М.Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

ВОСПОМИНАНИЯ

ВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР МОСКВА-1957

ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ

Литературная запись Ильи Кремлева

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Успешные действия отряда Парского. Слухи о немец­ком морском десанте. Мой рапорт о необходимости пере­езда правительства в Москву и резолюция Ленина. Отъ­езд Владимира Ильича из Петрограда. Посулы союзни­ков и переписка с маршалом Жоффром. Мои встречи с Сиднеем Рейли. Попытка подставить Балтийский флот под удар немецких подводных лодок. Троцкий и ВВС. Ленин — руководитель обороны Республики. Разверты­вание «завесы». «Завеса» как способ привлечения в Красную Армию бывших генералов и офицеров.

Вскоре отряд Дыбенко был отозван с нарвского на­правления и, после переформирования и основательной чистки, направлен на другой фронт.

Прикрываясь арьергардом, немецкие войска отошли на левый берег Наровы и по мере приближения отряда Парского оттянули туда все свои части. Подойдя к На- рове, Парский занял часть города, расположенную на правом берегу, и обосновался вдоль реки на довольно значительном ее протяжении.

На нарвском направлении установилось полное рав­новесие. Оставалось только для обеспечения подступов к Петрограду протянуть «завесу» дальше на юг, что и было сделано с помощью нескольких новых «разведыва­тельных групп» и «поддерживающих отрядов». Все эти отряды составили Северный участок «завесы» под общим командованием Парского, позже, уже в разгар граждан­ской войны, умершего от сыпного тифа.

Но если за нарвское направление мы могли быть спо­койны, то близкий к столице Финский залив начал вызы­вать у нас все большую тревогу. Появились слухи и не­которые признаки того, что немцы готовят морской де­сант, с помощью которого попытаются захватить Петро­град, прикрываясь вошедшей в Финский залив эскадрой.

Опыт работы моей в должности начальника штаба б-й армии, а затем и Северного фронта, отличное знание района возможного германского десанта, старые мои, на­конец, связи по линии контрразведки, хотя и перестав­шие формально существовать, но сохранившие кое-кого из опытных офицеров и агентов,— все это позволило мне сделать безошибочный вывод о намерении германского генерального штаба использовать появившийся в ближай­ших водах Балтийского моря немецкий флот для опера­ций по захвату Петрограда.

Насколько я правильно угадал намерения немцев, видно по опубликованным много позже воспоминаниям генерала Людендорфа, начальника штаба главнокоман­дующего германскими вооруженными силами в конце первой мировой войны К В воспоминаниях этих Люден- дорф подтверждает, что операция захвата Петрограда со стороны Финского залива намечалась на апрель 1918 года, когда, по расчетам германского командования, должен был быть занят Гельсингфорс. Однако к этому времени захват покинутой Советским правительством столицы не представлял для немцев интереса.

Разгадав замыслы германского командования, я по­спешил доложить о них Владимиру Ильичу, тем более, что, по установленному Лениным распорядку, мне было предоставлено право делать ему через день личные до­клады.

—    Владимир Ильич,— стараясь не показывать вла­

¹ Людендорф. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг., т. 2, стр. 194.

девшего мною волнения, сказал я,— правительство, на­ходящееся в Петрограде, является магнитом для немцев. Они отлично знают, что столица защищена только с за­пада и с юга. С севера Петроград беззащитен, и высади немцы десант в Финском заливе, они без труда осуще­ствят свои намерения.

Это мое заявление, как потом я узнал от брата, сов­пало с мнением Владимира Ильича, который, принимая во внимание всю совокупность условий работы, считал, что Советскому правительству лучше находиться в Мо­скве.

Спокойно выслушав мои соображения, Владимир Ильич окинул меня, когда я кончил, испытующим взгля­дом и, что-то решив, сказал:

—    Дайте мне об этом письменный рапорт.

Я присел за письменный стол Ленина и написал на имя председателя Совета народных комиссаров рапорт такого содержания: «Ввиду положения на германском фронте, считаю необходимым переезд правительства из Петрограда в Москву».

Прочитав рапорт, Владимир Ильич при мне надписал на нем свое согласие на переезд правительства в Мо­скву. Позже брат говорил мне, что эта резолюция Вла­димира Ильича на моем рапорте была первым письмен­ным распоряжением Ленина, связанным с переездом.

Простившись с Владимиром Ильичем, я вышел в про­сторный коридор Смольного и тут неожиданно вспомнил о том, как два с небольшим года назад, получив «высо­чайшую аудиенцию» у императрицы Александры Федо­ровны, проделал нечто подобное тому, что только что произошло в кабинете Ленина.

И тогда в ответ на доклад о трудном положении Се­верного фронта мне было предложено тут же написать об этом рапорт; и тогда, как и сейчас, это было сделано мной за письменным столом того, кому я только что до­кладывал...

С необычной остротой я вдруг подумал о том, как пе­ременился мир за это короткое время, и тут только по- настоящему ощутил, какой трудный поворот совершился в моем сознании. Путь от личного доклада истеричной и злобной императрице до такого же личного доклада главе первого в истории человечества рабоче-крестьянского правительства был проделан мною как-то почти непри­

метно для меня самого. И только здесь, в Смольном, расставшись с Владимиром Ильичем, я невольно задал себе вопрос:

—     А кто ты, в конце концов, уважаемый генерал, или, вернее, бывший генерал Бонч-Бруевич? «Слуга двух господ», ловкий приспособленец, готовый ладить с лю­бой властью, или человек каких-то принципов, убежде­ний, способный по-настоящему их отстаивать?

Тотчас же со всей внутренней честностью я признался себе, что судьба нового Советского правительства вол­нует меня до глубины души, что никакого интереса давно уже не вызывает во мне участь Николая II и его семьи, находящихся в тобольской ссылке; что моя судьба на­всегда связана с той новой жизнью, которая рождалась на моих глазах и при моем участии в таких неизбеж- йых и жестоких муках...

Как я узнал позже, Ленин в тот же день на закры­том заседании Совнаркома сообщил о необходимости переезда правительства в Москву всем собравшимся нар­комам. Члены Совнаркома единодушно присоединились к мнению Владимира Ильича, а также без возражений приняли сделанное им указание о необходимости дер­жать решение о переезде в строжайшем секрете. По све­дениям, которыми располагала 75-я комната Смольного, все еще выполнявшая кое-какие функции позже создан­ной Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, эсеры решили взорвать поезд правительства, эвакуацию которого из столицы надо было рано или поздно ожидать.

Организация переезда правительства в Москву была поручена моему брату и, надо полагать, не столько как управляющему делами Совнаркома, сколько как чело­веку, с первых дней Октябрьской революции возглавляв­шему ту борьбу с контрреволюцией, которую провела из­вестная уже в Петрограде комната номер семьдесят пять.

Переезд правительства в Москву описан моим бра­том *. Коснусь лишь самого существенного в этой труд­ной операции. Для того, чтобы сбить с толку правых эсеров, замышлявших взрыв поезда, и помешать воз­можным диверсиям со стороны тайных офицерских орга­низаций, во множестве расплодившихся уже в Петоо-

¹ В л а д. Бонч-Бруевич. На боевых постах, Москва, «фе­дерация», 1930,

граде, брат умышленно сообщил навестившей его с явно разведывательной целью «делегации» эсеровско-меныне- вистского Викжеля, что правительство «хочет переехать на Волгу», и взял с них слово, что они сохранят это на­мерение в секрете.

Несложный ход этот дал нужные результаты. «Дея­тели» Викжеля поспешили раззвонить по всему Петро­граду, что Совет народных комиссаров бежит на Волгу.

Зная, что членам ВЦИКа, среди которых было много левых эсеров, никакие диверсии не угрожают, Владимир Дмитриевич распорядился приготовить для них на Ни­колаевском вокзале два пышных состава из царских ва­гонов и этим пустил диверсантов по ложному следу.

Погрузка же правительства была произведена в пол­нейшей тайне на так называемой Цветочной площадке Николаевской железной дороги. Ленин покинул Смоль­ный только за полчаса до отправления специального поезда, назначенного на десять часов вечера. С Цветоч­ной площадки поезд этот отошел с потушенными огнями. Задержав один из составов с членами ВЦИК, брат при­казал пропустить поезд правительства между ними. Кто находился в этом поезде, никому, кроме особо доверен­ных товарищей, не было известно. Наконец, правитель­ственный поезд надежно охранялся латышскими стрел­ками, снабженными пулеметами.

Ленин и остальные члены правительства выехали из Петро/рада 10 марта и прибыли в Москву только вече­ром 11-го.

Переезд прошел благополучно, если не считать, что в Вишере охранявшему правительственный поезд латыш­скому отряду пришлось разоружить эшелон с дезертиро­вавшими из Петрограда матросами.

Несмотря на то, что германские разъезды и поддер­живавшая их пехота были оттеснены и от Нарвы и от Пскова, от немцев можно было ждать любых неожи­данностей. Поэтому, чтобы обезопасить намеченный бра­том правительственный маршрут со стороны фронта, я решил двинуть поезд также перебиравшегося в Москву Высшего Военного Совета не по Николаевской железной дороге, а кружным путем через Дно, Новосокольники, Великие Луки и Ржев. Оказавшись таким образом как бы в боковом авангарде по отношению к поезду прави­

тельства, я использовал свой переезд и для личного озна­комления с отрядами «завесы».

Пока поезд Высшего Военного Совета добирался до Москвы, на ближайшие к отрядам железнодорожные станции были вызваны начальники этих отрядов, и, за­слушав их доклады о положении на фронте, я еще раз убедился, насколько оправдала себя идея «завесы».

После нескольких дней пребывания Владимира Ильича в гостинице «Националь», он, управление делами Совнаркома и наркомы разместились в пустующем, по­рядком побитом и захламленном юнкерами во время октябрьских боев древнем Московском Кремле. Штабной же наш поезд остался на запасном пути Александров­ского вокзала, и долго еще Высший Военный Совет засе­дал в моем вагоне.

Перед тем, однако, как перейти к деятельности Выс­шего Военного Совета в Москве, мне хочется кое-что рассказать об его кратковременном, но крайне напряжен­ном петроградском периоде.

Не успел мой поезд прибыть в Петроград, как ко мне зачастили всякого рода представители еще недавно союз­ных с Россией стран.

Назначение военным руководителем высшего воен­ного органа генерала, хорошо известного иностранным атташе, да и самим послам, не могло не внушить многим из них надежду использовать меня в качестве человека, .сочувствующего Антанте и готового во имя этого сочув­ствия пойти на любые сделки со своей совестью.

Между тем отношение мое к бывшим союзникам Рос­сии уже давно можно было характеризовать только как недоброжелательное и даже враждебное.

Уж кому-кому, а мне было хорошо известно, насколь­ко верховное командование царской армии подчиняло военные интересы России выгодам и стратегическим пре­имуществам Англии и Франции. Крупнейшие операции русской армии, стоившие ей многих тысяч солдат и офи­церов, замышлялись и проводились в интересах союзни­ков, часто только для того, чтобы заставить германское командование снять с Западного фронта наибольшее ко­личество дивизий и перебросить их на Восточный против наступающих русских войск.

И при великом князе Николае Николаевиче и при царе Ставка с возмутительной беспринципностью жер­

твовала русскими интересами во имя так называемого союзнического долга. Гибельное вторжение 1-й и 2-й ар* мий в Восточную Пруссию в начале войны, Лодзинская операция, знаменитый Брусиловский прорыв и даже бес­славное июньское наступление, предпринятое уже Керен­ским,— все это преследовало только одну цель — выру­чить попавших в тяжелое положение союзников.

И Англия и Франция не скупились на посулы. Но обе­щания оставались обещаниями. Огромные жертвы, кото­рые приносил русский народ, спасая Париж от немецкого нашествия, оказались напрасными — те же французы и англичане с редким цинизмом фактически отказывали нам во всякой помощи.

Помню, еще в штабе Северо-Западного фронта мне пришлось составить письмо, адресованное маршалу Жоффру. В письме этом мы деликатно напоминали о тя­желой артиллерии, обещанной нам маршалом, но так и не полученной.

В своем ответе Жоффр рассыпался в пустопорожних комплиментах вроде того, что «русская армия вплела зо­лотые страницы в историю», но этим и ограничился. Точ­но так же вели себя и англичане, умышленно закрывав­шие глаза на невыполнение фирмой «Виккерс» ее дого­ворных обязательств.

После Великой Октябрьской революции союзники распоясались. Хотя до открытого нападения на молодую Советскую Республику еще не дошло, антисоветских тен­денций своих союзники не скрывали и сделали все для мобилизации любых сил отечественной контрреволюции.

Зная о враждебном отношении к Советской России ищущих дружбы со мной иностранных атташе и сотруд­ников посольств, я был очень осторожен и, встречаясь с ними по службе, каждый раз докладывал на Высшем Военном Совете о тех разговорах, которые вынужден был вести.

Среди зачастивших ко мне иностранцев был и разоб­лаченный впоследствии профессиональный английский шпион Сидней Рейли, неоднократно являвшийся ко мне под видом поручика королевского саперного батальона, прикомандированного к английскому посольству.

Рейли прекрасно говорил по-русски и был, как выяс­нилось много лет спустя, уроженцем России. Родился он в Одессе и лишь по отцу — капитану английского суд­

на — мог считать себя ирландцем. По другим версиям, ирландцем Рейли сделался благодаря своему браку на дочери ирландского дворянина.

Полиглот и великолепный актер, он во время русско- японской войны подвизался в Порт-Артуре и занимался шпионажем в пользу Японии. В годы первой мировой войны Рейли под видом немецкого морского офицера про­ник в германский морской штаб и выкрал секретный код.

Ко мне Рейли явно тяготел и всячески пытался со­здать со мной какие-то отношения. Однажды он пришел ко мне с предложением разместить наши дредноуты и не­которые другие военные корабли на Кронштадтском рейде по разработанной им схеме.

—     Вы знаете, господин генерал,— сказал он, щеголяя своим произношением, лестным даже для коренного москвича или тверяка,— что к России я отношусь, как к своей второй родине. Интересы вашей страны и ее без­опасность волнуют меня так же, как любого из вас. Предстоящий захват немцами Финляндии для вас не секрет. Кстати, он уже начался. Чутье опытного и талант­ливого полководца,— польстил он,— подсказывает вам, что. возможность германского десанта не исключена. По­этому меня больше всего беспокоит судьба вашего Бал­тийского флота. Оставаться ему в Кронштадте на старых якорных стоянках нельзя,— вы это понимаете лучше меня. Вот поглядите, Михаил Дмитриевич,— бесцере­монно обращаясь ко мне по имени-отчеству, продолжал Рейли,— на всякий случай я нарисовал эту схемку. Мне думается, если корабли расположить так, как это позво­лит рейд Кронштадта, то...

Вручив мне старательно сделанную схему с обозначе­нием стоянки каждого броненосца и указанием располо­жения других кораблей, он начал убеждать меня, что такая передислокация большей части нашей эскадры обеспечит наилучшее положение флота, если немцы, дей­ствительно, предпримут наступательные операции со сто­роны Финского залива.

Еще до появления в моем вагоне Рейли с его неожи­данным предложением ко мне зачастили бывшие наши морские офицеры. Основываясь на доверии, которое им внушало мое генеральское прошлое, они довольно откро­венно излагали свое возмущение «большевистским сбро­дом» и, касаясь возможного захвата и уничтожения Бал­

тийского флота немецкими морскими силами, подобно Рейли предлагали изменить расположение наиболее мощ­ных кораблей на Кронштадтском рейде.

Внимательно рассмотрев предложенную Рейли схему, нанесенную им для большей убедительности на штабную десятиверстку, я понял, что и он и навещавшие меня морские офицеры преследуют одну и ту же предатель­скую цель — подставить стоившие многих миллионов рублей линкоры и крейсера под удар германских подвод­ных лодок. ‘

Доложив обо всем этом Высшему Военному Совету, я отдал распоряжение часть судов, входивших в состав Балтийского флота, ввести в Неву и, поставив в порту и в устье реки ниже Николаевского моста, то есть совсем не так, как это предлагал Рейли, сделать их недостижи­мыми для подводных лодок, неспособных пользоваться Морским каналом.

Несмотря на то, что план его провалился, Рейли про­должал изобретать предлоги для того, чтобы посетить мой вагон. Я перестал его принимать, а секретарям ВВС, к которым все еще наведывался подозрительный англий­ский сапер, запретил всякие с ним разговоры. Сообщил я о сомнительном иностранце и моему брату.

Вскоре Рейли исчез из Петрограда, поняв, очевидно, что сделался предметом пристального внимания со сто­роны уже поднаторевших в борьбе с контрреволюцией сотрудников знаменитой комнаты номер семьдесят пять.

В Москве ко мне он уже не заходил, и о преступной деятельности его я узнал лишь из дела английского кон­сула Локкарта, организовавшего вместе с лжесапером заговор против Советского правительства.

Заговорщики переоценивали «ненадежность» царских генералов и офицеров, состоявших на службе в Красной Армии; из сделанной ими попытки подкупить командира латышских стрелков, охранявших Кремль, ничего, кроме международного скандала, не получилось.

Во главе Высшего Военного Совета, как я уже гово­рил, был поставлен Троцкий. Однако степень участия его в работе была весьма незначительной, а влияние его на деятелей Совета и руководство организовавшимися уже фронтами — проблематично.

Он наведывался в мой вагон — чаще в Петрограде, реже в Москве — и председательствовал на заседаниях Высшего Военного Совета с тем особым удовольствием, которое всегда давало ему хоть малейшее проявление власти. Но и к докладам моим на Совете и к делам, с которыми я его знакомил, он относился равнодушно, и я не раз замечал откровенную скуку в глазах Троцкого, когда вынужден бывал докладывать ему о чем-нибудь подробно и обстоятельно.

Теперь, когда я вспоминаю первые недели работы Высшего Военного Совета, мне кажется, что Троцкого куда больше занимало, что он возглавляет высший воен­ный орган в стране, нежели та упорная и настойчивая ра­бота, которую проводили мы, чтобы хоть как-нибудь при­остановить вражеское нашествие.

В мои военные распоряжения Троцкий не вмеши­вался. Только на очень важных моих приказаниях или приказах он писал внизу карандашиком: «читал, Троц­кий» и предупреждал, чтобы, отправляя эту прочитанную им бумагу, я обязательно стирал его подпись.

Если в первые дни существования Высшего Военного Совета Троцкий еще являлся на заседания, то в Москве все чаще и чаще на Совете председательствовал кто-ни- будь из его заместителей.

Своего равнодушного отношения к конкретному воен­ному делу Троцкий не только не скрывал, но порой даже афишировал его и всем своим поведением старался дать понять окружающим, что его прямая обязанность делать высокую политику, а не заниматься какими-то там техническими военными вопросами.

Как-то мы, члены Высшего Военного Совета, попро­сили Троцкого информировать нас о положении страны и рассказать, с кем нам придется, по его мнению, драться в ближайшее время.

Троцкий согласился сделать на Высшем Военном Со­вете сообщение и потребовал, чтобы в зале особняка, в котором обычно мы заседали, была повешена карта Европы.

Наклеенная на полотно и снабженная двумя палками, стереотипная школьная карта эта была реквизирована кем-то из комендантов ВВС в одной из ближайших гим­назий, и Троцкий, вооружившись школьной указкой, на­

чал рассказывать нам о прописных истинах, которые лю­бой из нас давно знал.

Смешно отрицать острый ум Троцкого и его оратор­ский талант. Но он был настолько самовлюблен и упоен своей стремительной политической карьерой, что утерял правильное представление об окружающем. И даже мы, члены Высшего Военного Совета страны, составленного из опытных военных специалистов и отмеченных боль­шими революционными заслугами партийцев-подполыци- ков, не представляли для него какого-нибудь интереса. И это отсутствие интереса к чему бы то ни было, не свя­занному с ним лично, заставило Троцкого непривычно мямлить. Он повторял прописные истины об англо-фран- цузских противоречиях и стремлениях США ограничить свое участие, в мировой войне валютными операциями и широким развертыванием военной промышленности; го­ворил о давно известных связях и общности интересов монополистических фирм, производящих оружие.

Умей Троцкий подходить к себе критически, он понял бы, что жестоко провалился. Но, упоенный своей извест­ностью и властью, он не обратил внимания ни на наши скучающие лица, ни на бросающееся в глаза отсутствие у нас интереса к его докладу.

Неудачным докладом этим и кончились попытки Троцкого руководить Высшим Военным Советом. И тут мне хочется рассеять одно обывательское, упорно сохра­нявшееся заблуждение. Почему-то заслуга оснащения Красной Армии военно-научной мыслью приписывалась Троцкому, в то время как это делалось Владимиром Ильичем, и не только помимо, но часто и при прямом сопротивлении Троцкого — этого самого большого пута­ника в марксисткой науке. Во всяком случае, я, являв­шийся в первые месяцы организации Красной Армии ее военным руководителем, ни разу не получил от Троцкого хоть какого-нибудь указания о том, как сочетать энту­зиазм широких народных масс с обязательным опытом минувшей войны, как и не обнаруживал у него даже по­добия интереса к военному делу. В то же время любой из мелких как будто вопросов, хотя бы о том, куда и на какую работу назначить превратившегося в военспеца бывшего генерала, охотно и вдумчиво решался Владими­ром Ильичем.

Ленину, больше чем кому-либо, мы, старые воен­

ные специалисты, обязаны тем, что с первых дней рево­люции разделили с народом его трудный и тернистый путь.

Еще до переезда правительства в Москву решено было направить в Двинск комиссию для переговоров с немцами о заключении мира. Вопрос об этом обсу­ждался с моим участием в доме бывшего военного мини­стра на Мойке.

Хотя германское командование и подчеркивало свою готовность вести переговоры, неприятельские войска про­должали продвигаться вперед, давно оставив позади ли­нию прежнего фронта.

Поэтому, независимо от посылки комиссии, решено было продолжать формирование отрядов и, всячески рас­ширяя «завесу», создать такое положение на западной, южной и юго-восточной границах Республики, которое сделало бы невозможным дальнейшее продвижение в глубь страны германских и союзных с ними войск.

Сущность организации и службы «завесы» по моему проекту сводилась к следующему: в «завесу» входит пехота и артиллерия с придачей вспомогательных войск и технических средств; конница придается для действий впереди «завесы» (в качестве разведки) и для поддержа­ния связи между частями. Вся «завеса», прикрывающая границы Республики, составляет два фронта: Север­ный — под командованием Парского и Западный под на­чальством генерала Егорьева К

На каждом из фронтов должны быть прочно заняты районы и отдельные пункты на возможных путях герман­ского наступления. За открытыми промежутками между передовыми частями «завесы» укрыто от взоров и вы­стрелов противника располагаются «поддержки», имею­щие связь как между собой, так и с передовыми отря­дами. Местность в предполье передовых отрядов должна непрерывно освещаться войсковой разведкой, а в случае надобности — самими отрядами и даже «поддерж­ками».

Передовые отряды и «поддержки» по мере выдвиже­ния их в «завесу» образовывали боевой участок. Началь­

¹ Юго-восточный фронт был сформирован позже.

ник такого участи подчинялся непосредственно коман­дующему фронтом «завесы».

Смысл «завесы», оДнако, заключался не только в том, что с ее помощью прикрывались границы Республики. Она являлась в то время едва ли не единственной организа­цией, приемлемой для многих генералов и офицеров цар­ской армии, избегавших участия в гражданской войне, но охотно идущих в «завесу», работа в которой была как бы продолжением старой военной службы.

В вагоне моем постоянно бывали знавшие меня по совместной службе генералы и офицеры, и почти с каж­дым из них приходилось вести одни и те же порядком надоевшие разговоры.

—    Да вы, поймите, Михаил Дмитриевич, что не могу я пойти на службу к большевикам,— начинал доказывать такой офицер' или генерал в ответ на предложение рабо­тать с нами,— ведь я их власти не признаю...

—    Но немецкое-то наступление, надо остановить,— приводил я самый убедительный свой довод.

—    Конечно, надо,— соглашался он.

—    Вот и отлично,— подхватывал я,— значит, со­гласны...

—    Ничего я не согласен,— спохватывался посети­тель,— да если я к большевикам на службу пойду, мне и руки подавать не будут...

В конце концов упрямец соглашался со мной и со всякими оговорками принимал ту или иную долж­ность в частях «завесы». Привыкнув к новым, пона­чалу кажущимся невозможными условиям работы, боль­шинство таких с трудом привлеченных к ней офицеров и генералов сроднились с Красной Армией и без всякого принуждения оставались на военной службе, когда от­ряды «завесы» были развернуты в дивизии и использо­ваны в гражданской войне.

Таким образом, «завеса» явилась как бы способом привлечения старого офицерства в новую, постепенно формируемую армию. Офицеры и генералы эти и яви­лись теми кадрами, без которых нельзя было сформиро­вать боеспособную армию, даже при том новом и основ­ном факторе, который обусловил победоносный путь Красной Армии — ее классовом самосознании и идейной направленности.

Пороки царской армии. Немецкая военная доктрина. Формирование вооруженных сил Республики. Создание Главной военной базы. Проектируемая численность Крас­ной Армии в один миллион человек. Лозунг о доведении армии до трех миллионов. Первые советские дивизии. Декрет об обязательной военной службе.

Несмотря на очевидные свои преимущества, «завеса» являлась лишь временным мероприятием. Надо было остановить немецкое наступление, ведущееся, что назы­вается, на фуфу,— и это «завеса» сделала. Но даже я, автор и энтузиаст этой не ахти уж какой блестящей идеи, отлично понимал, что на «завесе» в деле обороны моло­дой Советской Республики далеко не уедешь.

Консервативный по своим методам, привыкший дей­ствовать по раз навсегда установленным канонам герман­ский генеральный штаб вряд ли предполагал, что не­сколько тысяч кавалеристов дадут ему возможность за­хватить Питер и поставить революционную Россию на ко­лени. Не могли немецкие генералы и не учитывать добле­сти русского солдата.

Величайший русский писатель Лев Николаевич Тол­стой был не новичком в военном деле и, несмотря на позор Крымской кампании, в которой он принимал лич­ное участие, понимал и ценил бесспорные наши преиму­щества в военном деле — удивительные качества замор­дованного, никогда не евшего досыта и плохо вооружен­ного русского солдата.

Я никогда не был сторонником отечественного бах­вальства и «шапкозакидательства». Достаточно познако­миться хотя бы с уставом, по которому с начала прош­лого века вплоть до шестидесятых годов жила русская армия, для того, чтобы понять, в какие немыслимые условия был поставлен солдат в николаевской России. Два исконных российских зла — бюрократизм и казно­крадство в сочетании с исконным же очковтирательством не раз сводили на нет героические усилия русского сол­дата.

Солдат этот не только в годы Отечественной войны с французами, но и спустя сорок лет во время Севасто-

польской обороны форменным образом голодал. Про­тивник имел уже на вооружении нарезные ружья, а наш солдат оборонялся при помощи гладкоствольного ружья, не поражавшего неприятеля и за дальностью расстояния и потому, что в угоду парадности ружье это было черт знает в каком состоянии. Для того чтобы на парадах, которым только и учили солдат, ружейные приемы зву­чали особенно гулко, ни один шуруп и ни одна гайка не были закручены на нем, неуклюжем и устаревшем ружье этом, до отказа...

Шагистика, которой так упоенно обучали не только в дореформенной, но и в современной мне царской ар­мии, ничего не давала солдату, когда он оказывался перед противником.

Удручающее состояние санитарной части превращало раненого солдата в мученика. Вспомним хотя бы мало изученную у нас историю возмутительного похода в Вен­грию, предпринятого Николаем I в 1848 году, когда доб­рая треть брошенной на Тиссу армии вымерла от хо­леры; припомним, в каких условиях находились раненые и больные в том же Севастополе; подумаем, наконец, как зверски обращались с раненым и больным солдатом во время первой империалистической войны, и снова по­дивимся мужеству и стойкости нашего народа.

Не отличалась особым блеском и русская военная мысль, особенно, если иметь в виду тех, кто делал в ар­мии погоду: командиров полков и дивизий, корпусные, армейские и фронтовые штабы с их интригами и бес­принципностью, верховное руководство со стороны без­дарного и малограмотного в военном отношении мо­нарха.

И все-таки, несмотря ни на что, русская армия на­ряду с позорнейшими поражениями одерживала и бле­стящие победы. И если в основном обязана она ими уди­вительным национальным свойствам русского солдата, то известную роль играли и органические пороки и изнежен­ность поставленного под ружье англичанина, француза и даже немца, и постоянный разлад между членами анти­русской коалиции, и особенности немецкой военной док­трины, своей обстоятельностью и псевдоученостью обычно подчинявшей себе союзников.

Не случайно Л. Н. Толстой так едко высмеял хвале­ное военное искусство немцев, изобразив в «Войне и

Мире» ограниченного и самовлюбленного генерала Вейрб- тера с его пресловутой диспозицией.

«Б1е егз1е Ко1оппе тагзсЫг!... хНе г^еНе Ко1оппе таг- 5сЫг1... сйе дпйе Ко1оппе тагзсЫгЬ¹ — самозабвенно читал на Военном совете генерал Вепротер и нисколько не интересовался тем, что в действительном сражении все может произойти совершенно иначе...

Первые же донесения с Нарвского фронта помогли мне и моим помощникам разгадать планы германского командования.

Стало ясно: немцы были по рукам и ногам связаны самыми различными неблагоприятными для них обстоя­тельствами. Обстановка на Западе становилась все бо­лее и более грозной для них, внутри Германии все резче обозначались признаки непреодолимой усталости, да и прямой контакт с революционной Россией не сулил для кайзеровской армии ничего доброго: «бацилла пора­женчества» грозила проникнуть в нее. Поэтому герман­ское командование волей-неволей обратилось к наиболее легкой тактике «запугивания», маскируя свою растущую слабость лихими кавалерийскими наскоками. На деле же оно никакими серьезными силами на угрожающих нам направлениях уже не располагало.

Тем не менее, успокаиваться на этом было бы крайне опасно, тем более, что в любой момент на смену немец­кой интервенции могла возникнуть угроза интервенции со стороны вчерашних наших союзников, завтрашних по­бедителей Германии — стран Антанты.

Новая опасность эта, нависшая над молодой Совет­ской Республикой, требовала самых напряженных уси­лий. Поэтому Высший Военный Совет тотчас же вслед за созданием «завесы» поставил вопрос об организации и комплектовании, покамест на началах добровольчества, вооруженных сил Республики, достаточных для обороны страны.

Возможность интервенции намечалась и с запада — со стороны навязавших нам грабительский Брестский мир немецких милитаристов и со стороны войск Антанты: на севере — из Мурманска, на юге — Закавказья и Чер­ного моря. Наконец, военная опасность грозила и на

¹ Первая колонна марширует... вторая колонна марширует... третья колонна марширует...

Дальнем Востоке — со стороны готовых высадиться в6 Владивостоке японских и американских войск. Наме­чался новый очаг войны,— но мы об этом ничего не зна­ли,— и внутри страны, в Поволжье, на Урале и в Запад­ной Сибири, где на железнодорожных путях стояли эше­лоны завербованного генералом Жаненом чехословац­кого корпуса.

Формирование вооруженных сил решено было произ­водить по единому, принятому Высшим Военным Сове­том плану. Он предусматривал одновременное создание новых войсковых частей и должное размещение их на территории Республики, то есть стратегическое развер­тывание вооруженных сил.

Решено было одновременно же развертывать и «за­весу», как армию прикрытия, и формировать дивизии главных сил ’и стратегического резерва.

Пришлось решить вопрос и о базировании всех воору­женных сил, чтобы обеспечить их первоначальным и те­кущим снабжением всякого рода техническими сред­ствами и всем необходимым для успешного ведения воен­ных действий.

Огромное военное имущество, оставшееся от войны, находилось в Ярославле, Рыбинске, Минске и в значи­тельных размерах в Петрограде. Благодаря провока­ционным действиям германской военщины все эти города и районы превратились в угрожаемые, и оставлять в них базу вновь формируемых вооруженных сил было бы пре­ступно.

Главную военную базу ВВС решил поэтому органи­зовать между средней Волгой и Уральским хребтом. Ко­нечно, никто из нас не мог в тот момент предположить, что чехословацкий корпус поднимет контрреволюционный мятеж именно в этом районе.

Разрабатывая планы формирования и развертывания новой армии, мы исходили из того положения, что ни один из наших вероятных противников не сможет дви­нуть против нас крупные силы: ни политические, ни мо­ральные, ни материальные условия не позволяли этого. Речь могла идти не столько о развернутой интервенции, сколько об ее попытках. Поэтому Высший Военный Со­вет установил численный состав формируемой Красной Армии в один миллион человек, считая командный и красноармейский строевой и нестроевой состав, все рода

главных и вспомогательных войск и служб, входящих в армию прикрытия, в главные силы, стратегический ре­зерв и обслуживание главной базы.

Дивизии армии прикрытия развертывались из участков «завесы» на местах их расположения. Формирование ди­визий главных сил производилось по территориальному признаку, на месте набора или мобилизации с последую­щим выдвижением в районы сосредоточения.

Местность в тылу армии прикрытия предположено было подготовить в инженерном отношении в такой сте­пени, чтобы маневрирование дивизий главных сил было обеспечено и по фронту и в глубину.

Предметом самой неотложной заботы Высшего Воен­ного Совета стали и военные заводы и мастерские, остав­шиеся от прежнего режима,— все они были намечены к эвакуации в район главной базы.

Академию Генерального штаба решено было переве­сти в Екатеринбург. Это было срочно сделано, и ни­кому из членов Высшего Военного Совета и в голову не пришло, что спустя несколько месяцев Екатеринбург будет захвачен чехословаками и белыми. Еще меньше кто-либо из нас мог предположить, что в Екатеринбург из Тобольска, еще Керенским превращенного в место ссылки низложенного царя, будут перевезены Романовы и что именно среди офицеров Академии возникнет план освобождения из заключения Николая Романова и чле­нов его семьи...

Разрабатывая план формирования миллионной армии, Высший Военный Совет не мог не подумать и о развер­тывании сети военно-учебных заведений типа упразднен­ных военных или юнкерских училищ, и о системе военных округов, и о переходе от принципов добровольчества к общеобязательной военной службе.

Все подробно разработанные Высшим Военным Сове­том планы я доложил Владимиру Ильичу. Это произо­шло уже в Москве. Ленин принял меня в своем кабинете в Кремле в здании бывших судебных установлений, где он теперь не только работал, но и жил, на редкость скромно и, в сущности, так, как живал в ссылке или в эмиграции.

Кабинет Владимира Ильича был несколько более благоустроен, нежели та комната в Смольном, в которой я через день бывал у него с докладом. Здесь, в Москве,

в кабинете Ленина оказались и отсутствовавшие в Питере кожаные кресла для посетителей (сам Владимир Ильич пользовался дачным, камышовым), и застекленные полки со столь необходимыми Ленину книгами, и несколько те­лефонных аппаратов, обеспечивавших председателю Сов­наркома сравнительно сносную связь с наркоматами, Центральным Комитетом партии и всякого рода учреж­дениями, с которыми создатель нашего государства сно­сился непосредственно, отлично учитывая огромную, трудно преодолимую, косную силу российского бюрокра­тизма.

Поколениям, которым не посчастливилось видеть Вла­димира Ильича при жизни, трудно представить себе Ленина живым, рядом с тобой, так, как видели его мы. Поражала удивительная простота Владимира Ильича. И вместе с тем он был чужд столь свойственной россий­ской интеллигенции псевдодемократической позе.

Мне думается, самым характерным для Ленина было именно отсутствие всякой, позы. Его, Владимира Ильича, меньше всего, должно быть, занимало, что о нем поду­мают и как истолкуют тот или иной его поступок.

Как всегда, нисколько не торопясь и с обязательной для него уважительностью выслушав мой доклад, Ленин одобрил все основные его положения.

—     Сегодня это, видимо, лучшее решение вопроса об обороне Республики,— сказал он, голосом подчеркнув первое слово.

Об этой интонации Владимира Ильича я вспомнил спустя несколько месяцев, когда лозунг одномиллионной армии был им заменен приказом о создании армии трех­миллионной.

«Армия крепнет и закаляется в битвах с чехослова­ками и белогвардейцами,— писал Ленин в своем широко известном письме объединенному заседанию ВЦИКа, Московского Совета с представителями фабрично-завод­ских комитетов и профессиональных союзов 3 октября 1918 года.— Фундамент заложен прочно, надо спешить с возведением самого здания.

Мы решили иметь армию в 1 ООО ООО человек к весне, нам нужна теперь армия в три миллиона человек. Мы можем ее иметь. И мы будем ее иметь».

Ленин писал все это после убийства Володарского и Урицкого, после того как сам был ранен отравленными

пулями террористки Каплан, после поднятых Савинко­вым мятежей в Ярославле, Рыбинске и Муроме, после из­мены и мятежа входивших в правительство левых эсеров, писал в те грозные дни, когда иностранная интервенция и на севере, и на востоке, и на юге страны стала уже со­вершившимся фактом.

Я не понял, однако, что со времени, когда Владимир Ильич утвердил разработанный Высшим Военным Сове­том план одномиллионной армии, положение страны резко ухудшилось, а угроза потери завоеванной рабо­чим классом власти несоизмеримо возросла. Новый лозунг, с которым выступил Ленин и о котором возвещали уже расклеенные по Москве плакаты, показался мне неверным и даже ошибочным, несмотря на все мое уже определившееся преклонение перед Владимиром Ильичем.

Мне казалось, что трехмиллионная армия пока нам не нужна: что она поглотит скудные военные запасы Рес­публики, не имеющей покамест промышленности для их восстановления. Начавшееся повсеместно усиленное фор­мирование отрядов, полков и дивизий, сначала на на­чалах добровольчества, а затем и по призыву, я считал ответом на ошибочное решение, не понимая того, что ши­рокое распространение по стране контрреволюционных и интервентских войск не могло не вызвать лихорадочного вооружения рабочих масс.

Многочисленные и неизбежные трудности, стоявшие на пути создания Красной Армии, я относил больше за счет того, что разработанному Высшим Военным Сове­том, безукоризненному, как мне казалось, плану форми­рования миллионной армии предпочли непродуманный лозунг непосильной для страны армии трехмиллионной.

Я пытался убедить в своей правоте Подвойского и других партийных деятелей, занимавшихся формирова­нием Красной Армии, и, конечно, ни в ком из них не встретил сочувствия. Настойчивость, с которой я пы­тался отстоять свою явно ошибочную точку зрения, во­оружила против меня и Подвойского и многих других товарищей и заставила их считать меня упрямым спе­циалистом, не видевшим дальше своего носа.

Но формирование даже миллионной армии представ­ляло большие трудности уже потому, что многие перво­начальные наши наметки оказались опрокинутыми неожи­данно возникшими фронтами. Спутал нам все карты* и

мятеж чехословацкого корпуса, сразу же охвативший районы, в которых проектировалась основная база Крас­ной Армии.

И все-таки одобренный Лениным план развертывания Красной Армии осуществлялся даже в тех мучительно трудных условиях, которые создались.

Развертывание участков «завесы» в дивизии началось еще до опубликования декрета об обязательной военной службе. Отряды пополнялись добровольцами из местных жителей, откликнувшихся на воззвания Советов, и соот­ветственно превращались в батальоны или полки. На­чальники участков делались начальниками дивизий, по­следние же получали наименования по городам, в кото­рых стояли. Так возникли Невельская, Себежская и дру­гие первые наши дивизии.

В составе их скоро появились артиллерия, конница п Технические части. Высший Военный Совет разработал и утвердил соответствующие штаты. Но доведение диви­зий до этих штатов шло крайне медленно. Доброволь­чество не давало нужного количества солдат; не хватало материальной части; острый недостаток новые дивизии испытывали и в командном составе.

Формирование дивизий главных сил шло в новых районах, указанных в плане. Сначала формировались кадры каждой дивизии, а затем в эти кадры вливались мобилизованные по декрету бойцы. Это было неизбежно: иначе побывавшие в царской армии в период ее распада и в Красной гвардии мобилизованные неминуемо попы­тались бы насаждать в новых формированиях уже отжив­шие порядки, вроде выборности командиров или митинго­вания по поводу боевых приказов.

До сформирования военных округов кадры некоторых дивизий были подобраны непосредственно ВВС.

С формированием дивизий получалось по-разному. В одних местах все шло без сучка и задоринки, в дру­гих — из-за излишней подозрительности местных испол­комов получалось бог весть что. Присланные кадры в таких случаях арестовывались, а во главе новых диви­зий по настоянию местных Советов ставились выборные начальники.

Подготовка местности в прифронтовой полосе на важ­нейших операционных направлениях была подробно раз­работана, но до исполнения дело не дошло. Гражданская

война скоро сделала неосуществимыми не только эти, но и многие другие военные предположения. Подготовка же стратегических путей сообщения в прифронтовой полосе была и вовсе изъята из ведения Высшего Военного Сове­та и передана Народному комиссариату путей сообщения.

Военные заводы и мастерские были своевременно эвакуированы, но развернуть их работу на новом месте не удалось из-за той же гражданской войны.

Ничего путного не получилось и из перевода в Екате­ринбург Военной академии. После захвата Екатеринбурга она во главе со своим начальником Адогским перешла к белым и двинулась в глубь Сибири. Только после раз­грома Колчака материальная часть академии была воз­вращена в Москву и влилась во вновь сформированную здесь Военную академию.

Намеченные по плану военно-учебные заведения были развернуты в виде временных военных курсов, а затем и настоящих военных школ, напоминавших бывшие юнкер­ские училища. Курсанты этих курсов и школ покрыли себя неувядаемой славой на многих фронтах граждан­ской войны и немало сделали в дальнейшем для укреп­ления командного костяка Красной Армии.

Общеобязательная военная служба взамен доброволь­чества была введена декретом 29 мая 1918 года. Первый призыв был проведен в Москве в июне—июле того же года. Из этих призывников была сформирована славная Московская дивизия. За немногим исключением переход к общеобязательной воинской службе прошел гладко и беспрепятственно.

Система военных округов была разработана ВВС и установлена декретом 8 апреля 1918 года. Поначалу охва­тила она только европейскую часть Республики, где были созданы округа Петроградский, Московский, Беломор­ский, Западный, Приволжский, Заволжский, Приураль­ский и Орловский. Во главе каждого округа была постав­лена тройка в составе военного руководителя и двух пар­тийных работников. В каждом округе были сформиро­ваны штабы и военно-окружные управления.

Военно-окружные тройки были подобраны ВВС. Нами же были назначены начальники окружных штабов и боль­шинство военно-окружных управлений.

Тем же декретом все вооруженные силы Республики были разделены на полевые и местные. Первые предстар-

ляли собой дивизии, сформированные из «завесы», и входили в армию прикрытия. Вторые формировались в определенных пунктах и по сформированию передвига­лись в другие районы согласно плану стратегического развертывания. Территориальные дивизии эти составляли главные силы и стратегический резерв.

В первых числах мая военно-окружные тройки, на­чальники штабов и военно-окружных управлений отпра­вились из Москвы по своим местам и занялись собира­нием военного имущества, разбросанного по Республике, его сортировкой и организацией окружных складов.

Перед Высшим Военным Советом стояла важнейшая задача — выявление всех военных запасов страны. С этой целью в июне 1918 года под председательством председа­теля ВВС было собрано несколько совещаний централь­ных технических управлений. Но усилия ВВС и мои, как военного руководителя, большой ясности в этот вопрос не внесли, — Красная Армия еще очень долго не знала, какими запасами располагает.

Осуществляя утвержденные Лениным мероприятия по формированию вооруженных сил Республики, Высший Военный Совет сразу же столкнулся с острым недостат­ком командного состава.

К 1920 году в ряды Красной Армии были вовлечены десятки тысяч офицеров и военных чиновников. Значи­тельно большее количество старого командного состава было в белых армиях. Надо полагать, что многие офи­церы, спасаясь от начавшихся вслед за мятежом Корни­лова преследований, постарались как бы раствориться среди гражданского населения, выдавали себя за унтер- офицеров, а то и за рядовых и отказывались от своего военного прошлого и профессии. Немало царских генера­лов и офицеров стало жертвами красного террора, явив­шегося неминуемым ответом на проводившийся белыми и интервентами массовый белый террор. Вероятно, не одна тысяча офицеров, не служивших ни в белой, ни в Красной армиях, поддаваясь все тому же, возникшему еще в послекорниловские дни психозу, оказалась в ря­дах белой эмиграции как в Европе, так и в Китае, Мон­голии и Японии.

В первые месяцы после Октябрьской революции никто не пытался отобрать среди царских генералов и офицеров тех, кто мог бы пригодиться для формирования

новой армии. Об этом не думали, и в кадрах Красной Армии оказались лишь те генералы и офицеры, кто сам предложил свои услуги. Но всех их было до смешного мало для того, чтобы укомплектовать командным соста­вом не только трехмиллионную, но и миллионную армию.

Особенно острым было это положение в дни немец­кого наступления. Не понимая большевиков, подавляю­щее большинство генералов и офицеров старой армии боялось их, как черт ладана, и считало службу в только еще создаваемой Красной Армии не только неприемле­мой, но чуть ли и не позорной.

Между тем та же «завеса» уже широко развертыва­лась и включала в свой состав десятки тысяч красногвар­дейцев или красноармейцев, как начали называть этих новых солдат. Управлять ими, обладая одним лишь по­литическим опытом, было нельзя.

Стараясь любыми способами привлечь к службе в «завесе» опытных боевых генералов и старших офице­ров распавшейся армии, я, пользуясь связями со множе­ством прежних моих сослуживцев и слушателей по Ака­демии генерального штаба и превосходно сохранявшей не только фамилии, но и адреса натренированной на штабной работе памятью, обратился с личными письмами к ряду кажущихся мне наиболее достойными офицеров и генералов. В письмах этих я, ссылаясь на наш общий долг перед родиной, подвергшейся подлому германскому нападению, призывал моих адресатов на службу во вновь создающуюся армию, уже обороняющую рубежи Респуб­лики.

В конце письма стояло неизменное приглашение «для личных переговоров» в мой вагон, находившийся сначала на запасном пути Царскосельского вокзала в Питере, а затем после переезда Советского правительства в Москву — около Александровского вокзала. Болтуны и злые языки прозвали этот вагон «генеральской ловуш­кой». Через нее, однако, после генерала Парского, пер­вым побывавшего у меня, прошли многие генералы и офи­церы. Подавляющее большинство военных, которых я приглашал к себе, принимало назначения в «завесу».

Каждый из них по моему предложению уже от себя обращался к тем из своих боевых товарищей, кому верил и с кем бы особенно охотно работал. Такая личная вер­бовка может показаться кустарной. Но в те времена она

дала прекрасные результаты в виде нескольких тысяч боевых, связанных личной порукой старших и высших командиров.

Перелом в настроении офицерства и его отношении к Красной Армии было бы легче создать, если бы не не­продуманные действия местных исполкомов, комендантов городов и чрезвычайных комиссий. На местах происхо­дили частые, сплошь и рядом ненужные сборы и «реги­страции» бывших офицеров, практиковались нередко ни­чем не вызванные аресты и обыски у людей, единствен­ная вина которых перед революцией заключалась в том, что, находясь в царской армии и имея соответствующее образование, они носили офицерские погоны. И все-таки Красная Армия получила достаточный, хотя бы на первое время, командный состав, и связавшие с ней свою судьбу офицеры, за незначительным исключением, честно и само­отверженно служили в войсках, несмотря на все труд­ности и лишения гражданской войны.

Конечно, были изменники, перебегавшие к белым, но не они определяли лицо поступившего в Красную Армию офицерства. Бегство к белым было зачастую вызвано не столько сознательным стремлением «предать» новую армию, сколько личными обидами, расстроенной психи­кой, а то и просто неуменьем противопоставить себя род­ным или сослуживцам, оказавшимся в белом стане. Вот очень характерные тому примеры.

Во второй половине марта 1918 года, уже в Москве, ко мне в вагон явился обросший нечесаной бородой, запу­щенный до крайности человек в рваном тулупе и, разгля­дывая меня красными от бессонницы глазами, словно проверяя, я ли это, неожиданно сказал:

—    Не узнаете, Михаил Дмитриевич? Я — Стогов. Полковник генерального штаба.

—    Николай Николаевич? — вглядевшись в странного посетителя, удивился я. — Что с вами? Почему в таком виде?

Полковника Стогова я знал еще по Варшаве, по гвар­дии. Известен он был мне и по своей последующей службе в генеральном штабе, когда не без оснований счи­тался талантливым генштабистом.

—    Видите, в кого превратили... товарищи, — угрюмо сказал Стогов и доведал историю, типичную для многих таких, как он, офицеров.

Октябрьская революция застала его на фронте. Диви­зия распалась, с него сорвали погоны. Только случайно он не сделался жертвой солдатского самосуда, гвардей­ский полковник любому солдату казался подлинной «гид­рой контрреволюции»... Дома, в провинции, опасно было высунуть нос на улицу, того и гляди, прикончили бы, как калединского агента, хотя к Каледину никакого от­ношения Стогов не имел и хотел только хоть немного по-человечески пожить после окопов. В городе, в кото­ром он жил, была объявлена регистрация бывших офице­ров, — он не явился. Немного спустя назначили перереги­страцию, и Стогов, чувствуя себя уже преступником, перебрался к кому-то из знакомых. Незаметно для себя он перешел на нелегальное положение, отрастил, чтобы не быть опознанным, бороду, оделся бог весть во что... Теперь он приехал в Петроград, живет по подложным до­кументам, скитается по случайным квартирам и совер­шенно не знает, что делать дальше... Кто-то из офицеров сказал, что у большевиков работает и притом в качестве высокого военного начальства генерал Бонч-Бруевич... Вот он и пришел к старому своему сослуживцу.

—    Понимаете, Михаил Дмитриевич,— с жаром ска­зал Стогов, — как ни нелепо, но я чувствую себя, как по­койный Духонин... объявленным вне закона... Так и жду, что меня растерзают... А за что? И главное, — неожи­данно признался он, и в голосе его зазвучала неподдель­ная искренность, — мучительно тянет в армию... Даже в вашу...

—    Да вы идите к нам работать, — предложил я.

—    И рад бы до смерти, да боюсь, — признался Сто­гов. — Я ведь скрывался все эти месяцы, а за это меня в штаб к Духонину отправят!

—    Никто вас никуда отправлять не будет. И не тро­нет. В этом можете на меня положиться, — сказал я и предложил Стогову вместе со мной поехать в Народный комиссариат по военным и морским делам.

Заставив его дать слово офицера, что он искренно и честно решил служить в Красной Армии, я усадил Сто- гова в свой автомобиль и повез в наркомат.

Рассказав Подвойскому о злоключениях Стогова, я попросил его решить судьбу скрывавшегося полков­ника.

—    Ну что ж, Михаил Дмитриевич, — подумав, ска­зал Подвойский, — судя по вашим словам, этот Стогов — знающий и способный генштабист. К вам его никто не тащил. А раз пришел сам, значит сделал это совершенно искренно. Я, во всяком случае, за то, чтобы в каждом че­ловеке видеть хорошее, — с несколько виноватым видом, точно стыдясь этой своей слабости, продолжал Ни­колай Ильич.— Знаете что, давайте-ка этого Стогова сюда.

Я представил ошеломленного полковника Подвой­скому. Николай Ильич расспросил его и, сделав это с тем безупречным тактом, на который был способен, сказал:

—    Начинайте у нас работать, товарищ Стогов. Никто вам не будет вспоминать уклонения от регистрации. Что же касается должности,— на мгновенье задумался Под­войский, — то работа в качестве начальника Всероссий­ского главного штаба вас, вероятно, устроит...

Еще через день или два выбритый и даже надушен­ный Стогов, одетый в новое, только что полученное офи­церское обмундирование, приехал ко мне, и было уже не­возможно узнать в этом вышколенном штабном офицере бородатого оборванца, так недавно делившегося со мной своими напрасными страхами.

Назначением Стогова во Всероссийский главный штаб я был очень доволен. Занимавший ранее должность на­чальника этого штаба генерал неожиданно вышел в от­ставку.

Стогов сразу же проявил себя как превосходный ген­штабист, и я, несмотря на весь свой опыт работы в контр­разведке, не мог думать, что это только маскировка. В частных разговорах со мной он не раз говорил, что чув­ствует себя на новой службе превосходно, и подчеркивал, что не представлял себе такой распологающей обстановки в большевистском штабе.

И вдруг неожиданно для всех Стогов исчез. Немного спустя выяснилось, что он сбежал к белым. Я мог только недоумевать. Больших наших секретов, представляющих интерес для белых, он не знал, да и не был к ним допу­щен. Если бы он преследовал такого рода шпионские цели, то должен был еще не один месяц просидеть в штабе. Он мог, наконец, если ему так захотелось, уйти в отставку и тогда уже перебраться на захваченную бе­

лыми территорию. И все-таки он оказался презренным перебежчиком. Но я и сегодня не могу в точности понять, почему он это сделал.

Зато поведение другого такого перебежчика может быть примером типичной диверсионной работы, на кото­рую охотно шла наиболее оголтелая часть прежнего реак­ционного офицерства.

Вскоре после появления Стогова ко мне в вагон при­шел некий Носович, бывший полковник лейб-гвардии Уланского полка, стоявшего в свое время в Варшаве. Я знал его еще молодым офицером — Носович был слу­шателем Академии, когда я в ней преподавал.

В памяти сохранилось не очень благоприятное впечат­ление — он всегда был склонен к авантюрам. И все-таки я обрадовался неожиданному гостю: радовал в это время приход любого из сослуживцев по старой армии.

Оказалось, что Носович был командирован в Москву штабом Юго-восточного участка «завесы» за получением некоторых сведений. Предъявленные им документы были в полном порядке, и я со спокойной совестью направил его в штаб ВВС, где Носович и получил нужные ему разъяснения.

Дня через три после его отъезда я получил из Цари­цына телеграмму о том, что Носович перелетел на само­лете к белым и остался у них вместе с летчиком.

Справки, которые Носович получил в штабе ВВС, не представляли для белых никакой ценности. Возможно, что перебежчик раздобыл кое-какие секретные мате­риалы у себя в штабе Юго-восточного участка. И все- таки, насколько мне известно, Носович разделил невесе­лую судьбу Стогова. Обоих их белые встретили совсем не с распростертыми объятиями и, разжаловав, долго дер­жали под арестом.

Припоминается мне и еще один случай. Приехав вместе со Стоговым в Наркомат для участия в широком заседании, я встретил среди участников его хорошо мне знакомого по Петербургу генерала Архангельского, слу­жившего долгое время в Главном штабе.

С Архангельским мы были в одном и том же году выпущены из военных училищ и назначены в Варшаву.

В 1895 году одновременно со мной Архангельский по­ступил в Академию Генерального штаба. Мы окончили ее

в один и тот же год и спустя девять лет снова встрети­лись в Петербурге, где я читал в Академии лекции, а Архангельский делал карьеру в Главном штабе.

Вскоре мы познакомились семьями, бывали друг у друга и частенько встречались у общих наших друзей. И у меня сложилось законченное представление о личных качествах Архангельского, зарекомендовавшего себя от­личным штабным офицером и показавшего себя прекрас­ным товарищем и отзывчивым человеком.

Встретившись теперь с Архангельским после продол­жительной разлуки, я узнал, что он занимает пост на­чальника Всероссийского главного штаба и, таким обра­зом, пребывает в полном почете и благополучии. Вид у него, однако, был какой-то взвинченный, лицо болезнен­ное, тон брюзгливый.

—     Большими делами заворачиваете, Михаил Дми­триевич, — сказал он мне, и я почувствовал иронию в его голосе.

Подобного рода реплики старых моих* сослуживцев были для меня не в новинку, и я привык в таких случаях брать быка за рога.

—     Ничего не поделаешь — надо же кому-нибудь браться за крупное дело, — ответил я. — Все почему-то избегают этого, а ведь кто-то должен взяться за руль и направлять корабль военного дела. Новое правительство военных специалистов в своей среде не имеет, а без армии государству не жить. Ведь эдак-то, не располагая обучен­ной армией, можно дойти до того, что немецкие шуцманы будут стоять на перекрестках московских улиц и бить ре­зиновыми палками русских людей по головам, в том числе и нас с вами, дорогой Алексей Петрович. Полагаю, что вам это никак не улыбается. Что же касается меня, то я об этом и думать не могу. Вот и работаю, чтобы сего не случилось.

Нетерпеливо выслушав длинную мою тираду, Архан­гельский начал жаловаться, что все рушится и потому работать все равно нельзя.

—     Я в Крым поеду, к семье. А уж всеми этими, — показал он на входивших в комнату партийных руководи­телей ВВС, — я сыт по горло...

Я пробовал доказать Архангельскому, что былых штабных условий все равно не создашь, а работать надо в любых, именно для того, чтобы все не распалось.

Архангельский шипел и продолжал шепотом твердить, что все равно бросит все и уедет.

Так и случилось. Он тут же подал в отставку. Против нее не возражали, и Архангельский уже в качестве штат­ского человека уехал на захваченную белыми террито­рию. Белые, однако, лишили его генеральского чина и от­дали под суд. Вероятно, он не только не нашел того, что искал, но не раз еще горько каялся в своем опрометчивом поступке...

Архангельский происходил из бедной, сильно нуждав­шейся семьи и всей своей карьерой был обязан только своему трудолюбию и недюжинным способностям. Нельзя сказать, чтобы ему особенно везло при старом режиме, — первое крупное назначение он получил только после Октябрьской революции и уже от большевиков, которых потом невольно или сознательно предал. Думается, что Архангельский стал жертвой столь свойственного старым военным политического невежества, мелких и случайных обид и полного непонимания того, что белое движение обречено на гибель уже потому, что шло против кровных интересов народных масс.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Чехословацкий корпус. Споры в ВВС по вопросу о на­правлении чехословацких эшелонов. Самоубийство рус­ского комиссара чехословацкого корпуса. Главком Му­равьев. Еремеев и Муравьев. Назначение бывшего гене­рала Сологуба. Убийство графа Мирбаха и мятеж левых эсеров. Измена Муравьева. Попытка создания «независи­мого Поволжского правительства». Смерть Муравьева.

В течение довольно долгого времени я полагал, что единственной серьезной опасностью для молодой Совет­ской республики могут явиться только немцы, что мы, не­смотря на нашу военную слабость, в состоянии справиться и с Калединым, и с «добровольцами», копошившимися около сбежавших на Дон Алексеева и Лавра Корнилова.

Однако продвижение чехословацкого корпуса очень скоро заставило и меня и остальных членов Высшего Военного Совета забить тревогу.

Шестидесятитысячный корпус этот был сформирован еще до революции по инициативе генерала Алексеева. Алексеев полагал, что охотно сдавшиеся русским в плен чехи и словаки — солдаты австро-венгерской армии, могут быть использованы для военных действий против герман­ских войск.

В лагерях для военнопленных началась вербовка. Чехов и словаков, пожелавших переменить трудное поло­жение военнопленного на выгоды и преимущества сво­бодного солдата, сразу же освобождали и направляли во вновь формируемый корпус. Предполагалось, что кор­пус этот будет использован на французском театре воен­ных действий. Чтобы не упасть лицом в грязь перед союз­никами, мы отлично его вооружили и снабдили всем необходимым.

Падение самодержавия не отразилось на судьбе чехо­словаков, по-прежнему занятых нескончаемым «формиро­ванием». После Октябрьской революции корпус занял особую политическую позицию, в те дни ни для кого из нас не ясную.

Русский комиссар корпуса в середине марта приехал в Москву. Явившись ко мне с докладом, он не скрывал уже своей тревоги по поводу антисоветских настроений, господствующих в корпусе, особенно среди его офицеров.

Поставив в известность об этом тревожном докладе кого-то из политических руководителей ВВС, я предло­жил срочно обсудить этот вопрос. На специально назна­ченное заседание Высшего Военного Совета был пригла­шен народный комиссар по иностранным делам Чичерин. Приехал и Дзержинский.

На заседании этом, происходившем в моем вагоне, присутствовали почти все военные чины ВВС, — каждый из нас, военных специалистов, отлично понимал, какую угрозу для Республики представлял этот сомнительный в политическом отношении корпус, постепенно без чьего бы то ни было разрешения передвигавшийся с Юго-Запад- ного фронта, где он формировался, в центральные губер­нии России.

Весь корпус был уже на колесах, чехословаки двига­лись эшелон за эшелоном с оружием в руках и в полной, как нам доносили, боевой готовности. Было ясно, что кор­пус надо ликвидировать или, во всяком случае, разору­жить. Мы, военные специалисты, входившие в ВВС,

стояли на самой радикальной точке зрения и были готовы пойти на любые крайние меры, лишь бы устранить угрозу вооруженного выступления чехословаков против Совет­ской власти.

—    Утопить их в Днепре, если не будет другого вы­хода, — весьма недвусмысленно предлагали и я и кое-кто еще из обычно сдержанных и не очень решительных быв­ших генералов.

Чичерин, больше всего обеспокоенный и без того труд­ным международным положением Республики, даже слу­шать не захотел о таком решении, грозившем, по его сло­вам, осложнить наши отношения с капиталистическими странами.

Троцкий то ли мало интересовался вопросом, то ли умышленно принял столь свойственную ему позу этакого разочарованного Чайльд-Гарольда и никого из нас не поддержал. Стало понятно, что дальше разоружения кор­пуса совещание не пойдет. Вопрос о разоружении чехо­словаков, однако, упирался в их дальнейший маршрут.

Мне представлялось очевидным, что наиболее благо­приятное время для разоружения упущено, — это надо было сделать, пока эшелоны чехословаков двигались растянуто в глубину. Теперь же, когда корпус начал со­средоточиваться, отсутствие у нас достаточно дисципли­нированных воинских частей делало эту задачу чрезвы­чайно трудной.

Жаркий спор на заседании ВВС завязался и по во­просу о том, как вывести чехословацкий корпус из преде­лов Республики и переотправить его во Францию. По­следнее можно было сделать только морским путем, а следовательно, либо через Мурманск, либо через Одессу или другой черноморский порт и, наконец, избрав самый дальний маршрут,— через Владивосток.

Последний маршрут вызвал самые категорические возражения мои и других военспецов. Выйдя уже из пре­делов Украины, чехословацкие эшелоны вот-вот могли оказаться в опасной близости от главной базы наших вооруженных сил и, в случае мятежа, захватить эту базу. Наконец, добравшись до Дальнего Востока, они могли столковаться с японцами, враждебно относившимися к Советской республике. Путь на юг, казавшийся мне более безопасным, был решительно отвергнут политиче­скими работниками ВВС, считавшими, что направление

туДа чехословацких эшелонов резко усилит враждебные Советской России силы, действовавшие на Украине. На­правление на Мурманск вызвало не менее обоснованные возражения: прибыв в незамерзающий северный порт, чехословаки могли стакнуться с англичанами, уже начав­шими в этом районе интервенционистские военные дей­ствия в сторону Архангельска.

Получалось, как в известной народной присказке: хвост вытянешь — нос увязнет.

В тщетных поисках выхода из создавшегося положе­ния в моем, видавшем виды вагоне было немало выкурено и папирос, и трубок, и самокруток, и еще больше прове­дено многословных и горячих споров. Голоса раздели­лись, и решения ВВС так и не вынес. Но к одному едино­душному выводу пришли все: в любом случае корпус надо было разоружить во что бы то ни стало.

Втянутое в антисоветский заговор командование кор­пуса дало для вида согласие на разоружение и обяза­лось, что чехословаки, сдав оружие в Пензе, дальше поедут уже в качестве частных граждан. Условие это, ко­нечно, не было выполнено.

Снова приехавший в ВВС русский комиссар корпуса, узнав о вероломстве командования корпуса, застрелился, едва выйдя из моего вагона.

Рассредоточенные почти вдоль всей Сибирской желез­нодорожной магистрали чехословаки подняли давно под­готовленный мятеж.

26 мая чехословаки под командованием Гайды захва­тили Новониколаевск. Другой отряд под командой Войце- ховского занял Челябинск. Наконец, почти одновременно эшелоны полковника Чечека в ответ на требование Пен­зенского Совета сдать оружие подняли бой и, овладев городом, разогнали Совет, а ряд депутатов его — комму­нистов — арестовали и приговорили к смертной казни.

При приближении советских войск мятежные чехосло­ваки оставили Пензу и через Сызрань двинулись на Са­мару, Войцеховский же после захвата Челябинска дви­нулся на соединение с Гайдой и 7 июня занял Омск.

Оказавшиеся уже за Байкалом 14 тьЛяч чехословаков свергли Советскую власть во Владивостоке и устремились на запад на соединение с Гайдой.

Соединившись, отряды Гайды и Войцеховского повер­нули и повели наступление на Екатеринбург, а Чечек дви­

нулся на Уфу с тем, чтобы, взяв ее, пойти на соединение с сибирской группировкой.

Сухое перечисление предпринятых мятежным корпу­сом военных операций говори* о том, насколько тща­тельно был разработан план мятежа.

Выступление чехословацкого корпуса должны были поддержать контрреволюционные мятежи в Москве, Ры­бинске, Ярославле, Муроме, Костроме, Шуе и Иваново- Вознесенске и, наконец, в казачьих и кулацких районах. Высадившийся в Мурманске англо-американский десант предполагал занять Вологду, а войска контрреволюцион­ного правительства Украины, конные части Краснова и «добровольческая армия» Деникина одновременно захва­тить южные области России.

Таков был обширный план контрреволюции. Но тогда никому из нас он не казался единым, и мы были бес­сильны связать друг с другом его отдельные звенья.

Много позже узнали мы и о внутреннем механизме заговора. Командный состав чехословацкого корпуса был откровенно подкуплен странами Антанты. Франция через генерала Жанена выдала так называемому «националь­ному совету» чехословаков свыше одиннадцати миллио­нов рублей, Англия — около девяноста тысяч фунтов стерлингов.

Распространяясь по Сибири, Уралу и по средней Волге, мятежные чехословаки могли нанести нам еще один жестокий удар. В Казань незадолго до передвиже­ния чехословацкого корпуса на восток была отправлена значительная часть золотого запаса Республики. Взятие чехословаками и белыми Казани едва не оставило нас без этого основного достояния страны.

Еще в мае с Волги начали поступать тревожные све­дения о непорядках и бестолковщине, царивших на вновь возникшем чехословацком фронте. Военное руководство ВВС считало своей первейшей обязанностью обеспечить безопасность развернутой между Волгой и Уральским хребтом главной военной базы Республики. В то же время руководимый Араловым Оперод занялся формированием отрядов для действий против мятежных чехословаков и подчинил их бывшему подполковнику Муравьеву, тотчас же объявившему себя главнокомандующим Восточного фронта.

Никакой связи с Высшим Военным Советом Муравьев

не захотел поддерживать и не только не выполнял его распоряжений, но умышленно не отвечал ни на один запрос. Создавалось совершенно нетерпимое положение, при котором превосходно организованному наступлению мятежных чехословацких частей была противопоставлена наша организационная неразбериха.

Сам Муравьев не внушал доверия ни мне, ни полити­ческим руководителям ВВС. Называя себя левым эсе­ром, он пользовался поддержкой входившей еще в Совет­ское правительство партии левых эсеров и ее «вождя» Марии Спиридоновой. Бледный, с неестественно горя­щими глазами на истасканном, но все еще красивом лице, Муравьев был известен в дореволюционной офицерской среде как заведомый монархист и «шкура». Этим нелест­ным прозвищем солдаты наделяли наиболее нелюбимых ими офицеров и фельдфебелей, прославившихся своими издевательствами над многотерпеливыми «нижними чи­нами».

После падения самодержавия Муравьев поспешно пе­рекрасился и, почему-то решив, что «трудовик» Керен­ский состоит в партии социалистов-революционеров, объявил себя эсером и занялся формированием ударных батальонов смерти.

В октябрьские дни Муравьев явился в Смольный и, представившись уже в качестве левого эсера, предложил свои услуги по отражению наступавших на Питер каза­ков Краснова.

Лишенный выбора, не имея под рукой ни одного штаб- офицера, которому можно было бы поручить оборону Петрограда, Ленин согласился на назначение Муравьева главнокомандующим «гатчинского» фронта. Владимир Ильич со свойственным ему проникновением в самую сущность военной науки отлично понимал, что руково­дить довольно значительными и разнородными силами (матросы, гвардейские запасные полки, красногвардей­цы), располагавшими артиллерией и действовавшими при поддержке бронепоездов и специально передвинутых военных кораблей, без военных знаний и специфического опыта трудно.

Направив под Царское Село Муравьева, Ленин, од­нако, тут же назначил к нему комиссаром старого боль­шевика, профессионального революционера-подпольщика и правдиста Константина Степановича Еремеева. Недове­

рие к Муравьеву было настолько сильным, что в перво­начально выданном Еремееву мандате была сделана спе­циальная оговорка.

«Мне было предложено отправиться в штаб Му­равьева комиссаром при нем,— рассказывал⁴ он в своих воспоминаниях,— и был дан соответствующий мандат, в который было вписано и полномочие, в случае измены или каких-либо вредных действий, отстранить Муравьева. Я попросил переписать мандат, так как возможно, что он захочет его прочесть, и выйдет неудобно — можно оби­деть человека авансом. Пусть это полномочие подразу­мевается» ^х.

Муравьев как будто горячо взялся за борьбу с мятеж­ными чехословаками. Пожалуй, не зная его авантюризма, можно было отнести его неподчинение и игнорирование ВВС за счет столь популярного в те времена, неправильно им понимаемого лозунга «власть на местах».

Но шло время. Чехословаки занимали город за горо­дом. Созданные местными исполкомами отряды уступили место одна за другой возникавшим армиям, а руковод­ство нового «главкома» делалось все более странным и подозрительным. Отдаваемые им войскам фронта распо­ряжения и приказы поражали своей неопределенностью, и то обстоятельство, что ВВС узнавал о них с опозда­нием, уже от Оперода, вызывало еще большую тревогу,— я отлично понимал, что ошибки Муравьева могут поста­вить нас перед наступившим крахом.

В первых числах июня ВВС со всеми приданными ему учреждениями переехал в Муром. Первые же полу­ченные мною в Муроме сведения с Восточного фронта заставили меня забить в набат. Действия находившегося в Симбирске Муравьева явно были направлены в сторону союза с чехословаками, решительно разрушавшими совет­ские организации за Волгой и тем ставившими крест на всех наших планах формирования дивизий стратегиче­ского резерва.

Муравьев или бездействовал или занимался ненужной перегруппировкой войск. Впоследствии стало известным, что в Поволжье эсеры готовили ряд вооруженных вос­станий, которые должны бы пи проводиться совместно

¹ К. Еремеев. Пламя. Изд-во «Федерация», М., 1928.

с чехословаками и с непременным участием самого... Муравьева.

В начале июня Оперодом был назначен к Муравьеву в качестве начальника штаба бывший генерал генштаба Сологуб. Отправляясь из Москвы в Симбирск, Сологуб заехал в Муром и явился ко мне.

Еще до приезда Сологуба в Муром Высший Военный Совет отдал Муравьеву приказ, в котором, непосред­ственно подчинив себе главкома со всеми его отрядами, предписывал ему выбить чехословаков из района главной базы Красной Армии, оттеснить их на север и, прикрыв базу, оградить ее от возможных нападений. По моему глубокому убеждению, успех был бы достигнут, если бы Муравьев не готовил измены и не оставил бы приказ этот без исполнения.

Приказ был передан Муравьеву по телеграфу и одно­временно послан нарочным. Сологуб появился как нельзя вовремя. Ознакомив его с приказом, я вручил ему вто­рой экземпляр и собственноручное свое письмо к Му­равьеву, в котором требовал от главкома беспрекослов­ного подчинения ВВС.

Не успел Сологуб доехать до Симбирска, как Му­равьев поднял мятеж.

Еще 24 июня 1918 года Центральный Комитет партии левых эсеров вынес провокационное решение:

«Необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке.

С этой целью Центральный Комитет партии считает возможным и целесообразным организовать ряд террори­стических актов в отношении виднейших представителей германского империализма»

6 июля, выполняя это решение, Яков Блюмкин, неза­долго до этого по настоянию фракции левых эсеров ВЦИК принятый в ВЧК, явился к германскому послу графу Мирбаху. Чтобы пробраться к послу, Блюмкин за­готовил на бланке ВЧК фальшивое удостоверение за подписью Дзержинского. Подпись Дзержинского была подделана, печать поставил заместитель председателя ВЧК левый эсер Александрович.

В сопровождении фотографа ВЧК Андреева, тоже ле­вого эсера, Блюмкин приехал в германское посольство

и под предлогом выяснения судьбы арестованного за не­благовидные поступки бывшего военнопленного венгер­ского офицера Роберта Мирбаха добился свидания с по­слом.

Акт инспектора Московского уголовного розыска так описывает убийство Мирбаха:

«Блюмкин сказал, что речь идет о венгерском офи­цере Роберте Мирбахе. Посол ответил, что не имеет с ним ничего общего. Блюмкин сослался, что через день дело Роберта Мирбаха будет рассматривать Три­бунал. Посол не реагировал и на это. Андреев сказал Блюмкину.

—    По-видимому, послу угодно знать меры, которые будут приняты против Роберта Мирбаха.

Слова эти являлись условным знаком. Блюмкин по­вторил слова Андреева, вскочил со стула и, выхватив из портфеля револьвер, произвел несколько выстрелов, но промахнулся. Граф выбежал в соседнюю залу и в этот момент получил пулю в затылок. Тут же он упал. Блюм­кин продолжал стрелять. Миллер ¹ лег на пол, и, когда приподнялся, раздался оглушительный взрыв от брошен­ной бомбы, посыпались осколки бомбы, куски штука­турки.

Миллер снова бросился на пол. Приподнявшись, он увидел стоявшего доктора и с ним бросился в залу, где в луже крови лежал граф.

Вблизи лежала вторая, неразорвавшаяся бомба, и в двух — трех шагах в полу было большое отверстие — от разорвавшейся бомбы.

Блюмкин и Андреев бежали через окно и скрылись на поджидавшем их автомобиле. Выбежавшие из подъезда слуги начали кричать, чтобы стража стреляла, но она открыла огонь очень поздно.

Убегая, покушавшиеся оставили портфель с бумагами по делу Роберта Мирбаха, бомбу в том же портфеле, па­пиросницу и револьвер»².

Одновременно с убийством графа Мирбаха левые эсеры подняли контрреволюционный мятеж.

1 Немецкий военный атташе,

*  «Красная книга ВЧК», ч. 1.

Вооруженные действия против Советской власти на­чал приданный ВЧК отряд левого эсера Попова, состояв­ший из разложившегося уголовного сброда.

Занятый отрядом дом Морозовой в Трехсвятитель­ском переулке превратился в штаб мятежа. Захватив приехавшего для ареста Блюмкина председателя ВЧК Дзержинского, мятежники навели орудия на Кремль и попытались занять находящийся неподалеку от Трехсвя­тительского переулка главный Московский почтамт.

В тот же день пресловутый Савинков, превратив­шийся из бывшего революционера в агента генерала Алексеева, с помощью организованного им «Союза за­щиты родины и свободы» поднял контрреволюционный мятеж в Ярославле.

Оба эти выступления положили конец нерешитель­ности Муравьева. Об измене главкома и его бесславном конце память сохранила ряд любопытных подробностей, в свое время сообщенных мне очевидцами.

За несколько дней до своей измены Муравьев начал стягивать в Симбирск верные ему части. Кроме того, в день событий на станцию прибыл бронепоезд.

В Симбирске левые эсеры играли известную роль и занимали посты военного, земельного и продовольствен­ного комиссаров губернии.

10 июля Муравьев прибыл в Симбирск на пароходе «Мезень». Главкома сопровождали еще три парохода, на которые был погружен особо «надежный» отряд в ты­сячу человек.

Отряд состоял преимущественно из татар, вотя­ков, черемисов и китайцев, почти не говоривших по- русски.

Симбирский губисполком, собравшись в полном со­ставе, пригласил Муравьева, но он не приехал и потре-. бовал членов губисполкома к себе на пароход.

Губисполком, заподозрив измену, отказался. К Му­равьеву поехал лишь штаб симбирской группы войск во главе с губернским военным комиссаром левым эсером Ивановым.

После совещания с Ивановым Муравьев вторично по­требовал к себе товарищей из губкома партии, губиспол­кома и губернской Чека. Едва они ступили на палубу

«Мезени», как были арестованы. В тот же день на стан­ции Симбирск 1-й был арестован и командующий 1-й армией Тухачевский.

Еще накануне своего приезда в Симбирск Муравьев приказал вывести из города и перебросить в Бугульму местную коммунистическую дружину. Наряду с этим из тюрьмы по его приказанию были освобождены заклю­ченные, разоруженные коммунистическим отрядом и представлявшие собой такой же уголовный сброд, как отряд уже растрелянного в Москве Попова.

Арестовав Тухачевского и неосторожно явившихся на пароход коммунистов, Муравьев высадил привезен­ный с собой отряд и занял почту и телеграф. Здание бывшего кадетского корпуса, где размещались губиспол- ком и губком партии, было окружено шестью послан­ными главкомом броневиками, а входы в него заняты солдатами из муравьевского отряда.

Решив, что власть захвачена, Муравьев по телеграфу и по радио отправил несколько телеграмм, в которых открыто объявлял о своей измене.

«Совнаркому и всем начальникам отрядов,— телегра­фировал он.— Защищая власть советов, я от имени ар­мий Восточного фронта разрываю позор Брест-Литов- ского мирного договора и объявляю войну Германии. Армии двинуты на Западный фронт».

«Всем рабочим, крестьянам, солдатам, казакам и ма­тросам,— наивно взывал он по радио, не понимая того, что песенка его была уже спета.— Всех своих друзей и бывших сподвижников наших славных походов и битв на Украине и юге России ввиду объявления войны Гер­мании призываю под свои знамена для кровавой послед­ней борьбы с авангардом мирового империализма — германцами. Долой позорный Брест-Литовский мир! Да здравствует всеобщее восстание!»

Не довольствуясь ложной патетикой всех этих «воз­званий», Муравьев попытался непосредственно связаться с воюющими против нас чехословаками и возглавить их наступление на Советскую Россию.

«От Самары до Владивостока всем чехословацким командирам,— передал он по радио свое обращение к противнику.— Ввиду объявления войны Германии, при­казываю вам повернуть эшелоны, двигающиеся на‘ вос­

ток, и перейти в наступление к Волге и далее на запад­ную границу. Занять по Волге линию Симбирск, Самара, Саратов, Царицын, а в северо-уральском направлении — Екатеринбург и Пермь. Дальнейшие указания получите особо».

Вечером Муравьев собрал своих симбирских едино­мышленников и изложил программу дальнейших дей­ствий: мир — с чехословаками, война — с Германией. Но так как Германия далеко, а большевики близко, то воевать придется с большевиками...

Для осуществления этой программы изменник предло­жил образовать «независимое» Поволжское правитель­ство с руководящей ролью левых эсеров.

Несмотря на произведенные Муравьевым аресты и явное превосходство сил мятежников, симбирские комму­нисты не растерялись и приняли ряд чрезвычайных мер для того, чтобы ликвидировать мятеж. В команду броне­вого дивизиона и в другие «муравьевские» части были посланы опытные агитаторы. В зал, расположенный ря­дом с комнатой, где по требованию Муравьева должно было состояться совместное с ним заседание губиспол­кома, ввели несколько десятков красноармейцев — латы­шей из Московского отряда. Против двери поставили пу­лемет. И пулемет и пулеметчики были тщательно зама­скированы. Счастливо избежавший ареста председатель губкома Варейкис приказал пулеметчикам:

—    Если Муравьев окажет сопротивление при аресте и будет заметен перевес на стороне главкома и его со­общниках, то стрелять прямо в комнату и косить напра­во и налево, не разбирая, кто там,— свои или чужие.

Сам он должен был также находиться среди этих обреченных «своих».

К одиннадцати часам вечера все приготовления за­кончились. Дала положительные результаты и проведен­ная коммунистами разъяснительная работа; команда броневого дивизиона, на которую Муравьев особенно рас­считывал, постановила ему не подчиняться.

Ровно в полночь, закончив свое совещание с левыми эсерами, Муравьев в сопровождении адъютанта губ- военкома Иванова и нескольких эсеров явился в губис­полком. Главкома окружали его телохранители — уве­

шанные бомбами матросы и вооруженные до зубов чер­кесы.

Когда Муравьев прошел в комнату, в которой было назначено заседание, два матроса встали в коридоре по обеим сторонам двери. Их без шума обезоружили и увели.

Председательствовавший на заседании Варейкис дал слово главкому, и тот надменно изложил свою «про­грамму». Коммунисты тотчас же дали изменнику жесто­кий отпор.

Сам Варейкис так описывает дальнейшие события:

«Я объявляю перерыв. Муравьев встал. Молчание. Все взоры направлены на Муравьева. Я смотрю на него в упор. Чувствовалось, что он прочитал что-то неладное в моих глазах или ему совестно своей трусости, что за­ставило его сказать:

—    Я пойду успокою отряды.

Медведев¹ наблюдал в стекла двери и ждал сиг­нала. Муравьев.шел к выходной двери. Ему осталось сделать шаг, чтобы взяться за ручку двери. Я махнул рукой. Медведев скрылся. Через несколько секунд дверь перед Муравьевым растворилась, из зала блестят штыки.

—    Вы арестованы.

—    Как? Провокация! — крикнул Муравьев и схва­тился за маузер, который висел на поясе. Медведев схва­тил его за руку. Муравьев выхватил браунинг и начал стрелять. Увидев вооруженное сопротивление, отряд тоже начал стрелять. После шести — семи выстрелов с той и другой стороны в дверь исполкома Муравьев свалился убитым» ².

Вслед за смертью изменника вся его свита была аре­стована, а на фронт пошла телеграмма, разоблачающая предательство Муравьева.

Несмотря на быструю ликвидацию, мятеж Муравьева обошелся нам очень дорого: Советские войска оставили Бугульму, Мелекес, Сенгилей, Симбирск и, наконец, Ка­зань, и все это было расплатой за измену пристроивше­гося к революции авантюриста.

* Начальник Московского отряда.

* Журнал «Советская общественность» № 5, Ульяновск, 1925.

В Гранатном переулке. Предложение В. И. Ленина о выводе из Москвы штаба и управлений ВВС. Переезд штаба в Муром. Ненадежность охранной роты. Подозри­тельное поведение местной молодежи. Моя квартирная хозяйка. Непонятный интерес к приходу низового паро­хода. Появление Григорьева из савинковского «Союза защиты родины и свободы». Лечебница в Молочном пе­реулке. Муромский мятеж. Охота за мной. Доклад пред­седателя ВВС. Я ухожу в отставку.

Пойле переезда правительства в Москву штаб Выс­шего Военного Совета сначала находился в поезде, а за­тем перебрался в дом № 13 по Гранатному переулку. В двух комнатах этого двухэтажного особняка я и посе­лился с Еленой Петровной, которая не расставалась со мной все эти годы. Остальные комнаты были заняты шта­бом. В особняке на Гранатном обычно заседал и ВВС.

По мере смыкания вокруг Республики кольца бло­кады все чаще возникала мысль, насколько правильно держать в Москве управление разросшимися фронтами. Прямая угроза первопрестольной была не исключена. Те же немцы, кем-либо спровоцированные, а то и сами умышленно создав эту провокацию, могли повести на Москву свои войска. Могли возникнуть и другие случай­ности, при которых потеря ВВС, его штаба и управлений значительно ослабила бы оборону Республики.

Поэтому по предложению В. И. Ленина решено было вывезти из Москвы ВВС и его управления с таким рас­четом, чтобы, находясь вне зависимости от каких-либо опасностей, штаб сохранял со столицей нужную связь.

Наиболее подходящим для размещения Высшего Военного Совета городом показался Муром. С Москвой его связывала железная дорога. Он находился на путях к Волге, в сторону которой в случае развития наступле­ния противника с юго-запада и северо-запада пришлось бы отводить фронты «завесы». Чехословацкая угроза еще не казалась реальной. От немцев же, упоенных Брест­ским миром, можно было ждать любых неожиданностей. Потому-то Муром и показался наиболее подходящим местом для штаба ВВС.

Для обеспечения связи с фронтами «завесы» и прави­тельством, не имевшим еще основания покинуть Москву, были проложены постоянные телеграфные провода.

Председатель и все члены Высшего Военного Совета остались в столице; я же, как военный руководитель, отправился со штабом в Муром. Туда же было перебро­шено и управление военных сообщений, ранее передвину­тое из Могилева в Липецк.

По обычаю того времени к военному руководителю ВВС были прикомандированы два комиссара, образовав­шие с ним вместе столь полюбившуюся тогда всем нам тройку. Кратковременная работа обоих комиссаров была не настолько примечательной, чтобы стоило о ней писать. Замечу лишь, что один из них, культурный и умный пар­тиец, сумел сразу завоевать должный авторитет среди сотрудников штаба; другой — был не слишком грамотен, соображал туго и, одержимый болезненной подозритель­ностью, оказался явно не на месте.

Охрану штаба несла рота, сформированная из доб­ровольцев, но они не внушали никакого доверия. Кара­ульная служба была поставлена из рук вон плохо, дис­циплина расшатана до предела.

Я попытался обновить охранную роту за счет мест­ных жителей, но, подумав, отказался от этого намере­ния. Заселенный преимущественно купечеством и мещан­ством, а то и кулаками, перебравшимися сюда из уезда, Муром враждебно относился к Советской власти, и этого в городе почти не скрывали.

Скоро в штабе стало известно, что муромские гимна­зисты и реалисты ходят на какие-то собрания, устраивае­мые за городом, ездят зачем-то на лесистые острова Оки и ведут себя странно и даже подозрительно.

Уже после мятежа было дознано, что на островах завербованная заговорщиками молодежь обучалась стрельбе из револьверов и подробно инструктировалась на случай мятежа, подготовленного учителями муром­ского реального училища и других учебных заведений города.

Организаторы будущего мятежа не очень полагались на свои силы. Даже руководить замышленным восста­нием они не предполагали, надеясь, что это сделают эмиссары Савинкова.

В Муроме штаб ВВС разместился в здании реального

училища. Город встретил нас С явной неприязнью, и это отношение чувствовалось всюду: на квартирах, отведен­ных под постой, в очередях, на улице...

Только юные прапорщики и подпоручики, оказав­шиеся в числе сотрудников штаба, мгновенно перезнако­мились с местными девицами и развлекались, как умели.

Внешний порядок в городе как будто сохранялся, но какая-то напряженность ощущалась во всем, и я пони­мал, что в любой момент здесь можно ждать контррево­люционной вспышки.

Единственной вооруженной силой в Муроме, на кото­рую я мог положиться, был мой личный конвой, состояв­ший из шестнадцати стрелков 5-го латышского полка. Имелись в конвое и два пулемета «Максима». Командо­вал конвоем коммунист латыш Блуме.

Конвой жил в поезде штаба и неизменно сопрово­ждал меня в частых моих поездках по железным доро­гам. В городе же я, не надеясь на штабную роту и не желая оголять штаба, обходился без всякой охраны.

Я чувствовал опасность, нависшую над моей головой. Но привычка к военной службе брала свое, и я старался не думать о том, что в любой момент могу стать жерт­вой кулацкого самосуда. Уезжая в Москву для доклада Высшему Военному Совету или на очередное его засе­дание, я облегченно вздыхал, но, возвращаясь к себе в Муром, сразу впадал в мрачное настроение. Беспо­коило меня и то, что в случае мятежа могла пострадать и живущая со мной жена. Оставлять меня одного в Му­роме Елена Петровна не хотела, и мне волей-неволей пришлось ей в этом уступить.

Как ни тревожно было в Муроме, я, стараясь не по­казывать и виду, что обеспокоен, продолжал и днями и ночами сидеть в бывшем реальном училище.

Очередной выезд мой в Москву должен был со­стояться 8 июля 1918 года. Еще накануне в штабе были получены сведения, что на Московско-Казанской желез­ной дороге взорвано несколько незначительных мостов, которые, однако, спешно уже восстанавливаются. Пред­полагая, что в нужный мне час мосты будут приведены в порядок, я не стал откладывать отъезда.

Переехав в Муром, я вместе с женой поселился на краю города в бог весть почему приглянувшемся мне доме некой Киселевой, вдовы лабазника. Дом этот был

построен на крутом берегу Оки, почти над самой при­станью, к которой ежедневно утром и вечером причали­вали приходившие сверху и снизу пароходы. Пароход снизу прибывал к девяти часам вечера.

Как ни мало я присматривался к тому, что делалось в «хозяйской» половине дома, в котором я жил, мне в тот день бросилось в глаза какое-то неестественное оживление, царившее среди многочисленных родственни­ков и домочадцев вдовы лабазника. Нет, нет, да кто- нибудь выбегал к поломанному штакетнику, отгоражи­вавшему увешанный свежевыстиранным бельем палисад­ник, и начинал с непонятной жадностью выглядывать горизонт — не идет ли низовой пароход. Еще кто-то шу­шукался с хозяйской дочкой в сенях, и, проходя, я услы­шал неясное: «Погоди ужо, едут».

У каждого бывалого солдата вырабатывается особый нюх на грозящие ему опасности. По каким-то неулови­мым признакам, не вполне понятным и ему самому, иной солдат предсказывает не только никем в штабе не пред­виденное наступление противника, но и грозящую нам неудачу.

Особенно обострилось это солдатское чувство во время гражданской войны с ее превратностями и нео­жиданностями. Порой идет такой многоопытный солдат по пыльной деревенской улице, все в деревне, кажется, спокойно и ладно, и лишь брошенный на него из- за плетня жалеющий бабий взгляд позволяет ему сде­лать безошибочный вывод о том, что белыми прорван фронт, а в соседнем селе кулаки уже прикончили прод- армейцев.

Вероятно, то же солдатское чутье позволило мне внезапно понять, что мятеж начнется, как только к при­стани причалит давно ожидаемый пароход с окских низовьев.

Дня за три до намеченного мною выезда в Москву в Муроме появились приехавшие откуда-то молодчики в суконных поддевках. Они шныряли по улицам, собира­лись небольшими кучками, о чем-то подозрительно пере­говаривались. Один из приезжих пришел к вдове, у ко­торой я квартировал. Мне было сказано, что это док­тор, вызванный к больному сыну хозяйки, и я не стал особенно вглядываться в столкнувшегося со мной в сенях незнакомца. Лишь позже, уже после‘подавления мятежа,

я узнал, что в дом Киселевой приходил доктор Григорьев, правая рука Савинкова по «Союзу защиты родины и сво­боды».

Основная явочная квартира этой тайной офицерской организации находилась в Москве в доме № 2 по Молоч­ному переулку в помещении частной электро- и водоле­чебницы. Пользуясь тем, что он действительно был воен­ным врачом, Григорьев принимал в этой лжелечебнице тех случайных больных, которые почему-либо соблазня­лись старой, умышленно сохраненной вывеской. На са­мом же деле в квартире находился штаб, в который яв­лялись связные из провинциальных отделений «Союза защиты родины и свободы» и командиры повстанческих частей и подразделений. Доказательством принадлеж­ности к организации служил треугольник, вырезанный из визитной карточки с буквами «О. К.».

Организация состояла из тщательно законспириро­ванных пятерок, члены которых знали только руководи­теля пятерки и в случае провала не могли никого, кроме него, выдать.

Время от времени этим кадрам устраивались смотры. Заговорщики появлялись на назначенной улице или бульваре то в шинелях нараспашку, то с красными бан­тами в условленных местах.

Был тесно связан с организацией Савинкова и мой старый «знакомый» — Сидней Рейли. Провалившись в Петрограде, он перебрался в Москву и с помощью ан­глийского консула Локкарта пытался подкупить охра­нявших Кремль латышских стрелков.

Все это выяснилось много позже, как и то, что Гри­горьев, назначенный руководителем Муромского мятежа, производил со своими людьми лишь разведку. На паро­ходе же, ожидавшемся с низовьев Оки, должен был при­ехать другой главарь подготовленного мятежа, подпол­ковник Сахаров. Сахарова сопровождали вооруженные заговорщики. С его помощью мятежники должны были захватить и уничтожить меня, одного из наиболее опас­ных, по их мнению, врагов тайной офицерской органи­зации.

Еще утром 8 июля начальник военных сообщений на­значил отправление экстренного поезда штаба на девять часов вечера, то есть именно на час прибытия парохода

с Сахаровым и мятежниками. Однако в шесть вечера Раттэль сообщил мне по' телефону, что отправление поезда задерживается, так как нет еще сведений о вос­становлении мостов, и что я смогу выехать из дому и сесть в поезд часов в десять — одиннадцать вечера.

Выслушав Раттэля, я по какому-то наитию приказал приготовить поезд ранее назначенного срока.

Штабной автомобиль в расчете на отложенное на три часа отправление поезда не был подан. Позвонив в штаб, я вызвал машину и ровно в 9 вечера вышел из дома. Вдова лабазника вышла меня провожать до авто­мобиля и подобострастно, но с ехидством в голосе поже­лала счастливого пути. При этом она неизвестно зачем упомянула об опоздании вечернего парохода.

В половине десятого я был уже в своем вагоне и сразу же обратил внимание на то, что вокруг поезда со­бралась порядочная, в несколько сот человек толпа. Объяснив это се^бе простым любопытством обывателей и привычкой в определенные часы погулять около вокзала, я на всякий случай вызвал Блуме и, указав на толпу, распорядился выставить часовых и выдвинуть пуле­меты.

—    Слушаюсь, товарищ военный руководитель,— ко­зырнул Блуме и озабоченно сказал: — Мне самому все это очень не нравится. И, пожалуй, лучше будет, если я всех их, этих подозрительных людей, отгоню от поезда шагов на тридцать.

По тому, как Блуме с характерным для него латыш­ским акцентом сегодня особенно сильно коверкал рус­ские слова, можно было понять, что он взволнован.

Он вызвал в ружье охрану поезда, с обеих сторон поезда угрожающе выдвинулись тупорылые «Максимы», но толпа, отхлынув от вагонов, заняла новые позиции не так уже далеко от пути, на котором мы стояли.

Часов в десять вечера из города донеслись ружейные выстрелы. Как выяснилось, это без толку стреляли в воз­дух соратники доктора Григорьева, обнаружившие себя как только к пристани подошел пароход с отрядом под­полковника Сахарова.

Мятеж начался. Позже я подсчитал, что уехал из дома вдовы лабазника буквально за три — четыре минуты

до высадки Сахарова. Пристань находилась в полусотне шагов от дома, и только счастливая случайность помогла мне ускользнуть от кулацкой расправы.

Доносившиеся из города выстрелы насторожили охрану; один из стрелков был послан в штаб для связи. Тем временем из парововного депо сообщили, что един­ственный паровоз дал течь, чинится и может быть подан только после полуночи. Поняв, что железнодорожники саботируют и по каким-то своим, очень подозрительным соображениям не хотят выпустить меня из Мурома, я приказал двум стрелкам отправиться в депо и заставить машиниста подать паровоз, но не к голове поезда, а к хвосту. Таким образом, вместо того чтобы отправиться по Казанской железной дороге, на которой мятежники могли уже сделать засаду, мой поезд двинулся бы на Ковров и через Владимир прошел в Москву.

Под давлением латышских стрелков машинист часам к одиннадцати прицепил паровоз, и мы тронулись в на­меченном мною направлении. Когда паровоз, еще не на­брав скорости, довольно медленно протащил состав мимо Мурома, совсем неподалеку от поезда показались воору­женные мятежники, хорошо различимые в свете давно взошедшей луны.

Тотчас же по поезду был открыт беспорядочный ру­жейный огонь. Несколько стекол выбило пулями, кое-где были пробиты и стенки моего вагона. Открывать ответ­ный огонь не было смысла, на паровозе находился во­оруженный латышский стрелок, машинист волей-неволей прибавил пару, и мы довольно быстро миновали полосу обстрела.

В Москву поезд прибыл на следующий день часа в три дня. В столице было тревожно, кое-где трещали вы­стрелы. Но мятеж левых эсеров был уже подавлен.

Еще через сутки был ликвидирован и муромский мя­теж. Для разгрома мятежников после воздушной раз­ведки, произведенной высланным по моему распоряже­нию аэропланом, был послан особый отряд, снаряженный Оперодом.

После освобождения Мурома от захвативших его мя­тежников, выяснилось, что Григорьев и Сахаров, едва утвердившись в городе, собрали сотрудников штаба и за­ставили начальника оперативного управления Сулеймана

доложить о положении на фронтах. Выслушав его, гла­вари мятежа приказали всем разойтись и заявили, что целью их является арест и расстрел генерала Бонч- Бруевича.

Охранная рота штаба, как этого и следовало ожи­дать, была разоружена без единого выстрела. Но в Му­роме пошли слухи о том, что на помощь разоруженной роте из Москвы идут отборные части, и, не отличаясь большой храбростью, Григорьев и Сахаров Поспешили исчезнуть из города задолго до прибытия карательного отряда...

Казалось бы, совершенно незачем было заговорщикам из савинковского «Союза защиты родины и свободы» пы­таться арестовывать, да еще расстреливать бывшего цар­ского генерала, далекого от марксистской идеологии штабного службиста, нисколько не скрывающего своей воспитанной с детства религиозности. В необходимость классовой борьбы я тогда не очень-то верил, по-прежнему наивно делил людей на хороших и дурных и полагал, что все хорошие, независимо от происхождения и иму­щественного положения, должны понять друг друга и до­биться полного согласия и мира.

И все-таки, намереваясь меня расстрелять, муромские мятежники были по-своему правы. Незаметно для себя я превратился уже в того, кого теперь принято называть беспартийным большевиком. Хотел я этого или нет, но логика классовой борьбы, которую я все еще отрицал, поставила меня по эту сторону баррикад и сделала кров­ным врагом всех тех, кто шел под трехцветными знаме­нами контрреволюции.

Если мятеж в Муроме был сразу же ликвидирован, то под Ярославлем долго еще грохотали пушки осадив­ших мятежный город красноармейских частей.

Мятежи в поволжских городах в связи с расширив­шимся наступлением чехословаков показали, что вну­тренний фронт являет теперь собой наибольшую опас­ность для страны. В то же время на фронтах «завесы» наблюдалась полная устойчивость.

Беспартийные члены Высшего Военного Совета в это время довольно туманно представляли себе политиче­скую обстановку — внешнюю и внутреннюю. Контрраз­ведка находилась в руках у политических руководителей

ВВС и отчитывалась только перед ними. Мы же, военные специалисты, могли питаться только обывательскими разговорами и многочисленными слухами, как всегда одинаково вздорными и часто провокационными.

При таких” условиях, когда неясно, кто враг и кто друг, и почти неизвестны замыслы верховных органов власти, трудно создать четкий план военных действий и еще труднее его проводить. Поэтому я снова обратился к председателю ВВС с просьбой ориентировать меня и моих товарищей в сложившейся обстановке и в военных замыслах правительства.

Троцкий сделал нам доклад, наполненный трескучими фразами, блещущий остроумными «мо», неожиданными сравнениями и метафорами, но никого не удовлетворив­ший и не внесший требуемой ясности в вопросы обороны страны.

Вслед за этим после ближайшего заседания ВВС я переговорил о том же с заместителем председателя Склянским. Длительный разговор этот тоже ничего не дал, Склянский не столько отвечал на мои вопросы, сколько пытался выявить мои настроения.

Необходимой ясности в мое трудное раздумье ни до­клад Троцкого, ни разговор со Склянским не внесли, но одно я осознал до конца — оборона Республики нахо­дится в крайне напряженном состоянии и ее необходимо коренным образом перестроить. Мне стало очевидным, что Высший Военный Совет дожил свой век и уже не нужен. Дело было теперь за тем, чтобы перейти к под­сказанным самой жизнью новым организационным фор­мам, при которых фронтами распоряжались бы не плохо осведомленные, привлеченные больше для консультации, нежели для управления военспецы, а человек, облечен­ный полным доверием правительства. Для роли такого главнокомандующего (а именно он и нужен был) я не годился ни по возрасту, ни по своей идейной неподготов­ленности.

Но и заменить меня на посту военного руководителя ВВС, если бы все осталось по-прежнему, было некем.

Решив, что мой уход с поста послужит последним толчком для проведения давно назревшей реорганизации руководства вооруженными силами Республики, я наду­мал просить об отставке, ссылаясь на усталость и плохое

состояние здоровья. Надо сказать, что с самого начала войны 1914—1918 гг. я не отдыхал и дня.

В ответ на мой телеграфный рапорт об отставке я по­лучил от председателя ВВС, находившегося в это время на Восточном фронте, следующую телеграмму:

«Свияжск. Ваша просьба об отставке явилась для меня чрезвычайной неожиданностью. Поскольку причи­ной вашего шага является состояние здоровья, я со своей стороны настаивал бы на отпуске для поправления здоровья. Относительно продолжительности отпуска можно было сговориться без затруднений. Не сомне­ваюсь, что вы не отстранитесь от работы по организации армии».

Я тотчас же протелеграфировал:

«Просьба об увольнении от должности обуславли­вается необходимостью иметь постоянного военрука, не временного заместителя по случаю моего отпуска. Вре­менный заместитель будет работать канцелярски, назна­ченный военрук будет работать идейно. Организация армии остается для меня навсегда обязательной работой.

Бонч-Бруевич»

27 августа я был освобожден от должности с оставле­нием в распоряжении Народного комиссариата по воен­ным и морским делам с сохранением содержания по должности военного руководителя ВВС. Последнее могло льстить моему самолюбию, но практического значения не имело — деньги настолько упали, что никакой ценности не представляли. Но зато основные мои предположения сбылись. В начале сентября Высший Военный Совет пре­кратил свое существование. Вместо него в качестве высшего военного органа был образован Революционный Военный Совет Республики. Управление вооруженными силами, действовавшими на всех фронтах, было объеди­нено в руках главнокомандующего, при котором был сформирован штаб, развернутый из скромного аппарата ВВС. Штаб этот поглотил и Оперод. На этом закончи­лась немало огорчавшая меня эпоха двойственности в руководстве боевыми действиями Красной Армии.

Подвойский и Всевобуч. Мои возражения против «Тер-армии». Споры с Подвойским. Назначение Вацетиса главкомом Восточного фронта. Ленин о «корволанте». Тем­ная миссия бывшего прапорщика Логвинского. Меня пытаются завербовать. Трагическая судьба Логвинского. Бурцев обо мне и других генералах, работавших с Со­ветами.

В Красной Армии было немало работников, в том числе и ответственных, которым мой добровольный уход с поста военного руководителя ВВС ничего, кроме удо­вольствия, не доставил.

Служить .в армии я умел и любил, прислуживаться же к кому бы то ни было не хотел, да, пожалуй, и не смог бы — с таким уж характером я, если и не уродился, то еще молодым офицером вышел в войска.

Не отличался я и уменьем ладить с начальством и всегда больше дорожил интересами порученного мне дела, нежели тем, что обо мне подумают.

Даже в Высшем Военном Совете положение мое было не из легких. С Николаем Ильичем Подвойским, вид­нейшим по тому времени военным работником, мы сразу не то, чтобы не взлюбили друг друга, а разошлись во взглядах на основные принципы формирования армии.

Николай Ильич был горячим и неумеренным поклон­ником Всевобуча.

Сам по себе Всевобуч или система всеобщего обяза­тельного военного обучения не вызывала у меня никаких возражений. И когда 22 апреля 1918 года ВЦИК утвер­дил декрет об обязательном обучении военному делу, я был несказанно рад, ибо Красная Армия строилась еще на основе добровольчества, декрет же делал обязатель­ным для каждого рабочего и крестьянина восьминедель­ное военное обучение.

Эта допризывная подготовка обеспечивала Красной Армии относительно обученные пополнения и, конечно, способствовала укреплению вооруженных сил Респуб­лики.

Во главе Всевобуча стоял Подвойский, большой энту­зиаст этого дела. К сожалению, он не удовольствовался

допризывной подготовкой трудящихся и начал ратовать за необходимость создания армии милиционного типа с очень коротким сроком службы. Формирование этой армии Подвойский предлагал поручить Всевобучу, пре­вратив его таким образом в своеобразный главный штаб.

Поначалу, покамест не выяснились еще противопо­ложные наши точки зрения на принципы обороны Рес­публики, Подвойский относился ко мне очень друже­любно и не раз советовался со мной, давая читать со­ставленные им самим и его сотрудниками по Всевобучу пространные доклады.

Основным козырем Николая Ильича, которым он особенно охотно пользовался, было то обстоятельство, что в старой, еще социал-демократической программе партии армия заменялась народной милицией. Придав этой милиции строго классовый характер, Подвойский считал, что делает сугубо-партийное и, безусловно, пра­вильное дело, пропагандируя в действительности то, что поставило бы страну на колени перед любым из ее врагов.

В конце концов он пришел к выводу о необходимости объединения территориально сформированных дивизий в особую «Тер-армию». Я предполагал, что террито­риальные части вольются в Красную Армию, числен­ность которой уже в ближайшее время надо было до­вести до миллиона. Но по мысли Подвойского «Тер- армия» должна была представлять собой особые воору­женные силы, параллельные «генеральской» армии, фор­мируемой Высшим Военным Советом и военными окру­гами.

Идея такой армии у меня ничего, кроме протеста, вызвать не могла, и я громогласно раскритиковал затею Николая Ильича.

Завязалась длительная борьба, в которой Подвойский не раз брал верх. Пользуясь своей близостью к прави­тельству, он многократно добивался согласия высоких инстанций на практические мероприятия, вытекающие из его пагубной затеи.

Но он был все-таки не в силах заглушить мой кри тический голос и, чтобы посрамить меня, созывал все­возможные заседания, на которых громил меня, как старорежимного генерала. Окончательно теряя самообла­дание, Подвойский принимался доказывать, что к&к

«царский генерал» я только тем и занимаюсь, что «умело обманываю Советскую власть».

Проводившаяся мною система формирования показы­вала необоснованность этих обвинений. По моему плану пункты формирования дивизий были намечены там, где это нужно было по боевым условиям и по удобствам формирования; самой системой исключалась выборность командиров; скорость формирования была наибольшей; командный состав набирался как из офицеров старой армии, так и из новых людей; в основу была положена обязательная воинокая служба, направлявшая в форми­рующиеся дивизии тех, кому доступ в армию открыло само правительство; этим выдерживался классовый прин­цип, о котором так любил говорить Подвойский.

Возводимые против меня Николаем Ильичем обвине­ния были ни на чем не основаны, а энергия, которую он тратил, чтобы провести в жизнь свои путаные идеи о «Тер-армии», только тормозила формирование «армии прикрытия» и «главных сил»^Красной Армии.

Немало противников и даже врагов появилось у меня и на местах. В ином исполкоме присланных мною офи­церов ни с того, ни с сего сажали и, объявив мои при­казы контрреволюционными, вместо регулярной дивизии создавали партизанскую вольницу.

Не очень я ладил и с Оперодом и со всякого рода «главкомами», которые все еще во множестве водились на необъятных просторах России, охваченной пожаром гражданской войны.

Одного из таких главкомов, знакомого мне еще по Могилеву Вацетиса я как-то крепко одернул, воспользо­вавшись тем доверием, которое мне оказывал Ленин.

После измены и бесславной гибели Муравьева, Ваце- тис был назначен главнокомандующим Восточного фронта, образованного Оперодом против чехословаков. Я потребовал от него полного подчинения; Вацетис же, считая себя подчиненным Опероду, самочинничал, нанося этим немало вреда делу обороны.

Приказы Высшего Военного Совета он явно игнори­ровал. Но время от времени я все-таки получал от него телеграммы — весьма резкие по тону и странные по су­ществу. Последняя из таких телеграмм гласила о том, что командование Восточного фронта нуждается в сфор­мировании «корволанта» на манер летучего корпуса из

конницы и пехоты, перевозимой на лошадях, созданного когда-то Петром I и отличившегося в боях со шве­дами.

Телеграмма эта пришла в те дни, когда положение на Восточном фронте было до крайности напряженным. Ка­залось, нельзя было терять и минуты, а командование фронта занималось какими-то фантастическими затеями...

Заготовив от имени Ленина суровую телеграмму Ва- цетису, в которой ему предписывалось полное подчине­ние ВВС и запрещалось обращаться с ничем не сообраз­ными предложениями, я отправился в Кремль и, пройдя в кабинет Владимира Ильича, доложил ему о «самостий­ности» главкома Восточного фронта и его художествах.

Услышав о «корволанте», Ленин долго смеялся и, не сделав ни одной поправки к предложенной мною теле­грамме, подписал ее.

Дальнейшие события подтвердили те мрачные пред­положения, о которых я докладывал Владимиру Ильичу. Прошло немного времени, и Казань была захвачена вместе со значительной частью золотого запаса Респуб­лики. Сам Вацетис едва унес ноги,— белые его, конечно, не пощадили бы...

Но если с «красными» я только спорил и ссорился, то «белые» возненавидели меня такой лютой ненавистью, что я диву давался. Этому предшествовало несколько по­пыток завербовать меня и использовать в интересах контрреволюции — благо я занимал одну из высших военных должностей в Красной Армии, много знал и не­мало мог сделать, если бы стал изменником.

Во второй половине июля в моем вагоне появился бывший прапорщик Логвинский, известный мне по службе в штабе Северного фронта. Начав со мной доверитель­ный разговор, Логвинский признался, что давно уже, еще до революции, вступил в партию эсеров, но при­надлежность эту по вполне понятным причинам скрывал от меня при старом режиме.

—    Ваше превосходительство, я прибыл к вам по по­ручению тех ваших товарищей и сослуживцев, которые нашли в себе мужество не подчиниться «комиссародер- жавию»,— сказал он мне, убедившись, что мы одни и нас не подслушивают.

—    В лагере белых у меня есть бывшие сослуживцы и нет товарищей,— сердито обрезал я.

—    Неужели, ваше превосходительство, вам непонятно, какое преступление совершаете вы, помогая большевикам удерживать незаконно захваченную власть,— настойчиво титулуя меня, продолжал Логвинский.— Большевики дер­жатся на вооруженных силах, которые вы же для них формируете... Если бы не ваш военный опыт и зна­ния, они не имели бы армии и отдали Петроград еще весной...

Он долго еще продолжал «вербовать» меня, цинично соединяя сомнительные комплименты по моему адресу с явными угрозами.

Я слушал Логвинского, размышляя над тем, имею ли я моральное право арестовать его и отправить в ВЧК. Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы,— явился тайный посланец вра­гов, пытается склонить тебя к измене, так чего же с ним церемониться!

Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер доверился мне, как бывшему своему на­чальнику и русскому генералу. Я мог еще заставить себя сражаться с моими однокашниками в «честном» бою. Но использовать свою власть и прибегнуть к мерам, ко­торые по старинке все еще считал «полицейскими»,— о нет, на это я был не способен.

Рассуждения мои теперь мажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое «не фискаль», запрещающее жаловаться классному началь­нику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости.

Поэтому всячески подчеркнув враждебное мое отно­шение к той тайной миссии, с которой Логвинский явился ко мне, я начал ему выговаривать за неверные его убеж­дения.

—     Вам известно, что я не принадлежу ни к одной из политических партий? — сказал я.— Да, не принадлежу,— но не вижу никаких оснований к тому, чтобы не продол­жать службы при нынешнем правительстве Народных Комиссаров. Россия, как никогда, нуждается теперь в мощной армии. Аппетиты иностранцев, которым всегда претила сильная Россия, разыгрались донельзя, и потому тот, кому дорога родина, не может не поддерживать боль­шевиков.

Доказывая Логвинскому все эти давно известные ему истины, я наивно уподоблялся крыловскому повару, уго­варивавшему напроказившего кота. Но таково было про­стодушие моего поколения, невыносимо либерального там, где этот либерализм вовсе не требовался...

—    Ну, смотрите, ваше превосходительство, как бы ваша работа не кончилась для вас трагедией...— пригро­зил мне Логвинский и начал прощаться.

—     Поживем — увидим,— сказал я и оказался для бывшего прапорщика плохим пророком. Расставшись со мной, Логвинский пробрался в Крым и там был расстре­лян белыми, которым почему-то показался «красным».

Предупреждений, подобных тому, которое мне сделал Логвинский, я получал немало. Когда же белые увери­лись, что переубедить, а тем более склонить к измене меня невозможно, враждебное ко мне отношение превра­тилось в ненасытную ненависть. Отсюда вполне понятно и стремление руководимых офицерской организацией му­ромских мятежников расправиться со мной, отсюда — и все те помои, которые белые выливали на меня в своей продажной прессе.

В конце гражданской войцы в редактируемой пресло­вутым Бурцевым, выживавшим из ума злобным стари­кашкой, грязной белогвардейской газете «Общее дело» появилась огромная статья «Как они продались 111-му Интернационалу», выдержки из которой я позволю себе привести. В статье, занявшей четыре номера газеты, Бур­цев огласил список двенадцати генералов, которые ста­вятся всей белой эмиграцией «вне закона» и подлежат повешенью, как только «законная» власть вновь водво­рится в России. На втором месте в этом списке сейчас же после А. А. Брусилова стоял я.

...«Кроме того, по важности оказанных услуг и глу­бокой степени предательства,— писал Бурцев,— сюда же надо присоединить и генерала генерального штаба Бонч- Бруевича. Остальные лица, которые будут встречаться в моем рассказе, являлись фигурами эпизодическими. Перечисленные же поименно удовлетворяют всем усло­виям, способным определить суд над ними или их па­мятью в будущей России. То-есть, они: 1) поступили на Советскую службу добровольно, 2) занимали посты исключительной важности, 3) работая не за страх, а за

совесть, своими оперативными распоряжениями вызвали тяжелое положение армий Деникина, Колчака, Петлюры: создали военно-административный аппарат, возродили Академию генерального штаба, правильную организацию пехоты (Бонч-Бруевич), артиллерии и ту своеобразную систему ведения боев большими конными массами, ко­торая вошла в историю под именем операций конницы Буденного.

Все двенадцать,— неистовствовал Бурцев,— подготов­ляли победу большевиков над остатками русских патрио­тов; все двенадцать в большей степени, чем сами боль­шевики, ответственны за угрозу, нависшую над цивили­зацией.

Чтобы не повторять всем известных деталей,— доста­точно сопоставить нынешнюю Красную Армию, нынешний военный стройный аппарат с тем хаосом и разбродом, какие памятны нам в первые месяцы большевизма. Вся дуга перехода от батальона оборванцев к стройным вой­сковым единицам достигнута исключительно трудами военспецов...

Деятельность затронутых мною двенадцати лиц проте­кала не с одинаковой интенсивностью. В то время, как вместе с падением своего брата б. управляющего делами Совнаркома,— отошел от деятельности М. Д. Бонч-Бруе­вич, впавший в опалу, наиболее процветали в украин­скую эпоху Гутор и Клембовский. Дважды они занимали и создавали Украину и в продолжение целого года ката­лись в своих роскошных поездах по линии Киев — Харь­ков, Киев — Одесса, Киев — Волочиск и т. д. Изучив каждый кустик на этом театре войны, они были, без сомнения, очень опасными противниками Деникина, тем более Петлюры и партизан; в характере их службы со­мневаться не приходится.

...Необходимо подчеркнуть,— возмущенно продолжал Бурцев,— что за три года существования института воен­спецов не было случая, чтобы в раскрытых заговорах фи­гурировала хоть одна крупная фамилия.

...Русская армия и Россия погибли от руки взлелеян­ных ими людей. Больше, чем немцы, больше, чем между­народные предатели, должны ответить перед потомством люди, пошедшие против счастья, против чести их мун­дира, против бывших своих товарищей.

Летом 1920 года в Крыму было опубликовано воз­звание офицеров генерального штаба, находящихся в ар­мии Врангеля. После прочтения имен подписавшихся стало жутко: оказалось, что громадное большинство мозга армии — генеральный штаб — не здесь, с нами, а там — с ними. И их умелую и предательскую руку чув­ствовали в критическую минуту и Колчак, и Деникин, и Врангель. Они прикрывались именами никому не извест­ных комиссаров и политиков. Это их не спасет ни от на­шего презрения, ни от суда истории».

Подобного рода «художественных» описаний деятель­ности военных специалистов, оставшихся в своем отече­стве, и, в частности, моей работы у большевиков, в белой печати появилось немало. Но чем яростнее были нападки белых и чем больше грязной клеветы писалось по моему адресу, тем легче становилось у меня на душе,— бело­гвардейская брань и угрозы укрепляли меня в сознании своей правоты и ободряли в те трудные часы, которых я пережил без счета. Известная подозрительность сопро­вождала меня все эти напряженные годы. Далеко не все политические руководители, с которыми я соприкасался по моей высокой должности, верили мне, и я не раз ока­зывался в положении человека, который и «от своих от­стал» и «к чужим не пристал».

Но никогда мне и на мгновенье не приходила в го­лову мысль бросить работу и податься к «своим», к тем бывшим моим товарищам, которые готовы были утопить Россию в море крови, лишь бы вернуть столь любезные им дореволюционные порядки.

И прав Бурцев, когда в той же статье говорит обо мне и других военных специалистах Красной Армии: «Не­однократные (и я бы сказал «многократные») попытки белых агентов вступать с ними в сношения наталкива­лись на самый яростный отпор...»

Достигнув преклонного возраста и дождавшись суда истории, которым грозили мне белые эмигранты, я могу с гордостью сказать, что в том великом переломе, кото­рый произошел в судьбах человечества в результате Октябрьской социалистической революции, есть доля и моих трудов,— трудов старого царского генерала, из-за любви к родине мучительным и тяжким путем пришед­шего к новому, даже не снившемуся ему миропонима­нию.

На положении рядового обывателя. Я возвращаюсь на преподавательскую работу. Снова «низшая геодезия». Страховое общество. Ленин и Комиссия академика Оль­денбурга. Инициативная группа по созданию Геодезиче­ского центра. Декрет об организации Высшего Геодезиче­ского управления. Утверждение Лениным председателя коллегии ВГУ. Судьба моей черниговской квартиры. Без­результатное вмешательство Ленина. «Памятки» по воен­ным вопросам. Ошибочная затея Склянского.

Уйдя в отставку, я оказался в положении рядового обывателя, до которого никому нет дела.

В одном отношении военная служба как-бы развра­щает,— ты привыкаешь к тому, чтобы все житейские за­боты тебя не касались. Тебе не надо искать жилья,— для этого есть квартирьеры; ты не должен беспокоиться об еде,— на то и существуют каптенармусы и кашевары, чтобы тебя накормить; тебе нет нужды думать о завтраш­нем дне,— за тебя думает начальство... И кем бы ты ни был в армии — солдатом или генералом — никаких основ­ных житейских, бытовых забот у тебя нет и не должно быть...

Почти всю свою сознательную жизнь я провел на военной службе. И теперь, отказавшись от поста военного руководителя Высшего Военного Совета и уйдя из Крас­ной Армии, я почувствовал себя на.редкость беспомощ­ным в голодной, мрачной и уже парализованной разру­хой Москве.

Формально я оставался в Красной Армии; также формально я имел право на какую-то обо мне заботу военных учреждений. Но совесть подсказывала, что, ежели я, пользуясь возрастом и усталостью, предпочел быть вне армии, то пользоваться армейскими благами, как ни скудны они были на втором году революции, я ни­как не могу. Поэтому в первую очередь пришлось поду­мать о каком-нибудь жилье.

После переезда Высшего Военного Совета в Москву, порядком устав от жизни на колесах, я, как-то восполь­зовался тем, что в занятом нами под штаб особняке в Гранатном переулке имелись свободные комнаты, и вме­сте с Еленой Петровной переехал туда.

т

Комнаты эти теперь пришлось освободить. Щепетиль­ность не позволяла мне торчать в штабном доме после того, как я потерял к этому штабу прямое отношение.

Москва пустела с каждым днем, но жилищный кризис в ней почему-то уже обозначился. Возможно, впрочем, что это было только моим ощущением. Привычные на­клейки на стеклах* окон, оповещавшие, до революции о сдаче в наем квартир и комнат, исчезли. Найти ком­нату казалось делом трудным и хитроумным,— кто знает, где и как ее надо было искать.

На счастье у одной давно знакомой нам с женой вдовы, постоянно живущей в Москве и промышлявшей сдачей комнат в наем, оказалась свободная, кое-как меблированная комнатушка, площадью метров в во­семь— десять и, сняв ее за двадцать пять рублей в ме­сяц, мы поспешно переехали.

Переход от кипучей деятельности в течение трудных лет войны к сиденью без всякого дела в четырех стенах студенческой комнатенки показался мне мучительным и только чрезмерная физическая усталость, сковывавшая все мои члены, заставляла кое-как мириться с таким времяпрепровождением.

Прошел месяц, и я понял, что не вынесу дальнейшего безделья. Постеснявшись пойти в Наркомат по военным и морским делам, я решил отправиться в Межевой инсти­тут, который когда-то окончил со званием межевого ин­женера.

Директором Межевого института оказался М. А. Цвет­ков, которого я, уже оканчивающий курс, знал в свое время еще совсем юным воспитанником младших клас­сов. Застал я в преподавательском классе и нескольких профессоров, которых, подобно Цветкову, знавал еще сту­дентами. Но большинство преподавателей института было мне незнакомо.

Узнав меня и расспросив о цели моего прихода, Цвет­ков тут же предложил выдвинуть мою кандидатуру на должность штатного преподавателя по кафедре «низшей геодезии». Кафедру эту возглавлял профессор Соловьев, окончивший Межевой институт лет на шесть раньше меня.

Отлично усвоенный мною еще в институте курс геоде­зии я теоретически и практически повторил в Академии генерального штаба. В бытность мою в Киеве я препода­

вал топографию в военном училище и вел практические занятия со студентами Политехнического института. Все это давало мне право считать себя вполне подготовлен­ным для обещанной Цветковым должности.

Однако Советом института я по непонятным для меня причинам был забаллотирован.

Но Цветков заставил Совет института пересмотреть вопрос, и я возобновил преподавательскую деятельность, оставленную мною еще задолго до войны.

С лекциями, которые я читал студентам второго курса, и с практическими занятиями, которые мне при­шлось с ними вести, все обстояло благополучно, и я мог бы считать, что нашел какое-то свое место на земле, если бы не полная невозможность жить на обесцененное за войну и революцию преподавательское жалованье.

Ведавший кафедрой профессор Соловьев любезно по­рекомендовал меня своему родственнику, одному из ди­ректоров Коммерческого страхового общества, и мне была предоставлена должность калькулятора. Пришлось взяться на старости лет за курс коммерческой арифме­тики и, освоив его, засесть за арифмометр.

Конечно, между верховным руководством Красной Ар­мией и разработкой таблиц страхования жизни при за­данных условиях была гигантская дистанция, и, если бы не врожденное мое упрямство, я взвыл бы волком от неудовлетворенности и тоски по настоящему делу.

Мне неожиданно повезло. Началась реформа страхо­вого дела и дирекция общества в порядке демократиза­ции была пополнена двумя представителями от его слу­жащих. Одним из таких выборных директоров стал я, и это освободило меня от арифмометра, который я успел возненавидеть.

Директорство мое продолжалось недолго. С органи­зацией Госстраха Коммерческое общество было ликвиди­ровано. В феврале девятнадцатого года' в числе других служащих был освобожден от работы и я, и это вышло весьма кстати, так как меня в это время целиком уже поглотила организация нового, никогда еще в России не существовавшего учреждения, имевшего большое госу­дарственное значение. Речь шла о создании Высшего Гео­дезического Управления, и этому делу я начал отдавать все свби силы.

Необходимость создания научного центра, который

Направлял бы геодезическую работу, ведущуюся в раз­ных концах огромной империи, осознавалась еще задолго до революции многими межевыми инженерами. В 80-х годах прошлого века один из преподавателей Константи- новского Межевого института Юденич¹ организовал в Москве «Общество межевых инженеров», издававшее свой печатный журнал «Межевой вестник» и кое-что де­лавшее для развития геодезии как науки.

В восемнадцатом году, когда я, как блудный сын, вернулся к своей старой профессии, «Общество межевых инженеров», хотя и было зарегистрировано при новой власти, влачило самое жалкое существование. Два раза в месяц в нетопленных аудиториях Межевого института собирались простуженные и голодные геодезисты и, не расставаясь с шубами и валенками, хрипло жаловались на светопредставление, начавшееся в России с приходом к власти большевиков.

Приходил на эти собрания и я и, хотя каждый раз давал себе слово, что в последний раз слушаю эти обы­вательские толки, не находил в себе мужества порвать с «обществом»,— уж слишком безрадостной представля­лась жизнь занятого только ожиданием очередной по­лучки мелкого служащего.

Наконец, именно в этом, дышавшем уже на ладан «Обществе межевых инженеров» я и поставил вопрос о создании Высшего Геодезического управления.

Выдвинутая мною идея объединения всех геодезиче­ских и съемочных работ в России мне не принадлежала. Еще перед войной была учреждена под председатель­ством ученого секретаря Академии Наук Ольденбурга специальная комиссия, которая должна была подготовить этот вопрос.

Война, а затем февральская и Великая Октябрьская революции приостановили работу комиссии.

Вскоре после Октября академик Ольденбург обра­тился с письмом к В. И. Ленину, прося ассигновать неко­торую сумму денег на продолжение работы комиссии. Ознакомившись с письмом, Владимир Ильич распоря­дился запросить Ольденбурга о том, что сделала комис­сия за долгие годы своего существования. В ответе своем

1 Отец белогвардейского генерала.

Ольденбург признался, что никаких определенных ре­зультатов деятельность комиссии покамест не дала.

Ответ академика не удовлетворил Ленина, и он при- казал никаких денежных сумм комиссии не ассигновы­вать, а самое ее распустить.

Спустя некоторое время дела ликвидированной комис­сии попали в управление делами Совнаркома. Брат мой Владимир Дмитриевич, в свое время учившийся в Меже­вом институте, отлично представлял себе необходимость объединения геодезических и съемочных работ. Передав мне для ознакомления дела комиссии, он многозначи­тельно сказал, что Ленин очень интересуется правильной постановкой геодезического дела.

Из просмотра дел ликвидированной комиссии Ольден­бурга я не почерпнул для себя ничего полезного, но еще более укрепился в давно занимавшей меня мысли о не­обходимости организации единого геодезического центра.

Постепенно выкристаллизовавшаяся мысль рисовала будущее это управление, как -учреждение, руководящее основными геодезическими и съемочными работами на всей территории Республики.

Идеей этой я поделился с моими коллегами по Обще­ству и, как это бывает, заинтересовавшись возможностью по-настоящему применить свои знания, сердитые ворчуны не у дел неожиданно превратились в энтузиастов люби­мой науки, еще недавно казавшейся обреченной на заб­вение и гибель в «варварской» Советской России.

Подобные метаморфозы я не раз наблюдал после ре­волюции в военной среде. Слушаешь иного царского ге­нерала, и самому становится тошно: жить незачем. Рос­сия все равно погибла, никакой армии большевики, ко­нечно, не создадут, образованные люди уже никому не нужны, лучше торговать газетами, чем идти в Красную Армию. А у белых и того хуже — там уж просто формен­ный публичный дом...

С трудом уговоришь такого ноющего своего однокаш­ника взяться за работу в «завесе» и уже через неделю, другую видишь перед собой совершенно другого чело­века: сразу помолодевшего, бодрого и решительного, ожившего словно рыба, пущенная обратно в воду...

То же произошло и в «Обществе межевых инжене­ров». Те, кого я принимал за обиженных старичков, очень скоро оказались превосходными работниками. Идея объе­

динения всех геодезических и съемочных работ, произво­димых различными ведомствами, и составления на основе такого объединения единой общегосударственной карты после того, как я сделал об этом доклад на одном из об­щих собраний Общества, стала предметом горячих споров.

Нашлись люди, принявшие в штыки даже самую идею создания геодезического центра. Они оказались либо членами упраздненной комиссии Ольденбурга, либо теми, кто так или иначе был с ней связан.

Вся эта «оппозиция» считала, что существует только один путь — восстановление комиссии Ольденбурга.

Моя точка зрения была прямо противоположной. Я настаивал на создании геодезического центра на совер­шенно новых основаниях и вне всякой преемственности с давно скомпрометировавшей себя комиссией. В конце концов большинство членов «Общества межевых инже­неров» сделалось моими сторонниками.

Была выделена инициативная группа, которой и по­ручили сноситься с правительством по всем затронутым вопросам. В инициативную группу в числе других геоде­зистов вошел и Соловьев.

Благодаря сочувствию Ленина и с помощью брата во­прос решился очень быстро и просто — нашей инициатив­ной группе от имени Владимира Ильича было поручено составить проект декрета о Высшем Геодезическом управлении.

Через брата же я передал проект Ленину, и уже 23 марта 1919 года был опубликован декрет, вошедший в историю нашего народного хозяйства.

Так началась коренная реформа геодезического дела в России, ставившая своей целью наилучшее изучение территории страны в топографическом отношении в це­лях поднятия и развития производительных сил, эконо­мии технических и денежных средств и времени. Эти за­дачи и были определены декретом.

Начавшаяся реформа, как показало будущее, имела важное значение для всей нашей социалистической страны. Значение это особенно возросло в годы первых пятилеток и связанного с ними капитального строитель­ства.

В настоящее время геодезическая деятельность в

СССР является самой передовой в мире как с научной, так и с практической точки зрения.

Едва декрет о создании ВГУ, как по тогдашней моде мы уже называли организующееся управление, был опу­бликован в «Известиях»,— инициативная группа взя­лась за его формирование.

С разрешения Ленина группа наша была переимено­вана в «коллегию ВГУ». Председателем коллегии мы предложили утвердить профессора Соловьева и через моего брата попросили Владимира Ильича его принять. Ленин согласился и тут же назначил время.

Мой брат присутствовал на приеме. Владимир Ильич, пойдя навстречу нашему коллективу, утвердил Соловьева председателем коллегии, но когда тот, очень довольный оказанным ему вниманием, ушел, сказал брату:

—    Этот дряхлый старец едва ли справится с широ­кими задачами ВГУ.

И все-таки, решая вопрос о председателе ВГУ, Ленив даже вопреки своему личному впечатлению поверил моей рекомендации.

Доброе отношение ко мне Владимира Ильича не раз окрыляло меня. И хотя я старался не злоупотреблять им и ни в коем случае не пользоваться возможностью обра­щения к Владимиру Ильичу в личных своих интересах, мне именно в то время, когда я занимался подготовкой декрета о ВГУ, пришлось обратиться к Ленину с личной просьбой.

Чернигов, в котором после ухода моего на фронт осталась моя большая квартира с мебелью, книгами и всяким другим добром, был еще в начале прошлого года оккупирован немцами.

Пока немцы находились в городе, в моей квартире размещалось какое-то германское учреждение. Со свой­ственной немцам педантичностью, они упаковали все об­наруженное в квартире имущество и, перенеся его в одну из комнат, запечатали ведущую в нее дверь.

Написавший мне об этом знакомый предупредил, что и на квартиру и на оставшиеся в ней вещи за­рятся многие. Писал он мне и о том, что местные власти намерены реквизировать мое имущество, как принадле­жащее «царскому генералу». Помимо обстановки, утвари и носильных вещей, в черниговской квартире находилась большая библиотека, которую я любовно собирал не-

Сколько десятков лет. Остались в Чернигове и рукописи многих моих работ и обширный личный архив. Книги, рукописи и архив представляли для меня ценности, кото­рых нельзя было возобновить, и это-то и заставило меня обратиться к Ленину с просьбой защитить меня от неза­конных посягательств.

8 мая 1919 года я получил от управляющего делами Совнаркома приводимое ниже письмо:

«6.У — 19 г. Мною было доложено Председателю Со­вета Народных Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину о вашем заявлении о реквизиции ваших домашних вещей в г. Чернигове, Председатель Совета Народных Комисса­ров тотчас же распорядился дать телеграмму председа­телю Совнаркома Украины о сохранении в целости ва­ших вещей, особенно библиотеки и архива, предлагая предсовнаркому сделать распоряжение Черниговскому Исполкому. На эту телеграмму председателя Совнаркома 7-У-19 г. получен ответ из Киева следующего содержа­ния: «Распоряжение Черниговскому Исполкому о сохра­нении в целости вещей и библиотеки Михаила Дмитрие­вича Бонч-Бруевича сделано. Предсовнаркома».

Об этих распоряжениях высших властей Российской и Украинской Советских республик вас уведомляю».

Распоряжение Ленина, к сожалению, опоздало. Как сообщили мне из Чернигова, толпа, предводимая каким- то почтово-телеграфным чиновником, уже проникла в мою квартиру и, взломав запечатанную дверь, расхватала все сложенные в комнате вещи. Мебель и библиотеку куда-то всю перевезли. По письму трудно было решить, что про­изошло: реквизиция ли местным советом моего имуще­ства или разграбление его уличной толпой.

Спустя две недели Владимир Ильич вторично запро­сил Киев о выполнении прежнего своего распоряжения. 23.У.19 г. я получил копию телеграммы предсовнаркома Украины Ленину такого содержания: «В ответ на мой за­прос Черниговскому Исполкому относительно имущества Бонч-Бруевича получен следующий ответ: «Вещи домаш­него обихода Михаила Бонч-Бруевича, обнаруженные в чрезмерном количестве, несколько месяцев назад были распределены Губотсобезом среди воинских частей и не­имущих рабочих. Оставленное в распоряжении Бонч- Бруевича достаточно для обихода одной семьи. Мебель помещена в клуб коммунистов. Библиотека передана

Губнаробразу. Удостоверяем, что ничего решительно не расхищено и не растрачено непроизводительно. Предгуб- исполкома Коцюбинский».

Далее следовала приписка предсовнаркома Украины о том, что им уже сделано распоряжение о возвращении библиотеки и мебели.

Телеграмма Коцюбинского оказалась чрезмерно опти­мистической. Решительно ничего из моего имущества в Чернигове не сохранилось, и я не смог получить об­ратно даже части моей библиотеки и архива. О мебели и обо всем остальном не приходилось и думать.

Отойдя формально от Красной Армии и занимаясь «межевыми» делами, я продолжал пристально следить за развитием военных событий. По давней привычке я кри­тически осмысливал то, что происходило на фронтах и внутри Красной Армии, и неоднократно делился с братом своими сомнениями.

По некоторым, наиболее острым, как мне тогда ка­залось, вопросам я писал Ленину «памятки» и отдавал их брату с просьбой лично доложить Владимиру Ильичу.

Таких памяток за время с сентября 1918 года по июнь 1919 года мною было написано шесть. Копии их у меня сохранились, но нет надобности утомлять вни­мание читателя. И все-таки несколько слов о содержании этих «памяток» мне хочется сказать, тем более, что все они докладывались Владимиру Ильичу, а некоторые из них, насколько я мог судить по словам брата, принима­лись Лениным во внимание и имели те или иные послед­ствия.

В первой памятке, написанной вскоре после заключе­ния Версальского мирного договора, я подвергал кри­тике распространенную среди военных работников того времени тенденцию преувеличения значения гражданской войны и недооценки внешней угрозы социалистической России, возникшей в связи с послевоенными политиче­скими перегруппировками в Европе и в мире.

Считая, что гражданская война будет нами выиграна в любом случае, я полагал,' что пришло время гото­виться к нападению на Республику извне. Для того же, чтобы Россия в этой неизбежной войне оборонялась не кустарно, уже сейчас надо ставить вопрос не только

о   частных стратегических задачах и соответствующей пе­регруппировке вооруженных сил, но и о подготовке бу-

дугцих театров военных действий. «Ближайшей неотлож­ной задачей,— писал я,— на пути к «подготовке» необ­ходимой обороны страны в настоящую эпоху является разведывательная деятельность правитель­ства в области политики, приводящая в конечном резуль­тате к обнаружению фактических группировок среди ино­странных государств, сложившихся вследствие появле­ния на свет мирного договора. Наличность этих данных обеспечит прочные основания для стратегической подго­товки необходимой обороны страны в течение наступаю­щей длительной эпохи международных войн».

В другой своей памятке я подверг резкой критике си­стему развиваемых нами военных действий, основанных на некой «линейной стратегии».

Этой линейной стратегии я противопоставлял дей­ствия отдельными группами (армиями) по определенным направлениям, расцениваемым по их важ­ности, с конкретными стратегическими и тактическими задачами для каждой армии, с разработанным базирова­нием и с устроенными для каждой армии военными со­общениями.

Новый главнокомандующий всеми вооруженными си­лами Республики Вацетис стоял, по-моему, на непра­вильном пути, полагая, видимо, что его обязанности исчерпываются руководством действующей армией толь­ко в отношении операций. Мой взгляд на дело был иной; я считал, что главнокомандующий должен решать одно­временно две задачи: непрерывно повышать боевую под­готовку армии и подготавливать и исполнять операции, управляя ими в процессе их развития.

В этой же памятке я коснулся и наболевшего вопроса

о   борьбе со шпионажем противника.

«Ш пионы — германские, английские и прочие,— писал я,— кишат в нашей Республике и в ее центрах, а наша контрразведка никак не может пойти дальше искания контрреволюции между своими же гражданами. Настоятельно необходимо организовать в действующей армии и в центре военную контрразведку, по­ручив это дело опытным контрразведчикам.

Контрразведке должны быть поставлены определен­ные задачи: выяснить систему разведки наших против­ников, организуемой ими в нашу сторону; организовать

нашу разведку так, чтобы она пресекала разведку против­ника, направленную в нашу сторону; наконец, связать нашу контрразведку в действующей армии с операциями этой последней, дабы прикрывать от шпионажа подготов­ку каждой операции».

В еще одной «памятке», написанной после объедине­ния командования республик, я внес предложение пере­именовать Красную Армию в Советскую.

Название это было присвоено нашим вооруженным силам спустя много лет после моего предложения; тогда оно было не столь неудачным, сколь преждевременным.

Другая моя памятка была посвящена обороне Петро­града от наступавших на него белогвардейских банд ге­нерала Родзянко.

Поводом для обращения к Ленину послужила опуб- бликованная в «Известиях» статья, в которой доказыва­лось, будто оборона Петрограда станет надежнее, если противник займет Гатчину и приблизится к Петрограду.

В противовес этому грубо ошибочному мнению, я пи­сал:

«За Петроград можно быть спокойным только в том случае: если мы владеем р. Наровой и переправами на ней; если неприятеля нет на восточном берегу Чудского и Псковского озер; если линия: устье р. Великой — Псков — Остров — Святые горы — в наших руках; если, принимая во внимание силы противника, имеются доста­точные силы с нашей стороны для защиты подступов к Петрограду со стороны Карелии; если наш Балтийский флот, не падая духом, организует активную оборону вод­ного пространства Финского залива, хотя бы мелкими судами, действуя при этом «всегда совместно» с сухопут­ными силами при обороне Балтийского побережья от устья р. Наровы до Петрограда и далее до Финляндской границы.

Независимо от этих условий — оборона Петрограда будет совершенно безнадежной, если ею будут руково­дить, как это ныне имеет место,— чуть ли не десять ин­станций. В районе Петрограда и в самом Петрограде развелось так много всякого начальства, что плохое управление действующими там войсками совершенно обеспечено».

Перечитывая сохранившуюся у меня копию «памят­ки», написанной в самом начале белогвардейского на­

ступления на Петроград, я тем охотнее делаю из нее вы­писку, что читатель не без помощи широко известной, но фальшивой пьесы В. Вишневского «Незабываемый девят­надцатый» может подумать, что около Ленина и в армии не было честных и знающих людей, которые точно и пра­вильно информировали его о создавшемся в Петрограде положении.

В еще одной «памятке», поводом для написания кото­рой послужили разбойничьи действия на Украине «ата­мана» Григорьева, одно время считавшегося «красным», я еще раз настаивал на необходимости точного осуще­ствления декрета Совета Народных Комиссаров от 6 апреля прошлого года, которым было установлено, что «вооруженные силы Республики подразделяются на войска полевые и войска местные, причем и те и другие должны быть организованы совершенно однообразно».

Сущность «памятки» сводилась к требованию полного запрещения добровольческих, партизанских и прочих иррегулярных отрядов.

Настаивал я в этой памятке и на необходимости на­ряду с проводимым Всевобучем одиночным обучением воинов широко практиковать обучение «тактике в поле» и войсковых частей взводов, рот, батальонов, полков, бригад и дивизий.

Кроме «памяток», приходилось мне обращаться к Ленину и по личным делам, как это я уже рассказывал, но приведу еще одно мое обращение к Владимиру Ильичу по личному вопросу.

«Глубокоуважаемый Владимир Ильич,— писал я.— Вчера, 9 июня, я был вызван народным комиссаром Склянским. После некоторого разговора на обществен­ные темы, Склянский сказал мне: «Мы считаем вас на военной службе, потому что вы занимаетесь военными делами» и в доказательство такого моего занятия пока­зал мне письменные заявления, посланные мною вам *.

Ввиду моего указания, что это едва ли служит дока­зательством моего нахождения на военной службе, так как фактически я состою на службе в Межевом инсти­туте и в Высшем Геодезическом управлении, Склянский заявил мне от имени «Совета Обороны», что есть реше­ние привлечь меня на военную службу и назначить от­

¹  «Памятки» и докладные записки.

ветственным руководителем комиссии по уточнению чи­сленного состава армии и проверке распределения воен­нослужащих между фронтами и тылом. Затем он прочи­тал мне проект постановления «Совета Обороны» об учреждении такой комиссии.

По этому поводу считаю необходимым сообщить, что едва ли нужно выяснять численный состав армии комис­сионным способом: этот состав надо просто затребовать от главнокомандующего всех вооруженных сил Респуб­лики. Полный состав армии заключается в официаль­ном документе, который называется «расписанием воору­женных сил».

В этом же довольно пространном моем письме я не мог отказать себе в удовольствии поиронизировать по адресу Склянского, придумавшего никому не нужную ко­миссию только потому, что Владимир Ильич поставил перед ним ряд вопросов, касающихся положения в ар­мии, и был очень недоволен, не получив на них сколько- нибудь исчерпывающих ответов.

Язвительное письмо мое дошло до Владимира Ильича, и пресловутый проект был похоронен с такой быстротой, какой заслуживал.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я назначаюсь начальником полевого штаба Респуб­лики. Указание Ленина. В Серпухове у Вацетиса. Поло­жение на фронтах. Катастрофа на Южном фронте. Арест Вацетиса. Хвастливая ложь бывшего главкома. Особен­ности предстоящего преследования армий Колчака. Неиз­бежность польской кампании.

16 июня 1919 года ко мне на квартиру неожиданно приехал секретарь Склянского и потребовал, чтобы я вместе с ним немедленно отправился к народному ко­миссару.

Явившись, как было приказано, я узнал от Склян­ского, что Центральный Комитет партии большевиков выдвинул меня на должность начальника полевого шта­ба, почему я и должен выехать в Серпухов и незамедли­тельно вступить в должность.

Назначение это явилось для меня полной неожидан­ностью. Уразуметь, чем оно вызвано, я не мог. Ничего не ответил на мои недоуменные вопросы и Склянский, и единственное чего я добился от него, было разрешение отсрочить выезд в Серпухов на сутки. Этой отсрочкой я рассчитывал воспользоваться, чтобы выяснить мотивы, по которым был снова призван в армию.

Из разговоров с моим братом и другими близкими к правительству лицами, я понял, что Вацетис подозре­вается в чем-то нехорошем,— в чем именно — никто не знал. Кое-какие предположения на этот счет были и у Склянского, но говорил он глухо и невнятно, то ли не доверяя мне, то ли ничего толком не зная.

Единственное предположение относительно себя, ко­торое я мог сделать, сводилось к тому, что мои частые разговоры о военных делах с братом, а тем более па­мятки и докладные записки заинтересовали Ленина. Мо­жет быть, Владимиру Ильичу показалась заслуживаю­щей внимания и докладная записка, в которой я настаи­вал на необходимости воссоздать генеральный штаб, хотя бы и под другим названием, и предлагал давно выношен­ный план упорядочения высшего командования.

Позже выяснилось, что предположения мои были пра­вильны,— «памятки» и докладные записки -навели Вла­димира Ильича на мысль вернуть меня в Красную Ар­мию, и он поставил вопрос обо мне в Центральном Ко­митете партии.

Разговаривая со Склянским, я ничего этого не знал. После попытки Склянского назначить меня председате­лем никому не нужной комиссии, я и к этому новому его предложению отнесся настороженно.

Смущало меня и то, что Склянский не мог точно ска­зать — начальником какого штаба я назначаюсь: штаба ли главнокомандующего или полевого штаба Реввоен­совета Республики. В первом случае я оказывался в под­чинении Вацетиса; во втором — моим начальником яв­лялся председатель Реввоенсовета Республики или его заместитель.

Идти к Вацетису в подчинение я решительно не хотел. Я не ладил с ним ни будучи начальником штаба Ставки, ни сделавшись военным руководителем Высшего Военного Совета. К тому же я был значительно старше его по службе. В то время, когда я в чине полковника препода-

вйЛ Тактику в Академии генерального штаба, поручик Ва- цетис был только слушателем и притом мало успевавшим. Позже, уже во время войны, мы соприкоснулись на Се­верном фронте, и разница в нашем положении оказалась еще более ощутимой: я, как начальник штаба фронта, пользовался правами командующего армией, Вацетис же командовал батальоном и в самом конце войны -г- одним из пехотных полков.

Мой служебный опыт настойчиво говорил мне, что на высших постах в армии, во избежание неизбежных в та­ких случаях трений, никогда не следует становиться под начало младшего, менее опытного по службе начальника.

Неясность положения, в которое я попадал в связи с новым назначением, угнетала меня и я, рискуя оказаться бесцеремонным, попытался встретиться с Лениным. Вла­димир Ильич был настолько занят, что принять меня не смог. Но он тут же через моего брата передал, чтобы я незамедлительно ехал в Серпухов и там вел дело неза­висимо от Вацетиса, ибо назначен не к нему, а началь­ником штаба Реввоенсовета Республики. ,

На следующее утро я получил и подтвердившее слова Ленина предписание.

«Революционный Военный Совет Республики,— с ра­достью прочел я,— с получением сего предлагает вам безотлагательно вступить в должность Начальника Поле­вого штаба Революционного Военного Совета Республики. Об исполнении донести».

В час дня в автомобиле Полевого штаба в сопровож­дении начальника связи Реввоенсовета Медведева я вы­ехал в Серпухов и быстро добрался до него.

Никого из членов Революционного Военного Совета в городе я не застал. Все они разъезжали по фронтам, при­чем каждый (а их было более десяти человек) отдавал распоряжения и приказы, не согласовывая их с другими членами Реввоенсовета.

Явная несообразность таких «сепаратных» действий за­ставила меня тут же дать телеграмму Ленину, в которой, докладывая о вступлении в должность и ссылаясь на со­здавшееся на фронтах положение, я потребовал созыва Реввоенсовета.

На следующий день с утра я отправился к Вацетису. Главнокомандующий жил в комфортабельном особняке местного фабриканта. Аляповатая роскошь, которой окру­

жил себя в Серпухове Вацетис, не понравилась мне. Даже царскому генералу не приличествовало на войне изобра­жать из себя этакого изнеженного барина, а уж пролетар­скому полководцу подавно... Не понравилось мне и окру­жение главкома: заменившие прежних адъютантов много­численные «порученцы», такие же верткие и нагловатые, как и их предшественники; откормленные вестовые с ту­пыми лицами былых денщиков и чуть ли не с нитяными перчатками на огромных руках; купеческая роскошь гости­ной, превращенной в приемную главкома; подозрительное обилие пустых бутылок в прихожей,— словсдо, весь тот непривлекательный антураж, который был свойственен дореволюционному военному начальству из интендантов.

Вацетис еще спал, и это тоже не понравилось мне. По­ложение Республики было напряжено до крайности, мно­гие части Южного фронта позорно бежали, даже не войдя в соприкосновение с наступавшими войсками Деникина, и уж кто-кто, а главнокомандующий мог не нежиться так поздно на роскошной кровати фабрикантши.

Прошло с полчаса, пока Вацетис встал и привел себя в порядок. Приняв меня все в той же гостиной, он с из­лишней готрвностью предложил мне вступить в должность начальника своего штаба.

—    Я назначен не к вам, а в Полевой штаб Респуб­лики,— сказал я.— Отсюда ясно, что ваш начальник штаба должен по-прежнему нести службу.

—    В таком случае я ничего не понимаю. Да, не пони­маю,— повторил Вацетис и недоуменно поглядел на меня своими водянистыми глазами.— Это какая-то путаница...

Я терпеливо объяснил главкому, что никакой пута­ницы нет; Революционный Военный Совет Республики надо рассматривать, как верховного главно­командующего, и потому я оказываюсь в том по­ложении, которое занимал в Могилеве, когда «верхов­ным» был Крыленко...

—■ Скажите, какие директивы в отношении ведения военных операций имеете вы от правительства? — пере­шел я к наиболее интересующему меня вопросу.

—    Представьте, Михаил Дмитриевич, никаких дирек­тив,— растерянно сказал Вацетис.

Мое появление в Серпухове, да еще в не понятной для него роли застигло главкома врасплох, и он, видимо, не очень владел еще своими мыслями.

—     Конечно, я не раз просил и директив, и указаний, но... Да, да, представьте себе, решительно ничего не полу­чал в ответ,— начал жаловаться Вацетис.

Жалобы эти показались мне неискренними, и я коварно спросил:

—     Стало быть, вы ведете операции по собственному усмотрению и на свой страх и риск?

Вацетис начал путанно объяснять, что, конечно, ка- кие-то директивы он все-таки получает, но все это не то, чего бы хотелось...

Расставшись, наконец, с главкомом, я понял, что между ним и правительством нет должного контакта, а без него руководить обороной нельзя; что, вероятно, и сам Ваце­тис понимает, насколько не справился с порученным ему делом, и продолжает командовать только по инерции, явно тяготясь этим делом...

Моя телеграмма Ленину тем временем возымела свое действие, и в Серпухов начали съезжаться члены Реввоен­совета Республики.

Пока они прибывали, я занялся подробным изучением сложившейся на фронтах обстановки. По мере изучения ее, я посылал Владимиру Ильичу, как председателю Со­вета Обороны, срочные доклады; отвозил их в Москву на автомобиле приехавший со мной в Серпухов начальник связи Медведев, о котором я уже упоминал.

Положение на основных фронтах Республики вырисо­вывалось в довольно неприглядном виде. Наиболее неяс­ным казался, пожалуй, Западный фронт. Глубокой раз­ведкой в тылу противника занимались в то время не воен­ные, а политические органы; последним же недостаток военного опыта не давал возможности обеспечить высшее командование нужными сведениями. Во всяком случае данными, позволившими бы определить вероятные районы сосредоточения главных сил противника, полевой штаб не располагал. Более или менее достоверно известны были лишь передовые части противника, развернутые против нашего фронта; эти сведения были добыты войсковой раз­ведкой, но по ним нельзя было установить вероятное на­правление главного удара и, в частности, направление на Петроград. Лишь по некоторым случайным признакам можно было предположить, что в ближайшее время про­тивник поведет наступление от Нарвы и Пскова с одновре­

менными вспомогательными операциями со стороны Ка­рельского и Ладожско-Онежского перешейков.

Должными резервами ни командование Западным фронтом, ни Полевой штаб РВСР не располагал. Отсюда я делал вывод, о котором и докладывал Ленину: един­ственная наша сила сопротивления — в военном искусстве, в организации обороны и в морально-политическом подъеме войск. Поэтому во все части фронта и особенно в 7-ю армию надо немедленно направить стойких комис­саров и коммунистов, а во главе армий поставить началь­ников, располагающих необходимым боевым и организа­ционным опытом. Нужных людей можно найти, если безжалостно расформировать некоторые ненужные и не очень нужные учреждения в центре.

Положение Южного фронта представлялось мне куда более определенным. Противник здесь организовался и довольно энергично наступал. Некоторые наши соедине­ния этого фронта, как, например, 9-я армия, находившаяся на важном направлении, совершенно развалились. Южный фронт, по моему мнению, внушал наибольшие опасения и не тем, что противник обладал здесь подавляющими си­лами, а крайней дезорганизованностью и бесталанными действиями с нашей стороны.

Докладывая об этом Владимиру Ильичу, я предлагал немедленно направить подкрепления в Царицын для удер­жания его любой ценой и избрать в тылу безопасный район для формирования резерва фронта.

Характеризуя положение на Восточном фронте, я исхо­дил из того, что армии Колчака еще не совсем разбиты. Принимая во внимание контрреволюционный мятеж к юго- востоку от Самары, я полагал, что нет оснований считать сложившееся на фронте положение устойчивым. Поэтому я считал, что не следует продвигать главные силы фронта по направлению к Уралу до тех пор, пока не будет ликви­дирован этот контрреволюционный мятеж.

Положение на фронтах 6-ой (Карельский перешеек) и 12-ой (под Киевом) армий я считал еще неопределив- шимся и предлагал предпринять ряд мер на случай воз­можного там перехода противника в решительное на­ступление.

Особое внимание в своих докладах Ленину я уделил ненормальному положению с командным и комиссарским составом,

«В то время, когда солдаты — красноармейцы,— писал я,— обезумевшие от страха, провокаторски внушаемого им разного рода негодяями, забыв свой долг, бегут перед противником, как, например, на Южном фронте, или пере­даются противнику под влиянием враждебной агитации, как это имело место в районе Петрограда,— большое число лиц командного состава и стойких убежденных по­литических деятелей остаются вне фронтов, не влияя на восстановление устойчивости войск, в которой, собственно, и заключается в настоящее время вся надежда на боевые успехи».

Поэтому я предлагал расформировать ряд даже таких военных учреждений, как высшая военная инспекция, со­кратить число комиссаров в штабах и отправить их на фронт и, наконец, извлечь коммунистов и бывших офи­церов из многочисленных управлений ВСНХ и других учреждений и комиссариатов и использовать их на наибо­лее угрожаемом Южном фронте хотя бы временно, то есть до перелома в нашу пользу.

Несколько позже, уже в начале июля, я прочитал в письме ЦК к организациям партии, что «надо сокра­тить целый ряд областей и учреждений невоенной или, вернее, не непосредственной военной, советской работы, надо перестроить в этом направлении (т. е. в на­правлении сокращения) все учреждения и предприятия, кои не безусловно необходимы» и я был счастлив, что, будучи беспартийным, мыслил в унисон с партией.

Руководя предложенной мною реорганизацией управ­ления войсками и проводя ряд одобренных Лениным меро­приятий по укреплению самого опасного теперь из фрон­тов — Южного, я и не заметил, как кончился июнь. Глав­нокомандующим по-прежнему значился Вацетис, и хотя мне он был мало симпатичен, я все же считал, что в такой напряженный момент нет надобности заниматься сменой высшего командования,— такая ломка могла оказаться болезненной.

В начале июля я по своим личным делам выехал на один день в Москву. Не успел я приехать в столицу, как меня отыскал курьер с запиской от Склянского. Склян- ский требовал, чтобы я немедленно вернулся в Серпухов.

¹ «Все на борьбу с Деникиным». В. И. Ленин. Соч., т. 29, стр. 409.

Мотивов, заставивших его отменить разрешенную мне поездку в Москву, он не приводил, да я и не стал допы­тываться.

Прицепив свой вагон к отдельному паровозу, я по­мчался в Серпухов и через полтора часа был уже в штабе, где застал всех моих сотрудников в подавлен­ном, скорее даже в паническом настроении.

Оказалось, что через два часа после моего выезда в Москву Вацетис и его начальник штаба были арестованы комиссарами, прибывшими со специальным заданием пра­вительства.

Допытываться, в чем дело, я не стал, полагая, что не вправе это делать; заниматься догадками и предположе­ниями— тоже. Было не до этого; с арестом Главкома управление вооруженными силами Республики полностью сосредоточилось в моих руках.

Сделавшись руководителем вооруженных сил страны, я начал проводить те мероприятия, о которых ранее писал Владимиру Ильичу. От брата и по всяким другим кана­лам до меня доходили радостные вести о том, что Ленин полностью одобряет предложенную мною линию. Доказа­тельство этого я видел и в лично написанном Владимиром Ильичем обращении по поводу наступления Деникина.

Много позже вернувшийся на свободу Вацетис расска­зывал мне, что, находясь под арестом, он, якобы, продол­жал вместе со своим начальником штаба руководить фронтами. По непостижимому совпадению отдаваемые им распоряжения и приказы были идентичны моим, и только поэтому я, по его словам, не почувствовал параллелизма в своей работе по управлению вооруженными силами Республики.

Я не стал возражать Вацетису, хотя и тогда, как и те­перь, был уверен, что он все это выдумывал, набивая себе цену и стремясь показать, что даже арест не лишил его доверия правительства.

В Серпухове вот-вот должен был собраться Револю­ционный Военный Совет Республики, и я, окончательно лишив себя права на и без того сокращенный до предела сон, начал усиленно готовиться к докладу о положении на фронтах и предстоящих операциях армий.                                             „ •

В основу своего доклада я положил соображение, что в общегосударственном масштабе главным теперь в июле является Западный фронт, а затем Южный и, н&-

конец, сделавшийся уже второстепенным Восточный. Между тем на последнем были сосредоточены основные вооруженные силы страны '.

В отличие от того, что было еще месяц назад, когда я сам считал неустойчивым положение на Восточном фронте, теперь было уже очевидно, что Колчак никогда не оправится. Силы его были надломлены, армии разъеда­лись внутренними распрями и враждебным отношением чехословаков. Требовались лишь последние усилия, чтобы раздавить контрреволюционный мятеж, все еще полыхаю­щий к юго-востоку от Самары, и оттеснить белые армии за уральский хребет в обширные пространства Сибири, где Колчак и должен был найти свой естественный конец.

Преследование Колчака следовало поручить армиям первого эшелона и коннице. Чем дальше на восток от Волги, тем меньше было сквозных путей. При преследова­нии Колчака армиям Восточного фронта пришлось бы продвигаться вслед за отходящим противником эшелони- рованно в глубину. А это делало, бесполезным нахождение в составе фронта тех армий, которые оказались бы во вто­ром и третьем эшелоне.

Армии эти я предлагал перебросить на Западный и от­части на Южный фронты. К переброске войск, требующей продолжительного времени, надо было приступить сразу же. Пропускная способность наших железных дорог была очень невелика, и этого нельзя было не учитывать.

Южный фронт, второй по степени важности, требовал усиления не только уже перебрасываемыми 7-й и 31-й ди­визиями, но и другими силами. И все-таки я настаивал на том, о чем еще до своего вступления в должность началь­ника Полевого штаба писал В. И. Ленину: «Западный фронт являлся первостепенным хотя бы потому, что важ­нейшие для России вопросы всегда решались на западе». Неопределенн<?сть западной границы Российской Респуб­лики требовала постоянного о ней попечения; наивыгод­нейшего же начертания спорной границы можно достиг­нуть только наилучшей обороной. Замышленная мной пе­реброска войск с Восточного фронта на Западный и долж­на была обеспечить за нами превосходство в силах в предстоящих боевых столкновениях.

¹ О содержании доклада М. Бонч-Бруевича — см. примечание на стр. 343 (Ред.).

Конечно, в июле 1919 года, когда Деникин, захватив Царицын и выбросив лозунг «на Москву», достиг наиболь­шего своего расцвета, а Колчак оставался недобитым, требования мои всячески укреплять Западный фронт и считать его первостепенным звучали неубедительно для тех политических деятелей, которые не знали военного дела и не умели мыслить по-штабному, спокойно, несколько даже академически и совершенно отвлекаясь от таких понятий и ощущений, как личная боязнь, страх смерти или жалость к погибшим товарищам. Военная наука — наука жестокая и исключающая всякие эмоции во всяком случае для людей, осуществляющих ее прин­ципы на поле сражений.

Очень нелегко было заставить себя мыслить объек­тивно и даже в какой-то степени абстрактно от окружаю­щего, когда кругом полыхали кулацкие мятежи, а совсем рядом тысячные гарнизоны бежали при появлении первого казачьего разъезда.

Мои политические товарищи и руководители, естест­венно, переоценивали роль политического фактора, чем порой грешили и белые генералы. Революция с ее мгновенно меняющимися настроениями народных масс вносила много нового в военное дело. Численное соотно­шение сил воюющих сторон сплошь и рядом оказывалось фактором, отнюдь не определяющим преимуществ той или иной армии. Едва ли не пятнадцать казаков заста­вили нас сдать Воронеж, считавшийся укрепленным райо­ном, но зато появление двух командиров Краснозеленой армии Черноморья¹ вынудило семидесятитысячную бе­лую армию очистить Майкоп.

Гражданская война изобиловала множеством случаев, казалось бы, опрокидывающих военную науку. Так, мно­готысячная Кавказская армия очистила Кавказ под на­тиском незначительных сил белых, и поражение это нельзя объяснить только изменой Сорокина. Политический фактор, то есть перелом в настроении не только кубан­ских казаков и зажиточного крестьянства Ставрополь- щины, но и значительной части иногородних, из ко­торых формировались части красной Кавказской армии,

¹  Действовавшие против белых и поддерживавших их с моря англичан партизанские отряды, захватившие ко времени панического отступления разбитой армии Деникина на Кубань Черноморское по­бережье от Адлера до Новороссийска.

сделал ее небоеспособной, и Деникин напрасно хвастался потом в обширных своих мемуарах ¹ стратегическими та­лантами генералов «Добрармии».

Политический фактор является, бесспорно, одной из основных, но все же не единственной силой, которую обя­зано учитывать командование во время войны. Есть фак­торы чисто военные, те, что изучает военная наука; недо­учитывать их значение, так же как и пренебрегать самой этой наукой, разумеется, недопустимо. Во время граж­данской войны некоторым политработникам был свойстве­нен этот «грех», тогда как многие так называемые «воен­спецы» пренебрегали значением политического фактора. И те и другие впадали нередко в печальные ошибки.

Я сам в те времена, безусловно, переоценивал значе­ние специфических «законов войны», придавая им вечный и неизменный характер, и отмахивался от таких важней­ших вопросов, как вопросы классового характера сражав­шихся армий. Мое счастье, что частое соприкосновение с В. И. Лениным помогало мне уже и тогда, даже не раз­бираясь в теоретической стороне дела, оценивать его практическую сторону трезвее и правильнее, чем это могли сделать многие из моих собратьев, не сумевших избавиться от своих, созданных воспитанием и положением, шор.

Поэтому и теперь, спустя почти четыре десятка лет, я убежден, что стоял на правильной позиции, считая, что основные наши военные усилия должны быть направлены не протцв обреченных на самоуничтожение Колчака и Де­никина, а против Польши Пилсудского, которую между­народная реакция, немало разочаровавшаяся уже в рус­ской контрреволюции, сделала основным козырем в своей азартной антисоветской игре².

¹   А. И. Деникин. Очерки русской смуты.

²   Нельзя согласиться с этой уверенностью автора воспомина­ний: он безусловно ошибался в 1919 году, ошибается и сейчас, «спустя четыре десятка лет». Еще в начале июля 1919 года В. И. Ленин указал на отражение нашествия Деникина, как на ГЛАВНУЮ, основную задачу момента. «Личная боязнь» и «жалость к павшим товарищам», которые Бонч-Бруевич наивно считает при­чиною такого отношения к военной обстановке, были тут реши­тельно ни при чем: Южный деникинский фронт на деле представ­лял в то время наибольшую угрозу. К 1920 году положение резко (и в полном соответствии с прогнозами Партии) изменилось и страна получила возможность бросить основные силы на Запад (Ред.).

Мой полный провал на заседании Реввоенсовета Рес­публики. Недооценка польского фронта. Генштабистский свыпуск Керенского». Приезд Дзержинского. Слабость нашей разведки. «Р-революционный» Начвосо. Назначе­ние главкомом С. С. Каменева. Поездка с новым главно­командующим по фронтам. Встреча с М. В. Фрунзе. Воз­вращение в Высшее Геодезическое Управление.

На состоявшемся, наконец, в Серпухове заседании Ре­волюционного Военного Совета Республики я блиста­тельно провалился, несмотря на то, что был прав,¹ и по- следующие события, хотя и не скоро, подтвердили мою правоту.

Победи тогда в Серпухове моя точка зрения, мы бы еще к началу двадцатого года закончили стратегическое развертывание своих вооруженных сил против Польши. Одновременно повысилась бы и боеспособность обращен­ного к Деникину, столь тревожившего многих Южного фронта.

К сожалению, летом девятнадцатого года, хотя Польша и вела себя по отношению к нам настолько недвусмысленно, что сомневаться в предстоящей с ней войне не приходилось, а всякий опытный военный пони­мал, что наступление Деникина с юга координируется с приготовлениями Польши на западе, главное командо­вание Красной Армии недооценивало силы и боевые ка­чества поляков, как вероятных наших противников.

Отлично помню, что в разговорах с руководителями РВСР о значении тех или иных наших противников всегда приходилось выслушивать опасения насчет Колчака и Де­никина и наименьшие — по поводу военных приготовле­ний Польши.

Позже выяснилось, что и у назначенного после памят­ного заседания Реввоенсовета Республики главкомом Сергея Сергеевича Каменева была в это время такая же неправильная, на мой взгляд, точка зрения на «польскую опасность».

¹  См. примечание на стр. 343 (Ред.),

В разговоре его по прямому проводу с командующим Юго-Западным фронтом А. Егоровым ¹ имеется следую­щая характеристика будущего фронта войны с поляками:

«Лично убежден, что самый легкий фронт, если ему суждено быть активным, это будет польский, где еще до активных действий противник имеет достаточное число признаков своей внутренней слабости и разложения».

Летом двадцатого года главному командованию Крас­ной Армии не раз пришлось пожалеть о том, что с Восточ­ного фронта на Западный не были своевременно² перебро­шены достаточные силы.

Готовясь к докладу на решающем заседании Реввоен­совета Республики, я отчетливо видел, что группировка сил Красной Армии в данное время — летом девятнадца­того года — целиком подчинена субъективным оценкам противника со стороны входивших в РВСР политических деятелей и идет вразрез с требованиями военного искус­ства.

Трагичность моего положения усугублялась тем, что у оперативного кормила армии стояли либо военные недо­учки, не имевшие боевой практики, либо знающие, но утратившие с перепугу свой профессиональный разум и волю военные специалисты.

Обе эти категории военных или просто не работали, или больше заботились о согласовании своих решений с теми или иными политическими деятелями, не понимав­шими требований военного дела и не раз заявлявшими в разговорах с нами, что военное искусство — буржуазный предрассудок.

В этих условиях найти единомышленников было так же трудно, как и положиться на тех, кто из карьерист­ских соображений вступал с тобой в соглашение.

На беду мою в Полевом штабе было очень мало опыт­ных офицеров генерального штаба. Большинство штабных принадлежало к офицерам, окончившим ускоренный че­тырехмесячный выпуск Военной академии, известный под именем «выпуска Керенского».

' А. Егоров. Львов — Варшава. 1929 г.

²  Автор упускает из виду, что, если бы эти достаточные силы были переброшены на запад осенью 1919 г., разгром Деникина был бы крайне затруднен, и как бы сложилась обстановка год спустя — совершенно неизвестно (Ред.).

Эта зеленая еще молодежь играла в какую-то нелепую игру и даже пыталась «профессионально» объединиться.

Помню, ко мне явился некий Теодори и заявил, что яв­ляется «лидером» выпуска 1917 года и, как таковой, хо­чет «выяснить» наши отношения.

Признаться, я был ошеломлен бесцеремонностью этого юного, но не в меру развязного «генштабиста». Как сле­дует отчитав Теодори и даже выгнав его из моего каби­нета, я решил, что этим покончил с попыткой обосновав­шейся в штабе самоуверенной молодежи «организоваться». Но генштабисты «выпуска Керенского» решили действо­вать скопом и попытались давить на меня в таких вопро­сах, решение которых целиком лежало на мне.

Очень скоро я заметил, что вся эта нагловатая публика преследует какие-то цели политического характера и ста­рается вести дело, если и не прямо в пользу противника, то во всяком случае без особого на него нажима.

Поведение генштабистской «молодежи», кстати ска­зать, не такой уж юной по возрасту, не нравилось мне все больше и больше. Собрав всех этих молодчиков у себя, я дал волю своей «грубости», о которой так любили гова­ривать еще в царских штабах все умышленно обиженные мною офицеры, и отчитал «выпуск Керенского» так, что, вероятно, получил бы добрый десяток вызовов на дуэль, если бы она практиковалась в наше время.

Речь моя была очень резка и, видимо, построена так, что при некоторой передержке могла быть неправильно истолкована. Так и случилось. Умышленно искаженные слова мои дошли до Москвы и вызвали внезапный приезд в Серпухов Дзержинского.

С Феликсом Эдмундовичем я познакомился еще в на­чале восемнадцатого года, когда по вызову Ленина при­ехал в Петроград для организации его обороны против немцев. Позже мы не раз встречались, и я не без основа­ния считал Дзержинского своим доброжелателем и чело­веком, безусловно, доверяющим мне.

Странный разговор Дзержинского со мной непомерно удивил меня, и я со свойственной мне прямотой выложил Феликсу Эдмундовичу все, что было у меня на душе. Рас­сказав о подозрительном поведении генштабистов «вы­пуска Керенского», я сказал, что реакционные настроения и симпатии к белым эти молодчики пытаются скрыть под предлогом своей «рев-в-олюциониости» ц с той же целью

кричат на всех перекрестках о том, какой я старорежим­ный и чуть ли не контрреволюционный генерал.

Суровое, обросшее бородкой разночинца, лицо Фе­ликса Эдмундовича внезапно подобрело, в немигающих глазах появилась необычная теплота, и я понял, что Дзер­жинский удовлетворен разговором со мной и отмел все сплетни, умышленно распускаемые обо мне в штабе.

Предстоящий мне на расширенном заседании Револю­ционного Военного Совета Республики доклад имел боль­шое значение не только для меня, поэтому я со всей своей штабной старательностью и дотошностью готовился к нему, настойчиво подбирая все необходимые материалы.

Расположение и состав частей действующих армий удалось установить достаточно точно путем полу­чения от армий «боевых расписаний» и «карт» с нанесен­ным на них расположением частей.

Сведения о противнике должно было дать мне разведывательное отделение; их я и затребовал. Ока­залось, однако, что отделение' это изъято из ведения штаба и передано в Особый Отдел.

Для доклада о противнике ко мне в кабинет явился молодой человек того «чекистского» типа, который уже успел выработаться. И хотя я никогда не имел ничего против Чрезвычайных комиссий и от всей души уважал Дзержинского, которого считал и считаю одним из самых чистых людей, когда-либо попадавшихся на моем долгом жизненном пути, «чекистская» внешность и манеры (огромный маузер, взгляд исподлобья, подчеркнутое недоверие к собеседнику и безмерная самонадеянность) моего посетителя мне сразу же не понравились. В довер­шение всего, вместо просимых сведений, он с видом побе­дителя (вот возьму, мол, и ошарашу этого старорежим­ного старикашку, пусть знает, как мы ведем разведку) выложил на мой письменный стол целую серию брошюр, отпечатанных типографским способом и имеющих гриф «совершенно секретно». По словам молодого чекиста, в брошюрах этих содержались исчерпывающие сведения о противнике, в том числе и о поляках.

Просмотрев все эти материалы, я тотчас же убедился, что они не содержат ничего из того, что мне необходимо для составления схемы сосредоточения частей Красной Армии и разработки оперативного плана. Зато в них со­держалось множество поверхностных и общеизвестных

политических и бытовых сведений и куча всякого рода мелочей, имевших к военному делу весьма отдаленное от­ношение.

На заданные мною дополнительные вопросы о против­нике молодой человек не смог ответить, и я не без удив­ления узнал, что он-то как^раз и является начальником разведывательного отделения.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что в старой армии мой посетитель был писарем какого-то тылового управления, военного дела совершенно не знает и о той же разведке имеет самое смутное представление.

Необходимых мне данных о противнике я так и не по­лучил. Пришлось ограничиться теми сведениями, которые добывались войсковой разведкой и излагались в разве­дывательных сводках, кстати сказать, поступавших с большим запозданием.

Не лучше, нежели с разведкой, обстояло и с управле­нием военных сообщений. Сведения о военных сооб­щениях, необходимые для расчетов по перевозке войск с колчаковского на деникинский и польский фронты, я рассчитывал получить от начальника военных сообще­ний Аржанова, еженедельно по средам приезжавшего в Полевой штаб с докладом.

Аржанов был человеком особого склада. Офицер ин­женерных войск, кажется, в чине штабс-капитана, он, выйдя в отставку еще до мировой войны, поступил на железную дорогу. Там он, насколько мне известно, сде­лался исправным служакой, но больших дел не делал. К революции он быстро приспособился: истово произно­сил слово «товарищ», все еще трудное для большинства бывших офицеров, опростился в манерах, громогласно ругал прежние порядки и изображал из себя большевика для тех, кто не замечал явного маскарада...

Приезды свои в Полевой штаб Аржанов обставлял большой помпой. Приехав в Серпухов в салон-вагоне, он отправлялся в штаб в сопровождении целой свиты,— многочисленные порученцы несли его роскошный порт­фель, папки с картами и свернутые в трубку схемы и чертежи. Торжественно, как бы священнодействуя, вся эта компания входила в мой кабинет. Аржанов начинал занимать меня частными разговорами, а порученцы тем временем развешивали по стенам принесенные с собой чертежи и схемы. Закончив развеску, они молча повора*

чивались на каблуках и исчезали, Аржанов жб брал в руки тонкую черную указку и становился в позу слу­шателя дополнительного курса Академии,— видимо, он считал, что для меня, бывшего ее преподавателя, такая обстановка больше чем приятна...

Проделав всю эту церемонию, Аржанов по моему на­стоянию отставлял свою указку в сторону и подходил к моему столу. Обычно все его графические приложения оказывались совершенно излишними, да и сам он в своем многословном докладе прибегал лишь к незначительной части развешенных карт и схем.

Военных знаний у него было маловато, доклады он делал слабенькие и путаные, в мощность военных сооб­щений по отношению к переброске войск не углублялся и на занимавшие меня вопросы был не в состоянии отве­тить и лишь обещал сделать это к следующему докладу.

Отдельные поручения, впрочем, Аржанов выполнял старательно и вовремя. Но полагая, что с крупными пе­ревозками он не справится, я подыскивал вместо него другого кандидата...

Делать это заставляло меня и неприглядное его пове­дение. Как только наши войска вытесняли белых из ка­кого-либо города, блестящий салон-вагон Аржанова тот­час же оказывался на освобожденной станции, а сам он принимался за сбор «трофеев», чаще давно исчезнувшего у нас сливочного масла, сала и мяса.

Возвратившись в центр, Аржанов щедро оделял при­везенными продуктами всякого рода начальство; он знал, с кем делиться, и после первой же неудачной попытки не делал мне никаких приношений. Но слава о «продоволь­ственной» деятельности Аржанова широко шла по учре­ждениям Реввоенсовета Республики.

Раздражала меня в Аржанове и его манера «разно­сить» на железнодорожных станциях и притом обяза­тельно публично своих подчиненных, обычно из бывших офицеров. Делалось это в расчете на безмолвие и покор­ность «разносимого» офицера и эффекта ради: вот, мол, какой Аржанов, не дает спуску буржуям и всяким золо­топогонникам...

Шум и крики при таких разносах перекрывали даже гул паровозных свистков. Но по мере того, как на службу в управление военных сообщений выдвигались пролетар­ские элементы, отнюдь не намеренные выслушивать этот

барский разнос, Аржанов начал несколько успокаи­ваться... Об ограниченности его и вздорности свидетель­ствует мелкий, но характерный факт, сохранившийся в моей памяти. В годы гражданской войны в нашей ар­мии не было ни нынешних военных званий, ни орденов, если не считать ордена Красного Знамени, являвшегося высшей воинской наградой и выдаваемого крайне редко и за особые заслуги.

Необходимость поощрения отличной работы военно­служащих ввела в практику как Реввоенсовета Респу­блики, так и Реввоенсоветов фронтов и армий награжде­ние ценными подарками, чаще оружием и именными ча­сами. Реввоенсовет Республики, кроме того, награждал и ценными подарками другого порядка, взятыми из фондов национализированных дворцов.

Так, Раттэль как-то получил осыпанную камнями зо­лотую табакерку Екатерины II со специально выграви­рованной надписью на внутренней стороне крышки. Бог весть почему Аржанова наградили палкой Петра I. Гигантский рост исконного владельца редкой трости не устраивал начальника военных сообщений, и он, не за­думываясь, безжалостно укоротил ее.

Как и можно было ожидать, для доклада, к которому я так тщательно готовился, Аржанов не смог мне ничего дать *.

Вопросы материального обеспечения войск, хотя я и должен был осветить их в своем докладе, меня особенно не беспокоили. Судя по представленным в Полевой штаб сведениям, обеспечение это представля­лось вполне реальным; надо было только надлежащим образом расположить и организовать тылы армий. Ду­мать же об устройстве тыла следовало лишь после утвер­ждения плана операций, на которое я легковерно рассчи­тывал...

В Серпухов тем временем начали съезжаться члены Реввоенсовета Республики. Первым приехал Гусев, нахо­дившийся на Восточном фронте.

Сергея Ивановича я знал еще по Высшему Военному Совету. Мне нравились его энергия, прямота и убежден­

¹ Характеристика, данная автором Аржанову, носит субъектив­ный характер и не соответствует той положительной оценке, кото­рую давал Аржанову Реввоенсовет Республики {Ред.),

ность. Обычно мы разговаривали с ним вполне откро­венно. Но на этот раз он, касаясь вопроса о возможных переменах и составе высшего командования, чего-то не­договаривал.

Спустя несколько дней в Серпухов приехал и Дзер­жинский. Он заехал на квартиру, отведенную Гусеву, и меня сразу же вызвали туда.

Характеризуя положение, сложившееся на фронтах, я воспользовался случаем, чтобы еще раз выразить свои опасения по поводу возможности войны с Польшей. За­тем я перевел разговор на другую, давно волновавшую меня тему — о пригодности’ Полевого штаба для ведения предстоявших Красной Армии операций.

—     Даже поверхностное знакомство со штабом,— ска­зал я внимательно слушавшему Дзержинскому,— говорит о том, что штаты его непомерно раздуты, а личный со­став засорен случайными и ненадежными людьми. Еще хуже, что доступ к оперативным предположениям и доку­ментам почему-то облегчен и, следовательно, нет гаран­тий в сохранении военной тайны.

Раскритиковав состояние разведки, я начал настаи­вать на передаче ее в ведение начальника штаба,— сло­вом, попав на своего любимого конька, я выложил все, что накопилось у меня за время сиденья в Серпухове.

Пока я говорил, Феликс Эдмундович не однажды под­черкивал то кивком головы, то выражением лица, то ко­роткой репликой свое согласие с той резкой критикой, ко­торой я подверг штаб.

—    Вы составьте проект реорганизации Полевого штаба и подберите кандидатов на ответственные должности. Я думаю, что все мы вас поддержим,— сказал на про­щанье Дзержинский и, сев в автомобиль, вернулся в Москву.

Разговор мой с Дзержинским, вероятно, сыграл свою роль и ускорил созыв Реввоенсовета, которого я так до­бивался.

Насколько я помню, заседание РВС состоялось в на­чале второй половины июля. В этот день часа в три дня в Полевой штаб приехали Троцкий, Склянский, Дзержин­ский и еще несколько широко известных в то время воен­ных работников. Пришли Гусев и кое-кто еще из нахо­дившихся в Серпухове членов Революционного Военного Совета.

Заседание началось моим докладом. Доложив по карте положение дел на фронтах, я предложил оттянуть часть сил с колчаковского на польский и отчасти на де­никинский фронт.

Я оказался плохим стратегом в той штабной войне, которая еще велась против меня. Едва я кончил докла­дывать, как был атакован Склянским. Разбирая мое предложение о переброске части войск с колчаковского фронта, заместитель председателя Реввоенсовета не ску­пился на самые резкие эпитеты и, если и не назвал меня контрреволюционером, то весьма прозрачно говорил о ре­акционной сущности моего предложения. Кто-то из наи­менее влиятельных членов Реввоенсовета поддержал его, и оба они начали доказывать, что задачей момента яв­ляется уничтожение армии Колчака. Все мои доводы о том, что Колчак и без того’ добит, не возымели дей­ствия.

Выступавший вслед за тем Гусев сказал, что не раз­деляет резких суждений Склянского, но со своей стороны считает необходимым отложить решение вопроса, пока не пройдет реорганизация верховного командования. Троц­кий, как всегда, безразличный ко всему, что не касалось его лично, сидел с томиком французского романа в ру­ках и, скучая, лениво разрезал страницы.

Никто из остальных членов Реввоенсовета, присут­ствовавших на заседании, не поддержал меня, хотя неко­торые, должно быть сочувствовали мне,— об этом я мог судить по задаваемым мне вопросам.

Убедившись, что предложение мое не пройдет, я по­просил разрешения и вернулся в свой'кабинет. О чем го­ворилось в моем отсутствии — я не знаю, но после засе­дания стало известно, что по предложению Гусева главно­командующим всех вооруженных сил Республики вместо отстраненного, хотя и уже освобожденного из-под ареста Вацетиса, решено назначить командующего Восточным фронтом Сергея Сергеевича Каменева.

Новый главнокомандующий и должен был решить все вопросы, обсуждавшиеся на заседании, в том числе и о перегруппировке вооруженных сил и распределении их по театрам военных действий. Польская «проблема» после моего ухода с заседания так на нем и не обсуждалась.

Уверенность в своей правоте побудила меня подать заявление об уходе с занимаемого мною поста. Заставили

меня так поступить и другие причины. Я давно и довольно близко знал Каменева и понимал, что не сработаюсь с ним. Его нерешительность, известная флегма, манера недоговаривать и не доводить до конца ни собственных высказываний, ни принятых оперативных решений,— все это было не по мне.

В начале минувшей войны Сергей Сергеевич занимал скромную должность адъютанта оперативного отделения в штабе армии Ренненкампфа. Между тогдашним моим и его положением была огромная разница, но во мне гово­рило не обиженное самолюбие, а боязнь совместной ра­боты с таким офицером, которого я никак не считал спо­собным руководить давно превысившей миллион бойцов Красной Армией.

Тщательно продумав все это, я отправился к новому главкому и откровенно сказал ему, что не подхожу для занятия должности начальника его штаба. К тому же мне было известно, что выехавший в Москву Гусев усиленно ратует в правительственных кругах за назначение на эту должность сослуживца Каменева по Восточному фронту Лебедева.

Мое заявление об отставке пришлось кстати, и она мне была тут же обещана.

Вступив в должность главнокомандующего, Каменев пожелал, а может быть, ему это было поручено сверху,— объехать фронты, начиная с Западного. И он, и Гусев выразили настоятельное желание, чтобы я принял участие в этом объезде.

23 июля я дал В. И. Ленину следующую телеграмму:

«Согласно желанию главкома и члена Реввоенсовета Гусева сегодня выезжаю Западный фронт для ознакомле­ния положением дел на местах».

В тот же день мой вагон был прицеплен к поезду но­вого главнокомандующего; в хвосте поезда шел и вагон с моим испытанным личным конвоем из 5-го Латыш­ского стрелкового полка.

Штаб Западного фронта неприятно поразил всех нас, приехавших с главкомом, своей крайней многочислен­ностью, достигавшей нескольких тысяч сотрудников, оби­лием не оправдавших себя управлений, отделов, отделе­ний и комиссий, словом, той бюрократической суетой, ко­торая нетерпима на фронте.

Командующий фронтом Егоров как-то тонул в этом

многолюдном потоке и не столько командовал, сколькб играл роль своеобразного прокурора, возражавшего и противодействовавшего сыпавшимся на него оперативным «прожектам». Создавалось впечатление, что войсками пы­таются управлять в штабе фронта все, кому только не лень заняться этим делом...

В Калуге, где в это время находился штаб Западного фронта, мы пробыли всего четыре часа. Главком, на­сколько успел, дал Егорову свои указания, относившиеся к делам второстепенным; по основным же вопросам при­казано было ждать последующих директив...

Вместе с главкомом поздно вечером мы вернулись в поезд и ночью двинулись в Симбирск, где стоял штаб Восточного фронта. Между станциями Рузаевка и Инза наш поезд только чудом избежал крушения. На одном из разъездов, где никакой остановки не предполагалось, иду­щий полным ходом состав был пущен почему-то на за­пасный боковой путь. Рельсы этого пути оказались едва закрепленными, и вдруг мой вагон сделал какой-то пры­жок, с силой накренился сначала в одну, потом в другую сторону и, неожиданно выправившись, проскочил на рельсы главного пути.

Опытный конвой, заподозрив диверсию, бросился на площадку и к окнам. Выяснилось, что под тяжестью по­езда выломался рельс; но инерция быстрого движения спасла поезд... Остановив состав, я произвел расследова­ние. Начальник разъезда давал путаные объяснения, и трудно было понять, сделал ли он случайную ошибку или действительно хотел вызвать крушение поезда глав­кома. Арестовать его было нельзя — остался бы оголен­ным разъезд, и я ограничился тем, что записал фамилию подозрительного железнодорожника и телеграфировал о происшествии Наркому путей сообщения.

В Симбирск наш поезд пришел рано утром. К этому времени должен был подойти и пароход с командующим Туркестанским фронтом М. В. Фрунзе. Пароход запоздал, и мы с Каменевым прошли в штаб.

Штаб здесь производил впечатление намного лучшее, нежели в Калуге, но, подобно Западному фронту, явно был перенасыщен сотрудниками.

Положенный доклад о положении на фронте сделал Лебедев, занимавший должность начальника штаба. Сер­

гей Сергеевич объявил ему о новом назначении и пред­ложил переехать в наш поезд.

Примерно в час дня в штаб прибыл Фрунзе. Михаила Васильевича я видел впервые, и он сразу привлек меня своим открытым взглядом и обросшим курчавящейся бо­родой простым русским лицом. Командующего Туркестан­ским фронтом сопровождал конвой, почему-то одетый в ярко-красные шелковые рубахи при черных штанах.

Эта наивная пышность никак не вязалась ни со скромными манерами Фрунзе, ни со всем его обликом профессионального революционера, и я отнес ее за счет необходимости хоть чем-нибудь удовлетворить восточную тягу к парадности и украшениям.

С отозванием Каменева Михаил Васильевич принимал Восточный фронт. Деловые разговоры, однако, были не­продолжительны, и очень скоро Лебедев пригласил нас на необычно обильный по тому времени обед в занятой под постой чьей-то буржуазной квартире.

После обеда по предложению Каменева я выехал с ним для осмотра расположенных в казармах пехотных частей гарнизона. Порядок в казармах оказался на должной высоте, дежурные всюду подходили с рапортом, что было еще диковинкой в Красной Армии...

Вечером мы оставили Симбирск и только на третьи сутки прибыли в Петроград. В Смольный, куда мы от­правились с вокзала, было вызвано командование Север­ного фронта и 6-й армии, действовавшей на архангель­ском направлении.

По приезде в Москву я вернулся в Высшее Геодезиче­ское управление и очень скоро убедился, что в нем царит полный хаос. Выдвинутый мною на пост руководителя профессор Соловьев оказался никудышным администра­тором, перессорился со всеми сотрудниками, завел ни­кому не нужную, но по своим размерам чудовищную склоку и только и делал, что разваливал ВГУ.