденциальных бесед с «авто­ритетными кругами» Англии, столь сильно стремивши­мися принять желаемое за действительное.

Разумеется, подобные успехи были одержаны и во Франции. Здесь также единственным обстоятельством, которое ни на миг не принимали в расчет, было то, что у Советского Союза могло оказаться свое мнение насчет всех этих планов. 8 января 1939 года француз­ский посол в Риме заявил лорду Перту, английскому послу, что «он не думает, чтобы полковник Бек продол­жал противиться германским требованиям в отношении

Украины, хотя на время там может быть образован кондоминиум». (Посол также со всей серьезностью пе­редал заявление, которое сделал ему его польский кол­лега в этот же день, о том, что, «поскольку Франция и Англия не проявляют теперь интереса к Центральной Европе, в этом районе остаются только две великие дер­жавы, а именно—Германия и Польша. Поэтому для обеих стран необходимо прийти к соглашению».) ^[139]

10  января 1939 года Чемберлен и Галифакс, направ­ляясь в Рим, остановились в Париже для беседы с французским премьер-министром и министром иностран­ных дел. Главной темой переговоров были отношения между Францией и Италией, ухудшавшиеся по мере того, как победа последней в Испании становилась все более очевидной. Но Чемберлен сразу показал, что больше всего занимало его мысли. Он выразил сожа­ление о внезапном изменении в отношении Италии к Франции. «Он задавался вопросом о подлинном значе­нии этого факта. Имело ли это связь с преполагаемыми планами Гитлера в отношении Украины? Боннэ считал это вполне вероятным: «Цель состояла в том, чтобы Франция оставалась занятой в районе Средиземного моря и тем самым не мешала осуществлению намерений Германии в Восточной Европе»^[140].

Чемберлен вернулся к этому вопросу в ходе перегово­ров с Муссолини 12 января. Германия спешно воору­жалась и увеличивала численность войск. Существует «общее подозрение», заявил он, что Гитлер намеревается в недалеком будущем осуществить новый шаг, который «перевернет значительную часть Европы». Некоторые считают, что этот шаг будет предпринят в сторону Ук­раины, другие — что ему будет предшествовать неожи­данное нападение на Запад. «В этом месте Муссолини энергично покачал головой». Возможно, большинство считает, что если шаг будет предпринят, то в направ­лении Востока, и опасались войны между Германией и Польшей, или Германией и Россией, или Германией против Польши и России. Чемберлен «заявил, что та­кая воина не обязательно вовлечет также и западные державы, но после начала войны никто не может ска­зать, когда и где она закончится». Мог ли Муссолини дать заверения, которые бы уменьшили его опасения?

Муссолини после некоторого раздумья в своем ответе указал, что: 1) Гитлер желает длительного мира; 2) он не думает, что Гитлер намерен создать независимую Украину или попытаться расколоть Россию, хотя он, Муссолини, не считает, что «будет что-либо плохое в создании независимой Украины»; 3) по его мнению, раз­говоры о продвижении Германии на Восток лишены ос­нований и являются выдумкой пропагандистов (он не указал каких); 4) «что касается нападения Германии на Западе, то оно абсолютно исключается». Границы на Западе уже определены.

Этот ответ весьма способствовал целям Гитлера. Он отвлекал внимание от подготовки к «ликвидации осталь­ной части Чехословакии» и от вопроса о возможном на­падении только на Польшу. В то же время он оставлял какую-то долю сомнения, что в конце концов, может быть, Германия и попытается предпринять что-нибудь против СССР. И Муссолини сделал все, что мог, чтобы убедить английского премьер-министра в отсутствии опасности нападения на Англию и Францию. Чембер­лен, однако, не был убежден до конца. Направление, которое приняли его опасения, весьма показательно. Германия, заявил он, уже настолько сильна, что никакое объединение держав не может рассчитывать на успех нападения на нее. Для чего ей дальнейшее вооружение? «Германия не может рассматривать Россию как опасно­го противника, поскольку последняя слишком слаба внутренне, чтобы предпринять наступление, хотя она может организовать сильную оборону в случае нападе­ния на нее».

Это, разумеется, был тонкий намек Гитлеру, что если он все же пожелает экспансии, то, в конце концов, самой легкой добычей будет СССР. Муссолини воздер­жался от высказываний по этому вопросу, ограничив­шись заверениями относительно чисто оборонительного характера гитлеровских вооружений и перечнем, пока­зывающим, как много врагов было у него на Западе. Чемберлена это не удовлетворило, и вечером следующе­го дня (13 января), после обеда в английском посольст­ве, он вернулся к этому вопросу. Он заявил Муссолини, что последний не убедил его до конца. Он указал, что было бы глубоким заблуждением думать, что демокра­тические страны не будут воевать «при определенных обстоятельствах» и что было бы ужасной трагедией, «если бы агрессивные действия были предприняты в силу заблуждений относительно пределов тех уступок, на которые были бы готовы пойти демократические страны» К

Собеседники больше не возвращались к этому вопро­су, но, во всяком случае, Чемберлен сделал все, что мог, чтобы рассеять «заблуждение». В то время как Россия была внутренне «слаба», западные демократиче­ские страны готовы были сопротивляться агрессии «при определенных обстоятельствах». Он, несомненнр, пред­полагал, что Гитлер и Муссолини разделяли его личные взгляды и взгляды Боннэ, основывавшиеся на столь убе­дительных донесениях из Москвы, по вопросу об отно­сительной мощц СССР, с одной стороны, и англо-фран­цузского союза, с другой, и примут соответствующее решение. Разумеется, оставалось выяснить, что пред­ставляли собой «определенные обстоятельства», при которых английское и франиузское правительства были готовы воевать. Это вызывало необходимость в даль­нейших переговорах.

Однако в действительности они так и не состоялись, так как «украинский вопрос» неожиданно утратил остро­ту. В начале января Гитлер заявил Беку во время бесе­ды в Берхтесгадеие, что, по его мнению, украинский во­прос не является «срочным» (об этом сообщил Кулондр в телеграмме из Берлина 14 марта. В польских записях

о  заявлении Гитлера говорится: «Украина интересова­ла его с экономической, но никак не с политической точ­ки зрения») ^[141].

Однако об этой беседе стало известно не сразу. Лишь 13 января Огилви-Форбс мог сообщить в Лондон, со ссылкой на встречу утром того же дня с польским пос­лом в Берлине, что Гитлер в беседе с Беком «высмеял сообщения о предполагаемой германской агрессии на Украине»^[142]. 14 января, в день, когда Чемберлен и Га­лифакс покинули Рим, в Лондон поступило сообщение от Верекера, английского посланника в Москве, отправ­ленное им 10 января. В нем Верекер опровергал сооб­щения печати о движении недовольства на Советской Украине и предупреждал, что завоевание Германией Украины, предпринятое извне, окажется «весьма труд­ным» делом. Кроме указания на малую вероятность поддержки со стороны Польши (из-за страха потерять собственные территории с украинским населением), Ве­рекер отмечал мощь СССР в стратегическом и военном отношении и категорически высказывал свое несогласие с замечанием главы французской военной разведки, сделанным им 6 декабря (оно приводилось выше), от­носительно «слабости» СССР. Наоборот, он полагал, что «в случае войны против фашистского агрессора на­селение Советского Союза с большим энтузиазмом ее поддержит», в том числе украинцы, «у которых не мог­ло сохраниться добрых воспоминаний о немецкой окку­пации 1918—1919 годов» *. 16 января в Лондон посту­пило из Парижа сообщение о состоявшейся 10 января беседе между английским военным атташе во Франции и главой французской военно-воздушной разведки. Хотя собеседник француз был «уверен в том, что сле­дующий шаг будет сделан в сторону Украины», он счи­тал, что это произойдет постепенно; Польша находится на пути, и поэтому она будет воевать. СССР также бу­дет воевать. Следовательно, «если Франция и Англия займут твердую позицию и перестанут равнодушно взи­рать на посягательства Германии на Востоке, ей при­дется вести серьезную войну на два фронта и она по­терпит поражение». В то же время, «если Франция и Англия останутся равнодушными, Германия раздавит Польшу, овладеет Румынией, захватит Украину и ста­нет непререкаемым хозяином Европы и мира». Собе­седник англичанин высказал мнение, что, если Англия и Франция на самом деле займут твердую позицию, «Гитлер отступит и откажется от своих планов в отно­шении Украины», но собеседник француз придержи­вался того взгляда, что у Гитлера слишком велики труд­ности внутри страны^[143].

Все это было в достаточной степени обескураживаю­ще для тех, кто связывал свои надежды с германским

походом против Советской Украины и рассчитывал с его помощью разрешить многие проблемы. Еще более печальным было для них то, что 17 января Стрэнг, под­водя итоги в министерстве иностранных дел различным сообщениям о беседе Гитлера с Беком, констатироват, что «наши источники согласны в том, что об Украине, видимо, не было сказано почти ничего». Кроме того, имелись свидетельства — как из этих источников, так и из других, — что Гитлер теперь проявлял интерес не столько к нападению на Востоке, сколько к нападению на Западе ^[144].

Как бы то ни было, выступая 30 января в рейхстаге, Гитлер говорил не только о своем желании жить в ми­ре и торговать со всеми странами (он особо упомянул Англию и Францию), но также впервые за все время воздержался от нападок на Советский Союз. А говоря о «жизненном пространстве», он имел в виду не Украину или Восточную Европу, а заморские колонии.

Так спустя три месяца после своего появления ока­зались бесплодными надежды, что он «отправится на Восток» за богатствами Украины. Позднее, когда они возродились вновь, это произошло при совсем других обстоятельствах. Но они сослужили свою службу Гит­леру. Он убедился, что если он рисовал перед англий­ским и французским правительствами радужную карти­ну антисоветского похода, то это энергично побуждало их содействовать его агрессивным планам и согла­шаться с нарушением договоров. Так было в 1933—

1938 годах, так было и в период с марта по сентябрь

1938 года.

5.   Политики

Нельзя сказать, чтобы консервативное большинство, находившееся у власти в Англии, совершенно не поняло смысла событий после Мюнхена. Вслед за убийством

7   ноября молодым еврейским эмигрантом германского дипломата в Париже по всей Германии прокатилась волна тщательно подготовленных антисемитских погро­мов, сопровождавшихся варварским избиением до смер­ти мужчин, женщин и детей, а также повсеместным уничтожением их собственности. Истории неизвестны антисемитские погромы таких масштабов. Как мы уже знаем, некоторые министры высказали сожаление по этому поводу (см. главу двенадцатую). Польский посол в Лондоне в донесении в Варшаву, выдержки из кото­рого уже приводились, не без оснований сообщал 16 де­кабря: «Заявление премьера Чемберлена о наступлении новой эры, гарантирующей мир «нашему поколению», оценено всеми как иллюзия, быстро рассеивающаяся при столкновении с действительностью» К

Однако, как отмечал посол, это не оказывало влия­ния ни на самого Чемберлена, ни на его ближайших коллег по правительству. Его позиция отражена в следу­ющем заявлении дипломатического обозревателя газе­ты «Таймс» в связи с сообщением о предстоящем визи­те Чемберлена и Галифакса:

«За последние недели в Лондоне ясно осознали, что разрешение чехословацкого кризиса и .подписание мюн­хенского соглашения означали поворотный пункт в отно­шениях Англии с остальной Европой. Для Франции зна­чение происшедших изменений особенно важно в связи с прекращением существования союза Франции с Чехо­словакией».

Однако для английского правительства поворотный пункт наступил не только во внешних отношениях; он оказал влияние и на политику внутри страны.

Так, в любой другой момент английское правитель­ство резко реагировало бы на выпады, (подобные тем, какие сделал Гитлер против лидеров оппозиции, назвав Дафф Купера и Идена в речи в Саарбрюкене 9 октяб­ря и Черчилля и Гринвуда в речи в Веймаре 5 ноября людьми, которых опасно было бы видеть в составе анг­лийского правительства. Позднее начались нападки на правоверных консервативных лидеров, как, например, на Болдуина (после того, как он выразил сожаление в свя­зи с еврейскими погромами 10 ноября). Нападки на английских политиков, не 'были случайны. Имелась це­лая программа действий, существование которой рас­крыла «Франкфуртер цейтунг». 30 октября газета писа­ла: «До тех пор, пока Черчиллю и Ллойд Джорджу раз­решают выступать по радио с призывами к Америке и отмежевываться от своего собственного правительства, мы не можем верить в то, что общественное мнение Англии готово пойти на соглашение, и мы должны по­стоянно считаться с возможностью поворота к политике Черчилля и Идена. Итальянцы показали, что то же са­мое верно по отношению к Франции. Предварительным условием всякого дальнейшего прогресса является окон­чательное прояснение обстановки в Англии и Франции».

Эти излияния не вызывали протестов со стороны Чем­берлена. Как раз наоборот. Выступая 1 ноября (нака­нуне он предложил ратифицировать англо-итальянское соглашение) в палате общин, он жаловался, что крити­ки Мюнхена «выносят сор из избы». 9 ноября на еже­годном банкете у лорд-мэра он заявил, что «Европа приходит в более мирное состояние». Когда итальянские фашисты открыли кампанию за присоединение к Ита­лии Корсики, Ниццы и Туниса, начавшуюся антифран- цузскими выступлениями 30 ноября в итальянской па­лате депутатов, Чемберлену был задан в палате общин вопрос, имеется *ли договор, пакт или договоренность относительно оказания Англией военной помощи Фран­ции в случае нападения на нее Италии. 12 декабря он ответил сдержанно: «Никакого специального обязатель­ства не существует». Чемберлен выразил далее сожа­ление— но не относительно самих итальянских требо­ваний, а относительно формы их выражения.

Волна протестов в Англии и Франции¹ заставила премьер-министра изменить свою позицию в (последу­ющих заявлениях и возразить более определенно против итальянских притязаний на Тунис. Это не меняет того факта, что непосредственной реакцией английского (пра­вительства было столь автоматическое применение прин­ципов Мюнхена, что на какой-то миг мир увидел Фран­цию в положении Чехословакии и уже начал 'подыски­вать нового лорда Ренсимена.

Большое возбуждение вызвало отсутствие герман­ского посла и германских дипломатов на обеде 13 де­кабря по случаю юбилея Ассоциации иностранной прес­сы. Причиной к этому явилось содержащееся в заранее распространенном тексте речи Чемберлена весьма мяг­кое сожаление относительно нападок в Германии на лю­дей, подобных Болдуину. Более важным, но привлекшим меньше внимания было заявление Чемберлена о том, что критики Мюнхена «не оказывают услуг демократии и не повышают шансов на развитие международного сотрудничества» и что — спустя месяц после устроенных нацистами еврейских погромов — он считает трудным де­лом «поднимать шум по вопросу о различных системах правления, за исключением частных случаев, которые не обязательно органически присущи данной системе».

Можно привести и другие примеры подобного рода. Следует также не упускать из виду начатую в конце января 1939 года подготовку к заключению англо-гер­манского экономического соглашения. Начиная с сере­дины марта были намечены взаимные визиты англий­ского и германского министров торговли и одновремен­но должны были начаться ‘переговоры между англий­скими и германскими промышленниками. Как свидетель­ствуют документы, именно английской стороне принад­лежала инициатива в этих подготовительных меропри­ятиях, а немцы, учитывавшие сложившуюся в Англии обстановку, шодчеркивали свое превосходство и сдер­жанность

В Англии делалось все возможное для того, чтобы устранить критику Германии со страниц газет. Как указывал вскоре после Мюнхена Уикхэм Стид, бывший редактор газеты «Таймс», речь Гитлера в Саарбрюкене 9 октября, о которой уже упоминалось, вызвала всеоб­щее негодование в Англии, когда вечером того же дня о ней было сообщено по радио. Но «на следующее утро в ведущих английских газетах едва ли можно было об­наружить даже намек на глубину возмущения общест­венности». Причина заключалась в том, что «определен­ные крупные рекламодатели» пригрозили газетам ли­шить их рекламы, приносящей большой доход, если га­зеты «раздуют» международный кризис, что «неблаго­приятно скажется на торговле».

Весь сентябрь из правительственных источников поступали в редакцию многочисленные «намеки» и «ре­комендации», «конфиденциально» направлявшие прессу по приемлемому для правительства пути К

Подобным же образом правительство добилось, при­бегнув к услугам посла Соединенных Штатов, чтобы из американских фильмов были удалены места, содержа­щие высказывания ведущих английских журналистов, враждебные по отношению к правительству. Премьер- министр признал этот факт 1 декабря после долгих проволочек.

С другой стороны, все усилия послушной правитель­ству печати были направлены на закрепление «победы», одержанной в Мюнхене.

Вот характерные примеры.

17  октября газета «Таймс» писала, что «любая мыс­лимая форма умиротворения в Европе» должна обяза­тельно учитывать «особую заинтересованность [Герма­нии.— Э. Р.] как промышленной державы в сельскохо­зяйственных и иных рынках Центральной и Восточной Европы». 19 октября газета поместила на самом вид­ном месте пространную статью, в которой Ага-хан заяв­лял Германии, что Данциг, «вероятно, перейдет под пря­мое управление рейха», что, «вероятно», такая же судьба ожидает Мемель, что имеются «сферы, в которых по географическим и естественным причинам Германия станет господствующим экономическим фактором» и что четыре державы — Англия, Франция, Германия и Ита­лия— должны взаимно гарантировать свои «границы и колонии». Его высочество не объяснил, какие границы они не должны гарантировать; но это было пояснено в письме в редакцию от одного из сотрудников газеты, автора передовиц, которое было помещено на столь же видном месте, что и статья Ага-хана, в номере от 20 ок­тября. Автор письма вежливо упрекал автора статьи за то, что в книгу Гитлера «Мейн кампф» не были внесены такие изменения, которые бы подняли доверие к немцам во Франции. Ничего не было сделано, писал другой автор, чтобы «внушить, что если Франция перестанет окружать Германию и противодействовать ей на Востоке, она тем не менее должна быть уничтожена». Конечно, писал он, весьма возможно, что ГиТлер «все еще зарится на Украину и другие части Советской России», но его ум, может быть, работает и в другом направлении.

Чтобы не оставлять сомнении относительно вывода, которого газета «Таймс» ожидала от читателей этой переписки, она опубликовала 24 октября, одновременно со вторым письмом, редакционную статью, приветство­вавшую «дорогостоящее поражение» французской систе­мы взаимосвязанных союзов на восточной границе Гер­мании и пояснявшую, что «многие считают, что как без­опасность Франции, так и мир в Европе могут быть лучше обеспечены такой политикой [общего урегулиро­вания с Германией и Италией. — Э. Р.], чем любыми попытками сдержать Германию путем создания сил противодействия на ее восточной границе».

Следует отметить, что 23 ноября «Таймс», кое-что предчувствуя, уже не сочла необходимым приписать «многим» тот взгляд, будто пакты о взаимопомощи про­тив агрессии, заключенные Францией, являются «искус­ственной системой равновесия». Газета писала, что провал «политики окружения» — выражение, заимство­ванное непосредственно из языка германского министер­ства пропаганды, — значительно облегчил для Англии и Франции проведение общей политики.

25  октября «Таймс» рискнула опубликовать необыч­ную статью о советской промышленности, в которой разъяснялось, что СССР «обессилен», что плановая си­стема «провалилась», что положение в советском сель­ском хозяйстве, в лесной, угольной, металлургической, машиностроительной, хлопчатобумажной промышленно* сти хуже довоенного. В довершение вслед за красноре­чивым «кроме того» газета сообщала будущему окку­панту этой постыдно игнорируемой территории, что. «если СССР окажется участником большой войны, сель­ское хозяйство очень скоро будет парализовано».

Чтобы не оставалось никаких сомнений насчет сла­бости СССР, газета на следующий день в-редакцион­ной статье о положении в Китае указывала Японии, что в то время, как нет оснований считать, что Кигай «прекратит организованное сопротивление», предполага­емая «совершенно пассивная позиция, занятая в эти дни СССР», делает «достаточно ясным», что Дальневосточ­ная Красная Армия действительно не способна к боевым действиям против японской армии. Мимоходом можно отметить, что эта редакционная статья отнюдь не явля­лась единственной, в которой газета «Таймс» в 1938 го­ду горько сожалела об упрямстве японцев в их борьбе против Китая, приводившей лишь к ссорам с ее «быв­шими друзьями» (номер от 29 ноября) и ослаблявшей ее силы для осуществления провозглашенной ею задачи борьбы с большевизмом.

Разумеется, было бы весьма несправедливо предпо­ложить, что «Таймс» обладала монополией на эту удоб­ную теорию, согласно которой заботы Европы могли .быть облегчены, если бы агрессивные державы, и осо­бенно Германия и Япония, обратили свое внимание на СССР. Так, Эрик Тейхман, бывший долгие годы англий­ским дипломатом в Китае, в статье, помещенной на видном месте в газете «Санди тайме» в номере от 30 ок­тября, также предупреждал японцев, что они, «претен­дуя на то, чтобы быть валом, охраняющим Дальний Восток от советского прилива, могут кончить тем, что загонят миллионы китайцев в руки русских» — перспек­тива «весьма мрачная», если только руководители Япо­нии не прекратят все это дело.

Другой пример. Еще один друг премьер-министра, лорд Илтон, в статье, опубликованной в той же «Санди тайме» в номере от 27 ноября, приветствовал беседы своего лидера с членами французского правительства и переговоры о подписании франко-германской деклара­ции, аналогичной декларации Гитлера — Чемберлена, на том основании, что политика окружения «потерпела крах» и что Франция вернулась к «реалистичной поли­тике». Лорд Илтон заявил, что постоянным интересом Англии в Европе является «защита Запада».

И как бы в подтверждение этой точки зрения Гали­факс принял советского посла в первый раз после Мюн­хена почти четыре месяца спустя — только 27 января

1939 года, да и то по просьбе самого посла для обсуж­дения вопроса об Аландских островах.

Кульминационный пункт кампании за завоевание доверия у Германии был достигнут как раз накануне захвата Гитлером Чехословакии. 9 марта в кулуарах палаты общин Чемберлен сделал очередное анонимное заявление, которое должно было появиться в печати как исходящее от «авторитетных кругов». 10 марта мир узнал из английских газет, что эти «круги» считают, что международное положение «менее напряженно и вызывает меньше опасений относительно возможного развития в нежелательном направлении, чем это было ранее» («Манчестер гардиан») и что вышеупомянутые «круги» «впервые за многие месяцы настроены оптими­стично в отношении международного положения» («Дей­ли экспресс»); «в этом году возможно достижение согла­шения об ограничении вооружений» (там же). Вечером того же числа Сэмюэль Хор заявил в речи в Чеюи, что налицо величайшая «возможность найти путь к миру», когда-либо существовавшая в мировой истории. «Со­трудничество пяти человек — трех диктаторов и премьер- министров Англии и Франции — может привести в са­мое ближайшее время к созданию утопии в Европе».

Во Франции политика правительства шла по тому же пути. Почти в самом начале предварительных пере­говоров относительно визита Риббентропа в Париж и франко-германской декларации от б декабря, продол­жавшихся более шести недель, Боннэ заверил герман­ского посла, что политика правительства имеет целью «создание фронта против элементов, враждебно отно­сящихся к взаимопониманию» и «подавление и устра­нение коммунистов» *. Это было ссылкой на речь Да­ладье на съезде радикал-социалистов в Марселе 27 ок­тября, за три дня до беседы Боннэ с германским послом, в которой он резко нападал на коммунистов за позицию, занятую ими в отношении Мюнхена. Тем самым Да­ладье дал понять, что партия радикал-социалистов на­меревается выйти из Народного фронта, созданного для борьбы с фашизмом в 1936 году. Осуществляя эту по­литику, Боннэ прибегнул к грубейшему официальному нажиму, чтобы помешать французским газетам «распи­сывать» зверства против евреев, имевшие место во вто­рой неделе ноября, и даже ограничить описания анти- французских выступлений в итальянской палате депу­татов в конце ноября^[145]. Тем временем 12 ноября Даладье, который после Мюнхена получил от национального собрания чрезвычайные полномочия, издал серию зако­нов-декретов, отменявших пятидневную рабочую неделю с восьмичасовым рабочим днем и узаконивавших при­нудительные сверхурочные работы, что уничтожало основное социальное завоевание Народного фронта. Однодневную всеобщую забастовку протеста 30 нояб­ря, в которой участвовало от 2,5 до 3 миллионов рабо­чих, правительство рассматривало как «восстание». Оно «мобилизовало» служащих железных дорог, скон­центрировало танковые части и призвало резервистов. С одобрения правительства тысячи участников заба­стовки подверглись преследованиям. Даже антисеми­тизм получил официальное поощрение: когда б декабря Риббентроп прибыл в Париж, то на прием у премьер- министра не были приглашены два министра еврея: ми­нистр колоний и министр просвещения. 26 января фран­цузский посол в Берлине сообщал немцам, «что ему удалось, частично с помощью Кэ д’Орсэ и частично пу­тем прямого контакта со знакомыми журналистами и редакторами, обеспечить порядок во французской печа­ти и в работе радиостанции в Страсбурге»^[146].

Тем временем продолжались переговоры о расшире­нии франко-германских торговых отношений, начатые с подробного обмена мнениями между экономическими советниками обеих правительств во время пребывания Риббентропа в Париже ^[147]. Имелось в виду организовать встречу французских и германских промышленников после совещания последних с делегацией Федерации английской промышленности, то есть во второй полови­не марта. Французское посольство в Берлине 11 марта представило обширную программу этих переговоров, предусматривавшую тесное сотрудничество в осуще­ствлении различных проектов расширения капиталовло­жений как в Европе, так и в колониях^[148].

Таким образом, члены парламента, газеты и боль­шой бизнес в Англии и во Франции оказались участни­ками строительства нового порядка, основывающегося на Мюнхене (в той степени, в какой это было во вла­сти их соответствующих правительств), в момент, ког­да Гитлер послал войска в Чехословакию.

Не удивительно, что речь Сталина, произнесенную им в пятницу 10 марта 1939 года при открытии XVIII съез­да Коммунистической партии Советского Союза — она поступила в редакции французских и английских газет достаточно рано, чтобы быть напечатанной в вечерних газетах в субботу и в воскресных газетах, — эти газеты почти полностью обошли или же оттеснили на задний план, уделив главное место оптимистическим заверени­ям со стороны правительств обеих стран. (Такой добро­совестный наблюдатель, как А. Верт, основывающий свое изложение событий на материалах прессы, даже не упоминает об этой речи.) Дело в том, что Сталии не только беспощадно проанализировал и разоблачил по­литику «невмешательства» и поощрения агрессоров, по­казав ее подлинное лицо, но и обратился к миру с пре­достережением, что новая империалистическая война идет уже с 1935 года и втянула в свою орбиту свыше пятисот миллионов населения в Эфиопии, Испании, Ки­тае, Австрии и Чехословакии. Он продолжал: «Война создала новую обстановку в отношениях между страна­ми. Она внесла в эти отношения атмосферу тревоги и неуверенности. Подорвав основы послевоенного мирного режима и опрокинув элементарные понятия междуна­родного права, война поставила иод вопрос ценность международных договоров и обязательств. Пацифизм и проекты разоружения оказались похороненными в гроб. Их место заняла лихорадка вооружения. Стали воору­жаться все, от малых до больших государств, в том чис­ле и прежде всего государства, проводящие политику не­вмешательства. Никто уже не верит в елейные речи о том, что мюнхенские уступки агрессорам и мюнхенское соглашение положили, будто бы, начало новой эре «уми­ротворения». Не верят в них также сами участники мюнхенского соглашения, Англия и Франция, которые не менее других стали усиливать свое вооружение»

Этот сильный и беспощадный реализм прямо проти­воположен оптимистическим заверениям, широко рас­пространявшимся в то время Лондоном и Парижем.

И это была правда, между тем как заверения были толь­ко ложью. Правду необходимо было скрыть. Но четыре дня спустя события полностью подтвердили слова Ста­лина и разоблачили пропаганду Чемберлена и Боннэ.

6.   Народы

Было бы неправильным предположить, что эти собы­тия застали всех врасплох. Атмосфера глубокой секрет­ности, в которой дипломаты, политики, бизнесмены и ге­нералы четырех держав, подписавших 30 сентября со­глашение, осуществляли мюнхенский сговор, не помеша­ла тем, кто видел подлинный смысл Мюнхена, понять значение происходящего.

На следующий день после Мюнхена Морис Торез, ге­неральный секретарь Французской коммунистической партии, заявил, что слова Чемберлена о мире для наше­го поколения являются «гнусной ложью» и что «Мюн­хен— это война»^[149]. Выслушав Боннэ, защищавшего Мюнхен в комиссии по иностранным делам националь­ного собрания, Габриэль Пери — редактор иностранного отдела газеты «Юманите», расстрелянный немцами ^де­кабря 1941 года, — заявил: «Эти черногвардейцы ве­дут страну к катастрофе»^[150] Французские коммунисты продолжали бороться в этом направлении, подчеркивая, например, что «Мюнхен и декреты [отменявшие 40-часо­вую неделю.— Э. Р.] неотделимы друг от друга»^[151]. 23 но­ября они организовали демонстрацию протеста против прибытия в Париж Чемберлена и Галифакса и разобла­чили сотрудничество с Муссолини, которое грозило опас­ностью территории самой Франции^[152]. Большинство рядовых членов профсоюзов поддерживало их: красно­речивым доказательством этого является участие в за­бастовке 30 ноября более двух с половиной миллионов человек при весьма неблагоприятных условиях, когда министры, сотни газет и французское радио заявляли им, что это является поддержкой коммунистов. Но по этой же причине все буржуазные слои — от крайне правых до значительного большинства депутатов национально­го собрания от социалистической партии и высших чи­новников — объединились против них. Лишь горстка смелых — правый националист Кериллис и некоторые другие депутаты и журналисты — решились осудить по­литику мюнхенцев. Их было мало, но достаточно, чтобы вызвать озабоченность германского посла. 25 ноября он сообщал, что «в печати и в политических кругах растет оппозиция политике Даладье — Боннэ. Это особенно яс­но проявляется в ее тесном сотрудничестве с англий­ской оппозицией Чемберлену и Галифаксу, которые подвергаются суровой критике со стороны всех левых газет н также со стороны таких правых газет, как «Эпок» (газета Кериллнса). Однако, писал он, «основ­ная оппозиция» направлена против предполагавшейся франко-германской декларации. 28 декабря он снова пи­сал о том, что наряду с «марксистскими левыми» имеют­ся правые элементы, ведущие наступление на мюнхен­ское соглашение. 18 февраля в ответ на его протест Бон­нэ в связи с публичными высказываниями последнего относительно расширения дружественных связей Фран­ции с Восточной и Центральной Европой заявил, что, если бы он так не поступил, «поджигатели войны» одер­жали бы верх в национальном собрании. Они уже упре­кали его в том, что он придает больше значения фран­ко-германскому соглашению от 6 декабря, чем это де­лалось в Германии»¹.

Тем не менее важным преимуществом Боннэ была поддержка Мюнхена социалистической партией. В ус­ловиях, когда отсутствовала объединенная оппозиция со стороны рабочего класса, другие слои, возмущенные Мюнхеном, оказались бессильными.

В речи на съезде Коммунистической партии Велико­британии, уже упоминавшейся выше, Р. П. Датт, оста­новившись подробнее на вопросе, затронутом ранее Гарри Политом, заявил 18 сентября 1938 года, что анг­лийское правительство умышленно создает военную ат­мосферу. Угроза войны была достаточно реальна, по Чемберлен использовал ее для обмана, «будто завтра Англия, Франция и Советский Союз окажутся в состоя­нии войны с Германией», и по возможности для подрыва идеи фронта мира, связав ее с идеей войны. Датт про­должал:

«Если Чемберлен одержит победу, если ему удастся подорвать фронт мира, изобразив свою политику триум­фом мира, то вместе со звоном колоколов, возвещающим о его победе, возникнет подлинная опасность войны. Ес­ли политика Чемберлена, которую бдут приветство­вать как политику мира, одержит верх, тогда фашизм, набравшись сил в Европе, наконец-то сможет обратить их против демократических стран и английскому народу все равно придется воевать, но в неизмеримо худших условиях»^[153].

Эти пророческие слова были подкреплены заявлени­ем коммунистической партии от 1 октября, в котором указывалось, что «мир не был спасен» в Мюнхене. «Он был отдан на милость Гитлеру, который может нарушить его, когда он сочтет, что настало время для следующего шага в цепи завоеваний. С вторжением в Чехословак'по значительно возросла мощь его вооруженных сил... Ес­ли мюнхенское соглашение не будет отвергнуто, задайте себе вопрос: «Какая страна в Европе станет следующей жертвой нападения?» В заявлении предлагались различ­ные меры нажима со стороны общественности для обес­печения единого фронта прогрессивных сил, противосто­ящих Чемберлену в Англии, и созыва всемирной конфе­ренции, предложенной Литвиновым. В заявлении под­черкивалось: «Пакт четырех держав, подписанный Гит­лером, Чемберленом, Муссолини и Даладье, направлен против ваших будущих интересов даже в большей сте­пени, чем сейчас он направлен против Чехословакии»^[154].

Эта политика, к которой призывала «Дейли уоркер», на фабриках и заводах, в профсоюзных организациях встретила отклик в ряде местных организаций лейбори­стской партии, которые начали выступать за такое про­грессивное единство, а также в более широкой общест­венной среде. После Мюнхена в октябре—декабре со­стоялись частичные выборы в пяти округах. Число голо­сов, поданных за правительство, увеличилось со 123 ты­сяч (поданных во время всеобщих выборов 1935 года) только до 124 тысяч, тогда как число голосов, поданных против правительства, увеличилось с 99 тысяч до 131 ты­сячи. В двух случаях, в Оксфорде и Бриджуотере, независимые прогрессивные кандидаты выступали на платформе Народного фронта. На этой же платформе выступал кандидат от лейбористской партии в третьем округе в Дартфорде. 39 лейбористов — членов парла­мента поддерживали кандидата Народного фронта в Бриджуотере вопреки позиции исполкома партии. Этот кандидат победил на выборах. В январе 1939 года один из ведущих членов исполкома лейбористской партии, Стаффорд Криппс, изложил коллегам план создания прогрессивного единства по вопросам внешней и внут­ренней политики. Когда план был отвергнут 17 голосами против 3, он распространил его среди местных организа­ций лейбористской партии. За это его исключили из пар­тии. Тем не менее к середине марта, то есть когда Гит­лер захватил Чехословакию, 79 окружных и 163 мест­ных партийных организации одобрили меморандум Криппса, в то время как 27 других окружных и 60 мест­ных организаций выразили протест против его исклю­чения из партии ^[155].

Тем временем в движение включились группы мень­шинства из класса капиталистов. Одним из особо вы­дающихся примеров явилось собрание союза в поддерж­ку Лиги Наций в Чингфорде 9 декабря. В его президиу­ме сидели независимые консерваторы, либералы, член парламента лейборист Артур Гендерсон и другие лейбо­ристы и секретарь местной организации коммунистиче­ской партии. Они слушали, как Уинстон Черчилль при­зывал к такой внешней политике, которая бы «объеди­нила все силы сопротивления агрессии диктаторов», к «объединению с другими такими же государствами» и к созданию «подлинно национального правительства, ко­торое объединило бы все силы в стране, способствую­щие ее мощи, безопасности и существованию»^[156]. Можно было бы привести и другие, менее яркие, но не менее значительные случаи, имевшие место в других частях страны. Не может быть сомнений в том, что существо­вала массовая враждебная оппозиция Мюнхену и стоя­щей за ним политике.

Но в политических условиях, имевших место в Анг­лии, успех в организации такой оппозиции зависел от лейбористской партии, как основной организации, пред­ставляющей профсоюзы в парламенте. Различные слои оппозиции не имели возможностей или средств выра­жения своих взглядов в целях своевременного создания иного механизма сотрудничества. А руководители основ­ных профсоюзов и лейбористской партии в своем зна­чительном большинстве отвергали подобную ответствен­ность. Они не только исключили Криппса из партии, но и пригрозили распустить местные организации лейбори­стской партии, выступившие в его поддержку. Они по­ступали таким образом потому, что они в принципе под­держивали политику Чемберлена, хотя и оставляли всю ответственность за Мюнхен на нем и на консерваторах, когда дело доходило до голосования. Они показали (не в первый и не в последний раз), что являются для Чем­берлена не столько препятствием, сколько поддержкой.

Так, трудности сходного характера помешали пока­зать массам в Англии и во Франции подлинный смысл событий после Мюнхена и явились причиной слабости и недостаточной организованности оппозиции. 15 марта

1939 года Гитлер показал, что тем не менее правда бы­ла на их стороне.

эпилог

«Не знаю, получат ли ваши страны пользу от этого решения, принятого в Мюнхене, но мы, во всяком слу­чае, не последние. После нас та же участь постигнет дру­гих». Этими словами министр иностранных дел Чехо­словакии закончил 30 сентября 1938 года беседу с фран­цузскими, английскими и итальянскими посланниками, в ходе которой он сообщил, что его правительство под­чиняется решению, принятому в Мюнхене против Чехо­словакии

15 марта 1939 года гаулейтер Штрейхер выступил перед участниками большой демонстрации в Нюрнбер­ге по случаю вступления германских войск в Богемию. Как сообщил на следующий день французский консул в Нюрнберге, он заявил: «Это только начало. Последу­ют значительно более важные события. Демократиче­ские страны могут укреплять свои позиции сколько им угодно, но в конце концов они вынуждены будут под­чиниться» ^[157].

В самом деле, 23 мая 1939 года Гитлер созвал реша­ющее совещание с участием многих высших офицеров, включая Геринга, Кейтеля и Редера, в ходе которого он объявил, что для того, чтобы расширить «жизненное пространство» Германии на Востоке («Данциг совсем не является предметом спора»), при первой же возможно­сти следует напасть на Польшу. Он продолжал: «Нельзя рассчитывать на повторение чешской операции. Это бу­дет война»^[158].

И война началась. Мы видели, что как Гитлер, так и Иодль отмечали, что именно захват Чехословакии «заложил основу для действий против Польши» и создал «более или менее благоприятные стратегические пред­посылки» для нападения на нее. Но захват Чехослова­кии в марте 1939 года стал возможен после того, как ее принудили сдать фашистской Германии свои погранич­ные укрепления в сентябре 1938 года. Это мы тоже видели. «Вторая мировая война началась в Мюнхене»,— заявил Бенеш 8 августа 1942 года в передаче Би-Би- Си ^].

В решении Международного военного трибунала от

30   сентября 1946 года — ровно через шестнадцать лет после Мюнхена — говорится, что к марту 1939 года «гер­манские руководители пришли к выводу, что настало время рассмотреть следующие акты агрессии». Выполнение программы, которою Гитлер обсуждал со своими ближайшими помощниками 5 ноября 1937 года, обеспечило этим следующим актам «большую возмож­ность осуществления»^[159]. Первым шагом по выполнению программы был Мюнхен.

Все это должно быть ясно. Те, кто сегодня защища­ет Мюнхен, защищает всю гитлеровскую программу аг­рессии и развязывание им второй мировой войны. Но этим не ограничиваются уроки, проистекающие из изу­чения причин и последствий Мюнхена.

Кто предоставил средства, которые позволили Гитле­ру прийти к власти? Чьи заводы обеспечили вооруже­нием и снаряжением его войска, цементом и сталью его укрепления, самолетами его военно-воздушные силы? Кто организовал экономическую эксплуатацию стран, зависевших от него в Центральной Европе и на Балка­нах? Кто ожидал прибылей от «жизненного простран­ства», которым он надеялся обладать в Чехословакии, в Австрии, в Польше и в Советском Союзе? Ответ на все эти вопросы один и тот же: германский финансовый капитал, крупные банки, промышленные и торговые мо­нополии. Но не эти ли силы стояли за кайзером Виль­гельмом 11, подготовив и развязав первую мировую войну? Совершенно верно. Это были те силы, которые союзники спасли от «большевизма» в 1918—1919 годах и которые теперь повернулись против них. Мюнхен был последним этапом перед тем, как эти силы начали войнл реванша, избрав Гитлера своим доблестным рыца­рем. Их не вырвали с корнем и не уничтожили после их первой попытки; теперь они предприняли вторую.

Во-вторых. Почему их не вырвали с корнем? Почему, наоборот, им неоднократно делали вливание жизненных сил: план Дауэса, последующие американские кредиты, иностранные инвестиции, возобновление в широких мас­штабах краткосрочных кредитов после прихода Гитлера к власти — пока после всего этого они не смогли сами начать строительство огромной военной машины? Поче­му в годы, предшествовавшие приходу Гитлера к власти, западные державы смотрели сквозь пальцы на «тайное» обучение и вооружение военных кадров в Германии? Почему в 1933—1938 годах последовала целая серия так называемых «капитуляций» перед ними в вопросах поли­тического характера? Многочисленные факты убе­дительно свидетельствуют об одном. Это были вовсе не капитуляции, а все более и более далеко идущая азартная игра в молчаливом, скрытном сгово­ре— скрытном постольку, поскольку это касалось ан­глийского и французского правительств — вплоть до Мюнхена, когда она стала открытой и ясно видимой. Целью сговора было создать из гитлеровской Германии (и ее союзников) устрашающее орудие нападения на Советский Союз, нападения, которое не удалось англий­скому, французскому, итальянскому, японскому и аме­риканскому капиталу в 1918—1922 годах.

Второй важнейшей составной частью Мюнхена была не «трусливая капитуляция перед Гитлером», а неприми­римая, незабываемая ненависть к Советскому Союзу. Ра­зумеется, на каждом этапе среди прислужников финан­сового капитала — политиков и владельцев газет возникали сомнения, колебания и разногласия, но окончательные решения принимались сильнейшими группами и смысл этих решений был всегда одним и тем же.

В-третьих. Почему народы не видели, что скрывается за этой политикой? Почему демократы, либеральные газеты, социалистические и профсоюзные активисты не выступили решительно против нее? Это объясняется так­тикой дипломатического камуфляжа, лжи перед наро­де* дом, придумыванием особых объяснений для действий в каждом отдельном случае, не имеющих связи с под­линными причинами. Это верно по отношению к обоим сторонам — как по отношению к фашистам, так и по отношению к западному империализму. Это объясняет­ся также теми «импровизациями», о которых рассказы­вал на суде в Нюрнберге переводчик Гитлера. Таким образом, каждый отдельный шаг, хотя в действительно­сти логически связанный в политике с предыдущими и последующими событиями, казался самостоятельным, существующим сам по себе. Исследование Мюнхена, то есть шестимесячного периода дипломатических и поли­тических интриг между империалистическими соперни­ками на фоне событий после 1917 года, в тот период ми­ровой истории, когда одна шестая часть света уже стала социалистической и трудящиеся всех стран стали прояв­лять интерес к важнейшим международным вопросам, дает исторический пример обмана человека человеком и, в данном случае, обман огромного большинства трудящегося человечества незначительным меньшинст­вом, его эксплуатирующим. Народные массы в капитали­стических странах были сами слишком честны, слишком добродушны в своем стремлении к миру, чтобы осознать всю глубину обмана, на которую способна империали­стическая дипломатия. А в тех странах, где капиталисты управляли фашистскими методами, они были лишены средства выразить свой протест.

Тем не менее, как мы видели, в Англии и во Франции, а также в Чехословакии были люди, не только понимав­шие истинное направление, в котором развивались собы­тия, но и стремившиеся раскрыть его своим согражда­нам и прежде всего рабочему классу, являющемуся в конечном счете основой современного общества. Поче­му им это не удалось? Очень просто: потому что их было слишком мало. Рабочее движение в этих странах нахо­дилось в руках людей, принявших политику, которая ве­ла к Мюнхену и получила в Мюнхене свое полное выра­жение. Они ставили в последнем счете солидарность с капиталистами собственной страны выше мирного со­существования с Советским Союзом. В довершение все­го они предпочитали сохранить разобщенность в рабо­чем движении — и -тем самым помешали возникновению движения сопротивления Гитлеру, которое бы не огра­ничивалось участием только рабочего класса, — а не объ­единить его, действуя сообща с коммунистами, для того чтобы расстроить планы своих хозяев, которые стре­мились направить кого-нибудь (немцев, японцев — вся­кого, кто, казалось, предлагал услуги) против СССР.

Таковы краткие выводы, вытекающие из изучения мюнхенского соглашения и пути к нему. Важность их заключается в том, что обстоятельства, к ним приведшие, не перестали существовать 15 марта 1939 года, когда потеряло силу мюнхенское «урегулирование».

В список не включены газеты и журналы, цитируемые в книге.

Не включены также работы, на которые делаются ссылки, но ци­таты из которых не приводятся.

Сборники документов

Принятые сокращения

«Документы и материалы»

«Документы и материалы кануна второй мировой войны». Москва, Госполитиздат, 1948 г. Два тома.

D. В. F. P. «Documents on British Foreign Policy, 1919—1939», Third Series, vols. I, II, III, H. M. Stationery Office, 1949, 1950.

D. G. F. P. «Documents on German Foreign Policy, 1918—1945», Se­ries D, vols. I, II, III, IV, H. M. Stationery Office, 1949, 1950,

1951.

F. R. U. S. «Foreign Relations of the United States», Diplomatic Pa­pers, 1938, vol. I. Department of Slate, 1955.

«French Yellow Book». Documents Diplomatiques, 1938—1939. Paris Ministere des Affaires Etrangeres, 1939.

«Polish White Book». Official Documents conccrning Polish — Ger­man and Polish — Soviet Relations, 1933—1939. London, Hut­chinson and Co, 1939.

«Trial». «Trial of German Major War Criminals». Proceedings of the In­ternational Military Tribunal at Nuremberg, H. M. Stationery Office, 1946—1947.

Другие сборники

Литвинов, М. М Протиз агрессин. .Москва, Госполитиздат, i9:8

Berber, F. Dokumente dcs Deutsehen Friedenswillen. Essen, 1940.

Воспоминания и дневники

Архив полковника Хауза, том 4, ААосква. Госполитиздат, 19-14.

Бонт, Ф.. Дорога чести. Москва. Издательство иностранной литера* туры, 1949.

Ллойд Джордж, Д., Военные мем>ары, гим Ь, Москва, Соную :м.

1937.

Bene§, Е. Memoirs (English edition). London, George Allen and Un­win, 1954.

Bonnet, G. Defense de la Paix, vol. I (De Washington au Quai d’Or- say). Geneve, Editions du Cheval Aile, 1946.

Cecil, E. A. R. A Great Experiment. London, Jonathan Cape, 1941. Churchill, W. S. The Second World War, vol. L London, Cassel, 1918. Ciano, G. Diplomatic Papers, ed. M. Mug^eridge. London. Odi'av.*. 1948.

Cot, P. Triumph of Treason. Chicago, Ziff Davies, 1944.

Coulondre, R. De'Staline a Hitler. Paris, Hachette, 1950.

D’Abernon, E. V. An Ambassador of Peace, vol. I, 1929, vol. Ill, 1930.

London, Hodder and Stoughton.

Davies. J. E. Mission to Moscow. New York, Simon and Schuster, 1941.

Dell, R. The Geneva Racket, 1920—1939. London, Robert Hale, 1941. Gameiin, M. Servir, vol. II (Le Prologue du Drame, 1930—9). Paris, Plon, 1946.

Gedye, G. E. R. Fallen Bastions. London, Gollancz, 1939.

Geyr von Schweppenburg. The Critical Years. London, Wingate, 1952 Halifax, E. F. Fulness of Days. London, Collins, 1957.

Jones, T. A Diary with Letters. Oxford University Press, 1954.

Noel, L. L’Agression allemande contre la Pologne. Paris, Flammarion,

1946.

Paul-Boncour, J. Entre Deux Guerres, vol. III. Paris, Plon, 1946. Pertinax, Les Fossoyeurs, 2 vols. New York, Editions de la Maison Francaise, 1943.

Reynaud, P. La France a sauve 1’Europe, vol. I, Paris, Flammarion,

1947.

Simon, J. A. Retrospect. London, Hutchinson, 1952.

Tempcrley, A. C. The Whispering Gallery of Europe. London, Collins,

1938.

Vansittart, R. G. Lessons of My Life. London, Hutchinson, 1943 Vayo, J. A. del. Freedom’s Battle. London, Ileinemann, 1940.

Welles, Sumner. A Time for Decision. New York, Harper, 1944.

Werth, A. The Destiny of France. London, Hamish Hamilton, 1937. Werth, A. France and Munich. London, Hamish Hamilton, 1939.

Другие работы

Грачев, С Помощь СССР народам Чехословакии в их борьбе за свободу и независимость. Москва, Госполитиздат. 1953 г «История дипломатии-» том III Москва Госполнтиздат. 1945

Кпаль, В. О контрреволюционной и антисоветской политике Маса­рика и Бенеша. Москва, Издательство иностранной литера­туры, 1955.

Кейнс, Д. М. Экономические последствия Версальского мирного до­говор?, Москва, ГИЗ, 1924.

Матвеев, В. А. Провал мюнхенской политики. Москва, Госполит­издат, 1955.

Поллит, Г. Избранные статьи и речи. Москва, Издательство иност­ранной литературы, 1955.

Сталин, И. В. Сочинения, том 12. Москва, Госполитиздат, 1949

Сталин, И. В. Сочинения, том 13. Москва, Госполитиздат, 1951.

Штейн, Б. Е. Буржуазные фальсификаторы истории. Москва, Изда­тельство Академии наук СССР, 1951.

Beloff, М. The Foreign Policy of Soviet Russia, vol. II. London, Royal Institute of International Affaires, 1949.

Bilainkin, G. Maisky London, George Allen and Unwin, 1944.

Churchill, V. S. Arms and the Covenant. London, Cassell, 1938.

Churchill, W. S. Into Battle. London, Cassell, 1941.