Академия НАУК СССР ИНСТИТУТ ИСТОРИИ

Б .Т. РУБЦОВ

ИССЛЕДОВАНИЯ ПО АГРАРНОЙ ИСТОРИИ

ЧЕХИИ

ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР академик С. Д. С К А 3 К И И

Памяти

братьев Виктора и Владимира Бутенко и других товарищей по учебе, павших на фронтах Великой Отечественной войны

ВВЕДЕНИЕ

Вряд ли можно отыскать в истории человеческого общества более сложные и насыщенные важнейшими событиями периоды, чем 'переходные эпохи, когда на смену устаревшим социально- экономическим формациям приходят новые, представляющие собой следующую ступень в поступательном развитии челове­чества, когда в напряженной борьбе утверждаются новые обще­ственные отношения. Не удивительно, что подобные этапы все­мирной истории привлекают к себе особенное внимание ученых; в то же время многие их стороны все еще остаются недостаточно выясненными и вокруг многих из них продолжают разгораться жаркие научные опоры и длительные дискуссии. Это в полной мере относитоя и к тому критическому периоду, когда феодаль­ный способ производства в европейских странах отступал шаг за шагом перед развивающимися капиталистическими отноше­ниями, теряя одну позицию за другой, а силы феодальной реак­ции упорно отказывались капитулировать, контратакуя на от­дельных участках, а порой даже пытаясь перейти в контрнасту­пление иа целых «вправлениях. Особая сложность этого процесса заключается в том, что в разных странах, в зависи­мости от конкретно-исторических условий, он протекал по-раз­ному и не укладывался в какие-либо единые хронологические рамки.

Еще основоположники научного 'коммунизма обратили вни­мание на то, что социально-экономическое 'развитие европейских стран к концу средневековья шло двумя несовпадающими пу­тями. В то время как в аграрном развитии одних стран —на за­паде Европы — экономический подъем, рост ремесла и торговли приводили к раскрепощению и все большей самостоятельности крестьянского хозяйства, а феодальная земельная собственность развивалась по пути, который вел к превращению ее в капитали­стическую, в других странах складывалась своеобразная бар- щинно-фольварочная система, выражающая длительный и мучи­тельный процесс формирования крупных помещичьих имений, тесно связанных с рынком и основанных на жесточайшей экс­плуатации барщинного труда крепостных крестьян. Примерной границей между областями, в которых наметились (классические образцы того или другого типа аграрного развития, была Эльба. В связи с этим приобретает немалый интерес изучение особен­ностей социально-экономического развития тех стран, которые лежали в непосредственной близости от Эльбы или в ее бассей­не. В самом деле, уже эволюция аграрного строя германских земель в конце средневековья, главным образом с середины XVI в., отчетливо показывает глубокое различие крупного по­мещичьего хозяйства Пруссии и организованного на иных нача­лах сельскохозяйственного производства прирсйнских областей.

Большое теоретическое значение всех охарактеризованных ьыше проблем заставляет с особенным вниманием изучить и пе­риод, непосредственно предшествовавший зрсмени формирования капиталистических отношений, тем более что в этом времени весьма часто, хотя и без достаточных оснований, усматривали процессы и явления, свойственные лишь более поздней эпохе. Речь идет о так называемом кризисе феодализма в XIV—XV вв. Исключительная сложность этого противоречивого периода и ка­жущаяся несовместимость некоторых черт епо ооциально-эконо- мическопо облика с'привычными, устоявшимися представлениями о «классическом» феодализме вызвали в последние десятилетия острую научную дискуссию. Главный нредмет опора состоит, как известно, в том, чтобы определить, какие, социально-экономиче­ские явления составили грань между феодализмом и капитализ­мом, ибо там, где одни видят закат феодализма и утверждение капиталистических отношений, другие усматривают лишь пере­ход феодальной формации к своей кульминационной и заверша­ющей стадии. Поскольку, однако, не может быть сомнения в том, что денежная рента, безусловное господство 'которой в XIV— XV вв. составляет одну из главных отличительных черт этого пе­риода, остается >по своей социально-экономической природе реа­лизацией феодальной земельной собственности и проявлением феодальной эксплуатации, то можно, оставаясь на почве фактов, говорить лишь о кризисе внутри феодальной формации, итогом которого являлось не разрушение феодального способа произ­водства, а переход его к своему высшему этапу.

Подходя с таких позиций к изучению аграрной истории Чехии XIV—XV bib., мы вправе ожидать интересных и исторически зна­чительных результатов. Не говоря уже о том, что средневековая Чехия лежала на самом стыке тех частей. Европы, в которых проявились в дальнейшем с наибольшей отчетливостью и полно­той указанные выше тенденции аграрного развития, она оказа­лась в XIV—XV вв. ареной одного из самых острых и продол­жительных столкновений антагонистических 'классов в истории феодальной Европы. В связи с этим перед исследователем аг­рарных отношений Чехии в средние века встает весьма важная и интересная задача: определить, какая из двух тенденций эво­люции аграрного строя, характерных для европейские стран, была в тот или иной момент ведущей — та ли, которая увлекала страну на путь укрепления барщинно-<фольварочного хозяйства, или, напротив, та, которая оказывала упорное сопротивление этому процессу. Особенно важным в этом плане было бы подроб­ное рассмотрение начального этапа возникновения указанных тенденций, представляющего к тому же и специальный интерес в связи с формированием предпосылок гуситского революцион­ного движения. Для изучения этой яркой и противоречивой эпо­хи но всей ее полноте необходимо иметь ясное представление о ее социально-экономической подоснове, об истоках и результатах всего процесса, что создает надежную защиту от крайностй мо­дернизации, с одной стороны, и умаления ее связи с современ­ностью, с другой.

Комплекс научных проблем, связанных с гуситским револю­ционным движением — реформацией и крестьянской войной, мно­голетней и упорной борьбой народных 1масс против феодальной реакции,—чрезвычайно сложен и многогранен. Достаточно ска­зать, что реформация Гуса, в отличие от реформации Виклефа, охватывает столь различные стороны народной жизни, что имен­но она может рассматриваться как пролог европейской рефор­мации в целом. Вместе с тем ей -присущи столь ярко выраженные элементы гуманизма, что с именем Гуса справедливо связы­вают не только религиозную эманоипацию, но и культурное воз­рождение чешского народа и большой вклад в историю мировой культуры. Поистине трудно преувеличить значение гуситского революционного движения для развития чешской культуры. Подъем чешской народной литературы, музыки, не говоря уже о становлении чешского литературного языка, неопровержимо свидетельствует об этом. Что касается родившихся в ходе кре­стьянской войны XV в. социальных идеалов переустройства об­щества, в особенности идеологии таборитов-хилиастов, то влия­ние ее на крестьянскую войну и народную реформацию в Германии в настоящее время общепризнано. Если говорить о со­циальной сущности и историческом значении гуситских войн, то напомним, что они были охарактеризованы Ф. Энгельсом как «на­ционально-чешская крестьянская война против немецкого дво­рянства и верховной власти германского императора, носившая религиозную окраску» '. Гуситские войны явились важным этапом в освободительной борьбе европейского крестьянства в целом. Величественная эпопея борьбы чешского народа стала источником неумирающих революционных традиций, которые распространились далеко за пределы Чехии.

Этим и определяются проблематика и содержание настоящей работы. В центре ее стоит изучение основных тенденций аграр­ного развития Чехии накануне гуситского революционного дви­жения, которые, несомненно, являются ключом для понимания всего социально-экономического развития страны и даже всей Центральной Европы. Это заставляет нас уделить особое внима­ние всестороннему — насколько это позволяют источники — рас­смотрению чешской вотчины. Именно вотчина, являющаяся, по меткому определению советского историка, «фундаментальным социальным институтом феодальной эпохи»^[1] и обычной для фео­дальной формации «организационной формой присвоения фео­дальной ренты, формой, которая может выступать в весьма разнообразных проявлениях в зависимости от господствующей формы ренты, от местных экономических, исторических и геогра­фических условий»^[2], представляет собой средоточие противо­речий, свойственных феодальной формации, и потому определе­ние ее структуры и динамики 'Позволяет в наибольшей меое приблизиться к адекватному познанию этой сложной и противо­речивой эпохи.

Определяя вотчину как организацию для присвоения феодаль­ной ренты или как «владельческий комплекс, материализующийся для его собственника в виде феодальной ренты»^[3], мы тем самым предпочитаем изучать ее не столько с точки зрения устройства вотчинного механизма и соотношения составных его частей, сколь­ко с точки зрения его действия. Говоря другими словами, нас интересует не столько анатомия, сколько процесс жизнедеятель­ности этого социального организма. При этом наше енимание привлекает не столько феодал, сколько его социальный антипод, непосредственный производитель материальных благ. Это тем более оправдано, так как именно крестьянство и примкнувшие к нему низы городского населения были движущей силой гусит­ских войн.

Между тем процесс развития аграрного строя Чехии в XIV — XV вв. еще изучен недостаточно. Это становится особенно за­метным на фоне многочисленной литературы, посвященной не­посредственно гуситским войнам. Относительно слабая разра­ботанность аграрной истории Чехии накануне гуситского дви- ження лаходит свое объяснение в том, что на протяжении мно­гих лет буржуазная наука связывала этот величайший в истории средневековой Европы XV в. революционный взрыв не с особен­ностями развития Чехии, а с заимствованными извне идеями. Классовое содержание движения при этом, разумеется, извра­щалось 'И крупнейшее выступление чешского крестьянства объяс­нялось исключительно религиозными и национальными мотива­ми. В результате мы располагаем целым рядом весьма солидных трудов по истории военного дела, правовых институтов, рефор- мационных идей и т. п.; что же касается работ, характеризую­щих социально-экономические предпосылки движения, то до самого последнего времени среди них можно было назвать лишь крайне немногочисленные труды, посвященные некоторым воп­росам развития города^[4].

Первым крупным историком, остановившим овое внимание на жизни чешской деревни, был Ф. Палацкий. Он, правда, был весь­ма далек от специального изучения аграрной истории Чехии накануне гуситских войн, но в своем многотомном труде по истории Чехии (Dejiny narodu ceskeho v Cechach a па Мога^гё)^[5] не мог обойти полным молчанием положение крестьян. Взгля­ды Ф. Палацкого проникнуты почти неприкрытым стремлением идеализировать положение всех низших слоев чешского народа; он считал, например, что их правовой статус был твердо опреде­лен государством (которое он в свою очередь рассматривал как надклассовую организацию) и жилось им в это время лучше, чем где-либо в тогдашней Европе. Ф. Палацкий начисто отвергал наличие в XIV — начале XV в. в Чехии как крепостничества (Leibeigenschaft), так и более мягких -форм феодальной за­висимости (Horigkeit)^[6]. С его точки зрения, гуситские войны как раз и привели к резкому ухудшению правового и материаль­ного положения народных масс^[7].

Вряд ли можно было ожидать сколько-нибудь глубокого анализа интересующих лас проблем и от историка-позитнвиста В. Томска, общие взгляды которого отличались крайним консер­ватизмом. Томек, впрочем, собрал, систематизировал « переска­зал показания источников, относящихся преимущественно к организации хозяйства во владениях Пражского архиепископ­ства и некоторых монастырей, а также уделил внимание изу­чению владений горожан в селах. Еще в большей мере, чем Палацкий, он был склонен идеализировать положение крестьян, в частности во владениях архиепископства и монастырей; В. Томек приписывал последним даже постоянное стремление облегчить состояние их подданных ^[8].

С середины 50-х годов XIX в. в научный оборот стал входить новый и 'весьма ценный материал по социальной и экономической истории Чехии — свод грамот и других документов, первые тома которого вышли в свет под редакцией К- Эрбена и И. Эмлера ^,0. Тот же Эмлер опубликовал в дальнейшем, хотя и довольно неб­режно, целый ряд поземельных описей монастырских и церков­ных вотчин, а также других документов, представляющих боль­шой интерес для истории чешского села в XIV—XV вв. ^п; одновременно й. Трухларж издал обширный урбарий рожмберк- ских владений^[9]. Были изданы и другие интереснейшие памятники.

Публикация ряда содержательных источников по аграрной истории средневековой Чехии создавала необходимую базу для ее плодотворного изучения. Однако буржуазная чешская наука конца прошлого столетия не может похвалиться ни одним круп­ным исследованием в этой области. Историки школы Голла обхо­дили аграрную тематику и, следуя за реакционными немецкими учеными, повторяли их тезис о том, что все социальные изме­нения совершались в Чехии благодаря проникновению инозем­ных, в первую очередь германских влияний. Лишь выдающийся русский буржуазный историк А. Н. Ясинский впервые поставил перед собой капитальную задачу—создать многотомное ис­следование по социально-экономической истории средневековой

Чехии, центральное место в котором должна оыла занимать эволюция аграрного -строя и положения крестьян^[10].

Взгляды А. Н. Ясинского (тесно связанного с историко-юри­дической школой) ма историческое развитие Чехии сложны и во многом противоречивы. Признавая самостоятельное, или, как он предпочитал выражаться, «самобытное», развитие чешского народа .н отвергая попытки свести изучение eiro истории к рас­смотрению немецкого влияния, А. Н. Ясинский в то же время стремился не отрывать историю славян, в частности чехов, от истории других (народов. Исходным пунктом исторического раз­вития всех народов вообще А. Н. Ясинский считал общинную организацию с общественной собствен 1юстью на землю, .которую он несколько расплывчато именовал «коллективными формами быта». На основе этих «коллективных форм» у славян, и в том числе у чехов, выработался самобытный, так называемый «зем­ский строй», покоившийся, по словам А. Н. Ясинского, «на ос­новах общеславянского демократического и патриархально­родового быта». Под влиянием развития индивидуального земле­владения земский строй уступает место строю «сословно-приви­легированному», в связи с чем резко ухудшается положение крестьянства. Утверждение сословно-привилегированного строя, по Ясинскому, произошло в Чехии лишь во второй половине

XIV  в.^[11] Если отвлечься от сбивчивой терминологии автора, то придется заключить, что формирование феодализма в Чехии А. Н. Ясинский относит к слишком позднему времени, а весь период до XIV в. он рассматривает как счастливое время гос­подства самобытного земского строя.

Будучи не в состоянии подняться до 'Правильного понимания законов общественного развития, А. Н. Ясинский не сумел дать и научного объяснения причин падения пресловутого земского строя, казавшегося ему чуть ли не идеальным состоянием об­щества. Так, вопреки неоднократно высказывавшемуся им тези­су о самобытном развитии аграрного строя средневековой Чехии, А. Н. Ясинский переоценивает значение «немецкого» права, связывая с его распространением все ухудшения в положении чешского крестьянства. Именно «немецкое» право, по его мне­нию, подрывало основы исконной крестьянской собственности, которую он, не понимая существа феодального способа производства, находил в предшествующем периоде в недрах восхваляемого им земского строя ^[12]. Исходя из этого, А. Н. Ясин­ский объявил «вопрос о переустройстве начал и устоев жизни чешского народа под влиянием так называемого немецкого права важнейшей проблемой чешской средневековой социальной исто­рии» ^[13]. Вместе с тем он выступил с призывом опровергнуть уко­ренившийся в литературе взгляд о благотворном влиянии «не­мецкого» права, способствовавшего якобы упрочению правового положения крестьян, улучшению их материального благосостоя­ния ^,7. В одной из последних своих работ, суммируя итоги дли­тельного изучения общественного сгроя средневековой Чехии, А. И. Ясинский приходит к заключению, что разрушение земско­го строя — утверждение эмфитевзиса в средневековой Чехии — шло «путем вымогательства и притеснения крестьянской массы, тем более злостным, что прикрывалось формами законности и мелиорации» ^,8.

Однако А. Н. Ясинский был в то же время далек от того, что­бы считать проникновение «немецкого» права в Чехию един­ственным определяющим фактором всего ее внутреннего раз­вития. Почва для проникновения «немецкого» права была подготовлена ранее, и оно могло укрепиться в Чехии только тог­да, когда в силу самобытного внутреннего развития страна уже переходила от земского строя к сословно-привилегированному. Этот переход, «обуславливался не влиянием немецкого права, а нуждами и потребностями, самостоятельно возникшими и соз­ревшими в недрах чешского государства»,— писал А. Н. Ясин­ский ^[14]. Поэтому в последних по времени опубликования своих трудах он отказывается от самого термина «немецкое» право и говорит только о праве «эмфитевзиса». Несомненный интерес представляют и такие выводы А. Н. Ясинского, как констатация ухудшения положения чешских крестьян накануне гуситского революционного движония и установленный им факт нивелиро-в- ки уже в XIII в. различных категорий сельакого населения, ко­торые ранее определялись различными терминами в зависимо­сти от их правового положения. «С одной стороны,— писал А. Н. Ясинский,— свободные люди постепенно опускались в ряды зависимого населения, сидевшего на чужой земле, а с другой стороны, исчезло рабство. Потомки же рабов не только приобре­ли личные права, но и... возвысились до положения свободных людей, вступивших в зависимые отношения от представителен крупного землевладения. Это объединение или слияние всех сло­ев сельского населения сказалось в том, что постепенно стали исчезать термины для обозначения различных разрядов зависи­мых людей, и с XIII в. последние начали называться просто кре­стьянами или мужиками (homines, pauperes)» ^w.

Из всего сказанного видно, насколько запутанными и за­частую несогласуемыми между собой были взгляды А. Н. Ясин­ского. В самом деле, в его трудах причудливо совмещаются верные и тонкие наблюдения и заключения с самыми странными и неожиданными выводами общего характера. А. Н. Ясинский по существу подменил изучение социально-экономического раз­вития Чехии в столетия, предшествовавшие гуситским войнам, рассмотрением проблемы распространения эмфитевтического права, да и эта 'последняя должна была быть всесторонне ис­следована лишь во втором томе «Очерков и исследований по социальной и экономической истории Чехии в средние века»²¹, который, однако, не был издан. При этом под «немецким», или эмфитевтическим, правом он понимал не одни лишь новые юри­дические нормы, но всю сумму изменений социально-экономиче­ского строя Чехии XIИ—XIV вв.: в сущности, весь процесс фор­мирования феодальных отношений (падение земского строя и утверждение на его месте строя сословно-привилегированного, по терминологии автора) сливается, в представлении Л. Н. Ясин­ского, с распространением «немецкого» права. Рассматривая усиление эксплуатации крестьян, случаи произвола и насилия со стороны землевладельцев, А. Н. Ясинский не видит вместе с тем никакого прогресса в развитии общественных 'форм, пришедших на смену земскому строю. И хотя А. И. Ясинский был совершен­но прав, когда в отличие от других буржуазных ученых конста­тировал, опираясь на документы, факты прогрессирующего ухудшения положения крестьян к началу XV в., он не сумел объяснить ни исторической закономерности, <ни причин, ни по­следствий этого ухудшения. Поэтому падение земского строя вызывает у А. Н. Ясинского лишь скептическое отношение к ре­зультатам того социального процесса, который завершился в Чехии .гуаитским движением ²². И он,регистрируя все ухудшения, которые произошли в положении чешского крестьянства к концу XIV⁷ в., довольствуется лишь сожалениями по поводу ненормаль­ностей в развитии Чехии, имевших место в связи с утверждением

^го А. Н. Я с и и с к и й. Очерки и исследования.., стр. 323—325; ср. е г о же. Падение земского строя..., стр. 44—45. Признавая правильность установлен­ного А. Н. Ясинским стирания различий внутри крестьянства, следует ого­вориться, что происхождение подсоседков XIII—XV вв. от рабов не находит никакой опоры в источниках; ср. критические замечания по этому поводу в труде Ф. Грауса (F. G г a u s, II, str. 194).

•    ²¹ А. Н. Я с н н с к и й. Очерки и исследования..., стр VI, ср. стр. 327.

³²    Там же; ср. стр. 21.

немецкого права. К тому же А. Н. Ясинский готов идеализировать любой остаток старины, сколько-нибудь связанный с земским строем. Так, в работе «Основные черты развития права в Чехии в XIII—XVвв.»,.появившейся почти одновременное первым томом «Очерков и исследований по социальной и экономической исто­рии Чехии в средние века», он без всякой иронии сожалеет, что в XIV в.-«большинство чешского народа... уже было лишено счастья пользоваться нормами самобытного земского права»²³, а сам земский суд рисуется его воображению как учреждение, всепда руководившееся «началами равноправия и беспристра­стия» ²⁴. Даже косность чешских панов, отклонивших королев­ский проект общечешского законодательства (Majestas Caroli­na), защищавший в конечном счете интересы всего класса фео­далов в целом, и их стремление любой ценой оградить свои узко­сословные привилегии от вмешательства королевской власти являются, по утверждению А. Н. Ясинского, свидетельством господства среди панов «здравого юридического смысла». «В какой степени в среде этого класса господствовало здравое юридическое сознание, видно,—добавляет А. Н. Ясинский,—из того, что паны всячески противилисьтюпыткам государей под ви­дом кодификации ввести нормы римского или немецкого права» ²⁵.

(При всей туманности и запутанности общей концепции

А.  Н. Ясинского многие его труды, явившиеся первой попыткой всесторонней разработки аграрной истории средневековой Чехии, оставили заметный след в историографии интересующей нас проблемы и до настоящего времени остались лучшими исследо­ваниями, какие дала буржуазная наука по истории аграрных от­ношений средневековой Чехии²⁶.

Значение труда A. Н. Ясинского можно определить в доста­точной мере, если учесть состояние тогдашней науки. В конце XIX —начале XX в. немалое внимание социально-экономической истории Чехии уделяли немецкие ученые. Для большинства их работ характерно противопоставление прогрессивного, запад­ного— точнее, германского—типа развития и косного, отстало­го, неподвижного строя славян, в том числе чехов. Поэтому для немецких ученых, глашатаев агрессивного курса «Drang nach Osten», в качестве главного звена во всей социально-экономиче­ской истории Чехии в средние века выдвигалась немецкая коло­низация, которую они расценивали как попытку приобщения

¹⁵ А. П. Ясинский. Основные черты развития права в Чехии в ХШ— XV вв. Юрыгв, 1902, стр. 42—43. ^и Там же, стр. 19.

Там же, стр. 17—18.

⁷⁶ Высокую оценку трудам А. Н. Ясинского дают и чехословацкие уче­ные. См. F. О г a u s, J, str. 29—30; II, str. 580, 598; в тридцатых годах К. Крофта посвятил специальную брошюру А. II. Ясинскому (К, Krofta.

А.   N. Jasinskii. Praha, 1935).

чехов к передовой германской культуре. Немецким колонистам приписывали создание городов, внедрение прогрессивных мето­дов сельского хозяйства, разработку рудных богатств, все улуч­шения в положении горожан и крестьян и, наконец, появление в Чехии идей реформации.

Одним из первых адептов теории, согласно которой немецкая колонизация являлась основой всего развития славянских стран, был А. Мейтцен, сформулировавший ее общие положения ^[15]; спе­циально по отношению к Чехии эти взгляды развивались з рабо­тах Ю. Липперта, А. Бахмана, Э. Берунского, Б. Бретгольца,

В.  Вайцзеккера, а во (второй половине 30-х годов XX в.— в моно­графии Р. Кецшке, В. Эберта и др.^[16] Если для Липперта характер­но в основном стремление объявить все чешские города порожде­нием «немецкого элемента» (по его мнению, городская жизнь во­обще чужда славянам), а немецкие обычаи и порядки — образ­цом для чехов, то Бахман, считавший немецкую колонизацию «ве­ликим делом немецхой нации», утверждал, что колонистами всег­да являлись лишь представители зажиточных слоев, которые нес­ли чехам одни лишь благодеяния немецкой культуры; неумеренное восхваление немецкой колонизации XIII—XIV вв. характерно и для Верунского. Для Бретгольца проблема средневековой немец­кой колонизации вообще почти снимается, поскольку Чехия была, по его мнению, заселена немцами еще задолго до XIII—XIV вв. Эти реакционные взгляды были приняты :на вооружение историка­ми «третьего райха», а в настоящее время в несколько видоизме­ненном и подновленном виде используются и распространяются западногерманскими реваншистами; изучение немецкой средневе­ковой колонизации входит в состав поощряемых западногер­манским правительством «восточных исследований» (Ostfor- schung) ^2Э.

Чешская буржуазная наука долгое время оставляла в сторо­не изучение аграрной истории XIV—XV вв. и продолжала повто­рять бездоказательные утверждения реакционной германской историографии о благотворном воздействии немецкой колониза­ции на положение крестьянства накануне гуситских войн. Разде­ляя эти взгляды, ученик Голла й. Шуста говорил о «великом столетии», наступившем в Чехии вследствие немецкой колониза­ции XIII в., и даже расценивал результаты последней (а их он видел в переходе от натурального хозяйства к денежному и в формировании «городского капитализма») как «колоссальные изменения в общественном развитии». Именно немецкая колони­зация привела, по Шусте, к ликвидации рабства, в котором до этого якобы коснел чешский народ. Уничтожение рабства заклю­чалось, как полагал этот историк, в «релуиции» (т. е. коммута­ции) обязанностей рабов и других зависимых людей и во введе­нии «немецкого» права, которое, по утверждению Шусты допус­кало только денежные платежи. Внешним выражением этого про­цесса являлось введение лановой системы, а все это вместе взятое привело к значительному улучшению положения крестьян^[17].

Реакционные устремления чешской буржуазной историогра­фии нашли свое наиболее законченное и концентрированное вы­ражение в эпоху империализма в трудах й. Пекаржа. Хотя он и не занимался монографическим изучением аграрной истории Чехии XIV — начала XV в., в целом ряде его книг имеется нема­ло высказываний о положении чешского крестьянства и обо всем аграрном развитии Чехии накануне гуситских войн, причину ко­торых он усматривал в ...зажиточности и свободе чешских кре­стьян в предшествующие столетия! Еще в 1901 г. в рецензии на «Очерки и исследования по социальной и экономической исто­рии Чехии в средние века» А. Н. Ясинского Пекарж солидари­зировался с взглядами о благоприятном влиянии немецкого пра­ва на положение чешских крестьян^[18]; в дальнейшем Пекарж утверждал, будто положение чешского крестьянства к началу XV в. не только было благоприятней, чем когда-либо в его исто­рии, но и продолжало изменяться в сторону улучшения. Все пла­тежи и повинности крестьян, заявлял Пекарж, были в это время твердо и навсегда установлены, земля находилась в наследст­венном, неотчуждаемом владении крестьян, барщина почти не была распространена, а там, где она имелась, была невысока ^[19]. Нетрудно видеть, что здесь нашли свое логическое завершение взгляды Пекаржа, высказанные им еще до первой мировой вой­ны, когда он утверждал в одной из своих книг, что накануне гуситских войн крестьяне «по отношению к панам оказывались во все более выгодном положении — им жилось все легче и лег­че» ³³.

Другой буржуазный историк, В. Халоупецкий, посвятивший специальную брошюру крестьянскому вопросу в гуситском движе­нии³⁴, должен был бы, казалось, основательно изучить относя­щиеся к его теме источники. Однако его работа, лишенная всяко­го научного аппарата, состоит из ряда голословных утвержде­ний, а главный ее вывод полностью повторяет уже знакомое нам положение о необыкновенном благополучии чешского кре­стьянства накануне гуситских войн³⁵. Остается только присое­диниться к мнению академика ЧССР И. Мацека, который спра­ведливо выражает свое негодование по поводу того, что легко­весная, не подкрепленная источниками и противоречащая их прямым указаниям работа В. Халоупсцкого рассматривалась буржуазными учеными Чехословакии чуть ли не в качестве ос­новополагающего исследования по аграрной истории Чехии VIV—XV вв.³⁰

В отличие от В. Халоупецкого, Ф. Вацек, преподаватель «за­кона божьего» в одной из пражских гимназий, на протяжении многих лет тщательно изучал и пересказывал в своих многочис­ленных и объемистых статьях содержание источников по истории чешской вотчины XIV—XV вв. и более раннего времени³⁷. Он дал подробное перечисление крестьянских повинностей и платежей преимущественно во владениях различных католических мона­стырей и архиепископа Пражского. Однако, систематически ог­раничиваясь изучением формально-юридической стороны кре­стьянских держаний, Ф. Вацек присоединился к общему мнению буржуазных ученых об улучшении положения чешских крестьян в связи с распространением в Чехии «немецкого» права. При этом он не обратил внимания на факты имущественного рас­слоения среди крестьян и свел все различия между ними к юридическим особенностям владения на дедичном и на «немец­ком», или эмфитевтическом, праве. Вацек считал, что последнее укрепляло крестьянскую собственность, и поэтому связывал распространение соответствующих правовых норм с общим улучшением 'положения крестьян³⁸. Его работы, представляю-

³³    J. Р е к а г. Kniha о Kosti, d. II. Praha, 1911, str. 149.

^м V. Chaloupecky. Selska otazka v husitstvi. Bratislava, 1926.

³⁵ V. Chaloupecky. Op. cit., str. 19: «PostavenI ceskSho sedlaka bylo v dobS pfedhusitske skutecne velmi pfiznivfc, prumCrnS lepSi nez kdykoli pred tim a dlouho potom».

³⁸    J. Mace k. Tabor..., d. I, str. 115.

⁸⁷ F. Vacek. К agrarnfm dejinam cSskym stare doby.— CDV, R. IV; idem Emfyteuse v Cechach ve XIII a XIV st.— CDV, R. VI—IX, 1919—1922; idem. К dejinam selske roboty v Cechach do r. 1680.— CDV, R. XXliI, 1936.

^3S  F. V a с e k. Emfyteuse v Cechfich...— CDV, R. VIII, 1921, str. 31, 65, 191—193.

шие подчас хаотическое нагромождение самых разнообразных данных, не оказали существенного влияния на дальнейшее раз­витие историографии интересующего нас вопроса^[20].

Крупнейший чешский буржуазный историк К. Крофта факти­чески разделял те же взгляды, которые высказывали Шуста, Пекарж и др. Автор многих ценных исследований но истории средневековой Чехии, Крофта пытался наметить в общих чер­тах весь путь исторического развития, пройденный чешским кре­стьянством ^[21]. Однако сам Крофта признавал, что он ограничился в основном юридическими вопросами, историей сельского чешско­го права, и высказывал даже сожаление о том, что такие про­блемы, как характер земледелия и его развитие, оказались вне поля его зрения ^[22].

Для аграрного строя в Чехии и Моравии в XIV—XV вв., в представлении Крофты, была характерна наследственная арен­да крестьянами панских земель, причем эти арендные отноше­ния фактически расцениваются Крофтой как проявление капита­листических отношений, которые он рассматривает как внеклассо­вые и внеисторические. В итоге и Крофта приходит к выводу, что накануне гуситских войн наблюдается «укрепление благососто­яния как сельского населения, так и господ, на чьей земле нахо­дились крестьяне». Это положение ученый довольно неожиданно аргументирует фактом быстрого распространения норм немецко­го права к. Находясь под влиянием модных в буржуазной науке демографических теорий, Крофта был склонен полагать, что при­крепление крестьян к земле, которое началось только после гу­ситских войн, явилось просто результатом уменьшения населения в стране^[23]. Паны вынуждены были, по мнению Крофты, решить­ся на закрепощение, так как крестьяне, уцелевшие после много­летних войн, отвыкли от земледельческой работы, вследствие че­го господские земли пустовали и не обрабатывались ^[24].

Единство взглядов чешских буржуазных ученых, не жалевших сил для восхваления материального процветания чешского кре­стьянина, имущество и личные права .которого накануне гусит­ских войн якобы находились под надежной защитой установлен­ных государством прочных правовых порядков, лишь изредка на­рушалось отдельными протестующими голосами. Так, в 1915 г.

[25]. Но ухудшение положения крестьян он установил на основе литера­турных памятников, и на этом формальном основании буржуаз­ная наука игнорировала выводы, шедшие вразрез с утвержде­ниями о материальном благополучии чешского крестьянства в

XIV — начале XV в.^[26]

Из сказанного видно, что буржуазная наука второй половины XIX и первой трети XX в. внесла в сущности весьма скромный вклад в изучение аграрной истории Чехии. По отношению к ин­тересующему нас периоду разработка частично опубликованных и в меньшей степени остающихся неизданными источников фак­тически только началась, и даже труды А. Н. Ясинского, поста­вившего перед собой наиболее широкие цели в этой области, не говоря уже о методологической стороне, никогда не были осу­ществлены в полном объеме. Таким образом, ряд важнейших вопросов не был даже поставлен, а те стороны аграрного разви­тия, которые оказались в центре внимания буржуазных истори­ков, рассматривались с позиций волюнтаризма и формализма, что открывало широкий путь для проникновения в эту сферу предвзятых представлений и буржуазно-националистических концепций. Однако и в рамках буржуазной науки наряду с шо­винистическим направлением, представленным реакционными немецкими историками, с которыми полностью солидаризирова­лись по основным вопросам многие ведущие чешские специали­сты, 'игнорировавшие внутренние закономерности эволюции сре­дневекового чешского общества и усматривавшие в этом процес­се лишь проявление внешних влияний, обозначилось и другое отстаивавшее самостоятельность и органичность развития чеш­ского народа, и в частности системы средневековых аграрных отношений. Несмотря на сравнительную немногочисленность ученых этого направления, вопреки идеалистической сущности их взглядов, а зачастую и методическому несовершенству и фак­тической неполноте их работ, именно прогрессивное направление буржуазной науки оставило наследство, объективное значение которого все более выясняется по мере продвижения вперед марксистской науки в области аграрной истории Чехии XIV—

XV   вв.

Марксистская постановка ряда важнейших проблем социаль­но-экономической истории чешского народа в самый героический период его средневековой истории и начало их систематической разработки о позиций марксизма-ленинизма — немалая заслуга историков ЧССР. Они не только показали несостоятельность по­зиций представителей буржуазной науки, но и вскрыли их клас­совое содержание, их реакционность. Особое место в этом отно­шении принадлежит трудам академика й. Мацека, некоторые из которых переведены на русский язык^[27].

В своем капитальном исследовании о Таборе, основанном на огромном документальном материале, а также и в других работах, посвященных истории гуситского революционного дви­жения, И. Мацек впервые подробно и всесторонне раскрыл роль народных масс в формировании идеологии этого движения и в развитии самих революционных событий. Особое внимание И. Мацек уделил выяснению значения деятельности народных проповедников-хилиастов, роль которых была искажена и фальсифицирована буржуазной наукой. На основе проведен­ного анализа И. Мацек выделил особый период внутри гусит­ского движения, когда народные массы не только являлись бго движущей силой, но и стояли у руля событий, й. Мацек остано­вился и на выяснении предпосылок гуситского революционного движения, в связи с чем он коснулся также ряда проблем аграр­ной истории предшествующего периода.

Глубокое изучение большого количества источников позво­лило й. Мацеку подвергнуть уничтожающей критике тезис чеш­ских— да и не только чешских — буржуазных ученых о процве­тании чешского крестьянства в XIV — начале XV в. Разумеется, проблематика и характер его трудов не требовали всесторон­ней разработки истории чешской вотчины и чешского феодаль­но-зависимого села накануне гуситского революционного дви­жения^[28] (й. Мацек не раз отмечал неизученность аграрной истории Чехии и призывал историков-марксистов к монографи­ческой разработке ее основных проблем). Однако и в этой специальной области вклад И. Мацека следует признать весьма значительным. Ему удалось наметить в общих чертах тот путь, по которому эволюционировала чешская вотчина, и наметить особенности процесса концентрации земельной собственности, выразившегося в формировании крупных и крупнейших фео­дальных владений светских и духовных магнатов. Не усколь­знула от его внимания и сложность вотчинной структуры в южной части Чехии, переплетение владений монастырей и светских феодалов, случаи субфеодации и инфеодации и т. п. Вместе с тем й. Мацек отметил усиление эксплуатации в чеш­ской деревне, рост всех видов феодальной ренты и вызванное- этим ухудшение положения крестьянства, внутри которого он установил наличие сельской бедноты на одном полюсе и зажи­точного верхушечного слоя на другом.

Единственным специальным исследованием по социальной и экономической истории чешской деревни накануне гуситского революционного движения, вышедшим из-под пера историка- марксиста, является труд Ф. Грауса. В двух томах своей моно­графии (первый том — до середины XIII в., второй — от сере­дины XIII в. до 1419 г.) ^[29] автор осветил историю чешского средневекового крестьянства. Работа его обращена своим острием против антинаучных концепций, объявлявших всю историю Чехии результатом различных иноземных влияний; в этом отношении Ф. Граус продолжает дело, начатое А. Н. Ясинским, которому, заметим мимоходом, он. дает высокую оценку. Однако труд современного чешского историка сущест­венно отличается, как и следовало ожидать, от исследования А. Н. Ясинского. Ф. Граус прежде всего характеризует различ­ные отрасли хозяйства Чехии, показывает степень их товарно­сти и выделяет основные тенденции их развития. Переходя непосредственно к организации хозяйства в феодальных владе­ниях, Ф. Граус разделяет эти владения на три основные группы: старые, где феодал производил только для собственного потре­бления с помощью барщины (эта форма эксплуатации сохра­няется, по его мнению, прежде всего в мелких владениях); вторая группа представлена крупными поместьями, в которых полностью господствует денежная форма феодальной ренты, а собственное хозяйство ничтожно; третья группа объединяет такие владения, где феодалы с помощью барщины или наемной рабочей силы производят продукцию в основном для рынка. Владения третьей группы встречаются в догуситской Чехии относительно редко; они являются зародышем поместий перио­да так называемого второго издания крепостничества, споради­ческие случаи зарождения которого Ф. Граус видит уже в догуситское время

Изменения в хозяйственной жизни и связанные с ними сдви­ги в положении крестьянства буржуазная наука обычно объяс­няла иноземной колонизацией. Ф. Граус, как и А. Н. Ясинский, отрицает определяющую роль последней, придавая решающее значение внутренней колонизации. Распространение эмфитевзи­са он, снова* в согласии с выводами А. Н. Ясинского, такж., объясняет особенностями хозяйственной и социальной эволюци, чешского общества и в полном соответствии с действительным ходом исторического развития приходит к заключению, что эмфитевтическое право в широком смысле этого термина долж­но было сложиться в Чехии и независимо от иноземной колони­зации, которая способствовала лишь оформлению специфичес­ких особенностей той правовой оболочки, в которую оно здесь воплотилось. Ф. Граус совершенно обоснованно считает, что, подобно колонизации, эмфитевзис не является первопричиной изменений в положении Чехии в XIII—XIV вв., но, наоборот, зарождение эмфитевтического права определяется массовым переходом к денежной форме феодальной ренты и вырастает на основе внутреннего развития страны. С немецкой колониза­цией эмфитевзис связан только своими формами, которые дей­ствительно были заимствованы. Таким образом, колонизация в работе Ф. Грауса, по словам рецензента его труда Ф. Кавки, предстает не как результат субъективных действий феодалов, но как результат объективно-исторических причин³¹.

Особое место отведено в работе Ф. Грауса вопросам, свя­занным с эволюцией феодальной ренты. Показывая широкое распространение денежной формы последней и связывая с этим все изменения в жизни страны, происшедшие в XIV в., он гово­рит и о постоянном росте общей суммы всех феодальных плате­жей и повинностей.

В связи с изучением феодальной ренты Ф. Граус останавли­вается и на вопросе о дифференциации крестьянства ^[30], а изуче­ние положения крестьян вплотную подводит его к рассмотрению правового -статуса; последний, впрочем, исследуется лишь-с точки зрения юридической практики королевских и вотчинных судов. На этой основе в заключительной части книги кратко охарак­теризована и классовая борьба чешских крестьян накануне гуситского революционного движения.

Из всего сказанного видно, сколь многосторонним исследо­ванием является труд Ф. Грауса. Разумеется, не все вопросы освещены им с одинаковой равномерностью и глубиной и не все выводы достаточно обоснованы; это, впрочем, вряд ли и воз­можно при таком всеобъемлющем характере его монографии, которая в двух томах дает изложение ряда исключительно сложных проблем аграрной истории Чехии от начала ее суще­ствования до XV в. включительно. Нельзя, в частности, не отме­тить, что далеко не везде, где источники дают возможность применить статистические методы, последние действительно применялись в надлежащей мере, так что во многих подобных случаях соответствующие выводы получены лишь из сопо­ставления отдельных примеров. Наконец, в столь обширном труде не могло не быть и некоторых просмотров и погрешно­стей, о которых будет сказано ниже^[31].

Аграрная история средневековой Чехии привлекает внима­ние и младшего поколения чехословацких историков. Одни из них, например И. Валка, А. Мика, посвящают свои исследова­ния более позднему периоду, что, впрочем, представляет боль­шой интерес и для истории XIV—XV вв., поскольку их труды показывают результат того развития, исходные пункты которо­го определились накануне гуситских войн^[32]; другие, например Р. Новый, углубленно анализируют отдельные источники по истории XIV—XV вв.⁵³ Развитию феодальной вотчины в Мора­вии в несколько более поздний период (вторая половина XV—

XVI  в.) посвятил свою работу Ф. Матеек^[33].

Советская историческая наука до последнего времени не уделяла внимания специальному изучению чешской феодальной вотчины и чешского крестьянства ^[34], но нельзя не отметить, что именно советские медиевисты впервые разработали основные проблемы развития феодальной формации в целом и истории средневековой деревни в частности. Капитальные труды акаде­мика Е. А. Косминского, академика С. Д. Сказкина, М. А. Бар­га, М. М. Смирина и др. являются не только образцовыми исследованиями ряда центральных и едва ли не самых слож­ных проблем в этой области, но, что в данном случае имеет даже большее значение, представляют собой блестящий пример плодотворного применения методов марксистского анализа исключительно трудных по своему характеру источников. Весь­ма отрадным фактом для исследователя аграрной истории европейских стран являются организованные по инициативе академиков Н. М. Дружинина и С. Д. Сказкина симпозиумы по аграрной истории Восточной Европы, регулярно созываемые в разных городах Советского Союза ('первый симпозиум происхо­дил в 1958 г. в Таллине, второй — в 1959 г. в Москве, третий — в 1960-г. в Киеве, четвертый —в 1961 г. в Риге, пятый — в 1962 г. в Минске); в опубликованных томах «Ежегодника» (под редакцией В. К. Яцунского) помещены наряду с конкрет­ными исследованиями по истории отдельных стран труды, пред­ставляющие большой интерес с точки зрения разработки мето­дологии и методики проблемы изучения аграрной истории в целом. С другой стороны, большое значение для темы настоя­щего исследования представляют труды академиков :Б. Д. Гре­кова, М. Н. Тихомирова и С. Б. Веселовского по истории рус­ского феодализма. Следует также отметить и коллективные работы советских историков по истории Чехословакии и Поль­ши, нашедшие свое выражение в опубликованных 'Институтом славяноведения книгах по истории этих стран^[35]. Весьма су­щественное значение имеет, наконец, для аграрной истории Чехии в позднее средневековье сравнительный анализ анало­гичных процессов в смежных и территориально близких стра­нах. В первую очередь в этом плане нужно назвать исследова­ния академика В. И. Пичеты, Д. Л. Похилевича и А. В. Разумов­ской по истории польских, литовских и украинских земель, а также работы А. Ф. Грекула и В. П. Шушарина по истории молдавского и трансильванского крестьянства. Именно по пути, проложенному трудами советских историков, прежде всего в об­ласти аграрной истории средневековой Англии, где применение методов статистического исследования оказалось наиболее пло­дотворным ^[36], стремился идти как в настоящей работе, так и в ранее опубликованных^[37] автор монографии, предлагаемой вни­манию читателя.

Основная задача настоящей книги оостоит в выяснении ос­новных закономерностей развития чешского феодализма в XIV—XV вв., в период наивысшего подъема феодализма в За­падной Европе. Выше отмечалось, что автор понимает так на­зываемый «всеобщий кризис феодализма» как время перехода от одного этапа развития феодальной формации к другому ее этапу и в связи с этим стремится определить специфические особенности этого сложного периода в Чехии, выяснить место Чехии в системе европейского феодализма и раскрыть характер социальных сдвигов, происходивших в чешской деревне накану­не величайшего революционного потрясения XV в., кульмина­ционным моментом которого являлась крестьянская война. Центром тяжести исследования является изучение изменений в положении феодалов и крестьян, а также всей системы феодаль­ной эксплуатации. В связи с этим прослеживается зарождение тех тенденций аграрного развития, которые получили свое пол­ное выражение уже в последующие столетия. Отметим также, что настоящая книга не претендует на исчерпывающее освеще­ние и тем более окончательное решение всех проблем социально* экономического развития Чехии накануне гуситского револю­ционного движения; в этой области, к сожалению, еще слишком много белых пятен, и цель автора состояла не в том, чтобы дать ответ на все интересующие исследователей вопросы, а скорее в том, чтобы сформулировать с наибольшей ясностью важнейшие из них, указав при этом, какие решения представляются наибо­лее вероятными на основании анализа сохранившихся источни­ков. Завершая свой труд, автор выражает надежду, что другие ученые добьются в этой области того, чего ему не удалось осу­ществить, и если при этом настоящая книга окажется небеспо­лезной, он будет считать себя вознагражденным за свои усилия.

ОБЗОР ИСТОЧНИКОВ ПО АГРАРНОЙ ИСТОРИИ ЧЕХИИ XIV - НАЧАЛА XV в.

Из приведенного обзора научной литературы по аграрной истории Чехии накануне гуситского революционного движения видно, какой широкий круг проблем в этой области ожидает еще своих исследователей. Даже в наиболее отвечающем своим за­дачам марксистском труде современного ученого, как справед­ливо отмечалось *, остались вне поля зрения такие проблемы, как анализ феодальной собственности на землю, изучение от­дельных крупных феодальных вотчин, локальные различия в эволюции феодального способа производства и другие^[38]. Впро­чем, марксистская историография аграрных проблем Чехии XIV—XV вв., как показано выше, была поставлена в чрезвычай­но неблагоприятные условия. По сути дела историкам-марксис- там приходится начинать 'исследование, не имея предшествен­ников. Это совсем не похоже на то положение, с каким встрети­лись советские исследователи аграрной истории Англии, где ог­ромный материал был введен в оборот и многократно использо­ван представителями буржуазной науки, начиная с П. Г. Вино­градова.

Хотя исследователь аграрного развития средневековой Че­хии не располагает таким множеством разнообразных источни­ков, какие сохранились в Англии, что, как известно, привлекало внимание специалистов разных стран к изучению английской деревни^[39], все же в распоряжении науки имеется немало ценных материалов, как изданных, так и рукописных^[40]. Большое значе­ние этих документов уже давно было отмечено учеными ^[41]. Дей­ствительно, по истории Чехии XIV — начала XV в. сохранив­шиеся документы намного превосходят как по числу, так и по разнообразию то, что мы имеем, например, по истории Русско­го государства того же периода. Однако изучение исторических документов в определенной степени затрудняется тем обстоя­тельством, что ии по истории средневековой Чехии в целом, ни по истории ее аграрного развития, в частности, нет обобщающих источниковедческих пособий. Не претендует на исчерпывающую полноту, разумеется, и настоящая глава, являющаяся лишь кратким обзором использованных материалов. Чуть ли не един­ственным исследованием, содержащим суммарную характери­стику одного из основных видов источников интересующего нас времени, остается изданная еще в 1830 г. работа Ф. Палац* кого^[42]. Наличие ряда исследований, посвященных отдельным источникам, далеко не восполняет этот пробел, и создание син­тетического источниковедческого труда, стоящего на уровне со­временных требований, все еще остается одной из насущных задач науки.

Сохранившиеся источники по аграрной истории Чехии .нака­нуне гуситского революционного движения подразделяются на следующие группы: а) грамоты публичного и частного характе­ра; б) поземельные описи феодальных владений (урбарии);

в) другие документы вотчинной хозяйственной отчетности (при­ходо-расходные документы, инвентари и другие); г) документы о сборе налогов (берновые регистры, сведения о взимании пап­ской десятины); д) законодательные и судебные акты; е) юри­дические трактаты; ж) хроники и исторические сочинения; з) ли­тературные памятники. Разумеется, не все они равноценны: для изучения аграрной истории наибольшее значение имеют источ­ники перовых четырех групп.

Наиболее полно представлены в изданиях и древлехранили­щах грамоты. Значительная часть позднейших грамот являет­ся оригиналами, некоторые дошли до нас лишь в списках. По содержанию своему они неоднородны. Среди них: документы о пожаловании земель, иммунитетные грамоты, эмфитевтические грамоты, документы, отражающие движение феодальной собст­венности и изменения ее статуса — грамоты и акты о дарениях, продажах, разделах вотчин. В грамотах мы находим также не­мало данных о составе и росте отдельных феодальных владений, о платежах и повинностях крестьян, об оформлении крестьян­ских держаний; мы находим в этих источниках ценнейшие све­дения о процессе коммутации феодальных повинностей, в акто­вом материале отражен процесс колонизации, в некоторых гра­мотах зафиксированы цены, особенности денежного счета, еди­ницы измерения земли, меры веса и т. п.

Особое значение имеют так называемые эрекционные книги (libri erectionum) ^[43], своеобразный картулярий Пражского архи­епископства— книги, куда заносились разные хозяйственные и административные распоряжения, данные о земельных приобре­тениях, в частности о дарениях отдельным церковным феодалам. Эти книги представляют собой сочетание грамот с протокола­ми разбирательств и споров, которые нередко происходили меж­ду представителями духовенства. Значение этих документов возрастает в связи с тем, что в них мы находим некоторые све­дения о технике сельского хозяйства, о положении крестьян, узнаем о проявлениях классовой борьбы (в частности об отказе платить церковную десятину). Тесно связаны с грамотами и так называемые сборники формуляров. В формуляры заносилось содержание прамот (часто в сокращенном виде) или это были формулы — образцы для составления конкретных актов. К со­жалению, значительная часть этих документов также не издана, хотя кое-что публиковалось и после работы Ф. Палацкого^[44].

(Пользуясь грамотами, следует иметь в 'виду некоторые ха­рактерные черты этого вида источников. Не говоря уже о том, что грамоты отражают лишь отдельные изолированные факты, что они почти всегда дают далеко не полное перечисление кре­стьянских повинностей и платежей, что в большинстве из них нет цифрового материала, позволяющего делать статистические обобщения, необходимо подчеркнуть и то, что использование их требует большой осторожности также ввиду того, что средневе­ковые монахи и другие феодалы широко прибегали как к фаль­сификации грамот в целом, так и к подчисткам и произвольным изменениям текста находившихся в их распоряжении подлин­ных документов. Между тем не всегда подобные особенности до­кументов отмечались издателями^[45]; сплошной же просмотр всех оригиналов вряд ли возможен. Особенностью актового материа­ла является и то, что среди сохранившихся документов имеется сравнительно немного грамот, которые относились бы к одному времени и к одному феодальному владению или к нескольким размещенным поблизости одна от другой вотчинам. Сущест­вуют, впрочем, и сборники грамот, относящихся к владениям одного феодального собственника,— укажем в качестве примера на картулярии Роудницкого, Златокорунского или Вышеброд- ского монастырей, составленные накануне гуситских воин^[46]. Те­матические подборки грамот составлялись иногда новейшими из­дателями ^и; по своему характеру они приближаются к карту­ляриям и так же, как последние, дают возможность изучать по­степенный рост вотчин того или другого владельца, расширение его иммунитетных прав, позволяют судить об эволюции фео­дальной ренты и т. п. Но далеко не все грамоты содержат по-на­стоящему ценные и важные сведения, и во многих случаях из­учение этих документов приводит лишь к малосущественному наращиванию фактических данных.

Нельзя, наконец, не подчеркнуть, что имеющиеся публика­ции чешских средневековых грамот .не полны и не безукориз­ненны. Достаточно указать, что наиболее важный для настоя­щего исследования период не вошел в генеральную системати­ческую публикацию актов (известный сборник Эрбена — Эмле- ра — Мендля — Лин гартовой — Спевачка оканчивается первой половиной XIV в.) ^[47], а отдельные выборочные тематические публикации грамот, давая обильный актовый материал для вто­рой половины XV, XVI и следующих веков, содержат лишь не­многие грамоты второй половины XIV — первой четверти XV в. Очень большое количество различного рода актов все еще не издано. Они хранятся в архивах Праги и многих местных архи­вах. Фотокопии грамот, хранящиеся в архивах Чехословакии (а отчасти и в архивах других стран), собраны в настоящее вре­мя в Институте истории Академии наук ЧССР в Праге.

Не следует забывать и о том, что плодотворное использова­ние даже изданного актового материала, который рассредото­чен по различным серийным и периодическим изданиям, тре­бует многих лет упорного предварительного труда; это в еще большей мере относится к грамотам неизданным. Выводы, полу­чаемые в результате изучения грамот, являющихся, как прави­ло, констатацией единичного факта или отношения, могут пре­тендовать на общезначимость лишь тогда, когда основываются на исчерпывающем анализе возможно большего количества ак­тов и на специальном рассмотрении противоречащих этому слу­чаев.

Сведения грамот дополняются тесно связанными с ними по­земельными описями, или урбариями. Подобно экстентам англий­ских маноров, эти описи принадлежат к числу документов внут- ривотчинного происхождения и назначения. (Русские писцовые книги, составлявшиеся представителями центрального государ­ственного аппарата, тоже во многом напоминают их.) Состави­тели поземельных описей и близких к ним по характеру доку­ментов ^[48] тщательно описывали владения отдельных феодалов, подробно перечисляя села, части сел, отдельные крестьянские дворы, курии, огороды, леса, виноградники, мельницы, рыбные пруды, а в городах и местечках — мастерские, лавки, доходные дома и т. п. По каждому селу приводятся обычно данные о ко­личестве земли, указываются нормы денежных, натуральных и отработочных платежей и повинностей с единицы обложения. Во многих случаях составители урбария по отдельным или по всем населенным пунктам включают в текст поземельной опи­си поименный описок держателей, отмечая количество земли и повинности 'Каждого; при этом часто называется титул владения и приводятся данные об уплате берны, подымного сбора, церков­ной десятины и других поборов. В некоторых урбариях по каж­дому населенному пункту подведены суммы всех доходов фео­дала, иногда в переводе на деньги, иногда отдельно по всем ви­дам феодальной ренты.

На эту важную категорию источников внимание ученых было обращено сравнительно поздно^[49]. Только в 1881 г. увидела свет первая систематическая публикация чешских поземельных опи­сей монастырских и церковных владений предгуситского вре­мени ^,5, в которой наряду с фрагментарными текстами опублико­ваны такие важнейшие документы этой группы, как урбарии Хотешовского, Островского, ^ржевновского и Страговского мо­настырей, а также архиепископства Пражского. Несмотря н<а многие несовершенства этой публикации, не стоявшей и на уров­не издательской техники своего времени ^,6, она остается наи­более полным собранием чешских урбариев предгуситской эпо­хи и является настольной книгой каждого исследователя пре­дыстории гуситского революционного движения. Почти одновре­менно со сборником Эмлера был опубликован урбарий обшир­ных владений панов из Рожмберка; вскоре последовала публи­кация урбария владений Градищенского монастыря^[50]. После этого приращение введенных в научный оборот источников пре­кратилось надолго. Если не считать небольшого урбария панов из Фридланта ^[51], то свыше сорока лет не публиковались подоб­ного рода материалы^[52]. В 1930 г. был издан объемистый урба- рий лихтенштейнских владений^[53], часть которых находилась на территории .Моравии; текст урбария был снабжен подробным научным аппаратом, намного облегчающим использование сложного памятника.

В 1949 г. появилось новое издание урбария, на этот раз Тржебоньского монастыря^[54]. Обширная вводная статья А. Крей- чика, содержащая всесторонний внешний анализ урбария и изданных с ним документов, подробный указатель, а кроме того, ряд дополняющих урбарий грамот и приходо-расходная книга, помещенные в том же издании, делают публикацию во многих отношениях образцовой. В 1957 г. И. Нугличек опубликовал от­рывок урбария Седлецкого монастыря, предпослав ему обшир­ный комментарий^[55]. Наконец, в 1961 и 1962 гг. были изданы и поземельные описи Ждярского монастыря, известные и рань­ше^[56], а также отрывки более древних моравских урбариев ^[57].

Таким образом, мы располагаем, не считая мелких, дефект­ных и малозначительных документов ^[58], следующими поземель­ными описями XIV—XV вв.:

А. Урбарий владений духовных феодалов

1.   Отрывок поземельной описи епископства Пражского (со­ставлена в 1283—1284 гг.)^[59];

2.  Поземельная опись Роудницкого монастыря (1338 г.);

3.  Отрывок поземельной описи Погледского монастыря (се­редина XIV в.);

4.  Поземельная опись Хотешовского монастыря (1367 г.);

5.  Поземельная опись Тржебоньского монастыря (1378 г.);

6.  Поземельная опись Островского монастыря (1388— 1390 гг.);

7.  Поземельная опись Пражского архиепископства (после 1390 г.)^[60];

8.  Поземельная опись Бржевновского монастыря (1406 г.);

9.   Поземельная опись Ждярского монастыря (1407 г.);

10. Поземельная опись Страговского монастыря (1410 г.);

11.  XV в.);

12. Поземельная опись Пражского пробства (начало XV в.).

Б. Урбарии владений светских феодалов

1.  Поземельная опись владений панов из Рожмберка (70-е годы XIV в.);¹

2. Поземельная опись Фридлантского панства (1409 г.);

3. Поземельная опись владений панов из Лихтенштейна (1414 г.).

Большим достоинством чешских поземельных описей как ис­точника по истории аграрного строя средневековой Чехии и его эволюции является то обстоятельство, что содержащиеся в них сведения допускают сопоставление и до некоторой степени ста­тистическую обработку. Ни один вид исторических источников не дает для аграрной и социальной истории Чехии накануне гусит­ского революционного движения данных о таком большом коли­честве населенных пунктов^[61]. Для изучения, например, соотноше­ния величины крестьянских наделов мы на основании поземель­ных описей располагаем материалами более чем по 400 населенным пунктам, а для рассмотрения величины феодальных рент и установления удельного веса повинностей и платежей — материалами более чем но 1000 населенных пунктов^[62]. Необхо­димо, однако, подчеркнуть, что не одно лишь обилие и разнообра­зие сведений, заключающихся в поземельных описях, дает право говорить об их ценности в качестве исторического источника.

Насыщенность рассмотренных документов однородными и массовыми данными о чешской деревне XIV и начала XV в. заставляет со всей серьезностью поставить вопрос о достоверно­сти сведений, сообщаемых поземельными описями. При этом мы имеем в виду не только достоверность всех отдельных показаний в каждом из памятников этой категории, но и общую достовер­ность данных чешских поземельных описей в целом. Для разре­шения этого вопроса необходимо выяснить классовую направ­ленность памятника, его значение в момент составления и в бли­жайшее время после этого, его связь как с окружавшей истори­ческой действительностью, так и с другими видами сохранивших­ся источников.

Постановка и разрешение этих вопросов неразрывно связаны с проблемой происхождения чешских поземельных описей.

Вопрос о 'происхождении чешских поземельных описей занимал сравнительно немногих исследователей. В дореволюционной рус­ской науке ему уделил большое внимание А. И. Ясинский, посвятивший значительную часть своей книги вопросам о способе составления урбария Островского монастыря и других подобных памятников и об их связи с иными документами^[63]. Среди чешских буржуазных ученых над этими вопросами работали й. Шуста, И. Салаба^[64]; в последние годы урбарии как источник изучали Ф. Граус и Р. Новый ^[65].

А. Н. Ясинскому удалось убедительно доказать, что чешские поземельные описи — не результат механического копирования иноземных образцов, как утверждал, например, й. Шуста и зна­чительно позже Ф. Вацек^[66], а возникли они в XIV—XV вв. на чешской почве, на базе более древних аналогичных чешских до­кументов, которые составлялись еще в XIII в.; аргументация этого положения является немалой научной заслугой А. Н. Ясинского, и его выводы разделяются в настоящее время учеными ЧССР^[67]. Останавливаясь на происхождении поземельных описей, А. Н. Ясинский называет среди источников последних грамоты и устные показания населения, так называемые сказки^[68]. Действительно, и те и другие могли быть источниками урбариев, но А. И. Ясин­ский, несомненно, преувеличивает значение устных показании крестьян^[69]. Вряд ли феодалы когда-либо всерьез считались с тем, что их насильственные действия и нарушения старинных и тра­диционных обычаев могут расцениваться как самоуправство и неуважение к правовому 'порядку^[70]. Хотя А. Н. Ясинский и до­пускал, что феодалы могли нарушать старинные обычаи, но, по его мнению, они всячески старались удерживаться от таких дей­ствий, потому что это было насилием ³⁸. Поэтому такой важный источник поземельных описей, как хозяйственные документы вотчинной администрации, совершенно выпадает из поля зрения А. II. Ясинского. Между тем, как это было показано И. Сала* бой³⁰, хозяйственные документы феодальной вотчины были тем основным стержнем поземельной описи, вокруг которого посте­пенно наслаивались и лрамоты, и сведения, добытые из устных показаний населения.

Нельзя не отметить также, что А. Н. Ясинский понимает воп­рос о происхождении поземельных описей в значительной мере формально, отрывая зарождение и развитие этой категории ис­точников от социально-экономических сдвигов, произошедших в Чехии в XIV—XV вв. Так, им не был поставлен зопрос о том, что урбарии появляются в связи с формированием комплексов круп­ных земельных владений, принадлежавших одному сеньору; а по­земельные описи возникают именно в крупных и крупнейших вот­чинах^[71].

Созданные в процессе становления и роста крупной феодаль­ной вотчины и отражающие как этот рост, так и крепнущие связи феодального хозяйства с рынком, поземельные описи были при­званы к жизни интересами феодала и последовательно охраняли эти интересы. В то же время составление поземельных описей яв­лялось косвенным выражением ipocTa товарно-денежных отноше­ний, заставлявших крупного феодала точно учитывать доходы со своих имений и задумываться над путями их увеличения^[72]. Поэтому составление поземельных описей, существовавших и ра­нее, только в XIV в. стало неотъемлемой частью деятельности вотчинной администрации^[73].

Изучение поземельных описей XIV — начала XV в. убеди­тельно показывает, что они являются памятниками, в которых нашло свое выражение господство феодала-собственника над деревней, зависимость которой отнюдь не сводится к уплате только одной твердо установленной суммы чинша, но всегда или почти всегда включает более или менее значительные на­туральные взносы и барщину, не говоря уже о непосредственной личной зависимости держателя земли, вытекающей из феодаль­ных прав сеньора. Составители поземельных описей, отмечая в ряде случаев расхождение между величиной денежных, нату­ральных и отработочных рент, считавшихся обычными в данной местности, и возрастающими требованиями вотчинника, всегда стоят на стороне владельца земли. Следует поэтому считать совершенно беспочвенным утверждение буржуазных ученых о том, что поземельные описи являлись документом, гарантировав­шим права крестьян и устанавливавшим по соглашению с ними умеренную сумму феодальной ренты. Напротив, урбарий являл­ся одним из средств в руках вотчинника для обеспечения своих выгод и увеличения своих доходов.

Развитие товарно-денежных отношений и крепнущие связи феодальной вотчины с рынком предопределяли стремление чеш­ских феодалов выжать из принадлежавших им земель и обраба­тывавших их .крестьян максимальную сумму феодальной ренты. Это получило свое выражение в той тщательности и педантич­ной 'мелочности, с какой составители многих поземельных описей учитывали доходы господина, как бы малы они ни были. Денеж­ные поступления измерялись в некоторых случаях с точностью до У24 гроша, натуральные взносы порой включали в себя та­кие величины, как четверть или треть цыпленка, половина яйца и т. д. По отношению к барщинным повинностям составители прибегали к иным приемам. Вместо механического увеличения количества рабочих дней, приходящихся на каждое крестьян­ское хозяйство, блюстители господских интересов, достаточно хо­рошо зная о низкой производительности барщинного труда, устанавливали точные задания. При уборке хлеба, например, указывается не только количество снопоз в каждой копие, но и количество зерна, которое должно быть получено с копны после обмолота^[74]. Фиксируя извозную повинность, составители не за­бывали заботливо отметить, что во время ее исполнения кресть­янин находится на своих харчах; в тех немногих случаях, когда в силу необходимости или традиции господин снабжает работ­ника продуктами питания, точно указывается состав и количе­ство продовольствия, отпускаемого крестьянам^[75].

Поземельные описи владений чешских духовных и светских феодалов составлялись как документы внутривотчинного харак­тера и предназначались для повседневного применения в конк­ретной обстановке; поэтому было бы неправильно полагать, что их составители сознательно фальсифицировали действительность или отклонялись от нее хотя бы в той мере, как это наблюдается в аналогичных по форме и содержанию памятниках, составлен­ных органами центральной власти с фискальной целью. В этих случаях землевладельцы, напротив, были заинтересованы в том, чтобы утаить точные размеры своих доходов. Другими словами, поскольку каждая поземельная опись должна 'была быть посто­янным практическим руководством для действий вотчинной адми­нистрации, данные ее объективно фиксировали положение дел з тех или иных вотчинах или селах. Это не исключает, разумеется, в поземельных описях пропусков, всякого рода ошибок, непра­вильностей в подсчетах, которые не всегда могуг быть вообще объяснены.

При использовании данных поземельных описей следут иметь в виду значительную сложность вотчинной структуры в средне­вековой Чехии. Далеко не во всех случаях каждое из включен­ных в конкретный урбарий сел полностью принадлежало одному владельцу; часто при этом отдельные виды крестьянских плате­жей и повинностей, причудливо переплетаясь, взимались с кре­стьян одного села в пользу различных феодалов, так что одно только отсутствие упоминания в урбарии о том или другом виде феодальной ренты не может всегда и во всех случаях без дальней­шего рассмотрения служить доказательством его действитель­ного отсутствия в данном населенном пункте. Лишь в тех слу­чаях, когда в урбарии или в других источниках прямо и недвусмысленно засвидетельствована принадлежность всего села или целой группы населенных пунктов одному определенному владельцу, можно с известной уверенностью оперировать аргу­ментами, основанными на отсутствии в источнике сведений о той или другой форме феодальной ренты. Но трудность использова­ния поземельных описей, необходимость глубокой и всесторон­ней предварительной обработки заключающихся в них данных отнюдь не обесценивает этот вид источников в целом, как это склонен, по-видимому, считать Ф. Граус^[76]. Следует также пре- достерсчь против отождествления вопроса о полноте или непол­ноте урбар-иев как источника вообще с вопросом о достовернос­ти или недостоверности содержащихся в них конкретных све­дений^[77]; не являясь, разумеется, энциклопедически полным от­ражением всей сложности чешской социальной действительности XIV —начала XV в., опуская порой те или иные данные и не давая возможности во многих случаях судить о всей сумме феодальной ренты, урбар-ии все же отличаются значительной степенью достоверности и объективности содержащихся в них данных. При этом надо также учесть, что и сама степень сравни­тельной достоверности -многочисленных и разнообразных све­дений, содержащихся в поземельных описях, далеко «е одина­кова. Во избежание недоразумений, которые могут возникнуть в ходе дальнейшего исследования, целесообразно теперь же оста­новиться на этом.

Прежде всего возникает вопрос, насколько можно положить­ся на цифровые данные чешских поземельных описей XIV — начала XV в., которые могут быть в свою очередь разделены на несколько категорий. Рассмотрим сначала данные о количестве принадлежавшей феодалам земли и размерах крестьянских дер­жаний, в связи с чем придется затронуть вопрос о поземельных мерах, которыми пользовались составители описи.

Имея в виду цель, назначение и характер урбариев, а также сравнивая соответствующие данные поземельных описей с однородными сведениями других источников в тех немногих слу­чаях, когда мы располагаем возможностью такого сличения по одним и тем же населенным пунктам, можно прийти к выводу, что общее количество земель в том или ином селе показано, как правило, в соответствии с действительностью^[78]. Однако величи­на крестьянских держаний не всегда дана с .надлежащей точно­стью. I рудно поверить, что чуть ли не во 'всех селах средневеко­вой Чехии крестьянские наделы выражались в подавляющем большинстве случаев целым количеством или простой правиль­ной дробью (³/-ь V2, */«) основной поземельной единицы, как это мы находим в поземельных описях. При изучении аналогичных показаний регистра берны убеждаемся, напротив, в чрезвычай­ной пестроте размеров крестьянских участков. Очень трудно подобрать села, где было бы больше двух-трех хозяйств одина­ковой -величины. Например, в Пржибрамском дистрикте, где обмер крестьянских участков был произведен особенно тщатель­но, мы находим большое количество держательских участков разных размеров в пределах от 1 стрихона (югера) до 3 лаков^[79]. При объяснении этого расхождения в показаниях урбариев и регистра берны, вытекающего из особенностей поземельных опи­сей, нужно учесть, что для вотчинной администрации не столь важно было знать точную величину крестьянского участка, как знать и контролировать су нему причитающихся с него денежных и натуральных взносов. Можно допустить поэтому, что в тех случаях, когда участки, незначительно различавшиеся по вели­чине, были обложены одинаковым размером чинша, ооставитель довольствовался показанием приближенной величины крестьян­ского участка, причем такое округление всегда производилось в сторону повышения^[80]. Но трудно предположить, чтобы такие ок­ругления могли сильно отклоняться от подлинной величины объекта измерения. Поэтому показания о размерах крестьянских держаний вряд ли могут быть взяты под сомнение, особенно если учесть, что в подавляющем большинстве сумма площади отдельных наделов сходится с общим количеством земли в дан­ном пункте.

Позволительно поставить и другой вопрос, насколько можно положиться на эти данные при расчете общего количества земли, приходящегося на долю группы хозяйств одинакового или близкого размера. Но для разрешения этого вопроса необходимо рассмотреть, в каких единицах выражает изучаемый источник величину земельной площади. Между тем хотя вопросом о по­земельных мерах в средневековой Чехии занимались многие ученые, он все еще далек от окончательного разрешения^[81]. Не ставя в данном случае перед собой задачи детального исследо­вания предмета, считаем необходимым отметить, что основной, наиболее часто употребляемой составителями поземельных опи­сей, единицей измерения земли является лан. Из других источ­ников известно, что эта мера не была одинаковой >в разное время и в разных пунктах. В документах упоминаются лапы малые, большие, королевские, господские, сельские, а также ланы различных областей^[82]. Иногда вместо лана в качестве единицы измерения выступают дедина (hereditas), поле (ager), плуг (aratrum), земля (terra), манс (mansus), а также такие меры, как загон, рейт, губа или гуфа (Hube, Hufe) и др.

Нетрудно установить, что в большинстве этих случаев имеет­ся в виду одно и то же: не отвлеченная мера земельной пло­щади, а такое количество земли, которое при данном уровне раз­вития сельскохозяйственной техники и пру определенных природ­ных условиях конкретных районов Чехии являлось достаточным для более или менее обеспеченного существования одной кре­стьянской семьи, имеющей необходимый для самостоятельного хозяйства инвентарь. В XIV — начале XV в. наделами в лан и больше владела только незначительная часть крестьян. Основ­ную массу сельского населения составляли держатели полулано- вых и даже четвертьлановых (или приближающихся к ним но величине) участков.

Другой единицей 'измерения земли являлся шодсоседский уча­сток (curticula, area subsidialis 'или просто area), представляю­щий собой типичный карликовый надел крестьянина, лишенного, как правило, рабочего окота.

При изучении поземельных описей и других документов со­здается впечатление, что, несмотря на естественные для средневе­ковья колебания в размерах лана, он все же являлся реальной единицей земельной площади. Этот вывод не могут поколебать и те случаи, когда лан упоминается только в смысле единицы обложения, так как сама такая единица в свою очередь восходит к определенной мере земли. Величина этой меры не может быть, однако, определена с абсолютной точностью даже для одной ка­кой-либо местности, ибо ланы были не только различной величи­ны, но и состояли из различного числа единиц меньшего размера. Так, в поземельных описях мы встречаем ланы в 60, 64, 72, а ино­гда даже и в 96 югеров^[83], нередко величина ланов варьируется даже в пределах одного населенного пункта. Обычно лан делился на четверти — кварталы, но составители некоторых урбариев (Градищенского, Ждярского, иногда Бржсвновского монастырей) прибегали еще к промежуточной единице — виргате (virga, prout). В этих случаях лан состоял из 12 виргат, а квартал уже является 'Д частью последней, т. е. приравнивался к 1—2 юге- рам. Наконец, иногда квартал являлся четвертью югера^[84].

Раскрывая содержание понятия лан и подобных ему терми­нов, следует указать еще на одно немаловажное обстоятельство: часто составители поземельной описи, определяя общее (коли­чество земли в каком-либо одном селе, округе или вилликацни, выражали всю сумму земли просто в ланах, хотя складывали ламы заведомо разной величины. Такое суммирование не лишено определенного смысла: несомненно, что'при большом числе сла­гаемых наибольшие и наименьшие величины ланов взаимно до­полняли друг друга и общее количество земли выражалось в мерах, приближавшихся к некоторой средней единице измерения. Следовательно, лан при всех колебаниях его размера все же мог и может рассматриваться как некая единица измерения. Поэтому величины, выраженные в ланах, допускают сопоставление и сравнение, хотя, разумеется, получаемые в таких случаях выводы могут иметь лишь более или менее приближенный и относитель­ный характер.

Но при всем том было бы невозможно отказаться от исполь­зования данных о размерах земельных площадей, выраженных в ланах и частях лана. Более того, допустимо даже сравнивать между собой сведения из разных вотчин и областей. Хотя при этом абсолютная величина сравниваемых участков остается не во всех случаях известной, но соотношение между количеством хозяйств, имеющих полный надел или его половину, четверть либо восьмую долю, все же дает представление об относительном распределении земли между крестьянскими хозяйствами, и пренебрегать этим не приходится, хотя бы потому, что мы не располагаем другими, более точно отражающими объективную действительность цифровыми данными. Иными словами, призна­вая недостаточную определенность показаний поземельных опи­сей, выраженных в ланах, мы все же не имеем права игнориро­вать значение этих данных. С другой стороны, нельзя утверждать, что даже процентные соотношения, полученные на столь зыбкой основе, являются полным и адекватным отражением историче­ской действительности.

Один из важнейших вопросов, встающих перед исследовате­лем аграрной истории средневековья,— вопрос о соотношении величины господского домена и крестьянских держаний внутри отдельных вотчин. К сожалению, данные о собственно господском хозяйстве в чешских поземельных описях «е отличаются ни ко­личеством, ни полнотой. Чаще всего урбарии лишь бегло упоми­нают о наличии в том или ином селе курии — господского двора и пахотной земли, не всегда сообщая о количестве последней. Иногда, правда, при описании барщинных повинностей 'В окрест­ных, селах указано, что они отбываются на такой-то конкретной сурии. Но обычно материалы о домениальной земле даются в та­ких формулировках и в такой связи, что исчисление соотношения барской запашки и крестьянской (надельной земли) не может бьггь произведено с желательной точностью.

Кроме сведений о полевой земле, поземельные описи сравни­тельно богаты указаниями на мельницы, корчмы, рыбные пру­ды, виноградники, огороды и другие виды феодальной собст­венности. Однако цифровые данные этих документов не могут •быть в таких случаях исчерпывающими, и строить какие-либо выводы об удельном весе соответствующих поступлений в бюд­жете отдельных вотчин или вотчинных комплексов на основании одних только урбариальных данных не представляется воз­можным.

Равным образом нельзя, к сожалению, но данным поземель­ных описей определить обеспеченность барского и крестьянско­го хозяйств рабочим скотом. Хотя в урбариях упоминаются лошади, волы, коровы, овцы, различная птица, но сведения эти в большинстве случаев отрывочны. Некоторые заключения о развитии господского животноводства, о росте его товарности мы можем сделать лишь благодаря многочисленным сообщени­ям о крестьянских повинностях (пастьба господского скота, стрижка овец и т. п.).

Зато чешские урбарии дают возможность сделать некоторые немаловажные наблюдения и над составом рабочей силы доме- ниального хозяйства. На господской земле в XIV — начале XV в. работали не только подсоседки (subsides), но и другие катего­рии крестьян. Именно ко всем крестьянам, а не к одной какой- либо их группе, относятся указания на пахоту господской земли (обычно по 16 или 18 борозд с лана рустикальной, т. е. держа- тельской, земли) ^[85], на тяжелые (порой неограниченные) убороч­ные и сенокосные работы, извозную повинность, строительные работы и др. Эти барщинные повинности крестьян в селах, где не было домениальной земли, иногда отсутствуют, в других слу­чаях они заменяются деньгами.

На более твердую почву вступает исследователь, когда речь идет о достоверности содержащихся в урбариях сведений о де­нежных платежах крестьян, во всяком случае там, где они сообщают о регулярных взносах денежного чинша— так назы­ваемого и>ржангавельского чинша ^[86].

Так как поземельные описи требовали объективного учета дохода, приносимого землей феодалу, то их данные в большин­стве случаев, .несомненно, отличались достаточной точностью. Это значит, что, несмотря на известные колебания, сумма чин­шевых взносов в данной местности лишь незначительно отклоня­лась от цифр поземельных описей. С одной стороны, вотчинная администрация прилагала все усилия « тому, чтобы не допу­стить недоимок, а с другой стороны, систематическое нараста­ние последних свидетельствует о том, что зафиксированные в по­земельных описях цифры исходили из максимальной платежеспо­собности податных единиц, возможной без нарушения дальней­шего функционирования крестьянского хозяйства. Таким обра­зом, сколько-нибудь значительные и систематические превыше­ния фактических чиншевых .платежей над данными урбария вр*яд ли могут быть признаны вероятными.

Из сказанного, однако, не следует, что вся сумма денежных платежей крестьян в точности соответствовала величине чинше­вых взносов. Напротив, при изучении поземельных описей мы убеждаемся, что они включают преимущественно те платежи, ко­торые вытекали из феодальной собственности на землю, на поля, на луга, на лес и т. д. Напрасно стали бы мы искать на страницах поземельных описей подробные указания на те платежи, которые были связаны с правами феодала на личность крестьянина. Меж­ду тем невозможно представить себе, что средневековая Чехия была счастливым исключением из всех стран феодальной Евро­пы, а чешские крестьяне не знали типичных для феодального спо­соба производства сборов и повинностей, распространенных от России до Испании. Действительно, хотя соответствующие мате­риалы сохранились для Чехии в сравнительно небольшом числе, они все же неопровержимо свидетельствуют, что и чешский кре­стьянин нес тяжкое бремя многочисленных платежей и личных повинностей. Поэтому, признавая относительную точность цифро­вых показаний поземельных описей там, где речь идет о чинше, подымном сборе и некоторых других учтенных нами платежах, следует учесть, что наш источник не содержит всей вообще сум­мы денежных платежей, приходившихся на каждый крестьян­ский двор, так как за его пределами остаются поборы, основан­ные на личной зависимости крестьян.

Очень интересен вопрос об отражении процесса коммутации ренты в поземельных описях. Рассматривая его, мы сталкиваемся, однако, с рядом специфических затруднений. Лишь в сравни­тельно немногих случаях наш источник прямо отмечает, что та или иная повинность или натуральный взнос должны или могут быть заменены деньгами. Еще меньше случаев, когда сумма де­нежных платежей заведомо включает в себя денежную оценку натуральных и отработочных повинностей (например, в поземель­ной описи владений панов из Рожмберка)^[87]. Но часто мы не можем с уверенностью заключить, что невольно заставляющая насторожиться высокая сумма денежного платежа включает в себя оценку остальных видов рент, а не зависит от каких-либо иных причин. Поэтому расчеты, связанные с процессом коммута­ции натуральных видов рент, требуют особой осторожности.

Попутно отметим, что урбарии являются ценнейшим источни­ком и для изучения мер веса, денежного счета и монетных единиц средневековой Чехии^[88]. Нелишне напомнить, что в XIV—XV вв. на Севере и в Центре Чехии прочно установился счет на копы и и гроши (1 копа = 60 грошам; 16 грошей = 1 фертону, 64 гро­ша = 1 гривне или 1 марке); на Юге же наряду с этим существо­вала и другая система: 30 денариев (или пфеннигов) составляли солид (или шиллинг), а 8 солидов —либру (или талант); де­нарий в свою очередь подразделялся на два обола (или гельблин- га) ^[89].

Возвращаясь к поземельным описям, заметим, что в них содер­жится немало данных и о натуральных взносах чешских крестьян накануне гуситского революционного движения. Эти поборы были порой довольно высоки, но не всегда можно быть уверенным, что в урбариях они отражены полностью. Разумеется, нельзя отри­цать, что перечисляемые составителями описей зерновой хлеб, куры, яйца, мясо, жир, лен, кудель и другие продукты действи­тельно поступали в кладовые феодала в указанные ib урбариях сроки, но, с другой стороны, в поземельных описях есть сведения и о многих других экстраординарных поборах, практиковавших­ся, надо полагать, значительно чаще, чем они упоминаются в изу­чаемых памятниках. Поэтому, признавая размеры указанных в источниках регулярных взносов натурой близкими к действитель­ности, нельзя упуокать из виду, что источник не перечисляет всех продуктов, вносившихся крестьянами, и всех случаев, когда от них требовались такие взносы. Показательно, например, пол­ное отсутствие сообщений о натуральных поборах, взимавшихся при переходе крестьянского хозяйства в другие руки, о сборах, поступавших при свадьбах, рождениях, смертях крестьян; очень редки упоминания о церковной десятине и т. д. Между тем все эти поборы в совокупности представляли для феодалов, несом­ненно, немаловажную статью доходов.

Как известно, барщины зависимых крестьян определялись обычно либо количеством рабочих дней, либо конкретным пере­числением определенных уроков. Поземельные описи средневеко­вой Чехии дают прямые указания на барщинные повинности, определяя их сумму количеством дней в году (иногда в неделе), или конкретным указанием величины и характера са'мих работ. В некоторых записях специально подчеркнуто, что данная повин­ность может быть заменена денежным платежом; такие указания встречаются сравнительно часто. Необходимо, однако, отметить, что данные урбариев определяют лишь теоретические пределы отработочной ренты, практика же постоянно создавала поводы для расширения этих границ в интересах господского хозяйства. Действительно, многие поземельные описи свидетельствуют о том, что в Чехии, как и в соседней Германии, пределом барщины служили потребности замка и господского хозяйства ^[90]. Подлин­ные размеры барщины не всегда могут быть точно учтены в тех случаях, когда составитель указывает урок, который не поддает­ся переводу на дни, и в особенности тогда, когда появляется формула «пахать сколько прикажут», «убирать по приказу госпо­дина» и т. д. Ясно, что все это говорит о наличии такой системы, при которой размеры работ могут расширяться по усмотрению господина^[91]. Действительные размеры барщин, отбываемых крестьянами, зачастую превосходили количество, указываемое в поземельных описях; это наглядно демонстрируется также такой формулировкой источника, когда после перечисления повинно­стей составитель особо оговаривает, что жители данного села или данное хозяйство не должно выполнять никаких других работ, кроме описанных выше. При повторении этой формулы трудно отрешиться от впечатления, что в других случаях введение новых повинностей или увеличение перечисленных предполагалось воз­можным. Все это затрудняет определение действительной вели­чины отработочной ренты. (Поэтому приходится признать, что данные об отработочных повинностях крестьян не отличаются такой определенностью, как сведения об их чиншевых платежах.

Все изложенное выше ставит перед нами вопрос принципи­альной важности: возможен ли вообще сколько-нибудь полный учет всей суммы феодальной ренты на основе поземельных опи­сей? К сожалению, ответить на это нелегко. Урбарии архиепис­копства, панов из Рожмберка и крупных монастырей интересуют­ся прежде всего той частью феодальной ренты, которую состав­ляли 'платежи и повинности, взимавшиеся сеньором как землевладельцем, и приводят список всех крестьянских рент в таком виде, что многие и достаточно крупные платежи крестьян невольно исчезают из поля зрения исследователя. Составители поземельных описей обычно твердо фиксируют чинш, отработоч­ные повинности и регулярные в-иды натуральных взносов. Вое остальное либо упоминается только изредка, либо вовсе не на­ходит себе места в этих документах. Так, систематически опус­каются все указания на мелкие обычные платежи, ‘взносы и «помочи» крестьян, которые, однако, во всей своей совокупно­сти составляли немалую часть феодальной ренты. Никогда не указываются (что, впрочем, вполне объяснимо) такие поступле­ния, которые обыкновенно характеризуются термином «случай­ные» (посмертный побор, Плата за наследство, свадебный сбор и т. п.). Весьма редки упоминания о баналитетах, судебных штрафах, даже о таких платежах, как всякого рода «почетные подношения».

Таким образом, определение полной суммы феодальной рен­ты, по поземельным описям сопряжено с немалыми затруднения­ми. Только соединяя многие случайные упоминания и попутные замечания составителей урбариев в одно целое, можно попытать­ся определить, хотя бы и приблизительно, эту сумму. Но при этом было бы невозможно дать развернутую картину соответ­ствующих повинностей в локальном и в хронологическом пла­нах— речь может идти лишь о наличии и определении характе­ра отдельных денежных поборов, барщин и натуральных взно­сов. К числу первых, помимо чинша, следует относить прежде всего берну, которая представляла собой государственный по­земельный налог, взимавшийся нерегулярно^[92]. В поземельных описях упоминаются различные виды берны. Чаще всего засви­детельствована генеральная берна (berna generalis), которую держатели земельных участков уплачивали обычно по 32 гроша с лана. Монастыри облагались сверх того еще одним видом бер­ны (berna regalis), которая всей овоей тяжестью ложилась на плечи того же крестьянства. Кроме того, урбарии свидетельству­ют еще о различных дополнительных сборах — contributio, steu- га. Эти сборы иногда заменялись прямым обложением; здесь перед нами уже, несомненно, случай присвоения сеньорами об­щегосударственного налога и превращения его в один из видов знутривотчинного обложения крестьянства⁶². Впрочем, во мно­гих случаях и генеральная берна поступала в казну сеньора⁶³. Сама практика взимания берны также предоставляла феода­лам широкие возможности для дополнительного огрубления и притеснения крестьян⁶⁴. Не следует эабьсвать и о том, что сбор­щики берны взимали с населения осюбый побор в свою пользу (pro delencialibus, smazne) вразмере 1 гроша с лана ^.Постоян­ным налогом являлся, согласно данным поземельных описей, и подымный сбор (fumalia), который обычно состоял из одного, реже из половины гроша с очага (de quolibet foco)⁶⁶.

Поземельные описи дают возможность судить и о широко применявшейся в этот период чешскими феодалами практике вымогательства у крестьян под различными предлогами всевоз­можных единовременных взнооов, так называемых помочей (ро- mozne, subsidium) ^б7. Наконец, тяж'ким бременем для крестьян были также упоминаемые нашими источниками особые поборы

⁸² «Preterea dicti nostri homines, heredes et eorum successores liberi erunt ab omnibus exaccionibus particularibus sive steuris, pro quibus solvent nobis singulis annis tres grossos de laneo» (DR, VIII, 250).

^м Еще A. H. Ясинский отметил, что во владениях Градищенского монас­тыря берна от большинства крестьян поступала непосредственно в распоряже­ние монастырской администрации (А Н. Ясинский. Поземельная опись Градищенского монастыря.—«Труды Белорусского гос. ун-та», т. 12, 1926, стр. 51—52).

^м Наши представления о практике сбора берны значительно расширяют­ся благодаря привлечению двух специально ее касающихся документов. Оба они относятся к 1379 г. и представляют собой берновый регистр по несколь­ким архиепископским дистриктам я отдельно по Пльзеньскому краю. Сличе­ние этих документов с данными о берне, содержащимися в урбариях, пока­зывает, что она взималась во всех частях страны почти в одинаковом размс-

е (от 30 до 36 грошей с лана) и на равных основаниях (ср , например, DR. I, 17; IV, 33, 34; V, 56. 58. 67. 89; VI, 95-150; VII 162. 182. 188, 191-198. VIII, 233, 235, 239 и др.). Сверх этого, в документах мы находим указания и на другую берну. взимавшуюся по специальному распоряжению королев­ской канцелярии: «Item ouilibet lanei cultor pro bema generali, dum fuerit publice per fora terre proclamata. dabit et solvet 33 gr. pragens Item pro bema exaccionali, dum fuerit per terre principem inposita, sit parva sive magna, da­bit et solvet 20 gr. pragens, semel dumtaxat in anno» (DR, VIII 263, 268 и др.).

*     Например DR, VIII, 239, 243, 245, 251 и др.

⁶⁶    DR. IV, 26, 27. 30-32. 34, 35. 38. 39, 41; VI, 92-150; VII, 155-160. 162. 163, 166, 167; VIII. 268, 270-273, 275, 278, 279 и др.

⁶⁷    Ярким примером такого рода помочей является существовавшая в Жи- желнцком панстве Рожмберков специальная подать в помощь господину, отправляющемуся за границу («quando dominus extra terram ad expedicionem iturus est per 4 grossos»). Подобный налог упоминается также в Рожмиталь- ском дистрикте архиепископства Пражского’ и во владениях Роудницхого мо­настыря. От этого вида помочей надо отличать зарегистрированную во вла­дениях Градищенского монастыря особую повинность (pomo/.nc), заключав­шуюся в одном дополнительном дне барщины по усмотрению господина.

за пользование лугами, лесами и всевозможными угодьями^[93] и различного рода баналитеты, наиболее распространенным из которых была обязанность молоть зерно на господской мелыни- це. Кроме всего прочего, крестьяне во многих случаях должны были уплачивать так называемые почетные подношения (hono- rancia, honorificentia, pocty). Хотя этот побор был невысок^[94], но уплата господину даже небольшого взноса под соответствую­щей рубрикой означала безоговорочное признание незыблемо­сти его личных прав над крестьянами.

Как и везде в среднезековой Европе, чешские феодалы реали­зовали личную зависимость авоих подданных не только для взи­мания сравнительно небольших регулярных поборов, но и предъявляли особые права на крестьянское имущество. Эти осо­бые нрава осуществлялись при каждом переходе крестьянской собственности из одних рук <в другие, при каждом изменении в положении держателя, а также в случае его смерти. Однако в поземельных описях мы находим лишь случайные упоминания о «праве мертвой руки» и других подобных поборах^[95]. На грани между личными /поборами и собственно торговыми пошлинами находились такие платежи, как przygemne и vzdaczie, особенно часто упоминаемые во владениях Страговского монастыря. Эти поборы удерживались со всех приезжающих и -выезжающих из пределов данной вотчины крестьян^[96]. Само собой разумеется, что уплата этих взносов не освобождала от пошлин з обычном смысле этого слова; последние взимались буквально со всех видов товаров и строго регламентировались^[97].

^[98]. Иногда штрафы за различные пре­ступления 'распределяются в одном населенном пункте между должностными лицами, причем указывается доля дохода каж­дого^[99] (бывают случаи, когда судебные штрафы просто суммар­но упоминаются среди прочих доходов владельца). Кроме того, во многих населенных пунктах засвидетельствованы специаль­ные денежные сборы на содержание судебного аппарата (judi- cionalia, expensae judiciariae) ^?5, принимающие порой форму на­туральных платежей на содержание судьи ib случае приезда его в данный населенный пункт для отравления своих служебных функций^[100].

Разумеется, перечисленные в урбариях платежи и всевозмож­ные поборы не исчерпывают всех взносов и повинностей чешских крестьян. Так, даже поземельные описи архиепископских и мо­настырских владений лишь изредка упоминают специфические церковные доходы архиепиюкоиа или монастыря. Речь идет © данном случае не об обильных поступлениях за молебны, пани­хиды и прочие требы, а о таком регулярном поборе, как церков­ная десятина (лишь в урбарии Погледского 'монастыря перечис­лены зерновые поборы, поступавшие в качестве десятины с крестьян десятка монастырских сел; десятина взималась, соглас­но прямому свидетельству урбария, «бржевповсмими мона­хами»).

Из всего оказанного (видно, что данные урбариев при всей их полноте не дают 'возможности исчерпывающе осветить 'весь процесс эволюции чешской вотчины накануне гуситского револю­ционного движения и описать но нсех подробностях положение чешского крестьянства. Во-первых, сохранившиеся поземельные описи отражают судьбы лишь крупных и крупнейших вотчин, оставляя ib тени многочисленные владения феодалов средней руки и мелких земанов. Во-вторых, сохранившиеся урбарии от­носятся преимущественно к церковным и монастырским вотчи­нам, поэтому 'исходя исключительно из этих документов было бы трудно определить 'специфику духовного и светского земле­владения. Кроме того, по своей шрироде поземельные описи как памятники внутривотчиииой администрации не уделяют доста­точного внимания свободным и рыцарским держаниям, не рас­крывают особенностей их хозяйства и вообще отличаются свое­образным нигилизмом по отношению ко «сем сторонам юридиче­ского статуса отдельных зависимых держаний и держателей. Чешская дерешгя рассматривается составителями — а отсюда по необходимости и современными исследователями описей —лишь с одной стороны: какой доход приносит владельцу то или иное село или отдельное держание. Эта меркантильность предопреде­ляет полное отсутствие точных юридических дефиниций на стра­ницах урбариев и, несомненно, схематизирует и упрощает чрез­вычайно сложную и (противоречивую социальную действитель­ность XIV — начала XV вв.

К тому же и далеко не в>се материалы массового характера, заключающиеся >в этой категории .источников, обладают одина­ковой достоверностью. Последнее обстоятельство никогда не следует упускать из виду в ходе конкретного анализа урбариаль- ных данных, и в особенности при исследовании содержащихся в них цифр. Нельзя также умолчать о том, что многие из сохра­нившихся поземельных описей — это в первую очередь относится к наиболее древним из них — дошли до современного исследова­теля в виде отрывков, иногда крайне фрагментарных, спутанных и бессвязных^[101]. Работа с поземельными описями усложняется в связи с тем, что язык этих памятников отличается всеми каче­ствами средневековой кухонной латыни и к тому же обильно насыщен отдельными терминами и оборотами чешского и не­мецкого происхождения. Во многих местах составители употреб­ляли особые значки и обозначения, специально придуманные з каждом отдельном случае. Поэтому изучение чешских поземель­ных описей, их публикация и использование требуют значитель­ных усилий^[102].

Но время и труд, затраченные на преодоление всех встречаю­щихся трудностей, полностью окупаются. Чешокие поземельные описи XIV—XV вв. являются, несомненно, одним из самых со­держательных и важных источников при изучении аграрного строя Чехии 'накануне гуситских ibowii. Из числа проблем, для разработки которых урбарии и близкие к ним по характеру ис­точники дают особенно много материала, можно выделить две основные: 1) характер, структура и до некоторой степени дина­мика системы феодальной эксплуатации в различных районах страны (в последнем случае, конечно, в сопоставлении с другими источниками); 2) положение феодально-зависимого крестьян­ства, в частности его дифференциация накануне революционных событий XV в. Если бы чешские поземельные описи давали нам только возможность изучить особенности структуры и эволюции феодальной вотчины и показать характер расслоения крестьян­ства, то и в этом случае значение их было бы чрезвычайно ве­лико. Неправильно, однако, думать, будто роль их исчерпывает­ся тем, что они дают материал для изучения лишь этих проблем. Поземельные описи и сопутствующие им документы проливают свет —правда, не всегда достаточный — и па специфику разви­тия производительных сил в чешской деревне; они помогают тем самым установить те пути, но которым под влиянием роста то­варно-денежных отношений развивалась феодальная вотчина в разных районах страны. Они способствуют, наконец, выяснению характерных черт борьбы классов феодальной Чехии, рисуя тот социальный фон и ©месте с тем основу, на которой возникали вопышки крестьянского протеста, сочетавшиеся с выступлением городских низов, накануне гуситского революционного движе­ния. Таким образом, содержащиеся в них материалы позволяют сравнительно глубоко проникнуть в сущность величайших рево­люционных событий XV в., взволновавших и потрясших всю феодальную Европу.

Значение поземельных описей как источника, соединяющего описательные сведения с большим количеством цифровых дан­ных, выяснится в полной мере лишь тогда, когда мы попытаемся определить, имеются ли вообще в распоряжении исторической науки другие подобные материалы для изучаемого периода ис­тории Чехии и каково место поземельных описей среди всех ис­точников по истории чешской феодальной деревни накануне гуситского революционного движения. Выше уже отмечалась тесная связь поземельных описей с грамотами, значительная часть которых была источником урбариев. Но грамоты, сведения которых дополняют и уточняют отдельные данные соответствую­щих поземельных описей, не содержат в основной своей маосе цифровых материалов, позволяющих делать статистические об­общения; по своему характеру они, как правило, лишь отражают единичные факты. В этом отношении преимущество поземель­ных описей, являющихся по своей природе источником -массового характера, очевидно.

Данные поземельных описсн и грамот дополняются в ряде случаев уцелевшими документами хозяйственного учета (ucty, u£etni knihy). Эти приходо-расходные ведомости или книги круп­ных вотчин приоткрывают нам завесу над той исторической дей­ствительностью, которая не нашла ясного выражения в позе­мельных описях. Последние указывают лишь нормы и сроки обложения крестьян, учетные же книги обрисовывают конкрет­ную практику выкачивания феодальной ренты. Помимо этого, упомянутые документы позволяют судить о характере и темпах вовлечения вотчины в товарно-денежные отношения, и их пока­зания в этом смысле являются порой чрезвычайно важными. Поэтому >мы стараемся использовать все доступные нам памятни­ки такого рода.

К сожалению, до наших дней документов хозяйственной и финансовой отчетности сохранилось еще меньше, чем урбариев, и их состояние оставляет желать лучшего. К числу старейших хозяйственных документов принадлежит регистр Збраславокого монастыря, находившегося недалеко от Праги (1342) ^[103], прихо­до-расходные ведомости Тржебоньокого монастыря за 1367— 1407 гг., изданные вместе с урбарием^[104], подобная ведомость ар­хиепископства Пражского (1382—1383 гг.)^[105], отрывки счетной книги мальтийских рыцарей конца XIV в.^[106], части хозяйствен­ного архива чешских владений Тевтонского ордена (конец XIV — начало XV в.)^[107]. К этим документам примыкает по со­держанию реестрик Златокор у некого монастыря за 1415— 1420 гг.^[108] Подобные документы сохранились (к сожалению, в не­большом числе « обычно в виде фрагментов) и для владений некоторых светских феодалов. Так, мы располагаем приходо- расходной книгой Зубка, бургграфа Новоградекого .панства во владениях панов из Рожмберка, относящейся к 1390 — 91 хо­зяйственному году^[109], отрывками таких же книг бургграфоь Хоустницкого панства тех же Рожмберков (1375 и 1387 гг.)^[110]'³, счетной ведомостью Елишки, жены архиепископского бургпрафа в Тине Бехинском за 1397 г.^[111], списками недоимщиков по трже- боньоким 'владениям Рожмберков за 1418—19 хозяйственный год и 1420 г., чиншевой книгой Пржибенищкого панства Рожм­берков за 1421 г. (оба памятника принадлежат к числу неиздан­ных и известны нам благодаря любезности й. Мики), а также некоторыми другими фрагментами подобных документов, опуб­ликованными Ф. Граусом в приложении к его монографии⁸⁵.

Во всех документах этой группы мы находим ценные сведения о хозяйственной деятельности, выражавшей эксплуататорскую сущность духовных и светоких феодалов Чехии в конце XIV — начале XV в. Так, счета архиепископства Пражского значитель­но дополняют данные архиепископского урбария. Эти счета сви­детельствуют о значительных связях хозяйства Пражского архи­епископства с рынком. Среди приходных сумм видное место занимают не только крестьянские чинши, но и суммы, выручен­ные от продажи 'продуктов сельского хозяйства. Архиепископство продавало также шерсть, лес и рьгбу, которую специально разво­дили в его владениях^[112]. Таким образом, архиепископ выступает перед нами как феодал, хозяйство которого уже прочно входит в систему рыночных связей.

Немалый интерес представляет и приходо-расходная ведо­мость Тржебоньского монастыря. В нее подробно внесены все поступления в монастырскую казну и все траты монахов. Мы находим здесь, например, сведения о пожертвованиях, о доходах за церковные требы, о десятине, взимавшейся с церковных при­ходов, подчиненных верховному контролю тржебоньского абба­та. В расходной части показаны такие статьи, как приобретение скота и инвентаря, продуктов питания и фуража, вина и бого­служебных книг, одежды, обуви и т. д. Эти сведения ярко и на­глядно рисуют хозяйственную жизнь сравнительно небольшого провинциального монастыря в южной части Чехии. Особенностью монастырского хозяйства являлось, между прочим, довольно большое применение наемной рабочей силы крестьян (safarzi, coloni) как па полевых работах, так и в'различных зидах ремес­ла; соответствующие суммы показаны в графе расходов. Ведо­мость Тржебоньского монастыря позволяет судить, что он был тесно связан с рынком. Монастырское хозяйство зависело от рынка, ибо покупало даже значительную часть продуктов пита­ния, необходимых для монахов. Весьма важными являются так­же указания цен на многие продукты, что позволяет судить, в частности, о реальном значении крестьянских чиншей и плате­жей. Крестьяне Тржебоньского монастыря платали до 74— 75 грошей с лана земли, не считая стоимости барщинных работ и натуральных (повинностей, между тем в это время хорошая молочная корова стоила в среднем 30 грошей, откормленная свинья — 11 — 12 грошей, курица — */₄—'/₂ троша^[113].

Приходо-расходная ведомость Тржебоньского монастыря по­зволяет судить и о значительном росте монастырских доходе©, связанных с увеличением его владений. Одновременно происхо­дило расширение собственного монастырского хозяйства, о чем можно судить на основании того, что число (поденщиков за 30 лет выросло почти в четыре раза. Сравнение приходо-расходной ве­домости с 'поземельной описью показывает, что, несмотря на усилия монастырской администрации, имевшей в своем распоря­жении все средства патримониальной юстиции, денежный чинш, фактически полученный с крестьян, почти никогда не соответ­ствовал теоретической норме обложения. За семилетие недобор достигал суммы в 4882 гроша 1^!/а ден., т. е. составлял 81 копу 22 гроша и Р/г ден.^[114] Все это, несомненно, является яркой ил­люстрацией бедственного положения крестьян та Юге Чехии.

Многочисленные и разнообразные сведения о тесной связи вотчинного хозяйства в Чехии накануне гуситского революцион­ного движения с рынком дают и счета Тевтонского ордена. Ры­цари продавали пшеницу, рожь, ячмень, овес, горох, хмель, вино, сало, кожи, шерсть, лес, сено, солому; с другой стороны, в расход­ной части их ведомости мы (находим платы дворовой челяди, кузнецам, плотникам, покупки сукна, железа, воска и т. п.^[115]

Значение приходо-расходных документов заметно возрастает в тех случаях, когда они отнооятся к тем же вотчинам или вот­чинным комплексам, о которых имеются данные и в сохранив­шихся урбариях. Так, важнейшим дополнением к поземельной описи рожмберкских владений является упоминавшаяся выше Приходо-расходная книга новоградского бургграфа Зубка. Здесь даже более отчетливо, чем в соответствующих документах 'Грже- боньского монастыря, отражается степень вовлечения вотчины в товарно-денежные отношения. При изучении этих документов мы видим, с одной стороны, что управитель барских имений получает плату деньгами и покупает на рынке подавляющее большинство необходимых ему продуктов питания. С другой стороны, домениальная земля тут сравнительно невелика и экс­плуатируется не совсем обычным образом. Мелкие участки гос­подской земли обрабатывались безземельными крестьянами (так называемые safarzi, coloni), которые сдавали все 'полученные ими продукты на господский двор и получали денежное возна­граждение— 1 копу в год. Орудия труда, скот и инвентарь этих крестьян были господскими^[116].

Вместе с тем 'приходо-расходная 'книга новоградского бург- графа 'показывает, какую значительную часть доходов феодала составляли личные поборы с крестьян, сборы с вымороченного имущества и особенно судебные штрафы. Наконец, на основании этой книги можно составить представление о темпах роста круп­ной вотчины © конце XIV в.

Любопытными документами хозяйственного назначения, от­части примыкающими к приходо-расходным книгам и счетам, являются инвентарные описи имущества отдельных вотчин или феодальных владений. К их числу относятся, например, инвента- ри Вышебродского^[117] и Бржевновского монастырей; сравнение последнего^[118] с близкой по времени составления поземельной описью того же монастыря показывает, что этот инвентарь, не­смотря на свою фрагментарность, может быть серьезным допол­нением к данным урбария. Среди прочего монастырского иму­щества в инвентаре описаны 'рабочий и молочный окот, свиньи и птица, находившиеся на гоогюдских дворах. Кроме того, инвен­тарь перечисляет орудия труда, начиная с больших лемешных плугов и кончая мотыгами и косами, а также знакомит нас с содержимым монастырских закромов и кладовых, где наряду с зерном хранились семена репы, лен, овощи и всевозможные продукты питания (масло, сметана и т. п.). Все эти данные де­тализируют картину жизни монастырской ©отчины^[119].

Весьма ценным дополнением к урбариям и приходо-расход­ным ведомостям могли бы явиться и всевозможные хозяйствен­ные инструкции. Но, к сожалению, эти документы, весьма обиль­но представленные для более позднего периода, почти не сохра­нились для гуситского времени^[120].

Приходо-расходные ведомости, инвентари и другие докумен­ты хозяйственной отчетности существенным образом расширяют имеющиеся в нашем распоряжении данные поземельных описей и грамот. По ‘справедливому замечанию одного из современных исследователей, они, в отличие от урбариев, дают возможность не только установить теоретическую норму обложения феодаль­но зависимых крестьян, но и определить точные размеры дей­ствительных поступлений⁹⁸. Эти документы, столь ярко обрисо­вывающие прочные связи вотчины с рынком, дают тем самым возможность уловить тенденции развития чешского феодального хозяйства накануне гуситских войн. В некоторых случаях, когда одни урбарии и даже урбарии вместе с относящимися к тем же населенным пунктам грамотами не дают (возможности прийти к определенному заключению о действительной величине фео­дальной рейты в той (или иной вотчине, наличие счетов этой вот­чины позволяет достаточно надежно установить всю сумму раз­личных поступлений ib казну владельца. Важно то, что приходо- расходные документы, само назначение которых состояло в том, чтобы полностью учесть доходы и расходы светского или духов­ного феодала, включают и такие 'поступления, которые не свя­заны непосредственно с «реализацией феодальной собственности на землю и обычно ускользают из поля зрения составителей урбариев и большинства грамот. Речь идет о точном учете вели­чины доходов от осуществления трав феодала на личность зави­симых крестьян, от его судебных полномочий и т. т. Любопытно, например, что счета приводят и размеры поступлений в мона­стырскую казну за счет собственно духовных и пастырских функций. Плата за церковные требы составляла в отдельных случаях не менее крупную статью дохода, чем чинши монастыр­ских крестьян.

Иной характер имеют учетные документы особого рода — го­родские счетные книги (knihy mestskych poCtu). В эти книги, которые Б. Мендль склонен был даже считать наиболее важным из существующих источников по аграрной истории Чехии⁹⁹, за­носились сведения о земельных владениях городов и отдельных горожан, о поземельных сделках и опорах бюргеров с крестья­нами, а также решения городских судов в тех случаях, когда крестьяне окрестных сел судились по городскому праву. Однако эти документы, позволяющие судить о крепнущих связях между городом и деревней, в основной своей массе ожидают еще своего издателя, а опубликованные издания относятся главным образом только к столице Чехии —Праге— и то преимущественно ко второй половине XV—XVI вв.

Своеобразным дополнением к хозяйственным документам вотчинной администрации являются бернозые регистры и другие подобные им материалы. Первое место среди них занимает ре­гистр о оборе берны в архиепископстве Пражском в 1379^,0°.

^as F. G г a u s. II. str. 341.

⁹⁹ В Mendl. Prameny k agrarnim dgjinam v ramci finnosti ceskosloven- skeho Statniho iistavu historickeho.— VCAZ, 1938, sir. 74—75.

^1C0 DR, XI, 313—400.

Этот регистр представляет собой подробный список всех пла­тельщиков берны в архиепископских владениях вместе с указа­нием количества находившейся ib их .пользовании земли и с определением—правда, далеко не ©о всех случаях,— юридиче­ского статуса держаний. Этот источник,'несмотря на относитель­но скудный и суммарный характер содержания то сравнению с наиболее полными .из поземельных описей (в Зерновом регистре нет, естественно, 'никаких сведений о крестьянских платежах и повинностях), весьма важен уже хотя 'бы потому, что данные его охватывают — конечно, не оплошь — едва ли не всю средне­вековую Чехию. Кроме того, этот памятник гарантирует -иссле­дователя от совмещения разновременных данных.

Через несколько лет после составления упомянутого бор-но­вого регистра был, как уже указывалось, выполнен урбарий ар­хиепископских владений (90-е годы XIV в.). Для нас очень важ­но, что подавляющее большинство сел, перечисленных в берновом списке, 'включено и -в архиепископский урбарий. Это 'позволяет установить распределение земли з архиепископских селах за несколько лет до составления 'последнего и представляет особый интерес в связи с отсутствием ib этом урбарии списков держате­лей по селам с указанием размеров их участков. Но так как при взимании берны единицей обложения 'была мера земельного на­дела, составители регистра берны проявили стремление к боль­шой точности при обмере крестьянских полей. Размеры крестьян­ских держаний 'показаны там с педантичной точностью (до V4 югера, т. е. до V240 лана). Регистр дает представление о по­трясающей бедности подавляющей массы крестьянства, в осо­бенности в областях к югу от Пржибрама. Здесь парцелляция крестьянских надело-в и тесно связанная с нею дифференциации среди крестьян уже в начале последней четверти XIV ®. зашли слишком далеко.

По другому принципу составлен второй из опубликованных берновых регистров XIV в. Он относится к тому же году (1379), но охватывает лишь Пльзеньский край^[121]. Этот доку­мент не содержит перечисления крестьянских участков и не со­общает их размеров, но зато он указывает по каждому населен­ному пункту поименно всех свободных держателей и называет сумму причитающейся с них берны. Всего в этом регистре пере­числено более 400 населенных пунктов в районе Пльзия, Клато- ви, Тахова и Стржибра; он дает'зозмож-ность изучить сложную систему феодального землевладения в Западной Чехии, устано­вить, как делилось то или иное село между несколькими держа­телями или как в руках одного держателя соединялись части многих сел; этот источник весьма важен для определения удель- «ого веса свободных держаний ib западной части страны, «а что было обращено взимание еще его издателем ^,02.

Наряду с Черновыми регистрами следует упомянуть описок папской десятины за вторую половину XIV 'В. (1352, 1367, 1369, 1384, 1399 гг.) ^[122]. Они дают сведения о всех владениях духовных феодалов, о географическом размещении этих владений и, на­конец, о величине их доходов. Впрочем, было бы неосторожно полностью полагаться >на показания этого документа именно в определении размеров доходов духовенства: чисто фискальная направленность этого памятника очевидна, и не (приходится со­мневаться, что (представители черного и <5елого духовенства вся­чески стремились преуменьшить перед сборщиками (папской де­сятины фактические доходы своих монастырей, церквей и при­ходов.

Весьма слабо представлены среди имеющихся источников по аграрной истории Чехии накануне гуситского революционного движения юридические документы (не считая, разумеется, гра­мот) и трактаты. Документы, подобные немецким и австрийским «Veistiimer», столь основательно изученные М. М. Смири- ным ^,04, либо французским «Coutumes», в Чехии почти не сохра­нились, исследователь располагает лишь отрывочными сведения­ми из Южной Моравии^[123]. Гораздо больше сохранилось документов по городскому праву средневековой Чеши^1М, но сколь ни соблазнительны аналогии, они не могут быть прочной опорой для выводов о правовом положении крестьян. Памятники земского феодального права еще в меньшей степени могут вос­полнить этот пробел. Некоторые сведения мы можем почерпнуть из Законника Карла IV «Majestas Carolina». Хотя этот кодекс феодального права 'был отвергнут магнатами, усмотревшими в нем ущемление своих прав, все же он отразил определенные ис­торически сложившиеся отношения ^,07. В накой-то мере можно почерпнуть сведения по аграрной истории Чехии из сводов като­лического канонического права. Наряду с общими нормами, обя­зательными для всего католического духовенства, издавали свои постановления и синоды, а епископы .и архиепископы—свои статуты ^,08. В них отразились многие местные условия и отно­шения.

К источникам юридического характера относятся также су­дебные и административные (uredni) акты. Эти документы при­открывают завесу над судебной практикой феодалов. В некото­рых из них мы находим и ценные сведения о вещах, далеких, казалось бы, от отвлеченных юридических формул. Весьма суще­ственным дополнением к материалам поземельных описей и гра­мот могли бы служить дворские и особенно земские доски, пере­числявшие земельные владения светских феодалов и отражав­шие в заносившихся на их страницы решениях королевской кан­целярии и земских судов особенности социально-экономического развития отдельных районов страны. Но, к сожалению, знаме­нитый пражский пожар 1541 г. почти полностью уничтожил все памятники предшествующего времени, а небольшие уцелевшие и опубликованные отрывки (чаще всего извлечения >из* других документов) скорее заставляют пожалеть об утрате столь важ­ного источника, чем расширяют крут находящихся в распоряже­нии историка 'материалов ^[124]. Ценные сведения сохранились и в так называемых погонных книгах, куда вписывали данные о вы­зовах на суд и о самом ходе судебных разбирательств. Прихо­дится, однако, заметить, что эти книги сохранились для XIV — начала XV в. главным образом лишь по Моравии^[125].

О  том, как осуществлялась на деле феодальная юстиция,

о  пытках и узаконенных издевательствах над крестьянами, попа­давшими в застенки, мы узнаем из книг допросов (popravci khi- hy), куда заносились признания подвергавшихся пыткам лю­дей ^[126].

Значительно более многочисленны судебные акты духовных феодалов. В пределах церковного округа (диоцеза) архиепископ или епископ осуществляли церковное судопроизводство. От име­ни архиепископа викарии вершили суд как над духовными, так и над светскими лицами. Записи подобных разбирательств вклю­чены в судебные акты Пражской консистории¹¹*. В этих актах мы находим много сведений, характеризующих жизнь предгусит- ского села; так как церковные приходы имелись во всей Чехии, то'мы можем сделать некоторые наблюдения над жизнью дерев­ни сквозь призму правовых отношений ^пз.

В актах зафиксированы многочисленные тяжбы приходских священников с феодалами и крестьянами из-за размеров церков­ной десятины; содержатся здесь и упоминания о еретических движениях и т. д.

Сохранившийся юридический трактат Андрея из Дубы, отно­сящийся к концу XIV в., дает очень мало для настоящего иссле­дования, так как представляет собой лишь раззернутую инструк­цию процессуального характера для земских судов. В этом трактате не нашло отражения не только реальное положение чешского крестьянства, но даже и особенности его правового положения ^,м. Юридические трактаты типа иззестных произве­дений английских юристов Гленвиля или Брактона для Чехии неизвестны.

Нарративные источники XIV — начала XV в. представлены рядом хроник, написанных духовными феодалами; они, естествен­но, выражают классовые интересы и соответствующие взгляды авторов. Событий первой половины XIV в. касается обширная хроника Петра Житавского^п5, который описывает падение Пржемысловичей и правление Яна Люксембургского. Правле-

этого ценнейшего документа. Рожмберкскую книту весьма плодотзорно исполь- зозал в первом томе своей монографию И. Мацек для определения социального состава таборитов в период гегемонии бедноты в Таборе на основании сравне­ния данных этой книги с документами более позднего времени. И. Мацек про­следил превращение первоначальных жителей Табора в обычных бюргеров (ср. J. М а сек. Tibor..., d. I, str. 304-393).

^1,2     Soudni akta konsistofe Prazskk Acta judiciaria consistorii Pragensis, I—VII Vyd J. Tadra Praha, 1893—1901.

¹¹³      Некоторые сведения получаем также из визитации Пражского архие­пископата 1379—1380 гг. Эти докуме«ты наряду с очень показательными све­дениями о разврате и пьянстве духовенства содержат н некоторые данные

о  плате наемным работникам, о сельских ростовщиках, об отказе крестьян платить десятину и т. д (Catalogus codicum manuscriptorum qui in archivio- capituli metropolitan! Pragensis asservatur, ed A. Podlaha. F.ditiones archivu Pragensis, XVII. Pragae, 1922).

¹¹⁴       Nejvyssiho sudiho Kralovstvi Ceskeho Ondreje z Dube prSva zemska^ ceska — HA. c. 48. Praha, 1930.

¹¹⁵      Fontes rerum bohemicarum. Prameny dejin ceskych. IV. Praha, 1884, str. 1 a nisi (далее —FRB, I—V); cp. Kroriika Zbraslavska. Odkaz minulosti' feske. Praha, 1952.

нию Яна посвящена и хроника Франтишека Пражского^[127]; обе хроники церковн-ого характера. Авторы хроник времени Карла

IV  — Марионьола ^[128], Неплах^[129], Пулкава^[130], Бенеш Крабице из Вейтмиля ^[131]°, кроме того, стремились прославить Карла IV. Именно эти источники послужили основой для идеализации по­ложения Чехии в середине XIV в. ^[132]

Следует упомянуть еще один источник, хотя и относящийся к более раннему времени, но дающий весьма много для понима­ния обострения национальных противоречий в Чехии на протя­жении всего XIV в. Мы имеем в виду первую светскую хронику Далим-ила (начало XIV в.) ^[133], автором которой был шляхтич. В этой хронике отражены антинемецкие и антибюргерские на­строения чешской шляхты, отношения которой с бюргерством, и особенно с немецким патриациатом, все более обострялись. По мнению Ф. Грауса, эту хронику в годы ее создания нельзя оце­нивать как прогрессивную, потому что она защищала интересы феодалов в борьбе против бюргерства. Однако уже с середины

XIV   в. хроника Далимила стала выражением протеста чехов против немецкого патриациата, которому принадлежали все ко­мандные позиции в городском хозяйстве и управлении, и эта чеш­ская рифмованная хроника, проникнутая духом борьбы против чужеземцев, сыграла безусловно положительную роль в деле консолидации всех сил чешского народа.

Для времени правления Вацлава IV у нас нет ни одной само­стоятельной хроники чешского происхождения; имеются лишь иноземные хроники представителей духовенства, которые не ща­дили сил, чтобы очернить Вацлава и подчеркнуть, что он был прямой противоположностью отцу. Бегло касаются времени прав­ления Вацлава IV так называемые «Старые летописи чеш­ские» ^[134].

Все эти хроники описывают события при дворах и капитулах, подробно излагают действия светских и духовных феодалов, но данных непосредственно по аграрной истории в них немного. Не­которую ценность представляют, впрочем, хроникальные заметки об урожайных и неурожайных годах, об эпидемиях, о беспре­рывных столкновениях феодалов, сопровождавшихся опусто­шениями деревень, пожарами и т. д.^[135]

Сведения о чешской деревне мы находим и в литературных, произведениях той .поры. Даже в сочинениях, вышедших из-под пера духовных или крупных светских феодалов, несмотря на всю их тенденциозность и апологию существовавших феодальных по­рядков, можно иной раз найти живописные детали, оживляющие картину далекого прошлого и способствующие более глубокому пониманию всей совокупности фактов, известных из других ис­точников ^[136]. Несравненно больше сведений можно почерпнуть из произведений народной литературы или близких к ней по ха­рактеру. К сожалению, народных произведений осталось очень мало ^[137]. В связи с этим следует подчеркнуть огромное значение работы 3. Р. Неедлы, собравшего значительное количество на­родных чешских песен ^,27.

К литературным произведениям можно отнести также трак­таты и церковные проповеди. Как правило, эти памятники со­ставлялись представителями духовенства ^[138]. Наряду с ортодок­сальными католическими воззрениями .эти произведения содер­жат и антииерархические взгляды.

Ценные данные можно найти в проповедях Матвея из Яно­ва ^[139], произведениях Яна Гуса ^[140] и особенно в выступлениях на­родных проповедиикоз. Нужно отметить, что много подобных па­мятников либо не опубликовано, либо помещено в труднодоступ­ных изданиях. Показательно, что одним из наиболее полных из­даний сочинений Гуса считается до настоящего времени нюрн­бергское издание 1558 г.¹³¹ Из выступлений Гуса мы узнаем многое о тяжкой судьбе чешского народа, в частности о положе­нии крестьян, и видим, как далека была их жизнь от той идил­лической картины, которую рисовали чешские 'буржуазные исто­рики.

Оценивая значение литературных произведений XIV — XV вв. для настоящего исследования, мы приходим к выводу, что эти памятники могут быть использованы только в качестве дополне­ния к показаниям других видов источников.

Из всего сказанного видно, что при изучении аграрного строя Чехии накануне гуситского революционного движения основными источниками являются грамоты, поземельные описи и документы хозяйственной отчетности. Нетрудно заметить, что эти источники существенным образом отличаются от тех материалов, с которы­ми приходится иметь дело исследователю аграрной истории дру­гих средневековых стран, например, Англии. Обращает на себя внимание почти полное отсутствие памятников общегосударствен­ного характера, приближающихся по своему содержанию к та­ким документам, как «Книга страшного суда» или «Сотенные свитки 1279 г.». Преобладают документы частноправового ха­рактера, подавляющее большинство которых вышло из-под пера вотчинной администрации и предназначалось в первую очередь для практического использования в рамках отдельных вотчин. С другой стороны, выше уже отмечалось, что чешские поземель­ные описи и другие связанные с ними акты подчинены главным образом одной цели — по возможности полному и точному учету доходоз феодалов. Нельзя забывать и о том, что все они осве­щают почти исключительно состояние крупных и даже крупней­ших вотчин, притом значительно чаще принадлежавших духов­ным, чем светским владетелям. Хотя, разумеется, задача иссле­дователя не сводится к рабскому следованию за имеющимися источниками, все же целый ряд вопросов, вовсе не освещенных последними, по необходимости остается в тени. К тому же, стре­мясь обобщить имеющиеся данные на основании методов, макси­мально приближающихся к статистическим, исследователь еще более вынужден сужать круг проблем, позволяющих успешно- оперировать такими методами.

Не следует, однако, преуменьшать значение источников по аграрной истории Чехии XIV — начала XV в. Более того, их оби­лие и сложность заставляют думать, что еще не одно поколение ученых найдет здесь широкое поле деятельности. В силу этого и настоящая работа, не претендуя на полное и всестороннее ис­следование всей проблематики аграрной истории Чехии XIV — начала XV в., ставит перед собой лишь те задачи, которые спо­собствуют выяснению предпосылок гуситского революционного движения, явившегося крупнейшим до XVI в. потрясением основ феодального общества в масштабах всей средневековой Европы.

На основании изучения перечисленных источников в настоя­щей монографии предпринята попытка предварительно изучить особенности структуры и динамики системы феодальной эксплуа­тации во владениях духовных и светских феодалов в Чехии в

XIV  и начале XV в., что дает возможность определить основное направление в социальной эволюции чешской вотчины. Особое внимание уделяется при этом выявлению сдвигов в положении непосредственных производителей, в связи с чем рассматривают­ся изменения в отношении непосредственного производителя к главному средству производства — земле. Здесь же следует под­черкнуть, что все исследование ведется не на основе изучения отдельных примеров, хотя бы и представляющихся наиболее типичными (такое отнесение примеров к числу типичных потре­бовало бы, на наш взгляд, в каждом отдельном случае особых доказательств), а на основе сопоставления и разработки всего материала, «содержащегося в источниках.

ВОТЧИННАЯ СТРУКТУРА ВЛАДЕНИЙ ЧЕШСКИХ МОНАСТЫРЕЙ И АРХИЕПИСКОПСТВА ПРАЖСКОГО

I

Исследователю аграрной истории средневековой Чехии труд­но найти более сложную и в то же время более заманчивую проб­лему, чем вотчинная структура. Хотя в чешской действительности XIV—XV вв. было бы бесполезно 'искать типичные черты клас­сической манориальной системы, а чешская вотчина претерпела к этому времени целый ряд существенных изменений, связанных с ростом товарно-денежных отношений, все же присвоение при­бавочного труда эксплуатируемого крестьянства оставалось оп­ределяющим фактором социально-экономического развития стра­ны. Поэтому •конкретные формы этого присвоения зеем ходом исторического развития и вместе с тем внутренней логикой са­мого исследования выдвигаются в качестве главного объекта на­учного изучения.

Собственность феодала-вотчинника на землю находила свое материальное выражение в виде феодальной ренты, так как сама вотчина представляет собой, вообще говоря, такую земельную собственность, которая делает возможным безвозмездное при­своение феодалом— собственником земли прибавочного труда непосредственных производителей.

Сложность исследования чешской вотчины накануне гусит­ских зойн связана со сравнительно слабой разработкой целого ряда относящихся к этой проблеме вопросов. Достаточно срав­нить поистине необозримую литературу по аграрной истории средневековой Англии с темн ценными, но крайне немногочис­ленными трудами по аграрной истории Чехии, которые появи­лись только в последние годы, чтобы понять, какие трудности ожидают исследователя в этой области. Между тем необходи­мость углубленного изучения перечисленных проблем настоятель­но диктуется тем, что без этого невозможно понимание комплек­са разнообразных причин, породивших крупнейший революцион­ный взрыв XV в., потрясший не только Чехию, но и всю средне­вековую Европу.

Чешская вотчина XV в. была представлена различными ти­пами, специфика которых определялась уровнем развития произ­водительных сил в том или ином районе, особенностью ведения и организационных форм хозяйства, степенью интенсивности включения отдельных вотчин в систему 'рыночных связей, метода­ми эксплуатации непосредственных производителей, а также та­кими факторами, как размеры вотчин, их разбросанность или, напротив, сосредоточение вокруг определенного центра, наконец, социальная принадлежность и юридический статус их владельцев и т. п. Конечно, свой отпечаток на развитие чешских вотчин на­кладывали особенности географических и природных условии. В Чехии XIV—XV вв. мы не находим сколько-нибудь значитель­ного числа вотчинных образований классического типа, образцом которого принято считать английский манор раннего средневе­ковья. Как известно, такая типичная вотчина-манор является объединением господского домена с наделами феодально-зависи­мых и свободных держателей. Из многих возможных сочетаний этих элементов в рассмотренных нами источниках чаще .всего находим сведения о вотчинах, состоящих из соединения домена с держаниями зависимых людей, реже—из соединения домена с держаниями как зависимых, так и свободных держателей; при этом, однако, возникают значительные, порой непреодолимые трудности из-за отсутствия прямых указаний на юридический статус и социальную природу свободных держании, так как да­леко не всегда оказывается возможным провести четкую разгра­ничительную линию между держаниями зажиточной крестьян­ской верхушки и низшего слоя феодалов — обедневшей шляхты. Кроме того, иногда находим упоминания о вотчинах, состоящих из одних зависимых держаний при отсутствии домениальной зем­ли или, .напротив, из одного домена (курии). Наконец, еще более редки случаи, когда в вотчине, не имеющей домениальной земли, налицо и свободные, и несвободные держатели

К сожалению, большие затруднения при определении границ домена, свободных и несвободных держаний и недостаточность цифровых данных о земельной площади составных частей вотчи­ны не позволяют наметить сколько-нибудь точных числовых соот­ношений между ними, так как большинство указаний на господ­ский домен дается в изученных нами источниках лишь в самой общей форме².

¹ Б. Т. Рубцов. Эволюция феодальной ренты в Чехии (XIV —начало XV в.). М., 1958, стр. 47—48.

¹      Вот несколько примеров: «Item curia Туп ante monasterium cum duabus araturis»; «Item tota villa Ruzen et curia cum 5 araturis»; «Item tota villa Hrdly cum 2 araturis»; «Item tota villa Blssany et curia cum aratura» (DR, VII, 151—

Поскольку соответствующая терминология первоисточников не дает точного представления о размерах домениальной и дер- жательской земли, далеко не всегда удается определить, какую часть земельной площади в данных селах и в целых вотчинах за­нимает господский домен. Но при изучении документов все же создается впечатление, что основной земельный фонд сосредото­чен в руках несвободных держателей, хотя это заключение нель­зя надежно подтвердить цифровым 'материалом.

Не меньшие затруднения встречаются на пути исследователя н при выяснении соотношения земельных площадей, принадле­жавших * в различных областях и по всей стране в целом в тот или иной период крупным, средним и мелким феодалам. По­скольку наиболее содержательные из имеющихся в нашем рас­поряжении источников, а именно поземельные описи, отражают состав владений лишь крупных феодальных собственников, не представляется возможным судить об особенностях системы фео­дальной эксплуатации в вотчинах, принадлежавших средним и: мелким земанам.

Необходимо сразу же подчеркнуть, что, изучая чешскую фео­дальную вотчину, мы сталкиваемся и со сбивчивостью термино­логии источников. Ни грамоты, ни поземельные описи, ни берно- вые регистры не применяют по отношению к вотчине единого, последовательно используемого термина. Земельные владения феодалов определяются почти всегда просто как bona, держания феодалов второй руки — как provisio, реже tenementum. Это, без­условно, в значительной мере затрудняет выделение отдельных, вотчин в составе крупных феодальных владений, охватывающих иногда сотни сел, разбросанных в различных районах Чехии. В самом деле, авторы грамот и поземельных описей при их со­ставлении обычно механически перечисляли села, сливая, таким образом, вотчинные комплексы и лишая в большинстве случаев современного исследователя возможности четко провести грани­цы между различными вотчинами. Только в некоторых крайне немногочисленных случаях указание на повинности крестьян не­скольких сел, концентрировавшихся вокруг господского хозяй­ства, позволяет с определенной уверенностью говорить об очер­таниях и составе данной вотчины.

Наконец, приступая к изучению чешской вотчины накануне гуситских войн, не следует забывать и о значительной сложности вотчинной структуры в Чехии в XIV—XV вв. Держания от не­скольких сеньоров нередко перекрещивались здесь со случаями су б- и субсубдержаний, отчуждение рент '(преимущественно де­нежных) переплеталось с ними, создавая порой чрезвычайно пест-

154; ср. 155, 169, 106. №9; VIII, 236, 239, 252, 278, 279). На Юге Чехии часто упоминаются просто «господские запашки» (aratura dominorum), например: IvR, 3, № 7; 7, № 39 и др.

руюгкань. Такая пестрота является, впрочем, достаточно хорошо известной чертой среднезекового аграрного строя. Наши 'источ­ники не всегда позволяют проследить за всеми элементами, со­ставляющими эту ткань, и дают возможность прийти к сколь­ко-нибудь определенным заключениям лишь относительно струк­туры некоторых крупных феодальных владений. Во всяком слу­чае можно полагать, что территориальное совпадение вотчины и феодально-зависимой деревни наблюдалось только в немногих случаях, значительно чаще несколько сел входили в состав еди­ного вотчинного комплекса; нередки и явления противоположного порядка, когда крупные ссла делились между несколькими фео­далами, входя частями своих земель соответственно в различные вотчинные комплексы. Все это, естественно, усложняет ход иссле­дования вотчинной структуры и всего хозяйства вотчин.

Пестрота, сложность и мозаичность вотчинной структуры должны были найти определенное выражение п главной социаль­ной функции феодальной вотчины, являющейся аппаратом для присвоения прибавочного труда эксплуатируемых крестьян.

Формы и 'методы реализации феодалами своих владельческих прав на земельную собственность были не менее разнообразны, чем сами виды вотчинной структуры. Однако сущность их всегда оставалась одинаковой. Феодальная рента |(и это особенно рель­ефно выступает при изучении самой простой формы — отрабо­точной ренты), являющаяся нормальной всепоглощающей, так сказать, легитимной формой прибавочного труда^[141], предстает пе­ред нами как воплощение живой повседневной реальности и од­новременно является для нас обобщенной схемой вотчинной структуры и даже шире — всего общественного строя.

В силу этого вопрос о формах, структуре и динамике феодаль­ной ренты в Чехии конца XIV — начала XV в. нельзя рассматри­вать просто как один из многих вопросов, подлежащих исследо­ванию. Напротив, он является основной проблемой, возникаю­щей как при изучении аграрного строя этого периода, так и при объяснении конкретных причин и общих исторических предпосы­лок гуситского революционного движения. Ни в чем не прояв­ляется так ярко специфика производственных отношений фео­дальной формации, как именно в том, каким путем присваивает феодал — собственник земли — прибавочный продукт, производи­мый трудом зависимого крестьянина. Поэтому К. Маркс характе­ризует «непосредственное отношение собственников условий про­изводства к непосредственным производителям,— отношение, вся­кая данная форма которого каждый раз естественно соответст­вует определенной ступени развития способа труда, а потому и общественной производительной силе последнего», выступающее в качестве специфической экономической формы, в которой не­оплаченный прибавочный труд выкачивается из непосредствен­ных производителей, как основу всего общественного строя. Эта специфическая экономическая форма определяет «отношение гос­подства и порабощения, каким оно вырастает непосредственно из самого производства», и отмечает, что оно «в свою очередь оказывает на последнее определяющее обратное воздействие» ^[142]. Именно на этом, по словам К. Маркса, «основана вся структура экономического строя (Gemeinwesen), вырастающего иэ самых отношений производства, и вместе с тем его специфическая по­литическая структура»^[143].

Как известно, марксистская политическая экономия'различает три исторически связанные формы феодальной ренты — отрабо­точную, продуктовую и денежную. При этом сам процесс разви­тия феодальной ренты выражается в последовательном переходе от одной ее формы к другой, более прогрессивной. Одновременно изменение феодальной ренты проявляется в ее количественном возрастании, т. е. в усилении феодальной эксплуатации. Это не значит, конечно, что абсолютно невозможны явления обратного порядка, т. е. снижение в известные периоды интенсивности фео­дальной эксплуатации, но эти отступления, обусловленные сте­пенью напряженности классовой борьбы или иными причинами, не снимают общей закономерности развития феодальной ренты, которая проявляется в возрастании ее суммы при переходе от низших ее форм к высшим. Сама эволюция феодальной ренты не может рассматриваться как нечто самодовлеющее. Она опре­деляется характеро-м и темпом развития производительных сил и динамикой классозой борьбы в отдельных странах. Несмотря на различие форм ренты — отработочной, продуктовой и денеж­ной, все они являются формами феодальной ренты, т. е. реали­зацией собственности феодала на главное средство производ­ства— землю. Даже наиболее развитая форма ренты — де­нежная—предполагает, что «непосредственный производитель по-прежнему является наследственным или вообще традицион­ным владельцем земли, который должен отдавать земельному ■собственнику как собственнику существеннейшего условия его производства избыточный принудительный труд, то есть неопла­ченный, выполняемый без эквивалента труд в форме прибавоч­ного продукта, превращенного в деньги»^[144]. Маркс подчеркивает при этом, что «во всех формах, при которых непосредственный работник остается „владельцем¹¹ средства производства и усло­вий труда, необходимых для производства средств его собствен- «ого существования, отношение собственности должно в то же время выступать как непосредственное отношение господства и порабощения, следовательно, непосредственный производитель — как несвободный; несвобода, которая от крепостничества с бар­щинным трудом может смягчаться до простого оброчного обяза­тельства»*.

Поскольку денежная форма ренты — последняя форма фео­дальной ренты, надо подчеркнуть, что она является атрибутом и базисом высшей ступени развития феодального способа произ­водства, взятого в целом. Именно господство денежной формы феодальной ренты открывает на определенном этапе простор для роста производительных сил и тем самым способствует даль­нейшему прогрессу феодальной формации. В силу этого период безусловного господства денежной ренты следует рассматривать не только как период, предшествующий кризису и крушению феодального способа производства, но прежде всего как эпоху наиболее полной реализации этим последним исторически зало­женных в нем прогрессивных потенций. С другой стороны, и в самой денежной ренте заложена лишь возможность генезиса ка­питалистической земельной ренты, так что одно только господ­ство и преобладание денежной ренты в тот или иной период и в той или иной стране не следует рассматривать только с точки зрения разложения феодальных производственных отношений.

Устанавливая смену форм феодальной ренты, которая пред­полагает последовательный переход от ренты отработочной к продуктовой и, наконец, к денежной, Маркс вместе с тем под­черкивает, что в процессе прогрессивного движения феодальной ренты каждая последующая ее форма <не исключает полностью предыдущую. Более того, он показывает, что продуктовая рента сочетается с отработочными повинностями и сохраняется тогда, когда денежная форма ренты приобретает определяющее значе­ние^[145]. Освовоположники марксизма-ленинизма показали, что во всех таких случаях эта грубая форма феодальной эксплуатации основывается уже не просто на примитивном уровне развития производительных сил, а обусловливается всей совокупностью развитых феодальных отношений. В самом деле, феодал-кре­постник стремится здесь уже не к получению продуктов для удовлетворения своих непосредственных потребностей, как это было на ранних ступенях развития феодализма, а заинтересован прежде всего в получении возможно большего количества про­дуктов для последующей продажи, что становился осуществи­мым только в условиях .высокого развития товарного пронзвод- ства. Таким образом, господство денежной ренты и соединение ее с натуральными видами феодальной ренты приводит к неслы­ханному на ранних этапах развития феодализма росту всевоз­можных поборов и повинностей.

Эпоха господства денежной ренты является также и време­нем формирования своеобразных 'форм самой феодальной вот­чины. Для классического манора теперь в сущности нет ;места в социальной действительности, и манормальная система в чи­стом виде неизбежно приходит в упадок. Однако кризис манора как такового не является кризисом феодального способа произ­водства в целом: на смену'манору классического типа — разу­меется, там, где он успел сложиться,—приходит новая форма феодальной вотчины, точнее даже два вида этой новой вотчины: либо господское хозяйство сворачивается и феодал реализует свои владельческие права на землю на договорно-правовой основе, раздавая держания при одновременной документальной фиксации обязанностей держателей (перспективой, более или менее отдаленной в зависимости от конкретно-исторических ус­ловий каждой отдельной страны, этого типа вотчины является формирование -капиталистической земельной собственности), либо, напротив, феодал концентрирует землю крестьянских дер­жаний в рамках домена и превращает бывших зависимых дер­жателей в крепостную рабочую силу домениального хозяйства (итогом этого пути развития является в дальнейшем барское хо­зяйство фольварочно-крепостнического типа).

Господство денежной ренты предполагает на раннем своем этапе существенный рост производительных сил и тем самым способствует временному укреплению 'материального благосо­стояния зажиточной верхушки, а в отдельных случаях и значи­тельной массы крестьянства. Но те возможности усиления экс­плуатации, которые заложены в денежной форме феодальной ренты, уже сравнительно скоро ликвидируют относительные и непрочные выгоды непосредственных производителей, вытекаю­щие из перехода феодального хозяйства на его высшую ступень, и либо непосредственно землевладельцы, либо феодальное госу­дарство, либо совместные их усилия вскоре низводят непосред­ственного производителя до того уровня существования, при котором на его долю достается лишь минимальная, самая незна­чительная часть избыточного продукта. Это неизбежно ведет к небывалому прежде обострению классовой борьбы крестьян, усложненной на этом этапе развития феодального общества активностью городского плебса и бюргерства. Именно таким представляется положение Чехии в XIV—XV вв.

В отдельных странах в определенные периоды эволюция фео­дальной ренты и все связанные с нею изменения существенно отклоняются от той последовательной смены ее форм, которая может рассматриваться в качестве нормы (отработочная — про­дуктовая— денежная рента). Так, в странах, лежащих к восто­ку от Эльбы, как было указано выше, на исходе средневековья укрепляется и расцветает барщинная система эксплуатации крестьян, представляющаяся на первый взгляд классическим образцом отработочной^ ренты. Но .по своему экономическому содержанию эта форма жесточайшей эксплуатации крестьян, на основе которой приобретает особенно уродливые « отврати­тельные черты крепостное право, не является простым возвра­щением к уже изжившим себя формам феодальной ренты, так как она существует в условиях высокоразвитого товарного про­изводства и достигает своего апогея уже в период всеобщего кризиса феодализма, а вотчинное хозяйство в этот период тесно связано с рынком. Эта специфика позднссредневековой отрабо­точной ренты была исчерпывающе охарактеризована К. Марксом, Ф. Энгельсом и В. И. Лениным на примере валашских, прусских и 'русских крестьян. На живучесть отработочной ренты неодно­кратно указывал В. И. Ленин в сзоем труде «Развитие каиита лизма в России». В более поздних -работах В. И. Ленин подчер­кивал, что «крепостное право, особенно в России, где оно наи­более долго держалось и приняло наиболее грубые формы, оно ничем не отличалось от рабства» ^[146].

Изучение системы феодальной эксплуатации может быть плодотворным лишь в том случае, если оно будет опираться на возможно более широкий и разнообразный 'материал. Поэтому прежде, чем судить о системе феодальной эксплуатации во всей Чехии, необходимо тщательно рассмотреть те вотчины и вотчин­ные комплексы, то которым в источниках имеются сопоставимые 'по своему характеру и содержанию данные. Эти материалы дол­жны быть изучены в плане статистического «ли по крайней мере приближающегося по своим методам к статистическому иссле­дования. Действительно, всякое заключение, основанное на лю­бом количестве случайно (а, следовательно, в конечном счете и произвольно) выделенных примеров, может претендовать толь­ко на роль более или менее удачно выбранной иллюстрации. Между тем задача состоит именно в том, чтобы в наибольшей степени освободиться от привнесения в выводы общего харак­тера элемента случайности, конечным же результатом исследо­вания является обоснование таких заключений, которые давали бы картину, как можно более точно соответствующую изучае­мой действительности. Ведь только такая картина — даже при неизбежной схематичности — может способствовать раскрытию закономерностей развития аграрных отношений в Чехии XIV—

XV  вв. и тем самым способствовать установлению причин круп­нейших социальных потрясений, когда-либо пережитых чешским народом в средние века.

Эти методические предпосылки настоящего исследования предопределяют отношение и к тем или иным группам и видам положенных в его основу источников. Прежде всего мы, естест­венно, обращаемся к урбариям и приходо-расходным докумен­там, так как они дают в силу -специфики своего содержания наи­большее количество материала. Именно здесь можно отыскать, во-первых, данные 'Массового характера, одновременно и в пре­делах одного документа отражающие особенности системы 'при­своения прибавочного труда непосредственных производителей в ряде крупнейших вотчинных комплексов средневековой Чехии. Во-вторых, эти источники, являясь живым выражением повсе­дневной эксплуататорской практики светских и духовных феода­лов, дают возможность судить о наличии или, напротив, об от­сутствии существенных различий в структуре феодальной рен­ты в вотчинах монастырей, церкви и налов. В-третьих, наличие значительного числа памятников, относящихся к близким и ча­стично даже совпадающим районам, а норой и 'К одним и тем же вотчинам и селам, позволяет изучить динамику социального развития, столь важную для выяснения основных черт назрев­шего к началу XV в. взрыва классовой борьбы.

Изучая структуру феодальной ренты внутри различных вот­чин и вотчинных комплексов, необходимо учесть, что не всегда можно определить полную сумму ренты в каждом отдельном селе или вотчине. В связи с этим метод сплошных подсчетов стоимости отдельных видов феодальной ренты на основании оценок, применявшихся в практике вотчин при коммутации на­туральных и отработочных повинностей, несмотря на всю свою кажущуюся убедительность, не приводит к цели. Действительно, иногда пришлось бы, следуя за источником, учитывать такие по­винности и платежи, которые в других местах заведомо остают­ся вне поля зрения исследователя. Поэтому мы -предпочитаем ограничить свою задачу характеристикой и сопоставлением ос­новных видов феодальной ренты — чинша, барщины и натура- лий — прежде всего в таком виде, в каком они описаны в использозанных источниках. Такой метод работы дает и то пре­имущество, что в распоряжении исследователя -всегда находятся однородные и, следовательно, сопоставимые данные по всем объ­ектам изучения. Однако и такие подсчеты весьма затруднитель­ны, так как в результате длительных и сложных выкладок мож­но прийти лишь к приблизительным цифрам. Поэтому сплошные арифметические расчеты соотношения между чиншами, барщи­нами и натуралиями производились нами в дальнейшем отнюдь не во всех случаях. Дело в том, что в ходе этих операций зачас­тую приходится сталкиваться с неразрешимьгми задачами: дале­ко не во всех феодальных владениях, например, барщина опи­сана в соответствующих документах настолько точно, чтобы ее можно было оценить хотя бы приблизительно (достаточно вспомнить о существовании работ, определяемых формулами «работать, сколько прикажут», .«работать по воле господина», «работать, сколько потребуется» и т. п.). Наконец, чрезвычайно трудно решить, куда следует засчитывать стоимость барщин в тех случаях, когда источник устанавливает возможность заме­ны ее деньгами, но оставляет практическое осуществление этого ■на усмотрение господина. Для того, чтобы полученные резуль­таты -как можно меньше отклонялись от исторической действи­тельности, «мы считали барщинные повинности переведенными на деньги только в тех случаях, когда это прямо фиксировалось источником. Если же замена отработок обусловливалась волей господина, то мы выражали отработочную ренту в деньгах толь­ко тогда, когда сами составители документа в суммарных замет­ках по селам (или группам сел) выражали такие повинности в деньгах. Впрочем, сложные и трудоемкие математические вы­кладки далеко не всегда необходимы, ибо очень часто структура ренты вполне явственно обрисовывается непосредственно дан­ными источников.

Переходя к конкретному рассмотрению системы феодальной эксплуатации, или, что то же самое, структуры феодальной рен­ты, мы начинаем его с изучения в первую очередь монастырских к церковных вотчин, одновременно рассматривая каждую из этих групп феодальных владении в хронологическом порядке. Такое построение вытекает из общей цели настоящего исследо­вания. С одной стороны, католическая церковь была в Чехии

XIV — начала XV <в. самым крупным феодальным собственни­ком, и притом таким, владения которого были разбросаны бо­лее или 'менее равномерно по всем областям страны; поэтому изучение соответствующих данных сразу вводит нас в самый центр всех рассматриваемых вопросов. С другой стороны, -мона­стырское и церковное землевладение именно в XIV — начале

XV  з. достигло в чешских землях апогея своего развития. Имен­но духовные феодалы вызывали особую ненависть народных масс; можно сказать без- преувеличения, что без изучения осо­бенностей феодальной эксплуатации во владениях духовенства многие стороны и особенности гуситского революционного дви­жения не получат надлежащего объяснения. Важно, наконец, и то, что церковное и особенно монастырское вотчинное хозяй­ство было в эту эпоху наиболее рационально налаженным, а имеющиеся в нашем распоряжении документы обрисовывают именно его владения с наибольшей полнотой и обстоятель­ностью, поэтому их изучение является необходимой предпосыл­кой для перехода к разработке документов о светском земле­владении, имеющих порой более узкий и односторонний характер.

Прежде чем перейти к конкретному рассмотрению монастыр­ских вотчин, следует оговориться, что в каждом феодальном владении нами упоминается лишь то количество населенных пунктов, по отношению к которым источники дают возможность определить характер и структуру феодальной ренты, а те насе­ленные пункты, по которым таких сведений нет, в данной связи во всех числовых расчетах не приняты во внимание.

II

Имеющиеся в нашем распоряжении поземельные описи и другие источники, касающиеся вотчин чешских монастырей, охватывают в основном период от 40-х годов XIV в. до второго десятилетия XV в. Наиболее ранние из них относятся к авгу- стннскому монастырю <в Роуднице; его вотчины были опи­саны в 1338 г. в урбарии, который в дальнейшем дополнялся в течение 30 лет новыми записями. Поэтому исходным пунк­том нашего исследования и явятся вотчины Роудницкого мона­стыря.

Роудницкин монастырь был основан пражским епископом Яном иэ Дражиц в 1333 г. Первоначально его владения состояли из пяти сел (Палеч, Шлапанице, Врбичани, Либоржице и Очи- хов) ^[147]. В дальнейшем епископ продолжал наделять монастырь новыми селами, а капитул стремился всячески округлить свои земли. В результате уже в 60-х годах XIV в. «монастырю принад­лежало, согласно урбариальным записям, полностью или час­тично около 40 сел. Села Роудницкого монастыря были разбро­саны довольно причудливыми группами вокруг монастыря, а также в Сланском, Литомержицком, Мельницком, Жатецком и Лоунском краях. Принадлежность всех упомянутых сел одно­му монастырю, хронологическая близость урбариальных заме­ток, а также однородность большинства этих записей по содер­жанию позволяют их сравнивать и предоставляют ценный материал для выяснения структуры феодальной ренты во владе­ниях Роудницкого монастыря XIV в. При этом, однако, необхо­димо указать, что поземельная опись Роудницкого монастыря принадлежит к наиболее трудным текстам ур-бариального ха­рактера, так как собственно урбариальные заметки все время перемежаются с данными о приобретении новых владений, о ■сборе берны и т. д.

Тем не менее сопоставляя данные поземельной описи с вклю­ченными в ее состав записями о приобретениях отдельных сел, можно все же попытаться наметить основные черты структуры крестьянских платежей и повинностей во владениях Роудниц- кого монастыря. Это имеет тем большее значение, так как роуд- ницкий урбарий принадлежит к числу самых древних памятни­ков этого рода.

В урбарии. Роудницкого монастыря упомянуто свыше 40 сел ^п, однако только по 31 из них мы располагаем данными

о  ренте. Из этих сел в 9 случаях '(села Обрдов, Бржези, Баби- ни, Глинна, Очихов, Домашице, Оброк, Брлог и Уездец) источ­ник указывает только общую сумму чинша по каждому населен­ному пункту, поэтому лишь .в 22 случаях имеются более или менее определенные указания на величину и характер крестьян­ских повинностей ^,2. Рассмотрим эти данные.

В 14 роудницких селах в середине XIV в. засвидетельствова­но наличие барщины. Главной и наиболее распространенной барщинной повинностью являются здесь, как, впрочем, и везде в пределах доступного изучению материала, уборочные работы. В одних случаях они выражены указанием на количество рабо­чих дней: в селах Заборжи и Миков -крестьяне обязаны убирать озимое и яровое по 3 дня в каждом селе ¹³; в с. Ветла указано просто, что они должны убирать 6 дней в году ^и; в селах Погор- жице и Харватице —2 дня¹⁵. В других населенных .пунктах находим указание на число жнецов, выставляемых с каждой еди­ницы обложения. Так, в с. Либоржице с лана надо было выде­лять по четыре жнеца ¹⁶. Наконец, в некоторых селах уборочная повинность крестьян определяется точным количеством подле­жащих уборке копен, обычно по 20 с каждого лана (села Желев- чице, Долин и Баков) ^,7, иногда по 16 и даже по 32 копны (с. Водоходи) ^|8. Упоминается, кроме того, и пахота, определен-

“ Ниже используется как собственно урбарий.составленный в 1338 г,так и позже присоединенные к нему грамоты и заметки о приобретении'новых ела-' дений; таким образом, перед нам» текст, отражающий состояние монастыр­ских владений в 40-х годах XIV в. (все приобретения в этой части памятника датируются еще временем последнего епископа Яна на Дражиц; исключением является грамота 1377 г. о приобретении сел Домашние и Оброк (Обрутка), но эта грамота в отличие от прочих не содержит никаких данных о платежах и повинностях крестьян).

¹²    Следует сразу же оговориться, что в пяти случаях не указана норма обложения крестьянских участков (например, в с. Водоходи приведен поимен­ный список держателей с перечислением величины их повинностей, но без всяких указаний о размерах их наделов.— DR, II, 14). Поэтому мы можем говорить о величине ренты лишь по отношению к 17 населенным пунктам; однако в 22 случаях можно судить по крайней мере о структуре феодальной ренты (к этому следует прибавить 9 названных в тексте сел).

¹³    «Et per tres dies melunt pauperes ibidem hyemalia et per tres estivalia* (DR, II, 13; cp. 12).

¹⁴    DR, II, 12. Правда, здесь допускается выкуп барщины.

¹⁵    «2 dies metere» (DR, II, 14—15).

^,e «De quolibet laneo debent mettere per 4 messores» (DR, II, 7).

¹⁷    «Quilibet laneus... metit 20 capecia» (DR, II, 5, 9, 16).

¹⁸    DR. II, 14.

ная по урочной системе (с. Либоржице) ^,9. В ряде сел -(Баков, Ногоржице) крестьяне должны убирать господский луг^[148], при­чем «ной раз точно указаны соответствующие виды работ (с. Миков) ^[149]. В с. Заборжи крестьяне должны работать на ви­нограднике^[150]; в с. Палеч садовник обязан работать в барском огороде и хмельнике^[151]. В двух случаях зарегистрирована извоз­ная повинность — крестьяне с. Либоржице, согласно описи, дол­жны были производить две перевозки с поля на курию и, кроме того, третью «поездку «ad placitum nostrum», как гласит урба- риальная запись^[152]; в с. Ветла крестьянам вменяется в обязан­ность четыре раза в течение года совершать перевозки по од­ному дню ^[153].

Натуральные платежи в большинстве роудницких сел состоят из кур и яиц, удельный вес их в общей сумме феодальной ренты сравнительно незначителен^[154]. 'Кроме того, либоржицкие кре­стьяне (этот случай единственный из числа зарегистрированных в урбарии Роудницкого монастыря) должны были сдавать еже­годно по 8 стрихонов зерна с лана (но 2 ржи, пшеницы, ячменя и озса) ^[155]. В с. Долин крестьяне ежегодно сдавали 3 квартала озса ^[156]. Только в двух селах крестьяне должны были давать озцу или платить взамен ее 2, 3 или 4 гроша^[157].

Во всех селах Роудницкого монастыря, по которым имеются данные о феодальной ренте, зарегистрировано наличие чинша. Размеры денежных платежей варьируются в довольно широких пределах. Наиболее часто встречается чинш в 1 марку (64 гро­ша) с лана (села Желевчице, Долин, Баков, Либоржице, Вет­ла) ^[158] и «земли» (села 'Палеч, Врбичани) ^[159]. От-мечаются также платежи з 48 грошей с «дедины» (села Заборжи, Микоз)^[160].

Крестьяне с. Буденице платят ежегодно чинши в 2 марки с '«Зем­ли» ^[161]. В с. Рачиневес с 67 югеров один держатель вносит 2 мар­ки 14 грошей^[162]; однако и в первом и во втором случае взносы крестьян ограничиваются только уплатой денег — натуралии и барщина не указаны. В ряде сел установить величину чинша, так же как и других платежей, -невозможно, ибо, как уже ука­зывалось выше, составитель описи ограничивался только сум­марной чиншевой записью. Так, в с. Бржеэи крестьяне должны платить чинш в «5 марок без 20 грошей» (300 грошей) -с 11 ла- нов ^[163], в с. Бабини — «4 марки 'без фертона» '(224 гроша) с

14 ланов^[164], в с. 'Глинна — «4 марки и 14 грошей» (270 грошей) с 9 ланов ^[165] и т. д.

Итоговые данные о составе крестьянских повинностей в 31 селе Роудницкого монастыря можно предоавить в следую­щем виде:

Барщина, натурални и денежные платежи .... 12 пунктов

Барщина и денежные платежи                                                 2 »

Натуралии и денежные платежи                                              2 »

Только денежные платежи                                                      15 *

Из приведенных данных видно, что во владениях Роудниц­кого монастыря натуральные виды ренты были широко распро­странены. В то же время во всех без исключения случаях они со­четаются с денежной рентой и никогда не встречаются без нее. Последняя же — и это представляется 'бесспорным — является основой феодальной ренты в целом: это видно из того, что де­нежные платежи сравнительно высоки, да и в половине изучен­ных сел чинш составляет единственную крестьянскую повин­ность, упомянутую источником. К сожалению, коммутация на­туральных видов ренты встречается в поземельной описи Роуд­ницкого монастыря лишь в исключительных случаях, поэтому оценить натуралии и барщины в деньгах и сравнить итоговые суммы с размерами чинша по соответствующим населенным пунктам невозможно.

На основе изученных материалов можно прийти к некоторым выводам относительно хозяйства монастыря в целом. Мона­стырь располагал пахотной домениальной землей. В одних слу­чаях об этом прямо говорится в источнике '(например, в с. Палеч господский домен состоял из «14 ланов без 20 югеров»^[166].

з  с. Погоржице — из «8 ланов и 14 стрихонов»^[167], а в других можно только предполагать .наличие господской запашки, по­скольку крестьяне соответствующих сел выполняют уборочные- работы ^[168]. О разносторонности хозяйства монастыря свидетель­ствуют также упоминания об огородах^[169], садах^[170], лугах^[171], хмельниках^[172], конопляниках^[173], виноградниках ⁴⁶, рыбных пру­дах ^[174] и лесах ^[175].

О   том, что -монастырское хозяйство «приобретает товарный характер, свидетельствует тот факт, что крестьяне сел Заборжи и Миков были обязаны совершать перевозки по указанию мона­стыря до расположенной у с. Дехтов пристани на реке Лабе^[176]. Поскольку из других источников известно, что несколько позже монастырю принадлежало право беспошлинной торговли в Пра­ге вином и другими продуктами, можно заключить, что Лаба рано стала для роудницких 'монахов транспортной артерией, по которой в Прагу направлялись продукты из монастырских име­ний. Поэтому нет сомнений, что денежные поступления в мона­стырскую казну не ограничивались солидной суммой чинша (323 марки 2 '/2 фертона), которая отмечена в урбарии ^[177].

Если данные о характере феодальной эксплуатации в вотчи­нах Роудницкого монастыря были весьма далеки от желаемой полноты, то это же отнооится и к сведениям, которыми 'мы рас­полагаем о владениях Збраславского монастыря, принадлежав­шего Цистерцианскому ордену. Монастырь находился вблизи Праги; владения его были обширны, но в урбарии, составленном в 1342 г., они перечислены весьма сбивчиво и неполно. Впрочем, на основании данных урбария и грамот можно составить пред­ставление о центральной части земель, расположенных непос­редственно вокруг самого монастыря. 'При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что перед нами возникает си­луэт феодальной вотчины почти классического манориального тина. В самом деле, в двух селах Липаны и Черношице имелась домениальная земля (в первом — 9, во втором — 3 лана); кро­ме того, в Л пианах был расположен огромный монастырский виноградник размером в 12 ланов. Кроме этого, здесь отмечено 72 лана, розданные крестьянам 7 сел (Черношице, Лаговипе, Радетин, Хухла Большая, Хухла Малая, Забеглицеи Видим), которые обязаны за это отбывать барщину^[178]. Однако точные размеры барщины определены только по отношению к крестья­нам с. Видим — они обязаны были убирать по 60 копен с лана (и вносить по 4 курицы и 24 яйца в год). Помимо этого, в с. Ла- говице отмечены 24 держателя, каждый из которых владел лишь одним югером земли. За этот ничтожный надел они должны были убрать по четыре копны хлеба и отработать по четьгре недели на домене^[179]. Следует добавить, что они должны были платить по 16 грошей чинша, а поскольку источники именуют их piscato- res, можно предполагать, что они несли какие-то дополнитель­ные повинности в монастырском хозяйстве.

Хотя рассмотренные данные явно недостаточны как с коли­чественной, так и с качественной стороны, они все же позволяют предполагать, что в первой половине XIV в. в Центре Чехии име­лись феодальные владения, вотчинная структура которых вы­зывает в памяти маноры классического типа и построенные на беспощадной эксплуатации труда крестьян-барщинников ^и.

У  нас 'почти нет данных о крестьянских повинностях в селах, принадлежавших в середине XIV в. цистерцианскому Поглед- скому монастырю (Юго-Восточная Чехия).

Сохранившиеся отрывки урбария этого монастыря содержат упоминания о 12 селах, из которых только в одном есть данные

о  крестьянских повинностях. Судить о том, каковы были повин­ности в других владениях этого монастыря, невозможно. В се­лах Длоуга Весь и Циботин крестьяне платили крайне низкий чинш — 12—16 грошей с лана, добазляя при этом 1—2 курицы.

Барщинные повинности отсутствуют. Быть может, это объяс­няется тем, что упомянутые села^[180] были населены, как показы­вают имена 'их жителей, немцами-колонистами, 'которые поль­зовались значительными льготами ^[181].

От этих крайне скудных и ненадежных сведений резко отли­чаются подробные указания о платежах крестьян в обширных владениях Хотешовского монастыря. Этот женский монастырь ордена премонстратов, по данным урбария, составленного в 1367 г., имел владения в 59 населенных пунктах в Пльзень­ском крае и у Литомержице^м. По 47 населенным пунктам, рас­положенным преимущественно в бассейне реки Радбузы и ее притоков на территории Тын-Горшовского архидеканата и за­падной части Пльзенського архидсканата, мы располагаем по­дробными данными.

Крестьянские повинности в селах Хотешовского монастыря отличались исключительным разнообразием и пестротой. В этом легко убедиться, изучая уже натуральные виды ренты, в част­ности барщину. Отработочная рента 'представлена здесь пахо­той, уборочными и извозными повинностями ^[182]. Все виды барщи­ны, и притом 'без замены деньгами, упомянуты в 8 селах '(Уезд

Малый, Лине, Тинец, Ганов, Згоржец, Голи-шов, Гнидоуси, Чрно- тин); сочетание пахотных и уборочных 'работ встречается в 4 се­лах (Встиш, Мантов, Угржец, 'Котовице); уборочные работы комбинировались с извозом в двух случаях |(Врбице, Збух); па­хота я извоз отмечены также в двух (Оржегишов и Оржикови- це). Наконец, в 8 селах имелись только одни уборочные рабо­ты — жатва и косьба сена (Попов, Верхние Секиржани, Битов, Хотеиювице, Седлеце, Стржелице, Нижние Секиржани, Прже- тин), и, кроме того, в 1 селе (Тоушков) встречается только из­воз; в одном случае (Лугов) упомянута уборка сена и двенадца­тидневная барщина без указания ее 'качества^[183]. Таким образом, барщина отбывалась крестьянами 26 сел. В ряде случаев все или некоторые виды барщины заменялись деньгами. Например, в с. Тоушков крестьяне платили за жнива по 2 гроша, за пахо­ту — также по 2 и за уборку сена—по 1 грошу; в соседнем с. Встиш зарегистрирована такая же плата; замена уборки сена деньгами при сохранении других повинностей зафиксирована в Чрнотине; все крестьяне с. Горжиковице уплачивали вместе за ту же повинность полкопы; в с. Станков крестьяне платили

4   гроша 4 галлержа «pro cultura agrorum»; в Уезде Большом крестьяне вносили за кошение сена по 2 гроша; в с. Лажани — по 3 гроша.

Пахота в хотешовских селах обычно определялась величи­ной урока — крестьяне должны были пахать трижды по 12, 16,

18  или 20 полос^[184]. Что касается уборки, то они должны были выставлять определенное количество жнецов ^[185], а также косить, сушить и свозить сено^[186]. Наконец, крестьяне были обязаны со­вершать перевозки сена, дров и т. п.

Особенностью урбария Хотешозското монастыря является то, что его составитель при описании монастырских владений в отдельных селах не считал нужным отмечать наличие в них господской запашки, и мы узнаем о ней лишь в тех случаях, ког­да при перечислении барщинных повинностей крестьян указы­вается, в какой из курий она отбывалась^[187].

'Крестьянские позинности в хотешовских селах отличались высоким удельным весом натуральных взносов. Натуралии заре* гистрированы в 36 селах; они сравнительно велики и разнооб­разны. Так, в 24 селах широко представлены взносы зерновыми, чаще всего овсом. В пяти случаях находим весьма разветвлен­ные обременительные платежи: крестьяне сдают либо по 1 мере пшеницы, по 8 —ржи и овса, по 4 —ячменя и 1 — гороха (села Пржегишов, Тоушков, Встиш) ^[188], либо по 2 меры пшени­цы и ржи, .по 4 овса, по 2 — гороха '(Стод) ^6Л, или, наконец, по

1  мере — пшеницы, тю 6— ржи и 6 — ячменя; по 4 — овса и

1 —гороха (Ухерце) ^[189] и т. п. Дважды упоминается мак (села Ганов и Згоржец), причем в обоих случаях нет указания на де­нежный чинш ^[190]; можно полагать, что 'Крестьяне этих сел вно­сили мак вместо денег. Почти во всех селах крестьяне сдают кур (от 2 до 12 с лана) и яйца (от 2 до 4 десятков); среди продук­тов, которые вносились в качестзе натуральных повинностей, встречаются также сыры, иногда утки, окорока (Большой Уезд и Стод); в 4 селах зарегистрированы также платы pro agnel- lis — 2 гроша) и в 14 pro vino (обычно по 3 гроша и 4 галлер- жа) ^[191]. Наконец, крестьяне сел Стржелице, Врбице, Верхний Битов, Верхние Секиржани, Оржиковиц, Тинец, Лине, Малый Уезд, Ухерце и других сдают также кудель^[192]. Сверх всего, в том же Стоде и с. Лишина упоминается в числе взносов также и соль^[193].

Несмотря на высокие и разнообразные натуральные взносы и барщинные (повинности, непременной составной частью фео­дальной ренты крестьян Хотешовского монастыря являлся де­нежный чинш^[194]. Высота его варьировалась от 32 до 128 грошей с единицы обложения. Чаще всего встречаются взносы от 48 до 68 грошей (31 село), в четырех случаях— платежи от 32 до 40 грошей, но показательно, что высокие чинши крестьян со­вмещались с высокими натуральными взносами и барщинными повинностями^[195], что касается низких платежей, то они обычно- сопровождались характерной оговоркой ^[196]. Это дает повод для предположения, что крестьяне платили такой низкий чинш в виде особой льготы^[197]. С другой стороны, высокие чинши —

2   копы (120 грошей) «или 2 марки (125 грошей) —сопровож­даются лишь незначительными натуральными -платежами (Шло- вице, Лишина, Градец, Лелов). В десяти селах |(Янов, :Всуши, Юхаржце, Лишина, Станков и др.) денежные платежи являют­ся единственным видом феодальной ренты, засвидетельствован­ным в источнике. К денежным 'платежам относится и подымное, взимавшееся в размере одного гроша с дома; этот налог заре­гистрирован -в большинстве сел.

Анализируя рассмотренные данные, можно установить, что крестьянские 'платежи в селах Хотешовского монастыря отли­чаются большой сложностью и неоднородны в разных селах. Так, например, вероятно, что в селах Пржечишов, Тоушков, Стод, Встиш, Ухерце, Ниржани натуральные поборы намного превосходили величину денежного чинша. Крестьяне должны были давать монастырю с каждого лана 17, 20, даже 21 меру зерна. Денежный чинш здесь составлял 40—48 грошей. Если исходить из тогдашних цен на зерно, засвидетельствованных для Праги ^[198], то нетрудно убедиться, что в переводе на денежное выражение одни только зерновые взносы порой в два раза пре­вышали уровень денежного чинша. При этом не следует забы­вать, что крестьяне платили еще но 1—2 меры гороха, по 6— 8 цыплят, по несколько десятков яиц, сыры и т. д.

Подводя итоги рассмотрению структуры крестьянских повин­ностей в 47 населенных пунктах Хотешовского монастыря, пред­ставим их следующим образом:

Барщина, натуралии и денежные платежи ... 23 пункта

Барщина и денежные платежи                                               1 »

Барщина и натуральные платежи                                           2 *

Натуралии и денежные платежи                                             11 в

Только денежные платежи                                                    10 »

Качественная характеристика феодальной ренты во владени­ях Хотешовского 'монастыря вырисовывается в следующем виде: при сохранении высокого чинша находим здесь разнообразные, охватывающие большинство населенных пунктов барщины, со­четающиеся с различными высокими натуральными платежами. Можно думать, что ззносы большого количества зерновых со­ставляли специфику феодальной ренты во владениях этого мона­стыря. Эта особенность дает некоторые основания для предполо­жения, что какая-то часть натуральных взносов не потреблялась монахами непосредственно, а поступала на ближайший город­ской рынок |(быть может, в Пльзень).

Если изучение материала о Хотешовском монастыре помогло нам разобраться в особенностях феодальной эксплуатации в За­падной Чехии в третьей четверти XIV в., то следующий объект нашего изучения — августинский Тржебо-ньский монастырь — переносит нас к юго-восточным рубежам страны. Урбарий этого монастыря был составлен через 11 лет после его основания, т. с. в 1378 г. Данные урбария дополняются как целым рядом грамот, так и приходо-расходной ведомостью монастырского хозяйства за 40 лет (1367—1407 гг.). Сравнительное обилие и разносто­ронность имеющегося в нашем распоряжении материала застав­ляют нас уделить ему особое внимание.

Владения Тржебоньского монастыря в момент составления урбария состояли из семи сел, находившихся к -востоку от Чеш­ских Будейовиц. Поскольку все семь сел были расположены по­близости от монастыря и недалеко друг от друга, то их можно рассматривать как единое вотчинное образование^[199].

Монахи Тржебоньского монастыря вели сложное и разносто­роннее хозяйство. Монастырский домен включал пахотные земли, луга, леса и рыбные пруды. Кроме того, монастырю принадле­жало около 65 ланов полевой земли, разделенных на 157 кресть­янских держаний, величина которых колебалась от ^!/э до целого лана ^[200].

Изучение вотчинной структуры Тржебоньского монастыря со­пряжено с немалыми трудностями. Прежде всего невозможно определить точную величину господского домена в каждом селе; во всяком случае, в селах Дворжец, Доманин, Тржебонь и Мла- дошовице он включал приблизительно б’/г лаиов -пахотной зем­ли, не считая лугов и лесов. Очень остроумным анализом данных по отработочным рентам крестьян издатель этого документа А. Л. Крейчик доказал, что пахотная земля примерно в два с по- ловимой раза превышала луговую^[201].

Яркий свет на организацию и методы хозяйства Тржебонь­ского '.монастыря, начиная с первых лет после его основания, проливают грамоты и приходо-расходные ведомости. В первое двухлетие (1367—1369) были построены конюшня, амбары, пи­воварня, баня, погреба; кроме того, монахи обнесли свои владе­ния забором. Только в 1368/69 году было закуплено 10 волов и 2 рабочих лошади, 19 коров, 40 овец, 8 свиней с 19 поросятами, а также куры. В то же время монахи приобрели сохи, бороны, возы (в том числе специальный воз для навоза), колеса, -мотыги, ведра, упряжь, посуду, всевозможную утварь и хозяйственный инвентарь^[202]; особое место среди купленных вещей занимают льномялки, свидетельствующие о том, что в монастырском хозяй­стве занимались и обработкой льна ^[203]. Монастырю в дальнейшем приходилось прибегать к рынку для покупки овса, ячменя, соло­да, -гороха, конопляных и овощных семян, хмелевых отводок, а также строительных материалов и даже глины. Трудно, конеч­но, сказать, насколько эти последние расходы сохранили значе­ние 1и тогда, когда хозяйство монастыря уже наладилось.

Было бы очень важно определить, какую часть общего дохо­да монастыря составляла выручка от реализации продуктов его вотчинного хозяйства на рынке, но, к сожалению, сохранившиеся документы не позволяют установить это с надлежащей точно­стью. вместе с тем анализ доходов Тржебоньского монастыря не оставляет сомнения в том, что его хозяйство в целом носило фео­дальный характер. Главную графу в приходной ведомости со­ставляют чиншевые платежи крестьян, а также церковная деся­тина, которую монастырь собирал не только в своих непосредст­венных владениях, но и по всей тржебоньско-младошовицкой фаре. Кроме того, значительную часть своих доходов (до поло­вины сум'мы всего чинша) 'Монастырь получал за счет платы за требы и от церковных сборов^[204]. Это перечисление показывает, с какой осторожностью следует подходить и к данным о доходах других монастырей, так как доля феодальной ренты—прибавоч­ного продукта крестьянского труда, присваиваемая духовными феодалами, ие ограничивалась зафиксированными в урбариях и других документах чиншами, натуральными взносами и отра­боточными повинностями, а увеличивалась еще и за счет особых, профессиональных (духовных) источников эксплуатации. Однако главную статью дохода монастырей, в частности Тржебоньского, составляли все же -платежи зависимых людей. Крестьяне мона­стырских сел уплачивали денежный чинш, колебавшийся от 48 до 75 грошей с лана, несли натуральные повинности и отбывали сравнительно невысокую барщину: при норме 8—12 дней в году с лана большинство хозяйств отрабатывало 4—6 дней, так как подавляющая масса крестьян держала полулановьге и даже чет- вертьланозые участки. В целом по всем семи селам -крестьяне должны были вспахать около 3³Д лана^[205] земли, отработать 281 человеко-день на уборке хлеба, 114^!/₂ человеко-дней на убор­ке сена и, кроме того, отбыть 32Уг иззозных человеко-дня ^[206]. Бар­ское хозяйство нуждалось и ;в дополнительной рабочей силе, в связи с чем использовало наемную рабочую силу ib довольно зна­чительных масштабах. Анализ приходо-расходной ведомости мо­настыря показывает, что за 14 лет, по которым сохранились све­дения (1378—1385 и 1402—1408 гг.), в хозяйстве монастыря было занято 319 поденщиков. При этом за 20—25 лет их число значи­тельно возросло: в 1378/79—1384/85 хозяйственных годах зареги­стрировано 82, а за пятилетие с 1402 по 1408 г.—227 человек, т. е. в первый период нанимали примерно по 11 — 12, а во второй — по 35—37 человек в год⁸³. Таким образом, видно, что монастыр­ское хозяйство все время расширялось и требовало все большего количества наемной рабочей силы.

Следует подчеркнуть, что увеличение числа поденщиков в мо­настырских владениях было связано с интенсивным развитием монастырского хозяйства. Рассматривая приходо-расходные ве­домости Тржебоньского монастыря, можно убедиться, как раз­нообразен был круг работ, для осуществления которых 'привлека­лась наемная рабочая сила. Поденщики выполняли не только такие операции, как вспашка земли и посев, уборка хлеба и сена, т. е. сезонные работы, когда труд -барщииников не мог обеспе­чить потребностей господского хозяйства, но и убирали лен, ко­ноплю, репу, хмель, овощи, укроп, обрабатывали хмельники, пря­ли кудель, обжигали известь, изготовляли кирпичи, обмолачива­ли урожай и т. п. Кроме того, в монастырском хозяйстве упоми­наются наемные дровосеки, повара, возчики навоза, пастухи, землекопы и др. Монастырь привлекал к работе и ремесленни­ков: в источнике упоминается кузнец, плотник, бондарь, портной, кожевник, пекарь, пивовар и т. д. Наконец, упоминаются наем­ные работники без указания выполняемых ими работ: несколько женщин, работники на монастырском дворе и т. п.

Своеобразной особенностью применения наемной рабочей силы, свидетельствующей, заметим попутно, о его традиционном феодальном характере, является то, что значительную часть по­денщиков, трудившихся в монастырском хозяйстве, составляли феодально-зависимые люди самого 'монастыря. Это подтверж­дается тем, что во многих случаях при окончательной расплате с крестьян удерживалась немалая часть заработка в счет упла­ты чинша ⁸⁴. С другой стороны, многие крестьяне получали из мо- пастырских складов различные вещи — сапоги, башмаки, полот­но^[207] и сукно. Особенно часты упоминания о последнем: если в 1402/03 хозяйственном году .было 53 поденщика, то 19 из них при расчете либо получали сукно, либо с них удерживались деньги за прежде взятое сукно^[208]. В следующем году 14 из 43 снова по­лучали плату су кном ^[209] и т. д.

■Составители монастырской документации далеко не всегда считали необходимым указывать, почему они удерживают ту или иную часть заработанной наемными работниками платы. Во многих случаях плата поденщика удерживалась монахами без всяких указании «а причины таких удержаний^[210]; часто монас­тырь взимал деньги и за прежние долги; при этом можно пред­полагать, что часть удержанных с работников сумм, относитель­но которых источник не даст никаких пояснений, входила в счет процентов, нигде, конечно, не отмеченных в документах. Таким образом, монастыри вычитали под теми или иными предлога­ми весьма значительную часть крестьянского заработка

Было бы зместе с тем неосторожно думать, будто »се или большинство монастырских поденщиков 'принадлежали к числу зависимых от монастыря людей. Правда, на основании имею­щихся данных невозможно определить, кто из работавших на полях монастыря являлся его подданным, а кто принадлежал к числу пришлых люден. Сравнение имен «наемников» 1378/79 хо­зяйственного года и последующих годов со списком монастыр­ских держателей, внесенных в урбарий. не приближает нас к цели, ибо, с одной стороны, крестьянские имена даются без вся­ких уточняющих прозвищ, а, с другой стороны, носители многих несовпадающих имен могли быть членами семей 'монастырских держателей. Таковы, в частности, женщины-поденщицы, число- которых, по подсчетам А. Крейчика, превышает 50 человек^[211]. Во' всяком случае среди поденщиков, 'несомненно, находились мона­стырские'подданные и притом в большом количестве, как об этом свидетельствуют довольно частые упоминания об удержаниях чиншей из заработанных крестьянами сумм. Кроме того, посколь­ку многие из крестьян находились в неоплатном долгу у мона­стыря, вряд ли можно думать, что они не принадлежали к числу местных жителей. Из сказанного, однако, не следует, что среди монастырских поденщиков совершенно не было тех «бродячих» людей, которые достаточно хорошо известны средневековой де­ревне.

(Из изложенного выше можно сделать вывод, что 'наемный труд нашел довольно широкое применение в монастырском хо­зяйстве Южной Чехии. Вместе с тем было бы неправильным за­ключение о формировании в южночешской деревне постоянного рынка сво>бодной рабочей силы. Здесь мы не находим свободного рабочего, а встречаем зависимого крестьянина, вынужденного, для того чтобы свести концы с концами, более или менее систе­матически продавать свою рабочую силу, причем ее используют не предприниматели, а феодалы-землевладельцы. Эта форма на­емного труда «всегда предполагает личную зависимость нанима­ющегося от нанимателя, предполагает всегда большее или мень­шее сохранение „внеэкономического принуждения"»^[212]. Исходя «з этого ленинского положения, академик С. Д. Сказкнн неодно­кратно предупреждал, что нельзя принимать в качестве призна­ка, определяющего «переход к капиталистическому хозяйству, применение наемного труда в средневековой деревне при господ­стве феодальных отношений. юНаем существовал и при феодализ­ме,— подчеркивал он,— не теряя при этом своих специфических феодальных черт» ^[213].

Весьма интересно соотношение труда барщинников и поден­щиков в хозяйстве Тржебоньской вотчины. Этот вопрос может быть если не исчерпывающе разрешен, то во зсяком случае по­ставлен на основании данных Тржебоньского урбария и прихо­до-расходной ■ведомости монастыря. К сожалению, в нашем рас­поряжении нет материалов, для того чтобы непосредственно опре­делить это соотношение, но можно оравить стоимость барщинных работ (согласно урбариальным оценкам) с -причитавшимися по­денщикам суммами. Так, стоимость барщинных работ, перечис­ленных урбарием, составляет 363 гроша и 5 ден., а лицам, рабо­тавшим в монастыре, причиталось соответственно в этот же год 799 грошей^[214]. Эти данные убеждают нас в том, что удельный вес труда поденщиков, регулярно использовавшихся в монастырском хозяйстве, был достаточно велик.

В свете всего сказанного следует уделить особое внимание изучению системы феодальной эксплуатации в вотчине Трже­боньского монастыря. Что касается барщин, то прежде всего сле­дует отметить их отсутствие в двух селах из семи (Граховиште и Шальмановице). В остальных пяти селах монастыря (Доманин, Дунаевице, Дворжец, Младошовице, Споли) наблюдаются раз­личные сочетания барщинных работ, устанавливаемых в зависи­мости от потребностей господского хозяйства. Кроме уборки зер­новых и сена, здесь упоминается обязанность крестьян, заклю­чающаяся в двойной и тройной пропашке определенного количе­ства полос земли ^[215].

Натуральные повинности крестьян Тржебоньского монасты­ря невелики, а в селах Доманин и Граховиште вовсе не упоми­наются. Крестьяне с. Дунаевице должны были давать с каждо­го лана по 4 курицы, 40 яиц и 1 сыр, взамен которого можно было платить 2 проша. Дворжецкие крестьяне давали по б кур и по 40 яиц; вместо сыра они должны были платить уже по

1   грошу с лана. Крестьяне сел Дунаевице, Дворжец и Споли давали, кроме обычных натуральных платежей, по 2 курицы «pro honorantia»^[216].

Денежные платежи тржебоньских крестьян были, напротив, сравнительно высоки. Они довольно устойчиво колебались на уровне 62—68—74—75 грошей с лама, реже находим 56 и в од­ном случае 48 грошей с лана. Любопытно, что обе крайние циф­ры (т. е. 75 и 48 грошей) засвидетельствованы в одном и том же селе Дворжец)^[217]*. Нельзя не отметить, что в 70-х годах XIV в. во владениях Тржебоньского монастыря строго соблюдался принцип пропорционального обложения крестьянских участков в зависимости от их величины^[218].

Таким образом, в селах Тржебоньского монастыря засвиде­тельствована следующая структура крестьянских повинностей:

Барщина, натуралии и денежные платежи........................................... 4 пункта

Барщина и денежные платежи............................................................ 1 пункт

Только денежные платежи ................................................................ 2 пункта

Было бы важно попытаться точно вычислить количественное соотношение видов феодальной ренты во владениях Тржебонь­ского монастыря. Если не принимать во внимание села, где бар­щинные и натуральные повинности были определены лишь об­щими формулировками «пахать», «косить», «платить вместо яиц»^[219], то в остальных селах монастырь получал одного денеж­ного чинша 67 коп 38 грошей. Натуральные повинности состоя­ли из 163 кур, 930 яиц и 42*Л гроша, которые крестьяне вносили взамен ранее доставлявшихся сыров ". Одновременно крестьяне должны были отрабатывать 281 человеко-день на уборке хлеба, 11472 дня на уборке сена, 327₂ дня на перевозке и вспахать 1364 полосы^[220]. Стоимость всех натуральных взносов, включая и денежную стоимость сыров, составляла 2 копы 147ч гроша ^,0,. Барщинные повинности также могут быть переведены в день­ги-стоимость их составляет 6 коп 22Уг гроша^[221]. Сопоставляя все эти цифры, мы видим, что денежные платежи являлись глав­ной и определяющей составной частью феодальной ренты. Это особенно рельефно выступает при переводе денежных сумм в проценты. На долю чинша приходится более 88% суммы фео­дальной ренты, тогда как натуралии составляют лишь около 3%, а барщины — немногим более 8%. Не следует при этом забывать, что монастырь имел также немало иных денежных поступлений; так, в это время доходы от одних треб составля­ли около 30 коп в год.

Значительные трудности возникают перед исследователем при рассмотрении многочисленных вотчин Островского мона­стыря ордена бенедиктинцев, находившегося при слиянии Влта­вы и Сазавы. Эти трудности связаны прежде всего с тем, что монастырские владения были разбросаны в разных частях Чехии, а поземельные описи, составленные в 1388 и в 1390 гг.^[222], тре­буют немалых усилий для их изучения. По содержанию остров- ский урбарий 1390 г. не принадлежит к числу лучших докумен­тов этого рода; кроме того, при переплетении страницы урбария были (Переставлены в произвольном порядке и перемежаются самыми разнообразными документами. Использование этого упр- бария потребовало серьезной предварительной работы, которая была начата А. Н. Ясинским и продолжена Ф. Граусом и Р. Но­вым ^[223]. Благодаря этим ученым стало возможным изучение вот­чинного хозяйства Островского монастыря.

Села Островского ’монастыря, включенные в имеющийся в нашем распоряжении урбарий 1390 г., распадаются на несколь­ко групп. Подавляющее большинство сел располагалось вокруг монастыря, но значительные группы сел находились на край­нем юге Чехии, у Затона, и к северу от Праги в районе Слани.

Если затонские и сланские села могут рассматриваться в ка­честве отдельных вотчин, то влтавско-сазавские владения мона­стыря требуют особого рассмотрения ^[224].

При изучении имеющихся документов нетрудно убедиться, что села, расположенные к северу от Сазавы, составляли еди­ную вотчину с центром в Либени, где отбывали барщину кре­стьяне сел Бржезова, Окроугло, Олешко, Каменна Врата, Обо­ра, Петров, Сазаза, Загоржани, возможно также Пиковице^[225]. С другой стороны, крестьяне сел, лежавших по берегам Влтавы в непосредственной близости от монастыря (Градиштко, Трже- бенице, Крн<яни, Братржинов и некоторые другие), отбывали барщину на курии в с. Ржени. За пределами Либеньской и Рженьской вотчин остаются, однако, не только села, располо­женные сравнительно Далеко от монастыря — Чаковице на правом берегу Сазавы, а также Мезоунь и Добржич, упоминавше­гося выше (прим. 105), к юго-западу от Праги, в районе Бероу- на, но и значительная группа населенных пунктов, лежавших во влтавском крае, к югу от Рженьской вотчины. Отсутствие со­ответствующих данных не позволяет установить, где отбывали барщину крестьяне этих сел. Мы условно рассматриваем их в дальнейшем как южновлтавские вотчины монастыря ^,07.

Характеризуя состав и структуру крестьянских повинностей в смежных влтавско-сазавских вотчинах Островского монасты­ря (т. е. в либеньских, рженьских и южновлтавских селах), сле­дует прежде всего отметить, что барщина зарегистрирована в большинстве населенных пунктов (в 27 из 35) и удельный вес ее относительно высок. В то же время сами барщинные повин­ности достаточно разнообразны по величине. Главной и часто единственной повинностью крестьян в либеньских, рженьских и южновлтавских селах являлись уборочные работы, распадаю­щиеся на две категории, которые обозначаются в источнике соответственно как уборка, измеряемая днями, и как обязан­ность крестьян выставлять при уборке господского хлеба опре­деленное количество копен. При этом первая уборочная повин­ность составляла в большинстве случаев по 2 или 4 дня в году, реже — по 1 с лана. Она сохранялась даже тогда, когда точно ограниченная количеством копен уборка заменялась деньгами или когда, кроме денежного чинша и уборки, определяемой днями, крестьяне освобождались от всех остальных видов по­винностей. Что касается уборки, измеряемой количеством копен, то она колебалась от 16 до 48 копен с лана, причем встреча­лось большое количество различных промежуточных норм — 16, 24, 30, 32, 36, 44 ¹⁰⁸. При этом случаи, когда последняя по­винность заменялась деньгами, показывают, что место ее в системе феодальной ренты достаточно заметно: в селах Наго- руби. Блажим и Белице она заменялась 20 грошами, между тем как денежный чинш в этих селах составлял соответственно 64, 54 и даже 40-грошей. Таким образом, стоимость одних толь­ко «capeciarum» составляла от '/з до 7г чинша и во много раз ■превосходила первую уборочную барщину, стоимость котооой определялась всего в 2 и 4 гроша.

Несмотря на такие высокие нормы полевых работ в влтав- ско-сазавоких вотчинах Островского монастыря, крестьяне должны были отбывать и другие виды барщинных повинностей. В с. Нештетице засвидетельствована еще обязанность «fenum rastrare»; в Бояновицах и Братржинове крестьяне должны были совершить по шесть перевозок; в с. Сазава им вменялось в обязанность участвовать в течение 7 дней в господской охо­те¹⁰⁹. В заключение можно добавить, что барщинные повинно­сти .распределялись между крестьянами в рассмотренных случаях пропорционально количеству земли. Например, в ■с. Нештетице все крестьяне, имеющие по лану земли, убирали по 2 дня, а держащие по пол-лана — по 1 дню; в с. Бржезова и Олешка крестьяне ставили с целого поля (area) по 30, а с каж­дой половины поля — по 15 копен и т. д.

Определенную роль в рассмотренной группе вотчин мона­стыря играла и натуральная .рента. Ее потребительское значе­ние видно из того, что крестьяне в большинстве случаев вносили кур и яйца. В нескольких селах упоминается также овес, иног­да кудель и в двух случаях — козлята.

Несмотря на сравнительно большие размеры барщины и на­личие натуральных платежей, основу феодальной ренты, «полу­чаемой монастырем, составляли денежные поборы с крестьян. Величина чинша была .разнообразна: 28, 36, 40, 46, 64, 70, 80, 84 и 88 грошей с лана или с поля. Чаще всего она колебалась между 40 и 64 грошами. Обращает на себя внимание то, что в некоторых селах систематически выражалась в деньгах и ком­мутированная часть отработочной ренты ^п0.

Особую часть владений Островского монастыря составляли сланские села — Либушин, Пхери, Гумни, >Винаржице, Емники. Составителем урбария здесь зафиксирован только довольно высокий денежный чинш — 70, 80, 90 и даже 100 грошей с лана ^ш. 'Возможно, что этим повинности местных крестьян и ограничивались, но, с другой стороны, не лишено оснований и предположение Ва-цека, что крестьяне этих сел должны были отбывать барщину во владениях других феодалов¹¹².

^,w DR, V, 62: «Item predicti homines debent 7 dlebus venari annuatim». Не­понятно, почему в работе Р. Нового в таблице это подсчитано как уборочная работа.

^1,0 Нагоруби, Блажим, Белице, Келеч. Следует отметить, что по отноше­нию к последнему из указанных сел (Келеч) Р. Новый приводит в качестве нормы обложения с одного лана 102 гроша (R. Novy. Ostrovske urbafe... str. 22, tab ). Между тем в указанном селе было 5 держателей, из которых 2 пла­тили с пол-лана по 32 гроша в> два срока, 2 — по 16 грошей с 1 квартала и лишь один — Витек— платил за лак 80 грошей. Р. Новый прибавляет к сумме чинша этого последнего 20 грошей, которые уплачивались вместо барщинных повинностей (прочие держатели платили соответственно по 10 или 5 грошей), а также 2 гроша подношения в праздник Иоанна Крестителя (ср. Ibid., str. 22. Другие платили в этом случае по 1 или- Чг гроша). Из сказанного видно, что, даже считая все эти взносы за чинш, что, впрочем, неверно, мы находим в че­тырех случаях норму обложения по 75 грошей с лана и лишь в одном случае —

102   гроша Что касается чинша в точном значении этого термина, то он состав­лял в одном случае 80 грошей и в четырех — 64 гроша с лапа. Кстати, и со­ставитель описи, подводя итоги денежных поступлений, суммировал только чимш (DR, V, 66).

¹¹¹      DR, V, 70-71.

"2 F. Vacek. Emfyteuse v Cechach ve XIII a XIV st.-CDV R. VIII, 1921. str. 115.

Характерные случаи вытеснения денежными платежами всех остальных видов феодальной ренты мы наблюдаем в че­тырех затонских селах монастыря, находившихся на крайнем Юге страны, верховьях Влтавы (Богдаловиие, Добрна, Луж- на, Гашловице) ^[226]. В этих селах зафиксированы исключительно денежные платежи, колебавшиеся от 22 до 64 грошей с лана. При этом следует, однако, отметить, что в селах Лужна и Гаш­ловице точная норма обложения прослеживается лишь с тру­дом, так как многие крестьяне вносили дополнительную плату за пользование луга-ми, лесами, а также платили за расчищен­ную ими новь и за прикупы, т. е. за сверхнадельные участки. Впрочем, из документов видно, что за 20 лет до этого в затон­ских селах существовала и плата за барщину^[227].

Заканчивая рассмотрение структуры крестьянских повинно­стей во владениях Островского монстыря, представим соответ­ствующие данные в виде следующей таблицы.

Таблица 1

 

Одним из крупнейших и старейших монастырей в предгу- ситской Чехии являлся возникший еще в X в. бенедиктинский монастырь в Бржсвновс. Его обширные владения находились и в центре, и на окраинах Чехии. Поземельная опись монастыря, составленная в 1406 г., перечисляет города, свыше 100 сел, ого­роды, отдельные дворы в Пражском, Литомержицком, Прахен- ском, Полицком, Броумовском, а также в Райградском крае в Моравии. (В Полице, Броумове, Райграде находились филиаль­ные монастыри). Кроме того, у монастыря были еще владения в различных местах Чехии и Моравии, не включенные в у.рба- рий, которые находились примерно в 30 населенных пунктах^[228]. Описание части владений монастыря содержится и в отрывке инвентаря монастырского имущества, который был составлен в 1390—1394 гг.^1,6 Этот инвентарь значительно дополняет по­казания поземельной описи. Например, инвентарь перечисляет .рабочий и молочный скот, свиней и птицу, орудия труда и даже содержимое монастырских закромов и кладовых^[229]. В инвентаре имеется и специальный раздел, в котором указана плата поден­щикам.

'Первую группу вотчин монастыря составляли земли, нахо­дившиеся в непосредственной близости от его стен: это владе­ния в 16 населенных пунктах, лежавших к северо-зашаду от Бржевнова¹¹⁸ и 10 клуминских сел на правом берегу реки Влтавы ^п9.

больших откормленных свиней с 15 поросятами. Для откорма последних употреблялась, по всей вероятности, репа, в связи с чем на монастырском складе находилось большое количество репного семени (ibid., str. 304). Все эти сведения сопоставлены в прилагаемой таблице (по А. Нейману и Ф. Граусу):

 

Отрывок описи инвентаря показывает также, что господское хозяйство не могло обходиться одним¹ барщннньтм трудом зависимых людей' в инвентаре мы находим характерный раздел — «плата поденщикам» (merces mercenarium), в котором упомянуты три крестьянина с указанием заработанных ими сумм (ibid., str. 304—305). Любопытно, что и здесь, как и в Тржебоньском монастыре, монахи не выплачивали поденщикам всех заработанных ими денег: так, в с. Бржиствн монастырь был должен уплатить крестьянину Павлу 75Чз гроша, однако ему выдали на руки лишь 15'/2 гроша (ibid.,' str. 305).

^1,5      В двух селах (Тин и Мирешице) монастырю принадлежал только до­мен—«curia Туп ante monasterium cum duabus araturis» (DR, VII, 151, 155) и «curia in Miressicz», которая «habet 3 araturas et solvit pro decimis» зерновыми (DR, VII, 151, 157). Таким образом, монастырю принадлежали следующие вла­дения: села Ьржевнов, Рузине, Жепн, Тржебонице, половина с. Иночани, по­ловина с. Збузамн, Либоц, Велеславин, Свркине, Голе, Уездец; на некотором удалении (у Вельзар) ббльшая часть с. Набдин, Братрковице, Тмань, Ка^менице, половина с. Тржебовнзка. Здесь было 7 господских дворов, где отбывали бар­щину крестьяне этих сел (в Тине, у самого монастыря с 2 «плугами», в Рузи­не—с 5, в Мирешице и Збузани —с 3, в Голе, Уездце и в Братрковице— с 2 «плугами» и, наконец, двор в Тржебовнзке). В этих селах было 10 направ- ников: в Бржевнозе — Брадач, в с. Жепи—Маржик Грабиш, в с. Иночани — Станек, в Либоце — Пасторек, в Велеславине—Будчек и Валуш (по 2 лана), в Свркиие — Павел (4 дедины), в с. Тмань — Альберт, в Каменице — Бедржих, в Гржебовизке— Ян Грушка.

¹¹⁹      В списке монастырских владений, помещенном в начале урбария (DR. VII, 162). значится и с. Лнбнше, описание которого в урбарии опущено, с дру­гой стороны, в списке отсутствует с. Бржистви, описанное в урбарии (ср. DR.

VII,      151—154, 175—176).

Переходя к изучению системы феодальной эксплуатации в селах, расположенных вокруг монастыря ¹²°, мы сталкиваемся с целым рядом затруднений. Имеющиеся в нашем распоряжении данные недостаточны для ответа на вопрос, какое количество домениальной земли было в вышеупомянутых селах. Помимо гос­подских доменов (курий), имеющих собственные названия Тин и Мирешице, гооподские курии засвидетельствованы в селах Рузине и Братрковице. При этом домен состоял в об­щей сложности из 12 полевых участков. Размеры курий в других селах не указаны. Трудно -сказать, как распределялись барщинные повинности крестьян между этими господскими хозяйствами. Но известно, что крестьяне с. Бржевнов отбывали барщину на тинской курии, крестьяне с. Збузами и Иночани на мирешицкой курии; наконец, на курии в Братрковице, кроме жителей этого села, отбывали свои барщины крестьяне с. Наб- дин ^[230].

В подавляющем большинстве рассматриваемых бржевнов- ских сел (в 10 из 16) мы находим весьма высокие и разнообраз­ные барщины. В Тржебонице с каждой дедины крестьяне долж­ны были пахать по 1 дню озимое и яровое, убирать по 42 коп­ны, отработать сверх того 8 дней на уборке господского хлеба (shon), а также перевезти 12 мер господского овса и 1 воз хво­роста. Как можно судить из других упоминаний того же урба­рия, наиболее тяжелой повинностью крестьян была обязанность убирать господский хлеб, обозначенная количеством копен: при описании с. Бржевнов по этому поводу дается такое разъясне­ние: «и каждая копна должна иметь 50 снопов, так что 50 сно­пов должны дать 4 стрйхона при обмолоте» ^,22. Столь же велики крестьянские повинности и в других селах этого района. В с. Иночани, например, крестьяне ставили по 32 копны, 7 дней работали в порядке сгона, 2 дня пахали, перевозили хворост; в Тржебовице отсутствовала пахота, и сгон уменьшался до

1   дня, однако оставалась обязанность убирать по 32 копны, а также появлялся целый ряд дополнительных работ: уборка овса, гороха и конопли, сушка сена, уход за овцами. При этом указано, что работа выполняется на господских харчах, но продолжительность ее по многим операциям никак не опреде­ляется ^!23. В: с. Збузаии крестьяне делились на две группы: одни ставили по 20 копей и перевозили по 3 воза камней, а другие обязаны работать на курии в Мирешице всякий день, когда им прикажут, на своих харчах ^!24. Первые платили денежный чинш, вторые «освобождены» от него. Наконец, в с. Либоц уже все крестьянские дворы (18) должны «работать 3 дня в неделю своими средствами, .на своих харчах» ^,25.

В бржевновских селах мы впервые встречаемся с такими высокими и обременительными для крестьян отработочными повинностями. В отдельных случаях барщина выражалась то в форме еженедельной трехдневной барщины для всех крестьян, то .распространялась лишь на часть крестьян данной вотчины и величина ее ограничивалась только потребностями господского хозяйства, так что все рабочее время крестьянина присваива­лось феодалом.

В целом барщинные повинности крестьян интересующих нас сел состояли, как и в рассмотренных ранее феодальных владе­ниях, из уборочных и извозных работ, к которым, впрочем, из­редка прибавлялась пахота (села Иночани, Братрковице, Наб- дин), обязанность ухаживать за господскими овцами (Тржебо- везье и Рузине) и участвовать в господской охоте (Бржевнов, Велеславин). В пяти селах барщинные повинности не зареги­стрированы (Овркине, Голе, Уездец, Тмань, Каменице).

Помимо жестокой барщины, крестьяне рассматриваемой группы бржевновских сел были обложены и немалыми нату­ральными поборами ^[231]. Не говоря уже о том, что почти во всех селах они сдавали по 2 или 4 курицы с единицы обложения, во многих случаях к этому добавлялись яйца, утки, а также зер­но ^[232].

Весьма высоки были и денежные платежи монастырских 'крестьян. Лишь в трех селах мы находим чинши в 32—40 гро­шей с лана, а в большинстве случаев он достигал 60—64 и даже 78—80—82 грошей с полнонадельного участка. Но, несмотря на сравнительно высокие чинши, удельный вес их несколько иной, чем это было во всех рассмотренных выше монастырских вот­чинах. К сожалению, сплошной -пересчет всех упоминаемых в бржевнОвском урбарии натуралий и барщинных повинностей •на деньги сопряжеи со значительными, порой непреодолимыми трудностями ^[233], но все же примерная оценка соотношения ви-

дов феодальной ренты по отдельным селам показывает, что значение барщины здесь очень велико. Например, в с. Тржебо- тице сумма чинша равнялась 9 копам 20 грошам (вместе с подымным — 9 копам 24 грошам 8 галлержам), а барщина измерялась 294 копнами и дополнительно 56 днями сгона, кро­ме того, крестьяне сдавали 35 мер овса, 63 курицы, 7 уток и- 560 яиц. При обычной оценке рабочего дня в 1 грош и копны, как дневного урока (т. е. тоже в 1 грош), получаем, что стои­мость барщины составляла 5 коп и 50 грошей. С другой стороны, обычная цена курицы была полгроша, утка стоила грош, 60 яиц стоили также грош, средняя цена овса колебалась около 4 гро­шей за меру. Таким образом, стоимость вссх натуральных взно­сов была равна 3 копам и 8 грошам. А процентное соотношение составляет соответственно 50,6; 32,6; 16,8%. То, что эти цифры не случайны, подтверждается и другими примерами. Так, в с. Рузине чинш составлял 18 коп и 23 гроша (вместе с подым­ным—18 коп 43²/₃ гроша), а барщина (1070 копен и 126 дней жатвы) — 19 коп и 54 грошей; натуральные повинности здесь невелики (107 кур) и стоимость их 53*/г гроша. При переводе в проценты это составляет 46,5% для чинша, 51,3% для барщины и 2,2% для натуральных сборов^[234].

Подобная картина наблюдается и в кл у минских вотчинах того же монастыря, где в большинстве сел (пять из восьми) ^[235] зарегистрирована барщина. Основным видом барщинной по­винности здесь были уборочные работы, измеряемые количест­вом снопов и количеством дней. Так, в с. Слатина крестьяне выставляли 20 копен и 2 дня .работали на уборке хлеба, в селах Весце и Мраченице—по 20 копен и 4 дня работали. В некото­рых случаях барщина не определялась точно и ограничивалась потребностями господского хозяйства. Так, в селах Бржистви и Викань крестьяне обязаны были совместно убирать хлеб с

трех господских полей и косить сено ^ш; четыре подсоседка в первом из этих сел работали на домене каждую неделю по

I    дню ^,32; 11 молотильщиков в с. Викань должны были работать «всегда, когда прикажут» ^,33. В описании барщины в клумин- ских селах привлекает внимание та жадность, с которой монахи стремились получить максимум возможного со своих владений. Так, крестьяне упоминавшегося с. Слатина должны были в слу­чае нехватки господских хлебов для выполнения установленной нормы барщинных повинностей доплачивать за каждую недо­стающую до нормы капну 1 грош ¹³ Кроме перечисленных барщинных повинностей, крестьяне должны были работать также два дня на уборке яровых, чесать и стричь овец, убирать и перевозить на господский двор сено.

Натуральные платежи в кл у минских селах не отличаются от того, что мы уже видели в бржевновских владениях. Натуралии •и здесь состоят из кур и яиц; в трех селах (Градиштко, Уездец, Тржебестовице) записи настолько лаконичны, что не дают воз­можности судить не только о том, каковы были натуральные повинности, но и существовали ли они вообще ^[236].

Денежные платежи в рассмотренных селах высоки и в боль­шинстве случае® равняются 60 грошам и выше (села Слатина, Бржистви, Весце) ^,36> чинш михлевских крестьян составляет 80 грошей^[237], в Мрачешице — 90 грошей^[238], в Клумнне и Уезд- це — 96 грошей^[239], в Викане, где у части крестьян отмечена очень высокая барщина (см. выше), чинш равнялся 128 гро­шам ^м0.

Структура феодальной ренты здесь несколько иная, чем та, которая наблюдалась в рассмотренных выше селах Бржевнов- ского монастыря. Так, в с. Слатина величина чинша составляла

II     коп (а вместе с подымным — 11 коп 6 грошей), стоимость барщинных работ (220 копен и 22 дня) ^[240] была равна 3 копам и 7 грошам, стоимость натуральных взносов (66 кур и 660 яиц) —44 грошам. В с. Мраченице соотношение этих дан­ных выражалось соответственно цифрами 15 коп и 3 копы 25 грошей, в с. Весце—16 коп 14 грошей и 5 коп 36 грошей. Но и здесь мы видим, что удельный всс барщинных работ в господском хозяйстве был достаточно высок.

Однако, несмотря на значительное место барщины ® мона­стырском хозяйстве, было бы неправильно заключить, что мо­настырь мог обходиться одним только трудом феодально-зави- симых люден. Отрывок бржевновского инвентаря, упоминавше­гося выше, уже включает в себя, как указывалось выше, характерный раздел «Плата поденщикам». В нем перечислены несколько крестьян с указанием заработанных ими сумм (24 и даже 75 грошей) ^|42.

Владения Бржевновского монастыря находились и в бассей­не нижнего течения реки Огржи между городами Лоуни и Лито­мержице. Здесь в пяти селах (Грдли, Долаики, Бушовице, Травчице, Потаили) ^[241] всюду имелась барщина^[242]. Кроме уборочных работ (до 40 копен с лана и сгон до восьми дней), засвидетельствованы извозные повинности и в одном случае сенокос, а также обязанность «oves lavare et tondere» (с. Грдли). В качестве натуральных взносов наряду с курами и яйцами упоминаются козлята, утки и сыры. Денежный чинш составляет здесь соответственно 48, 36, 60, 30, 64 гроша с лана. При оценке этих данных необходимо учесть, что сумма чинша и подымного по всем пяти селам составляет 45 коп 53 гроша 3 галлержа, стоимость барщины—15 кехп 36 грошей, стоимость натурали 3 копы 59 грошей. Таким образом, структура фео­дальной ренты в этих селах характеризуется сравнительно вы­сокой барщиной при преобладании денежной ренты, а также небольшим удельным весом натуралий ^[243].

Если перевести приведенные выше цифры в проценты, полу­чим, что ,на долю денежного чинша .приходится 71,6%, на долю барщин —22,9% и на долю натуралий — 5,5% всей суммы фео­дальной ренты ^[244].

В крайнем северо-восточном углу Чехии, далеко в стороне от рассмотренных выше монастырских владений, были располо­жены полицкие вотчины Бржевновского монастыря. Согласно записям урбария, монастырю принадлежал город Полице,

19  сел и одна отдельно расположенная курия ^М7. Характеризуя ренту в этой местности, можно было бы отметить, что здесь ее общая сумма значительно ниже, чем в других вотчинах мона­стыря. Но и в полицких селах крестьяне должны были выпол­нять разнообразные барщины: убирать и складывать сено, от­бывать два дня уборочных работ, называемых тут особым термином «jez-rub», возить жернова, строительные материалы, выходить на охоту «когда им прикажут», возить дрова к мона­стырю и т. д. Кроме этого, крестьяне должны с каждого лана трижды пахать по 24 полосы. Перечисленные повинности отно­сятся к тем, кто имел лошадей, а безлошадные взамен извоза должны были выполнять _:ручные работы — очевидно, по указа­нию монастырской администрации ^,48. От барщины были осво­бождены лишь крестьяне сел Ма,р.шов и Лахов ^[245]. Немалую барщину отбывали наряду с крестьянами и жители Полицы, они, правда, не должны были пахать, но к списку их барщин­ных повинностей прибавлялась обязанность убирать коноплю, ремонтировать мосты, возить камни для обжига извести и т. д. ^ьо Натуральные платежи полицких крестьян определя­ются в источнике дважды: в первый раз в общем списке кре­стьянских повинностей, предпосланном описанию отдельных сел (4 курицы, 12 яиц 1 */₂ меры зерна в виде почетного подноше­ния) ^[246], и вторично —для каждого села в отдельности. Они отклоняются от этой нормы обложения лишь для сел Маршов и Лахов, где с каждого лана крестьяне дают, помимо кур и яиц, по 2 меры пшеницы, 2 ржи и 2 овса ^,52. Чинш в полицких селах невысок (з семи случаях 20 грошей, в двух 24 и в трех — даже 16 грошей с лана), в остальных он колеблется от 32 до 90 гро­шей. iB селах Суи Дол и Бели барщина заменяется деньгами (16 грошей с лана), которые составитель описи суммирует от­дельно от чинша ^[247].

Несколько иначе выглядят крестьянские повинности в со­седних с полицкими 14 броумовских селах того же монасты­ря ^,54. Обязанности крестьян здесь почти исчерпываются упла­той чинша, однако довольно высокого и всегда одинакового (64 гроша с лана) ^[248], а также небольшими матуралиями ^[249]; за­фиксирован единственный вид барщины — вспашка господского поля в течение четырех дней в году, «когда будет приказано» ^[250]. Оговорена, правда, возможность замены этой повинности день­гами, но такая коммутация засвидетельствована лишь в селах Весь Велка и Рожмиталь. В первом из них существовала, впро­чем, извозная повинность.

Даже не производя точных расчетов, нетрудно убедиться, что и удельный вес барщины невелик и не достигает 10% вели­чины чинша (64 гроша чинша и 6 грошей коммутированной бар­щины с лана) ^,5S.

Урбарий и инвентарь Бржевновского монастыря проливают свет и на следующую группу монастырских сел, сконцентриро­вавшихся вокруг Костельца на Влтаве, раоположенного недалеко от стыка трех декапатов (Влтавского, Бозенского и Бе- хинского). Прежде всего нужно установить, что в сслах Костелец и Славонов имелись господские дворы, с прилегавшими к ним по­лями. В обоих случаях упоминаются орудия труда, хозяйственный инвентарь (колесные плуги, сохи, бороны, повозки), рабо­чий и молочный скот, а также запасы зерна, сена, вики, свиных и коровьих кож и т. п. Рабочей силой господского хозяйства явля­лись здесь крестьяне соседних сел ¹³⁹, которые делжны были уби­рать по 2 и 3 дня озимое и яровое, а та1кже убирать сено в течение 1 или 2 дней. Лишь в двух селах уборочные работы определяются копнами (Крашице и Пржедицко), по 20—40 и даже 60 копен с дедины ^,6°. В с. Костелец подсоседок работает один день в неделю, когда ему прикажут ^,61. Обращает на себя внимание, что в с. Ицковице участие в господской охоте ограни­чено лишь произволом феодала, причем без права выкупа этой повинности деньгами ^,62.

Переходя к характеристике натуральных взносов, следует отметить наличие в костелецких вотчинах Бржевновского мона­стыря особых поборов — десятины и платы за пользование ле­сом; и то и другое взималось натурой. Обычно десятина состояла из 1 меры ржи и 1 меру овса с лана или дедины ^[251], а плата за лес — из 2 или 3 мер овса, 4 или 5 кур ^[252].

Денежные платежи отмечены во всех костелецких селах, причем там, где единицей обложения является лан (Костелец, Славонов, Заградка и Ицковице), они всегда составляют 60 гро­шей с лана, а в селах, где единицей обложения является деди­на, величина их колеблется самым разнообразным образом: 10, 20, 30, 36 грошей; различные виды обложения встречаются даже в одном и том же селе^[253].

Анализ структуры феодальной ренты по костел едким селам Бржевновского монастыря облегчается тем, что составитель описи тщательно подвел итоги всех поступлений. Согласно этим данным, сумма всего чинша составляла 33 копы 24 гроша и 6 галлержей в один срок, подымного собирали ЗЗ'/г гроша, т. е. все денежные поступления выражались суммой 67 коп 22^!/г гро­ша в год. Монахи получали 123 меры овса и 68'/а мер ржи, 293 курицы, что в переводе на деньги составляет 15 коп 127г гро­ша. Наконец, барщины определены следующим образом: 340 ко­пен (у составителя 320), 251 день жатвы и 97 дней сенокоса, при коммутации это выразилось бы суммой в 11 коп и 28 грошей ^,66. В процентном выражении доля чинша составляет 71,6%, бар­щины — 12,2, натуральных повинностей — 16,2% ^,67.

Таким образом, структура феодальной ренты з костелецких селах имеет ряд особенностей, которые заключаются в том, что при общем преобладании денежных платежей, натуральные поборы превышают величину барщины, хотя и последняя срав­нительно высока.

Бржевнавокому монастырю принадлежала также значи­тельная группа сел на крайнем юге Чехии (в урбарии мона­стырских владений отмечены восемь сел и часть девятого) ^|68. По имеющимся данным, в с. Незамислице был господский двор, на котором должны были отбывать барщину крестьяне трех соседних сел (Незамислице, Домораз, Жиховице) ^[254]. Со­поставляя эти данные с заметками инвентаря, которые отно­сятся к господскому двору в Незамислице, получаем возмож­ность судить о хозяйстве Незамислицкой вотчины. Так, в хозяйственном инвентаре монастырской вотчины перечислено 6 рабочих волов и 2 лошади, 3 ездовых лошади, 7 коров, 1 тел­ка, 14 свиней, а также птица. Среди земледельческих орудий привлекают внимание 8 сох, железная борона, лемехи и колеса к большому плугу, ярмо для быков, седла, повозки, водовозная бочка, рыболовная сеть, силки для зайцев и для птиц, посуда, полотняные мешки, бочки, топоры, мотыги, пила. На барский двор крестьяне должны были свозить сено и хлеб. В монастыр­ских амбарах в момент составления монастырского инвентаря хранились рожь, ячмень, горох, овес, как обмолоченный, так и в снопах, а также конопля, жир, масло, мясо, сметана, мак, сыр, соль и т. п.^[255] Система крестьянских .повинностей в незамислнц- ких селах имеет ряд особенностей. Хотя формально в большин­стве сел зафиксированы все виды феодальной ренты, но про­цесс коммутации здесь зашел весьма далеко. Это видно уже из того, что, подводя итоги всем поступлениям с принадлежавших монастырю в этом крае сел, составитель урбария вносит на его страницы только общую денежную стоимость всех повинно­стей ^[256]. Обращает на себя внимание также весьма ярко выра­женное стремление к унификации повинностей, особенно де­нежных и натуральных: во всех девяти селах все крестьяне дают с лана по б кур и 20 яиц, а чинш составляет в Незамисли- це, Жиховице, Гейна и в с. Малое Гидчице копу (60 грошей), а в Доморазе, Подмокли, Волшови и Станькове — марку (64 грошей) с лана. Во всех селах отмечена дополнительная плата в 6 грошей. Полевые барщинные работы отбывались на домене в Незамислицах, который, как было указано выше, равнялся 4 «радлам». Крестьянам вменялось в обязанность убирать и отвозить в амбары зерновые, а также косить, сушить, складывать и перевозить сено. Сверх того, крестьяне должны были работать 4 дня «сит сигги» ^[257], а также «ограждать гос­подский двор, чинить или наново строить изгородь». Последняя запись сопровождается Еыразптельной оговоркой «когда будет приказано»^[258]. В селах Гейна и Большом и Малом Гидчице барщинные повинности регламентируются в источнике: 4 или

3   дня убирать озимые, столько же яровые (или платить по грошу за день работы) и возить в течение 2 или 4 дней (1 день = 17₂ rpoiiia) ^[259]. Что касается крестьян сел Подмокли, Волишов и Станков, то для них указана только одна повинность: рабо­тать на дорожном строительстве ^[260].

Таким образом, здесь можно говорить лишь о существова­нии в прошлом весьма обременительных барщин, тогда как в момент составления урбария сохранилась только их часть.

О  структуре феодальной ренты во всех незамислицких се­лах (речь должна идти, собственно говоря, о времени, предше­ствовавшем составлению урбария) позволяет судить итог, подведенный составителем описи. Согласно его данным, общая сумма чинша составляла 72 копы 53 гроша; прибавляя к этому деньги за .подымный (52 гроша) и дополнительный сбор pro expensis (6 коп 59 грошей), получаем общую сумму денежных поступлений в 80 коп 44 гроша. Стоимость натуральных побо­ров (413 кур м 1326 яиц) определялась суммой в 3 копы 48‘/₂ гроша, а барщины оценены в источнике в 8 коп 24 гроша, т. е. они -составляют менее 10% стоимости перечисленных кре­стьянских повинностей ^[261]. При оценке этих данных нельзя за­бывать и о том, что в 3 селах из 9 барщинные повинности, по- видимому, не отбывались и были заменены денежными взно­сами.

Часть владений Бржевновского монастыря находилась в Моравии около Райграда. В поземельной описи перечислены

15  монастырских сел, в 8 из которых отмечено наличие курий, чаще всего по две «а'ратуры» ^ш. Кроме того, монастырю при­надлежали в этом крае многочисленные виноградники и доход­ные дома в самом городе Райграде.

Повинности крестьян охватывают здесь все виды феодаль­ной ренты, но распределяются и сочетаются самым .различным рбразом. Барщина засвидетельствована в пяти селах; виды ее обычны. Это обязанность выставлять жнецов ^,78, убирать и во­зить сено, а также заготовлять дрова и возить их на топливо и для строительства ^[262].

В тех селах, где отмечено наличие натуральных поборов, последние поражают своими размерами: в Голашице и Опато- вице крестьяне обязаны сдавать по 16 мер пшеницы, в с. Рай- прадице — 20 мер ржи, в с. Поповице — 20 мер овса. Очень велик этот взнос в с. Соботовице — 31 мера пшеницы и 31 мера овса ^[263]. По сравнению с эфим прочие натуральные поборы были небольшими и состояли обычно из нискольких десятков яиц и 3—7 кур. Во многих селах засвидетельствована плата за сыр (по 2 или 4 гроша) и, наконец, в с. Голашице крестьяне долж­ны сдавать коноплю ^[264].

Денежные платежи невысоки, лишь в одном селе отмечен чинш в 104 гроша (без 4 добрых галлержей) ^,82. Величина чинша сильно варьируется: кроме отмеченного, указаны чинши в 48, 32, 24, 22 (два раза), 20 (три раза), 16 (два раза), 13, 11 и даже 9'/₂ гроша с лана ^,83.

Было бы очень интересно попытаться высчитать структуру феодальной ренты для этой группы бржевновских владений, но это наталкивается на непреодолимые трудности. В самом деле, можно ли допустить, чтобы обложение одного лана земли дохо­дило до 31 меры пшеницы и 31 меры ржи, если считать, что здесь «мензура» представляет ту же величину, что и в других местах поземельной описи (т. е. равна стрихону)? Нам пред­ставляется это крайне сомнительным, если не невозможным, хотя бы уже потому, что денежная стоимость 31 стрихона пше­ницы и 31 стрихона овса составляла немногим менее 6 коп (5 коп 56'/₂ гроша) ^,84. Но крестьянину в этом селе еще нужно было уплатить 24 гроша чинша, сдать натуралий на 4 гроша, не говоря уже о барщине. Думается, что такого напряжения не могло бы выдержать ни одно пол иол анное хозяйство. Поэтому мы придаем особое значение указанию составителя поземель­ной описи на то, что пшеница и овес здесь отмеряются той мерой, которая принята с давних времен ^[265]. Вполне вероятно, что эта «мензура» была действительно необычной, ввиду этого все расчеты теряют точку опоры. Однако, несмотря на отсут­ствие точных данных, неоспоримо, что общий удельный вес на­туральных платежей был здесь весьма высок ^[266].

В заключение обзора феодальных повинностей в различных группах бржсвновских сел, сопоставим соответствующие коли­чественные данные в таблице (та<бл. 2).

Таблица 2

Распределение видов феодальной ренты во владениях Бржевновского монастыря (1406 г.)