ГЛАВА I

ВВЕДЕНИЕ

§ 1. О значении доказательств в расследовании и разрешении

судебных дел

Учение о доказательствах представляет собой одну из наибо­лее важных и ответственных частей науки о судебном процессе.

Это находит свое объяснение раньше всего в самой сущности, в самом содержании судебного процесса, в самих его задачах, связанных с установлением определенных явлений, обстоятельств, фактов, с их анализом и вытекающими из этого анализа выво­дами, на основе которых складывается судебное решение или су­дебный приговор.

Основная обязанность суда состоит в окончательном установ­лении фактов, относящихся к исследуемому событию, в установ­лении при помощи этих фактов отношения к данному событию тех или иных лиц (в уголовном процессе — обвиняемого, в граж­данском процессе — истца ищи ответчика), в оценке этих фак­тов с точки зрения требований и принципов материального пра­ва, а в уголовном процессе — еще и в оценке действий обвиняе­мого с точки зрения их общественной опасности и применения в соответствии с этим тех или иных мер наказания.

Эта обязанность суда чрезвычайно сложна и ответственна, так как судебное решение или судебный приговор, вступившие в силу, приобретают общеобязательный характер, становятся тре­бованием, беспрекословное исполнение которого является обя­занностью каждого гражданина. В этом смысле правильна рим­ская формула, признающая судебное решение истиной (res judi­cata pro veritate habetur — решение по делу считается истиной). Принцип общеобязательности судебного решения, его незыбле­мости и беспрекословности его исполнения — один из важней­ших принципов государственного управления. На этом принципе покоится в значительной степени авторитет судебной власти, не допускающий игнорирования вступившего в законную силу по­становления суда.

Действующее советское уголовно-процессуальное право также говорит об обязательности вступивших в законную силу судеб­ных приговоров. Эти приговоры подлежат беспрекословному ис-

1*                                                             '                                                                                           3

полнению со стороны всех судебных, следственных и админи­стративных органов на всей территории Союза ССР^[1].

Такое категорическое требование закона о беспрекословном исполнении судебных приговоров и решении является, если мож­но так выразиться, conditio sine qua non судебной деятельно­сти — таким условием, без которого самая эта деятельность бы­ла бы невозможна.

Именно в силу этого прншци'па процессуальное -право должно предусмотреть и соответствующие условия деятельности суда, обеспечивающие ему возможность ирн'внлыио ш 'объективно ре­шать судебные дела, .возможность выносит!» такие решения и притворы, которые не вызывали: бы сомнения в своей обосно­ванности и закошипоти.

Всякий судебный приговор и всякое судебное решению имеют громадное значению. Это значение опт имеют не только » силу формальных требовании, которые предъявляются но этому по­воду от имени государственной власти ко всем, кого касаются судебные решения и приговоры, но и в силу своего морального in общественно-политического веса.

Приговор или рсшешие выносятся и провозглашаются судом от имени государства. Придавая судебным постановлениям силу государственных актов, государство как бы 'принимает на себя всю ответственность за их содержание н за все вытекающие из этих постановлении”! последствия. Государственная власть всей силой своего авторитета обеспечивает судебному приговору или решению реальность его исполнения, санкционируя безоговороч­ное применение необходимых мер репрессии ко всем, кто сде­лает попытку не подчиниться приговору или решению суда, вступившему в законную силу.

Именно в этой авторитетности судебного приговора заклю­чается объяснение того факта, что в некоторых странах (на­пример, в Англии) «огромная область неписанного права (com­mon law) всецело почти является продуктом судебных реше­ний, накоплявшихся в течение столетий (начиная от конца XIII века) и имеющих значение высшего авторитета, которому суды обязаны следовать и подчиняться»^[2].

Вся так называемая теория прецедента покоится на признании относительной истинности судебного приговора, если он не из­менен или не отменен вышестоящей судебной инстанцией, или безусловной истинности приговора, если он провозглашен выс­шим судом, не допускающим критики его решений^[3].

Когда, читаем мы у Franquille в его «La systeme judiciaire de la Grande Bretagne», по делу Томсена в Палате лордов был возбужден вопрос о том, что Высший уголовный суд (Courts of Crown cases reserved) явно изменяет закон, то лорд-канцлер ответил: «Приговор суда не подлежит обсуждению парламента, а судей нельзя обвинять в нарушении закона, так как только они могут сказать, что такое закон».

Такое отношение к судебному приговору говорит не только об исключительной роли суда в государственной системе. Оно говорит также о том, что суду принадлежит чрезвычайно актив­ная роль в осуществлении общей политики, что судебное реше­ние в некоторых странах считается способным создавать и из­менять важнейшие институты публичного и частного права. Не случайно поэтому английская теория права различает наряду с законодательством или правом общим еще и право, создаваемое судебными прецедентами (case law — закон, основанный на прак­тике судебных репк'шй): столь важное значение придается сто­ронниками этой теорши судебной деятельности, приравниваемой к деятельное™ законодательной.

Некоторые ученые судебному решению придают такое значе­ние, что самое появление закона объясняют действием судеб­ных решений. Мэн в своей работе «Древнее право, его связь с древней историей общества и его отношение к новейшим иде­ям!» высказывает мысль, что «...судебные приговоры и решения, основанные на прежних примерах, предшествуют составлению общих правил, основных положений и классификаций» Ч

Гомеровские «Фемиды» («Themistes»), по Мэну и Гроту, — это приговоры царей, они предшествовали закону.

«Литература героического периода, — говорит Мэн, — показы­вает нам закон) в его зародыше под видом «Фемид» и в более развитом состоянии в понятии «Л^/л,» (справедливость)»².

«Эпоха закона» — уже следующая ступень в развитии права. Она соответствует появлению в обществе классов, связана с усилением и обострением классовой борьбы.

Не останавливаясь на этом последнем вопросе, как непосред­ственно не относящемся к данной теме, я сделал указанную

основанное ла судебных (Приговорах («Die Praxis ist das in den Urtheilen den Richter aufgestellte Recht»).

Проф. Петражицкий также признает судебную практику в известных ус­ловиях источником права, утверждая, что эта практика иногда получает в психике людей значение нормативного факта. Право, возникающее из су­дебной практики, и отдельные преюдиции (главным образом решания выс[4] шиос судов), проф. Петражицкий объединяет в особом понятии преюдициаль­ного nipaaa. Ошибка проф. Петражицкого в этом в-опросе органически' свя­зана с его теорией так называемого интуитивного права (см. Петражиц­кий, Теория права и государства в связи с теорией нравственности, СПБ, 1910, т. 11, стр. 572, 579).

¹ Г. С. Мзн, Древнее право, его связь с древней историей общества и его отношение к новейшим идеям, пер. Н. Белозерский, СПБ, 1S73, стр. 7.

⁵ Т а м ж е.

выше ссылку на Мэна лишь для того, чтобы показать, какое исключительное значение склонны придавать судебной практике некоторые историки права.

Однако господствующая в науке права точка зрения по этому вопросу отказывается рассматривать судебную практику как источник законодательства. «Назначение судов, как органон пра­восудия, — говорит Иордан, — состоит в том, чтобы изрекать право (jus rcddere), т. е. применять нормы действующего права к отдельным случаям, встречающимся в жизни».

«Судебная деятельность есть всегда только применение сели и не буквы, то духа закона, всегда только развитие этого духа; никогда не имеет она и не. может иметь законодательного ха­рактера» — читаем мы там же.

Один из авторитетных юристов дореволюционной России — проф. Фойпицкий — также отрицает за судебной деятельностью законодательный характер, так как она, по его словам, подза- кониа и ограничивается рамками данного дела: «Judex lex fecit . inter partes» ².

«Судья творит закон» — это неправильное определение судеб­ной деятельности. Правильнее было бы говорить не о творче­стве закона, а о его творческом применении, т. е. о таком при­менении закона, которое опирается па творческие начала, па инициативное, независимое от каких-либо внешних влияний и условностей его понимание и применение на практике. Можно говорить лишь о применении судьей закона к конкретным об­стоятельствам дела, но это не есть законодатель с твова- ние, это даже не толкование закона, хотя с внешней сто­роны здесь и имеется некоторое сходство с толкованием закона; это только применение закона по своему разумению к кон­кретному случаю (факту).

Однако, как бы мы ни смотрели на судебную деятельность с точки зрения приближения ее к законодательным функциям, не­сомненно одно: судебная деятельность представляет собой одну из наиболее мощных функций государственного управления, од­но из могучих средств государственной политики. Значение этой деятельности таково, что иногда в судебной деятельности видят даже один из источников действующего права, что в отношении к советскому праву совершенно неправильно.

Советский суд не создает нового права. Советские судьи — не законодатели. Советские судьи призваны не творить право, а осуществлять правосудие в соответствии с требованиями закона.

«Судьи, — говорит Сталинская Конституция, — независимы и подчиняются только закону» (ст. 112).

Судьи подзаконны. Судебная деятельность не является источ­ником закона; наоборот, закон является источником судебной деятельности. Качество судебной деятельности определяется ее соответствием принципам и требованиям закона. Закон выражает собой то, что счиггают справедливым, выгодным и угодным для себя господствующие классы.

Закон формулирует свои требования в соответствии с интере­сами и выражающим эти интересы правосознанием этик классов. Судебная практика должна полностью отвечать этим требова­ниям. Следовательно, судебная практика не может быть источ­ником права. Она должна быть и является в действительности деятельностью, целиком и полностью строящейся в соответ­ствии с принципами позитивного права, с его особенностями и отличиями. Значение судебной деятельности определяет обще_т ственно-политическое значение судебного приговора или судеб­ного решения, в которых не только даются ответы на вопрос

о   виновности или невиновности подсудимого, об обоснованности исковых притязаний и, таким образом, разрешается ряд вопро­сов, связанных с тем или иным конкретным судебным делом, но в которых находит свое выражение общая политика данного государства. В судебных решениях выражается отношение госу­дарственной власти к тем или иным общественным явлениям, на­ходящимся в сфере внимания суда. В силу всех этих обстоя­тельств приговор или решение, выносимые судом, должны удо­влетворять специальным требованиям. Первое из этих требова­ний— это убедительность судебного приговора или ре­шения. Всякое постановление суда должно быть убедительным, должно создавать в общественном мнении уверенность в без­условной правильности и справедливости выраженного в нем судейского решения.

Убедительность постановления суда означает уверенность не только в том, что оно полностью соответствует обстоятельствам дела, задачам и принципам выраженной в приговоре судебной политики). Убедительность судебного решения^[5] означает также уверенность в исчерпывающем анализе всех обстоятельств дела, в том, что дело решено с учетом всех обстоятельств, какие только возможно было установить и выяснить. В применении к уголовным делам это означает такой анализ всех обстоя­тельств дела, при котором полностью вскрыты действия и факты, составляющие преступление, выяснены условия и факты, способствовавшие его осуществлению, исчерпывающе установлены основные причины, породившие данное преступ­ление.

Эта сторона дела всегда привлекала особенное внимание бур­жуазии, весьма заботящейся о том, чтобы приговоры и решения
ее судов выглядели возможно более убедительно и авторитетно, внушали к себе подобающее уважение, вызывали «священный трепет» в умах и сердцах народа. Известный английский юрист Джемс Стифеи откровенно выразил эту мысль еще в прошлом столетии в следующих словах, высказанных в работе «Уголов­ное право Англии»:

«Надобно помнить, что для общества важно в одинаковой степени не только то, чтобы приговоры были справедливы, но и то, чтобы они признаваемы (разрядка моя. - - А. В.) были справедливыми»

Это замечание, верное само по себе, в применении к пригово­рам и решениям буржуазных судов имеет еще тот смысл, что, внушая народным массам или «обществу» иллюзию сирапрдлч* вости! творимого буржуазией правосудия, она использует суп как тонкое, говоря словами Ленина, орудие порабощения трудя­щихся.

Совершенно бесспорно, что с того момента, как решения и приговоры судов лишаются в глазах общества шш населения убедительности, суды теряют весь свой авторитет. Смысл бур­жуазной юстиции, широко использующей судебный процесс в целях защиты и охраны капиталистической экенлоатации, за­ключается не только в том, чтобы расправиться с трудящимися по всем правилам буржуазного судопроизводства, но еще и в том, чтобы создать у населения, в народных массах убежде­ние, что никакой расправы нет, что суд разрешил дело «спра­ведливо», что этому «справедливому» решению нужно подчи­ниться как неизбежному «воздаянию» за причиненное преступ­лением «зло». Смысл буржуазного, как и всякого иного эксплоа- таторского, процессуального права заключается вовое не в том, чтобы обеспечить обвиняемому какие-то гарантии, о которых лицемерно кричат буржуазные законодатели, политики, филосо­фы, юристы и т. д. Процессуальные «права» и «гарантии», пре­доставляемые буржуазным процессуальным правом обвиняемому, являются лишь неизбежным следствием процессуального поряд­ка разбирательства уголовных дел. Основное назначение этого «процессуального порядка» состоит в охране существующих буржуазных отношений, а вовсе не в гарантировании обвиняе­мому свободы защиты и не в защите обвиняемого от произвола государственных органов. Процессуальные права обвиняемого в буржуазном суде являются лишь следствием наиболее рацио­нального способа защиты эксплоататорами своих классовых ин­тересов, способа воздействия на сознание людей с целью вну­шить им мысль о справедливости вынесенного судом решения или приговора.

Задача буржуазного суда, как и суда всякого другого экспло- ататорского государства, в уголовных делах состоит не только в том, чтобы расправиться согласно требованиям закона с его нарушителями, особенно из числа трудящихся, но еще и в том, чтобы создать у народных масс убеждение в правильности, справедливости и необходимости определенного судом наказа­ния. Именно таким образом буржуазный и вообще эксплоататор- ский суд выполняет свое историческое призвание — охранять интересы господствующего в этом обществе меньшинства, вну­шая наиболее отсталым слоям трудящихся уважение к закону и суду эксплоататоров как к суду если не очень «скорому», то во всяком случае «правому и милостивому».

Чем более «убедительно» будут звучать слова приговора, про­изнесенного судьей, тем более будет оправдано назначение это­го суда как «тонкого» орудия обмана и угнетения масс, как своеобразного и вместе с тем страшного орудия расправы и по­давления. Роль судебного процесса и судебной машины в эксплоатлторских государствах определяется в значительной степени именно этой его функцией воздействия на умы людей, функцией морально-политическом обработки общественного мне­ния.

Эту роль неплохо выполнял до последнего времени в буржу­азных странах суд присяжных, хотя за последние годы авто­ритет этого суда и практические достоинства, связанные с та­кими его особенностями, как демократичность, независимость, состязательность, объективность и пр., в значительной мере по­меркли, уступив свое место более упрощенным формам судебной деятельности. В настоящее время суд присяжных, как и суд шеф- фенов, потерял свое значение. В прошлом, в известных истори­ческих условиях, этот суд, однако, был буржуазии весьма поле­зен и нужен.

Этот суд был ценен тем, что он создавал иллюзию участия в судебных решениях самого общества, вуалировал угнетатель­ский характер судебной деятельности в капиталистических стра­нах, давал возможность прикрасить эту деятельность, изобра­зить ее не как работу враждебного народу чиновничьего аппа­рата, а как работу общественную, как деятельность народных представителей, самого народа.

Нельзя в этой связи не напомнить слова Джемса Стифена, подчеркнувшего, что «уголовное правосудие есть самая обыкно­венная, самая разительная и самая интересная форма, в которой верховная власть дает о себе знать огромному большинству своих подданных» *.

Стифен правильно подметил эту особенность буржуазного правосудия, хотя и -неправильно обобщил свой вывод, отвлек­шись от классового характера суда. Замечание Стифена с нашей точки зрения имеет еще и тот смысл, что оно подчеркивает так­же то обстоятельство, что при помощи суда «верховная власть», т. с. господствующий в данном обществе класс, получает ши­рокие возможности организовать н> направить общественное мне* шк страны в соответствии со своими задачами и классовыми интересами.

Это обстоятельство не ускользнуло от проницательного взора Стифепа, особенно ценившего в суде присяжных два его каче­ства: первое--способность именно чтого суда, больше чем ка­кого-либо другого, создавать в обществе уверенность в спра­ведливости приговора и второе- служи 1Ь, как выражался Cm* фен, клапаном безопасности для общественных cipartefi,

«Образ действий правосудии. говорит Сгнфгн. ■ не может быт|| вполне бесприсграспч!, сели псп.ко он должен нольюн.тгь* сн общественным сочувствием, потому что право само сеть гру­бое и несовершенное средство, н безусловно непреклонное при- менение его по всяком возможном случае не мокто бы быгь тер­пимо*.

Вот тут-то ip обнаруживается вся польза института присяж­ных.

«Для массы публики, которая не вдается в детали, кончает на грубых очертаниях н заботится более о частных результатах, нежели об общих правилах, па гибкость института присяжных содействует популярности отправления правосудии*, - говорив Стефе и H' добавляет: «Это такая выгода, за которой законода­телю не следует гоняться, но когда она к счаснао случится на­лицо, то нельзя ею пренебрегать легкомысленно» »,

Наивность последнего умозаключения знаменитого английско­го юриста не умаляет значения этого нонстнне замечательного с точки зрения классовой правды рассуждения. Стнфен безус­ловно правильно и метко подчеркивает общественно-политиче­ское значение суда в буржуазной государственной системе. Это значение суда объясняет, почему буржуазные правительства так тщательно оберегают авторитет своих судов, стараясь создать вокруг их деятельности ореол беспристрастия, непогрешимости, почти святости. Они всячески стремятся замаскировать подлин­ную роль своих судов как аппарата угнетения, как тонкого ору­дия защиты денежного мешка (Лени н). Аппарат и деятель­ность своей юстиции буржуазия ставит в условия особой авто­ритетности, создаваемой специальным процессуальным ритуалом, бьющим на известную импозантность. Внешние атрибуты судеб­ной власти, а также следственной ir прокурорской власти рас­считаны на всемерное поддержание нх авторитета. Однако один внешние средства для этого были бы недостаточны. Важно обеспечить следственным, прокурорским и особенно судебным органам и соответствующее этой задаче качество их работы. Государство заинтересовано в правильном функционировании своего аппарата, в таком качестве работы своего судебного ме­ханизма, которое обеспечивало бы лучшее разрешение стоящих перед юстицией классовых задач в деле государственного управления.

§ 2. Задачи советского процессуального права

Назначение процессуальных правил заключается в обеспечении судебным, прокурорским и следственным органам таких условий их деятельности, которые в максимальной степени) гарантирова­ли бы правильность функционирования органов суда и проку­ратуры. В чтом и состоит важнейшее значение процессуальных норм, регулирующих деятельность суда, следственных и проку­рорских органов при разрешении стоящих перед ними задач. Эти нормы определяют порядок процессуальных действий раз­личных органов суда, следствия и прокуратуры, порядок и спо­собы проверки правильности этих действий, в частности пра­вильности судебных решений и приговоров, основания, по ко­торым эти решения могут быть признаны правильными или не­правильным», могут или должны быть опротестованы, изменены или вовсе отменены.

Кассационная и ревизионная деятельность соответствующих судебных органов и органов прокуратуры преследует не только задачи обеспечения правильности разрешения конкретных дел и конкретных вопросов судебной практики. Она преследует также и задачи охраны судебного авторитета, стоящего в прямой за­висимости от того, насколько удовлетворительно работает суд, насколько его деятельностью обеспечено осуществление в стране правосудия.

В значительной степени именно этим стремлением охранить авторитет суда объясняется и обязательность отмены решений или приговоров, постановленных с нарушением процессуальных правил, предусматривающих элементарные гарантии надлежаще­го качества судебной работы. Во всех законодательствах содер­жатся постановления, определяющие условия, при наличии ко­торых судебный приговор или судебное решение не могут быть признаны правильными и которые требуют их безусловной отме­ны или изменения.

Буржуазные законодательства своими процессуально-кассаци­онными" или ревизионными правилами всемерно стараются обес­печить такое направление работы судов, которое полностью от­вечало бы классовым вожделениям буржуазии. Судебно-касса­ционная практика буржуазной юстиции дает тысячи примеров того, как малейшее отступление суда от классовой линии бур­жуазии вызывает немедленное и точное реагирование со сторо­ны вышестоящих контрольных судебных органов, пускающих в ход в соответствующих случаях все искусство юридического
крючкотворства и юридической софистики. В этом отношения особенно преуспевал, например, в дореволюционной России Правительствующий сенат, стяжавший себе печальную славу своими пресловутыми «сенатскими разъяснениями», являвши­мися зачастую прямым издевательством над собственным законом, но зато полностью служившими интересам царского строя.

Буржуазное право ревностно оберегает авторитет своего суда, энергично добиваясь максимального влияния через суд на «об­щество», на население. Это вполне естественно, так как в авто­ритетности судебных приговоров и решении"! и заключается основной источник этого влияния. Авторитетности! решений свое­го суда буржуазная юстиция добивается путем осуществления искусно и тонко построенной системы мероприятии, якобы опи­рающихся на принципы «равенства», «справедливости», «демо­кратичности» и т. д. и т. м. Буржуазная судебная машина, как и вся буржуазная государственная машина, действует при по­мощи насилия, обмана, дешевой демагогии, подкупа своих судей всякими -привилегиями и преимуществами, воспитания в пни определенной психологии, навыков, традиций, обеспечивающих  работу судов в желательном для буржуазии направлении.

Принципиально иначе обстоит дело в советской судебной системе.. Авторитет советского суда обусловлен силон социали­стической правды, которой он служит.

Советское право преследует задачи, принципиально иные, чем задачи, преследуемые буржуазным правом.

Советское социалистическое право преследует задач», направ­ленные на преодоление сопротивления классовых врагов и их агентуры делу социализма, на обеспечение завершения социали­стического строительства и постеленного перехода к коммуни­зму. Этим же задачам служит и советское процессуальное право, определяющее условия и порядок деятельности следственных, прокурорских и судебных органов СССР вообще и, в частности, в области вынесения судебных решений и приговоров, а также определяющее методы и формы их проверки и исправления.

В этой последней области советское право устанавливает ряд правил, обеспечивающих правильность и законность судебных решений и требующих изменения или отмены этих решений в случае нарушения судами соответствующих законов.

Авторитет советского суда обусловлен величием принципов, которыми он руководствуется, величием задач, стоящих перед ним как перед судом социалистического государства рабочих и крестьян. Советский суд — родное детище советского государ­ства, плоть от плоти и кость от кости нового, социалистическо­го общества. Он служит интересам трудящихся, интересам на­рода, он —народный суд в прямом и истинном смысле этого слова. Таково же и советское право, в частности советское про­цессуальное право.

Советское процессуальное право обеспечивает судебной дея­тельности все условия, необходимые для успешного разрешения стоящих перед советским судом задач. Одним из таких условий является соблюдение правил, установленных законодателем в це­лях гарантии .правильности течения самого процесса рассмотре­ния судебных дел и вынесения правильных, т. е. соответствую­щих фактическим условиям и требованиям закона, справедливых решений по этим делам.

Закон предвидит возможность нарушения этик условий. В слу­чае этого нарушения судебный приговор или судебное’ решение становятся неполноценными, теряют свою силу и влекут за со­бой их изменение или отмену.

Так, ст. 26 «Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик» (СЗ СССР 1924 г. ,'Nb 24, ст. 206) устанав­ливает следующие основания для отмены приговоров: а) нару­шение форм судопроизводства, которое помешало суду всесто­ронне рассмотреть дело и повлияло или могло повлиять на вы­несение правильного .приговора, и б) неправильное применение наказания.

Статьи 413 -™415 УПК РСФСР и соответствующие им статьи уголовно-процессуальных кодексов других союзных республик, указывая основания к отмене приговоров в кассационном поряд­ке, прямо говорят о таких нарушениях форм судопроизводства, которые «...помешали суду всесторонне разобрать дело и по­влияли или могли повлиять на вынесение правильного пригово­ра».

К числу этих нарушений относятся такие обстоятельства, как недостаточность и 'неправильность проведенного следствия, су­щественное нарушение форм судопроизводства, нарушение или неправильное применение закона, явная несправедливость при­говора. К числу таких нарушений относится также неправиль­ный состав суда, неправильное истолкование закона, рассмотре­ние дела в отсутствие обвиняемого в случаях, когда это ие раз­решается законом, и т. д.

Таким образом, в самом законе с достаточной решитель­ностью подчеркивается важность соблюдения судом тех усло­вий, наличие которых, по мысли законодателя, должно гаранти­ровать правильность судебного приговора.

Нарушение этик условий должно влечь за собой, как правило, отмену приговора или его исправление в установленном законом порядке. В случае невозможности исправления приговора при кассационном рассмотрении дела оно должно быть передано на новое рассмотрение. Приговор может почитаться правосудным лишь в том случае, когда будут исключены все сомнения в его обоснованности и правильности. В советском процессуальном праве этот принцип выражен с наибольшей последовательностью, в полном соответствии с общими принципами советского судеб­ного процесса, являющегося самым демократическим -процессом й мире.

§ 3. Демократизм советского процессуального права и судебного процесса

Последовательный социалистический демократизм советского судебного процесса обусловливается самой организацией советского суда, являющегося народным судом в подлинном смысле этого слова. Он обусловливается, далее, методами работы советского суда, лишенными бюрократического форма­лизма, того, чем насыщена деятельность буржуазных судов, пле­тущих паутину юридической схоластики и крючкотворства. Де­мократизм советского судебного процесса обусловливается, на­конец, задачами советского суда, не только карающего, но и воспитывающего и перевоспитывающего отсталые элементы общества. В этой воспитательной работе советского суда за­ключается принципиальная особенность советского правосудия как одного из способов повышения культурно-политического уровня Miaoc, как одного из способов переделки психологии лю­дей, искоренения ив их сознания старых, капиталистических пережитков.

Буржуазному «правосудию» чужда эта функция. Буржуазное «правосудие» — это Молох, которому приносятся кровавые че­ловеческие жертвы. Буржуазный суд, как и буржуазный закон, представляет собой страшное орудие подавления и устрашения, помноженных на умственное и нравственное растление людей.

Советское правосудие, наоборот, — это гигантская культурная сила, направленная на борьбу против сохранившихся еще в со­знании людей пережитков, «традиций капитализма», мешающих делу социалистического строительства, это сила, организующая массы, воспитывающая волю, содействующая укреплению новых традиций, новой, социалистической психологии.

Будучи абсолютно независимым, объективным и беспристраст­ным в своем отношении к фактам, явлениям, событиям, под­чиняясь исключительно закону, советский суд выполняет также роль пропагандиста нового права, нового, социалистического правосознания, способствуя укреплению в обществе новых при­вычек, нового отношения к государству, К труду, к своим обя­занностям, к своему долгу. В этом смысле деятельность совет­ских судебных органов, отвечающих всей практикой своей рабо­ты задачам борьбы за социализм, задачам переустройства об­щества на социалистических началах, является деятельностью государственной, политической в широком смысле этого поня­тия. В этом смысле надо понимать слова Ленина о советских судах как «государственно-политических судах». Советские су­ды активно участвуют в государственном строительстве, являясь проводниками политики советского государства. Эта политика направлена на уничтожение сопротивления делу социализма со стороны его врагов, на укрепление диктатуры пролетариата, вла­сти советов, уважения к правилам социалистического общежи­тия, государственной дисциплины.

«Когда мы переходим от В.Ч.К. к государственно-политиче­ским судам, то надо оказать на съезде, — говорил Ленин, — что мы не признаем судов внеклассовых. У нас должны быть суды выборные, пролетарские, и суды должны знать, чтб мы допуска­ем. Члены суда должны твердо знать, чтб такое государствен­ный капитализм»^[6].

В деле укрепления государственной дисциплины советский суд играет выдающуюся роль. Ленин в 1919 г. подчеркивал, что, разрушив буржуазную судебную систему, мы создали из суда то, что ладо. «Мы создали, — говорил Ленин, — органы, через которые не только мужчины, но и женщины, самый от­сталый и -неподвижный элемент, могут быть проведены поголов­но» -.

Требуя распространения деятельности судов «...па всю трудо­вую жизнь страны»^[7], Ленин утверждал, что лишь подобные су­ды сумеют добиться того, чтобы у нас была подлинно рево­люционная власть, а не «нечто киселеобразное».

Суд в советском государстве, по Ленину, таким образом, не просто одно из обычных государствемиых учреждений, одно из обычных и ординарных звеньев государственной системы. Суд — это учреждение, которое характером своей деятельности, всеми особенностями стоящих перед ним задач, своеобразием приме­няемых им методов работы поставлено на особое место во всей системе государственных органов. Именно в силу особого при­сущего советскому суду значения и авторитета этот суд играет такую важную роль в деле государственного управления. Имен­но в силу этого авторитета на советском суде и лежит такая ответственная задача, как задача обеспечить строжайшее про­ведение дисциплины и самодисциплины трудящихся^[8].

Советский суд есть вместе с тем орган непосредственного участия масс в управлении государством.

Ленин писал: «Граждане должны участвовать поголовно в суде и в управлении страны. И для нас важно привлечение к управлению государством поголовно всех трудящихся»^[9].

Участие трудящихся масс в рассмотрении судебных дел, в вынесении судебных решений и приговоров, затрагивающих важнейшие интересы граждан и государства, имеет само по себе гигантское воспитательное и политическое значение. Это значение оно имеет даже независимо от того влияния, которое решения и приговоры суда оказывают на общество, организуя соответствующим образом мнение и волю людей.

Ленин высоко' ценил роль и значение советского суда в госу­дарственном и общественном строительстве.

В 1921 г., говоря о борьбе с волокитой, Лешин требовал

«...обязательно этой осенью и зимой 1921................. 1922 г.г. поставить на

суд в Москве 4—6 дел о московской волоките, подобран случаи «поярче» и сделав из каждого суда политическое дело...»^[10]. В деле с волокитой ио изготовлению плугов Фаулера Лепим подчеркивал значение публичного суда не с точки зрешия нака­зания, а с точки зрения «...публичной огласки и разрушения все­общего убеждения в ненаказуемости виновных» -. Лепит требо­вал уменья 'применять «...наше р е в о л ю и, ню н и о е и р а в о о о- зиаиие, показывать систематически, упорно, настойчиво на ряде образцовых процессов, как надо делать с умом и энер­гией» ¹¹.

Открытые судебные процессы имеют в С.С.ОР еще m то зна­чение, что они мобилизуют внимание общества, народа на наи­более острых in важных моментах борьбы с врагами социализма. Открытые судебные процессы в СССР воспитывают массы по­казом зла, разоблачением всяческих «махниацшЬ классового врага и его агентуры, укрепляя бдительность масс, укрепляя их преданность делу социалистического строительства. В чтой ра­боте советского суда заключается его громадное общественно- политическое значение. Эта работа делает советский суд круп­нейшим фактором борьбы за социализм, мощным орудием про­летарской диктатуры.

§ 4. Задачи советского суда

Перед советским судом в качестве важнейшей задачи стоит задача, прекрасно выраженная в ст. 3 Закона о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик в следующих словах:

«Советский суд, применяя меры уголовного наказания, не только карает преступников, но также имеет своей целью ис­правление и перевоспитание преступников.

Всей своей деятельностью суд воспитывает граждан СССР в духе преданности родине в делу социализма, в духе точного и неуклонного исполнения советских законов, бережного отноше­ния к социалистической собственности, дисциплины труда, чест­ного отношения к государственному и общественному долгу, уважения к правилам социалистического общежития».

Ни одна страна в мире, кроме СССР, не знает такого закона, как наш Закон о судоустройстве, и такой статьи Закона о судо­устройстве, как только что цитированная ст. 3, в исключитель­но яркой и сильной форме выразившая всю глубину принципов советского правосудия.

Советский суд в качестве одного из могущественнейших ры­чагов регулирования общественных, социалистических отноше­ний пользуется в осуществлении стоящих перед ним задач ме­тодом принуждения и методом убеждения, карая и воспитывая людей, нарушающих общественную и государственную дисцип­лину, становящихся на путь преступлений.

На XVIII съезде партии товарищ Молотов, указывая на зна­чение борьбы советского государства с врагами социализма, подчеркивал в то же время значение борьбы и за укрепление трудовой и общественной дисциплины, борьбы за перевоспита­ние отсталых слоев населения. Товарищ Молотов говорил о со­ветских передовых людях, за которыми сознательно идет по­давляющая масса рабочих и крестьян, честно и самоотверженно борющихся за социализм под руководством большевистской партии. В подавляющей массе рабочих и крестьян живут вели- кию принципы коммунизма и великая патриотическая предан­ность своей социалистической родине, поднимающие на подви­ги миллионные массы трудящихся.

Но при всем том среди трудящихся находится еще немало от­сталых и недисцишлипироваииых людей, грубо нарушающих ин­тересы своего класса и своего дела. Об этих людях товарищ Молотов говорит как об уродах, как о таких людях, среди ко­торых весьма живучи мелкобуржуазные привычки.

Товарищ Молотов говорил о некоторой части не только служащих и крестьян, но и рабочих:

«Но и среди рабочих, не говоря уже о служащих, весьма живучи мелкобуржуазные привычки. Еще ие мало таких, кото­рые готовы урвать для себя у государства побольше, а там хоть трава не расти. Поэтому нужна борьба за интересы госу­дарства и за укрепление трудовой дисциплины в наших пред­приятиях и учреждениях, нужна борьба с лодырями, разгильдяя­ми и летунами. Среди крестьян также не мало еще таких, кото­рым нет дела не только до интересов государства, но и до ин­тересов своего колхоза, которые думают только о том, чтобы урвать для себя побольше и у государства и у колхоза. И здесь нужны серьезные меры в области укрепления дисциплины и в области воспитания. Без таких мер, без усиленной работы по воспитанию трудящихся в духе укрепления социалистической собственности и государства, нельзя отсталых людей превратить в сознательных и активных строителей коммунизма» *.

В деле воспитания чувства уважения к социалистической соб­ственности и преданности социалистическому государству совет­скому суду принадлежит крупная роль.

Советский суд сочетает в своей деятельности и задачи нака­зания-кары и задачи наказания-воспиггания. Но это его качество прямым образом связано с тем, насколько убедительно суд дей-

¹ Молотов, Третий пятилетний план развитая народного хозяйства СССР, Гоотолитиздат, 1939, стр. 12.

ствует, насколько его работа, его приговор или решение, завер­шающие его работу, доходят до сознании масс, насколько они воспринимаются массами и завоевывают их сердца и разум. Советский суд должен; прежде всего уметь убедить, доказать, подчинить общественное внимание своему моральному влиянию и авторитету. Убедить маосы в правильности своих решений, на­правленных против вражеских остатков эксплоататорских клас­сов и их агентуры, против кучки недисциплинированных и раз­ложившихся людей из своего собственного класса, — это исклю­чительно важная общественно-политическая задача. Такая зада­ча по-плечу только подлинно демократическому, подлинно на­родному суду, каким является советский суд.

Вот почему в судебном процессе играет такую серьезную роль, имеет такое серьезное значение внутренняя сторона судеб­ной деятельности, т. е. содержание тех или других процессуаль­ных действий суда, их логичность, обоснованность, продуман­ность.

Особенно это надо сказать о судебном приговоре и судебном решеиии, значение которых определяется не столько избранной судом мерой наказания или предметом гражданского спора, сколько силой судейской аргументации, силой положенных в основу приговора или решения доводов, иначе говоря, обосно­ванностью и убедительностью изложенных в приговоре (или решении) доказательств.

Только тот судебный приговор или судебное решение оправ­дывают свое назначение и служат своей цели, которые исклю­чают какое бы то нй было сомнение в своей правильности.

Перед судом стоит основная задача — установить истину, дать правильное, т. е. соответствующее фактическим обстоятельствам дела, понимание данного события, роли и поведения в этом событии лиц, фигурирующих в процессе в качестве обвиняемых, ответчиков, потерпевших или истцов, дать правильную юридиче­скую и общественно-политическую оценку этого поведения, определить вытекающие из этой оценки юридические послед­ствия (оправдать, осудить, наказать, удовлетворить иск, откло­нить иск и пр.).

Это значит, что задача суда заключается в том, чтобы дать ясный и точный ответ на вопросы, непосредственно связанные с рассматриваемым судом делой. В применении к уголовному процессу это вопросы о данном преступлении, о конкрет­ном виновнике, о конкретных условиях подготовки и со­вершения преступления, о тех конкретных, обстоятельствах, которыми обосновывается правильность обвинительных выводов в отношении лиц, привлеченных к уголовной ответственности по данному конкретному делу.

Не уделяя необходимого внимания рассмотрению доказа­тельств по делу, подменяя судебную конкретику абстрактными рассуждениями, нередко не связанными с расследуемыми судом обстоятельствами, непосредственно не относящимися к делу, суд 18
впадает в схематизм, выхолащивает живое содержание дела и лишает свою работу того громадного значения, которое она имеет или должна иметь при правильном понимании судьями своих задач и своих обязанностей.

Правильно отразить в судебном! приговоре сущность дела, с ясным и деловым обоснованием каждого вывода, каждого утверждения, содержащегося в приговоре, с указанием, какие именно обстоятельства дела суд считает имеющими то или иное значение и какое именно, в какой мере и по каким основаниям суд отвергает одни обстоятельства и признает другие, — это чрезвычайно сложная и ответственная задача.

§ 5. Наука судебного права и доказательства

Решение этой задачи целиком зависит от уменья владеть тех­никой и логикой доказывания, наукой о судебных доказатель­ствах, являющейся важнейшей частью всей науки о судопроиз­водстве.

Наука о доказательствах, или теория доказательственного нрава, по всеобщему признанию, является главнейшей, централь­ной теорией всего судебного права.

Ряд процессуалистов придает этой части процессуальной на­уки такое значение, что весь процесс сводит к искусству поль­зоваться доказательствами.

«Так как достоверность прошедшего факта, — читаем мы у проф. Владимирова, — устанавливается посредством расследова­ния доказательств, то весь уголовный процесс, собственно гово­ря, сводится к способам собирания и зкеплоатации доказательств, с целью восстановить перед судьею прошедшее событие, в 'нан- возможно верных и подробных чертах». «И действительно,— иродолжает он, — возьмите какой-нибудь кодекс уголовного су­допроизводства и прочтите его внимательно: вы найдете, что, за вычетом постановлений, касающихся подсудности и разных отношений, возникающих вследствие совокупной деятельности целого ряда органов, весь кодекс посвящен правилам о соби­рании и пользовании доказательствами, для восстановления прошлого факта, составляющего предмет судебного исследова­ния» Ч

К правилам о том, как надлежит собирать доказательства и как надлежит судье ими пользоваться для отыскания истины по исследуемому делу, проф. Владимиров и сводит все содержание «логики уголовного процесса», в свою очередь определяющей содержание любого уголовно-процессуального кодекса².

Но «логику уголовного процесса» нельзя сводить к одним лишь правилам собирания доказательств и пользования ими, т. е., в конце концов, к процессуальной технике. Логика уголовного процесса, вопреки неправильному представлению проф. Влади­мирова, гораздо шире техники доказывания, или доказатель­ственной техники. Логика уголовного процесса не исчерпывает­ся одной только формально-юридической стороной дела. В клас­совом суде логлка процесса определяется реальным соотноше­нием классовых сил в стране. В этой логике неизбежно находит свое выражение логика классовой борьбы, подчиняющей в ко­нечном счете действию своих законов ход и исход каждого судебного процесса. Самое восприятие фактов, являющихся предметом судебного рассмотрения, самое понимание и примене­ние юридических законов подвержено действию законов обще­ственного развития, влиянию господствующих в страна обще­ственных отношений и обусловленных ими взглядов, идей, иде­ологий.

Действительная логика судебного процесса, а следовательно и уголовного процесса, была прекрасно вскрыта Лениным в статье «О .промышленных судах» (1899 г.), где, разбирая пре­имущества промышленного суда перед судом чиновничьим и ра­зоблачая подлинную суть буржуазной юстиции, Ленин показы­вает основное содержание логики буржуазного судебного про­цесса.

«...Судьи-чиновники, —писал Ленин в этой статье, — очень часто постановляют по рабочим делам самые жестокие и бес­смысленно-жестокие приговоры. От судей-чиновников никогда нельзя ждать полной справедливости: мы уже сказали, что эти судьи принадлежат к буржуазному классу и наперед бывают предубеждены верить всему, что говорит фабрикант, и не верить словам рабочего. Судья смотрит в закон: договор личного най­ма... И ему все равно, нанимается ли к фабриканту инженер, врач, директор фабрики или нанимается чернорабочий...» «Судьи-чиновники заботятся больше всего о том, чтобы дело было гладко по бумагам: только бы в бумагах было все в по­рядке, а больше ни до чего нет дела чиновнику, который стре­мится лишь получать овое жалованье я выслуживаться перед начальством» ².

Такому судье-чиновнику, восседающему в буржуазно-поме­щичьем суде, Ленин противопоставляет судью-рабочего из про­мышленного суда, представляющего для рабочего класса изве­стные выгоды даже при господстве капиталистов.

В то время как для судьи-чиновника будет иметь значение одно — формальный закон, в то время как такой судья не знает и не понимает, не хочет знать, чем и как досаждает ра­бочему фабрикант, управляющий или преданный хозяину мастер, так как он досаждает на «законном» основании, — судья-рабо- чий всегда встал бы на защиту рабочих, жалующихся на гру­бость, нахальство, всяческие прижимки фабрикантов и мастеров. Естественно, что отношение того и другого судьи — судьи-чи- новника, с одной стороны, и судьи-рабочего, с другой —к «поо- шедшим перед ними фактам» будет различное. Различной будет и их логика, различной будет в том и другом случае и «логика пронесся».

Приведенный отрывок из статьи «О промышленных судах» показывает, что действительная логика суда, логика судебного процесса, далеко не исчерпывается установлением формально- юридических данных и механическим применением к ним закона. Самые доказательства, составляющие содержание логики су­дебного шроцессп, не лишены своей собственной логики, обус­ловленной классовыми отношениями и классовой борьбой, ору­дием которой в руках господствующего в данном обществе класса являются и суд, и процесс, и доказательства.

В гладах судьи-помещика, судьи-буржуа, судьи-чиновника одни и те же факты, «доказательства» имюют не одно и то же зна­чение и доказательственную силу, что в глазах судьи-рабочего. Это объясняется различием классового положения судей, раз­личием их психологии, их идеологии, их привычек, всей их клас­совой природы.

Ленин в цитированной статье так характеризует эту классовую особенность буржуазного судьи: «Судья-чиновник заглянул в рабочую книжку, прочитал правило, — и больше слушать ни­чего не хочет: нарушено, дескать, правило, так и отвечай, а я больше знать ничего не знаю. А выборные судьи из хо­зяев и рабочих смотрят не на одни только бумажки, а и на то, как дело в жизни бывает. Иногда ведь правило-то остается преспокойно стоять на бумаге, а на деле выходит совсем иначе»^[11] (разрядка моя. — А. В.).

Эта замечательная характеристика Лениным чиновничьего су­да вскрывает с величайшей глубиной действительную природу различных правил, регулирующих те или иные жизненные отно­шения, показывает относительность этих 'правил, как и самих регулируемых ими отношений, попадающих в поле судебного рассмотрения.

Ясно, что «логика судебного разбирательства», «логика судеб­ного процесса» не может быть сведена лишь к правилам соби­рания и пользования доказательствами, независимым якобы от классовых интересов, наполняющих судебный процесс своим специфическим жизненным содержанием. Но если даже признать правильным сведение судебного процесса к правилам собирания и оценки доказательств, то и в этом случае нельзя забывать, что самые эти правила вырабатываются в огне классовых про­тиворечий и классовой борьбы и, следовательно, не могут не носить на себе следов своего классового происхождения. Про­цессуальные правила, предписывающие определенное обращение с фактами и направляющие определенным образом сознание судьи в деле оценки этих фактов, устанавливаются так, как это представляется наиболее выгодным и практически целесообраз­ным законодателю, действующему всегда в интересах своего класса.

В области доказательственного права, т. е. в области тех пра­вил, которыми регулируется процесс собирания и оценки судеб­ных доказательств, решающая роль принадлежит тому критерию, который кладется в основу этой оценки. В деле оценки доказа­тельственной силы тех или иных так называемых обстоятельств дела чрезвычайное значение имеет та классовая оснона, которая определяет отношение судьи или следователя к этим обстоятель­ствам, которая определяет идеологическую точку зрения оцен­щика. Эта точка зрения не отделима от личности оценщика, как не отделима в свою очередь его личность от класса, к которому он принадлежит.

Вот почему в науке о доказательствах нельзя ограничиваться одной лишь технической стороной дела. Неправильно думать, что система доказательств, как и все доказательственное право (принципы доказывания, методы отыскания доказательств, клас­сификация доказательств и т. д.) в целом, в какой-либо степени является внеклассовой, аполитической категорией. Все доказа­тельственное право так же пропитано классовым духом, как вся­кое право. Как всякое право, оно является острым и тонким ору­дием в руках господствующих в обществе классов, оно служит полностью и безраздельно во всяком обществе классовым инте­ресам. Именно здесь надо искать объяонение различия процес­суальных принципов и процессуальных теорий в разные истори­ческие эпохи, при господстве различных общественных классов. Так, принципы теории формальных доказательств объясняются не только общим уровнем умственного и нравственного состоя­ния феодально-крепостнического общества, но в первую очередь требованиями классовых интересов феодалов-крепосткиков. На­оборот, теория так называемого свободного судейского убежде­ния в ее трактовке буржуазными юристами выражает собой принципы эпохи капитализма, требующего «свободы» и «равен- •ства» (в буржуазном смысле этих понятий) сторон в процессе, •состязательности, личной инициативы, .ничем не стесненного изъявления личной воли, аналогично тому, как это имеет место в сфере имущественных и экономических отношений, строящих­ся под знаком принципа «laissez faire, laissez passer».

- . He только собирание и применение доказательств, но и мето­дология этого применения, неразрывно связанная с классовой психологией следователя, прокурора, судьи — всех тех, кто при­зван собирать и пользоваться этими доказательствами, — вот что summa summarum определяет подлинную логику суде!бного про­цесса, уголовного в такой же мере, как и гражданского.

22

Одвако буржуазная наука судебного права дальше этого пре­словутого «собирания и эксплоатавдш» доказательств в опреде­лении содержания уголовного процесса не идет.

На этой позиции стоял, например, Бейтам, видевший всю обя­занность судьи «в принятии доказательств с той и другой сто­роны в возможно лучшей форме, в сравнении их и в постанов­лении решения на основании их вероятной силы»

«Собирать доказательства, обсуждать их и оценивать — вот в чем должно выражаться все содержание уголовного процес­са» ", — писал в сноси «Уголовной социологии» Э. Ферри, один из крупнейших представителей так называемой антропологиче­ской школы уголовного права.

Пропагандируя идеи своей теории уголовной социологии и, в частности, говоря о задачах уголовного процесса, Ферри видел' эти задачи в том, чтобы, «не задаваясь вопросом о степени и р а п с т в е и и о ft ответственности преступника, определить ту антропологическую категорию, к которой он принадлежит, и, следовательно, степень его опасности и приспособляемости к со­циальной жизни[12]^а. Поэтому суд, рассуждал Ферри, обязан раз­решить единственный вопрос., который неизбежно должен перед ним возникнуть, — вопрос о том, к какой антропологической ка­тегории принадлежит данный преступник.

Для решения этого вопроса, рассуждает Ферри, суд должен заняться «исключительно научным обсуждением симптомов, об­наруживаемых подсудимым, рассмотрением обстоятельств, пред­шествовавших, сопровождавших и последовавших за соверше­нием преступного деяния, и оценкой их энтропологически-соци- ального значения, после чего останется только решить вопрос: какое из средств обороны... более всего подходит к даиному преступнику, будучи вместе с тем и наиболее справед­ливым» ⁴.

Действуя на основе подобного «научного» обсуждения' «симп­томов», суд, по мнению Ферри, будет тогда «не постыдная шко­ла для обучения преступности и не зрелище невежественных судей, агрессивных обвинителей и декламаторов-адвокатов», а орган, способный обеспечить «действительно разумное и стро­гое правосудие»⁵.

Весь судебный процесс по уголовным делам состоит, по мне­нию антропологической школы, в том, чтобы путем выявления и анализа физических и психологических причин преступления установить мотивы, побудившие преступника к совершению пре­ступления, и определить ту антропологическую категорию, к ко­торой он должен быть отнесен. Под этим углом зрения Ферри

и вся так называемая позитивная школа подходят и к вопросу об оценке уголовных доказательств.

Позитивисты конструируют «новый» научный фазис доказа­тельств, заключающийся в экспертизе, т. е., как говорит Ферри, в методологическом собирании и оценке экспериментальных дан­ных о материальных обстоятельствах преступления (доказатель­ства физические, химические, механические, каллиграфические, профессиональные, токсикологические и др.) и, — что является, по их мнению, наиболее важным, — в аиалиое индивидуальных качеств подсудимого (доказательства антропологически!', психо­логические, психопатологические и пр.).

Насколько научен этот «научный» метод тюзишпистон, пилио из того, что он рекомендует пользоваться сфигмографическнмт > указаниями относительно изменений в «рогоюбращеиши предпо­лагаемого преступника; антропометрическими шмерешшми, даю­щими основание к освобождению от галер ниш к оправданию лишь при отсутствии у данного лица характерных «преступных[13] признаков; гипнотизмом, приэванным-де оказать «научному» со­биранию доказательств «действительную поддержку*; нако­нец, изучением всевозможных органических и псишиеских черт преступника.

Ферри и его школа процесс доказывания пытаются, таким об­разом, свести к установлению у обвиняемого каких-то особых, придуманных ■позитивистами прирожденных признаков. Эти при­знаки они объявляют «объективными», якобы дающими основа­ние характеризовать обвиняемого именно как преступника.

«В психологии и психопатологии убийцы, обрисованного мною в I томе «Omicidio» (Турин, 1895), я перечислил, — пишет Фер­ри, — длинный ряд психологических симптомов, характерных для убийц прирожденных, убийц сумасшедших и убийц по страсти... Из совокупности этих черт, смотря по различному их преобла­данию,- и из материальных обстоятельств деяния (например, жестокость, зверское совершение убийства, многочисленность жертв, время, место, орудие преступления и т. д.) можно извлечь всегда надежную нить для собирания, пополнения и оценки до­казательств еще до обнаружения преступника»

По Ферри, оказывается, что количество нанесенных преступни­ком своей жертве колотых ран должно доказывать, что преступ­ником в данном случае мог явиться человек с такими-то и таки­ми-то физическими качествами, отличными от качеств нормаль­ного человека. От внешних признаков преступления следователь должен тянуть «нить» расследования к внешним признакам че­ловека, от этих последних — к установлению преступника. Отто­пыренные- уши, низкий лоб, выдающийся сверх всякой меры подбородок — вот «надежные» средства установления преступни­
ка, обеспечивающие якобы следователю установление судебной истины.

Однако при всем значении, которое придается здесь физиче­ским, или антропологическим, свойствам предполагаемого пре­ступника, Ферри не может отказаться, как мчы видели выше, и от использования «психологических симитомои».

Ссылка на «психологические симптомы» может служить едва ли но самым убедительным опровержением! теории позитивизма в уголовном процессе, едва ли не самым решительным ее разобла­чением.

«Психологические симптомы», сами по себе не представляю­щие никакого научного значения, в сочетании с теми показате­лями, которые Ферри называет совершенно произвольно «мате­риальными обстоятельствами деяния», не только не. могут слу­жить «надежной иотыо» для обнаружения преступника, но сплошь н рячом обусловливают грубые судебные ошибки, так как п качестне обвинительно!’! презумпции давят на сознание следователя, заражают его предвзятостью и предубеждением, уводят его » сторону от истины, от познания истинного положе­нии пещей.

Возражай и против теории формальных доказательств и про­тив неумеренного простора «свободного судейского убеждения», Ферри сам воскрешает по существу тот же формальный принцип решении сложнейшей задач» судебного рассмотрения уголовного дела, фактически подставляя на место сознания и убеждения судьи «меру и вес».

Анализ антропологической теории доказательств показызает полную ее несостоятельность в научном отношении. Вместе с тем он доказывает органическую связь теории доказательств с господствующими уголовно-правовыми теориями. Этот анализ доказывает, что исчерпывающее понимание сущности и причин возникновения преступлений определяет понимание и методов борьбы с этими преступлениями, а следовательно, и принципы построения судебного процесса, процессуального и, в частности, доказательственного права.

§ 6. Связь доказательственного права с уголовным правом

Принципы доказательственного права и господствующих в данном государстве систем доказательств в конечном итоге определяются принципами господствующей в нем уголовно-пра­вовой теории и проводимой уголовной политики. Теснейшая связь между теориями уголовного права и теориями доказатель­ственного права, составляющего органическую часть ие только судебного, но и материального уголовного права, несомненна. Можно утверждать, что правильное представление о принципах и методологии доказательственного права неизбежно связано с правильным представлением о принципах и методологии уголов-

25

но го права и уголовной политики. Убедительным свидетельством этого может служить тот факт, что, например, доказательствен­ная теория в уголовном процессе антропологической социоло­гической школ органически связана с так называемой теорией факторов этих школ в уголовном праве. Обе теории одинаково антинаучны и вредны, так как одинаково извращают действи­тельное положение вещей в вопросе о возникновении и развитии преступлений в капиталистическом обществе. Обе теории пыта­ются подменять подлинные причины преступности, порождаемой при капитализме самой природой экономических и общественно- политических отношений, выдуманными причинами, не имеющи­ми в действительности никакого влияния на возникновение и рост преступлений или имеющими в этом вопросе второстепен­ное и производное значение. Обе эти теории вредны, так как они служат оправданием жестокой, бесчеловечной уголовной поли­тики эксплоататоров, с одной стороны, н средством морального и политического обезоружения трудящихся, с другой. Обе эти теории направляют свои! усилия на то, чтобы ответственность :<а преступления в конечном итоге возложить не на кмштгшц'гнчс- ский строй, опирающийся на частную собственность на средства производства и эксплоатацию, неизбежно порождающие пре­ступления, а на самые жертвы этого строя. В этих целях они игнорируют классовое строение капиталистического общества, как и раздирающую это общество классовую борьбу, игнори­руют влияние производственных отношений и форм собственно­сти на положение в обществе человека, отрывают человека и его сознание, взгляды, привычки, всю его психическую жизнь от материально-производственной ее основы, наделяют человека не существующими в действительности, якобы прирожденными ему пороками и всю задачу сводят в конечном счете к механической борьбе с носителями этих пороков, независимо даже от так на­зываемых «обстоятельств дела».

Вполне понятно, что, исходя из теории факторов, нельзя по­строить никакой научной теория уголовного материального и процессуального права. Вполне также понятно, что лишенное научной опоры процессуальное право бессильно дать и научно обоснованную теорию доказательств. В несостоятельности этой теории лишний раз подчеркивается полная бесплодность попы­ток построить систему доказательств и самое доказательствен­ное право на началах, игнорирующих субъективные элементы суждения и пробующих весь процесс доказывания свести к ме­ханическому применению к тем или другим случаям уголовной хроники заранее установленных мерок или шаблонов под видом каких-то якобы научных, объективных данных. Такого рода «теория» доказательств не может не представлять собой паро­дии на теорию; она не имеет ничего общего с наукой вообще и наукой права в частности.

Основной порок теории доказательств антропологической школы, заключается главным образо*м в том, что в рзсследо-

26

вании преступлений эта теория исходит из примата биологиче­ских, психологических и психопатологических факторов, отдавая судьбу процесса целиком в руки экспертов, да еще таких, кото­рые должны стоять на позициях антропологической школы.

Антропологическая школа, в сущности говоря, делает суд и судебный процесс совершенно ненужными. С точки зрения этой школы становится совершенно излишним заниматься собиранием доказательств, которые устанавливали бы совершение преступ­ления лицом заподозренным. Вместо производства расследова­ния достаточно подвергнуть обвиняемого или подследственного ряду экспертиз медико-психиатрического, психопатологического и т. п. порядка, и задача будет решена. Не в камере следова­теля, не в зале судебного заседания, а в клинике и клинической лаборатории нужно искать отпет на вопрос о том, кто совершил данное преступление, виновен шш не виновен в этом преступле­нии данный обвиняемый, какие меры должны быть приняты по отношению к нему, какие меры бор!»бы должны быть приняты и в отношении данного вида преступлений. Перенося центр тяже­сти дежазынании в плоскость личных (физических, психологиче­ских, психопатологических и т. и.) свойств обвиняемого и видя в этих свойствах объективное начало, якобы избавляющее судью от опасности субъективизма, произвола, личного усмотрения, антрополого-социологическая школа в действительности обрекает судью на формально-механическое отношение к своей задаче. Объективное отношение судьи к делу требует отрешения от за­ранее установленной точки зрения, от какой-либо предвзятости. Судья, определяющий свое отношение к исследуемому событию и к обвиняемому не из анализа фактов, их взаимосвязи, их связи с действиями обвиняемого, не из установления мотивов соверше­ния им преступления и т. д., а из биологических, физиологиче­ских и психических свойств обвиняемого, лишается' подлинно объективной почвы и ввергается в пучину ничем и никак не кон­тролируемого усмотрения. Социологическая школа (Лист), ша­тавшаяся решить основные вопросы уголовного права путем со­четания биологических факторов с социальными, не подвинула дела вперед т на шаг. В руках социологов-криминалистов ссыл­ка на социальные факторы оказалась — хотели они этого или не хотели, безразлично, — лишь средством лучшей, чем это было у антропологов, маскировки подлинных корней преступности в капиталистическом обществе, — корней, лежащих в самой струк­туре этого общества, в его экономической основе.

Разумеется, нищета масс, их низкий культурный уровень, безысходность положения играют свою роль в возникновении и движении преступлений. Однако только при поверхностном от­ношении к вопросу можно не заметить, что корни преступлений уходят не в эта явления, а в систему общественных отношений, порождающих и нищету масс и преступления. В системе обще­ственных отношений находят свое объяснение и такие обстоя­тельства, как нравы разлагающейся или разложившейся верхуш-

ки буржуазного общества, гнет эксплоатации со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями, ненависть и озлобление миллионов угнетенных, потрясающие самые основы эксплуататорского об­щества нападениями на «общественный» порядок, установленный эксплоататорами. В основе преступлений, совершающихся в об­ществе эксплоататоров, лежат эксплуатация, частная собствен­ность на средства производства. Поэтому-то и задача ликвида­ции преступности органически связана с задачей ликвидации эксплоататорских классов и отвечающего шх интересам обще­ственного строя. Только та теория может претендовать на науч­ное значение, которая умеет вскрыть связь и зависимость пре­ступлений от классового характера общественных отношений, которая в состоянии познать закономерность исследуемых явле­ний и определить подлинные законы, управляющие их разви­тием. Такой теорией является теория диалектического материа­лизма, теория Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина.

Марксистско-ленинская теория подлинно научно объяснила возникновение и развитие человеческого общества, вскрыла дви­жущие причины смены общественных форм и развития всех об­щественных явлений, в том числе и таких, как преступления, дала исчерпывающее, опирающееся на научное обобщение историче­ского опыта человечества познание подлинных факторов пре­ступности. Пресловутые «факторы» преступности антропологиче­ской и социологической школ^[14] представляют собой явления чисто поверхностного характера, явления, требующие собствен­ного объяснения и в силу этого неспособные что-либо объяс­нить. Марксизм-ленинизм установил действительные факторы преступности, кроющиеся в организации самих общественных от­ношений, в формах собственности, в характере организации спо­собов производства и распределения, обмена материальных средств существования общества.

Несмотря на полную несостоятельность и лженаучгность антро- ‘ полого-социологической теории доказательств, даже в советской литературе встречались отдельные поклонники этой теории. Счи­тая указанную теорию научной, эта поклонники придавали ей практическое значение, так как в ней якобы дается «...научная объективизация оснований, по которым должна производиться оценка доказательств...» ². Эта «научная объективизация» основа­ний доказывания иекоторым ученым, заявившим себя несколько лет тому назад поклонниками Ферри, представлялась даже не­которого рода новым «научным фазисом» в развитии доказа­тельственного права. Пытаясь утверждать, что система свобод­
ного убеждения в доказатсдьствсн-ном праве изживает себя и что па смену этой системе идет новая система, опирающаяся на объективно проверенное основание, эти ученые предсказывали системе снободного убеждения судьбу системы формальных до- казател1[15]ств. Они предсказывали неизбежность наступления вре­мени, когда на место изживающего себя свободного убеждения, лишенного «объективно >нровереитого» обоснования, придет «...научная объектдотзацнн оснований, по которым должна про­изводиться оценка доказательств...»

С такими утверждениями!, конечно, согласиться нельзя. Ника­кого «нового фазиса» в судебном праве антроиолого-социологи- ческая школа не открывала и не » состоянии открыть, так как лишена необходимого для этого научного вооружения. В антро- полого-соцн'ологических квазинаучных упражнениях никакого шага вперед нет: не поднимаясь н -mix упражнениях выше вуль­гарного материализма, антрополопьеошниюгическая школа в объяснении обнин’тпенных явлений стоит целиком на позициях идеализма. Вот почему опии не* вождей социологической школы, Лист, утверждал, что мысль о нозможноетн уничтожить пре­ступность путем преобразовании общественных отношений яв­ляется утопией. Идеалисты иначе рассуждать и не могут, ибо для !Ш.ч материальная ере да — общественный строй, условия производства и обмена и т. д. — ничего в проблеме обществен­ных отношений, как и в проблеме человека, не решает. Одним из исходных пунктов iron квазинаучной теории является по­пытка систему судебно-уголовных доказательств построить на основе немце объективных признаков. Еще в 90-х годах прошло­го века проф. Фойницкий, являвшийся одним из крупнейших представителей социологической школы в России, пытался дискредитировать принцип свободного судейского убеждения, изображая дело так, что судья будто бы руководствуется сле­пым чувством веры, доверия, тогда как антрополог» и социо­логи якобы исходят из научных оснований доказывания. «Буду­щему принадлежит, — писал проф. Фойницкий, — дальнейшее ослабление момента доверия и более решительная постановка на место его момента знания по внешним и внутренним признакам дела, доступным судебному наблюдению. Но уже в настоящее время можно сказать, что главнейший и важнейший доказатель­ственный материал уголовных дел заключается не в признании подсудимого, не в прямых свидетельских показаниях, а в при­знаках объективных, внешних или внутренних, доставляемых нам самим дедом» *.

Но разве признание подсудимого и показания свидетелей до­ставляются суду не самим делом, не связаны с делом, не про­веряются фактами, о которых говорят эти признания и показа- няи? Разве можно представить себе судебный процесс., судебное следствие без подсудимого и, как правило, без свидетелей, по­казания которых являются наиболее распространенным и обыч­ным видом доказательств? Противопоставлять подсудимого и свидетелей каким-то ^объективным* данным можно только в том случае, когда суд превращается в клинику, а судебное след- ствие— в лабораторную, научно-исследовательскую работу.

Проф. Фойницкий, однако, допускает такое противопоставле­ние. Он к тому же предпочитает косвенные доказательства (улики) прямым доказательствам, совершенно ироиннольно при этом относя вторые к области доверии, тогда как правильное восприятие и научный анализ прямых доказательств так же обязательны для следствия и суда, как и косненнш доказательств.

Проф. Фойницкий ищет, по примеру Ферри, обы'ктшшого ме­рила оценки доказательств. В этом искании отчетлнио ншша тенденция заменить немыми свидетелями свидетелей живых, опасных и неудобных для буржуазного суда и буржуазного «правосудия», предпочитающего обходиться без объяснений подсудимого и свидетелей, пользуясь «объективным» мгриламн» вроде негласной полицейской агентуры, фальенфшшроиашшх документов и т. п.

Так называемая теория «научной объективизации* является, несомненно, попыткой буржуазных юристов, и частности крими­налистов и процессуалистов, подчинить в максимальной степени судейскую деятельность контролю государственных органов, ликвидировать сохранившуюся еще в буржуазных странах в ка­кой-то степени судейскую автономию и судейскую независимость от влияния господствующих в капиталистическом обществе клик.

В свое время буржуазия была заинтересована в развитии и укреплении либерально-демократических принципов деятельно­сти суда. Поэтому она всемерно поддерживала и расхваливала теорию свободного судейского убеждения как основу справедли­вого суда.

Уничтожая или сводя на-нет последние остатки парламента­ризма и буржуазной демократии, господствующие классы капи­талистических стран стараются уничтожить и уничтожают демо­кратические формы судебной деятельности: суд присяжных, гласность и состязательность, независимость судей и свободу судейского убеждения. Этой задаче весьма помогают такие «теории», как теория «научной объективизации» доказательств, пропагандируемая Ферри, Фойницким в другими сторонниками этик взглядов.

Теория «научной объективизации» доказательств носит на себе отчетливую печать влияния классовых интересов империалисти­ческой буржуазии. Пропагандисты этой теории стараются клас­совые интересы буржуазии замаскировать покровом научной объективности, соблазнившей кое-каких советских ученых, по*

30
павших впросак. Между том дело здесь идет не об объективном мериле, не о научной объективности, а лишь о том, чтобы окончательно разделаться с буржуазно-демократическими «пред­рассудками», мешающими капиталистическим кликам в нынеш­них условиях попользовать суд так, как что пи 'Выгодно, и устрашит» опасность использования трудящимися классами су­дейского вольнодумства. Трудящиеся классы, наоборот, прямо заинтересованы в укреплении свободы судейского убеждения и в разоблачении лжеиаучноети буржуазных доказательственных или иных процессуальных теории. На данном примере, заметем попутно, можно легко убедиться в том, что процессуальные тео­рии, как и вообще лее теории, не могут оставаться и не оста­ются вне политики, вне классовой борьбы. Уголовный процесс, как и уголовно-процесеу.члыюе право, вырастает ил самой гущи классовой борьбы, органически связан с ней и п высшей сте­пени резко отражает все особенности классовых отношений той или иной исторической "»похн. Ни суд, ни уголовный процесс не стоят, никогда tie стояли и не могут стоять пне политики. Это означает неизбежность подчинения всего содержания и форм судебной деятельности определенным классовым политическим целям и стремлениям. Or действии этого правила не свободна ни одна система докааател1«етп, всегда пропитанная духом и логикой классовой борьбы, логикой защиты интересов господ­ствующего в данную историческую эпоху класса.

Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии» с исчерпывающей полнотой показали связь правовых форм с формами собствен­ности.

«Частное право, — читаем мы в «Немецкой идеологии», — развивается параллельно с частной собственностью из процесса разложения естественно развившейся коллективности».

В результате происходящих в обществе экономических изме­нений меняются не только формы права, но создаются » разви­ваются целые новые отрасли права. «Первый же город, кото­рый в средние века вел обширную морскую торговлю, Амальфи, выработал и морское право»^[16]. Развитие торговли и промышлен­ности в Италии и в других странах привело к дальнейшему раз­витию частной собственности, которое повлекло за собой рецеп­цию и «возведение в авторитет» (Маркс и Энгельс) рим­ского частного права. На основе римского права развилось все современное буржуазное право, явившееся прямым следствием возникших потребностей буржуазии.

«Когда впоследствии, — писали Маркс и Энгельс в «Немец­кой идеологии», — буржуазия так усилилась, что государи стали защищать ее интересы, чтобы с ее помощью сокрушить фео­дальную знать, тогда только и началось во всех стратах — во Франции в XVI веке — настоящее развитие права, совершаю­щееся повсюду, за исключением Англии, ва основе римского ко­
декса. Но и в Англии для дальнейшего развития частного права (в особенности относящегося к движимому имуществу) пришлось обратиться к принципам римского права» Ч

К этому Маркс и Энгельс добавили замечание, классически определившее природу права: «Не надо забывать, что право точ­но так же не имеет своей собственной истории, как и религия».

Зависимость права и форм его развития от экономических, производственных отношений доказывается всей историей чело- вечества.

Право санкционирует новые виды приобретения собственности, служит опосредствованию новых хозяйственных отношений, при- давая им выражение юридических отношений.

В «Лейпцигском соборе», раскрывая несостоятельность идеа­листической трактовки Штириером («Святой Макс») права, Маркс и Энгельс писали, что «с развитием гражданского обще­ства, т. е. с развитием личных интересов до степени классовых интересов, правовые отношения изменились и их выражение ци­вилизовалось. Они стали рассматриваться уже не как индиви­дуальные отношения, а как всеобщие»[17]. Это повлекло за собой изменение способа охраны, защиты прав и, в частности, исчезновение такого «варварского способа осуществления пра­ва», как, например, поединок.

Непонимание того, чем объясняется такая метаморфоза, при­вело Штирнера и подобных ему идеалистов к извращенному представлению о характере, особенностях и содержании тех или иных исторических форм права. Идеалисты, не зная действи­тельных отношений, на которых основываются различные формы права, неспособны понять действительное содержание самих этих форм. Они не понимают связи между этими формами, между юридическими отношениям)» и «вещественными сила­ми»— производственными отношениями. Между тем из позна­ния этой связи только и возможно познать особенности разви­тия исторических форм права вообще и процессуального права в частности.

«Насколько тесно связаны юридические отношения, — читаем мы в «Лейпцигском соборе», — с возникшим из разделения труда развитием этих вещественных.сил, можно видеть уже на примере исторического развития власти судов и из жалоб фео­далов на развитие права (<?м., например, Монтейль, указ. соч., XIV, XV век). Как раз в промежуточную эпоху между господ­ством аристократии и господством буржуазии, когда сталкива­лись между собою интересы обоих классов, когда стали расти торговые отношения между европейскими нациями и сами меж­дународные отношения стали принимать поэтому буржуаз­ный характер, нача-ла усиливаться власть судов, а при господ­стве буржуазии, когда это широко развитое разделение труда становится совершенно необходимым, судебная власть достигает своей высшей точки. Что воображают при этом холопы разде­ления труда, судьи, а тем более профессора права, — в высшей степени безразлично» [18].

Из всего сказанного выше видно, что юридические отношения Маркс никогда не смешивал с «вещественными силами», возник­шими из разделения труда, и с производственными отноше­ниями.

Но не только материальное право зависит от этих «веще­ственных сил». От них также зависит и процессуальное право, органически связанное с правом материальным.

В статье «Дебаты по поводу закона ' против кражи дров» Маркс с исключительным блеском и убийственным сарказмом показал, как буржуазное законодательство слепо и верно служит своекорыстию буржуазии, как в частном случае борьбы с хище­нием дров оно легко жертвует правом человека в пользу права молодых деревьев, как «...деревянные идолы побеждают, а лю­ди приносятся в жертву»*, как даже драконовское уголовное 'судопроизводство XVI века оказывается чрезмерно гуманным по сравнению с законодательством XIX века.

Показывая всю презренную сущность буржуазного уголовного права, опустошившего процессуальную деятельность судьи, вы­нужденного «...пуритански формулировать своекорыстие зако­на...»⁸, Маркс показал вместе с тем органическую связь процес­суального и материального права, подчеркнув, что материальное право имеет свои необходимые, присущие ему процессуальные формы.

«...Как для китайского права необходима пажа, как необхо- дима для содержания драконовского средневекового уголовного права, в качестве процессуальной формы, пыша, так же необхо­димо связано с гласным свободным процессом гласное по своей природе, продиктованное свободой, а не частным интересом — содержание. Процесс и право так же тесно связаны друг с дру­гом, как, наттр., формы растений и животных связаны с мясом и кровью животных. Один дух должен одушевлять процесс и законы, ибо процесс есть только форма жизни закона, следовательно проявление его внутренней жизни.

Морские разбойники- Тидонга ломают пойманным ноги и руки, чтобы не дать ш бежать. Чтобы обеспечить себя от порубщи­ков, ландтаг не только переломал праву руки и ноги, но еще проявил ему сердце. В деле применения ландтагом нашего про­цесса к некоторым категориям преступлений мы решительно не вйдим дакакой заслуги. Мы, наоборот, должны воздать долж­ное той откровенности я последовательности, с которыми несво­бодному содержанию придана несвободная форма. Если в наше
йраво фаКТИческй вйосйтсй Частный интерес, Который не пере- носит света гласности, то следует придать ему также соответ» /у ствующую тайную процедуру, чтобы не возбуждать и не пи- г тать, по крайней мере, никаких опасных и самоуслаждающих " иллюзий. Мы считаем обязанностью всех рейнских граждан и ,, преимущественно рейнских юристов посвятить в настоящий мо- | мент свое главное внимание содержанию права, чтобы у нас в конце концов не осталась пустая маска. Фарма не имеет ; никакой цены, если она не есть форма содержания» *.

Таким образом, изучение процессуальных правовых форм не­избежно связано с изучением материального права. Материаль­ное право предопределяет характер и особенности процессуаль­ного права. Это верно и в отношении доказательственного пра­ва. Системы доказательств, а следовательно, и учения о значе­нии и свойствах доказательств, о методах пользования доказа­тельствами, о методах и принципах оцеши доказательств в ко- / нечном счете определяются принципами, целями и задачами у го- ■ ловного права и уголовной политики.

В учении о доказательствах основное — это принципы и мето- ды оценки доказательств, это критерий, с точки зрения кото­рого производится оцеика доказательств. Таким критерием всегда в конечном счете являются те классовые интересы, на защите которых стоят суд и судебный процесс. Но ни Антропо­логическая школа, ни какая-либо другая школа буржуазного права не в состоянии подняться на подлинно научную высоту в своих теоретических исканиях, так как это связано с опасно­стью разоблачения классовой природы любого института буржуаз­ного права. Наиболее откровенна в отношении своего классового содержания теория так называемых формальных доказа­тельств. Наиболее тщательно замаскирована классовая сущ­ность доказательственного .права в теории так называемой сво­бодной судейской оценки доказательств. Про­межуточное положение в доказательственном праве занимает английская теория доказательственного права, представляющая собой целую систему правил, устанавливающих общие методо­логические начала и ряд конкретных условий допустимости, от­носимости, распределения и оценки.доказательств.

В разработку английского доказательственного права, пред­ставляющего значительные трудности в силу главным образом своей казуисшчности, ряд выдающихся юристов внес немало интересных и ценных положений, имеющих значительный теоре­тический и практический интерес.

Начиная от Бентама («Rationale of iudicial Evidence», 1825 г.), судьи Беста («The principles of the law of evidence*, 1849 г) и Стифена («А digest of the law of evidence», 1876 г.), на протя­жении XIX и XX столетий появляется ряд выдающихся работ, посвященных этому вопросу, из которых, кроме указанных вы-

Ше, наиболее авторитетными считаются работы Ntt, Taylor, Archbold, Smith, Wills, Wigmore. Характерной чертой всех этих работ является стремление систематизировать накопившийся в судебной области опыт пользования доказательствами и извлечь из него ряд практических указаний, облегчающих работу судьи, с одной стороны, и в максимальной степени обеспечивающих правильное решение судебных дел — с другой.

Надо признать, что до сих пор эти попытки не дали должно­го результата. Объясняется это, как нам кажется, главным об­разом тем, что каждое судебное дело, каждый факт или каж­дое явление, с которым приходится сталкиваться в уголовном процессе как с доказательством, и взаимосвязь этик фактов или явлений между собой отличаются таким своеобразием, такой индивидуальностью, что какая-либо классификация признаков, отличающих одно доказательство от другого с точки зрения их достоверности ши доказательственного значения, представляется почти невозможной. Между тем развитие доказательственного права шло в буржуазной теории именно «о этой линии— до пути определения признаков достоверности того или иного доказа­тельства и попыток систематизации доказательств на основе этого принципа.

ГЛАВА It

ТЕОРИЯ ФОРМАЛЬНЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

§ 7. Общее понятие

Под наименованием теории формальных доказательств в исто­рию уголовного судопроизводства вошла теория, по которой сила судебных доказательств заранее определялась законом. По этой теории каждое доказательство имело заранее установлен­ный законом вес, значение. Суд и следствие в оценке доказа­тельств должны были исходить из предписаний закона. Ни суд, ни следствие не имели права оценивать доказательства по соб­ственному разумению; их задача заключалась в том, чтобы к каждому факту, с которым они имели дело как с доказатель­ством, механически применить мерку, установленную законом, и сделать тот вывод, который предписывался законом. Эта теория рассматривала свойства и качества доказательств как какие-то застывшие, неизменяющиеся свойства и качества никогда не из­меняющихся вещей или явлений. Построенная в соответствии с этой теорией система доказательств была простой принадлеж­ностью инквизиционного процесса, действовавшего при помо­щи грубой, механической силы, не оставлявшей места для раз­мышления и анализа обстоятельств. В инквизиционном процес­се судья и следователь не изучал^ дела„ не рассуждали, не ана­лизировали фактов по их внутреннему значению. Система фор­мальных доказательств точно так же освобождала от этой обя­занности. Единственной обязанностью судьи или следователя при господстве этой теории было подсчитать процент достовер­ности, приписанный заранее законом каждому виду доказа­тельств.

Система формальных доказательств сменила систему доказа­тельств обвинительного процесса. В обвинительном процессе все судопроизводство строилось на активности сторон и прежде всего обвинителя. Без обвинителя нет и судьи. «Nemo judex sine actore», — говорит древняя римская формула, выражая основной принцип римского судебного процесса, являвшегося классиче­ской формой обвинительного процесса^[19].

Система доказательств в обвинительном процессе крайне при­митивна. Главную роль здесь играли, кроме сознания обвиняе­мого, считавшегося лучшим доказательством и решавшего исход дела, такие «доказательства», как поединок, присяга или суд божий (ордалии).

Вместе с обвиняемым присягали и его друзья или соседи (conjuratores — соприсяжники — в древней Германии, пособни­ки — в древней России), которые своей присягой удостоверяли чистоту и правильность присяги обвиняемого.

Поединок и суд божий, однако, считались еще более убеди­тельными доказательствами. Это было непосредственно связано с культурным уровнем тогдашнего общества, при котором экс- плоататорские классы умело использовали в своих угнетатель­ских целях невежество и религиозные предрассудки отсталых народных масс.

«Две силы проявляли свое исключительное действие в челове­ке этого периода, — говорит по этому поводу проф. Случев- ский, — физическая сила и сила суеверия, поэтому, естественно, что ум его, неспособный к отвлечению, в этих двух источниках искал средств борьбы с преступлением» *.

Такими средствами являлись поединок перед судьей (судебный поединок) и испытание огнем или водой (суд божий), резуль­таты которых определяли судьбу обвиняемого. Кто не потонет в воде, у кого рука не сгорит в огне, кто победит в поедин­ке, — тот не виновен, тот прав.

Такая примитивная система «доказательств» известна была всем средневековым европейским государствам. Она была изве­стна и древнерусскому судебному процессу.

Древнерусский судебный процесс — типичный обвинительный процесс, где община — суд — играла чисто посредническую роль в распре сторон². Такую же роль играли и княжеский наместник, волостель, посельсюий, тиун, судные мужи, целовальники.

В этом суде доказательствами были личное признание обви­няемого или, наоборот, отказ от добровольного признания (отказ

от крестного целования, отказ от явки в суд), овод, послухи, ссылка «из виноватого» (обещание подчиниться тому, что ска­жет выставленный свидетель), суд божий и поле (поединок) — наиболее распространенный вид тогдашних доказательств, сохра­нившийся до самого конца XVI века.

Это были судебные доказательства. В розыске, который сло­жился в целую систему в XVI веке, были иные «доказатель­ства»: повальный обыск и пытка *.

Впоследствии именно розыскной процесс стал на место судеб­ного (обвинительного) процесса и приобрел господствующее зна­чение. В это время самое понятие судебного доказательства становятся условным, ибо там, где правота «доказывается» «ко­жей» или «кровыо» противника, там нельзя, разумеется, гово­рить ни о каких доказательствах в процессуальном смысле это­го слова^[20].

Розыскной процесс — это первоначальная, неразвитая форма следственного процесса. В XVII веке (Новоуказные статьи о та- тинных и разбойных делах 1669 г.) и особенно в XVIII веке (петровское законодательство) развитие розыскного процесса в следственный процесс завершилось. Следственный, или инкви­зиционный, процесс стал существеиной процессуальной формой. Этот процесс ничем не отличался по существу от розыскного: он был так же бессмысленно жесток и нелеп, хотя и прикрывал свою жестокость и бессмысленность целой системой правил су­допроизводства, якобы призванных обуздать произвол так назы­ваемых судей.

Инквизиционный процесс пересадил в Россию вместе с други­ми заморскими новшествами Петр I, понявший удобства этого процесса в деле утверждения царского единовластия.

По удачному выражению Спасовича, инквизиционный процесс в Западной Европе явился одним из тех боевых снарядов, по­средством которых западный монархизм поборол феодальную анархию^[21]. Это замечание в известном смысле вполне применимо и к петровской России, где в эту эпоху шла жестокая борьба между принципами петровского «регулярного государства» и боярской стариной, защищавшей свою самостоятельность.

Инквизиционный процесс сыграл крупнейшую роль в борьбе абсолютизма против феодализма. Централизованная государ-

степная власть, ломавшая своевольство феодалов и стремив­шаяся полностью подчинить их своему влиянию, умело исполь­зовала формы инквизиционного процесса для ликвидации обосо­бленности феодальной юстиции и превращения ее в одно из ору­дий своей политики.

Абсолютистская монархия не могла допустить бесконтрольной деятельности местных судов, независимых от королевской вла­сти. Она не могла допустить и процессуальной самостоятель­ности этих судов, руководствовавшихся собственным усмотрением и собственной «швеетыо» да приказами сюоих господ — феода­лов. Абсолютистская монархия объявила поход против «произ­вола» феодальных судей, против феодальной юстиции, доби­ваясь централизации судебного дела, подконтрольности судей­ской деятельности. Отсюда ■—энергичное воздействие на судей при помощи всевозможных инструкций и правил, облеченных в форму закона, предназначенных для такого регулирования дея­тельности суда и судей, которое не оставляло бы места их лич­ному усмотрению *.

Инквизиционный процесс явился весьма удобным средством для достижения этих целей. Инквизиционный процесс породил и систему так называемых формальных доказательств. Эта систе­ма представляла собой ряд заранее установленных законода­тельной властью правил, обязательных для органов суда и след­ствия при расследовании и рассмотрении уголовных дел.

Наиболее развитого состояния теория формальных доказа­тельств достигла в XVI—XVIII веках, подчинив своему влиянию все уголовно-процессуальные кодексы европейских стран и удер­живая за собой это влияние, как мы уже сказали, почти до по­ловины XIX века.

Эта теория в своем развитом виде исходит из предположения о возможности установить объективные признаки, объективные показатели для оценки доказательств, заранее предопределяю­щие различную ценность каждого доказательства.

§ 8. Положительная и отрицательная теории формальных

доказательств

Теория формальных доказательств распадалась на положи­тельную теорию и отрицательную. Положительная теория тре­бовала вынесения судом обвинительного приговора при наличии установленных в законе доказательств, не допуская в этих слу­
чаях оправдания обвиняемого. Эта теория господствовала до конца XVIII века. Отрицательная теория формальных доказа­тельств, наоборот, не допускала обвинения при отсутствии не­обходимых доказательств, также заранее установленных в за­коне. Отрицательная теория, в отличие от -положительной, в значительной степени смягчала уродство теории формальных доказательств, отражая собой влияние гуманизма и протеста школы естественного права и энциклопедистов против тогдаш­него судейского произвола^[22].

Согласно положительной теории формальных доказательств, судья обязан был признавать тот или другой факт достоверным, если налицо были признаки, указанные в законе, хотя бы у судьи и не сложилось по данному поводу соответствующего личного убеждения.

В силу этого закон устанавливал не. только виды различных доказательств, но и заранее определял, какое значение имеет то или другое доказательство, при каких условиях или npiwmmax то или иное обстоятельство должно быть принято судией и как именно должно быть судьей оценено.

Исходя из этого принципа, теории формальных докипательств делила доказательства на совершенные и несовершенные, пол­ные (plena probatio), менее полные (minus plena probatio), бо­лее чем¹ на половину полные (semi plena major), монес чем на половину полные (semi plena mmor), причем, согласно этой тео­рии, несколько неполных доказательств могли составить одно полное доказательство.

Эли (ШНе) приводит следующую классификацию этих доказа­тельств: полные и неполные (полуполные, semi-pleines), очевидные (manifestes), значительные (consid£rables) и несовершенные (imparfaites), убедительные (conduantes) и выразительные или по­казательные (demonstratives), действительные (r^elles) и пре­зумпции (prdsomptions), положительные (affirmatives) и отрица­тельные (negatives).

Полные, совершенные или очевидные доказательства — это те, которые считались достаточными, чтобы убедить судью. Таковы были собственное признание обвиняемого, письменные доказа­тельства, признанные тем, против кого они направлены, свиде­тельство двух достоверных свидетелей, причем при разногласии предпочтение отдавалось показанию мужчины перед показанием женщины, знатного перед незнатным, духовного перед свет­ским *.

«Наличность совершенных доказательств, — говорит Спасо- вин, — равняется достоверности вины; наличность несовершен­ных навлекает только подозрение на подсудимого»^г.

Несовершенными теория формальных доказательств считала те доказательства, которые хотя и заслуживали некоторого дове­рия, но не были достаточно сильны, чтобы послужить к обви­нению ’подсудимого. Несовершенное доказательство давало осно­вание подвергнуть подсудимого пытке, оно давало основание для подозрения.

По Своду законов 1857 г.² совершенным доказательством яв­лялось, например, показание свидетеля, на которого ссылаются и истец и ответчик. Без общей ссылки совершенным доказатель­ством считались согласованные показания двух свидетелей.

По Своду законов совершенными доказательствами виновно­сти считались доказательства, исключающие «...всякую возмож­ность к показанию невинности! подсудимого» (ст. 305), причем сила этого рода доказательств признавалась столь большой, что одного совершенного доказательства было «достаточно для при­знания осуждения несомнипгельным» (ст. 306). Наоборот, несо­вершенные доказательства — это тс, которые «...не исключают возможности к показанию невинности подсудимого» (ст. 307).

В числе совершенных доказательств в Своде мы встречаем: а) собственное признание подсудимого, признаваемое Сводом за «...лучшее свидетельство всего света» (ст. 316); б) письменные доказательства (ст. 324); в) личный осмотр, «...учиненный на ме­сте преступления и удостоверяющий в действительном оного со­бытии...» (ст. 327); г) свидетельство сведущих людей, под кото­рыми, впрочем, закон разумеет одних лишь «медицинских чи­новников» (ст. 328); д) свидетельство посторонних людей, т. е. показания свидетелей (ст. 329). К несовершенным доказательст­вам относятся: а) оговор подсудимым (ст. 336); б) повальный обыск, т. е. поголовный опрос соседей о личности и поведении обвиняемого (ст. 339); в) улики, «...или признаки в совершении преступления...» (ст. 341); г) очистительная присяга (ст. 344).

Признание вне суда считалось недействительным. Будучи под­твержденным двумя свидетелями, оно считалось половинным доказательством. Оговор одним подсудимым других считался несовершенным доказательством. Улики, или косвенные доказа­тельства, считались тоже несовершенными, но их сила увеличи­валась, если подсудимый не мог или не умел их опровергнуть. Сое­динение многих улик увеличивало их силу. Сила свидетельских показаний ставилась в зависимость от двух обстоятельств: а) до­стоин ли свидетель доверия и б) является ли показание присяж­ным (т. е. данным под присягой). Кроме того, должно было быть по крайней мере два свидетеля.

Русская дореформенная теория уголовного процесса эти дока­зательства классифицировала по признаку их восприятия, относя одни из них (личный осмотр, осмотр посредством сведущих лиц) к источникам непосредственного убеждения судьи, другие — к источникам посредственного убеждения (собственное призва­ние, показания свидетелей, письменные доказательства или акты)

Однако эта классификация лишена всякого процессуального значения, так как ценность отдельных доказательств эта теория ставит в зависимость исключительно от тех условий, которые заранее были определены законом для каждого из этих доказа­тельств.

В системе формальных доказательств центральное место зани­мало сознание обвиняемого, выколачивавшееся в то время при помощи пытки, являвшейся универсальным способом ведения предварительного следствия. Самая пытка носила харак­терное название подготовительной пытки (question prtSparatoire). Но, кроме личного сознания обвиняемого, в числе доказательств этой эпохи мы находим свидетельские показания, очную стан­ку, присягу, письменные документы, в древнем русском праве, кроме того, повальный обыск (свидетельство общины — повин­ность, возложенная государством на общину, выдавать лихих людей). Небезынтересно проследить, хотя бы в кратких чертах, путь развитии древнего русского доказательственного права ^[23].

Уже «Русская Правда» (XI век) разграничивает доказатель­ства по степени их значения, ставя это последнее в прямую за­висимость от условий, заранее установленных в законе.

В целом ряде статей «Русской Правды», относящихся не только к гражданскому процессуальному праву, но и к уголов­но-процессуальному праву, Явно отражаются принципы системы формальных доказательств. Так, «Русская Правда» считает та­тем (вором) всякого, у кого будет обнаружено украденное (по­личное) и кто не докажет, что украденную вещь он приобрел добросовестно, и не укажет того, у кого именно эту вещь он приобрел. Статья 35 «Русской Правды» (Троицкий список) гово­рит об этом так: «Аже кто познаеть свое, что будеть погубил 1*ли оукрадено оу него что и или конь, или порт, ига скотина, то не рци и: се мое, но нощи на свод, кде есть взял; сведитеся, кто будеть виноват, на того татба снидеть, тогда он свое возметь, а что погибло боудеть с нимь, то же ему начнеть платити» *.

Значит, дело решает свод. Если заподозренный сумеет дока­зать, у кого взята украденная вещь, он оправдан, не «сведите- ся» — он должен быть осужден независимо от всех остальных обстоятельств дела.

Аналогичные правила содержатся и в ст. ст. 36 и 38 «Рус­ской Правды»^[24], где требуется итти «до третьего свода», «до конечного свода». Здесь роль судьи пассивна, ограничена: воля его связана, совесть подавлена объективными признаками.

Аналогичное значение имели по «Русской Правде» и такие доказательства, как испытание железом. Если, например, обви­няемый up» испытании раскаленным железом «не ожжется», значит, он но виновен *.

«Русская Правда» змала также совершенные (полные) и несо­вершенные (неполные) доказательства.

Собственное признание, свидетели, присяга, поличное — это совершенные доказательства. Людская молва, очистительная присяга, послухн-очистники, отчасти железо и вода — несовер­шенные иши испытательные средства *.

Безусловное значение имело, например, такое доказательство, как присяга (рота). Принесение присяги или отказ от присяги имели для дела решающее значение. Такое же значение имели и «суды божьи» (испытание водой и железом) и послушество. С другой стороны, некоторые доказательства исключались из процесса по формально-классовым основаниям, например, исклю­чались из свидетелей холопы («...будеть ли послух холоп, то холопу на правду не вылазит..»^[25]).

В -судебных доказательствах по законам 'новгородским решаю­щую роль играли также собственное признание, присяга, испы­тания.

По Новгородской судной грамоте (в половине XV века) от­ветчик, отказывающийся от присяги («а кому будет отвечивать, а креста не целовал на сен грамоте, тьш его и обвинить...»), признавался виновным

«В русском законодательстве, — читаем мы у проф. Барше- ва, — признание считается одним из важнейших доказательств в уголовном судопроизводстве» ^[26].

Однако собственное признание обвиняемого и древнему уго­ловно-процессуальному законодательству казалось достаточно опасным и скользким путем к истине.

«По опыту известно, — писал проф. Баршев,— что часто де­лается признание в преступлениях теми, которые воисе не про­изводил» их, для того, чтобы, подвергнув себя известному нака­занию, достигнуть известных целей». «Поэтому, — продолжает Баршев, — собственное призиание может быть считаемо совер­шенно ценным только под известными условиями»^я.

Основным из этих условий является требование, чтобы при­знание обвиняемого соответствовало обстоятельствам дела. Од­нако это условие ни в коем случае не гарантирует убедитель­ности и верности признания, так как при недобросовестности следователя «соответствие обстоятельствам дела» может быть достигнуто и искусственным путем.

Важнейшую роль в числе доказательств сознание обвиняемого играло и по Судебнику 1555 г.

Придавая громадное значение сознанию обвиняемого, древнее московское право опиралось в оценке поведения обвиняемого не только на его показания, но при известных условиях и на его молчание, очевидно, руководствуясь поговоркой «молчание — знак согласий»^[27].

Чтобы не возвращаться вновь, к Судебнику, скажем здесь же и о значения, которое им придавалось свидетельским показа­ниям.

В эпоху Судебника (1555 г.) значение свидетельского пока­зания ставилось в прямую связь с двумя обстоятельствами: вы­зван ли свидетель обвиняемым («из виноватого») и направлено

ли его показание против обвиняемого. В положительном случае, т. е. когда показание свидетеля «из виноватого» направлено бы­ло против обвиняемого, оно приобретало решающее значение Такую же решающую силу имело показание сввдетеля-донюсчи- ка («изветчика») в политических («государевых») делах, если он подтверждал свой извет пыткой. «Извет в государевом деле» — это самая характерная особенность московского права².

В разбошю-татебном процессе XVI — XVII веков, т. е. в про­цессе по уголовным в прямом смысле этого слова делам, пока­зания «изветчика» как особый вид судебного доказательства фигурировали довольно долго. «Изветчик» — это не свидетель, а скорее обвинитель, так как извет, по Уложению царя Алексея Михайловича (1649 г.), составлял государственную обязанность; нарушение этой обязанности сурово наказывалось — вплоть до смертной казни. Уголовные и политические дела возбуждались обычно по «язычной молке» (оговор со стороны подвергнутого пытке кого-либо как своего соучастника), «облихованию на обыске» (по поличному), что влекло за собой пытку. Получен­ное таким образом собственное признание перекрывало по свое­му значению любое свидетельское показание.

Формально-доказательный характер носила в ту эпоху и очная ставка, имевшая в XVI — XVII веках громадное значение.

«...П оставить с изветчиком (обвиняемого. — А. В.) с очей на очи и против извету про государево дело и про из­мену сыскивать всякими сыски накрепко и по сыску указ учи­нить» — эта формула Уложения царя Алексея Михайловича определяла собой один из важнейших процессуальных моментов уголовного судопроизводства той эпохи. Значение очной ставки как доказательства было в то время так велико, что она отож­дествлялась с судом — «без очной ставки судить это значит без суда судить» (Соловьев, История, т. XIII, стр. 226)³.

Такое решающее значение очной ставки объяснялось, вне вся­кого сомнения, теми удобствами для изобличения и расправы с заподозренным, которыми отличался этот вид «доказательств». Несмотря на все усилия русоких дореволюционных историков вроде Тельберга, Спасовича и др. изобразить очную ставку как «надежное средство защиты и оправдания», как гарантию про­тив произвола, против судебной ошибки, очная ставка даже с этими своими качествами известного рода противоядия необосно­ванному извету представляла собой лишь одно из средств бы­стро й решительно йриблязйтьсй к судебной развязке, упростить процессуальную задачу до возможного предела.

Исход очной ставки зависел от исхода пытки, которая со­провождала и, как правило, завершала очную ставку. Исход пытки в свою очередь зависел, как об этом писал еще Бекка- риа, от телосложения и выносливости несчастной жертвы пытки. «Поэтому, — говорил) Беккариа, — математик гораздо лучше, чем судья может разрешить задачу: «как, по данной силе мускулов и чувствительности нервов, майти достаточную степень страдаиия, чтобы заставить чвлювеюа совершенно невинного признать себя виновным» К

Чрезвычайная примитивность доказательственного права и не менее примитивный характер техники пользования доказатель­ствами этой эпохи ясны сами собой. При помощи пытки —этого наиболее универсального и пользовавшегося наибольшей автори­тетностью во все эпохи эксплоататорского общества «доказа­тельства» ^[28] — что-нибудь доказать в действительности было не­возможно: благодаря пытке истина, которой доискивались, ста­новилась только темнее (Беко). Но о том, чтобы доказать что- либо, найти истину, установить действительную питу и действи­тельно виновных людей, тогдашняя юстиция думала меньше всего; пытка, как и все уголовное законодательство» как и весь уголовный процесс этой мрачной эпохи, служила не задачам пра­восудия, а целям укрепления господства эксплуататоров. Пытка была гла-вным рычагом всей системы легальных[29] доказательств, всего инквизиционного, или следственного, процесса*¹.

Окончательно утвердилась в русском уголовном суде система формальных доказательств с введением следственного процесса, при Петре I.

Перенесение этой системы на русскую почву было обуслов­лено таким же, как на Западе, стремлением центральной власти упорядочить судебное дело, централизовать судебные учрежде­ния и подчинить их деятельность известному регламенту не только со стороны внешнепроцессуальной, но и со стороны внут­ренней, т. е. со стороны самого содержания их работы.

Русский уголовный процесс до перенесения в него Петром I теории формальных доказательств представлял собой, по ело нам историка, грубый полицейский произвол, притон для нескон­чаемых ябед.

«Нигде. - ■ читаем мы у Спасовичл, ии в суде, ни в розыс­ке, нельзя было найти правды. Общество томилось, страдало, но но могло доискаться корня зла» ¹.

Петр стал доискиваться «корпя зла» — покончил с розыском, привил русскому процессу систему законных доказательств, заим­ствован ее из саксонского права. Петровский Воинский устав (1716 г.), в который вошло «Краткое изображение про­цессов и л и судебных т я ж е б», изданный на немецком языке, но известный русским судьям в переводе, «лишенном ме­стами смысла» (С п а с о в и ч), и должен был явиться целительным средством против «корня зла», от которого страдало тогдашнее общество и в устрашении которого было заинтересовано не толь­ко это общество, но в известных пределах даже и его правящая верхушка. Воинский устав и ввел в наш процесс систему фор­мальных доказательств, сохранив одновременно и пытку, от ко­торой Петр I не только не отказался, но применение которой ввел в широкий обычай. Система формальных доказательств про­существовала в России до издания Судебных уставов (1864 г.), т. е. просуществовала почти полтора столетия, прослужив верой и правдой черным силам крепостническо-помещичьего режима, увенчанного кровавым императорским, царским самодержавием. Это — лучшее свидетельство того, что теория формальных дока­зательств отвечала своему историческому предназначению — укреплению господства эксплоататоров.

Теория формальных доказательств по Своду законов 1857 г. собственное признание считала совершенным доказательством при наличии четырех условий: добровольности учивения^ при­знания, учинения признания в судебном месте перед судьей, со- вершенного сходства признания с «происшедшим действием» и, наконец, «когда показаны притом такие обстоятельства дей­ствия, по которым о достоверности и истине оного сомневать­ся невозможно»².

Очень характерное для теорий формальных доказательств правило содержалось в ст. 323 Свода законов 1857 г., текст которой буквально следующий: «Признание, учиненное вне су­да, почитается недействительным; но если оно удостоверяется сверх того свидетелями, заслуживающими вероятия, тогда ото составляет половинное доказательство» (разрядка моя. — А. В.).

Проф. Баршев прямо признает, что ценность признания, кро­ме содержания, зависит от ф о р м ы его или, как он выра­жается, «образа доставления». Слов нет, «образ доставления» или, вернее, методы получения приэнашя играют громадную роль, так как при порочности этих методов, благодаря, напри­мер, применению психического или физического воздействия (на­пример, английская третья степень), признание теряет всякое зна­чение. Но теория формальных доказательств, как мы это можем видеть в вюртембергском уставе уголовного судопроизводства 1843 г., при известных условиях признавала совершенным при­знание подсудимого, полученное и при помощи различных про­тивозаконных способов, тем самым сводя на-нет содержавшиеся по этому вопросу в законе оговорки ^[30].

В стремлении обеспечить нормальные (конечно, с точки зре­ния господствовавших в то время нравов) условия получения собственного признания обвиняемого процессуальное право и, в частности, русское право подробно регламентировало самый порядок, форму и содержание допроса, стараясь предугадать и предусмотреть всевозможные случаи жизни.

Австрийский уголовно-процессуальный кодекс 1853 г. (Allge- meine Strafprozessordnung, von 20 Juli 1853 fur das Oesterreich), построивший учение о доказательствах ни основе отрицательной теории формальных доказательств, также придавал признанию обвиняемого решающее значение, хотя лишь при наличии сле­дующих условий: 1) чтобы оно было определенно, отчетливо, выразительно, а не выводилось из двусмысленных жестов и зна­ков; 2) чтобы оно было дано в полной памяти и .здравом уме; 3) чтобы оно было основано на самостоятельном и обстоятель­ном рассказе, а не ва утвердительных только ответах на пред­ложенные вопросы; 4) чтобы оно было согласно в существен­ных пунктах с имеющимися данными о преступном деянии; 5) чтобы оно было дано в судебном следствии или перед лицом уполномоченных на производство расследования лиц². Но и в этом виде сознание подсудимого должно было быть подтвер­ждено хотя бы некоторыми обстоятельствами. В противном слу­чае оно не могло считаться юридическим) основанием.

Таким образом, собственное признание во всех кодексах этой эпохи фигурирует в качестве наиболее ценного, лучшего доказа- тсльства, it кпчестно «царицы доказательств» (rcgiua proba- tionum), при известных условиях решающего судьбу всего дела.

Важно отметить, что признание, сделанное в полиции, как об этом говорилось в петровском «Кратком изображении процес­сов» 1710 I'. и как это повторял без изменения и Свод законов 1857 г., считалось судебным признанием, со всеми вытекавшими из этот последствиями. Совершенство этого доказательства за­ключалось при указанных выше условиях в том, что при нем не требовалось уже дальнейших доказательств (ст. 318).

Совершенными доказательствами считались при определенных условиях письменные акты, личный осмотр, свидетельства све­дущих людей, показания свидетелей.

В отношении ценности свидетельских показаний действовали правила, но которым при их противоречии нужно было «прини­мать к доказательству» те ив них, «коп по числу и вероятно­сти показываемых ими обстоятельств имеют решительный пе­ревес.» (от. ;Ш (люда законов). Тем, кто теорию формальных доказательств рассматривает сточки зршин «коллективного опы­та» (проф. Г р о д з и н с к и ii) ила» «векового человеческого опы­та» (проф. Владимирок), не лишне напомнить, например, о замечательно характерно» ст. .Ш Свода законов 1857 г., гла­сившей буквально следующее: «При равной степени достоверно­сти законных свидетелей, в случае противоречия их, давать преимущество: 1) мужчиие перед женщиной; 2) знатному перед незнатным; 3) учшому перед неученым; 4) духовному перед светским».

Комментируя это правило, чрезвычайно характерное для тео­рии формальных доказательств, проф. Баршев говорит о нем следующее: «П свидетельство двух, так наз. классических свидетелей, совершенно единогласное, должно быть почи­таемо юридически полным и совершенным доказательством, по­тому что из единогласного показания двух, не зависимых друг от друга свидетелей, которые притом имеют все качества и условия классических свидетелей, должно прямо заключить о том, что ни тот, ни другой не ошибаются в их показании...;

2)        показание одного достоверного свидетеля доставляет только высшую вероятность, потому что при этом можно еще сомне­ваться в том, что свидетель при наблюдении над предметом не был обманут езоими чувствами, что совершенно устраняется при единогласном показании двоих, совершенно единогласных и достоверных свидетелей» ^х.

«В случае противоречивости показаний свидетелей, — рассуж­дает далее проф. Баршев, — судье надлежит... сделать попытку на соединение их между собою и исследовать, не происходит ли это разноречие из таких причин, от которых нимало не тер-

пит мысль о Правдивости свидетелей...» Отсюда -—-правило, на­ложенное в цитированной выше ст. 333 дореформенных Зако­нов о судопроизводстве.

Аналогичные положения, определяющие место и значение свидетельских показаний в системе доказательств, мы находим и в австрийском уголовно-процессуальном кодексе 1853 г. По этому кодексу полная доказанность какого-либо факта была поставлена в зависимость от удостоверения его по крайней мере двумя свидетелями, причем эти свидетели должны были удовлетворять таким условиям, как: а) личное восприятие сви­детельствуемого факта, б) полная добросовестность свидетеля, в) показание свидетеля под присягой. Одтако в ряде случаен доказанность факта могла иметь место и при наличии одного свидетеля. Что касается других доказательств, то и оговор, и повальный обыск, и улики (кос.вшны'е доказательства), и пись­менные документы считались доказательствами иоеши'риюии'ымн и получали ту или другую доказательственную силу лишь н связи с другими доказательствами или иными обстоятельствами, имеющими для дела зшчшме.

Этот критерий особенно резко проявляется в правилах, опре­деляющих силу и значение таких доказательств, как улики и письменные документы. Письменные документы приобретают, по теории формальных доказательств, ту или иную силу в зави­симости от того, «заключают ли они в себе все условия, от кото­рых зависит их действие, или нет, и есть лм представленный до­кумент публичный, или он составлен частным лицом, и притом тем, против которого он представляется, или каким-либо сто­ронним лицом»

В частности, по теории формальных доказательств, копия ни­когда не могла иметь силы оригинала; не мог иметь никакой силы и документ, доставленный обвиняемым, если этот доку­мент говорил в пользу последнего.

Чрезвычайно характерны для теории формальных доказа­тельств и такие, например, положения, как принцип, согласно которому чем более тяжко обвинение, тем сильнее должны быть и доказательства (ст. 310 Законов о судопроизводстве), или принцип, требующий для осуждения обвиняемого наличия чисто внешних формальных условий.

В отношении последнего принципа наиболее показательной является ст. 312 Законов о судопроизводстве по делам о пре­ступлениях и проступках. Этой статьей, говорившей об обстоя­тельствах, установление которых обязательно при рассмотрении дел об изнасиловании, предписывалось «определять положенное законом наказание не иначе, как: 1) по точном удостоверении в действительности насилия; 2) когда свидетели будут, что из­насилованная криком своим призывала на помощь посторонних;

3)       когда у ней, или у обвиняемого, или у обоих окажутся кро-

Ьавые знаки, синие пятна, или изорванное йлатье, свидетель[31] стпугощис о сопротивлении; 4) когда объявление о том подано будет тотчас, или до истечения дня».

Теория формальных доказательств знала и такое положение, при котором подсудимого оставляли в подозрении (absolutio ab instant ia), отдавали под «надежное поручительство в добром впредь поведении, не освобождая его, однако, вовсе от подо­зрении», или давали ему «присягу для очищения подозрения» (ст. 313). Если, однако, суд находил, что присяги давать не сле­дует, так как эго может привести к клятвопреступлению, ему предоставлялось «подавать дело воле божьей» (ст. 313 Зако­нов о судопроизводстве).

Для того чтобы закончить изложение теории формальных доказательств, необходимо указать еще иа одно характерное правило этой теории: несколько несовершенных доказательств, взятых и совокупности, могут составить совершенное доказа­тельство. Для такой трансформации необходимо лишь одно условие чтобы доказательства несовершенные исключали воз­можность «недоумевать о вине подсудимого» (ст. 308 Законов о судопроизводстве). П]к>ф. Баршев приводит пример такого превращения несовершенных доказательств в совершенное: вне­судебное признание (несовершенное доказательство), подкреп­ленное показанием одного заслуживающего доверия свидетеля (тоже несовершенное доказательство), получает силу полного и совершенного доказательства

В отрицательной теории формальных доказательств известны еще с. м е ш а н н ы е доказательства (стечение нескольких несо­вершенных доказательств или нескольких улик). Согласно этой теории, достаточно было стечения трех улик, из которых каж­дая должна содержать в себе определенный факт. Важно отме­тить, что по этой теории, независимо от обвинительных улик, юридическим доказательством могло явиться и то обстоятель­ство, что обвиняемый оказывался по материалам дела личностью, «которая, по своей жизни или репутации, отношениям, душев­ным качествам или по некоторым свойствам, склонна к такого рода деянию, в каком обвиняется»².

К числу обстоятельств, способных изобличить обвиняемого, теория формальных доказательств относила и такие обстоятель­ства, как прежняя судимость и даже одна лишь подсудность, хотя бы окончившаяся оправданием, связь с преступной средой, неуказание подсудимым, обвиняющимся в корыстных преступ­лениях, честных источников существования.

Таковы наиболее существенные и характерные положения тео­рии формальных доказательств, облегчавшие, по справедливому замечанию Гейера, систему лжи, иредосгайлявшис недобросо­вестным судьям законное основание останавливаться на полпути, даже поощрявшие их в этой вредной и опасной для дела пра­восудия тенденции.

«Положительная теория,—писал Гейер в «Holtzendorf’s Hand- buch des Strafprozesses», — освящает систему неправды, можно сказать — лжи, так как она принуждает судыо признавать, во­преки убеждению, факт достоверным, и роковым образом унич­тожает чувство ответственности в том, кого она сделала своим рабом... Живое, цельное восприятие единичного случая погибает в подборе определенного числа внешних признаков и в подведе­нии их под закон»*.

В теории формальных доказательств некоторые ученые, напри­мер Уильям Уильз, видели то достоинство, что она точным и подробным перечнем многочисленных деяний и случаев, подле­жащих разбирательству уголовных судов, служила «значитель­ным обеспечением против жестокости и непостоянства судей­ского произвола»*.

Но сам Уильз способы доказательств, установленные этой теорией, называет ложными и правила для определения силы и значения отдельных фактов — нелепыми.

Это совершенно правильная оценка теория и системы фор­мальных доказательств. Но все вопиющие пороки этой системы не исключают, однако, той громадной исторической роли, ко­торую она в свое время была призвана сыграть и сыграла.

§ 9. Историческое значение теории формальных доказательств

Теория формальных доказательств на известном этапе истории процессуального права являлась шагом вперед, так -как она ограничивала существовавшие до этого безграничный произвол и беспредельную власть отдельных влиятельных групп и лиц, хотя это ограничение и проводилось в интересах единовластия. Ин­тересы абсолютизма в определенных границах, на определенном этапе истории совпадали с интересами общественными, требовав­шими большего порядка и законности, чем это было при феода­лизме. При всей жестокости и иногда бессмысленности тех или иных процессуальных правил этой так называемой легальной теории доказательств, ее положительная черта заключалась в том, что она ставила известные пределы произволу судьи; она ставила судью в положение, когда он, как и всякий чиновник, не мог руководствоваться голым усмотрением, питающимся своекорыстием классового господства эксплоататоров, помно­женным на тупое невежество, а обязан был подчиняться каким- то юридическим правилам, каким-то регуляторам, нормам, каким- то опирающимся на «закон» требованиям.

Теория формалыных доказательств представляла собой, — мы говорим именно о теории, т. е. о системе научных взглядов,— попытку обосновать судебное решение не на личном и произ­вольном усмотрении судьи, а на каких-то объективных основа­ниях.

Задача преобразователей, вводивших систему законных дока­зательств, заключалась в том, чтобы превратить суд из служан­ки личным интересам судьи или тех общественных групп, кото­рые стояли за его спиной и управляли всей его деятельностью, в слугу государства, «общества», т. е. того общественного клас­са, интересы которого в целом должен был защищать суд как орган государственной власти. Теория и система законных (формальных) доказательств олицетворяли собой начало госу­дарственное," иступившее в борьбу с началом групповым и лич­ным, с носителями этих начал, неспособными подняться до со­знания общих интересов своего класса, неспособными в силу это­го поднять и деятельность таких органов, как суд, на высоту общегосударственного значения. Судебный процесс до преобра­зования его п соответствии с принципами теории законных дока­зательств представлял собой источник осуществления не госу­дарственных интересов господствующего класса, а групповых или личных интересов тех, в чьих руках были судебные учреж­дения и судебная власть. Вот почему деятельность такого «су­да» не соответствовала государственным интересам господ­ствовавшего тогда класса. Такой суд не укреплял авторитета это­го класса; наоборот, такой суд окончательно подрывал его ав­торитет. Такой суд был не в состоянии дисциплинировать об­щество и народные массы в выгодном для господствовавшего класса эксплуататоров направлении. Наоборот, такой суд дезор­ганизовывал общественную дисциплину, расшатывал основы са­мой государственности. Такой суд переставал соответствовать сво­ему основному назначению — быть тонким орудием укрепления господства своего класса. Между тем вся организация судебной деятельности, как и самые принципы старого следственного про­цесса с его «королевой доказательств» в виде пытки, шла враз­рез с этим основным требованием — служить интересам укреп­ления господства своего класса. Правда, теория формальных доказательств, как и система этих доказательств, не оправдала возлагавшихся на нее эксплоататорскими классами и их вождями надежд. Система формальных доказательств, как мы покажем это дальше, потерпела крах, обанкротилась. Но для того, чтобы обнаружилось ее банкротство, должно было пройти немало вре­мени, в течение которого изменились общественные отношения и создались новые условия, обнаружившие несостоятельность судебного процесса с его формальными доказательствами. Кру­шение системы формальных . доказательств произошло тогда, когда развитие новых производственных отношений '‘выдвинуло

новые требования и в облаете политической организации, в том числе и в организации судебных учреждений. Формальная тео­рия рухнула вместе с крушением старого строя (ancien regime) в период победы и торжества буржуазных революций. Но в свое время эта система доказательств сыграла свою роль, упо­рядочив в известном смысле процессуальные методы, подняв значение суда на уровень государственного учреждения, подчи­нив его деятельность требованиям закона.

Нельзя, разумеется, забывать что этот закон формулировал требования эксплюататорских классов и что, следовательно, улуч­шение судебной работы, реформированной с помощью формаль­ной теории, шло тоже .на пользу этим классам. В такой «ре­форме» трудящиеся были заинтересованы лишь постольку, поскольку она, с одной стороны, освобождала их от господ­ствовавшего до оих пор ншмем не ограниченного личного произ­вола судьи щ с другой, делала более очевидной и отчетливой угнетательскую роль такого суда, лучше и яснее обнаружи­вала его подлинную природу как орудия порабощения трудя­щихся.

Теория формальных доказательств представляла значительные выгоды прежде всего для иовой, абсолютистской власти. Эта теория вполне отвечала стремлениям государственной власти • подчинить себе разорванную и рассеянную по всему государству феодальную юстицию, превратить феодальных князьков, творив­ших суд и расправу в своих интересах, о королевских слуг, в судей «его королевского величества», осуществляющих «право­судие» в королевских интересах.

Основная цель создания, например, во Франции в XV веке королевской магистратуры, независимой от местных парламентов и подчиненной исключительно власти короля, заключалась в том, чтобы в лице этого судейского сословия создать «твер­дый, падежный оплот для окончательной победы над феодали­змом» Ч

Одним из важнейших следствий осуществления этой задачи было положить предел или, как говорит историк древнего рус­ского судебного права Дмитриев, поставить «первою преградою полной судейской свободе в деле решения» *.

Толкование законов судьями, являющееся одним из следствий «судейской свободы», даже таким ревнителям «нравственного» и «справедливого» суда, как Беккариа, представлялось совер­шенно недопустимым.

«Право толковать уголовные законы, — писал Беккариа, — нельзя признать за судьями, так как они не законодатели... Пра­во толковать законы должно принадлежать государю, как пред-

ставителю воли всех, а не судье, на котором лежит только обязанность исследовать: совершил ли обвиняемый или не со­вершил противозаконное деянию?» [32].

«Предоставить судье еще право толковать закон —значит открыть дверь произволу. Нет ничего опаснее общепринятой аксиомы, что судья должен соображаться с духом законов. Это — гнилой оплот против произвольных мнений судьи... Дух законов У' каждого судьи не что ино-е, как результат здравой или превратной его логики, последствие легкого или дурного пище­варения; он зависит от страстей, слабостей, личных отношений судьи к обвиняемому и от тысячи почти неуловимых обстоя­тельств, -иод влиянием которых один и тот же предмет в разные моменты представляется непостоянному уму человека в самых разнообразных видах» ^[33].

В этом рассуждении знаменитого юриста содержится своего рода апология теории формальных доказательств, призванной ограничить «произвольные мнения судей», дисциплинировать «непостоянный ум человека», которому вверено решение судеб­ных дел. И хотя сам же Беккяриа утверждал, что «нравствен­ную достоверность доказательств гораздо легче чувствовать, чем точно определить п правилах» ³, он вынужден был логикой эпохи, п которую жил и которой не мог не отдать необходимой дани, защищать систему именно таких правил, которые меньше всего давали бы судье возможность «чувствовать».

Абсолютизму, наносившему сокрушительные удары по фео­дальной независимости и раздробленности средневековья, а вместе с ними и по .независимости от центральной власти фео­дальной юстиции, были опасны судьи, подчиняющиеся своему «внутреннему убеждению», допускающие толкование законов, ру­ководствующиеся своей собственной не совестью — о совести не приходится в этом случае говорить, — а логикой. Абсолю­тизму нужны были судьи, механически, автоматически применя­ющие правила закона, не «чувствующие», не рассуждающие, не анализирующие. Без анализа и рассуждений, ограничиваясь формальным подтягиванием данного конкретного дела к аб­страктным правилам, заранее установленным в законе, такие «судьи» были действительно надежным оплотом абсолютизма, тонким и слепым орудием в руках правящего класса эхеплоата- торов.

Говоря о теории формальных доказательств, проф. Фойницкий подчеркивал, что «назначение ее состояло в том, чтобы, согласно общей идее розыскного процесса, подчинить решение дел без­личной воле закона, упразднив доступную ошибкам умственную деятельность судьи при оценке доказательств и заменив ее дея­тельностью механическою, состоящею в простом подсчитывании

доказательств за и против, причем сила их наперед определена в законе»^[34].

Направляясь одним своим острием против феодалов, помест­ных князьков, непокорных вассалов, строптивых бояр, система формальных доказательств с № пыткой и тому подобными «про­цессуальными зверствами» направлялась другим острием против народа, против «бродяг» — этой миллионной резервной рабочей армии, на костях которой поднималось и росло первоначальное капиталистическое накопление.

Теория формальных доказательств выросла «а тон же почве и в тех же условиях, что и вся уголовная политика периода пер­воначального капиталистического накопления. Будучи тесней­шим образом связана с этой последней, теория формальных до­казательств должна была обеспечить наибольшую эффектив­ность уголовного процесса как о днюй из форм укрепления цен­трализации государственного управления эксплоататорского об­щества, как одного из орудий классового господства эксплоп- таторов, как одного из наиболее активных и реальных «вспомо­гательных средств» осуществления ими своей классовой полити­ки, направленной на утверждение капиталистической частной собственности.

Суд и'судебный процесс этой эпохи были организованы в полном соответствии с требованиями абсолютизма: с одной сто­роны, суд и судебный процесс этой эпохи служили цели укреп­ления централизации государственного управления; с другой стороны, устрашением и превращением народных масс в наемни­ков и'рабов капитала суд и судебный процесс помогали первым успехам капиталистического накопления.

Важнейшей задачей уголовной политики этой эпохи являлась задача применением беспощадной репрессии облегчить процесс первонаяального капиталистического накопления, расчистить почву для капитализма, подготовить для пего необходимые ус­ловия развития, обеспечить успех новых экономических отно­шений, опирающихся на капиталистическую частную собствен­ность.

Буржуазия на обломках феодализма построила свой государ­ственный аппарат, приспособленный к новым задачам капитали­стической эксплоатации. Этот аппарат, состоявший из целой си­стемы своеобразных рычагов, представлял собой хорошо сла­женный механизм, при помощи которого буржуазия обеспечивала себе эксплоатацию миллионов рабочих и крестьян. Этот механизм приводился в движение целой армией специально подготовлен­ных для соответствующих функций чиновников, среди которых не последнее место принадлежало я судейскому чиновничеству. В числе различных государственных учреждений эксплуататорско­го общества эпохи первоначального капиталистического накоп­
ления не последнюю роль играл тогдашний суд как орудие борьбы абсолютистской монархии пропив феодалов и феодали­зма, не последнее место занимали в составе бюрократических кадров и судейские кадры. Направлять деятельность этой судей­ской рати так, как этого требовали интересы их хозяев, было достаточно серьезным и трудным делом. Этой задаче и должна была служить система формальных доказательств.

Задачи общей политики эпохи абсолютизма и торгового капи­тала находили соответствующее выражение и в судебной полити­ке. Вся деятельность тогдашних судов была подчинена основ­ной задаче — гарантировать наиболее успешное проведение в жизнь того «организованного насилия», того кровавого законо­дательства, при помощи которого осуществлялся процесс превра­щения феодальной собственности в частную капиталистическую собственность К

«...Капиталистическое производство,...— читаем мы в «'Капи­тале», — требовало отмешо рабского положения народных масс, превращения их самих в наемников и превращения средств их труда п капитал»*.

Разрешению этой задачи усердно помогало кровавое законо­дательство той эпохи, облегчавшее грабеж общинных земель и превращение сельского населения в бродяг, нищих и «преступ­ников».

Маркс цитирует Роберта Сомерса (Robert Somers, Письма из Голландии, 1848), писавшего, что «очистками изгнание населе­ния практикуются собственниками как твердо - установленный принцип, как чисто техническая земледельческая мера; подобно тому, как на девственных землях Америки и Австралии сводятся деревья и кусты, так тут поступают с. людьми, совершая эту операцию спокойным деловым образом»”.

Эта «операция» заключалась в простом объявлении трудящих­ся вне закона, в кровавой, террористической расправе с ними.

«...Люди, внезапно вырванные из обычной жизненной колеи, не могли столь же внезапно освоиться с дисциплиной новой своей обстановки. Они массами превращались в нищих, разбой­ников, бродяг — частью добровольно, в большинстве случаев под давлением необходимости. Поэтому в конце XV и в тече­ние всего XVI века во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества. Отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их насильственно превратили в бродяг и пауперов. Зако­нодательство рассматривало их как «добровольных» преступни­ков. исходя из того предположения, что при желании они мог­ли бы продолжать трудиться при старых, уже не существую­щих условиях»^[35].      -

В таких условиях роль суда ничем -не отличалась от мясо­рубки; соответственно задачам тогдашней уголовной политики была организована и процессуальная сторона дела.

Процесс доказывания чрезвычайно упрощался, будучи сведен к установлению необходимых внешних фактов, характеризую­щихся известными формальными признаками. Способы «доказы­вания» были также чрезвычайно просты и своеобразны; наибо­лее надежным способом «доказывания» считалось применение физических страданий, пьгтви, под ударами которой легче всего было получить от обвиняемого собственное признание, почитав­шееся «лучшим всего света! доказательством», «царицей дока­зательств».

Это была эпоха, когда за недостатком «нравственного убеж­дения судьи должны были создавать искусственное убежде­ние, вытекающее из рассмотрения накопившейся 'переписки»^[36].

В XVI—XVIII веках усилиями таких ученых по тогдашнему времени юристов, как Юлий Кларус (Clarus), Фаринаций, Карп- цов, Маскардус, Имберт ,и др., была создана своеобразная- система доказательств, преисполненная, как говорит Беко, утон­ченных правил и бесконечного количества разграничений, кото­рыми старались всякий частный случай подводить под извест­ную алгебраическую формулу, долженствующую определить ви­новность или невиновность подсудимого.

«Вникая в эту теорию судебно-уголовных доказательств, — пишет по поводу этой теории Беко,—.невольно приходишь к вопросу: эта бездна предосторожностей направлена ли против судьи, или же против подсудимого, так как в выработанной ка­зуистами бездне уловок и сетей может запутаться в действи­тельности и судья, и подсудимый? Среди тысячи систем, изо­бретенных этою пагубною теорией, я укажу на классификацию доказательств, которая имела убийственное желание сковать совесть судьи»².                                                                                                     . . •

Но эта так называемая «наука о доказательствах» и осно­ванная на этой «науке» система доказательств прямо отвечали интересам господствовавших в ту эпоху классов эксплоаггаторов, -видевших в суде одно из средств укрепления своего господ­ства и проявлявших величайшее безразличие к тому, «пагубна», отвратительна, безжалостна и жестокосердна эта система дока­зательств или нет. Больше того, устами своих клевретов и просто бесстыдных лакее® от науки, как Жусс (Jousse), экспло- ататоры восхваляли эту систему доказательств. По поводу этой системы Жусс, например, утверждал, что содержавшее теорию формальных доказательств уголовно-процессуальное уложение «...соединяет в себе вое хорошие требования: его ва-вдсала лю-

бовь к общественному благосостоянию; всякое его слово про­питано справедливостью» Ч

Так эксплоатпторы прославляют изуверства своей борьбы с непокорными, восхваляя систему этого действительно «...челове- коубийствевного и безумного культа пытки и теории су­де б и о-у головных доказательств»^[37].

В руках абсолютистской монархии суд, уголовный розыскной процесс и теория формальных доказательств, органически свя­занная -с. этим процессом, сыграли крупнейшую политическую роль в борьбе против феодализма, в борьбе за расчистку почвы для развития и укрепления капиталистической собственности, пришедшей на смену собственности феодальной. Именно в этом обстоятельстве нужно искать объяснение как самого появления, так и значительной живучести теории ‘ формальных доказа­тельств, просуществовавшей до середины XIX века.

Теория формальных или, как еще иначе ее называют, закон­ных доказательств вовсе не представляет собой, как утверж­дают некоторые буржуазные ученые (Владимиров, Фойницкий), результата накопленного человеческого опыта, «логических по­ложений общечеловеческого опыта» (В л а д и м и р о в). Эта тео­рия является, наоборот, чрезвычайно ярким памятником экешюата- торского права, еще не усвоившего искусства классовой маски­ровки, столь умело применяемой правом современных капитали­стических эксплоататоров. Вместе с тем эта теория свидетель­ствует лишний раз о том, что суд является вовсе не «принци­пиальным самоограничением государственной власти» (И е р и н г, Цель в праве), а органом власти, действующим в инте­ресах господствующего в данном обществе класса. Она свиде­тельствует о том, что судебно-процессуальные формы деятель­ности— не «маяки судебных действий»^[38], воздвигаемые челове­чеством на пути своего культурного развития и «по мере л о- ступательного движения культуры»^[39] (разрядка моя. —

А.  В.), а лишь формы укрепления классового господства.

Теория формальных доказательств — это теория, создавшая и обосновавшая такую систему собирания, пользования и оценки судебных доказательств, которая полностью отвечала основным принципам следственного процесса, имевшего своим глав­ным назначением обеспечить расправу с трудящимися, приво­димыми «...к дисциплине наемного труда плетьми, клеймами, пытками»^[40].

Совершенно неправильно утверждение некоторых процессу­алистов, что теория формальных доказательств противоречила

принципам розыскного процесса¹, так как стремилась создать противовес крайнему судейскому произволу. Система формаль­ных доказательств полагала, действительно, известный предел «судейскому произволу», строго регламентируя деятельность судьи в деле оценки доказательств зараитее установленными в законе правилами. Но самый характер этой регламентации, сво­дившей роль судьи к роли механически действовавшего автома­та, превращал процесс доказывания — важнейшую часть вся­кого процесса, душу процесса — в столь же далекую от задачи установления материальной истины процедуру, какой являлся и розыскной процесс в целом.

Проникнутый полицейскими тенденциям,и, преследующий за­дачи укрепления и охраны интересов эксплоататорского госу­дарства, противопоставляемых интересам личности, интересам человека и гражданина, розыскной процесс гае считался с обви­няемым, представлявшим собой простой следственный материал, простой объект следственного экспериментирования. Наиболее резко это выражалось в так называемом пыточном процессе, где пытка являлась основным и господствующим методом «доказы­вания».

Для пыточного процесса было важно установить лишь усло­вия, при наличии которых было возможно и дозволено обра­титься к пытке, по результатам которой и решалось дело. Роль этих условий и играли доказательства, определявшие допусти­мость или недопустимость пытки.

Можно л.и отминать органическую связь «пыточного процес­са» с теорией формальных доказательств, в основе которой ле­жал принцип преобладающего значения собственного признания обвиняемого? Конечно, нельзя, как нельзя говорить о противо­речии, якобы существовавшем между инквизиционным, розыск­ным процессом и легальной теорией.

«■С отменою пытки, — читаем мы у проф. Фойнищкого, — пре­обладающее значение собственного признания сохраняется, к получению его попрежнему направляются усилия инквизицион­ного процесса, хотя при помощи иных мер, только оно счи­тается доказательством вполне совершенным, и задача законо­дателя сводится к указанию других доказательств, бол:ее или менее к нему приближающихся, и определению степени такой близости. Решение этого вопроса легальная теория доказа­тельств возлагает на законодателя»².

Основная задала инквизиционного (розыскного) процесса — «легко и верно» открыть виновного (Баршев). В этом про­цессе следователь стоит «...против обвиняемого, как представи­тель государства, преследующего преступление, как обвинитель, действующий во имя его. Поэтому он должен доказать свое

обвинение, должен собрать вое 'возможные доказательства для того, чтобы в случае, ежели обвиняемый не представит доказа­тельств, оправдывающих его, и, по всему вероятию, нельзя уже будет получить от него признания, иметь законные причины для обвинения его и такое количество материалов и условий, чтобы можно было на основании их объявить его виновным»

В этих словах проф. Бартона раскрывается не только под­линная целеустремленность розыскного процесса, но- и подлин­ная связь с этой формой процесса системы формальных доказа­тельств.

Связь розыскного процесса с легальной теорией несомненна. Эта связь, в сущности говоря, столь тесна, что только при господстве розыскного процесса и была возможна такая система доказательств, как система формальных доказательств, Как и розыскной процесс, эта теория полностью отвечала назревшим потребностям своего времени. Вместе с розыскным процессом они сошла со сцены и тот момент, когда старые потребности отжили свой век и сменились новыми тре­бованиями, выдвинутыми развитым капиталистическим хозяй­ством.          '                                  ,

Исходя из сословного неравенства людей, но признании раз­личной их социальной значимости, теория формальных доказа­тельств отражала собой стремление централизованной государ­ственной власти эпохи раннего капитализма преодолеть, сопро­тивление различных местных интересов развитию капитализма, поскольку это возможно сделать при помощи соответственного направления деятельности столь важной части государственного аппарата, как суд; теория формальных доказательств могла сы­грать и в действительности сыграла свою роль в борьбе еще не вполне окрепшей централизованной государственной власти против произвола местных судов, против «обманчивого непосто­янства произвольных толкований» законов судьями, еще не ос­вободившимися от традиций феодализма. Этот протест против судейского произвола, отражавшего собой феодальные настро­ения, очень резко и характерно выразил Беккариа, ополчившийся против варварских судебных обычаев средневековья. «Когда законы изложены в уложении точно и подлежат буквальному исполнению, — писал Беккариа, — когда судья обязан только рассмотреть, согласно ли данное действие гражданина с законом или весогласно... тогда граждане избавлены от множества мел­ких тиранов»².

Однако, несмотря на всю тщательность регламентации легаль­ной теорией судейской деятельности, для судейского произвола при господстве этой теории представлялись самые неограничен­ные возможности. И это вполне естественно, так как в усло- ййях розыскного процесса формальные требования й условий процессуального закона превращались в слепое орудие в руках судейских чиновников, этого подливного «множества мелких тиранов», творивших волю своего сословия, своего класса.

Классовый характер этой теории не оставляет никакого со­мнения. Это обстоятельство не могут отрицать даже буржуаз­ные юристы, хотя они и стараются всячески его замаскировать и завуалировать.

Такова попытка, например, проф. Случевского основную идею правил теории формальных доказательств объяснить тем, что «судейский приговор должен (согласно этой теории. — А. В.) опираться на общепризнанные (разрядка моя.— Л. В.) объективные основания»

Но что представляют собой эти «общепризнанные объектив­ные основания», как не уголовно-правовую и уголо-вио-процес- суалвьную идеологию эксплуататорских классов, боровшихся за экономическое и политическое укрепление своего господства, видевших в свое время в теории формальных доказательств одно из средств этой борьбы? С этой точки зрения необходимо оценивать историческую роль системы формальных доказа­тельств в развитии доказательственного права. Совершенно по­этому неправильна оценка теории формальных доказательств со стороны некоторых процессуалистов, не замечающих, очевидно, классовой природы этой теории и ее исторической обусловлен­ности, открывших в этой теории «здоровые начала» и «здоро­вое зерно», развитие и углубление которых должны якобы со­ставить задачу современного учения о доказательствах^[41].